Бесплатный фрагмент - Дневник Толи Сойера

Дети и война — нет ужаснее сближения

противоположных вещей на свете.

Твардовский.

От автора

Какая на вкус война? — спросила малышка папу.

Соленая, как кровь она, — ответил уныло папа.

Потупив свой в землю взгляд, он молча шагал по аллее,

Неся на усталых плечах ношу войны тяжелее,

5 молодых ребят погибших в бою в 45-м

Памятником молча стоят, и пристально смотрят на папу.

А рядом бежит она, как солнышка яркий лучик,

Как погожий летний денек,

Как в мирном небе тучка.

Какая она на вид?

Не унимается снова дочка.

Черна, как туманный смог, и душа от нее болит!

Зачем тогда воевать? Ведь жить лучше в счастье и мире?

А как этот мир отстоять? Чтоб счастье у каждого было.

Чтоб каждый смог жить и любить,

Учиться, работать, гулять.

Семью за столом собирать?

Для счастья ведь много не надо,

Важно чтобы не было на земле ада!

И к каждому ребенку вернулся домой ПАПА!

Т. С. Чернышева

Наши 80- летние бабушки и дедушки — дети Великой Отечественной Войны. Этот статус они получили не так давно, за свое искалеченное детство. По их рассказам, я знаю, какое это мрачное, смутное и тяжелое время было для нашей истории.

В семье моей бабушки было 12 детей и когда отца забрали на фронт, мать смогла прокормить и вырастить всех 12- х. Ни один не умер от эпидемии тифа или голода, ни одного не искалечил немец, и это подвиг! Великий материнский подвиг!

Бабушка моей близкой подруги пережила блокаду Ленинграда. Она рассказывала, как люди сдирали со стен обои, когда нечем было питаться. Она до сих пор боится, что настанет это смутное время. На всю свою скромную пенсию она скупает с запасом крупы, тушенку, спички, и бережно хранит все это по своим стареньким кухонным антресолям. Ей так спокойнее, говорит она, а ее дочь потом тайком выбрасывает эти пачки с крупами, так как у них заканчивается срок годности, или заводятся насекомые.

Я посвящаю эту книгу всем детям, маленьким ангелам, погибшим от кровавых лап старухи войны. Не важно, в каком году, не важно, в какой войне, матери всех народов и всех религий скорбят по своим детям одинаково.

В этой книге я объединила разные истории детей — героев. Каждый ребенок погибший во время Великой Отечественной Войны уже герой, не зависимо от того вел ли он диверсионную войну или стал жертвой фашистского режима.

Я не могу рассказать обо всех, но я обязательно сделаю серию книг

«Детство, опалённое войной», посвященную детям войны.

В основу этой книги легли реальные истории.

Мне хотелось создать уникальное в своем роде и красивое повествование, чтобы рассказ содержал в себе элементы разных форматов: военной и криминальной драмы и остросюжетного романа, а сюжет строился с участием историй реальных событий военного времени.

Надеюсь, мне это удалось

Приятного чтения!

Ваша Татьяна Чернышева.

Часть 1

Май 1970 года.

Темно — синяя волга беззвучно подъехала к старенькому дому. Калитка во дворе была открыта и со скрипом качалась на ветру. Дом выглядел зловеще странно, но в то же время очень загадочно. Словно какую-то старую неоконченную историю таили в себе стены этого дома.

— Вещи занести в дом? — Спросил меня шофер.

— Да, пожалуйста.

Из машины вышел мой отец. Он закурил и стал пристально рассматривать мои новые угодья. Очень давно, когда я была маленькая, в этом садовом товариществе у моих родителей была дача. Будучи детьми, мы часто прибегали в конец улицы к этому дому, но даже тогда в этом доме уже никто не жил.

— Ты уверенна, что хочешь жить здесь. Как-то тут не совсем приветливо, — сказал мой отец. Он достал очки из кармана, протер стекла носовым платком и еще раз взглянул на дом.

— Да, я хочу здесь остаться. Не переживай за меня. А точно вещи предыдущих хозяев в доме?

— Да кто его знает, владельцев этого дома никто никогда не видел. Во время войны жил здесь какой-то старик. Одинокий был, толи немцы его убили, то ли пропал без вести. После войны многие до сих пор людей ищут, — он взглянул на часы, — Ой, мне пора, заседание кафедры, прости родная, обустраивайся, на выходных мы с мамой заглянем к тебе.

