Философия войны

Воин, полководец, ученый-энциклопедист, военный теоретик и фи­лософ в одном лице — явление редкое. Но именно таким в истории отечественной культуры предстает Андрей Евгеньевич Снесарев. К сожалению, масштаб его личности далеко не соответствует мас­штабу его известности.

Родился он 13 декабря 1865 года в слободе Старая Калитва Воронежской губернии в семье сельского священника Евгения Петровича Снесарева. Вскоре отца Евгения перевели в станицу Нижне-Чирскую, где Андрюша начал посещать школу и проучился семь лет. Затем он продолжил учебу в гимназии в столице войска Донского — городе Новочеркасске, которую закончил с сереб­ряной медалью. Так что детство и юность Снесарева прошли в ка­зачьей среде, для которой военная служба была органичной со­ставляющей образа жизни. Однако после гимназии он выбирает не военную стезю, а поступает в 1883 году в Московский универ­ситет на физико-математический факультет, на отделение чистой математики.

О студенческой жизни Снесарева информации мало, известно только, что учился он старательно и с хорошими результатами. В 1888 году он оканчивает университет и защищает диссертацию на тему «Исследование бесконечно малых величин». Знание фило-

Софии математики послужит впоследствии Снесареву одной из отправных точек при разработке философии войны. После универси­тета у него была прямая дорога на кафедру математики, но Снесарев поступает в Московское пехотное юнкерское училище, выходит из него в 1889 году в чине подпоручика и связывает с армией всю свою последующую жизнь.

Молодой офицер семь лет служит в 1-м Лейб-Гренадерском Екатеринославском Императора Александра III полку на командных и штабных должностях. 15 апреля 1893 года его произвели в поручики. Кроме служебной деятельности, поручик Снесарев с разре­шения командования занимается пением у профессора И. П. Пря­нишникова, выступает в концертах, в том числе со знаменитым тенором Л. В. Собиновым, который был его однокашником по пе­хотному училищу. Ему прочат успешную оперную карьеру. Сне­сареву даже довелось заменять заболевшего артиста в Большом театре, исполнять партию Невера в опере Джакомо Мейербера «Гу­геноты».

Снесарев постоянно углубляет и расширяет круг своих знаний и умений. За время службы в полку он становится высоким военным профессионалом и полиглотом, изучает из европейских языков немецкий, французский и английский, а из восточных — вероятно, на курсах, созданных Министерством иностранных дел, — узбекский, хинди, урду, фарси.

Молодого офицера интересуют не только прикладные военные науки, но и фундаментальные проблемы теории войны как общественного явления. Он изучает и оценивает диаметрально противоположные подходы к пониманию природы войны Л. Н. Толстого и генерала М. И. Драгомирова. Последний на выход романа «Война и мир», в котором Толстой трактовал войну как «событие, про­тивное человеческому разуму и всей человеческой природе», отклик­нулся статьей «Война и мир гр. Толстого с военной точки зрения». В ней Драгомиров восхищается Толстым как художником, но в то же время принципиально не согласен с ним и считает, что «иногда она (война. — И.Д.) противна разуму, иногда нет: зависит от того, за что война ведется. Как сила вершающая, разум не подчиняется никаким узким нормочкам азбучной морали»Сборник оригинальных и переводных статей М. Драгомирова (1858— 1880). T.I.C. 452. — СПб., 1881.. Похоже, что поручик Сне- сарев принял сторону генерала, а не знаменитого писателя. Свое от­ношение к взглядам Толстого на природу войны он выразит через много лет в «Философии войны».

В 1896 году Снесарев поступает в Николаевскую Академию Генерального штаба. Через некоторое время пребывания в академии он напишет одной из своих сестер: «Первые два дня хандрил, теперь немного прихожу в себя и вновь берусь за работу. Академия делает свое дело и берет в лапы: не замечаешь, как все помыслы и даже мелочные желания начинают вертеться около нее… какую массу нервов и умственного напряжения берет эта вторая alma mater…»Личный архив А. Е. Снесарева, хранящийся у внука, Андрея Андреевича Снесарева.

Начальником академии в первые два года учебы в ней Снесарева был известный военный теоретик Генрих Антонович Леер. Его воен­но-теоретические труды пользовались успехом не только в России, но и в Европе. Его труд по стратегии выдержал несколько изданий. Стратегия была одной из основных учебных дисциплин в академии, курс лекций читал сам начальник. Леер давал следующую трактовку войны как общественного явления: «Война является в виде одного из средств, при том крайнего средства (ultima ratio regis) для достижения государственных целей… Борьба лежит в основе всего жи­вущего. Все силы природы находятся в постоянной борьбе между собою, стремясь к созданию нового и более совершенного путем разрушения старого и отжившего. Таков основной закон природы. Чело­вечество, составляя часть ее, в своей деятельности, подчиняется тому же закону. Вот почему войны всегда были и будут»Энциклопедия военных и морских наук (Под редакцией Г. А. Леера. Т. II. С. 269—271. — СПб., 1885..

