Игрушка случайности

«Я БЫЛ БЫ ВАМ БЕСПРЕДЕЛЬНО ОБЯЗАН,

ЕСЛИ БЫ ВЫ СООБЩИЛИ МНЕ ОБ ЭТОМ

ПРЕДМЕТЕ ПОДРОБНЕЕ».

ЖАН ФУКО. «МАЯТНИК»

МНЕНИЕ

Этот роман представляет из себя почти что комедию, так как события в нем часто излагаются в форме разговоров, а действующие лица отличаются простотой и преувеличенностью, более приличествующей подмосткам. Тем не менее, полагаю, что, будучи переработана для сцены, игрушка эта едва ли появилась бы на ней. Только книга может вынести встречающиеся в этом романе вольности языка и мысли, но читатель, надеюсь, не поставит этого в вину автору.

Сильнее всего люди отличаются друг от друга взглядами не столько на эту жизнь, сколько на прошлую, и в данной книге как раз речь идет о личностях, которые ни во что не ставили убеждение, будто какая-то частица нашего существа переживет нашу земную оболочку.

Анри де Ренье

Пролог

Женский вопрос в России назревал не по дням, а по часам.

Аболиционизм ставил себе жизненные и чрезвычайно широкие задачи.

Новые общественные идеалы и вожделения не давали уснуть.

В Петербурге составилось общество женского труда.

На Моховой открылись драматические курсы госпожи Читау.

В моду вошла книжка профессора Эрисмана.

Баронесса Буксгевден отдала свою землю крестьянам, сама же поселилась в дремучем лесу.

Николай Васильевич Клейгельс открыл сберегательную кассу для петербургских проституток.

На Невском в фотографии Мрозовской выставлены были портреты Ольги Дмитриевны Форш и Марии Львовны Толмачевой.

Дамы, шелестя юбками, несли покупки.

Девушки бежали впереди, играя с собаками.

В Царском селе баронесса Врангель убила свою сестру Чернобаевскую.

Опрокинулся банк госпожи Баймаковой.

Художница Самокиш-Судковская бросилась на картину Репина «Заседание Государственного Совета» и исполосовала ее ножом.

На станции Ланская железнодорожный сторож оказался давно пропавшей без вести, напрасно разыскиваемой гимназисткой.

В утробе двенадцатилетней крестьянки Ирины Ивановой поселился дьявол, говоривший с людьми.

Госпожа Алоиза Пихлер похитила из Публичной библиотеки четыре тысячи томов.

За покушение взорвать военный суд в Кронштадте драгунами была расстреляна Галина Венедиктова.

Не стало госпожи Якушкиной, Тизенгаузен, фон Бриген и Щепиной-Ростовской.

За шиканье артистке Семеновой писатель Павел Катенин был выслан в Костромскую губернию.

Старая госпожа Ленорман предсказывала морскую экспедицию Бакунина против России.

Шестилавочная улица была переименована в Надеждинскую.

Магазинные девушки поголовно обулись в прюнелевые ботинки.

В кафешантанном хоре Шпачека давали уйму денег за одну фигуру.

Женский абонемент на пять обедов стоил в кухмистерской Милберта два рубля двадцать пять копеек.

Дамы лакомились бобровым хвостом, состоящим из одного нежного и хрупкого жира, бобровое же мясо не употребляли вовсе.

В Пассаже играл оркестр Гильмана.

Дрессированные собаки прыгали через огненный обруч.

Кто-то плясал по канату.

Усатый мускулистый мужчина стоял вверх ногами и разводил ими в воздухе.

Часть первая

Глава первая. Брюнетка негритянского типа

Портьера у двери немного приподнялась, и кто-то в черном едва слышно вошел по ковру.

В игорной комнате слышны были карточные возгласы.

— Прием на первую! Банк покрыт! Ответ! Комплект! Два куша!

Четыре барона: Гриппенберг, Штенгель, Бистром и Бильдерлинг — сражались в экарте. Крупные игроки, они признавали только понт.

Там и сям на колонках стояли античные бюсты. Крытая гобеленами мебель прислоняла к стенам свои массивные табуреты и монументальные кресла. Хрустальная люстра лила с потолка яркий свет.

Одновременно подавшись вперед, приятели соприкоснулись лицами, взятыми напрокат из модных журналов. Происхождение, воспитание, вкусы, положение в свете — все направляло их одного к другому. Они были эпикурейцами: чувственные удовольствия занимали важное место в их жизни; они были высоки ростом, страстно любили женщин и страстям своим не знали преграды. Нужно повиноваться указаниям плоти, полагали все четверо.

— Она рассмеялась и как белка прыгнула, — сказал барон Гриппенберг.

Наступило время для разговора о женщинах.

Каждую женщину можно свободно взять и потом оставить, они знали. Все четверо не признавали бессрочной любви и довольствовались любовью срочной. Семейный быт, очевидно, не удовлетворял их.

— Брюнетка негритянского типа, — сказал барон Штенгель.

— В простой греческой тунике, надетой прямо на тело, — сказал барон Бистром, — не стянутое корсетом.

— Смеясь так, как могут смеяться только русалки в воздушную летнюю ночь, — сказал барон Бильдерлинг.

Прошло примерно с час.

Четыре бутылки «Боллингера» стояли порожние.

В умах не возникало более никаких полезных параллелей.

«Северный Меркурий» сообщал об экспедиции на Алтай: золото и алмазы.

За окнами, влегшись в лямки, три мужика тащили по Неве небольшую баржу.

Собеседники поднялись, потянулись: в них трещали кости. Каждый испытывал желание, но без неистовства.

В дальней комнате, рядом, они встали у четырех урильников.