Отец поцеловал меня в лоб, сел в машину и уехал, а я так и осталась стоять у старой скрипучей калитки.

За неделю до этого от меня отказался последний госпиталь: «Надежды нет, живите каждым днем, пока есть возможность!» Никто из врачей толком не знал, что со мной, ухудшение самочувствия, отсутствие иммунитета, тысячи анализов и врачей, и приговор один, говорят, что состав крови изменен. Причины и этиология заболевания не ясна, а значит, лечения нет. Поэтому, когда я приняла решение осуществить свою детскую затею, родители не стали возражать. Отец задействовал все связи, чтобы выкупить этот дом.

Итак, я открыла калитку и вошла в свои новые владения. К моему приезду отец распорядился, чтобы во дворе собрали весь мусор, убрали весь хлам и скосили траву, дом я попросила не трогать. Поэтому во дворе было пустынно, чисто и очень тихо. По вымощенной гравием дорожке от самой калитки я прошла к крыльцу дома. Замок на двери уже был сорван водителем, дверь была не заперта.

Внутри было очень солнечно и пыльно. Через коридор можно было попасть в гостиную и на кухню, дальше по коридору вела лестница на второй этаж. В гостиной между окон стоял старенький черно-белый телевизор, напротив него располагался большой мягкий диван горчичного цвета, журнальный столик, рядом два кресла, в углу небольшой торшер. У окна стоял старенький буфет, в котором был аккуратно расставлен красный чайный сервиз в белый горошек.

На кухне было тоже все предельно аккуратно, уютно и относительно чисто. Все стояло на своих местах. Казалось, что хозяйка этого дома ненадолго вышла по делам, но не вернулась, и после ее ухода, домом овладела полувековая пыль.

Самое странное, что в комнатах отчётливо чувствовалась женская рука. Ажурные салфеточки повсюду, дорожки, покрывала с рюшами, аккуратно подобраны лентой шторы, но в санузле сиротски стояли в стакане зубная щетка и бритвенный станок. На зеркале стоял флакон тройного одеколона, на половину выветрившегося временем, а рядом с ним лежал старенький помазок. Больше в ванной из косметических средств ничего не было.

На втором этаже расположились две спальни и большая просторная библиотека. В спальнях не было ничего необычного, обстановка была очень схожа у обеих комнат. В полуметре от окна стояла большая двуспальная кровать, небольшой туалетный столик у стены, две прикроватные тумбочки и большой дубовый шифоньер. Мои вещи шофер поднял и оставил в одной из комнат. Я поставила чемодан на кровать. Решила сначала разобрать вещи, а позже, если хватит сил, привести в порядок дом, подмести пол и протереть пыль на поверхностях, на большее моих сил сегодня бы точно не хватило. Я распахнула окно, чтобы дом расправил свои легкие и вдохнул полной грудью свежий весенний воздух. На улице не было ни души, только слышно щебетание птиц.

Я начала разбирать вещи, и перебирать мысли в голове.

Странно, я никогда не была одиночкой, что может быть хорошего в одиночестве, наверное, еще месяц назад, я бы ни за какие деньги не согласилась бы переехать вот так в старый дом, расположенный вдалеке от цивилизации, где на улице редко встретишь живого человека. Но после того, когда мне сказали, что осталось не долго, мне захотелось заглянуть внутрь себя, найти ответы на свои вопросы. Найти ответы, можно только наедине с собой.

Я открыла двери шкафа, он был пуст. На минуту показалось, что дом ждал меня и любезно подготовил для меня гостевую комнату. Я проверила другую мебель в комнате: туалетный столик, прикроватные тумбочки тоже были пусты. Может здесь уже кто-то побывал? У меня пробежал ледяной холодок по спине.

— Спокойно! Оля, не фантазируй! Просто хозяева пользовались только одной комнатой, а вторая была гостевой, — успокаивала себя я.

Я прошла в другую комнату и открыла дверь, в ней была та же мебель, только стояла она зеркально второй комнате. Открыв двери платяного шкафа, на меня выпорхнула моль.

— Как она там оказалась? Если в доме никто не жил долгое время, — подумала я. Но наличие вещей в шкафу и запах сырости и старья, который ударил мне в нос, слегка меня успокоили.

Спустя пару часов я разобрала вещи, немного навела порядок в доме, насколько смогла, и дом перестал казаться заброшенным. Я заварила кофе, и пространство наполнилось горьким ароматом этого волшебного напитка. Я достала из старенького буфета чайную пару красного цвета в белый горох, наполнила чашку до самого края и поднялась с ней на второй этаж в библиотеку.