Есть основания утверждать, что слушатель академии Сне­сарев критически оценивал воззрения маститого профессора. Он сравнивал взгляды на войну и военную стратегию К. Клаузевица

и Г. А. Леера (последователя генерала А. В. ЖоминиЖомини Антуан-Анри (Генрих Вениаминович) (1779—1869) — фран­цузский и русский военный писатель, французский бригадный генерал, рос­сийский генерал от инфантерии (1826). В молодые годы находился на воинской службе во Франции, в 1813 году перешел на русскую военную службу и состоял на ней до конца жизни. По поручению Николая I принимал активное участие в создании в России Военной академии, которая в последующее время полу­чила официальное название Академии Генерального штаба. Жомини оставил большое военно-теоретическое наследие.) и делал вы­воды не в пользу своего уважаемого учителя. Аргументированно эта позиция будет изложена Снесаревым через четверть века в специ­альном исследовании жизни и творчества Клаузевица, которое он завершил в 1924 годуСнесарев А. Е. Жизнь и труды Клаузевица. — М.,: ВАГШ., 2001..

Похоже, что уже тогда Снесарева не устраивала лееровская трактовка философии войны, связанная с постулатом о предопреде­ленности войн. Когда позже Снесарев сам будет составлять словарь по стратегии, наброски которого сохранились в личном архиве, то он так изложит свою позицию: «Философия войны… есть научно пере­работанное (проще обнаученное) военное миросозерцание. Иначе говоря, ф [илософия] в [ойны] — наука о существе и смысле войны и о высших вопросах, с нею связанных. От других наук — стратегии, тактики и т. д. — фил [ософия] в [ойны] отличается той коренной особенностью, что все остальные военные науки по существу утили­тарны и отвечают на основной вопрос: как воевать, а фил [ософия] в [ойны] — наука чистая и пытается отвечать на вопрос: почему и зачем воюют»Снесарев А. Е. Словарь по стратегии. Рукопись из личного архива А. Е. Снесарева..

В академии на поручика Снесарева не могли не обратить вни­мания, а разносторонние творческие способности сделали его из­вестным и за ее пределами. В то время основной учебный курс ака­демии состоял из двух лет обучения, на третий курс переводили лишь тех, кто оканчивал основной курс с лучшей суммой баллов.

Снесарев окончил полный трехлетний курс по первому разряду. В 1899 году по выпуску из академии он производится в штабс-ка­питаны, причисляется к Генеральному штабу и получает назна­чение в штаб Туркестанского военного округа на должность стар­шего офицера.

В то время в Средней Азии, на Памире, переплетались инте­ресы трех великих империй: России, Великобритании и Китая. Во­енная экспансия Великобритании на Среднем Востоке серьезно беспокоила Россию. Штабс-капитану Снесареву и полковнику По­лозову было поручено провести обследование обширного высоко­горного региона, где противостояние с Британской империей могло стать особенно острым. Снесарев вместе со своим напарником про­вели труднейшую экспедицию. Он посетил многие районы и города Британской Индии, Кашмир, Симлу, Гильгит, Лахор и другие, был принят вице-королем Индии лордом Керзоном, другими высокими чинами британской колониальной администрации.

В 1902 году Снесарева назначили начальником Памирского от­ряда. Штабс-капитан блестяще справляется со своими обязанно­стями и одновременно выполняет научную работу особой важности. В 1903 году выходит в свет первая крупная работа Снесарева — двухтомная монография «Северо-Индийский театр». Впоследствии она неоднократно переиздается в России и за рубежом. Следующей его работой было военно-географическое описание «Памиры».

Об этом периоде своей жизни он рассказал сам — в письмах се­стре Клавдии Евгеньевне Комаровой. Эти письма лучше всего ха­рактеризуют внутренний мир философа, будущего автора «Фило­софии войны».

29 июля 1899 г.

«Завтра из Ташкента, где пробыл две недели с лишним, пускаюсь в путь окончательный…

Между нами около 4 тыс. верст! Все, что окружает меня, совсем не такое как у тебя: люди, деревья, воздух, климат… все иное, все го­ворит об ином складе жизни, о других верованиях, помыслах, чув­ствах…

Перейду к делу: я отправляюсь по высочайшему соизволению в Индию на 6—8 мес.; так как об этом сказано уже в английских га­зетах (напр. Times), в нашем «Новом времени» и других, то скры­вать это нет смысла. Половина пути мною будет сделана официально, (я считаюсь гостем Великобритании на всей территории Индии), остальная, вероятно, иначе…»

17 августа 1899 г.