— Золотодобыватели могут по желанию изменять силу струи, — сказал барон Гриппенберг, глядя на кончик своего сапога.

Его лицо дышало спокойствием и довольством.

У подъезда их ждала коляска английской работы, запряженная четверкой подобранных в цвет и масть рыжих лошадей.

Кучер лихо ударил по лошадям.

Коляска понеслась.

Глава вторая. Нечто ужасное

Мраморный камин украшен был искусной малахитовой инкрустацией.

Мягкий свет лился из-под голубого абажура лампы.

Атмосфера комнаты была насыщена тяжелым запахом косметики.

В шелковом распашном пардесю с широкой волнистой оборкой хозяйка дома смотрела более чем эффектно. Сбрасывая перчатки и кладя шляпу, барон Гриппенберг привлек ее к себе. Она ласково прижалась к нему и тепло задышала.

Сильная блондинка с характерным тонким лицом, он видел, окаймленным упругими спиралями золотистых кудрей.

Она была свободна как ветер, будучи недавно разведена: Варвара Дмитриевна Ладыженская.

«В какой пропорции?» — любил он задавать ей вопрос. Он трунил над ней.

Большой турецкий диван, покрытый шалями, стоял под отличным полотном в манере Ларжильера.

Две негритянки внесли угощение: засахаренные фрукты, кофе, ликер, пирожное, лед, воду, варенье и мороженое.

Барон достал игривый портсигар в вензелях, вынул пахитоску с опиумом.

Она смотрела, как он курит. Он припал губами к ее руке. Другой она играла его волосами.

Он обнял ее под колени и привлек на подушки. Ее плечи были обнажены. Податливо она предложила ему свое тело, и вдруг лицо молодой женщины приняло выражение удивления.

Между ними стояло что-то искусственное.

— Что это? — не могла она взять в толк.

— Игрушка. Из Парижа, — тихо, глубоко, рокотливо барон рассмеялся.

— Не знаю, чиста ли я? — Варвара Дмитриевна отдышалась. — Когда говорят о разных видах разврата, я не прихожу в ужас, не чувствую даже отвращения.

Мало-помалу разговор соскользнул в иные плоскости. Коснулись экспедиции на Алтай.

— Кто направляется? — Ладыженская спросила.

— Паллас, Ледебур, Бунге, Геблер, Чихачев, — барон перечислил.

— А Гельмерсен?

— И Гельмерсен.

— Без женщин? — удивилась Варвара Дмитриевна.

— Они взяли Ядринцеву, — уточнил Гриппенберг. — Как обычно.

Когда гостеприимная хозяйка забылась дремотой, барон натянул перчатки и взял шляпу.

Ночь была тихая, но темная. Кое-где, впрочем, по системе Яблочкова горели электрические фонари.

Определенно, с ближайшего что-то свисало, он подошел взглянуть, и здесь произошло нечто кошмарное.

Что? Как? Почему?!

Но позвольте!!

Черты его лица исчезли: вместо них был один огромный разинутый рот…

Наступила тьма и могильная тишина.

Глава третья. Следствие началось

Подлое животное чувство — точно демон какой-нибудь выскочил из расселины и запрыгал перед ними, потрясая горячими угольями — владело ими.

Впрочем, чувство это было приятное, и приятность его заключалась в том, что бароны Штенгель, Бистром и Бильдерлинг, узнав о смерти приятеля, не могли удержаться от того, чтобы не подумать, как все-таки хорошо, что с ними самими ничего подобного не случилось. Это пришло у них помимо их воли, само собой, как приходит всегда у всех людей, узнавших о несчастьи, постигшего другого, и тотчас же ощущающих себялюбивое сознание собственного благополучия.

Античные бюсты по-прежнему стояли на своих колонках. Хрустальная люстра все так же лила с потолка яркий свет. Все те же вокруг раздавались карточные возгласы.

Они расположились на привычных местах, барон Штенгель распечатал колоду, одно место оставалось вакантным, они оглянулись по сторонам, какой-то господин с довольно обыкновенным лицом рассматривал картинки в больших томах Бюффона и Брэма — они пригласили его составить комплект.

Они играли в преферанс по-петербургски: по мастям и на семь не прикупали — он прикупал и на десять, не различая мастей.

Внешность у него была такая невозмутимая, что сквозь нее ничего не проглядывало наружу.

— Барсов Леонид Васильевич, — представился он, когда игра закончилась. — Действительный статский советник, — аккуратно он уложил выигрыш в бумажник. — Следователь Санкт-Петербургского окружного суда.

Они смотрели на его сюртук, темный с круглыми фалдами.

Предварительное следствие, они понимали, по делу об убийстве.

— Барон Гриппенберг умер не от гриппа. Сами понимаете, — судейский с удовольствием высморкался. — Вы хорошо его знали, имели возможность, во всех изгибах, изучить его нравственную сторону. Расскажите о нем.

— Он был исполнен дарований, не усовершенствованных прилежанием и наукой, — сказал барон Штенгель.

— Свое дело он считал за неинтересное, а любил заниматься тем, что до него не касалось, — сказал барон Бистром.

— В нем был избыток любознательности, пытливости и деятельности, — сказал барон Бильдерлинг.

— Жизнь представлялась ему заманчивой картиной, — дополнил Штенгель.

— Случай ему благоприятствовал, — кивнул Бистром. — До поры.

— Он с трудом отказывал себе в случайных капризах, — Бильдерлинг взглянул за окно.

— Однажды в бешенстве ревности он пробежал пять верст под тридцатью пятью градусами жара, — вспомнил Бистром.

— В любви он стоял за проворность, — подытожил Штенгель.

