Иномерово колесо

Часть первая. Змеерожденный

Глава первая. Ночной пара

Как сейчас гудела гридница голосами: шел пир, шло застолье. Праздновали Ясницу, светлый весенний праздник. Распивали лучший мед из погребов князя Гнежко*, заедали смех и разговоры жаренным на вертеле гигантским туром, пойманным самим Лучезаром, младшим братом князя.

Меж столов сновали чашники, охотничьи собаки и бегали совсем маленькие дети дворовых. За княжьим столом восседала вся семья: князь Гнежко в красной, украшенной затейливой вышивкой волоте, подпоясанной богато расшитым поясом с серебряными бляхами; улыбчивый и прекрасный Лучезар, разодетый в синюю свиту, расшитую золотыми нитками. Справа от него восседала жена Лучезара, и на ее на румяном лице то и дело расцветала добрая, будто весеннее солнце, улыбка. По другую сторону от светлого князя сияла красотой княгиня Велена, молодая жена Гнежко, белая голубица всей Северной Полмы. Подобно золоту полей отливали ее прекрасные волосы, подобно ясным звездам сверкали глаза. Да только сияние красоты ее было не праздничным, не солнечным, а печальным, будто свет одинокого месяца.

Ясница — день девичий. Молодые девушки в этот день обручаются с сужеными, а замужние женщины молят Чару-воительницу* о женской силе и наследниках рода. Ясница гуляет среди жилищ и на кого из девушек дунет, та через полгода-год обязательно приведет на свет малыша. Велена уже год как была княгиней Застеньграда, уже год как проживала в детинце и делила опочивальню с самым прекрасным и дорогим ее сердцу мужем, с добрым князем Гнежко. Но вот прошел год с прошлой Ясницы, а наследника у князя так и нет. Велена порой поднимала печальные глаза с длинными коровьими ресницами и с тоской смотрела в сторону соседнего стола, за которым сидели ближайшие кмети князя и куда напросились дети Лучезара и Андины. Три славных милых дочки родила Андина, дочь ближайшего родственника приморского князя. Три малютки-погодки, все как на подбор: высокие, сильные, смешливые. Старшую звали Миладой и была она самой смелой и бойкой, даже порою приходилось прогонять ее со двора в светлицу, так она любила возиться в грязи с мальчишками или лазать по деревьям. Младшим же, четвертым, Андина родила Лучезару сына. От дум о крохе сердце Велены заныло еще пуще. Стоило только припомнить нежные щечки малыша, его цвета летнего неба глазки — щемило где-то в груди, да так, что прятала Велена взгляд, лишь бы не портить Гнежко добрый вечер. Но и сам князь уносился мыслями далеко, серьезно вглядываясь в полумрак гридницы. Заметила это княгиня, опечалилась еще больше, но не о том же думал князь, о чем были думы Велены. Чтобы не тревожиться напрасно, княгиня тронула мужа и негромко спросила:

— О чем твои мысли, мой любезный муж?

Гнежко обернулся, и тут же лицо его озарила улыбка. Велена улыбнулась ему в ответ, хоть и было сердце ее не на месте.

— Приснился мне сон сегодня, свет мой, — ответил Гнежко.

— О чем же тот сон был?

— Приснилось мне, будто иду я по полю, тебя ищу. Ушла ты от меня цветочки рвать, веночки вить, разыскиваю я тебя, кличу, зову без ответа. Вдруг повстречалась мне на дороге окаянная змея-уголица, оплела мои ноги и ужалила. Упал я на сырую землю, и тут вылетел из правого моего рукава ясный сокол, а из левого — серая утица.

— Странен твой сон, — негромко проговорила княгиня. — Тревожен… Попроси старую Зайчиху рассудить да разгадать, что он значит. Много множеств снов чаровница разгадала, и твой сумеет.

Гнежко кивнул и коснулся белой руки княгини. Улыбнулась она ему нежно, но снова темные думы застили лицо князя.

— О чем ты снова задумался, ясный мой свет?

— Многовато в детинце выдивьев*, — ответил он ей также негромко. — Так и снуют между столов, чарки всем наполняют, смотрят по сторонам…

Среди чашников было трое молодых дивородков-подкидышей, трое совсем юных отроков. Двое из них, как и большинство дивородков, были хромы, а третий — с наростами надо лбом, кривыми и маленькими, лишь отдаленно напоминающими могучие рога.

— А что же плохого в этом, Гнежушка? — удивленно распахнула княгиня глаза. — Не ты ли сам взял их всех?

— Только после твоих уговоров, — с легкой укоризной ответил князь. — Где же это видано, чтобы при детинце было больше полуродков, чем честных людей?

— Твой суд всегда справедлив, но здесь ты слишком строг, — покачала головой Велена. — Знаю я, князюшко, что почитаешь всех полукровок хитрованами. Но разве знаком ты с каждым на свете дивородком? Разве говорил ты с каждым, чтобы судить обо всех?

— Благость моя, — вздохнул Гнежко, — ты порою будто дитя несмышленое… Жаль, что ты не видишь этих выродков насквозь, но доверься мне: каждый из них — наполовину чуд, а чудам доверять — самому проверять.

Велена не посмела спорить, потому что и в самом деле не знала жизнь так, как знал ее муж. Он ведал о людях и диволюдах, он знал о войне, об охоте… Она же знала о песнях, легендах, о преданиях, ведала и о торговле, и о ремеслах. Не знала только о материнстве, а потому страшилась любых споров о детях. Будь то человеческие дети или дивородки, сердце ее смущалось таких разговоров.