«Я нахожусь сейчас в Памирах, в 400 верст южнее гор. Оша на р. Мургаб… 11 дней как еду верхом по высотам 13 — 14т [ысяч] фут [ов] … Все вынес удачно; обыкновенно люди (в первый раз) подвержены головным болям, расстройствам желудка и течению крови из носа, рта и ушей… Температура на высотах и на данной географической широте — невозможная: открыто солнце — тропическая жара, за­крыто и еще ветерок — стужа, в последнем случае еду по зимнему: баран [ий] тулуп, валенки и мех [овая] шапка… всегда набрюшник и голова укрыта фланелькой… Много видал нового и интересного, два раза охотился… словом, еду с открытым ртом ребенка… Сегодня у нас дневка, а завтра мы с товарищем временно расходимся: он идет долиной р. Ак-су — более длинной (в обход афганской территории), а я пойду напрямик по перевалам, через четыре дня достигну афган­ской территории и 5-ый день пройду по ней до границы английской… здесь подожду товарища…»

24 августа 1899 г.

«Афган [скую] территорию] проскочил благополучно — шел рано и в полном тумане (то есть в облаках) … перевалил вчера пе­ревал Мыкман-Юлы. Если бы ты могла себе представить, что это значит, по какой круче и камням приходится идти, лошади портят себе ноги… облака плывут уже под ногами, идешь по глубокому снегу, в 50 шагах перед собой видишь куски (край) ледника в 5 саж [ен] тол­щиной… Товарищ мой отстал, англичанин не встречает, собственной палатки я не заводил и мне сначала пришлось спать под открытым небом…»

16 (28) сентября 1899 г.

«…Теперь наше путешествие получило нежелательную для меня форму какой-то прогулки: всюду встречи, парадные обеды, тосты… После обеда музыка (я пою, вызывая незаслуженные восторги обед­ненных голосами англичан и англичанок). Газеты внимательно (по­лиция, платные господа, отчасти военные… тоже) следят за нашим маршрутом, и я нередко читаю, что русские офицеры тогда-то поки­нули такой-то город и отправились туда-то… Избежать суеты нет воз­можности, хотя я уклоняюсь, как только поймаю таковую.

Мой план остановиться в Лагоре не одобряется правительством Индии, и оно разрешает мне лишь ездить по Индии, но не останавли­ваясь нигде на продолжительное время. Это так грубо и неразумно со стороны правительства, что я склонен усматривать в недозволении какое-либо недоразумение… Скоро буду в Симле и думаю погово­рить лично с лордом Керзоном — вице-королем…

Один офицер генерального] штаба Англии представлялся в Пе­тербурге военному министру и Его превосходительство сказал, что он выбрал для командировки в Индию меня, выбрал лично и на­деется, что я удачно выполню задачи… Офицер рассказал об этом по прибытии в Индию и здесь (признавая ум и наблюдательность ген. Куропаткина) стараются, вероятно, удесятерить наблюдение за твоим несчастным братом…»

29 октября 1899 г.

«18 — 27 октября я пролежал больной; доктора определили у меня лихорадку (здешнюю в малярийной форме) в связи с сол­нечным ударом. Я же полагаю, что сюда прибавились нравственные потрясения + переутомление (в Симле, уже больной, я работал свыше 14 часов в сутки… теперь доктора запретили мне читать). Вот только два дня, как я приподнялся с постели и могу себе позволить несколько шагов по комнате…

Более 1 — 1!4 месяцев я не буду в Индии. В середине декабря в Коломбо сяду на один из пароходов… и 1 —10 января буду у тебя. Оттуда придется по делам проехать в Москву и Петербург… Хотя бы скорее отсюда. Страна богатая, полная и оригинальная, но все плывет мимо, так много работы; читаешь, делаешь выписки, а вместе с тем фигурируешь на обедах, ведешь тонкие разговоры на 3—4 языках. На лице неизменное благорасположение и улыбка, а на душе те же муки, искание знаний, неугомонные волны самолюбия…

Опишу тебе парадный обед у Вице-короля Индии лорда Керзона. В тот же день мы были на чае (в 5 час. — английская мода) у Глав­нокомандующего войсками Индии. Здесь мы оставались недолго: Главнокомандующий только что оправился от болезни и был еще очень слаб… Еще до этого приглашения я получал письмо от одного из адъютантов лорда Керзона, в [котором] высказывалась просьба… чтобы я захватил с собой ноты… Дело в том, что до сих пор я рас­певал: в Гильгите под гитару, в Сринагаре у Резидента (род губер­натора) под рояль, — что нашлось… молва-то и пошла… Я бросился в магазин и успел найти «Азру» Рубинштейна и «Лесного царя» Шу­берта… Кроме того, у меня была в запасе песенка: «Я вас любил» на слова Пушкина. К 8 час. мы прибыли во дворец. Познакоми­лись с несколькими лицами: это были высшие представители власти: начальник] штаба войск Индии, генерал-квартирмейстер, секре­тарь по Иностранным] Делам, секретарь при Воен [ном] Департа­менте, сестры Вице-королевши, дочь министра финансов Индии и т. д. Около 9-го мы построились, и состоялся выход Вице-короля с су­пругой. Он и она подали всем руку. Потом каждый взял назначенную ему даму и повел к столу; мне досталась младшая сестра Вице-королевши, красивая, веселая американка и мы с ней с места же зафранцузили во всю. Когда входили в столовую, придворный оркестр играл «Боже, царя храни». Я сказал своей спутнице, что я — пришелец из дальней земли — весьма тронут таким вниманием и я ей не могу вы­сказать, как волнуют меня эти звуки, [которые] я сейчас слышу. Она ничего не ответила и стала слушать музыку. За столом справа си­дела американка, слева — начальник штаба. Последний оказался страшно любопытным, и мне пришлось, почти все время говорить с ним, да еще по-английски, ибо других языков генерал не знал.