Аккуратно следователь занес все в книжечку.

Собеседники докурили сигары.

На этом разговор прекратился.

Глава четвертая. В животном страхе

Коляска, запряженная тройкой рыжих лошадей, ждала их у подъезда.

Кучер жевал на козлах мелкое австрийское печенье.

— Вена отличается тем, что если раз попадешь в тамошнее общество, навеки можешь рассчитывать на добрую память и ласковый прием, — внутри сказал барон Штенгель.

На пересечении Вознесенского проспекта с Екатерингофским он вышел.

Парадная гостиная обтянута была голубым шелком, укрепленным деревянными белыми и золочеными багетами.

Увидя, как он входит, Зинаида Петровна Ахочинская сделала жест приятного изумления. Статная молодая женщина с простым и свежим лицом. У нее была мечта в какой-нибудь пустыне кончить свою молодость. Он понимал: шутка!

Паркет светлого дерева был тщательно натерт и блестел. Тонкий аромат цветов приятно щекотал обоняние.

— Как был убит барон Гриппенберг? — Зинаида Петровна спросила.

— Его повесили на фонарном столбе, — Штенгель ответил.

— Нельзя сделать небывшим то, что было, — она вздохнула.

В темно-фиолетовом распашном капоте, обшитом такими же шнурками, Зинаида Петровна была лучше всякой красавицы. Ее талия свободно размещалась между его большим и указательным пальцами. Они были в связи между собою.

Появившиеся два лакея, отец и сын, внесли чайный столик — на нем, в ярко блестевшем серебряном кипятильнике, над голубым пламенем спиртовой лампы, клокотала вода, от которой шел пар. Наивно-глуповатая смеющаяся физиономия отца контрастировала с гораздо более неподвижным тупо-серьезным лицом сына.

— Негры, рожденные в Америке, гораздо смышленее своих родителей, — сказал барон Штенгель.

Он сдунул пылинку с тарелки, потом сощелкнул крошку. Его длинные ногти обточены были в виде миндалины.

Рисунок Буайи висел над ними, подправленный Тартарэном: Палаццо Публико.

— Сиена — город дубильщиков, — барон лежал на спине и ждал волны, которая приподняла бы, потом долго пребывал в известном состоянии одеревенелости.

Зинаида Петровна не расточала ласк, но встречала их доверчиво и ни одну не оставляла без ответа.

Они не смыкали глаз до рассвета.

Когда Зинаида Петровна перешла из его объятий в объятия Морфея, Штенгель принялся одеваться.

Погода была тихая, небо самое ясное, солнце вставало великолепно и мирно.

«Один я по-настоящему живу, остальные — не более как иллюзия!» — барон шел по непроснувшемуся еще Екатерингофскому. И вдруг — споткнулся.

Определенно, на тротуаре что-то стояло.

Близорукий, он наклонился взглянуть, и тут чьи-то руки, куда более сильные, чем его собственные, обхватили барона сзади.

В животном страхе он закричал диким голосом.

Глава пятая. Холодные пальцы дьявола

Добрую минуту он не мог отдышаться.

Весело смеясь, Чихачев стоял за ним, разомкнув руки. В нем была смесь деловитости, напускного мужичества и школьничества. Паллас, Ледебур, Бунге, Геблер, Гельмерсен и Ядринцева стояли тут же, улыбаясь. Одеты все были в светло-серые летние пары и таковые же крылатки, на головах у них были маленькие, с узкими полями, шляпы из черного фетра, в правых руках они держали изящные зонтики, а в левых — дорожные саки. «Каждого из нас неотвратимо ожидает дело!» — написано было на их лицах.

— Человек, вешающий голову, сам подписывает свой смертный приговор! — Чихачев поднял сак. — Идем, смотрим: голова книзу. Не дело, думаем. Ну и решили малость взбодрить.

Барон моргал, ежился, щипал себе бороду и кусал усы. С покрасневшими глазами он озирался по сторонам, словно бы ища, на кого броситься. Ядринцева вдруг отшатнулась, как если бы у нее на глазах кого-то убили. Штенгель выхватил у нее зонтик и отшвырнул далеко в сторону.

— Как смеете вы надо мной насмехаться?! — положительно он не владел собой.

— Помилуйте, нимало, — они перестали обращать на него внимание.

Он был еще полон сил, не стар, не идиот и не дурак. Он многое еще собирался сделать. Он, барон Штенгель! Он должен был теперь высказать им это и, если понадобится, сделать формальный вызов, но члены экспедиции стремительно удалялись.

— Патагонцы употребляют боласы исключительно для ловли гуанаков, — обсуждали они свое. — В Болгарии все курят. Судьба умеет настигнуть и схватить, когда сочтет нужным.

Барон охвачен был странным чувством, в котором по понятным причинам уже не смог отдать себе отчет позже. Он принялся медленно вытирать пот, который смачивал его лоб.

Судьбой, он понимал, ему был подан знак.

В голове шло колесом, тысячи мыслей роились в мозгу. Он шел по улице, не замечая того, что происходило вокруг.

Почувствовав повелительную необходимость, он завернул в ближайший двор: на дворе была благодать, солнце взошло, белые пушинки носились в безветренном воздухе, воздух дрожал от жужжания счастливых мух.

«Не следует забивать голову абсурдами!» — было начал он успокаиваться.

К нему вернулись его безупречные манеры и постоянное хладнокровие.

Неспешно начал он заправляться, и тут его затылок сжали когтистые холодные пальцы дьявола.

С ним сделался ударообразный прилив крови к голове.

Его голову вдруг повернуло со страшной силой на сторону, так что лицо барона Штенгеля оказалось позади.

Его голова скатилась на руки.

