Бесплатный фрагмент - Дивлюсь я на небо…

Светлой памяти родителей посвящаю.

Предисловие

Мы еще многого о прошлом не сказали.

Б. Окуджава

Зеленый островок покоя в десяти минутах езды от центра города — старое православное кладбище Ташкента. Первые могилы появились здесь еще в конце девятнадцатого века, когда в Туркестанский край хлынули потоки русских эмигрантов. Город рос, и вот уже первая улица пролегла рядом с кладбищем. Ей дали имя известного клинициста, врача Боткина Сергея Петровича, а кладбище стали называть просто Боткинским.

Я прихожу сюда давно, сколько себя помню. Сначала с родителями к бабушке Анне, а теперь вот к ним, к маме и папе. Дорожка к закутку с нашими могилами идет от ворот в дальний край кладбищенской карты, несколько раз поворачивая и петляя между массивными мраморными памятниками, под которыми похоронены богатые цыгане. За старыми металлическими оградами — заброшенные в большинстве своем могилы русских. Еще сохранились совсем старые памятники из серого гранита с надписями на немецком языке. Поистине — пути господни неисповедимы! Как попали в наш край те люди, чей прах остался в этой земле, а имена едва угадываются на шершавой поверхности камня?..

Я рассматриваю надгробия, читаю имена, даты и думаю о жизни. Что она есть на самом деле? Какой она была у тех, от кого остался только прах, сокрытый землей?

Сколько могил, столько судеб. Все мы идем своим путем, проходим свой отрезок нескончаемой спирали жизни, один из витков которой замкнул на мне прошлое и будущее нашего рода, стал связующим звеном между судьбами отцов и дедов и детей и внуков.

Иногда ушедшие родные — те, кого я не знала, не видела — вдруг оживают в моей памяти, и я отчетливо представляю себе не только их образ, но и то, как они чувствовали, мыслили, что их тревожило, что радовало. Оставаясь наблюдателем, я, как в немом кино, вижу эпизоды их жизни и пытаюсь понять ее смысл, смысл жизни, промелькнувшей искрой во времени или протянувшейся чередой долгих дней в истории семьи.

Храня свои тайны, от которых, возможно, зависела судьба следующих поколений, они унесли многие из них с собой в могилу, тем самым оставив потомкам неразрешимые загадки. Но они — те, кто давно спит вечным сном под двухметровым покрывалом земли, когда-то были такими же жизнерадостными, как мы, так же, как мы, любили и боролись за жизнь.

Наши предки достойны памяти и возвращения из небытия хотя бы потому, что они просто БЫЛИ, и мы обязаны им своей жизнью.

Глава 1
Начало пути

О дни, где утро было рай,

И полдень рай, и все закаты!

Где были шпагами лопаты

И замком царственным сарай.

Марина Цветаева

Предчувствие чего-то нового, что должно изменить жизнь, не покидало Анну с самого утра. Управившись с домашними делами, она побежала к старшей сестре, которая обещала дошить к воскресенью ее новое платье.

В городе гуляла весна тысяча девятьсот двадцать девятого года. Сладкий запах цветущих акаций обострял чувства, а ожидание веселого воскресного вечера опьяняло.

Анна застала сестру за работой.

— Федор обещал в воскресенье прийти со своим другом, — наклонившись над машинкой, сообщила она.

Покрякивающий звук опускаемой иглы затих, и Мура, закрепив шов, оторвала нитку.

— Вот, готово!

Платье, облаком взметнувшись над головой, падая, заскользило по фигуре. Голубые цветы с тонкими зелеными листочками, разбросанными по белому полю ткани, словно осыпали Нюру, собираясь в букеты на рукавах-фонариках. Юбка-восьмиклинка прошелестела по бедрам и, прикрыв колени, расправилась фалдами. Аня рассматривала себя в прямоугольном зеркале, поворачиваясь то одним, то другим боком. Ее полная грудь, поддерживаемая ситцевым лифчиком с широкими бретелями и обтянутая полупрозрачной тканью, возвышалась над тонкой талией, а красивый фигурный вырез приоткрывал декольте.

— Ничего, что так открыто? — спросила Аня, расправляя неприметные складки у проймы.

— Самое то! — не задумываясь, ответила Мура. — Глаз не отвести! Какая же ты у нас красавица, Аннушка!

— Ой, Мурка, я такая счастливая!

Аня закружилась по комнате; легкая юбка поднялась, оголяя ноги, и вновь упала, обволакивая их ситцевой нежностью.

— Ладно, снимай, — любуясь сестрой, нарочито строго, сказала Мура, — завтра вечером оденешь, на танцы.

— А что за друг? — как бы невзначай спросила Аня, высвобождая руку из платья.

Мура помогла ей. Аннушке уже исполнилось восемнадцать, и сестра подумывала, как бы выдать ее замуж. Хоть и некуда торопиться, как казалось, но озорство непоседливой сестренки, ее кокетство и невероятно веселый нрав, привлекали к ней парней. Мура, как старшая и замужняя, беспокоилась, чтобы кто непутевый не увлек Аню. Вот она и попросила мужа познакомить ее с кем-нибудь с завода.

— Саша, — Мура сложила платье и завернула в газету, — работает с Федей в одной бригаде. Петр его тоже знает. Недавно пришел из армии, танкист. Поляк, между прочим. Красивый парень!

Аня уже сидела на подоконнике и посматривала на улицу. Мимо дома пробежали мальчишки, догоняя собаку.

— Тебе не интересно? — Мура подошла к сестре.

— Интересно, интересно! Поляк, красивый… а он танцевать умеет? — поворачиваясь, игриво спросила она.

— Посмотрим. Бери свое платье и иди домой, а то у меня еще дел полно. Скоро Федя придет. На, купи по пути чего-нибудь Вовчику и Коле.

Мура протянула деньги и сверток.

— Спасибо, родная! — Аня поцеловала сестру и, помахав на прощанье, убежала.

Предстоящая встреча сулила новые приключения. Красивый поляк рисовался в воображении статным молодцем с загадочной улыбкой. Мысленно Анна представляла, как он пригласит ее на танец, и они вместе закружатся в вальсе под мелодию «Амурских волн».

Следующий день пролетел незаметно. Аня помогла матери со стиркой, разобралась с упражнением по русскому, которое никак не давалось младшей сестренке Наде, сбегала в магазин отоварить карточки и, наконец, достала из шкафа новое отутюженное платье. Пока Аня одевалась, пришла Мура.

— Нюра! — окликнула она, заглядывая в комнату. — Ты готова?

— Все, все, бегу, — тряхнув короткими волнистыми волосами, отозвалась Анна и, кинув последний взгляд на свое отражение в зеркале, выбежала из комнаты.

Старые парусиновые туфли, тщательно натертые мелом, скрывающим темные пятна, слегка поскрипывали при движении. Аня степенно шла рядом с Мурой, невпопад отвечая на ее вопросы и украдкой поглядывая на свои ноги. Белые носочки, белые туфли, белое платье… ее наряд оттенял загорелую кожу. Аня в отличие от сестры, которая пряталась от жаркого украинского солнышка под летним зонтиком, стараясь сохранить естественный цвет кожи, с удовольствием подставляла лицо под ласковые лучи.

— Ты бы хоть шляпку надевала, — поучала Мура, — а то станешь как сапог: черный и сморщенный.

Анна рассмеялась:

— Сапог! Ну, что ты такое говоришь, Мурка. А плавать, бегать, с парашютом прыгать тоже в шляпке? Или, нет, с зонтиком!

— Ты все смеешься! Потом вспомнишь мои слова, да поздно будет!

Аня отмахнулась. Ее жизнь только начиналась. Молодость бурлила горячей кровью, заставляющей сердце гулко стучать от возвышенных чувств; упругое тело требовало активных движений; сладкие мечты прикрывали розовой дымкой все неурядицы.

Мура легонько толкнула Аню локтем в бок.

— Вон, смотри, видишь, Федя стоит с парнем? Это Саша.

Сестры подошли к парку, в котором с открытой площадки яхт-клуба уже слышалась музыка. У входа под раскидистым старым каштаном стоял муж Марии — черноволосый, высокий, под стать ей. А рядом с ним, боком к девушкам, другой парень: чуть пониже ростом, с зачесанными назад непослушными русыми волосами. Он проводил по ним рукой, поправляя упругие пряди растопыренными пальцами. При этом открывался его высокий чистый лоб.

Федор заметил приближающихся сестер и помахал им рукой. Саша обернулся. В его необычайно светлых глазах застыл восторг. Он не мог оторвать взгляда от Аннушки, словно плывущей в белом облаке. Их взгляды встретились. Сердце Анны забилось чаще. Она потупила взор, стараясь не выдать своего интереса, но зарумянившиеся щеки и часто вздымающаяся грудь предательски обнажали чувства.

Федор представил Александра. Аня протянула ему руку. Пожимая, он задержал ее в своей чуть дольше, чем надо бы при первом знакомстве. Аня ощутила тепло его ладони, которое обожгло сердце.

— Какая у вас рука горячая, — высвобождая свою, проговорила она, мельком взглянув в глаза Саши.

Он улыбался.

— Мороженого хотите, девчата? — Федор, сглаживая затянувшуюся паузу, обнял жену и Анну за плечи, заглядывая под зонтик своей Муры.

Она легонько отстранилась от него, взяла под руку, и, оглядываясь на сестру, повела в парк.

— Можно и мороженое, да, Аннушка?

Рука Федора соскользнула с плеча Ани и он, словно извиняясь за это, виновато улыбнулся.

— Анна… какое у вас красивое имя, — Саша пошел рядом с ней, покусывая сладкий стебелек сорванной травинки.

— Имя, как имя, — пожимая плечами, ответила Аня, справившись с волнением и игриво приосанившись.

— Мою сестру тоже зовут Анна, — сознался Александр.

— Правда?! И мою!

Пришла очередь удивляться Саше.

— Как так? Вы Анна и сестра Анна?

— Ты знаешь, сколько у них сестер? — Федор сообщил, как открытие: — Пять!

— И все такие красивые? — Саша окинул взглядом фигуру Аннушки.

— Все, все, не сомневайся! — Федор балагурил, а Мура сжимала его руку и поводила глазами в сторону, намекая, что пора бы и оставить молодежь наедине. — А мороженое? — не поняв ее намек, озадачился Федор.

— Вон там продают! — Аня кивнула в сторону тележки с мороженым, что стояла под зонтиком около клумбы с розами. — Мне сливочное!

— Вы, парни, идите за мороженым, а мы здесь в тенечке постоим, жарко что-то, — Мура достала платочек и замахала им у лица.

— Пошли, Саня!

Как только мужчины отошли, Мура спросила:

— Ну как?

— Что? — Аня смотрела вслед Саше, с удовольствием отмечая про себя, какой он широкоплечий.

— Я вижу, Саша тебе понравился, а?

— Ничего, симпатичный, — Аня улыбалась во весь рот, — понравился, понравился, а я ему, как ты думаешь? — заговорщически зашептала она.

Мура одарила сестру теплым, ласковым взглядом.

— Да он глаз с тебя не сводит! Ладно, тихо, возвращаются.

Сестры переглянулись и застыли в ожидании.

Довольно быстро прохладный ветер с лимана прогнал дневной жар. Солнце окрасило воду золотом и пурпуром; краски, то смешивались в набегающих волнах, то разделялись штрихами ряби, создавая волшебство, окутавшее туманной дымкой лиман, парк яхт-клуба и Аню с Сашей, жизнь которых с этого вечера обрела единый смысл. Теперь каждый день проходил в предвкушении встреч, а, встречаясь, они не могли расстаться, подолгу стоя у палисадника перед домом Ани. Саша любовался Аннушкой, как драгоценной вазой, не решаясь прикоснуться к ней, словно от прикосновения его крепких рабочих рук она могла расколоться и рассыпаться. Но его неудержимо влекло к ней, он тонул в золоте ее глаз, терял голову от дурманящего запаха свежести и молодости ее тела.

В один из вечеров, Саша решился и привлек к себе Аннушку, обвив рукой ее талию. Аня не оттолкнула его, напротив, трепетно прижалась к нему грудью, тая в объятиях и чувствуя, как ослабли ноги и закружилась голова. Саша легонько прикоснулся к ее губам. Их дыхание слилось в поцелуе. Весь мир превратился в сказку. Душа ликовала. Любовь вырвалась на свободу и закружилась в радужном танце, прославляя жизнь.