Обед был, конечно, великолепен, зала, украшенная гербами Вице-королей Индии, еще великолепнее, рядом играл оркестр… Словом, эта сторона хоть куда. Посла обеда мужчины посидели не­много отдельно, и, наконец, перешли в большую залу. Здесь, через несколько времени адъютант сказал мне, что Его Светлость удо­стаивает меня разговором. Я поднялся и подошел к лорду. Он по­просил меня сесть, и началась беседа. Лорд Керзон высокого роста, с длинным бритым лицом (усы и бороду бреет), серые глаза, постав­ленные очень широко, имеют резко сосредоточенное выражение, лоб крупный… Все лицо можно назвать красивым (оно ровно розового цвета), если бы оно не было так холодно и самоуверенно… Ходит лорд с какой-то странной развалкой, некрасиво ставя ноги… Голос его я нашел слишком слабым для оратора и недостаточно гибким. Лорд го­ворит по-французски средне, медленно, но может говорить красиво…

Высокий хозяин спросил меня о путешествии, не устал ли я… го­ворили о его сочинении о долине Гунзы (мы с ним из числа очень не­многих, видавших ее) и т. д. Как только я отошел, подлетел адъю­тант и попросил меня петь. «Кто мне будет аккомпанировать?» Он указал на престарелую девицу, оказавшейся дочерью министра фи­нансов. Я пропел «Азру» (употребляя русские слова) … Так как меня просили сейчас же еще что-либо, я сам сел к роялю и, аккомпанируя (попросту) пропел «Я Вас любил»… Вице-королю это очень понрави­лось, и он высказал удивление, что такая короткая песня… Прошло с полчаса и адъютант стал просить маня петь «Лесного царя»… Ак­компаниаторша отказалась, боясь не справиться с трудным акком­панементом]; хотели, чтобы дирижер оркестра аккомпанировал. В конце концов села-таки девица и мы с ней исполнили «Лесного царя» (два раза чуть совсем не разошлись) … После этого со мной долго говорила о музыке Вице-королевша; хвалила мой голос и на­деялась еще услышать… Король ушел в апартаменты свои, и гости мало помалу разошлись…»

29 ноября 1899 г.

«Пишу тебе из Агры. Сегодня день моего рождения и мне, значит, стукнуло 34 года. Проехал из Лагора — Амритцар, Амбалу и Дели — много красивого, почтенно-древнего… Буду рассказывать после. Только с оставлением Лагора оставила меня лихорадка… му­чила меня ровно месяц и я снизошел до безобразия; теперь вот уже

11 дней, как я здоров и начинаю вновь крепнуть. Последние дни го­ворю только по-английски…»

Март 1900 г.

«Почти месяц как в Ташкенте. Занят работой по составлению от­чета о путешествии в Индию: самая тяжелая и скучная часть работы. Раз мне уже перебили работу, заставив представить один доклад на­чальнику штаба… Опять было взялся и опять перебивают: посылают встречать английского военного агента, [который] выезжает из Пе­тербурга для путешествия по Туркестану; 19 марта выезжаю в Крас- новодск для встречи желанного гостя. Поручение более или менее по­четное. Вероятно, придется провожать до границы, и, значит, опять садись верхом на лошадь и катай по Памирам… на ангельских высотах…

Две недели как поселился в одной комнатке, плачу за нее и за полный пансион 45 руб. Комната с очень приличной обстановкой, с очень большим письменным столом, за [которым] я и работаю. Вся комната моя полна книгами: они лежат на диване (одном и другом), этажерке, стульях, креслах, полу, смущая моих посетителей».

31 декабря 1900 г.

«Через % часа Новый Год, я положил в сторону свою работу и начну с тобой беседовать. Ташкент сейчас веселится, все съеха­лись в Военное Собрание и будут стараться встречать Новый год бестолковым образом… Никогда не принимал участия и надеюсь не принимать в будущем.

Мне хочется подвести с тобой итог за минувший год. Ему нельзя признать в некоторой важности: он является поворотным годом в моей жизни; до него я готовился (главн [ым] образом) что-то де­лать, с него я начинаю делать…

Возвратился я из Индии и принялся за то, что мне дали как при­численному к Ген. Штабу. Незаметно для меня работа, мне пору­чаемая, становилась серьезнее и важнее, и вскоре я занял, так ска­зать, исключительное место. Тут подошли мои работы в печати, мое пение, занятия в учебных заведениях… все это создало мне привиле­гированное положение в Ташкенте и сделало меня персоной…

В квартире у меня 4 комнаты, но я постоянно в одной — самой большой — моем кабинете: на стенах восемь планов (Индия и Средняя Азия) и, притом, масса книг — на двух этажерках, на трех столах, на диване, стульях, всюду… Большой письменный стол, к [которому] проведен электрический звонок, мягкая мебель, чи­стота… уютно и тихо… со стола смотрит на меня «задумчиво и нежно» портрет умершей подруги…»

5 июня 1901 г.