Глава шестая. Сознание взаимной любви

— Что можете вы сказать о бароне Штенгеле? — Барсов раскрыл книжечку. — Вы были с ним на товарищеской ноге.

— Прекрасное воспитание скрашивало его внутренние недостатки, — отозвался Бистром.

— Он мастерски умел найтись с барышнями, — прибавил Бильдерлинг.

Они были бледны, но держались прямей обыкновенного.

— Барон Штенгель любил черный чай лучшего разбора, приказывал еще просеивать сквозь сито.

— Он очень гордился тем, что легко переносит холод, жар и усталость.

Следователь записал.

— Все первые движения его души были прекрасны, — Бистром вздохнул.

— Он верил, что существует абсолютная истина, но стоял лишь за условное приближение к ней, — Бильдерлинг развел руками.

За окнами быстро пронесся пароход-гигант, парусные и весельные лодки мелькали тут и там.

— У него не было секретов, и поэтому прекрасно барон Штенгель обходился без секретера! — Бистром не выдержал. — Господин следователь, — понизил он голос, — по-вашему, это случайность, совпадение либо же кто-то постановил себе уничтожить нас всех, всех четверых?

— Может статься и совпадение, — Барсов закрыл книжечку. — Трудно судить всего по двум случаям.

Коляска, запряженная парой рыжих лошадей, ждала на набережной.

«Если этот кто-то действует по разработанному плану, следующим должен стать я или Бильдерлинг, — барон Бистром взглянул на Бильдерлинга, Бильдерлинг же посмотрел на Бистрома.

В нужном ему месте Бистром вышел, огляделся: горели фонари, все было обычно…

Угадывая наперед, кто должен войти, Шпигоцкая Софья Даниловна поднялась ему навстречу.

Она была мила во всех отношениях. Она слегка белилась, но никогда не румянилась. Она не выдавала себя за то, чем она не была. Она была женой Петра Петровича Боля, который бросил ее и пребывал неизвестно где. Как женщина она часто должна была против своей воли плыть по течению.

Она драпировалась в тогу несчастной брошенной жены, но очень кратковременно — грациозно ее откинула и предстала перед бароном обнаженной.

Лежа на постели, они наслаждались сознанием взаимной любви.

Сэндвичи с жирным печеночным паштетом стояли на ночном столике.

Лежа на спине, барон Бистром рассматривал увражи Мейсонье и гравюры Опенора.

— Как был убит барон Штенгель? — спросила Софья Даниловна.

— Ему открутили голову, — барон информировал. — По часовой стрелке.

Глава седьмая. Цыплята в экстрагоне

«Не давайте убивать себя обстоятельствами!» — напутствовала его Софья Даниловна.

Люди, принимавшие в нем участие, боялись за его жизнь.

Бистром вздрогнул, и это не избежало ее внимания.

Он впал в мрачность и дурное расположение духа: шел и бешено бил по земле тростью.

Месяц светил таинственно и точно. На старых, поломанных, покосившихся скамьях, сняв шляпы и понурив головы, сидели старики с седыми и серыми волосами.

— Это же, черт знает, какая бессмыслица, о чем вы говорите! — ударил он по скамье.

Они показали себе на рты, что они немы. Они силились плакать, но слез не было.

Стало свежо, и барон поежился.

Он был далеко не гений, но имел ум, склонный к порядку. Он был большой систематик и в этом отношении доходил до упрямства.

«Зло, — размышлял он, — тоже необходимо привести в систему. Нужно нарастить ему голову для того, чтобы потом оторвать ее!»

Важный господин в гамашах прошел мимо с надутыми щеками: Бильдерлинг! «Мое здоровье, как маслице коровье», — написано было на его лице. Достойная сожаления жизнь!

«Жизнь — это немая громадная женщина, ступающая по земле босыми ногами, звенящими как медь!» — забухало в ушах.

Волосы Бистрома взворохнулись, он вышел к Обводному каналу. Против обыкновения, народу было там то очень мало, то чересчур много.

Какой-то человек выскочил из подъезда, бросил финский нож и объявил себя преступником.

— Вы, вероятно, выпили лишнее и говорите пустяки, — отмахивались от него прохожие.

— Цыплята в эстрагоне! — предлагал уличный разносчик.

— Всегда остается пшеница, которую некуда девать, — сетовали мужики.

— Слезы одинаковы всюду, но у каждого народа своя манера смеяться, — пожимались евреи.

Слова прыгали и разрывались, словно шутихи.

— Топор, лом, пила, тачка, лопата, — на парапете канала сидел Чихачев.

— Железо, проволока, гвозди, ведра, краска, стекла, — стояли рядом Паллас, Ледебур, Бунге, Геблер, Гельмерсен.

— Тиски, долото, струг, — лежала Ядринцева.

Бильдерлинг, Бистром видел, в старой шинели и папахе искусственного барашка, преследовал его.

Дело, он понимал, принимало особый оборот.

Быстро барон Бистром перебирал руками пуговицы.

Застегнутый, на животе его, отзывался бельгийский браунинг.

Глава восьмая. Отрезать нос

Дома на письменном столе он обнаружил газету.

«У крепкого здорового тела выросла на носу небольшая бородавка, — сообщал „Северный Меркурий“. — Вместо того, чтобы прижечь ее ляписом или употребить какое-либо другое средство, или даже оставить ее так, поскольку в сущности она ничему не мешала, невежда-доктор определил отрезать нос».

Около двух часов пополуночи снаружи прогремел экипаж и раздался звонок: Бильдерлинг.

Он был предуведомлен о его появлении каким-то смутным предчувствием.