К столу подошел один из них, хромой на обе ноги, осторожно предложил наполнить чаши. Оба глаза его были бесцветными, а, несмотря на юный возраст, на лбу появились залысины там, где должны были вырасти рожки.

— Поднимем тост за князя! — поднялся Лучезар и вскинул руку с полной чашей. Гридница постепенно утихла, музыкант прекратил играть, даже собаки, казалось, прислушались. Лучезар дождался тишины и обернулся к Гнежко.

— Любезный, милый брат. Не передать, как рад я, что нахожусь здесь с тобой в кругу верных тебе славных кметей… — Гридница одобрительно загудела, застучали кружки по деревянным столам. — Нет на всей Великовершской земле князя, который был бы так справедлив и щедр. Будь здрав и живи долго! — Кмети снова зашумели, забасили и заколотили кружками. — Но! — повысил голос Лучезар. — Я хотел сказать еще кое-что… Ты, дорогой братец, не был бы и вполовину столь справедлив, столь удачлив, столь светел, — все затихли, внимая каждому слову. — Если бы… Не я, — и тут же звонко рассмеялся. Гридница с облегчением выдохнула, и кто-то прокричал: «Ишь, гарцует!»

— Конечно же, не я, нет, а тот, кто придает тебе сил, от мыслей о ком на твоем лице проступает улыбка, как на цветах проступают с восходом солнца капли росы, — Гнежко положил руку на белую ладонь княгини и немного сжал. Велена почувствовала, как заливает краской ее бледные щеки. — Не я тот, кто снимает с твоих плеч печали и горести, будто тяжелый дорожный плащ. Не я тот, кто омывает тебя любовью, будто теплый Порог своими водами омывает крутые берега… И поднимать за твое здоровье и удачу чарку, светлый князь, — значит поднимать ее за трисветлую княгиню Велену. Солнца свет не так греет нас, как ты, сестрица, — Лучезар улыбнулся мягко и тепло, а Велена опустила глаза и ухватилась крепко за локоть мужа. — Будь здорова и весела.

Гридница одобрительно загудела, каждый из присутствующих вытянул руку с чаркой к самому потолку, даже крошка Милада встала с ногами на лавку:

— За трисветлую княгиню Велену!

Вся дружина князя и вся дружина Лучезара от всего сердца, от всего блага пила за здоровье княгини, но не было той покоя и радости. Бывает такое, что добрые слова, сказанные не к часу, вдруг заставляют сердце тоскливо сжаться и затаиться где-то глубоко-глубоко, как мелкая рыбка таится между донных камешков. Так и сердце княгини вдруг затрепыхалось: «Будь здорова»… Каждый день чувствовала Велена свою вину перед любимым Гнежко, каждый день, встречая в переходах Миладу или ее сестер, чувствовала горькую тоску и тягостную боль. «Будь здорова»… Ведь каждый дружинник уже понял, что прекрасная лебедушка оказалась с изъяном, ведь каждый дворовый уже знал, что малиновый куст затаил в себе ядовитую гадюку… Неужели никогда не будет у Велены счастья стать матерью славному наследнику князя? Неужели так и придется ей жить, в стыдливом молчании отворачиваясь, когда обратятся к ней?

Велена посидела еще немного и, не выдержав, наконец наклонилась к уху Гнежко:

— Свет мой, я утомилась сегодня, позволь пойти отдыхать?

— Лети, лебедушка, — украдкой тронув ее чуть вздернутый нос, кивнул Гнежко. — Оставляй меня скучать по тебе.

— Встреча после расставания слаще меда, — ответила она ласково.

Бережно тронула княгиня плечо князя на прощание и отправилась в покои. За ее спиной послышались первые слова ясненки — веселой песни, которую обычно поют под окнами молодцы, выманивая девушек на вечерние прогулки.

На горизонте, далеко за пределами Северной Полмы, уже занималась нежная весенняя заря, когда Гнежко, усталый, но переполненный радостью, тихо отворил двери в опочивальню. В приятном полумраке комнаты виднелось роскошное спальное место, устланное шкурами, каждую из которых князь знал, как другие помнят детские песенки. Он любил перебирать мех, любил приятный запах шерсти, и никуда было не деть вильчурову* кровь, дикую кровь, текущую в его жилах. Волк — он и есть волк, сколько бы поколений не отделяло его от славных предков. Гнежко беззвучно притворил дверь, снял на пороге сапоги и направился к груде меха. Там, среди шкур, должна была отдыхать его возлюбленная голубка, его нежная синичка Велена. Она не будет серчать, не будет обижаться, что он так загулял, только обнимет крепко-крепко и прижмет к сердцу. Осторожно двигался князь в потемках, не зная, что движется навстречу той беде, о которой и слов не сказать, и мыслями не помыслить.

— Веленушка, — ласково позвал Гнежко, протягивая руки к мехам. — Голубка моя… Спишь?

Но руки так и не нашарили Велену, будто и не было ее здесь. Кровать холодна, а меха разбросаны, словно кто метался в бреду или того пуще — боролся. Гнежко нахмурился и огляделся получше… И только тогда привлекло его взгляд тихое движение, только тогда услышал он тихое дыхание. Но раздавалось оно не с кровати, а с пола. Там, в самом углу под запертым окном, согнувшись, сидела простоволосая и босая Велена.

— Солнца свет! — Воскликнул Гнежко и поспешил обойти кровать, чтобы поскорее поднять жену с холодных и жестких половиц. Велена обнимала белыми руками себя за колени. — Поднимайся… что же ты не в постели?