«Пишу тебе с афганской границы. Нахожусь сейчас на западе Памиров, в том месте, где р. Гунт впадает в Пяндж. Путешествие удалось совершить благополучно в обществе с четырьмя госпо­дами: генералом, его сыном, военным инженером и одним офицером. Завтра или послезавтра они возвращаются большой дорогой назад, а я, днем позже, с двумя казаками и переводчиком пойду глухими ме­стами сначала к афганской границе (на юге), а потом сверну к китай­ской, где мне предстоит некоторая работа.

Я сказал «благополучно», но надо поправить: на Памирском посту у меня околела лошадь, повергнув меня в большую скорбь… Теперь еду на лошади одного киргиза.

Удовольствий дорогой получаю без конца, много записываю. В долине Пянджа знакомился с таджиками, [которые] являются наи­более чисто сохранившимися арийцами: некоторые их слова так на­поминают некоторые наши, или немецкие, или французские слова, что просто поражаешься.

…После стоячей жизни в Ташкенте и невероятных трудов [ко­торые] мне пришлось там (за 3 — 4 офицеров Ген. Штаба) нести, я чувствую себя теперь прекрасно, поправился, пополнел… Словом, путешествие становится моей сферой, областью громадных и разно­образных для меня наслаждений. Тут такая масса неожиданностей, сказаний, легенд, оригинальных сближений, что при моей пытли­вости и фантазии — образов и картин (внешних и духовных) не обе­решься. Какой интересный народ, сколько поэзии, какие причуд­ливые ландшафты!»

31 декабря 1901 г.

«Обернусь на пролетевший год. Он был у меня очень удачный. Полгода я пробыл вне Ташкента — 2 месяца на Памирах и 4 — за границей, и если Памиры дали мне возможность видеть и пережить многое среди простых людей и дикой обстановки, то граница прида­вила меня такой суммой выводов и впечатлений, что под их тяжестью я останусь еще очень долго. Эти 4 месяца я должен считать истинным благом на страницах своей жизни.

Запасу наблюдений и общего материала захватил я за все 6 ме­сяцев столько, что мне их переработать удастся не скоро…»

Без даты и места отправления.

«Моя библиотека все растет: перед отъездом в Лондон в ней было 183 тома, теперь более 300. Стоимость ее уже теперь не менее 2 тыс. рублей; это мое — пока еще маленькое детище, на [которое] я нередко бросаю со своего места самые нежные взгляды».

26 марта 1902 г.

«…Отправляюсь на год на Памиры и принимаю в управление та­мошний отряд (т.е. 7 офицеров, 1 доктор, 200 с лишним человек и население). Управление последним зачитывается нам в командо­вание ротой. Начальник штаба изъявил свое согласие на командиро­вание меня на Памиры и теперь вопрос представляется усмотрению Командующего войсками и потом пойдет в Петербург…

На Памирах у меня будет полно работы, полная свобода и воз­можность испытать свои силы и принести пользу… Ведь, подумай, кроме своих людей (до 300), у меня будет свыше 2 тыс. каракир­гизов и до 15 тыс. таджиков хотя подвластных Бухаре, но весьма зависящих от меня. Кроме того, граница Памира теперь крайне тревожна: наступают из Индии мои друзья — англичане… Кроме возможности разнообразно работать, командировка представит мне случай докончить изучение Памира и написать о нем сочинение, [ко­торое] давно необходимо.

…Мы переживаем какое-то смутное время… в воздухе что-то тя­желое и нехорошее. Многое из получаемого от вас производит на меня страшное впечатление… От этого томления меня тянет в сто­рону к дикарям. Я не в первый раз с ними встречаюсь, они меня знают (есть даже какое-то прозвище вроде «долговязый тюря»), я знаю их. Отчего же мне не надеяться принести им пользу. А через год, может быть, все уляжется, и я вернусь назад в культурную сферу…»

13 мая 1902 г.

«Когда-нибудь поговорю с тобою специально о моих памирских задачах, и теперь скажу лишь, что самой трудной в них стороной для меня будет хозяйственная… В моем распоряжении более 100 тыс. рублей, деньги ассигнуются на самые разнообразные нужды, требуют сложной отчетности… надо знать, где и как купить: возможны злоупо­требления. Отношение к последним по многим причинам не может быть формально карающим… Словом, я в первый раз буду решать во­прос о суммах казны и о том, как к ним относиться, чтобы и не быть формальным фарисеем, но и не попасть в разнузданные попустители…

С моим сочинением идет дело довольно спешно, но рамки, в [ко­торые] я поставлен для выполнения работы, все-таки ужасные; при­дется в 2 — 3 месяца написать целое сочинение; одно хорошо, что пишу относительно областей, никому в России не известных, почему и критиковать меня будет некому. Написал пока около 250 печатных страниц; остается около 200…

На Памиры выезжаю 20—25 июня или, может быть, несколько позднее. До отъезда надеюсь получить от тебя ответ.