На госте был фрак необыкновенного покроя и на шее что-то вроде кашне из черного шелка на меховой подкладке. Он был в шляпе и не снимал перчаток.

Разговор вертелся на пустяках.

— Гербеля Николая Васильевича давно видели? — к примеру, интересовался Бильдерлинг.

— Поэта, что ли? — переспрашивал Бистром.

— Переводчика, — Бильдерлинг уточнял.

— Я виделся с библиографом, — Бистром улыбался улыбкой, выказывавшей неудовольствие.

— А к Базунову в книжную лавку не заходили?

— Был.

— Застали кого-нибудь. Там?

— Амплия Очкина, — несколько подождал Бистром отвечать, — с Натальей Александровной Дубельт. Она заявляла всякие претензии, не позволяла открыть окна, ужасно курила.

— Про Каталинского слышали: отравился! — Бильдерлинг завозился на стуле.

— Вовсе нет! — Бистром взорвался нехорошим смехом. — Умер от радости! Он получил, наконец-то, от возлюбленной согласие на брак с ним.

Они говорили долго и иносказательно. Былое взаимное чувство дружбы на глазах превращалось в чувство тихой, без вспышек, ненависти.

Бистром, извинившись, вышел — осмотрел и перезарядил браунинг.

«Бистром — браунинг — Бильдерлинг!» — удивлялся он.

Когда он возвратился, все вещи стояли, висели и лежали на прежних местах.

— Жизнь полна перипетий и событий, — жутко Бильдерлинг заскрипел сапогами. — Во всем случившемся следует видеть руку Божью!

Бистром хотел ответить, но губы его задрожали, и подбородок затрясся.

Желчь в нем высоко поднялась.

Его глаза сузились.

Лоб сморщился.

Разговор как-то сразу пресекся.

— Изменение характера означает начало болезни, — Бильдерлинг отступал в прихожую.

Они расстались, хотя и не поссорившись, но весьма взволнованно.

Глава девятая. Пахучий левкой

«Ночь — это присутствие, — думал он. — Чье?»

В раскиданном состоянии духа, с нервной тоской, он приложил лицо к окну. По правде говоря, ему хотелось, глядя на звезды, вернуть себе немного покоя.

«Их отпевали в лютеранской Петропавловской церкви и похоронили на Волковом кладбище», — вспоминал он Гриппенберга и Штенгеля.

Что-то холодное пробежало у него под волосами и по спине. Его лицо, он видел, делалось похожим на их лица.

«Всему когда-то наступает конец!» — произнес внутренний голос.

Эти слова заставили содрогнуться все его существо.

Он опустился в кресло, собирая мысли, и тут же, словно ужаленный ядовитой змеей, так резко вскочил, что кресло отлетело на несколько шагов — в сиденьи, не замеченная им, вставлена была булавка.

Им овладело сильнейшее сердцебиение. Вынужденно прислонился он к стене и испустил крик ужаса: на голову ему с высоты обрушилась картина в массивной раме.

Он был спасен положительно чудом.

Помрачающее ум отчаяние потоком ворвалось в его душу. Буквально не мог он двинуть ни рукой, ни ногой.

Искусный по части самоанализа он вынес диагноз: атония.

Он принял бромистого калия.

Чьи-то шаги раздались по лестнице, и перешли в коридор — Бистром изготовил оружие.

Человек, назвавшийся почтальоном, принес посылку безобразной формы.

«Его разорвало бомбой!» — услышал Бистром, как Бильдерлинг рассказывает любовнице.

Он приказал посланному распаковать.

В посылке оказался левкой. Это было совсем не то, что он мог предполагать.

Не галлюцинирует ли он? Барон наклонился вдохнуть.

Левкой был слишком пахуч.

У Бистрома закружилась голова.

Упав, как подкошенный, уже не мог он подняться.

Слуга, возвратившийся утром, с трудом привел его в чувство.

«Уехать! Куда глаза глядят! — барон решил. — Сейчас же!»

Квартира сделалась ему тяжела, как могила.

Немедленно он отправился на вокзал.

Переменившийся внешне, он был до неприличия весел.

Никому и в голову не могло прийти, что в эти самые мгновения он идет прямо к своей верной смерти и даже делает последние шаги в жизни.

Глава десятая. Побеждать не торжествуя

— О Бистроме? Бароне? — переспросил Бильдерлинг. — Действительно мы сходились чаще, нежели рюмка с графином.

Барсов раскрыл книжечку.

— Его соображения опирались на здравых началах, — раздумчиво начал Бильдерлинг. — Он был скрытен, высказывался туго и редко. Обыкновенно, сидя в небрежной позе, хранил он сонное молчание. Он гениально умел покупать по случаю, но не всегда мог отличить изящную красоту от пошлой. Он путал имена, нарочито ошибался в лицах, смешивал общественные положения. Что тут добавить? — Бильдерлинг взглянул на потолок. — Пожалуй, вот еще: по-настоящему он испытывал ужас перед сифилисом и тяжелой дизентерией, какая бывает от лечения ртутью.

Из клуба они вышли вместе. На набережной стояла коляска, запряженная породистой рыжей лошадью.

— Еще минуту, — попросил следователь. — Кто знает, как распорядится провидение. На всякий случай скажите пару слов о себе.

По Неве, мимо них, проплывали лодки, полные голосами и музыкой.