— Нюрка, шасть до дому! — голос отца опрокинул сказочный мир вверх тормашками.

Аня отпрянула от Саши и, смущаясь, пробежала мимо отца в распахнутую дверь, закрывая ее за собой.

Семен Николаевич Деркаченко — высокий, худощавый, моряк, с пышными седоватыми усами, долгое время проработал на торговом флоте в Одессе, откуда ушел с семьей в Николаев еще в начале девятисотых годов. Родом он был из черногорского города Котор. А жена его — Екатерина Терентьевна Гнённая родилась в селе Варваровка, близ Николаева. Ее отец — запорожский казак из Миргорода, что на Полтавщине, — женился на турчанке. В воспоминаниях внуков — детей Екатерины — осталась бабушка, поражающая воображение сказочной внешностью: черноволосая, строгая, одетая в многочисленные яркие юбки, со звенящими на шее монисто и с неизменной трубкой во рту. Екатерина унаследовала от матери черный цвет волос, глубокий задумчивый взгляд бархатных, как беззвездная ночь, глаз и восточную стать. И дети у Деркаченко, что мальчики, что девочки, рождались красивыми. Каждый из них получил хоть какую-то черту от матери и от отца.

Семен Николаевич присел на лавку, закрутил «козью ножку», чиркнул спичкой и, прикурив, позвал Сашу.

— Садись, погутарим.

— Здрасьте, дядь Семен, — садясь, Саша протянул руку.

— Будь здоров! — Семен ответил рукопожатием. — Куришь?

— Нет.

— Оно верно… а я курю, — он затянулся и, прихватив папироску двумя пальцами, так, что она оказалась внутри ладони, опустил руку на колено. — Любовь у вас с Нюркой что ли? — напрямик спросил он.

Саша пригладил непослушные волосы, закинул ногу за ногу.

— Любовь, — ответил эхом.

— Это хорошо, — Семен снова затянулся. — А ты серьезно, или так — потискать?

Саша напряженно вздохнул.

— Серьезно…

— Отт, оно как!

— Я пойду, дядь Семен… — Саша встал.

— Иди, — Семен затянулся поглубже и бросил окурок, придавив его носком, — коль жениться надумаешь, приходи свататься, отдам за тебя Нюрку

У Саши земля уплыла из-под ног. Его чувства смешались. Женитьба меняла жизнь. Но радость перекрыла смятение, рассеяла страх. Именно сейчас Саша понял, что без Анны его жизнь уже не имеет смысла. Он улыбнулся, кашлянул, пряча улыбку в кулак. Оглянулся на притихший дом Дергачей, как звали семейство в округе. Из распахнутого настежь окна, прикрытого короткими ситцевыми занавесками, послышался девичий смешок, шепот.

— Приду, и не сомневайтесь, — твердость в голосе прозвучала стальными нотами.

Семен тоже встал.

— А я и не сумневаюсь! Завтра в плавание ухожу, вернусь, приходи!

Обменявшись взглядами, они разошлись.

Над городом поднялся новорожденный месяц. Тонкий серпик отразился в темных водах Южного Буга, несущего свои воды на морской простор. Светлая дорожка колыхалась в такт волнам, теряясь в прибрежном песке. Река бежала на встречу с Днепром; объединившись в лимане, они единой водой впадали в Черное море.

Саша возвращался домой с новым чувством перемен. Маленький дом Войтковских стоял на самом берегу реки, от которой ветер приносил запах рыбы и придонного ила. Камыши пели нескончаемую песню, соло вступали лягушки, аккомпанементом трещали цикады. Саша любил уединенность своего дома. Город оставался в стороне и, казалось, что все тоже оставались за чертой, разделяющей людскую суету и природу, которая обволакивала покоем тех, кто жил с ней рядом.

— Санько! — окликнул отец.

Он сидел на ступеньках, за его спиной темнел проем двери, открывающий вход в сонное царство ночи. Саша улыбнулся, представляя, как сладко спят Женька и Анютка — его младшие брат и сестра. Как старший в семье, Саша заботился о них с малолетства, по сути, заменив им мать. Она умерла при рождении дочери, оставив о себе туманные воспоминания как о фее, о волшебнице из далеких детских снов.

— Здорово, батя! Чего не спишь?

Михаил поднял подбородок и почесал шею под довольно-таки длинной бородой.

— Да вот, думаю завтра сеть поставить спозаранку.

— Добре, поставим, — Саша присел рядом. — Батя, я жениться надумал, — глядя перед собой, выпалил напрямик.

Отец опустил голову, посмотрел на сына исподлобья.

— Хозяйку, значит, в дом приведешь…

— Приведу.

— И кто ж она?

— Аня Деркаченко, ты ее брата знаешь, Петра, работаем вместе.

— Добрый парень, знаю, да я и отца их знаю, Семена, правильный мужик, — Михаил помолчал. — Так говоришь, Анной дивчину зовут, — он ухмыльнулся, — Вот ведь как бывает… сестра Анна и жена — Анна. Годков-то ей сколько?

— Восемнадцать.

Отец поджал губы, отчего его борода приподнялась.

— Мамке твоей тоже осьмнадцать было, когда замуж за меня пошла. Да и Анютке нашей столько же! — он засмеялся в усы. — Как-то они поладят, а?

— Да, поладят, обе неугомонные, познакомились уже, — Саша вспомнил, как сестра с Аней сухо поздоровались при встрече, но отцу решил об этом не рассказывать, и спросил, переводя разговор:

— А с матерью ты как познакомился, а бать?

Всегда общительный, шумный в компании, как только речь заходила о жене, Михаил становился задумчивым и молчал. Почти двадцать лет прошло, а его Анна так и осталась в воспоминаниях молодой и красивой, как на том портрете, что сохранился на память о ней. Случалось, он подолгу вглядывался в ее лицо, то ли мысленно разговаривая с ней, то ли вспоминая только ему известные моменты их жизни.

— Обыкновенно, — тихо ответил он, — ходил на спектакли, где она играла. Раз цветы подарил, она тогда посмотрела на меня как-то по-особенному, сердце у меня и зашлось. В следующий раз мы уже разговорились, ну и… — отец встал. — Спать пошли, время позднее, завтра поутру сети ставить.

Камыш прошелестел им вслед, затем ветер прошуршал травой у крыльца, ударился в закрытую дверь, ослаб в недоумении и, оставив спящий дом, улетел на простор.

Глава 2
Зарницы перемен

Тревожных дней не перечесть.

Судьба тасует их, как карты.

Ей в масть кровавые закаты,

Но в козырях — любовь и честь!

Саша торопился домой. Одна только мысль об Аннушке теплой волной согревала сердце. Он купил небольшой букет весенних цветов — степных, пахнущих лугом и травами, и представил, как жена поднесет его к лицу, вдыхая нежный аромат.

С такими мыслями Саша прошел всю оставшуюся часть улицы, свернул во двор, где сушились сети, пробежал под веревками с развешанным бельем и, наконец, оказался у крыльца родного дома.

С тех пор, как у них с Анной родился сын, которого они назвали тоже Александром, дом наполнился особой суетой, той беспокойной, но счастливой жизнью, когда все внимание и все заботы домочадцев обращены к ребенку. Шурик рос крепким здоровым мальчиком. Не только родители, но и все тетки и дядьки, и особенно бабушка и деды, с трепетной любовью нянчились с малышом, радуясь его первому слову, его первому шагу, его веселому смеху.

— Аннушка, Сашенька, я дома! — Саша открыл незапертую дверь и, разуваясь в прихожей, прислушался.

Из комнаты послышался шепот:

— Иди, иди, папка пришел!

В проеме двери, обрамленном цветастыми занавесками, появился сын в черных сатиновых трусиках. Он остановился, потупив глазки и засунув пальчик в рот.

— Шурик, иди ко мне, мой хороший!

Саша протянул руки, и сынишка весело заверещав, подбежал к нему, падая в распахнутые объятия. Отец подхватил его, подкинул к потолку к великому удовольствию мальчика, и усадил на руку. Подошла Анна. Саша обнял ее за плечи так, что букет оказался у самого лица. Она прикрыла глаза, вдыхая аромат цветов.

Они прожили вместе четыре счастливых года, а нежность отношений ничуть не угасла. До тех пор, пока Аня не забеременела, они купались в своей любви, погружаясь в нее, как в реку: безудержно, с восторгом, с пылкой страстью. Красивая молодая пара была украшением компании друзей, с которыми они проводили свободное время. Аннушка прекрасно пела и играла на гитаре, Саша не уступал ей и подыгрывал на мандолине. Частенько по вечерам молодежь собиралась на берегу Буга около их маленького дома, чтобы поговорить о жизни, попеть песни, пожарить рыбу, что парни ловили вместе с отцом Саши, почти не отходя от дома, прямо в камышовой заводи у берега.

А как запевали все вместе, так голос их поднимался над лиманом, чистыми нотами разливаясь над водой, в которой на закате купалось солнце, не спеша, луч за лучом, окунаясь в реку, пока вся вода не превращалась в позолоченный померанец, черной полосой берега разделенная с таким же небом на горизонте.

Дивлюсь я на небо тай думку гадаю:

Чому я не сокил, чому не литаю,

С чувством выводили парни, а девушки подхватывали звонкими голосами:

Чому мени, Боже, ти крилець не дав?

Я б землю покинув и в небо взлитав!

Глубокий проигрыш гитары спорил с мягкостью голоса мандолины, и песня, на мгновение повиснув над исполнителями, летела вслед за течением Буга в лиман, подхваченная ветром и им же разбитая на тысячи звуков, в конце концов, погружающихся в морскую глубь вместе с солнцем.

С рождением сына душевные посиделки стали реже, а восторженность любви Анны и Александра уступила место более глубокому чувству. Вся нежность родителей перешла к малышу; он связал их крепче страсти. Теперь их было трое. Если после женитьбы Саша впервые сердцем ощутил ответственность за жизнь другого человека, то после рождения сына в нем проснулось первобытное чувство защитника своего клана, своей стаи, своей семьи.

Аня взяла букет.

— Батя дома? — спросил Саша, передавая ей сына.

— Нет, еще не пришел. Анка забегала с подружками, Женя пошел сети проверить, порвалось там что-то, — доложила Аня. — Ты его не видел?

— Нет, — Саша скинул рубашку, взял полотенце, — я умоюсь, Женьку позову.

— Ужинать будем?

— Батю подождем.

Саша вышел во двор.

Аня посадила сына на кровать, поставила цветы в банку. Выглянула в распахнутое окно: Саша шумно умывался, разбрызгивая воду и стуча носиком подвесного умывальника, когда подошел брат. Они поздоровались. Издалека раздался зычный голос свекра, окликнувшего сыновей. Аня улыбнулась и решила, что пора накрывать на стол.

С тех пор, как партия призвала страну к коллективизации, а зажиточное трудовое крестьянство объявили врагами народа и рьяно принялись раскулачивать, уничтожая добротные хозяйства, снабжающие города хлебом, маслом, не говоря уже о мясе или сахаре, ужин в семье рабочих стал скудным. Жителей Николаева спасал Бугский Лиман. Все, кто умел ловить рыбу — а этому нехитрому делу мальчишки обучались с раннего детства, следуя примеру отцов! — ею и питались.

Войтковские, как заядлые рыбаки, ловили и для еды, и для продажи. Но чаще просто обменивали свежую или вяленую рыбу на муку, сахар или какие мелочи, необходимые в хозяйстве. Анна сама пекла хлеб, щедро разбавляя муку отрубями. Те продукты, что удавалось получить по карточкам, она бережно хранила, распределяя их на каждый день так, чтобы хоть как-то разнообразить еду не только для сына, но и для всей семьи.

— Ух, хороша ушица! — как всегда, хвалил свекор, шумно втягивая вытянутыми в трубочку губами, приправленный горстью пшена горячий суп из карасей.

Сашенька сидел у матери на коленях. Анна выбирала косточки из рыбьего бока и, смешав белое мясо с бульоном, кормила сына.

— Давай еще ложечку, за папу, — приговаривала она, поднося ложку к его ротику. Саша, как все дети, морщился, отворачивался, но мать настойчиво доводила дело до конца.