Настроение мое ровное и деловое. Занимаюсь гимнастикой, езжу верхом и пишу. Около меня теперь еще более стало животных. К двум лошадям, собаке и коту прибавились еще маленькая свинья и 6 цыплят. Свинья — именем Машка — первое время совсем за­полонила мое внимание: мне нравилась в ней отвага. Совсем ма­ленький зверь, а она, между прочим, никого и ничего не боится. Любит, чтобы ее чесали: как только я это начинаю делать, она сейчас же ложится на брюхо или бок и подставляет мне наиболее зудящие части… Занятия тюрским языком 2 — 3 последних недели шли вялее обыкновенного, хотя чтение Евангелия на этом языке доставало мне громадное наслаждение…»

4 июля 1902 г.

«Всего своего сочинения не кончил, а только первую часть, [ко­торая] будет иметь 400—450 печатных страниц; с Памиров пришлю 2-ю часть такого же объема. 1-я часть будет отпечатана отдельно и разослана, 2-я последует за ней дополнительно. Рад, что выпу­стили. Еду со светлым и жизнерадостным челом, хотя меня ожидает много хлопот… доверие начальства и его хорошее мнение иногда бы­вают очень неудобны. Непосредственная моя задача — управлять отрядом, то есть жить с ним, производить учения, делать в соседних странах разведки и т. п. Все мои предшественники этим только зани­мались и имели дела довольно, мне же прибавили столько лишнего, что не знаю, как и справлюсь…

Пока я еще не разобрался и смотрю на все, как на какую-то кашу… По управлению отрядом мне дана большая свобода карать и миловать, что меня сильно облегчает: не надо будет сноситься с на­чальством…»

17 августа 1902 г.

«Только что приехал из объезда своих западных постов и застал целую кипу писем. В поездке был 8 дней: надо было посмотреть 2 поста, [которые] я еще не видел, а, главное, замутили дело англичане: разведка донесла мне, что 300 человек их войска заняли Сархад (важный пункт в узкой афганской полосе, отделяющей меня от анг­ло-индийских владений). Взял я с собою отсюда 12 казаков и через 4 дня прибыл на Лянгарский пост (в 80 верст [ах] от Сархада). Здесь у меня образовалось: 2 офицера, врач (классный фельдшер), 28 ка­заков и 16 солдат + несколько (45) вооруженных туземцев. В штаб донес, что если англичане не очистят Сархада, то или двинусь их вы­гонять, или займу пункт не менее важный чем Сархад.

Все кончилось пустяком: англичане не думали занимать, а только затеяли небольшую пограничную ссору, да и всего было у них 150 че­ловек, из [которых] только 50 были вооружены. Вероятно, услышав о моем приходе, они удрали как зайцы. Бегство их тебе будет по­нятно, если ты вспомнишь, как боятся русских в Азии… Кроме того, я велел распустить слух, что еду с 25 казаками, сзади меня идут еще казаки, а с вооруженных постов пошла целая сотня. Два дня тому назад возвратился (был в походе как Святослав: без одеяла, по­душки, шел быстро) и застал значительное смятение: бухарцы в мое отсутствие начали грабить народ, приказали мулле утром и вечером кричать со своей крепости молитву… Написал резкое письмо беку, выругал бухарского чиновника, запретил мулле кричать «азан».. Жду ответа от бека, народ успокоился… Словом, неделя или более выпала тревожная; особенно боялся, что придется по своему ре­шению переходить границу с военными целями; страшно было не идти против 300 англичан (как я думал) с 50 человек своих, а начи­нать это дело по своему почину, без разрешения (у нас есть основная статья закона, карающая за подобные подвиги каторгой, если для ре­шения не усмотрится достаточно оправдывающих мотивов). Но те­перь все обошлось благополучно, и я смиренно жду из Ташкента на­гоняя… «брань на вороту не виснет»…

Первый том моего сочинения, как мне пишут из Ташкента, на­чался печатанием, [которое], по-видимому, продолжится не менее 4 месяцев; через 2 месяца думаю прислать им свой второй том…»

5 октября 1902 г.

«У меня же сумбур, гвалт и суматоха. Я окунулся в такие дебри жизни: предо мной вьются лентой любостяжатели, с их первой целью пограбить; формалисты, согревающие свое благополучие под мертвой буквой закона, бездельники, [которые] столь ленивы, что их не пробудишь ни палкой, ни уговором… Если я пробуду здесь год, то усвою жизнь с многих, мне малоизвестных до сего времени сторон… И во всю эту суматоху я вляпался с моей горячностью, идеализмом (иногда сентиментализмом) и большой дозой самоуве­ренности…

С бухарцами у меня пока все спокойно; я уже получил за них на­гоняй (седые ташкентские дети додумались, что я куда-то лезу не в свое дело и погрозили пальцем…). Ты не можешь себе предста­вить, как все это течет живо, нервно, напряженно. Я сказал выше, если пробуду год. Видишь ли, в чем дело. Общее направление дел из Ташкента ныне очень дрябло, беспринципно и бестолково, что я уже получил нагоняй за то, что не сделал по-ихнему, а в дальнейшем, если зарвусь, могу быть прогнанным отсюда. Удовлетворить общему их направлению право нет сил. Теперь усваиваю манеру делать, что считаю нужным и молчать, но, к сожалению, кругом меня много со­глядатаев… донесут.