— С ранних лет я храню живое пристрастие к морю, — с готовностью Бильдерлинг ответил. — Люблю удобства, и терпеть не могу стесняться. Одним из первых условий благоденствия для городского жителя, по моему мнению, является хорошее помещение. Благодаря счастливым обстоятельствам, а может быть, извините, и врожденному вкусу, мне с раннего детства приходилось всегда жить удобно и щеголевато. Не понимаю, — пожал он плечами, — равнодушия иных людей относительно помещения. Всегда занятый по утрам, люблю теплый, но хорошо проветренный и покойно омеблированный кабинет, где могу иметь все нужное, чтобы читать, писать и заниматься с комфортом. Для приема гостей, — он весело рассмеялся, — мне нужна уютная и хорошо освещенная гостиная, которая как-то сама по вечерам располагает к оживленному разговору. Часто люди в иной гостиной весело проводят вечера, наслаждаются взаимным обществом и не примечают, как летит время; а помести тех же людей в скучную комнату, они станут зевать и думать только, как бы разойтись. Часто праздник удается, благодаря помещению. Удобство почти всегда заменяет роскошь и великолепие, — он поклонился и сделал знак кучеру, тот подал.

Следователь закрыл книжечку.

— У вас есть девиз? — испытующе он взглянул.

— «Побеждать не торжествуя!» — Бильдерлинг вскинул руки.

Лошадь натянула постромки.

— Люблю колбовые пироги с причетом, — Бильдерлинг помахал из коляски. — А ложью… поверьте… почти никогда… не осквернял ни уст, ни пера-а-а! — до Барсова донеслось уже с расстояния.

Глава одиннадцатая. Принято убивать

— Я дам вам чаю, — сказала она на пороге и ушла, предоставив ему войти, если хочет.

Бильдерлинг вошел.

Гостиная затянута была ковром, со штофной софой и креслами. Бильдерлинг опустился в кресло, взял книжку с софы.

«Чаще всего хронические бели принимаются за гонорейные», — писал Эрисман.

— Как был убит барон Бистром? — хозяйка дома возвратилась.

Альбертина Эдуардовна Гершельман была в пеньюаре молочного цвета с кружевами. Дама болезненного облика, она всегда была на чьем-нибудь содержании и привыкла к широкому образу жизни. В ее практике имели место многочисленные увлечения и ошибки. Ореол скандала окружал ее голову. У нее были любовники, кто попало: зубные врачи, парикмахеры, странствующие артисты и безбородые офицеры в долгу. На вечер, Бильдерлинг видел, она наклеила большую мушку у начала бюста.

— Ему выпустили кишки, — ответил Бильдерлинг. — В купе поезда.

Во всех четырех углах комнаты на старинных деревянных подставках с позолотой стояли лампы из китайского фарфора, затененные кружевными транспарантами, надетыми на изящные колпаки.

— Он обладал тайной искусственно воспроизводить бриллианты чистейшей воды?

— С чего вы взяли? Вовсе нет! — Бильдерлинг так рассмеялся, что в эту минуту ей захотелось прибить его.

В ее нервном лице отчетливо проступило выражение нерасположения.

— Простите, — он спохватился. — Я слишком далек от мысли сделать вам обиду.

Прошло с час.

Досадливо Альбертина Эдуардовна кусала накрашенные губы и щурила подведенные глаза.

«Дуэль генерала Киселева с генералом Мордвиновым», — рассматривал Бильдерлинг на стене копию с картины Репина. Мордвинов был уже мертв.

— Я знаю Анну Аркадьевну и даже хорош с ее мужем Львом Николаевичем, — нес Бильдерлинг околесную, лишь бы нарушить тягостное молчание. — А знаете, понятие неприличных отношений ужасно растяжимо!

Всем выражением лица и скучающим взором хозяйка дома распространяла вокруг себя такой холод, словно распахнула окно.

Он убеждал — она отмахивалась первыми попавшимися словами. Невыразимая потребность близости причиняла ему тупую боль.

Она поднялась, чтобы оставить его одного, и тут неизжитые страсти прорвались у Бильдерлинга с большой силой.

— Ах! — вскричала она, падая на стул.

— Ух! — упала на стол.

«В таких случаях принято убивать!» — она знала.

Глава двенадцатая. Два лебедя и шесть уток

На другой день солнце встало без облачка. Утро было прекрасное, тихое.

Барон Бильдерлинг прекрасно выспался: ему снился свежий смех и полная лая охота. И еще — молодая женщина, проворно резавшая ветчину.

«Вчера я подбросил в камин два полена!» — вспомнил он вечер, проведенный у Альбертины Эдуардовны Гершельман.

Окончив свой завтрак, Бильдерлинг раздернул газету. Утро он проводил пиша или читая.

«Страшное и гнусное злодейство! — сообщал „Северный Меркурий“. — Студент Медицинской академии женился на молодой и милой девушке, но вскоре начал ее ревновать и задумал убить, поразив ее толстой булавкой во время сна. Но это ему не удалось: она проснулась в ту минуту, когда он готовился вонзить ей булавку в шею. Произошла страшная сцена, и молодая женщина ушла к отцу. Спустя некоторое время студент прикинулся раскаивающимся. Он явился к отцу и матери своей жены и начал умолять последнюю о прощении. Последняя после некоторого сопротивления, наконец, уступила и когда в знак примирения согласилась его поцеловать, он откусил ей нос. Несчастная молодая женщина теперь в клинике, и неизвестно, что с ней будет. Каковы у нас нравы!»

Слегка осоловевший после завтрака, газеты и папиросы, барон вышел пройтись.

Широкие улицы оживлены были народом.

«Идеи сами по себе, а жизнь сама по себе!» — написано было на всех лицах. Невский проспект выглядел весело, празднично и беззаботно.

На обратном пути от портного Бильдерлинг завернул в Летний сад. В статуях, установленных высоко, хорошо были видны подошвы башмаков и внутренняя сторона ноздрей. Беседующими группами проходили прекрасные дамы.