Он протянул к ней руки, но она — то ли почудилось в полумраке, то ли нет — посмотрела ему в лицо с опаской. Он поднял ее на ноги и оторопел: белая кожа в синяках и укусах, словно зверь изорвал. Гнежко задрожал.

— Велена, кто это сотворил с тобой? Отвечай мне, Велена! Кто помял крылья твои, лебедушка моя белоснежная? — Он обхватил ее крепче, стал прижимать и целовать. — Кто тот злодей, что посмел обидеть мой свет? Назови мне имя, назови, и я уничтожу его!

Велена слабо обнимала мужа за плечи, и не было в ее глазах ни слезинки. Она только смотрела в сторону и тяжело дышала, будто кто стоял у нее на груди.

— Ответь же мне, нежная моя голубушка, не молчи, умоляю тебя!

И тогда посмотрела Велена снизу вверх в синие глаза князя Гнежко и тихо произнесла:

— То был ты, светлый князь.

Гнежко не мог поверить своим ушам. Голос его задрожал:

— За что ты так жестока ко мне, Веленушка? Неужто я словом или делом когда-то обидел тебя? Неужели заслуживаю я таких слов?

— Ты приказал говорить мне правду. Я говорю то, что знаю, мой сокол. То был ты, кто пришел ко мне.

Сказала — и опала в руках Гнежко подкосившимся в бурю деревцем. Князь подхватил ее и опустил в кровать, укутал и, как был босой, бросился за помощью.

Оба брата, Гнежко и Лучезар, сидели в саду за княжьим теремом. Светлую княгиню оставили на попечение доброй Андины и сенных девушек, чтобы выполняли те все наказы бабки-чаровницы*, старой Зайчихи, пришедшей из своей избушки в Угольном Конце Застеньграда. «Не те следы тебя волнуют, князь. Пусть волнуют те отметины, что на благости* остались, о них печалься». Гнежко и Лучезар долгое время молчали, не смея проронить ни слова. Каждый крепкую думу думал и не спешил начинать речи. Наконец, Лучезар проговорил:

— Кто смеет оборачиваться другим человеком, натягивать на себя княжий лик, будто рубаху? У кого есть силы на такое зверство?

Гнежко хмуро покачал головой:

— Не знаю я дивовищ, которые могли бы такое, Лучезар.

— Ты подумай, — Лучезар заломил шапку на затылок и подался вперед, поближе к брату. — Не умеют ни чуды*, ни ламаны* оборачиваться человеком. А этот сумел не только всех обмануть, но и княгиню одурманить. Не простой это кокора, и не аркуда* из лесу вышел, и не чуд постарался.

— Ни чудов, ни кокор, ни тем более аркуд я не встречал. Чуды давно попрятались, ламаны затаились, а аркуды — те, может, и сгинули вовсе. Даже если бы это и был аркуда, не способен он принимать облик другого человека.

— О чем я и толкую, — Лучезар понизил голос, будто желал сокрыть свою мысль от деревьев. — Если это дивовище, то намного сильнее всех, что нам доводилось знать.

— Но кто? Кто? — Гнежко в бессилье взглянул на Лучезара. Сердце у того заныло пуще прежнего, до того несчастен был старший брат.

— Кто бы то ни был, — медленно проговорил Лучезар, — есть у меня на него управа.

— Я люблю тебя за твой пыл и отвагу, брат, но то моя забота, — вздохнул обреченно Гнежко. — Не дам я тебе рисковать собственной жизнью только потому, что не уследил я за своей княгиней.

Лучезар вспыхнул:

— Я давно не малый ребенок, Гнежко. Я сам могу решать, когда мне рисковать головой, а когда нет. И ради брата и моего князя я готов хоть в Аркадак и обратно.

Гнежко с нежностью посмотрел на Лучезара. Тот не был давно несмышленым юнцом, но никак не отучить старшего следить и оберегать. Как наказала перед смертью мать, так Гнежко и держит слово: защищать и не давать в обиду. И только сейчас князь вдруг понял, что Лучезар уже вырос и возмужал, и не борода, не воинские подвиги, не жена тому доказательство, а крепкое слово. Теперь не один Гнежко в ответе за младшего брата, но и тот в ответе за счастье старшего, за счастье своего князя.

— И что же это за управа?

— А ты позабыл про мой меч? Он не только головы сечь способен, но и дивовищ усмирять.

Гнежко сдвинул брови и еле удержался, чтоб не цокнуть языком:

— Лучезар, меч твой чудесен, но зря ты веришь в эти сказки. Дивовищи — та же кровь и плоть. Любой меч отрубит дивовищу голову, но не каждый мечник это сдюжит.

— А вот посмотришь, — подмигнул Лучезар. — Я с тобою отправлюсь сторожить княгиню этой ночью. Уж если наши мечи против дивовищ — одно и то же, то два меча всё равно лучше, чем один.

Гнежко нечего было на это сказать. Запретить Лучезару выполнять свой долг было бы блажью, а потому князь обреченно кивнул. И принялись они ждать заката солнца.

Велена только лишь устало посмотрела на мужа, когда он рассказал ей, что будет ждать за притворенной дверью: «Ничего не бойся! Клянусь тебе Еромой-матушкой*, ни одно дивовище не обидит тебя этой ночью».

Кмети стояли по всем переходам. Девиц и детей заперли в клетях. А князь и Лучезар затаились у самых дверей, за которыми Велена ждала ночного гостя. Уже взошла луна и осветила двор, собаки устали брехать и спали вповалку. Только где-то по поверхности воды в колодце плавал деревянный черпак.