Для меня «книжного червя» библиотека была самым любимым местом с детства. У родителей в кабинете была небольшая библиотека. Когда я научилась читать, я стала жадно проглатывать информацию этих книг одну за другой. Родители не понимали меня, я всегда впредпочитала общество книги, чем бестолковое времяпрепровождение в компании недалёких людей. Однажды в одной из родительских книг я обнаружила тайник, в котором лежал старенький ключ, но что этот ключ должен был отпирать, я у родителей так и не выяснила. Отец сказал, что эту книгу ему подарил старый армейский приятель, с тех самых пор я ношу этот ключ вместе с собой.

Библиотека в доме была просто необычайных размеров, книги располагались повсюду. Полки с книгами были от пола до самого потолка. Возле окна стояло два больших мягких кресла, круглый столик и напольный торшер. Я поставила чашку с блюдцем на столик, и пошла, выбрать себе книгу для чтения. Я остановилась в середине комнаты, и не понимала, с какой стороны подойти к этому громадному книжному гиганту.

— Ну, пусть решит случай или судьба, — сказала я вслух.

Закрыв глаза, я раскрутилась в центре комнаты, а потом просто вытянула руку и сделала шаг вперед, нащупала рукой первую попавшуюся книгу и вытащила ее.

Распахнув глаза, в своих руках я увидела маленький зеленый блокнот. На первой странице бисерным почерком было написано: «Собственность Толи Сойера»

15 Июля 1942 года.

Сегодня прибыл очередной автобус с детьми. Когда я спустился вниз, у входа в столовую толпились дети разных возрастов. Каждый из детей держал что — то в руках. Кто — то только фото родных мамы и папы в рамке, у кого-то была только любимая игрушка или домашнее животное. А были дети, которые в руках держали маленькие узелки с личными вещами, наспех собранные из наволочки кем-то из близких. Протискиваясь сквозь толпу детей, я тихонько зашел в столовую. Обеденные столы были аккуратно сдвинуты в сторону к стене. В середине комнаты стоял только один большой учительский стол. За столом сидела директор Вера Ивановна, а рядом стояла воспитательница Полина Александровна, которая записывала что — то в блокнот. По очереди к столу подходили дети, они называли свое имя, фамилию и свой населенный пункт, из которого они приехали. Мое внимание привлекла маленькая пятилетняя девочка, стоящая в стороне от всех, с маленьким потрёпанным мишкой в руках. Эта была очень красивая маленькая девочка с серьезным видом и с очень печальными глазами. Ее подозвала Полина Александровна, девочка подошла к столу.

— Здравствуй, как тебя зовут? — Спросила ее Вера Ивановна. Девочка ничего не ответила. Она молча стояла и смотрела в пол.

— Назови свое имя, фамилию и откуда ты приехала? — повторила Вера Ивановна. Но девочка по-прежнему молчала. Полина Александровна полистала блокнот, а потом наклонилась и что-то прошептала Вере Ивановне на ухо.

— Тебя зовут Оля? — спросила Вера Ивановна.

— Я хочу к маме, — сказала девочка, услышав свое имя. Из ее глаз потекли слезы, она уткнулась носом в плюшевого мишку, от которого еле уловимо еще пахло родным домом.

— Твоя мама скончалась, ты же видела ее в гробу, — тихо прошептала Вера Ивановна.

Девочка подняла свои взрослые глаза и пристально посмотрела в глаза директора детского дома.

— А мне с мамой в гробу будет лучше, — произнесла она.

Так Оля вместе с другими детьми стала новой жительницей нашего Домачевского детского дома. Ее привезли из города Бреста. Они с мамой эвакуировалась на поезде из родного города к подруге мамы в Гомель. Не успев отъехать от перрона вокзала, поезд подвергся авиа обстрелу. Погибло очень много людей, среди которых была мама Оли. Девочку на пару дней приютила соседка, у которой было пятеро детей, а после похорон мамы Оли, девочку отправили в Домачевский детский дом.

У нас с Олей много общего, кроме мам у нас нет больше других родственников. С собой у нас у каждого только по одной вещи из родного дома, у меня книга «Том Сойер», у Оли медвежонок.