«Почти все женщины имеют приятные таланты!» — не по наслышке барон знал.

В аллеях белели сирени.

Похрустывая по песку мягкими, хорошо пригнанными сапогами, Бильдерлинг вышел к пруду. Два лебедя и шесть уток подплыли к нему, ожидая корма.

«Стояли холода: был конец февраля», — вспомнил он что-то давнее, вздрогнув.

Дама, вся в черном, стояла, под вуалью, перед ним. Она смеялась — ее смех был кокетлив и загадочен, точно она знала что-то.

— Варвара Дмитриевна! — узнал он Ладыженскую.

Она откинула вуаль и улыбнулась ему, широко раздвинув рот быстрым движением накрашенных губ.

Он мысленно прикоснулся к ее упругим грудям. Ее это нисколько не переконфузило. В ее глазах проглядывала доброта, а голос и улыбка обнаруживали женственность и прямоту.

Немного они поговорили о Гриппенберге, каким он был. Все, что произошло, лежало позади них похороненное.

Он рассказал ей, что делал дома.

— Дома? — переспросила она. — Но я никогда не была у вас!

Обиняком они завели разговор о своих намерениях, и намерения их совпали.

Глава тринадцатая. Бык и корова

— У каждого человека есть, что он любит, и есть, что он ненавидит, — дорόгой говорила она.

— Нужно принимать каждого человека таким, как он есть, — соглашался он.

Никто не живет в пространстве — Варвара Дмитриевна привезена была к угловому дому Пономарева, что у Семеновского моста на Фонтанке.

Они прошли мимо швейцара, ничего их не спросившего.

Жилище было одновременно элегантно и благоустроено.

Пять больших комнат казались небольшими и уютными — величина их скрадывалась массой разнообразной мебели, тяжелых портретов, драпировок, картин в роскошных рамах, ламп и бра. Повсюду прихотливо расставлены были статуэтки саксонского, мейсенского и франкентальского фарфора.

В спальне внимание привлекало полотно Тартарэна, подправленное Буайи: пыль уносило ветром с пустынной дороги; один или два крестьянина прятались в густых кустах бересклета.

— Отбросьте, прошу вас, всякие фасоны! — Варвара Дмитриевна потянулась всем телом. — Я вижу, — продолжила она, смеясь, — что вам хочется лечь. Лягте, курите и давайте не замечать друг друга, — она стала раздеваться.

— Сейчас я покажу вам корову, — хозяин квартиры приложил пальцы в виде рогов, но показал быка.

Она придала всему вид шалости.

Она не мешала ему наслаждаться ею и радовалась, что она хороша и нравится ему.

Отдышавшись, они приняли более спокойные позы.

Тонкий запах амбры распространялся в теплой тишине комнат.

— В любви он испытывал только удовлетворение телесных потребностей, и удовлетворения эти он находил, где придется, в том числе и у себя под рукой, — вспомнила Варвара Дмитриевна Гриппенберга.

— Действительно, изысканным блюдам порой предпочитал он простую дрочену, — Бильдерлинг согласился.

Остроумие, знали они оба, придает обличению условный характер.

С большого серебряного подноса, на котором лежало множество печений, Варвара Дмитриевна Ладыженская выбрала шоколадное, рязановское.

Пол, прочно выкрашенный под паркет, блестел как лакированный.

На окнах с подъемными шторами стояли горшки с цветами.

Два зеркала в рамах из красного дерева висели в простенках.

От напевания чего-то Бильдерлинг перешел к насвистыванию.

Он сделался рассеян, точно перед ним рисовалась какая-то другая картина, и он не мог оторваться от нее.

Глава четырнадцатая. Голова дикого кабана

Лукавые и грубые голоса обменивались хитрыми и резкими словами — барону Бильдерлингу снился барон Гриппенберг, вбивающий каблуком гвозди в паркет, сильный запах серы отравлял воздух; довольно красивая девушка показывала вещи на выбор.

Барон Бильдерлинг проснулся, держась рукой за висок.

Дословно «Северный Меркурий» сообщал: «Немецкий философ Альберт фон Больштет сконструировал механического человека. Толстой передал духоборцам свой гонорар за «Воскресение».

Отправляясь пройтись, он остановился перед дилеммой: брать или же оставить револьвер?

Несколько красивых баб в пестрых паневах и с большими кичками на головах сидели в кондитерской у Гидля. Какой-то молодой, скромно одетый, выразительный брюнет больно кольнул Бильдерлинга колючим, острым взглядом.

Бильдерлинг спросил себе кофе покрепче и конфету от Берена — тут же к его столику, в трауре подошла Зинаида Петровна Ахочинская. По лбу ее было видно, что она одарена памятью и воображением, ее губы свидетельствовали об откровенном и веселом характере. Ее манеры доказывали, что у нее не исчезла претензия пленять и нравится. «У всякой женщины есть потребность быть завоеванной!» — написано было на ее лице.

— Людей ломает жизнь! — немного поговорили они о бароне Штенгеле.

Он много не настаивал.

Она не подумала ломаться.

Дорогой было сказано немного.

«У всякого человека — свои дрожжи и свой живчик, — считали они оба. — Каждый человек имеет свой собственный вкус, и то хорошо, что кому нравится».

Мальчишки в лохмотьях приветствовали их криками и прыжками.

— Безличных людей не существует, — говорила она.

— Общность вкуса не требует однородности пола, — соглашался он.

Она радовалась, что он находит ее себе по вкусу, и уже отдавалась ему каждым взглядом и каждым движением тела.

Все было как нельзя более естественно.

В его поместительной квартире она сразу сняла шляпу и блузку. Она попросила Бильдерлинга не женироваться с нею и идти отдохнуть, прибавив, что и она имеет эту привычку.