Гнежко уже отчаялся. Неужели не явится злыдень на эту ночь? Неужели не поймать и не наказать его? Но вот Лучезар приложил палец к губам. Они прислушались. За дверью скрипнули половицы.

— Постой, — осадил рванувшегося было Гнежко Лучезар. — Не торопись, иначе упустим…

Как невыносимо долго тянулись мгновения! Гнежко держал руку на рукояти меча, ладонь вспотела, а Лучезар всё еще придерживал брата за плечо… Послышался глухой стук и вскрик Велены.

Не помня себя, Гнежко со всей силы толкнул плечом дверь. Лучезар выхватил меч. В полутьме комнаты, освещенной лунным светом, на мехах лежала бледная Велена, а над ней — человек. И вот диво: похож был он на князя, что слеза на каплю дождя.

— Попалась, тварь! — Вскричал Лучезар и хотел было броситься вперед, как вдруг…

Человек распахнул рот… И лицо Гнежко, подставного Гнежко, стало рваться, будто кусок слишком тонкой ткани. Замер Лучезар, в отвращении глядя на чудовище, а то вдруг стало помогать себе руками, отрывая куски шкуры и волос, и вот уже вместо лица — дыра, а из дыры в мгновение ока вверх, к самому потолку вылетел…

— Убереги нас Благо, — выдохнул Гнежко. Тело двойника упало на пол и тут же истаяло, будто снежный сугроб. А вместо него почти всю комнату заполнил… змиулан*. Морда его походила на морду гадюки, но была намного крупнее лошадиной, а тело… в три кольца оно свернулось, чтобы поместиться в покоях. Змиулан захохотал, распахнул кожаные крылья — и затрещали стены, закачался пол под ногами князя. Зашипел гад и засвистел, да так громко, что потолок задрожал:

— Ну здравс-с-ствуй, князь! Я к тебе с вес-с-сточкой от хозяина.

Крикнул тут Лучезар брату Гнежко:

— Уводи княгиню!

А сам, не раздумывая, бросился вперед, будто не видя гигантских клыков, будто не было огромной крепкой чешуи и будто бы не говорила тварь человеческим голосом.

Гнежко опомнился и стремглав метнулся к Велене, а та сразу оплела его своими руками и заплакала. Князь подхватил легкую ношу и обернулся.

Лучезар трижды успел нанести удар, но все три раза отбивал змиулан меч, словно тот был деревянным, а не стальным. Раз — отбил когтями, два — отбил хвостом, три — отбил клыками. Гнежко выпрыгнул прочь из комнаты и закричал, чтобы скорее мчалась на помощь дружина и все, кто держит оружие.

А Лучезар уже перешел в оборону: оглушительно зашипел змиулан, шевеля мясистым языком, а потом трижды коротко выпадал вперед, пытаясь перекусить человека. Лучезар оказался прижат к стене, и тут бы ему закричать о помощи, но вспомнил он собственные слова, вспомнил, ради кого здесь находится, и что есть силы стал напирать. Удар за ударом, но всё мимо: был змиулан быстр и ловок. Понял тогда Лучезар, что хитростью нужно брать, а не силой. Ударил раз, еще ра, и вдруг указал в окно:

— То не твой хозяин ли летит?

Змиулан поворотил морду в окно, и Лучезар со всей силы рубанул мечом по брюху гада. Засверкал тогда меч, заискрился, будто из солнца выкован, и осталась на брюхе змиулана глубокая дыра. Хлынула из раны кровь и попала на лицо Лучезару, отскочил он в сторону — и вовремя. Змиулан взвыл и забился, огромные крылья хлопали по стенам и потолку, сбивали лавки, опрокинули стол. Черная кровь хлестала из раны, и всё ж гибкое чешуйчатое тело пару раз так ударило Лучезара, что он упал.

— Поздно! Поздно! — шипел и корчился от боли змиулан. — Кривдой все сделано! Сделано!

Гнежко и дружина ввалились в покои, змиулан зашипел еще громче, плюясь черной пеной, и всей оставшейся силой выбросил себя в распахнутое окно.

Взвыли собаки, послышался треск, но только Гнежко подскочил к окну, как мимо пронеслось черное, залитое кровью тело, взметнулся ветер от могучих крыльев, и змиулан стал набирать высоту.

— Поздно! Поздно! Сделано дело! — шипел он, окропляя кровью двор, перекрикивая взбесившихся собак. — Поминай меня, Гнежко! Кривда выполнил договор!

Слова эти были слышны, пока змиулан не поднялся на такую высоту, что различить его стало в ночном воздухе почти невозможно. Гнежко опустил глаза: разбитый проем окна был окрашен черной кровью, но ни капли не попало на князя.

— Где мой брат? — обернулся князь к дружине. — Где Лучезар?

Тело Лучезара лежало там, где он упал — у дальней стены. Гнежко опустился к нему и с содроганием взглянул в лицо, залитое черной кровью. Да то не кровь была, а яд — прекрасное, вечно светлое лицо Лучезара было словно кора, изъеденная мелкими жуками. Всегда распахнутые глаза ввалились, вечно улыбающиеся губы иссохли, а шея, на которой носил он амулет покойной матери, будто старая гнилая ветка, превратилась в труху. Выполнил Лучезар обещание, избавил брата от страшной напасти, но заплатил за это собственной жизнью. Меч Лучезара, чье солнечное сияние никто так и не увидел, валялся в стороне и не отличался теперь от любого другого.

— Не уберег я тебя, не выполнил наказа матери…

Гнежко закрыл лицо руками и горько зарыдал.