20 июля 1942 года

Дни мучительно тянуться. Война. День медленно сменяет один на другой. Вся еда из города вывозиться на фронт. Еды мало, порции маленькие, я не наедаюсь. Очень хочется кушать. Люди из города бегут, говорят немец подходит, они пытаются сбежать подальше от войны. Две воспитательницы и поварихи больше на работу не выходят. Я слышал, как они сказали директору, что об этих подкидышах всегда позаботиться государство, а о своих детях думать не кому.

В детском доме осталось только двое взрослых Вера Ивановна Хвач- директор и воспитательница — Полина Александровна Горохольская. Им очень непросто в такое тяжелое и сложное для всех время. Дети болеют тифом, лекарств нет, продуктов не хватает.

21 июля 1942 года

С каждым днем становиться сложнее, я стараюсь помогать, как могу. Каждый день стараюсь приносить хоть какую- то еду. На рынке ворую у торгашей. Тетка толстая отвернется, а я у нее хвать картошку, и бегом. От нее не убудет, вон она рыло себе, какое нажрала.

Скоро осень. В лесу грибы и ягоды пойдут, в августе можно идти собирать.

Если вдруг Вера Ивановна и Полина Александровна от нас откажутся, я даже не знаю, что мы делать будем?

22 июля 1942 года.

Сегодня снова ходил на рынок. Местный дворник дед Митрич смеется, что я сюда каждый день, как на работу хожу.

Интересно, он знает, что я ворую?

На рынке сегодня было многолюдно. Люди торговали, кто, чем мог. Кто-то дарами природы: овощами, зерном, яблоками. Некоторые счастливчики молоком, имея в собственности на всю улицу одну единственную корову. На одном прилавке лежали личные вещи, старинный канделябр, духи, использованные на половину, меховое манто и какая-то бижутерия. За прилавком стояла худенькая старушка, элегантно одета в пальто с жемчужными пуговками и красивой маленькой шляпкой. Время от времени она своей худенькой рукой в перчатке бережно и аккуратно раскладывала товар на прилавке. Она выделялась из общей картины. Ее осанка, лицо, манеры выдавали своим видом, что она некогда была очень обеспеченной дамой. Она стояла молча, стыдливо потупив взгляд в землю, со стороны было заметно, что ей было неловко и неуютно в этом месте. Я долгое время стоял и с интересом наблюдал за ней. Ее внешние черты очень напомнили мне маму. Она так же элегантно одевалась, она так же держала спину, от нее также приятно пахло парфюмом. Несмотря на свой возраст и усталый вид, старушка была очень приятной наружности. Я подумал, что когда моя мама постареет, она будет выглядеть ничем не хуже, чем эта приятная пожилая женщина.

Меня отвлек шум. Местные мальчишки перевернули корзину с яблоками у толстой тетки. Корзина упала, и яблоки покатились по всему рынку. Я подбежал ближе начал собирать яблоки и совать себе за пазуху.

— Стой, — крикнул в мою сторону кто-то.

Я обернулся и увидел, как в мою сторону бежит толпа мальчишек. Я бросился бежать, что было сил, придерживая руками яблоки.

— Стой, не то хуже будет, лучше сам отдай, — продолжал голос.

Я со всех сил бежал в сторону детского дома, чтобы сократить свой путь, я свернул в один из дворов. И в этом была моя роковая ошибка, двор был не проходной, и сам того не понимая, я попал в ловушку. Когда обернулся, кольцо из местных мальчишек уже смыкалось вокруг меня.

— Эй, оборванец, верни, что украл! — произнес один.

Когда кольцо вокруг меня сомкнулось, я вспомнил, что лучшая защита — это нападение. Я толкнул плечом одного, пытаясь вырваться из круга, но тот не упал, тогда самый мелкий схватил меня за рукав. Оступившись, я потерял равновесие, отшатнулся назад и упал. А рукав от моей рубашки остался в руке у самого мелкого. Когда я упал, у меня выкатились яблоки. Я ждал, когда на меня посыплются удары, но они просто молча стояли и смотрели. Я поднялся, и сделал пару шагов в сторону. За мной никто не последовал.

— Вы домашние шавки! Мамкины дети! — крикнул им я, и побежал в сторону дома.

Я трус, надо было биться, драться с ними до последнего! А я струсил!

Я спрятался за углом дома и тайком наблюдал за ними, может они уйдут, и я заберу яблоки.

— Эти детдомовские совсем обнаглели, — бросил мне в спину самый высокий.

— Мамка говорит, им там жрать нечего. Сейчас все на фронт везут, — ответил ему другой, собирая яблоки.