Поужинав, мужчины вышли покурить, взяв с собой малыша. Аня принялась за посуду. Стараясь не греметь мисками, она прислушивалась к разговору у крыльца. Поведение мужчин в последнее время ее озадачило. Свекор стал особенно задумчивым. Он подолгу о чем-то разговаривал с сыновьями, но на вопрос Анны, что случилось, Саша отмахивался, переводя разговор на другую тему.

Сейчас со двора доносились обрывки фраз, сказанных в полголоса и оттого непонятных, смех сына и громкие одобряющие возгласы Саши, затеявшего с ним игру в танкистов.

Они двигали выпиленные Сашей деревянные танки навстречу друг другу по ступеньке, сопровождая это соответствующими звуками, и потом таранили, отчего Шурик заливисто смеялся и требовал еще.

Вскоре мальчик утомился, и Аня уложила его спать. Прикрыв дверь в горницу, она вышла на крыльцо, прислонилась к косяку, с удовольствием вдохнула воздух, насыщенный запахами реки. Саша с отцом стояли поодаль и с жаром спорили. Аня хотела было подойти к ним, но остановилась, прислушиваясь. Не очень-то ей хотелось мешать беседе отца и сына.

— А я тебе еще тогда говорил: ничего хорошего от этой затеи не жди! И что? Прав оказался, а? — вопрошал свекор.

— Батя, в Кремле дальше видят, чем мы с тобой здесь вокруг себя, а партия, она за всю страну в ответе, — защищался Саша.

Но это только еще больше распаляло отца.

— Вот именно — в ответе! Только отвечать не торопится! Посмотри, за два года сколько люду померло с голодухи! Люди такое рассказывают… Это нас лиман спасает, а в степях, на Кубани что творится, знаешь?

Саша молчал.

— Хаты бросают, уходят из сел, так и в том преграды. Вон паспорта ввели. Так ведь городским! А мужик деревенский, как рабом был, так и остался.

— Батя, ты со словами-то осторожно! Услышит кто, сам знаешь…

— Да знаю, — отец отвернулся, — Санько, ты знаешь что, — он положил руку сыну на плечо, — ты, когда паспорт получать будешь, запишись хохлом.

— Как это? — удивился Саша. — Все ж знают, что поляки мы.

— Ну, а ты попробуй, дело говорю. Органы в каждом поляке шпиона видят. Сам знаешь. Им Польша, как оскомина, хоть и договор о дружбе подписали, а жить спокойно не дают. — Михаил посмотрел в глаза сыну.

В тусклом свете из зашторенного окна, что едва освещал их фигуры, лицо Саши казалось восковым, а глаза блестели. Сердце старого поляка екнуло. За себя он не думал, жизнь прожита — так ему казалось! А вот Санька, Женька, Анютка — за них душа болела. Он всяко передумал, как детей от беды защитить, одно только на ум пришло — оградить от себя самого! Да отдалить подальше, чтобы ничьи поганые руки не дотянулись. — И, знаешь, еще что, съезжали бы вы с Анкой отсюда. Чем черт не шутит — меня заберут, да и вас прихватят.

Саша опешил.

— Батя, я никуда от тебя не поеду, так и знай!

— А ты не кипятись! Я тебя не гоню, я дело говорю! Лучше заранее соломки подстелить, чтоб не убиться, когда упадешь. Я вот как рассуждаю: Анютка наша замужем, ее не тронут, думаю. Женька тоже сам со своей семьей. Вроде, как в стороне. Может, пронесет, избежит лиха. А ты о своей семье наперед думать должен! Ты ж у них на крючке, сынку, в самое гнездо осиное попал!..

Аня стояла в дверях не шевелясь. Страх холодными змеями заполз в грудь, обвил сердце. В висках застучала кровь, мешая сосредоточиться. Ей и в голову не могло прийти, что ее Саша — честный гражданин, военный, танкист, получивший направление на спецкурсы ОГПУ, как один из лучших рабочих завода, может быть «на крючке» у органов! И за что? За то, что его отец поляк!

В глубине дома всплакнул Сашенька. Аня очнулась и, повинуясь материнскому инстинкту, побежала к сыну.

— Ладно, батя, айда в дом.

Свет в окне погас. Они стояли в темноте под звездным небом. На неспокойной поверхности реки мелькали блики от далеких огней. Отец взял сына за руку.

— Погодь, Санько. Вот еще что. Если меня возьмут, тебе от допроса не уйти, — Михаил вздохнул так, словно его грудь придавил тяжелый камень.

С тех пор, как на заводе разоблачили преступную группу, поставляющую в Германию сведения о строящихся судах, он жил неспокойно. Группа та была организована еще до Первой Мировой. Руководил агентурной сетью некто Верман, а с завода к нему примкнули инженера Шеффер, Линке, Феоктистов. Михаил не раз видел Шеффера, даже беседовали как-то. Нормальный мужик, грамотный, трудно было представить, что он — вредитель. После того, как группу взяли, на заводе пошли повальные аресты. Огпушники забирали всех, кто вызывал малейшие подозрения. На верфях Николаева строили не рыбацкие корабли — военные! Потому и поляк был на виду, да еще и такой, что за словом в карман не полезет: правду-матку — в лоб!

— Ты с ними не спорь, меня не выгораживай! — наказал сыну. — Ни к чему это. И мне не поможешь, и себя загубишь. Так что, если что прикажут подписать — не робей и не ерепенься — подписывай! Это я тебе, как отец, говорю!

Темный силуэт отца будто съежился, ощетинившись растрепанной ветром пышной шевелюрой и широкой бородой, как у сказочного старца. Саша резко обнял, прижался к нему, как в детстве, когда обида какая грызла, а словами не сказать. Только тогда он в живот ему лицом закапывался, пряча слезы, а сейчас склонился к плечу, сжав зубы, проглатывая комок, что застрял в горле. В смятении чувств было и желание защитить, заслонить собой родного человека, и самому спрятаться от надвигающейся бури, сметающей на своем пути каждого, кто попадал в ее завихрения.

— Прорвемся, сынку, не сумневайся, прорвемся! — успокаивал отец, похлопывая его большой узловатой ладонью по спине. — Мы с тобой вон как живем, дружно, прорвемся… — Михаил смолк, промокая слезу крепко сжатым кулаком.

Саша взял себя в руки. Отстранился от отца. В доме тихо спали Анна с сыном — его оплот, его крепость, которую он будет охранять всю свою жизнь, стараясь сделать жизнь близких красивой и безоблачной, насколько сможет.

— Батя, я на курсах до конца лета буду. Когда смогу, прибегу. А Анка пусть у своих поживет. Мне так спокойней будет, там народу много, если что — защитят. Женьке скажу, он за тобой присмотрит…

— Не надо! Я что ребенок малый, чтоб за мной смотреть! — обиделся Михаил.

— Ну, ладно, батя, не сердись, не хочешь, не надо, Женька и так сюда каждый день заглядывает, — Саша грустно улыбнулся. — Да, а паспорт мне не положен, военный я человек. По окончании курсов дадут мандат, направят куда-нибудь. Сейчас чистка идет. Поснимают немало… потому нас и призвали, замену готовят.

— И пускай отправят куда подальше! — обрадовался отец. — Там затеряешься, или еще как, и забудут о тебе. Главное, не вспоминай, что ты поляк. Говори мало, с друзьями будь осторожен, не привечай кого ни попадя, с начальством не спорь. Держи свое при себе, — он еще много чего хотел наказать сыну, но замолк. Видел: не маленький уже, да и умом господь не обидел.

Усталость от трудного дня дала о себе знать.

— Ну, на боковую что ли? Жинка тебя заждалась, или уснула? — стараясь замять неприятный осадок от разговора, Михаил пошутил.

Саша только посмотрел на него, улыбаясь одними глазами.

— Пусть спит, устает она одна на хозяйстве. И малец беспокойный, без присмотра не оставишь.

Они вошли в дом; стараясь не шуметь, разбрелись по своим углам. Саша быстро скинул одежду, забрался к Ане под теплый бочок. Кровать отозвалась скрипом, словно жалуясь на тяжкую долю. Аня прижалась к мужу, уткнувшись носом в его грудь, обняла и застыла так, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить ту гармонию, которая возникает между двумя любящими людьми, когда их тела сливаются и становятся единым целым.

Свекор еще повозился в своей комнате, повздыхал, повертелся на постели и затих: то ли уснул, то ли задумался, глядя в потолок, который в темноте словно отодвигался все выше и выше, превращаясь в дремлющем сознании в безграничное ночное небо.

Отец оказался прав. Не прошло и месяца, как чудовищная машина смерти — слепая, глухая, подминающая под ржавые гусеницы всех, кто оказался на пути — засосала его в ненасытное, зловонное брюхо. Саша верил — нет, он хотел верить! — что это чудовище выплюнет его отца, как кусок непригодной для него пищи, как нечто, что оно не сможет переварить, потому что слопало это без разбора, проглотило впопыхах, просто случайно подцепив его с кем-то еще. Но этого не произошло.

С того момента, когда «черный ворон» высмотрел Михаила Войтковского у заводских ворот и, сложив крылья, камнем упал на него — еще живого, еще жаждущего жизни, — он больше домой не приходил. Анна сообщила мужу, что отца арестовали. Петр, брат, рассказал.

С тех пор дни и ночи проходили в тревожном ожидании. Саша дисциплинированно ходил на курсы, слушал лектора, который с пылом рассказывал об угрозе молодой Cтране Cоветов, о шпионах, которые только и думают, как бы продать, своровать, оболгать, навредить рабоче-крестьянскому государству, только-только вставшему на ноги и свободно вздохнувшему от сброшенных пут царского беспредела и дворянского произвола.

— Бдительность! Бдительность! И еще раз — бдительность! — кричал лектор, всматриваясь в глаза будущих следователей, многие из которых совсем скоро будут ломать человеческие жизни, как прутья между пальцами, забыв о морали и нравственности.

Зло фонтаном било из людей, получивших власть, забрызгивая всех, кто по воле случая оказался в пределах перерытого во всех направлениях огорода ОГПУ.

Не избежал этой участи и Александр. Каждый день он ожидал ареста. Но указующий перст ОГПУ корявым когтем пробивал чужую грудь. Всевидящее око монстра словно не замечало молодого поляка, почти готового встать у руля одного из его подразделений.

Брата и сестру тоже не трогали. Жизнь сосредоточилась на ожидании. Саша, как разведчик в тылу врага, ходил по улицам города, напряженно всматриваясь в лица прохожих, прислушиваясь к рокоту машин, останавливался, ожидая страшной фразы: «Пройдемте, гражданин!», когда какая-нибудь тормозила рядом.

Жене он сказал, чтобы ничего плохого об отце не думала. Скорее всего, это ошибка, как все выяснят, его отпустят, а им пока лучше не встречаться. На вопрос Анны о том, что случилось, Саша ответил только, что так надо. И все. Он не мог рассказать ей большего. Не знал, как объяснить то, что сам до конца не понимал. Но Аня, казалось, поняла его. Она тоже замерла в ожидании, но старалась никому не показывать свою тревогу. Занималась хозяйством, сыном, избегала душевных разговоров с сестрами и братьями. Отец ни о чем не спрашивал, а мать только вздыхала.

Но в один из августовских дней тысяча девятьсот тридцать третьего года все разрешилось, и ветер перемен ворвался в их жизнь. В этот день Саша поспешил в дом Деркачей, где пока жили Аня с Сашенькой.

Время было за полдень, сын спал, Анна помогала матери со стиркой. Саша подошел к ней, обнял, сомкнув руки на ее груди.

— Аннушка…

Аня оставила белье и так и стояла, опустив руки, с которых стекала мыльная вода. Саша почувствовал, как мелкая дрожь пробивает ее тело.

— Ну, что ты так растревожилась, родная… — он развернул ее, прислонил руки к ее лицу и с жаром расцеловал глаза, лоб, — все хорошо, милая, прости меня… — обняв ее, крепко прижал к себе, — теперь все будет хорошо, обещаю тебе.

— Саша, — Аня уткнулась в его плечо носом, вдохнула тепло от его гимнастерки.

— Успокойся, Аннушка, ну, что ты?

— А ты не пугай! — она отодвинулась, посмотрела в его глаза. — В газетах только и пишут: там раскрыт заговор, тут обнаружена группа вредителей. Саша…

— Тихо, тихо, — остановил вопросы Саша, — собирайся, пойдем домой. Я так соскучился…

Аня, не опуская глаз, смотрела на него, словно, хотела прочитать по выражению его лица все, что он думает, о чем сейчас нельзя говорить. Потом засуетилась, схватила тряпку, обтерла руки.