Глава вторая. Суженицы

Не приходит беда одна, а приходит она с подругами — горем и злосчастием. Не успел оплакать Гнежко потерю Лучезара, не успели высохнуть слезы на в одночасье постаревшем лице, как оказалось, что княгиня ждет ребенка.

После приключившегося не только сам князь, но и все думали и гадали: не от змиулана ли дитя под сердцем Велены? Не вынашивает ли княгиня дивородка, противного богам и лишенного благости? Потерял Гнежко сон и аппетит, не мог больше охотиться и не хотел больше пировать. Дружина его подбадривала, да толку от слов, что дыма от воды. Тем более понимали они, что тут речами не поможешь.

Одна Велена была спокойна и, казалось, расцветала, будто цветок под солнцем. Гнежко то и дело заставал ее за рукоделием: то портишки крошечные сошьет, то подушечку для колыбели вышьет. Князь жену не попрекал и слова не смел ей сказать. Только наедине с собой всё думал: чей-то это будет младенец? Его или же змиулана? Был бы с Гнежко Лучезар, он бы сумел найти заветные слова, он бы научил, как жить с этими сомнениями. Да только Лучезара похоронили, уложили завернутое в полотно тело камнями, засыпали землей, и каменщик вытесал волчью голову — нет Лучезара. Андина каждый день ходит к камню и льет горючие слезы, и страшна ее участь.

Однажды повстречал во дворе князь Миладу. Бегала она с мальчишками, не заметила дядю и наткнулась на него, чуть не упала. Подхватил ее Гнежко и удержал.

— Вот же девица-сорванец, всё не успокоишься! — ласково проговорил Гнежко, ставя Миладу на ноги. Было ей тогда отроду пять лет.

— Если мне не бегать, я тогда умру, — простодушно ответила малышка, а Гнежко хоть и содрогнулся внутри, но с улыбкой спросил:

— Отчего это ты умирать собралась?

— От тоски, дядюшка.

И убежала — только пыль под ногами. Еще хуже тогда стало Гнежко: если бы запретил он тогда Лучезару лезть вперед, если бы предостерег… Да былого не воротишь. Андина бродит по терему тенью, даже сына-крошку почти не видит, а раньше каждый день ему пела и давала поиграть бусы, которые Лучезар подарил. Нет в тереме больше счастья, только одиноким угольком на пепелище сверкают радостные глаза Велены.

— Благушка моя, — говорила она Гнежко. — Я сегодня услышала, как его сердце стучит. Тихо так, будто капельки дождя по лопуху: стук-стук-стук.

— А ты уверена, что это — он? — с внутренней боязнью спрашивал Гнежко. — То может и девчонка, раз так быстро сердечко стучит.

— Нет-нет, — покачала головой Велена, расчесывая волосы. — Я уверена. Это будет сын. Твой наследник.

— А имя ты ему выбрала?

— Пока нет. Успеется еще, не всё же сразу, — чисто и весело рассмеялась княгиня, а у Гнежко внутри вороны крыльями захлопали.

— Ты так сияешь, сердце мое, — обращался князь к княгине. — Словно не было тех двух страшных ночей, будто не насмотрелись ясные глаза твои на те ужасы.

Тогда по лицу Велены пробегала тень, но тут же развеивал ее солнечный свет.

— Какой же я была бы княгиней, если бы оказалось, что сердце у меня заячье? А что было, то было. Думай о том, что есть сейчас, свет мой.

И Гнежко умолкал, понимая, что во многом Велена права. Но не думала счастливая княгиня о словах змиулана, не думала она, отчего змиулан вдруг решил сотворить черные свои дела, не думала о словах Кривды-змиулана о неведомом хозяине, не думала она и о том, что скоро мир поменяется.

Болигор, добрый и отважный дружинник, первым высказался перед князем о том, что появление змиулана так далеко на юге — небывалое дело: «Кто бы сказал мне, что видел змиулана и слышал его навье шипение, я бы решил, что передо мной пустобрёх, и залепил бы ему хорошую затрещину, чтобы не нес околесицу! Но я видел тварь собственными глазами, как вижу тебя сейчас, князь, и потому я спрашиваю: неужто диволюды решили затеять войну?». Болигор предлагал отправить два десятка конных на север, в Силяжские пустоши, дальше озера Искреш, пусть проведают. Но Гнежко запрещал кому бы то ни было переходить дальше того рубежа — опасное это дело, до сих пор те земли кишмя кишат диволюдьем, а терять дружинников или мечников просто так он был не готов. Не так давно Застеньград был нищим городом, лысым и пустым. Сколько сил ушло на то, чтобы нарядить его и оживить. А ну как пропадут разведчики запросто так? А ну как повяжут их за нарушение границ? А ну как посчитают это чуды или еще кто объявлением войны? Не дело подвергать едва поднявшийся, будто цветок из пыли, город новым опасностям. Потому послал Гнежко только нескольких конных до Искреша и обратно, лишь бы дружинников успокоить. Ничего не нашли, ничего не увидели разведчики: тишь да гладь, пустыри да леса.

А зимой, когда Мачеха Метель плясала свой танец со Стокрылым Ветром, когда замерз Порог от берега до берега, почувствовала княгиня Велена, что пришло время. Привели Зайчиху, нагрели воды, Гнежко сам довел вскрикивающую от боли Велену до входа в баню.

— Дальше не пущу, — строго прошамкала Зайчиха. — Если не хочешь разгневать богов, иди и жди в тереме! — и затворила дверь.