— Им государство помогает. Нам скоро самим жрать нечего будет, — ответил ему высокий.

Они собрали яблоки, и ушли, а я так и остался, в стороне стоять.

Вот так прошел мой сегодняшний день, дневник:

— яблоки,

— оторванный рукав рубахи,

+еще одна трусливая история.

Так я остался сегодня ни с чем.

Май 1970 года

Несколько следующих страниц отсутствовали, их кто-то аккуратно отрезал ножницами.

Я подошла к полке, на которой стоял блокнот. Среди книг на полке лежало несколько старых тетрадей. Полистав тетради, я поняла, что это личные дневники. Записи дневников ведутся в военные годы, а потом информация обрывается 1942 годом.

Рядом с дневниками стоит очень потрепанная книга «Том Сойер», в ней я обнаружила фотографию «Мальчик 10 лет и девочка 5 лет». На фото девчонка обнимала одной рукой маленького медвежонка. Девочку звали Оля, как описано, было в дневнике. Эту информацию подтверждала и запись на оборотной стороне фото «Оля и Толя 1941 год.

Я хорошо осмотрела все остальные полки. На них ничего особенного на первый взгляд не было, только книги. Но, как мне уже известно, книги могут хранить в себе тайники. Но осмотреть каждую книгу из такого огромного количества за один день мне не представлялось возможности.

Мое упрямство никогда не давало мне покоя. Благодаря ему, я усердно со всей ответственностью доводила дела до конца, золотая медаль, красный диплом и престижная работа в одной крупной редакции, сразу после выпуска. Поэтому эта история не могла пройти мимо меня.

Я быстро привела себя в порядок и направилась в городской архив, прихватив с собой все найденные мною записи и фото. Благо их было немного, и они уместились у меня в небольшой саквояж. Кроме них я бросила туда же пижаму, зубную щетку, расческу, пару сменного белья и чулки. Время было уже позднее, на последний автобус, идущий обратно в эту сторону, я могла не успеть. Поэтому я приняла решение переночевать у своей близкой подруги, и предложить ей пожить у меня некоторое время, чтобы помочь мне разобраться с книгами.

Я не знаю, откуда во мне нашлись новые силы и энергия. Сломя голову, я металась по дому, собирая вещи. Мною овладело страшное любопытство, я чувствовала, что мне жизненно необходимо найти владельца этих дневников. Для меня это стало делом чести. Я по долгу службы, давно не вела никаких расследований. Мы журналисты тоже умеем распутывать сложные дела, нестандартно мыслить, вынюхивать, но в отличие от следователей наши действия не ограничены протоколами расследований.

Я выпорхнула на крыльцо, закрыла дверь ключом и быстрым шагом направилась к калитке. К моему большому удивлению, калитка больше не скрипела. На петлицах были жирные следы от машинного масла, здесь явно кто-то был. Но времени на раздумья у меня не было.

Ждать автобуса мне долго не пришлось. Автобус был пуст, если не считать пожилую женщину с козой и какого-то человека в рабочей одежде, у которого из сумки выглядывала голова живой курицы. В городе, конечно, такого не увидишь. Я прошла по салону автобуса, и удобно расположилась на большом сиденье задней площадки.

Автобус потихоньку ехал, подпрыгивая и покрякивая на ухабах. Я так увлеклась чтением дневников, что не заметила, как в автобус зашли еще парочка пассажиров. Ощутив чье-то дыхание с кислым запахом этанола возле своего уха, я перевела свой взгляд.

Возле меня сидел пожилой, не совсем трезвый мужчина и широко мне улыбался.

— Что читаешь, дочка? — Поинтересовался он.

— Да вот, рукописи дали почитать.

— А ты не из здешних. Я здесь всех знаю.

— Я только сегодня переехала в дом, что в конце улицы, — указала я рукой назад.

— А это не в дом ли старого Шайберта?

— Не знаю, когда мы оформляли документы, фамилии предыдущего владельца указано не было. А Вы что-то знаете о нем?

— А зачем он тебе? — Лукаво поинтересовался дед.

— Дак, в доме вещи его остались, вот думала, может родственники есть, передать хотела. Всё-таки память.

— А че, ценного много осталось? Я могу передать.

— Да нет, просто старые фотографии и пару книг. Так что Вы знаете о предыдущем владельце?