Недавно у меня случилось несчастье: умер от горной болезни ехавший в мой отряд офицер. На всех это произвело тяжелое впе­чатление. Приказал описать имущество и похоронить: священник и другие атрибуты для нас роскошь. А по постам отдал приказ, чтобы офицеры объяснили нижним чинам, что на службе Его Импера­торского] В [еличеств] а умер наш офицер, одели бы чистую одежду и перед образом помолились бы об успокоении души усопшего… Так у нас и было устроено: я сказал солдатам о смерти, подошли к об­разу и начали петь, что припомнили: отче, верую, еще что-то. Упокой, Господи и вечную память… при последней молитве стали на колени. В этом было много грустного, но это отсутствие формализма, непо­средственность молитвы при нашей обстановке носили в себе что-то трогательное и удовлетворяющее…

Первый том моего сочинения, отданный мною в печать, подвига­ется очень медленно: пока мне прислали 48 печатных страниц (самую маленькую из 7 глав). На этой неделе я кончаю две главы 2-го тома (стр. 170—190 печатных) и посылаю в Ташкент.

Рассказать тебе всей совокупности переживаемого нет силы и времени. Среди волнений и нервоза моим утешением является от­ношение ко мне народа; теперь он перестал меня дичиться и если я еду верхом или гуляю, он приветствует меня. Улыбается и всеми сто­ронами говорит о преданности. Иной даст 2—3 яблока, другой под­несет цветы, один бедняк дал какую-то маленькую тыкву, а один дал мне недоеденную лепешку… Еще более трогают меня дети, эти прежние дикие зверьки: они бегут мне навстречу, смеются, несут что-либо — чаще цветы, а еще чаще — веселый поклон… Я чую, что если вылечу отсюда, то это именно за этот забитый, несчастный народ, за [который] я уже грызся с беком, ругал его чиновников и за [который] буду стоять, что бы мне ни стоило».

12 июля 1903 г.

«Сюда пришел новый отряд и происходит смена. Я полагаю с моим отрядом выступить в середине августа и в конце сентября быть в Маргелане, где буду сидеть за годовым отчетом.

Оттуда или с дороги я напишу тебе подробнее — каков новый отряд, его начальник и как заканчиваю мою работу. Печатание моего сочинения пришло к концу; мне принесены последние страницы Н-го тома (первого вышло 327, второго 359, приложений будет страниц на 50 — 60), ошибок вышло много и мне придется сделать большой столбец опечаток.

Надеюсь, что ты получила мою брошюру о Памирах; статью в «Туркест [анских] Ведомостях» («Вести с Памира») я тебе пере­слал лишь первую часть, а остальные три соберу ли и сам не знаю».

За время пребывания в Индии, в то время важнейшей британской колонии, Снесарев изучил и искренне полюбил эту страну и ее народ. Полученные наблюдения заложили фундамент для последующих трудов по Индии и Афганистану, которые выйдут годы спустя и сде­лают его классиком отечественной индологии.

В конце своего пребывания в Средней Азии Снесарев женится на Евгении Васильевне Зайцевой, дочери начальника военной ад­министрации города Оша. Соперниками Снесарева в борьбе за руку и сердце Жени Зайцевой были известный шведский путешественник Свен Хедин и Борис Федченко, ботаник и путешественник. Но юная красавица отдала предпочтение мужественному и талантливому офицеру. Брак оказался очень удачным: в семейной жизни Андрей Евгеньевич и Евгения Васильевна были счастливым людьми. Ис­тория их любви и жизни достойна пера великого романиста.

В октябре 1904 года Снесарева переводят из Туркестана в Гене­ральный штаб. Он уезжает, оставляя штабу Туркестанского воен­ного округа и местному Географическому обществу научные мате­риалы, которые послужат базой их работы на многие годы вперед. Сохранилось свидетельство №56541, в котором говорится: «Дано сие от Главного штаба столоначальнику сего штаба Генерального штаба подполковнику Андрею Евгеньевичу Снесареву с женою Евгениею Васильевною для свободного жительства в С. Петербурге и его окрестностях на вольных квартирах». Поселились молодожены на Галерной улице в доме 48. В столице Снесарев сочетает службу в Генштабе с преподавательской деятельностью в военных училищах. В 1906 году он выпускает труд «Индия как главный фактор в средне­азиатском вопросе». В этом же году ему присваивается звание пол­ковника. Он становится одним из признанных военных географов и востоковедов России.