— Я сейчас, быстро… только Сашенька спит…

— Ничего, пусть спит, — успокоил Саша, мы подождем.

Он решил пока ничего не говорить. Просто потому, что не знал, как сказать и с чего начать.

Когда его вызвал к себе начальник курсов, Саша приготовился к самому страшному. Он знал, что разговор пойдет о его отце, но не ожидал того, что ему предложил следователь, сидевший в кабинете у начальника, который, как только Саша вошел в кабинет, сразу оставил их наедине.

Следователь оказался немолодым человеком. Подтянутый, суховатый, с пронзительным взглядом, от которого сразу стало не по себе.

— Садитесь, — не спуская глаз с курсанта, предложил он, и сразу в лоб: — Догадываетесь, зачем вы здесь?

— Так точно! — по-военному ответил Саша.

— Садитесь! — приказал следователь. Открыл личное дело Александра, которое лежало перед ним на столе. — Служил… после демобилизации работал на судостроительном, откуда направлен сюда, отличник, дисциплинирован… мда… и как же нам с тобой быть, а?

Саша молчал, не зная, что отвечать. Сердце предательски гулко стучало в груди.

— Что? Молчишь? И правильно делаешь! — одобрил следователь. — В твоем положении лучше всего молчать!

Саша сжал челюсти. Уставился в пол. Между широкими крашеными досками кое-где образовались щели. «Шпаклевать надо» — подумалось некстати, и тут же появилась уверенность в том, что его не арестуют и все будет хорошо. Саша не смог бы объяснить, откуда пришло такое чувство, но волнение ушло, ему на смену пришло ироничное любопытство: «И как он будет со мной разговаривать, если сам же советует молчать?»

Следователь положил перед Александром чистый лист бумаги, на него кинул ручку, пододвинул чернильницу.

— Пиши.

Саша, не уступая в резкости, прищурив глаза, в упор посмотрел на следователя.

— Что писать?

Тот приосанился, выставляя грудь вперед, сжал кулаки и, опустив их на стол перед носом Саши, наклонился к его лицу и, чеканя слова, негромко, едва не шипя, продиктовал:

— Я, Александр Михайлович Войтковский, тысяча девятьсот шестого года рождения, командир взвода военной моторизованной части, выпускник спецкурсов школы ОГПУ, довожу до сведения Особого Отдела, что взгляды своего отца, Войтковского Михаила не разделяю, о его шпионской деятельности ничего не знал и в его преступных делах участия не принимал. Точка, — он выдохнул.

Саша сидел, не шевелясь.

— Пиши, мать твою! — заорал следователь.

— Моего отца обвинили в шпионаже? — спросил Александр.

Следователь выпрямился, оправил китель, как ни в чем не бывало, отошел к окну.

— Да, — разглядывая что-то за окном, подтвердил он.

Вдруг резко развернулся и подошел к упрямому курсанту. Тот встал. Они оказались так близко друг к другу, что Саша почувствовал запах табака в дыхании огпушника.

— Вот что, сынок, — почти шепотом начал тот, — напиши отказ от отца. Ты парень хороший, не хочется ломать твою жизнь. Сам понять должен, что к чему. Пиши и уезжай подальше. Разнарядка есть по шестому отделению, на Дальний Восток. Сегодня же получишь мандат. Не только себя спасешь, но и семью свою. Понял?

Позже, вспоминая те тяжелые минуты, Александр всегда чувствовал, как липкий пот покрывает спину. Он подписал отказ от отца и получил назначение, похожее на ссылку, но так необходимое для того, чтобы на время скрыться от всех до поры, когда, возможно, все уляжется, и ничто не будет угрожать его семье.

Анна шире распахнула окно. Свежий воздух вечера обдал ее запахом земли и моря. Этот особенный запах она будет помнить всю жизнь. Только в Николаеве такой воздух!

Ее родной город был заложен князем Потемкиным так, что с севера к нему подступали широкие украинские степи, из которых ветер приносил терпкий аромат трав и прогретой земли. А южные границы ласкали воды Бугского лимана — узкого языка пресной воды, образованного устьем кормильца Южного Буга и Ингула. Ниже косы Бугский лиман встречался с Днепровским, и две могучие реки, объединив свои воды, впадали в Черное море. Южный ветер подхватывал соленые морские брызги, поднимаемые волнами, и стремглав мчался к городу, чтобы подарить его жителям освежающий бриз.

Саша подошел к жене, обнял; вдыхая прохладу вечера и аромат ее волос, тихо сказал:

— Мы едем на Дальний Восток.

Анна обернулась. За последнее время красивое лицо Саши потускнело, глубокая складка меж бровей без лишних слов говорила о тяжелых переживаниях. В глазах светилась печаль.

— Дальний Восток… — Аня вспомнила, как еще совсем недавно, они с друзьями мечтали поехать на строительство Комсомольска-на-Амуре. Тогда великая стройка представлялась как начало новой жизни, захватывала неизвестностью, казалась азартным приключением. И вот теперь давняя мечта может осуществиться… Аня не могла поверить в это. Арест свекра, тягостная неизвестность, напряженное молчание мужа научили ее сомнению. — Тебя туда направляют… органы? — догадалась она.

Саша молчал, только согласно кивнул. Аня села на табуретку, беспомощно положила руки на колени. Заплакала — беззвучно, поджав губы, только слезы катились по щекам. Саша присел перед ней, положил голову на ее руки.

— Знаешь, я больше так не могу, — Аня втянула воздух в себя, останавливая рыдания. Шумно выдохнула. — Ты должен мне все рассказать, Саша, понимаешь? Хуже, чем жить в неведении, понимая, что происходит что-то страшное, не может быть…

— Понимаю, родная, я расскажу, — он сильнее прижался щекой к ее рукам.

Страх, стыд, душевный бунт, обида — все смешалось в его чувствах. Саша не мог рассказать Аннушке того, что ему пришлось пережить. Вместе с тем он понимал, что молчать дальше не имеет права — ведь она его жена! Но он видел, что после того, как арестовали отца, в ее глазах вместе с недоумением появилось непонимание. Она, как и большинство советского народа, верила всему, что писали в газетах, к чему с пылом призывали на митингах, и Александр не хотел лишать ее веры, хотя бы ради ее же блага. Сомнение в правильности политики и курса партии могло привести к трагедии. Права старая поговорка: «Меньше знаешь, крепче спишь!»

— Аня, — он встал, пододвинул другую табуретку, сел напротив, — Меня направляют на работу в один из… — он замялся. Как сказать жене, что им придется три года жить в одном из сел Уссурийского края, куда его назначили начальником комендатуры местного отдела ОГПУ? Как объяснить, что произошло?

— Саша, почему ты молчишь? На какую работу тебя направляют?

— Аня, меня направляют на строительство железнодорожных станций в самой дальней части Транссиба, в Уссурийский край…

— Но, — Анна хотела было сказать, что и Комсомольск-на-Амуре где-то там, но Саша перебил ее.

— Эти станции строят заключенные. Меня назначили начальником участковой комендатуры.

— Это в лагерь? — Анна вскинула брови.

— Нет, моя хорошая, не совсем. Не пугайся. Мы будем жить в поселке ссыльных, недалеко от станции. Мне сказали, что семьи начальников устраивают хорошо, возможно, дадут отдельный дом.

— А как же Шурка? — она с испугом посмотрела на кроватку, в которой безмятежно спал их сын.

Мальчик разметался во сне. Слабый свет от прикрытого темным платком абажура освещал часть его пухлого личика. Тонкая решетка тени от сетчатой стенки кроватки расчертила простынку на светлые ромбы.

— А Шурик поедет с нами, — шепотом сказал Саша, — мы все будем вместе.

Они стояли у кроватки сына и любовались им.

— Он же еще совсем маленький… — Аня поправила простынку.

— Не беспокойся, мы справимся!

Саша обнял жену, и поцелуй остановил все вопросы, которые хотела задать Анна. Сильные руки Саши защищали ее, как стены крепости. На смену тревоге пришла другая мысль: «Какая разница — где жить, как жить?» Главное, что они едут вместе, всей семьей! Она привыкла во всем полагаться на мужа, доверяла ему без оглядки. То, что он сказал, растревожило, даже испугало и осталось неясным, но пока… пока они здесь, рядом, нега разливается по телу от сладости ласк, счастье наполняет сердце, покрывает сознание необъятной нежностью. А дальше — будь, что будет! Лишь бы вместе….

Глава 3
На другой конец страны

Да, не на всех нисходит благодать,

Не всем благоприятствует теченье.

Да здравствует, кто сможет разгадать

Не жизни цель, а свет предназначенья!

Булат Окуджава

На станцию Тахтамышская поезд прибыл поздно вечером. Александр оставил жену на перроне, а сам пошел к дежурному выяснить, куда им ехать дальше.

Анна поежилась. Несмотря на лето, было холодно. Она застегнула жакет и присела на чемодан. Два куля с одеждой лежали рядом. Шурик забрался к матери на руки.

— Что, мой хороший, — Анна прижала сына к себе, — замерз?

Малыш отрицательно покачал головой. Он играл с деревянным танком, который отец выстругал ему в поезде.

— Ну и хорошо! — Анна вздохнула, и про себя подумала: «А я замерзла и так устала!»

Дорога оказалась тяжелой. Почти две недели они были в пути. Сначала добрались до Москвы, потом ехали по легендарному Транссибу через всю страну с запада на восток. За окнами поезда остались просторы родной Украины, казахские степи, озеро Байкал и долго-долго тянулась безграничная, таинственная тайга, в которой теперь Анне предстояло жить. Стук колес все еще эхом отзывался в голове:

— Тук-тук, тук-тук, тук-тук!

Анне казалось, что она будет слышать этот звук всю жизнь. Колеса стучали то чаще, разгоняясь на переездах, то тише, когда поезд замедлял движение, подъезжая к очередной станции. Дорожная музыка менялась, создавая оркестр перестуков, иногда среди них выделялся один солирующий, задающий новый темп, тут же подхваченный всем составом. Звук нарастал, становился все громче, и апогеем дробящей какофонии звучал пронзительный гудок паровоза.

— Аннушка! — Сашин голос прорвался сквозь перестук колес. — Ты задремала? Идем, родная, — он подхватил сына на руки, взял чемодан, — идем, переночуем здесь, а утром нас отвезут в поселок.

В серых глазах мужа Анна заметила беспокойство и ту нежность, с которой он всегда смотрел на нее, с самой первой встречи в яхт-клубе Николаева. Прошло всего-то пять лет, но теперь то счастливое время казалось сказочным. За прожитыми годами осталась легкость дум, щемящая радость свиданий, веселые посиделки у костра на берегу реки.

Устроившись с сыном на старом кожаном диване в комнате станционного смотрителя, Аня провалилась в сон, в котором, как в немом кино проплывали картины ее детства и беззаботной молодости.

Проснулась она от пронзительного гудка паровоза. Николаев остался далеко, и его существование казалось таким же призрачным, как и высокие идеалы, к которым направляли молодежь тридцатых лидеры коммунистической партии.

Анна осторожно встала, стараясь не разбудить Сашеньку, и в мелькающем свете проходящего состава заметила мужа. Саша спал, сидя на стуле, положив голову на сложенные на столе руки. Он как ангел-хранитель закрывал ее с сыном от беды, постучавшейся в дверь, и даже во сне напряжение не покидало его лица.

«Господи, храни мужа моего, Александра, — взмолилась Анна, — спаси и сохрани!» — она перекрестила Сашу.

Он что-то пробурчал во сне, повернулся, подмяв руками буденовку, которую подложил под щеку. Аня подумала, что давно не слышала смеха мужа, все реже суровое выражение его лица сменяла улыбка. Только Шурка своей непосредственностью еще мог вызвать ее. А впереди ждали годы безрадостной напряженной работы. Аня могла только догадываться, как тяжело ему будет командовать ссыльными, среди которых, наверняка, есть и такие, как его отец — арестованные и осужденные ни за что: кто за случайно оброненное слово, кто за нерусскую национальность, кто за нерабоче-крестьянское происхождение, а кто и за крестьянское, но крепко держащее свое хозяйство в кулаке.