— Да немного. Нет у него никого, по крайней мере, мы их не видели. Раньше здесь деревня была, в войну многих немцы извели, но дома не тронули. После войны дома здесь, как дачи продавать стали, а кто выжил, все разъехались, кто в город к детям, кого посадили за пособничество немцам. Один Шайберт остался. Странный он был, нелюдимый и жадный до черта лысого. Скупал он в войну вещи у местных, ездил по области, много барахла потом в дом перевозил. Боялись его местные. Стороной всегда его дом обходили. Даже немец, когда на деревню пошел, его дом не тронул. А когда война закончилась, его в НКВД вызвали, больше его никто не видел.

Дед посмотрел в окно.

— От, черт! Остановку свою проехал! Тормози, командир! — Крикнул он водителю.

Автобус остановился, и дед выскочил. А я так и осталась с открытым ртом на задней площадке автобуса. Ко мне обернулась женщина с козой.

— Да ты не слушай, этого пьяного дурня, дочка! Да, скупал Шайберт вещи всякие, он тихонько из подполов торговал антиквариатом, за это и жил. Сама ж знашь, кому война, а кому мать родна. В войну люди за буханку хлеба ценные вещи отдавали. А немцы ценители старинных вещей были. Вот только не понятно, как они его не убили. Ведь могли же.

— А жена у него была? Дети? — Спросила я. Ведь зачем-то он хранил в книге фотографию двух детей.

— Жонка была у него. Да умерла она, когда война пришла. Тиф, — вздохнула старушка, — а детей у них никогда не было.

Все-таки интересная штука жизнь! Вроде бы кажется, что ты на финишной жизненной прямой, а она тебе подбрасывает сюрпризы. Я не знаю, сколько мне осталось времени жить, но дело Толи Сойера я решила взять под свой контроль. Я поставила себе цель отыскать этого некогда маленького мальчика и вернуть ему его потерянные вещи.

В окошко медленно начал барабанить дождь. Автобус медленно ехал, подпрыгивая и покрякивая на ухабах.

1 августа 1942 года.

Привет, дневник!

Сегодня стал свидетелем разговора воспитателей нашей Полички и Эльки — злюки! Полина Александровна уговаривала Элеонору вернуться, она, как только перестали платить зарплату, сразу сбежала. Сказала, что у нее двое своих детей и муж на фронте, а сегодня плакалась, что, мол, похоронка на мужа пришла. Не дай Бог к нам вернется! Ее у нас никто не любит, злая она! За любую мелочь кричит, и биться лезет. Когда началась война и детей стали привозить, она у многих что-то своим детям забирала. Я помню, девочка маленькая так горько плакала, когда она у нее куклу отобрала. А ведь это все, что у нее осталось от семьи из родного дома!

Кушать очень хочется, еды по-прежнему на всех не хватает!

Сегодня видел, как недалеко от детского дома хоронили двух детей. Полина и директор горько плакали. Между собой шептались, что если так и дальше пойдет, тиф всех изведет!

Меня они не видели, я в кустах сидел.

2 августа 1942 года.

Еле уцелел!

Сегодня разбили один корпус нашего детского дома.

Когда я сегодня пришел с работы, меня ждала Полина Александровна у ворот, только она начала мне проповедовать лекции о моем поведении, как в небе появились два немецких самолета. На рынке сказали, что это были «мессеры». Они начали сбрасывать бомбы. Мы с Полиной Александровной упали на землю, она сказала, чтобы я закрыл свою голову руками!

Было очень страшно! Потом из корпуса начали выбегать дети и директор, некоторые были в крови, кого-то даже пришлось вытаскивать на руках из обломков. Взрослый 15 — летний парень Борька обмочился от страха, я тоже почти, но стерпел.

Я слышал, есть погибшие — трое человек.

Дневник, как страшно! Мамы нет, война кругом!

От меня теперь ни на шаг не отстает Оля, все время плачет, а я держусь! Потому что сильный, потому что мужчина, хоть мне и 10 лет.

Очень хочется мира и кушать! Очень хочется жить!

3 августа 1942 года.

Сегодня мне приснилась мама.

Мне приснилась наша с ней последняя встреча.

На улице сентябрь, идет дождь. Мне 5 лет. Она меня ведет за руку по длинному коридору театра. Мы заходим в гримерку, она говорит, чтобы я взял свои самые любимые вещи, мы едем в маленькое путешествие. Вещей у меня было не много: старенькое пальто в клеточку, картуз и колючий, шерстяной шарф, остальное было на мне. Я прихватил с собой только книжку «Том Сойер», которую мне подарил перед смертью директор театра, мой близкий друг — Валерий Аркадьевич. Он умер.