Металась Велена по полатям, кричала истошно, а Зайчиха приговаривала, отирала лоб княгини водой. Скрипела крыша, стонали стены от порывов метели, а Велене всё было жарко, будто изнутри ее жгло подземным волозаревым огнем. Всю ночь бушевала буря, всю ночь княгиня сражалась с пламенем. И только под самое утро услышала Велена крик новорожденного. Не было у нее сил даже взять дитя в руки, лицо ее побелело, некогда алые губы стали, будто васильки, синими. Зайчиха суетилась и старалась, но чувствовала уже княгиня приближающийся конец.

— Приведи мне Гнежко, — с трудом выговорила Велена. — Приведи моего мужа.

— Нельзя, не могу я, — стала отнекиваться Зайчиха.

— Я умираю, так дай мне сказать последнее слово князю моего сердца.

Когда позвали Гнежко, он тут же бросился к Велене. Ухватил ее ледяные руки и уткнулся лбом в ее ледяной лоб. Словно сама Метель охолодила тело княгини, словно сам Стокрылый Ветер затушил пламя.

— Солнечный свет мой, — тихо проговорила Велена. — Я покидаю тебя и покидаю нашего сына. Но если есть на том свете хоть единая надежда послать вам весточку, я сделаю это. Не забывай меня, мой свет. Заботься о нашем сыне, о твоем наследнике. Я так хотела осчастливить тебя… И наконец-то я сумела… Прощай, мой свет.

Она вздохнула последний раз — и умерла.

В тот миг разбилось сердце князя. В тот миг померкло его солнце, затянуло тучами его звезды и туман застлал его дорогу. Горько плакал он над холодным телом своей светлой княгини, не смея отпустить ее руку.

Долго или коротко, но Зайчиха проговорила негромко:

— Князь, взгляни на свое дитя. Дай ему имя.

Только тогда вспомнил князь о том, что стал отцом. Он поднялся, утер лицо и взглянул на младенца. Как и загадывала Велена, то был мальчик, да только не успела она наречь его человеческим именем. Ничем этот младенец не отличался от обычного младенца, будто бы и не был он выдивьем. Но где то видано, чтобы рождалось человеческое дитя столько времени? Где это видано, чтобы такая Метель бушевала той ночью, когда на свет появился человеческий наследник? Гнежко взял младенца на руки и заглянул в его сморщенное личико…

— Гореслав.

Он вернул младенца Зайчихе и молча вышел прочь, не оборачиваясь назад и не особо заботясь о том, что впереди.

Третью ночь оплакивал Гнежко светлую княгиню. Третью ночь уливался он горькими слезами над детской колыбелькой. Младенец был тихим и только внимательно смотрел снизу вверх на залитое слезами лицо князя. Гореславом нарек его князь, потому что в горе он зачат, в горе рожден, в горе ему и расти.

Гнежко покачивал колыбель и смотрел на Гореслава, а тот смотрел на него, и чудилось князю, что младенец всё понимает и всё ему ведомо: и то, что мать его умерла, дав ему жизнь, и что дядя его умер, спасая ее честь. И злился Гнежко на младенца, на его ясный взгляд, на его серьезное лицо — отчего выдивью дана жизнь в обмен на две человеческие? Отчего Гнежко сидит здесь глубокой ночью, покачивая скрипучую колыбель, а не спит в мехах со своей светлой княгиней? Отчего Гнежко смотрит в лицо этому младенцу, а не слушает веселые речи своего младшего брата?

Слезы падали из красных глаз князя в колыбель. За окном бушевала метель, уже третья с момента рождения Гореслава. Качался вдали Аркадак, скрипели дубы, стонала земля.

То ли уснул Гнежко, то ли нет, но вдруг отворилась дверь и вошли три девицы. Поначалу Гнежко даже не обратил на них взгляда: пришли перепеленать младенца или проведать князя… Но заметил, что были они простоволосы, одеты в белые платья, у каждой — огонек в руках. Гнежко отстранился от детской люльки и выпрямился. Три девицы молча встали полукругом у колыбели и замерли. Лица у них были ясные, молодые, тела юные и гибкие. У старшей на голове был медный обруч, у средней — серебряный, а у младшей — золотой. Гнежко замер, и только когда они заговорили, вдруг понял, кто перед ним.

— Я нарекаю ему препятствия и несчастия, — негромко произнесла первая, старшая из девушек. — Будет ему сложно и страшно, будет он везде чужим.

— Восстанет он против отца, обратит оружие в сторону родителя, да только начало это будет его долгого пути, — продолжила вторая.

Наступил черед младшей из девиц. Она наклонилась над колыбелью, заглянула в румяное личико Гореслава и прошептала:

— Я нарекаю ему великое будущее. Свершит то, что ни один живой человек не сумеет. В веках останется его имя и не будет живого существа в Великовершии, кто бы не знал его имени.

То были сестры-суженицы*, дочери Иномера, да только видел их Гнежко, когда сам был младенцем, а потому и не помнил, не узнал их сразу. Сердце князя забилось дробно, словно ретивый конь помчался. Были слова сужениц грозны, будто раскаты громовержца Гнежа. Молчал князь, во все глаза смотрел, но пошевелиться не мог. Опомнился он, только когда сестры уже были у самой двери:

— Постойте! Постойте! Что же значит «великое будущее»? Будет ли будущее у ребенка, который вырастет, как цепляй-трава, поливаемая слезами? Будет ли великое будущее у того, кто… восстанет против отца?

Тогда обернулась младшая из сестер и грустно опустила голову. Прошептала она слова, от которых Гнежко похолодел:

— Его ждет великое будущее, князь. Но будет то будущее славным и добрым или будет оно устрашающим и черным… То ни нам, ни птице-баюнице не ведомо.