На следующий день семья нового начальника участковой комендатуры ОГПУ въехала в пустой дом в одном из поселков, построенных для ссыльных, которые продолжали работать на строительстве БАМа, отсидев положенный срок в лагерях, но не получив разрешение на возвращение в родные места.

Заброшенный дом встретил новых хозяев холодом и затхлостью.

— Мда, похоже, здесь давно никто не жил, — заглядывая в полумрак горницы, окна которой были заколочены снаружи досками, Саша легонько подтолкнул Аннушку внутрь, — не робей, окна я сейчас открою, а порядок тебе придется наводить самой. Мне на службу!

Аня несмело вошла, положила куль с одеждой у стены, медленно обвела комнату взглядом. Тем временем Саша отодрал доски, и пыльный свет осветил стол, настил в углу, заменяющий кровать, пару табуреток.

— Все, родная, я ушел, тебе есть, чем заниматься до вечера! — он натяжно улыбнулся и вышел.

Аня почувствовала такую тоску, что хоть вой. Сашенька прижался к ее ноге и, задрав голову, заглядывал в лицо.

— Ну, ничего, как-нибудь справимся, а, сынок? — подбодрила она себя, и принялась за уборку.

Как ни старалась Анна, но никак не могла смириться со своим положением. Неуютный дом — это еще куда ни шло, но то, что она увидела ранним утром, проводив мужа на службу, сломило ее. Мимо их дома шла толпа понурых рабочих, среди которых были и женщины в темных, бесформенных одеждах, кто с лопатой, кто с ломом на плече. Они шли молча, лишь изредка раздавался чей-то голос или покашливание.

Анна застыла на месте. Что-то удерживало ее, несмотря на желание бежать, бежать как можно дальше отсюда, куда глаза глядят. Те, кто проходил близко, заметили молодую, красивую женщину, смотревшую на них огромными глазами, полными ужаса.

— Что глазенки-то вылупила, краля! — огрызнулась одна.

И вот уже все, кто злобно, кто с любопытством, смотрели на жену нового начальника. Анна пошатнулась, так, словно холодный ветер ударил в лицо. Но все стояла, не двигаясь, сердцем ощущая их ненависть. Кто-то дернул ее за рукав кофты, потянул в сторону.

— Гражданочка, шли бы вы лучше к себе, а, гражданочка, — конвоир, молоденький солдатик, пытался увести ее.

Анна очнулась:

— А? Что?

— Негоже здесь стоять, говорю, идите к себе, — парнишка закрыл ее от бредущей толпы.

Наконец, до Ани дошло, что он от нее хочет, она развернулась и, вбежав в сени, захлопнула за собой дверь, от стука которой проснулся сынишка. Анна подхватила его на руки, заметалась по комнате, потом остановилась и, как срубленная березка, осела на пол, крепко обхватив руками сына. Так ее и застал Александр, которому почти сразу доложили о случившемся.

Слезы ручьем потекли по щекам. Аня прижала к себе Сашеньку и зарыдала, не в силах более сдерживать поток чувств, что камнем давил на сердце с того самого момента, как муж рассказал ей о своем назначении. Обида, тоска, страх за ребенка, наконец, пролились слезами.

Саша присел рядом и, улыбаясь готовому расплакаться сынишке, неловко гладил жену по спине, пытаясь успокоить ее.

— Почему, почему они так на меня смотрят? Что я сделала такого, за что они ненавидят меня? — продолжая всхлипывать, спрашивала Анна.

— Я же сказал тебе, не выходи!

— Так что ж мне три года в этой конуре сидеть?! — в сердцах воскликнула Аня.

Александр встал. Прошелся по небольшой комнате, снова подошел к жене. Взял сына и посадил его на деревянный настил, из которого они соорудили кровать; дал Сашеньке несколько игрушек.

— Поиграй здесь, ладно?

Малыш потянулся к яркой свистульке. Саша потрепал его по головке и повернулся к Анне.

Она уже успокоилась и стояла, отвернувшись к окну, разглядывая там что-то или просто спрятав таким образом от мужа заплаканное лицо.

— Анна, у меня мало времени, я должен идти. Но я хочу, чтобы ты выслушала меня сейчас, — он провел ладонью по лбу, сделав паузу, собираясь с мыслями, — Просто поверь мне, родная, я не обманывал тебя, так было нужно. Я хочу…

— Ты не заметил, что говоришь только «я»? — резко перебила его Анна, оборачиваясь. — А здесь — мы, кроме тебя — еще я и наш сын!

Александр подошел к жене. В ее глазах пылал гнев. На фоне светлого окна в сумраке комнаты четко вырисовывался ее силуэт, волнистые волосы шапкой обрамляли лицо, черты которого едва угадывались, но глаза! Они светились, как у кошки в ночи. Он привлек жену к себе. Она не сопротивлялась.

— Я тебя люблю, Аннушка, очень сильно, — прошептал он, — я никому не позволю тебя обидеть и никому не отдам. Поэтому мы здесь.

Саша вложил в эти слова все свои чувства. Анна отстранилась и посмотрела на мужа. Его черты еще более заострились за последние дни, щеки ввалились, в прищуре глаз ничего нельзя было прочитать. Но она доверяла ему, этому мужчине, который стал ей дороже жизни с тех пор, как они встретились. Анна поняла, что дала волю гневу, и что ее Саша ни в чем перед ней не виноват. Ей стало стыдно.

— Прости меня, я — дура!

— Что ты, что ты, родная! Ты у меня умница, еще какая умница!

Он взял ее лицо в руки и поцеловал в губы — сильно и страстно — и, как не хотелось, отпрянул, — Мне надо идти, Аннушка.

— Подожди, — Анна прижалась к груди мужа. Под гимнастеркой слышалось биение его сердца: «Тук-тук, тук-тук».

— Как стук колес.

— Что? — не понял Александр.

— Я говорю, что твое сердце стучит, как колеса поезда о рельсы, — улыбнулась Анна.

Саша поправил прядь ее волос.

— Хорошо, что стучит! — улыбка жены успокоила его, — Мне пора, до вечера, родная!

Он поцеловал ее и, надев бушлат, вышел, но вернулся, и, приоткрыв дверь, сказал:

— А дом мы поменяем, и поселок тоже. Я сегодня подыщу что-нибудь более подходящее, поближе к природе.

Анна кивнула. Дверь за мужем закрылась. Сашенька тихонько сполз с кровати и пошел к матери. Анна притихла, боковым зрением наблюдая за сыном, сделав вид, что не слышит, как он крадется. Мальчик подошел ближе и с радостным возгласом обхватил ее за ноги.

— Ах, ты озорник какой, маму напугал! Вот я тебя сейчас поймаю!

Анна изобразила испуг и под верещание сына, побежала за ним, делая вид, что никак не может его поймать. У самой кровати она подхватила малыша на руки и они, смеясь, повалились навзничь.

— Давай книжку почитаем? — она посмотрела на сына.

Его глазки расширились, а когда Аня открыла книжку, он с интересом, который бывает только у детей, уставился на яркую картинку: колобок улыбался во весь рот дедушке с бабушкой.

— Деда! — он ткнул пальчиком в картинку.

Анна, похвалила:

— Да, это дедушка, молодец.

Вспомнился свекор. В последний раз она видела его, когда он приходил к ним незадолго до ареста. Очень подвижный, улыбчивый человек, он располагал к общению. Анна уважала его. Она так и не поняла, за что его арестовали. После ареста свекра и начались все их злоключения.

В дверь постучали.

— Папа! — с надеждой сказал Сашенька, подняв глазки от книжки.

— Нет, сынок, папа ушел на работу! А мы сейчас посмотрим, кто это к нам пришел, — Анна неуверенно пошла к двери. — Кто там? — крикнула, не торопясь открывать.

— Это я, Клава, меня начальник к вам прислал.

Аня удивилась, потянула на себя дверь. За ней стояла дородная девушка в клетчатом платке.

— Здравствуйте, — растягивая слова, поздоровалась она, — меня Клава зовут, я к вам помочь что по хозяйству… начальник приказал.

Анна рассматривала девушку, пытаясь понять, кто она. С виду — крестьянка, да и говор деревенский. В глаза прямо не смотрит, юлит, вроде как — то в пол уставится, то на нее мельком глянет. Руки сцепила, пальцы мнет.

«Боится меня?!» — осенило Анну.

В незнакомой девушке она не почувствовала той ненависти, которой утром ее с лихвой окатили проходящие мимо женщины. Первое чувство осторожности ушло вместе с тревогой.

— Здравствуй, Клава, проходи, будем знакомы, я — Анна! — Аня протянула ей руку.

Клава растерялась.

— Не положено…

— Это там не положено, а здесь положено! — девушка понравилась Анне, и она решила, что они обязательно подружатся. Это Саша — начальник! А она простая женщина, такая же, как и эта девушка, просто ей больше повезло в жизни.

За окном мягко падал снег. Мороз, еще не сильный, прихватил лужи тонким ледком, который с хрустом разламывался под ногами. Анна скучала по теплым осенним дням Николаева. В середине октября его улицы желтели от падающих листьев, а воздух наполнялся ароматом хризантем. Здесь же, в глухой тайге Уссурийского края, зима, не дожидаясь отмеренного ей календарем времени, стремительно заметала землю, крыши домов и густые кроны исполинских кедров.

В старом казачьем селе, что стоял на берегу красавицы Уссури, широкая долина которой поднималась к покрытым таежным лесом западным отрогам Сихотэ-Алинских гор, Аня чувствовала себя лучше, чем в поселке ссыльных. Здесь среди местных казаков тоже жили несколько поселенцев, но люди больше интеллигентные, они не демонстрировали семье начальника своего отношения.

Саша пропадал на работе, и Анна могла видеть мужа только ранним утром, когда провожала его, стараясь улыбаться изо всех сил, чтобы не показать как ей одиноко, и ночью, когда он уставший и мрачный возвращался со службы. Веселый нрав Анны, ее кипучая энергия требовали действий, общения и, не получая ничего этого, она тосковала, считая дни до окончания ссылки — так Анна называла свое пребывание здесь. Впрочем, забот ей хватало — она вела нехитрое хозяйство, воспитывала сына, который рос крепким и любознательным мальчиком. Да и с Клавой можно было поговорить о чем-то отвлеченном, не касаясь семьи — так наказал Саша.

Пока стояли светлые дни, Анна брала сына и ходила гулять за село, любуясь красотой таежного края, природа которого удивляла непривычным сочетанием растений. После степного простора Причерноморья, где взгляд легко скользит до самого горизонта, тайга поначалу показалась тесной. Вековые кедры вдали стояли стеной, закрывая горизонт темными кронами. То тут, то там встречались старые раскидистые дубы и орешины, дуплистые липы, а подлесок играл яркостью красок, которые цветистым морем поднимались на сопки, теряясь за их вершинами. Но подступиться к этой красоте оказалось не так просто: тучи комаров окутывали тех, кто только собирался войти в таежный мир. Болотистые берега Уссури плодили жалящих насекомых в великом множестве. Они словно охраняли бесценные богатства природы от человека, потерявшего понимание гармонии и уничтожавшего тайгу так же жестоко, как и своих соотечественников.

Но совсем скоро зима загнала людей в дома. Ноябрьские метели накрыли старое казачье село толстой белой шубой. В домах щедро топили печи: молочные струйки дыма уходили в такое же небо, лишь изредка открывающее неласковое зимнее солнце.

Ранним утром Анна проводила мужа и уселась поближе к печи с рукоделием. Валенки сынишки оказались коротки, и Анна решила добавить сверху полоску меха, отрезав ее от большой шкуры изюбря, подаренной местными охотниками.

«Чудные люди, эти инородцы», — думала Анна, с улыбкой вспоминая, как через день после переезда, в еще необжитую избу, что стояла на краю села, вошли трое мужчин. Один выделялся на фоне двух других более высоким ростом и ленивым, даже безразличным взглядом. Это был местный казак — потомок славного казачьего рода, еще в прошлом веке обосновавшегося в Уссурийском крае. Худощавый, бледный лицом, говорил казак мало и протяжно. На вопрос мужа: «Как тебя звать?» он помял шапку в руках, поводил головой, рассматривая пустые стены и, будто вспомнив, ответил:

— Однако, Федор.

Двое других оказались удэгейцами: оба маленького роста, с круглыми смуглыми лицами и узкими глазами. Один, что помоложе, представился Ваской, и, указывая на второго, сказал с особым почтением в голосе:

— Васко абуга!