Это я сейчас понимаю, что с ним случилось. А тогда мне сказали, что он вышел на пенсию. Но его жена, тетя Фая-повариха, так горько плакала. Но ведь, когда уходят на пенсию не плачут так сильно. Я помню, когда старенькую кассиршу провожали на пенсию, никто не плакал. И фотография Валерия Аркадьевича появилась в рамке с черной лентой на следующий день. Мне не нравилась лента, но сказали, что так положено.

Так вот, едем мы с мамой в машине. За рулем ее новый ухажер, новый директор театра. Он мне никогда не нравился.

— Куда мы едем, — спросил я.

— Сюрприз, — ответил он, и оскалил свои белые зубы в зеркало дальнего вида, пытаясь изобразить улыбку на своем лице.

— А почему из города выехали, ведь можно было и поближе, — поинтересовалась мама.

— А вдруг сбежит?!

На этой фразе я заснул в машине, проснулся я, когда мы подъехали к детскому дому.

Потом я плачу и бьюсь в окно Домачевского детского дома, меня пытается успокоить Полина Александровна, а мама идет к машине, в своем длинном черном пальто с лисьим воротником, не оглядываясь. Ее новый ухажер заботливо открывает перед ней дверь, поворачивается и с ухмылкой машет мне рукой, а после они уезжают.

Прошло уже 5 лет, а этот сон мне все чаще сниться. Только уже не больно, привык, наверное. Тетя Фая говорила, что человек ко всему может привыкнуть, вначале больно и нужно потерпеть, а потом отпускает.

Интересно, как там мама. Может быть, она вернется, когда-нибудь за мной?

Я до сих пор помню чувства привыкания к моему новому дому. Адаптация, как называют это состояние воспитатели. Я долго бродил по комнатам, и искал маму, я тщетно надеялся, что однажды, я открою дверь одной из комнат, а там ждет меня она. Но все мои усилия были напрасны. Однажды я открыл очередную дверь, а там были кроватки с маленькими детьми. Они лежали беззвучно, молча и смотрели кто куда, кто-то жевал веревку от своей распашонки, кто-то сосал палец, они молчали, и меня это очень насторожило.

— Почему они молчат? — спросил я у нянечки.

— Они поначалу все кричат, когда сюда попадают, а потом замолкают. Смысл им постоянно кричать? Мама все равно не придёт! — грубо ответила мне она.

Мама больше не придет!

Вот так, я и перестал ждать свою маму.

Май 1970 года.

Я шла по мокрой улице. Дождь уже закончился, и воздух наполнился благодатной влагой и запахом цветущей сирени. Вечерело, на улице практически никого не было.

В архиве я полезной информации не нашла. Шайберт обменял этот дом на свою квартиру в городе еще в гражданскую войну. До него здесь долгое время жила семья фермеров, которым достался этот дом по наследству от родителей, а тем от своих родителей. Где искать дальше ниточки этой запутанной истории, я не представляла.

Сегодняшний день был перенасыщен новой информацией, я очень устала, и в буквальном смысле валилась с ног. Хорошо квартира моей подруги была недалеко от архива.

— Олька, привет! Ты промокла! Так, быстро в душ и греться, а я пойду, чай поставлю, — приветливо встретила меня Марина.

Мы сидели на полу, на ковре, укутавшись в теплые пледы, и пили чай. Марина заметила на моей шее цепочку.

— Подарок родителей или новый кавалер? — Лукаво спросила она. Я достала из-за пазухи длинную цепочку, на которой висел небольшой золотой ключик.

— Ты, что, все эти годы его на себе таскаешь? Зачем?

— Не знаю?! — Пожала плечами я.

— А вдруг на нем порча или проклятье?

— Ты же не суеверная? — Рассмеялась я.

— Ну, знаешь! Моя знакомая недавно к гадалке ходила. То есть к целительнице. Месяц назад у нее отец умер, и мать слегла после этого. Лежит и не встает. Доктора толпой ходили, а сделать ничего не смогли.

— Может психическое что-то?

— Да психиатра тоже приводили, тот таблеточки и укольчики выписал, а толком ничего не изменилось. Подруге соседка подсказала сходить к целительнице с фотографией родителей. Та ей сразу все рассказала, как на духу. Она обряд сделала, и мать на поправку пошла. Вот на днях я ее сама видела. Слушай, а может и тебя к ней сводить? Только ждать долго, уж больно известная.