Снесарев не участвовал в войне с Японией в 1904—1905 годах, но внимательно следил за ее ходом. В 1906 году в «Военном сбор­нике» вышла серия статей «Война как общественное явление» за подписью «Евгений Васильев». Ряд положений в этих статьях совпа­дает с теми, которые имеются в снесаревской «Философии войны». Это дает основание утверждать, что статьи написаны Снесаревым или с его участием. В них основной причиной поражения России счи­таются не общепризнанные частные причины, а бытующее в стране общественное мнение, сформировавшее массовое нежелание вое­вать. Это был новый взгляд не только на причины поражения в кон­кретной войне, но и на войну как общественное явление.

Снесарев внимательно изучает военно-политические процессы, идущие в Европе, формирование больших военно-политических коалиций, военные опасности для России. Его выводы сводятся к тому, что России нужен статус великой нейтральной державы, а не участника одной из европейских военно-политических коалиций. Во взглядах Снесарева на войну явно чувствуется стремление к синтезу военной мысли Востока и Запада.

Он публично высказал негативное отношение к заключенному в 1907 году соглашению с Англией: «…Характерной особенностью, основным недостатком англо-русского соглашения является его не­искренность. Все это соглашение не искренно. Люди собираются на­ладить мировую обстановку, и ни та, ни другая сторона не говорят, по поводу чего же они решаются быть миролюбивыми»Снесарев А. Е. Англо-русское соглашение 1907 года // Общество Ревни­телей Военных Знаний. Кн. 2. С. 24. -1908. гг. Снесарев прекрасно понимал, что этот договор может втянуть Россию в большую коалиционную войну в Европе.

В 1908 году он приглашается на международный конгресс ори­енталистов (востоковедов) в Копенгагене, где выступает с двумя до­кладами: «Религии и обычаи горцев Западного Памира» и «Пробу­ждение национального самосознания в Азии». Доклады, особенно последний, вызвали большой интерес мировой научной и политиче­ской общественности.

Научно-публицистическая активность А. Е. Снесарева в эти годы поражает как общим объемом, так и широтой тематики. Из печати выходят его переводы, многочисленные статьи и рецензии и на книги отечественных и иностранных авторов. В числе важных тем — тема государственной границы. Что такое граница — автору было хорошо известно на личном опыте. Это, по Снесареву, кожа государства, за­щищающая его тело от массы болезней и коварных ударов.

В 1909 году выходит написанный Снесаревым учебник «Военная география России», в котором он прослеживает, как и насколько страна от века к веку при конкретных правителях прирастала тер­риториально. Но вскоре, в 1910 году, его назначают начальником штаба сводной казачьей дивизии, дислоцировавшейся на границе с Австро-Венгрией. Снесарева назначают на новую, формально более высокую должность, но при этом отодвигают от влияния на большую политику. В этой должности Снесарев встречает Первую мировую войну. Он лично участвовал в боях, проявил высокую храбрость и отвагу, о чем свидетельствует боевая аттестация от 27.06.1916 года.

«Ген [ерал] м [айор] Снесарев с начала войны до конца октября 1914 года был начальником штаба 2-й каз [ачьей] свод [ной] ди­визии, затем до декабря 1915 года командовал 133 пех [отным] Сим­феропольским полком, до 18 фев [раля] 1916 года — бригадой 34 пех [отной] дивизии и с 18 февраля состоит в должности начальника штаба 12-й пех. дивизии.

Обладает широким образованием — общим и военным; владеет французским и немецким языками; военное дело понимает, обладает большим и разносторонним боевым опытом, как прошедший боевую

страду командира пех [отного] полка и бригады, и начальника штаба кавалерийской и пехотной дивизий.

К службе относится с редкой добросовестностью. Храбр и муже­ственен; во всякой обстановке сохраняет самообладание и полное спокойствие; всегда бодр; на подчиненных производит самое лучшее влияние, вызывая и поддерживая в них самое бодрое, спокойное и уверенное настроение, относится к ним мягко, сердечно, внима­тельно и заботливо.

Здоровья прочного…

Достоин выдвижения на должность начальника дивизии и на должности по Ген. Штабу — нач [альни] ка штаба корпуса и генерал-квартирмейстера армии «вне очереди».

Командующий 12-й пех. дивизией

Ген [ерал] — майор Ханжин».

В таком духе аттестации на Снесарева в годы Первой мировой войны писали все его начальники. Высокое мнение о нем было всеобщим. Удивляет, однако, относительно медленное продвижение его по службе. Видно, кто-то это продвижение тормозил: то ли потому, что Снесарев не принадлежал к «голубой крови», то ли по причине его неодобрительной позиции по вопросу вступления России в Антанту. Но после Февральской революции Снесарева назначают начальником 159 пехотной дивизии, а в сентябре 1917 года солдатский комитет из­бирает его командиром 9 армейского корпуса. К этому времени Сне­сарев уже был произведен в генерал-лейтенанты, награжден мно­гими наградами, в том числе Георгиевскими крестами IV и III степеней.