— Оба что ли с одинаковыми именами… — пожал плечами Саша, не без интереса разглядывая гостей.

— Нет, начальник, — возразил младший удэгеец, — я — Васко, а это, — он ткнул второго пальцем в грудь, — отец Васко. Твоя понимать должен.

— А мне его как называть? По фамилии?

— Тибеула зови. И фамилия есть. Мы из рода Ёминка. Древний род. Охотники мы. Тайга ходить, зверя убивать, начальнику шкура приносить, — он разложил гладкую коричневую шкуру оленя перед Сашей, а сверху кинул две пушистые шкурки соболя.

— Это ни к чему, — Саша было отодвинул подарки, но вмешался старый удэгеец.

— Твоя брать шкуры, жена одежку шить мальчишке. Ёминка зверя промышлять.

Анна погладила мягкий соболиный мех и, почувствовав ладонью ласкающую нежность ворса, с надеждой взглянула на мужа.

— Не обижай старика, начальник, бери, однако, — добавил свое слово Федор.

Саша провел пятерней по волосам, пряча смущение.

— Ладно, спасибо! Только больше не приносите ничего. Не положено. Так вы, значит в селе живете? — усаживая гостей, спросил он, сменив тему.

— Ёминка в селе зимой жить. Отец мой русский дом строить, там, — старший удэгеец махнул рукой перед собой, — как казаки строить. Летом тайга другой дом жить.

— Кочуешь, значит, охотишься, — подвел итог Саша, — А ты? — перешел он к казаку.

Тот помолчал, раздумывая или придавая себе важности — Аня тогда так и не разобралась в его манерах — и, сомневаясь в своих же словах, ответил:

— А мы… что мы? Живем тута, однако…

Так и познакомились.

Пока Анна приторачивала мех к одному валенку, пришла Клава. Ей тоже нашлось место в одном из домов этого села. Саша подселил ее к немолодой молчаливой женщине, которая в прошлой жизни была врачом. Ее осудили за вредительство, разлучили с семьей. Отработав положенный срок в лагере, она получила призрачную волю — вернуться домой ей не позволили, а поселили здесь и разрешили врачевать. Докторшу звали Фаина Ефимовна. Аня встречалась с ней в поселковой лавке: худая, маленькая, с огромными карими глазами, которые только и оживляли ее лицо, потемневшее то ли от горя, то ли от летнего солнца. Говорила она резким прокуренным голосом, смотрела недобро. Аня обратила внимание на ее ладони — узкие, с длинными пальцами и очень сухой кожей, которая, казалось, может в любой момент лопнуть.

— Что это вы делаете? — снимая шерстяной платок, Клава привычно потрогала печь, убрала стул с дороги и подошла к хозяйке.

— Тише, ты, граммофон, Шурик спит еще, — Анна покачала головой, оглядываясь на зашторенную плотной занавеской постель сына. — Да валенки у него коротки, снег в них набивается, боюсь, как бы не простудился, вот решила пришить мех. Видела, как у местных сделано.

Клава присела рядышком на лавку, подняла конец шкуры, с удовольствием провела рукой по гладкому ворсу.

— Вы бы ему унты сшили лучше, чего шкуру на заплаты изводить!

— Так я не умею! — Аня закрепила нитку и взялась за второй валенок.

— Эка беда! Попросите жену Ёминка. Она быстро сошьет, да и красивые — с вышивкой.

Аня отложила работу, задумалась. Удобно ли ей просить у местных? Ведь не откажут, как же — жена начальника! Но Саша строго-настрого запретил без его ведома ни у кого ничего не брать и не просить, да и лишний раз носа из дома не высовывать.

«Сиди в избе, ребенком занимайся!» — так и сказал.

Но Аню тянуло к людям. Хотелось общения. К тому же на быт удэгейцев посмотреть интересно — когда еще в жизни такое будет? Да и будет ли…

И Аня решилась.

— Знаешь, Клава, а ты права! Где, говоришь, живут Ёминка?

Собрав какие-никакие гостинцы, она укуталась, как баба, и, оставив сына с Клавой, пошла в поселок.

Легкие снежинки — последний выдох ночной метели — мягко кружились в воздухе, обволакивая село снежным туманом. Мороз щипал нос и щеки, и Аня плотнее прижала к лицу пуховый платок. Выбравшись на центральную улицу — такую же заснеженную, но с колеей от недавно проехавших нарт, — Аня пошла на другой конец села, отсчитывая избы, как ее научила Клава. Ноги то и дело проваливались в снег и, в конце концов, сбившись со счета, Аня поняла, что дом Ёминка ей не найти. Возвращаться к себе ни с чем не хотелось, и она завернула в поселковую лавку — может там кто подскажет, как удэгейцев найти!

Рядом с избой, в которой располагался магазин, стояли нарты. Собаки, ожидая хозяина, не проявили к чужой женщине никакого интереса. Аня хотела погладить припорошенную снежком черно-белую голову лайки, но, не решившись, обошла упряжку и поднялась на крыльцо; потопталась, стряхивая налипший снег. Только хотела дверь открыть, как та сама отворилась, и в облаке теплого воздуха показался Тибеула Ёминка.

— Я видеть из окна женщина одна по дороге идти. Я узнать женщина, — он широко улыбался, отчего его глаза превратились в узкие щелки, а веера морщинок от их уголков пробрались под меховую остроконечную шапку с цветной кисточкой на макушке.

— Здравствуйте, — обрадовалась Аня и протянула руку, высвободив ее из варежки.

— Дом заходить, а то холод в дом забираться, — Ёминка потянул Анну за собой.

В магазине, облокотившись на прилавок, молодой казак ворковал с пышнотелой продавщицей. Аня сухо поздоровалась и заговорила с удэгейцем.

— Мне бы обувку для сына, я хотела жену вашу попросить сшить такие, как вы носите.

— Унты? — понял удэгеец. — Жена Ёминка шить! Почему не шить мальчишке…

— Спасибо! — Аня заулыбалась.

Снежинки растаяли на ворсинках ее платка и волнистой челке, и капли влаги сверкали на них, как хрустальные.

— Моя жена шить. Вы сидеть дома. Я сам приносить, — старик собрался уходить, прихватив котомку с товарами.

Но тут казак, наблюдавший за ними, привлекая к себе внимание, повысил голос:

— Так, говоришь, следы тигра видел?

Ёминка остановился и уставился на него черными бусинами глаз.

— Я говорить — видел, за Кривым Ручьем Хозяин ходить. Близко. Я собака ему оставить. Просил уходить, — Тибеула называл тигра хозяином, и Анна заметила недовольство на лице старика. — Ты всем говорить: «Не ходить за Кривой Ручей, не дразнить Куты-Мафа!» — с последними словами Ёминка сердито развернулся и вышел.

Анна посмотрела ему вслед.

— А почему не ходить? — спросила она, но дверь закрылась.

— А потому, барышня, — отозвался казак, — что тигр — опасное животное. Человека избегает, но может и сожрать. Ёминка лучше всех тут тигра знает. Он бы зря не говорил о нем, однако… Кто знает, что у него на уме…

— У Ёминка?

Казак рассмеялся вместе с продавщицей.

— У тигра!

Весь день Анна думала о тигре. Уссурийский тигр! Живой! Настоящий!

«Вот бы своими глазами посмотреть на него! — мечтала она, складывая вещи и играя с сыном. — А что, если пойти на охоту? — шальная мысль разбудила азарт. Анна была не из робкого десятка. К тому же, стрелять умела, и метко! Еще в Николаеве научилась. — Почему бы не поохотится? — размышляла она. — Оружие есть, проводник есть. Саша уговорит удэгейца. Подготовимся, время есть. Зима только началась. Не мы, так кто-нибудь другой убьет этого тигра. Те же казаки! Убьют и продадут китайцам. А у тех каждый тигриный ус в дело пойдет, не говоря о шикарной шкуре. Клава, помнится, рассказывала, что у тигра особенно ценятся усы, сердце, глаза и печень. Китайские знахари готовят из них лекарства, даже из полового члена! — Аня усмехнулась. — Ну, без члена мы обойдемся, а печенку я бы пожарила! Вон, Шурик бледный какой, ему бы тигриная печенка не помешала!»

Когда пришел муж, Аня уже точно решила — идем на охоту! — и взахлеб рассказала ему о тигре, что бродит у какого-то Кривого Ручья.

Саша слушал жену, молча, любуясь ее глазами, которые не светились так со того времени, как они покинули родной город.

— Ну что? — высказав все аргументы за охоту, спросила она.

Саша зевнул, потянувшись, и обнял жену. Сын крепко спал, разметавшись в постели. Тепло от натопленной печи согревало и расслабляло, навевая сон.

— Давай спать, Аннушка, завтра решим.

Он даже не стал журить ее за то, что пошла к удэгейцам. Аня разочарованно вздохнула.

— Ты ложись, мне еще кое-что сделать надо, — она поцеловала мужа и принялась за посуду.

Глава 4
Охота на тигра

Иногда тигр, видя, что его преследуют неотступно, делает петли и выходит опять на свой след, идя, таким образом, по следам охотника. Но это не значит, что он ищет случая напасть на него сзади, ему просто интересно выяснить, кто идет по его следам, чтобы сообразно с этим действовать.

«Вестник Маньчжурии», 1926 г, №5

Больше Анна старалась не думать об охоте. Зачем сердце травить несбыточными мечтами? Но дня через три, за ужином, Саша вдруг сказал:

— Сегодня с местными разговаривал. Помнишь, к нам казак приходил, Федор? — Анна кивнула. — Так он говорит, что можно идти на тигра.

Аня не ожидала, что муж тогда принял ее рассказ всерьез.

— Мы пойдем? — с замиранием сердца спросила она.

— Пойдем, пойдем! Я тебе журнал принес. Нашел у себя. «Вестник Маньчжурии» за двадцать шестой год, представляешь? Почитай. Там написано, как охотятся на тигра.

Аня уже залезла в карман мужниного бушлата и достала немного потрепанную книжицу. Рассматривая журнал, она вполуха слушала Сашу о его разговоре с Федором. Не нравились ей здешние казаки: взгляд недобрый или отрешенный, да и гонору, как ей казалось, больше, чем опыта.

— Знаешь, тем днем мне в магазине сказали, что наш старый удэгеец лучше всех знает тигра, — издалека начала она. — Давай его попросим пойти с нами. С ним надежней, мне кажется…

— Он не пойдет. У них тигр — священное животное, бог! Его не то, чтобы стрелять, на него даже смотреть нельзя, по старинным поверьям. Удэ верят: кто убьет тигра, сам будет убит другим тигром. И боги отвернутся от его семьи и… все плохо будет. Так что вряд ли твой удэгеец согласится! — они помолчали. — Но попробуй, поговори с ним, кто знает…

В эту ночь Анне приснился тигр. Огромный, красно-коричневый, с черными полосами и длинным, загнутым на самом кончике, хвостом, который он, садясь, свернул вокруг себя. Тигр в упор смотрел на нее и… мурлыкал. Аня чувствовала, как сдавило горло от волнения, как стучит ее сердце, а в голове пульсирует одна мысль: держать себя в руках, чтобы тигр не догадался о ее страхе! Но из-за спины Хозяина тайги появился старый Ёминка с луком и колчаном со стрелами через плечо; он остановился рядом с тигром, и Анна услышала голос старика.

— Это Священный Амба! Он все знать о людях. Он — Бог! Он сохранить наш род, когда черный морок лишить наш народ разума и жизни. Амба забрал в свой дом два ребенка, которые жить — девочку Инга и мальчика Егда. Они жить в его доме, в тайге, потом Егда жениться на тигрице, а Инга стать женой медведя и продолжать наш род.

Ёминка замолк. А тигр смотрел Анне в глаза, проникая в самую душу, отчего ей стало не по себе. Она хотела отвести взгляд, но не смогла. Их взгляды слились, и Анна уже не различала, где она, а где тигр. Постепенно паника прошла и появилось ощущение блаженства от слитности с Великим Амба и от чувства гармонии в душе.

Анна проснулась и открыла глаза. Саша тихонько, чтобы не потревожить сон жены и сына, умывался в углу за печкой. Анна поднялась, но образы из сна, еще стояли перед глазами.

«Приснится же такое!» — подумала она и, накинув платье, пошла делать чай.