— Не верю я во все это.

— Если не пойдешь к целительнице, на мою помощь можешь даже не рассчитывать, — отрезала Маринка. Она с детства ставила мне ультиматумы, и я всегда шла у нее на поводу. Хотя надо отдать должное ее интуиции.

— Ладно, договорились. Так, а что целительница сказала?

— Да там, мать отца в молодости приворожила, что он до смерти с ней будет, вот он ее и изводил, — Марина встала и побежала звонить из коридора подруге, чтобы узнать, как попасть к этой чудо — женщине. А я осталась одна в комнате на полу с чашкой в руках.

Маринкин кот, спрыгнул с дивана и стал тереться о мои ноги. Он мурлыкал, и изгибал свою спину. От его мурлыканья меня начало клонить в сон, я положила руку под голову, и закрыла глаза, но в комнату резко вернулась Марина.

— Все, записала тебя, сказала случай серьёзный, она нас ждет дня через два. Слушай, а ты не обидишься, если я оставлю тебя сегодня вечером одну. Просто Мишка две контрамарки в театр взял, — замялась Марина.

— Точно театр! — Вскрикнула я. Я подхватилась и стала искать в сумке дневник. Перелистав его, я поняла, что мальчик писал про свою маму -актрису. И речь шла про один из театров города Минска.

— Все в порядке? Ты точно ни против? — Недоумевая переспросила Марина.

— Нет, иди, конечно, я воспользуюсь твоим телефоном, справочник у тебя есть?

— Вот и отлично, пользуйся на здоровье, — ответила мне она, и скрылась за дверью другой комнаты.

Спустя час моих телефонных стараний, мне удалось обнаружить театр, в котором еще работала женщина, которая могла знать что-то о мальчике. Рано утром я собиралась отправиться в театр, чтобы с ней встретиться.

4 августа 1942 года.

В город вошли немцы! Как раз в то время, когда я был на рынке.

Дело было так. Все торговали, как обычно, и вдруг крик «Немцы!».

Началась паника, народ начал живо собираться. Мне в этой суматохе удалось кое-что унести: 5 яблок, 8 картофелин, вилок капусты.

Потом прозвучал выстрел, от которого на рынке воцарилась мертвая тишина. В центре торговой площади стоял немецкий офицер и несколько автоматчиков. Следом за выстрелом последовал взрыв. Я услышал от старенькой бабушки, когда уносил ноги, что это взорвали школу.

В детском доме теперь тоже не спокойно. Директор переживает, что немцы узнают про больных детей в полуразрушенном корпусе. Она говорит, что немцы могут их убить! Они не любят болячек!

Да кто ж их любит?

Из того, что я принес, сварили похлебку и компот. Покормили 50 человек, всем досталось понемножку. Мне сказали, что я молодец. О том, где я все взял не спрашивали, думаю, догадались. А что делать? Война!

6 августа 1942 года.

Немцы в городе уже два дня и уже многое изменилось. На главной площади повесили надпись: «Kommandantur», а на доске объявлений рядом появилась большая стен газета:

«Все жители должны зарегистрироваться в полиции; ЗАПРЕЩЕНО покидать место постоянного проживания без специального на то разрешения; рабочий день- 14 часов, проститутки для немецких солдат подлежат регистрации в полиции и ежемесячному осмотру у врача, ВВОДИТСЯ КОМЕНДАНСКИЙ ЧАС. За заражение венерической болезнью солдата — расстрел, за близкое нахождение у немецкого колодца с водой — расстрел, за воровство зерна и овощей — расстрел, за укрытие евреев — расстрел, за подозрение в шпионаже или партизанстве — расстрел».

Продукты увозятся на фронт или в Германию. После работы в колхозах, на полях каждого обыскивают, и если найдут хоть одно зернышко, могут расстрелять. Людям сегодня подбросили газеты во дворы домов, в них рассказывают, что в Германии их ждет высокооплачиваемая работа, хорошее питание и жилье. Не знаю, правда ли это.

Теперь на рынке практически никто не торгует, кого ловят- отбирают продукты полицаи. Брать еду не откуда, приходиться часами бродить по лесу или лазить по людским огородам и дворам в поисках пропитания.

Сегодня ходил на поле, думал, может получиться хоть что-то, найти, да где там.

Немецкие автоматчики сегодня на поле чуть не застрелили ребенка. Маленькую девочку, которая заплакала — мне Митрич рассказывал.