И так же тихо, как и появились, так же тихо и исчезли они, будто всё князю приснилось. И остался Гнежко один на один со всей своей тревогой. Будто кто развесил по его плечам тяжесть невиданную, так тяжко стало ему, так горестно. И лишь в колыбели, накрытый вышитым покойной княгиней одеялком, мирно спал маленький наследник рода, нежеланный змеерожденный Гореслав.

Глава третья. Волх Змеерожденный

Неведомы матушке Ероме совпадения, не творится на ее просторах ничего случайного. Так и случилось, что после рождения Гореслава, змеерожденного младенца, год за годом всё хуже стало житье в Северной Полме. Как речная волна размывает песчаный куличик, так размыло границы времен года. Через пять лет после рождения Гореслава зимы удлинились настолько, что порою Ясницу приходилось встречать, когда снег на полях еще не сошел. Лето стало дождливым и холодным и куда больше напоминало осень. Солнечные деньки для полмыков теперь — редкий праздник, да и не до радостей и забав теперь: урожаи то побьет морозом, то затопит дождями. То голод, то болезни одолевали жителей Застеньграда. А где несчастья, там и слухи. Начали шептаться, стали косо поглядывать на маленького княжича, ведь именно с его рождением совпали горести честных людей. Никто уже не сомневался в том, что сын князя Гнежко — выползок змеиный, не простой человеческий младенец, а наполовину дивородок. Спрашивали Зайчиху, не было ли чешуи на новорожденном, не были ли у него хвоста, не искусал ли он грудь Велены, как только был рожден на свет, да только молчала старуха и поджимала губы.

Через год после смерти Велены случилось еще одно горе у Гнежко: разграбил какой-то разбойник могилу Лучезара. Сдвинут и расколот памятный камень, разрыта земля, выброшены булыжники — решил кто-то надругаться над останками любимого княжеского брата. Больно было Гнежко, да как он ни бился, не нашел злодея. Сорвал разбойник медальоны покойника, выкрал из высохших рук меч и будто сквозь землю провалился… Не знал Гнежко, что заветное то оружие, не видел его силы, а потому захоронил брата с волшебным мечом, не подозревая, как следовало бы охранять такое сокровище… Да что теперь думать — пропал меч, разграблена могила безбожником. Перезахоронили останки княжеского брата, зарыли глубже, камнями заложили, и вытесал каменотес новую волчью голову, еще больше и красивее предыдущей. Гнежко же еще долго ходил смурнее тучи, долго еще боялся, как бы какой лиходей не осквернил могилу светлой княгини…

Шептались люди, называли за глаза маленького княжича выползком, а сами боялись его как огня. Бывало, играл княжич, еще совсем крошка, у ворот детинца, а люди страшились мимо него проходить. Один торговец клялся, что видел, как младенец голыми руками душил дворовых щенков, а другой уверял, будто растет змеиный хвост у маленького Гореслава.

А сам же Гореслав рос крепким и сильным, никогда не болел и не хандрил. «Вобрал в себя две человеческие жизни, вот откуда силы и здоровье!» — думал про себя Гнежко, исподлобья наблюдая за забавами сына. Любил ли он Гореслава? Самому ему было неведомо. Чувствовал, что ребенок растет спокойным и незлым, но накрепко запомнил также и слова сужениц, и не давали они ему покоя. Тяготило и тяжкое одиночество, которое отныне поселилось в его сердце. Были ли бы живы Лучезар и Велена — сумели бы найти слова, чтобы отпустило Гнежко беспокойство и подозрение… Но лежат они в могилах, камнями заложены, землей запорошены, и некому помочь Гнежко воспитать младенца…

Однажды выехали большой толпой за Порог погулять, погонять застоявшихся лошадей, пострелять уток, что то и дело подлетали к реке. Взяли и детей, и жен — кому же неохота порадоваться редкому солнечному деньку? С князем поехала Андина, ее четверо детей и Гореслав. Было ему тогда три года, и пока из слов он знал всего ничего.

Только отвернулся тятька, всматриваясь в облака, глядь, а малыш отполз куда-то под ракитовый куст, и слышно, что болтает с кем-то на своем детском непонятном наречии.

— Гореславушка, князюшка, куда же ты уполз от меня, свет мой? — привычно ласково позвал тятька, но тот даже не обернулся. Подошли тогда к Гореславу, а он знай весело заливается. Нагнулся тятька и похолодел от ужаса: рядом с княжичем кольцами змея вьется. Играет с ней княжич, как с котенком, бает что-то, а змея шипит и плавно покачивается. Вскрикнул тятька, схватил малыша и поднял в воздух. Это он позже понял, что был то лишь желтоухий уж, безопасный друг в играх, да страх надолго остался у всех, кто присутствовал при том случае. В детинце перешептывались, что Гореслав змеям друг и родич гадам, что знает он их язык и может приказывать им, что душе угодно.

Уже в пять лет Гореслав уверенно держался на коне, а в семь приставил к нему Гнежко вместо тятьки мудрого старика Светла и доброго дружинника Белотура, дабы воспитывать мужа и в ратном деле ученого, и в делах мирских сметливого. «Да не быть ему князем, кто за таким пойдет?» — думал Гнежко, но не смел перечить словам сужениц и воле Иномера, честно, хоть и неохотно, воспитывал мужа и наследника.