Когда, наконец, старый удэгеец пришел с сыном, чтобы отдать сшитые унты, Анна обрадовалась им, как родным, усадила за стол, угощая свежими пирогами. На выпечку она была мастерица! Прихлебывая горячий чай, Тибеула Ёминка, покачивал головой от удовольствия.

— Хорошо! Хороший хозяйка! Хороший чай!

— Вы угощайтесь, угощайтесь! — потчевала Аня, добавляя пирогов на стол.

Васко стесняясь, брал кусок и скромно откусывал. А его отец, почмокивая, все хвалил:

— Хороший еда! Вкусный еда!

Напившись чаю, гости собрались было уходить, тогда Анна и решилась на разговор.

— Дедушка, а вы охотились на тигра?

Как только она произнесла последнее слово, старика словно подменили. Он вскочил на ноги и сурово выговорил:

— Ёминка уважать Хозяина, Куты-мафа — отец удэге! Ты своя башка думай — отец убивать можно?! — воскликнул он, распаляясь.

Аня растерялась и начала извиняться, только старый удэгеец в сердцах махнул рукой и пошел к двери. Васко последовал за ним, с беспокойством оглядываясь на хозяйку дома. Аня хотела проводить их — сунула ноги в валенки, но так и осталась стоять посреди горницы в недоумении, когда хлопнула дверь в сенях.

— Чего это он выскочил, как ошпаренный? — Клава внесла охапку дров. — Меня чуть не сбил с ног!

— Да я спросила его об охоте на тигра, — оправдываясь, Аня, глотала слезы, — ну, что такого, а? Что ж это за табу такое на тигров? Даже спросить нельзя…

Клава бросила поленья за печкой и присела на скамью, усаживая рядом Анну. Сашенька к матери на колени забрался.

— Странные они люди, удэгейцы. Много у них такого, что не поймешь. Живут по-старинке, по своим древним обычаям. Тут уже паровозы ездят по рельсам, а их это будто и не касается. Для них только тайга имеет значение. Я тут слышала одну историю, — девушка положила большие ладони на колени и начала рассказ:

— Говорят, это было очень давно. Жили в тайге муж и жена. Жена красавицей слыла и хорошей охотницей — ни в чем мужу не уступала! — но, как и положено, муж ходил на охоту, а жена занималась тем, что поддерживала очаг в доме, выделывала шкуры, шила одежду, как все удэге.

Однажды пришли в тайгу китайские разбойники хунхузы. Они отбирали у лесных жителей соболиные шкуры, забирали панты оленьи, корень женьшеня, что удэге в тайге промышляют. Очень ценилось все это в Китае, да и сейчас ценится. Но в тот раз потребовали хунхузы от удэге тигра.

Услыхав о том, мужчина наотрез отказался охотиться на Хозяина тайги, как и наш Ёминка. Но хунхузы схитрили. Знали они, что ничем не уговорить упрямого охотника! И тогда забрали они мужа от жены, а на прощание сказали ей: «Принесешь тигра на Уссури, тогда мужа заберешь, не принесешь, убьем его». И ушли.

Осталась женщина одна. «Что делать?» — думает. Любила она своего мужа и решила выкупить его у хунхузов, нарушив древний закон своего народа.

Как пришла зима, надела она короткие подбитые камусом лыжи с выгнутыми носками. Это оленьей шкурой, — пояснила Клава, — чтобы по направлению движения лыжи хорошо скользили, а в обратную сторону не шли. Так вот, взяла жена лук и стрелы, нож заткнула за пояс и пошла в тайгу за тигром. Нашла его след и начала преследовать.

Долго шла охотница по тигриному следу, пока хитрому зверю не надоело следы путать. Голод проснулся в тигре и залег он на скале, обойдя женщину и ожидая, когда она под ту скалу подойдет. Но знала охотница, что тигр играет с ней! Подходя к скале, что укрылась за толстыми стволами кедров, почувствовала она тигриный взгляд, пригнулась, сняла лук с плеча, достала стрелу из колчана. И только вышла из-за деревьев под скалу, как тигр сорвался с места в смертельном прыжке. Упала женщина на спину под тяжестью тигра, и потеряла сознание от страшной боли.

Очнулась охотница в сумерках. Снег под ней подтаял от тепла. И лежала она на самой земле, а на ее груди покоилась тигриная голова. От тяжести той женщина едва дышла. Но сильно хотела она жить и мужа своего выкупить. Собралась с последними силами и выползла из-под тигра. Ее расшитый узорами халат из оленьей шкуры пропитался тигриной кровью, вышедшей из горла, которое охотница чудом пронзила стрелой, воткнув ее до самого сердца зверя. Ноги женщины замерзли, а лицо и шею так саднило, что она невольно подняла руку и провела по щеке. Тут же из рваной раны снова засочилась кровь. Успел-таки тигр занесенной для убийства лапой разодрать отважной женщине лицо! Но, к счастью, удар его ослаб от смертельной раны, а кровь на холоде быстро остановилась.

Достала охотница заветный мешочек с порошком женьшеня, присыпала им рану, подкрепилась юколой и, начала резать молодую поросль деревьев для волока, чтобы дотащить тяжелого зверя до Уссури.

Сколько работала женщина, как тащила тигра неведомо, но мужа своего вернула. А муж, когда увидел жену свою с обезображенным лицом и тигра, убитого ею, упал на землю и долго лежал так, вымаливая у духа тигра прощение своему роду.

С тех пор, говорят, поклялся удэгеец беречь каждого тигра от гибели и завещал это своим детям. Потому удэге, как только увидят тигриные следы на снегу, падают и молятся, мысленно обращая взор на Луну — туда, где течет «тигровая река», на светлых берегах которой поселяются души убитых тигров.

Клава замолчала. Молчала и Анна, завороженная сказкой.

Еще говорят, что тот удэгеец, когда домой вернулся, свою малолетнюю дочь спеленал и отнес на тигриную тропу. В жертву ее принес, как откуп за убитого тигра. Потом там вырос курган из камней, в который воткнут шест.

— А зачем шест? — с ужасом спросила Анна, крепче прижимая к себе сына.

— Обычай такой: где тигр съест человека, там каждый прохожий камень кладет. Если камня нет, ставят шест и завязывают на него кусочек материи.

— Ужас какой, — Аня похолодела, — что за дикость, господи?! А что женщина та? Что потом-то было? — Аня представила себе молодую удэгейку с разорванной щекой, и так жалко ее стало и дочку ее тоже, что слезы навернулись на глаза.

— А женщину ту стали называть невестой тигра, а рану на щеке — его поцелуем. Говорят, что у всех девочек, рожденных той женщиной после этого случая, была изуродована щека: поцелуй тигра, как родовая метка, передавался по наследству, по женской линии, как родинка, к примеру.

Аня, не задумываясь, потрогала выпуклую родинку на своей шее, под волосами. Такая родинка была у ее матери, и, сказывала мать, и у ее матери тоже.

— Родовая метка…

— Что вы сказали? — не расслышала Клава.

— Да ну тебя, — Аня отдернула руку, — застращала, прям! Давай лучше чай пить! А то меня морозит что-то.

Клава вскинула брови, удивляясь:

— Какая ж вы впечатлительная, однако… сказка это удэгейская, чего пугаться-то, — и присела к печке, чтобы подбросить дровишек в ненасытное жаркое брюхо.

В один из светлых дней декабря, когда на время успокоились метели, передав кратковременную эстафету братцу морозу, Анна с мужем в сопровождении казака Федора и молодого солдата из охраны, отправились на охоту. На двух нартах они проехали часть долины, удаляясь от реки в сторону гор. Когда на пути встал густой лес, чернеющий голыми стволами ясеня и дуба вперемежку со стройными зеленоверхими елями и кедром, охотники распрягли собак и, спрятав нарты, углубились в тайгу. Федор повел их пролесками, обходя густые заросли кустарников и невысокие, но отвесные скалы, припорошенные снегом.

Анна легко скользила на коротких удэгейских лыжах, стараясь не отставать от Федора, который, шел впереди нее, изредка останавливаясь и прислушиваясь к таежным звукам.

Снежная тишина, поразившая Анну, как только они вошли в лес, оказалась призрачной. То тут, то там слышался звук падающего снега и пружинистый шелест освободившейся от него еловой лапы. Над головой пролетала редкая птица, издалека доносился еле уловимый хруст веток — то ли зверь какой продирался сквозь чащу, то ли человек…

За собой Анна слышала дыхание мужа и мерное поскрипывание его лыж, отчего радость сладкой волной проходила по сердцу. Не часто выпадали дни, которые они могли провести вместе!

Когда впереди послышался лай собак, Федор поднял руку, и все остановились.

— У Кривого Ручья голосят, — тихо сказал он и снял винтовку.

Кривой Ручей — неширокая таежная речка, петляющая между скалами и крутыми склонами, — по берегам покрылся льдом, но вода бежала в нем, несмотря на мороз. Крупные камни на мелководье укрылись белыми снежно-ледовыми шапками, а чуть ниже по течению, перед скалами, сжавшими русло реки с обоих берегов, лежало упавшее дерево. Собаки вертелись на другом берегу, вынюхивая след и ожидая хозяина. Переправившись первым, Федор отогнал их и присел на корточки, внимательно разглядывая отпечатки звериных лап.

— Был здесь тигр, давно, однако.

Анна присела рядом и увидела круглый, размером с тарелку, отпечаток, вдавленный в снег. След тигровой лапы впечатлил охотников, видевших Хозяина тайги только на картинках.

— Ничего себе лапка! — присвистнул солдат, поправляя винтовку на плече.

— А как давно? — переспросила Анна, не обращая внимания на озиравшегося по сторонам солдата и вглядываясь в лицо казака.

Тот встал, поджал губы, закрутил ус.

«Опять задумался!» — Анна даже не улыбнулась: не до смеха было.

— Однако, дня два назад ходил, — растягивая слова, проговорил Федор.

Саша согласно кивнул.

— Последний снег был два дня назад. После снега тигр ходил здесь.

— Так мы его найдем? — с надеждой спросила Анна приглушенным голосом: у нее перехватило дыхание от волнения.

Федор поразмышлял немного, оглянулся на собак, присвистнул им несколько раз, отчего они разом сорвались с места и помчались по следу, и только потом ответил:

— Отчего не найти, найдем! Если рядом ходит…

С этого момента приятные мысли о прогулке с мужем отдалились, и Анна, почувствовав охотничий азарт, забыла обо всем. Даже красота природы, раскрывшая свои потаенные уголки, не занимала ее. Аня скользила за казаком, к которому еще пару часов назад относилась с легким презрением из-за его вальяжности и, как ей казалось — глупости. Сейчас же он двигался быстро и уверенно, выхватывая острым взглядом все в пределах видимости, останавливаясь и принюхиваясь, как зверь, и снова устремляясь вперед. Анна чувствовала в нем эту уверенность, и потому бежала следом, как верная собака. Но, каков бы ни был азарт, усталость давала о себе знать. Анна сбавила темп. Захотелось есть. Это бы и ничего — на ходу можно было перекусить сушеным мясом и хлебом, который она испекла загодя, и лежало все это у нее в заплечном мешке, но, как всегда бывает некстати, Анну приспичило совсем другое.

Воспользовавшись более длительной остановкой Федора, Аня оглянулась на мужа и мимикой, виновато улыбаясь, дала понять, что ей невмоготу больше терпеть. Саша, недолго думая, пропустил солдата, пыхтевшего за ним, вперед и, осмотревшись по сторонам, показал жене на заснеженные кустарники, разросшиеся вокруг старой раскидистой орешины ниже тропы, в распадке. К этой орешине Аня и направилась.

— Ты тут посторожи, — шепнула она мужу, объезжая его, — винтовку подержи.

Саша проводил жену взглядом и отвернулся. Аня пробралась за дерево, и принялась расстегивать одежду.

— Как капуста, — бурчала она, — надо было, как удэгейцы одеваться — легко, тепло, а тут пока освободишься…

Справившись со всеми штанами, Аня присела, торопясь поскорее покончить со своей проблемой. Наконец, вздохнув с облегчением, она поднялась и только натянула штаны, как тишину разорвал звук выстрела.

Анна инстинктивно наклонилась и вжала голову в плечи, и тут же почувствовала удар сверху: что-то огромное свалилось на нее с дерева вместе с облаком снега. От резкой боли в шее в глазах мгновенно потемнело, и Аня отключилась.