Потом он лежал, протянувшись на диване, а Зинаида Петровна Ахочинская, сама до некоторой степени художница, любовалась оригиналом Поленова: «Голова дикого кабана в студне».

Бильдерлинг свистал, она пальцем водила по стеклу.

— С большим удовольствием, ничего нет легче, — ответил он ей. — Сейчас же велю приготовить экипаж и доставить вас к дому.

Глава пятнадцатая. Когда исчезают иллюзии

Ему снился персидский фаянс собственной туалетной комнаты, он видел, как перемешиваются предметы; дети бегали с заголенными ногами, собирая крабов, тяжелое молчание тяготело — огромная пропасть разверзалась между тем, что было его прошлым, и тем, что могло бы стать его будущим.

«Бывают ядущие и бывают ядомые, — прочитал он в „Меркурии“. — Ядомые могут составить организацию противодействия, чтобы перестать быть ядомыми и воспрепятствовать ядущим ясти их. Это понятно, разумно, всем знакомо. Но организация ядомых, направленная к тому, чтобы наиудобнейше оставаться жертвами ядения, облегчает положение их не больше, чем белый соус положение цыпленка, которого иначе повар изжарил бы в соусе красном».

Барон Бильдерлинг обмакнул перо, написал государю, перечитал и порвал письмо. Он пребывал в каком-то смутном состоянии, в какой-то сырой неопределенности мысли и чувства. Ему было совсем незанятно, он чувствовал себя не по себе. Какое-то маленькое насекомое влетело ему в глаз, и хотя ему удалось его вытащить, глаз болел, и веко распухло.

На набережной, затесавшись в толпу, он слышал громкие разговоры. Скабрезные шутки и пошлые анекдоты сыпались со всех сторон не только из уст мужчин, но и женщин с детьми.

Шпигоцкая Софья Даниловна с черной креповой повязкой на рукаве медленно шла ему навстречу, улыбаясь, может быть, потому, что держала в руке прекрасный лиловый ирис на длинном выгнутом стебле. Ее шаги были легки и эластичны. Элегантность ее фигуры поразила его. Крупные кабошоны сверкали в ее розовых ушах.

Они вспомнили барона Бистрома.

— Все меняется, и в этом жизнь, — сказала она.

— Жизнь полна перипетий и событий, — согласился он.

— Всякий вправе искать своих способов украшать жизнь, — она положила указательный палец правой руки на ладонь левой.

— Жизнь становится более реальной, когда исчезают все иллюзии, подобно тому, как горные вершины ярче вырисовываются на горизонте, когда рассеиваются облака, — он почесал глаз.

— Жизнь хороша не только тогда, когда она расцветает во всем обилии своих даров, но и тогда, когда борется с тем, что мешает ее полному развитию, — ее губы в томлении дрожали.

— Жизнь, проведенная бесследно, ничьего уважения не заслуживает, — Бильдерлинг повел ее за собой.

— Порой очень трудно бывает узнать глубину своих желаний, — уже в квартире Софья Даниловна призналась.

— Сейчас вы узнаете, — обещал он. — По максимуму.

Лицо его вдруг осунулось.

Она выпустила его руку, чтобы нахохотаться вволю.

Глава шестнадцатая. Вмешался случай

В самый разгар изъявления страсти вдруг он замер.

— Что с вами? — обеспокоенная, она приподнялась на лопатках.

— Извините, — сказал он. — Я вообразил себя на вашем месте. Не прощу себе этого.

— Пустое, — спокойно Софья Даниловна натянула чулок и щелкнула подвязкой. — Это нервы.

Потом она стояла у картины Васнецова: женщины, потерявшие сознание, свесив головы, лежали на руках обнаженных мужчин.

Барон Бильдерлинг водил рукой по стеклу. Он чувствовал усталость, и сонливость клонила его.

Шпигоцкая ела конфету от Крафта. Было около шести часов, когда она уехала.

В рубашке с оторванным передом, на котором находились следы полового сближения, Бильдерлинг сидел неподвижно, изредка разве опуская голову или приподнимая ногу.

Ему казалось, в нем стал изъян. Ничто не радовало его, и все казалось отвратительным и гадким. Окончательно он впал в мрачность и дурное расположение духа. Он написал письмо Альбертине Эдуардовне Гершельман и порвал его.

Небо между тем обложилось тучами, каждую минуту угрожал дождь — Бильдерлинг вышел.

Взявши дорогу без цели и направления по набережной и сделав несколько шагов, он стал дышать свободнее, освеженный воздухом.

«Вмешался случай», — крутилось у него в голове.

Вдруг обернувшись, он увидел старуху, которая гребла, догоняя его. Волосы ее образовали большой желто-белый парик, который большими прядями и клочьями падал на лицо — изъеденное и прогнатическое, оно имело хищное выражение. Средняя часть ее туловища была кое-как прикрыта рваной тряпкой. Морщинистое грязное тело с толстым свисающим животом вдобавок покрывала гноящаяся накожная сыпь.

Она смотрела на него долгим слюнявым взглядом.

— Поверите ли, — она вышла из лодки, — в свое время я была замечательной красавицей! Поэты Кукольник и Губер писали мне в альбом замечательные стихи, сам Глинка посвящал мне романсы, а Карл Брюллов, — она трескуче выпустила газы, — писал с меня этюды для своей «Осады Пскова»!

Решительно Бильдерлинг не находил, что ответить. Он был в каком-то опрокинутом положении — ловчайше ведьма сделала ему подножку.

Лысый полковник во флигель-адъютантском сюртуке спрыгнул откуда-то и, растопырив руки, бросился на барона.