Белотур не мог нарадоваться на ученика: как быстр, как ловок, как легко двигается и как легко всё схватывает! Гореслав радовался похвале, но всё искал одобрения светлого князя. Бывало, удастся ему обхитрить Белотура, увернуться от коварного удара и самому шлепнуть деревянным мечом наставнику под коленом, и тут же взгляд обращал в сторону крыльца, где отдыхал от дел Гнежко. Но князь молчит, нахмурившись, а сам нет-нет да и сравнит быстрые прыжки сына с выпадами подлой гадюки: вот сейчас увернется и выбросит вперед зубастую морду… Не скажет Гнежко доброго слова сыну, не коснется его, как ласково касаются своих детей любящие родители. Одно сомнение в душе князя, будто густой туман.

— Дядя Светел, — спрашивал порою Гореслав. — Отчего мой отец всегда так хмур?

— Не болтай, поймешь когда-нибудь. Читай вслух.

— Дядя Светел, а почему отца моего будто Метель осыпала, хотя молод он еще?

— Не отвлекайся, вырастешь — узнаешь. Считай дальше.

— Дядя Светел, а правда, что прилетал к нам змиулан Кривда?

Тут уж Светел не выдерживал и давал княжичу подзатыльник за пустословие. Гореслав давно заметил, что любой вопрос о диволюдах или навьях в стенах терема был запретен. Никто не смел упоминать диволюдов, если только речь не шла об их страшных вредительствах. Гореслав взрослел, и вопросов становилось многое множество. В шесть лет он сбежал из детинца и отправился один на могилу матери. Спохватились только к вечеру, стали искать по всему детинцу, кликать по улицам. Нашел малыша Болигор: спал Гореслав на могиле матери, обняв памятный камень двумя ручонками. И так сладко ему было, будто бы на мягкой перине уснул. На могиле, как только положили в нее светлую Велену, посадили барвинок, да такой густой, что казалось, лежит Гореслав в зеленом море. Подошел Болигор тихо к чаду, подхватил на руки, и увидел, что среди цветов проклюнулась тоненькая березка. Когда рассказал он об этом Гнежко, тот вздохнул: «Говорила мне Велена, что найдет, как весточку передать… Березка-плакальщица — это от нее печальный привет».

Часто случались грозы и бури, но тонкая березка не ломалась, тянулась к холодному солнышку и всё росла и росла, как и Гореслав. Случилось однажды, что выпал снег в конце весны, покрылась березка ледяной коркой. Замерзли в тот год попрошайки на улицах, не взошли травы весенние… А березка выжила, хоть и потрескалась на ней белая кора.

Бывало, грезилось маленькому Гореславу, что сбежал он в лес Аркадак, стал диким и опасным, будто племя лесных диволюдов. Мечталось ему, что станет он жить один, будет питаться ягодами да кореньями и изредка вести беседы о птицах со старыми ламанами, которые помнили еще Кокорову Сечь и могли знать, откуда приходит весна. Казалось маленькому княжичу, что только в темной неведомой глуши Аркадака найдет он то, что так отчаянно искало его сердце… Да только куда он денется из детинца, от пристального взгляда Светла?

Было Гореславу десять лет, когда поссорился Гнежко с Горуверской землей. Ездил в поход, да не вышло битвы: постояли дружины друг напротив друга, но порешили миром. Правда, с тех пор удвоил князь дань со всей Северной Полмы, чтобы содержать мечников, нанятых из Полмы Южной. Охраняли южане границы, объезжали владения. Не понимал маленький Гореслав, почему ссорятся люди, не было в нем воинского задора. Гнежко взялся объяснять ему, что такое интересы княжества, да не понял Гореслав толком ничего, только услышал, что в Горуверской земле выдивьи не живут и тут же спросил:

— А почему?

— Князь Гарияр давно закрыл границы для дивьих выродков, — объяснил княжичу Светел. — Потому они все и ползут к нам.

— Потому что у нас хорошо?

— Потому что покойная княгиня добра была и терпелива… Усмирила гневливость князя, уговорила уговорами пускать выдивьев в Застеньград.

Не было друзей у Гореслава, кроме дворовых собак. Даже Бранко, младший сын Андины и покойного дяди Лучезара, самый близкий к Гореславу по возрасту, не хотел водиться с ним. Прятался от княжича, ускользал, будто птица из рук: не хотелось ему дружить с Гореславом, не хотелось, чтоб видели его со змеенышем. Но всё же повезло княжичу найти себе друга, и было это так.

Однажды сидел Гореслав на ступеньках терема и вытесывал из деревяшки себе лошадку. Был то вечер, промозглый и ветреный, но не хотелось Гореславу прятаться в тереме и прислушиваться к шагам отца. На лавочке внизу уселись сестры Лучеразовны, болтали и хихикали, иногда пели. Больше всего нравился Гореславу голос Милады, старшей сестры. Чистым, глубоким он был, будто колодезная вода, а когда пела Милада, то закрывала глаза, словно не волновали ее восторженные взгляды слушателей. Мимо крыльца проходил хромой выдивий Граб, единственный из оставшихся в живых в детинце. Двое других умерли с разницей в год, но то и неудивительно для дивородков: короткий у них век, не в своих родителей. Граб нес дрова в сторону кухонной клети, волоча ногу медленно и осторожно, но не послушалась она, споткнулся и упал. Громко рассмеялись младшие из сестер Милады, стали показывать пальцами и перешептываться.

Граб, видно было, ушибся сильно и подняться сразу не мог. Встал тогда Гореслав, было ему тогда десять лет, подошел и протянул руку.

— Давай помогу.

Вскинул тот на княжича глаза, опасаясь: не обманет ли, не насмехается ли? Девицы на лавочке замолкли и следили, что же будет дальше.

— Вставай, чего ты?