Ощущения мира прорывались в сознание, словно через ватный барьер. Анна чувствовала, как ее передвигают, перекладывают, она слышала голоса, но не могла разобрать речь. Отчего-то зудели щеки, и это все больше раздражало. Аня попыталась закрыть их руками, но почувствовав влагу, испугалась и очнулась.

— Тигр! — закричала она, ощупывая свои щеки. — Тигр!

— Тихо, тихо, Аннушка, нет тигра, не бойся, — знакомый, ласковый голос немного успокоил, Аня открыла глаза.

Расплывчатое пятно перед ее взором шевелилось, она прищурилась, пытаясь сфокусировать взор.

— Саша! — узнав мужа, Аня приподнялась, но он осторожно уложил ее обратно.

— Тихо, родная, не шевелись, — Саша вытер ее щеки варежкой; они горели то ли от снега, в который она уткнулась лицом при падении, то ли от его шлепков, когда он приводил ее в чувство.

— Я говорить, я не стрелять женщина! Я убивать барс!

— Какой барс? — Аня скосила глаза в сторону говорящего и узнала старого удэгейца.

Тибеула Ёминка смирно стоял под прицелом солдата, который с грозным видом наставил на него винтовку.

— Миша, отпусти его! — Саша поднялся с земли, подошел к старику. — Прости, отец, сразу не разобрался, спасибо тебе, ты жену мою спас, — он посмотрел на неподвижное тело пятнистой кошки. — Я и не знал, что он на человека нападает… не тигр вроде…

— Барс не нападать, барс подсматривать за женщина, барс любопытный быть. Он на дереве лежать и подсматривать.

Как ни трагична была ситуация, но объяснение удэгейца никак не вязалось с тем, что случилось.

— Любопытный говоришь! — Саша засмеялся.

Федор спрятал улыбку в усы, а солдатик захихикал, опустив голову. Аня бы тоже рассмеялась, но ей вдруг стало так обидно. Мужикам что? Не сходя с тропы, расстегнули штаны, да облегчились, а женщине каково! Наверное, потому инородцы женщин на охоту не берут, чтобы барсов не смущать!

— Ну что, мужики, назад идти надо, поохотились… — Саша призадумался. — Аню понесем, да барса забрать бы…

— Моя барса сам забирать, вы женщина быстро, быстро нести домой. Моя жена звать. Моя жена лечить женщина, — Ёминка подошел к Ане, присел около нее на корточки, расплылся в улыбке. — Вы охота больше не ходить. Дома сидеть. Вкусную еду готовить, — он два раза хлопнул ее по руке, кивнул, приободряя, и, оставив Анну, пошел готовить волокуши для барса.

Федор увязался за ним.

— Однако, Тибеула, как ты здесь оказался? — как всегда, изобразив недоумение, спросил он удэгейца.

— Ты охотиться, я охотиться. Твоя понимай нету? — срезая тонкие стволики молодых деревьев, старик с хитрым прищуром поглядывал на казака. — Много думать — башка болеть. Ты лучше иди собак искать. Куты-Мафа собака любить, собака сладкий, — Ёминка причмокнул.

— Однако, пойду, — сообразил Федор.

— Иди, иди, быстро иди, — улыбаясь во весь рот, старик махнул вслед казаку и принялся за очередную ветку.

Аня лежала в кровати, и слезы текли по щекам. Она не могла и рта открыть — от любого движения боль ударяла в шею. Саша в тот же день привел Фаину Ефимовну. Та прощупала Анину шею, причиняя еще большую боль, сказала, что перелома нет, а только сильный ушиб, который скоро пройдет, и ушла, наказав прикладывать теплые компрессы. Жену Ёминка Саша звать не стал, сказав, что все знахарские дела по-сравнению с медициной — ерунда.

— Вот же напасть какая! — сетовала Клава, полностью взяв в свои крестьянские руки хозяйство Анны и заботу о ее сыне. — Далась вам эта охота! Говорил старик — нельзя охотиться на тигра! А вы не послушались.

Аня хотела было возразить, да еле проглотив слюну, побоялась еще большей боли.

«Причем тут тигр! — думала она, с тоской глядя в потолок. — Приспичило меня не вовремя, надо было к скале идти дальше, да кто ж знал, что на том дереве барс притаился! Так и не увидела тигра, только след его… — Аня совсем было расстроилась, но вспомнила, как счастливо улыбался Ёминка, когда говорил ей, чтобы дома сидела, на охоту не ходила. — А старик ведь не зря за нами пошел! Боялся, как бы беды какой не случилось, охранял! Только кого: нас или тигра… Права Клава — непростые они люди, удэгейцы…»

Боль в шее не проходила, напротив, она расползлась по плечам и к лицу. Анна страдала: ни рот открыть, ни головой пошевелить.

— Клава, — превозмогая боль позвала она, — поди к Ёминка, пусть жена его придет, пока Саши нет, худо мне.

«Может, она, и правда, лечить умеет, сил нет терпеть!»

— Сейчас, сейчас, — Клава засуетилась, посадила Сашеньку к матери на кровать, дала игрушки и, накинув платок и телогрейку, выбежала из дома.

Старый удэгеец склонился над незадачливой охотницей, всматриваясь в ее лицо. Анна улыбнулась в ответ. Боль от напряжения лицевых мышц отдалась в шею. Анна застонала.

— Сейчас, сейчас, жена Ёминка тебя лечить! Потом хорошо будет, совсем хорошо! Почему сразу моя жена не позвал? — спросил он Клаву.

— Не знаю я, — отмахнулась девушка, внимательно наблюдая за маленькой удэгейкой, которая разложив на столе разные мешочки, брала один за другим и высыпала из каждого понемногу порошка в одну чашку.

Она говорила что-то на своем языке, а Тибеула говорил Клаве, что ей нужно.

— Вода кипятить, чумашка наливать, бабушке давать, тряпка мочить, на шея ложить.

Сашенька, испугавшись чужих людей, заплакал было, да Ёминка дал ему игрушку — деревянного тигра.

— Сэвэн. Бери, играть. Сэвэн — амулет, тебя защищать, тебе помогать.

Аня протянула руку, погладила сына по спине, чтобы не пугался старика.

— Теперь иди играть, бабушка мать твоя лечить будет.

К Анне с мокрым полотенцем в руках подошла жена Ёминка. Седые волосы, разделенные прямым пробором, она заплела в две тонкие косички, что лежали на плечах, укрытых расшитым халатом, прихваченным с одного бока на крупную костяную пуговицу. Женщина приветливо улыбалась, отчего лица обоих удэгейцев показались Анне одинаковыми: узкие прищуренные глаза, расходящиеся лучики морщин, круглые, как яблоки, щеки. Только одна щека у жены Ёминка отличалась от другой — безобразный шрам разукрасил всю правую половину ее лица.

— Поцелуй тигра! — воскликнула Анна и закричала от боли.

— Куты-Мафа любить моя жена, — согласно закивал головой Ёминка, — Хозяин целовать Летига, давно это было. У стариков жизнь позади! А ты пить чай, тряпка на шея ложить — завтра здоровый быть! У молодого жизнь впереди — ты вперед смотреть!

Глава 5
Рождение дочери

Легко быть зверем и легко быть богом,

Быть человеком — это тяжело.

Евгений Винокуров

Анна быстро поправилась. К новому году она уже и не вспоминала о болезни, а вот ту охоту на тигра запомнила на всю жизнь. Дни проходили за днями, и хоть зима и не сдавала своих позиций — все мела да морозила — к марту дыхание весны долетело и до Уссури. Но не только природа просыпалась от зимней спячки, не только звери и птицы, следуя ее зову, вступили в пору любви ради продолжения потомства. В один из мартовских дней Аня вдруг поняла, что беременна. Это открытие и обрадовало ее, и озадачило: не время рожать детей в ссылке, даже, если ты на особом положении. Рядом не было ни матери, ни сестер, которые помогли бы, на которых она могла положиться, только муж и заботливая Клава. Но осознание того, что в ней рождается новая жизнь, еще один малыш, которого они с Сашей будут лелеять, как и первенца, сладостью окутывало сердце. «Ничего, — думала Анна, — справимся!» Но Саше решила сказать позже, когда ребенок даст о себе знать движением.

Клава все больше заставала хозяйку задумчивой, а когда та начала воротить нос от еды, когда вязаная кофта так обтянула ее красивую полную грудь, что пуговки едва застегивались, она уже не сомневалась, что Анна беременна.

— Моя-то, слышь, брюхата, кажись, — как-то перед сном обмолвилась Клава Фаине Ефимовне, просто так, посплетничать по-бабьи, но докторша так посмотрела на нее большими круглыми глазами, только и оживляющими ее желтоватое лицо с впалыми щеками, что Клава испугалась. — Что ты, Фимовна? Что? Господи, да что ж тебя так всю перевернуло-то?

— Будь они все прокляты, и семя их… — сквозь зубы прошипела докторша.

Клава отпрянула.

— Бог с тобой, Фаина Ефимовна… что ж ты такое говоришь, одумайся…

— А то и говорю — не будет им жизни ни здесь, нигде…

Докторша вышла из хаты, хлопнув дверью. Клава так и осталась сидеть, пораженная злобой, выплеснувшейся из самого сердца.

— Прости, Господи, рабу твою… сама не ведает, что говорит, прости ея и помилуй, и не прими слова ея бесовские, и пошли ея благоразумия и любви к ближнему, — зашептала Клава, часто крестясь и с опаской поглядывая на темное окно, в котором отражались блики огня от керосинки.

Ночная мгла расползалась от отражения, густея, собиралась по углам, и Клаве казалось, обретала демонические образы, страшные и пугающие.

В сенях послышался звук упавшего ведра, матерная ругань, затем дверь отворилась и вместе с Фаиной Ефимовной, как баба-яга согнувшейся и горбатой, в горницу влетел свежий ветер. Клава так и обомлела, застыла с прижатой к груди щепотью пальцев, которой она только что осеняла себя крестом. Пламя лампы колыхнулось и страшное видение исчезло. Только седые волосы докторши, коротко остриженные, торчали соломой в разные стороны.

— Что обомлела так? Привидение увидала?

Фаина поняла, что испугала девушку. Только непонятно ей было, почему она так заботится о семье начальника — человека враждебного мира, отнявшего и у нее семью, дом, да и радость всей жизни.

Клава молчала. Она опустила руки на колени. Длинная рубашка прикрывала ее ноги, белизной своей оттеняя и оголенные плечи, и грудь, широко открытую круглым вырезом.

Фаина подошла к шкафчику, что висел между окнами, открыла одну створку, достала початую поллитровку.

— Не робей, девка, не обижу, мы с тобой одной бедой связаны, — она поставила бутылку на стол и села, облокотившись, собрав руки в кулаки. Ворсинки меха ее безрукавки ощетинились по проймам и вырезу. Докторша вся сжалась, и, казалось, если б могла, то, как улитка, вползла бы в объемную безрукавку, спрятавшись там от всего, что ее окружало, да и от самой жизни тоже. Безысходность и тоска читались на ее лице, и Клаве в эту минуту стало так жалко ее — одинокую, суровую, озлобленную. Фаина, не мигая, смотрела на огонь, а он плясал в ее глазах, казавшихся безумными.

Глядя на докторшу, Клава вспомнила мать. Так же она сидела за столом в ту ночь, когда стала вдовой. То была их последняя ночь вместе. Ни мать, ни Клава, ни младшие братишка с сестренкой тогда не спали. Пережитое горе — страшное внезапностью и жестокостью людей, живших бок о бок, разрушило все: и налаженную сытую жизнь, что отец тяжелым крестьянским трудом создавал для своей семьи, и надежды на будущее, и само понимание жизни и справедливости.

— Давай выпьем, Клавдия, все ж легче станет, — Фаина Ефимовна будто очнулась, встала, взяла кружки, достала хлеб. — Ты вот осуждаешь меня, — низким голосом заговорила она, — за семью начальника беспокоишься, жену его жалеешь, а меня, — она в упор посмотрела на Клаву, — а тебя кто-нибудь пожалел, а?

Клава махнула одними пальцами, шмыгнула, утерла нос, встала.

— Садись, выпей, — Фаина Ефимовна наполнила кружки. — Давай, за жизнь нашу поломанную…

Женщины выпили, скривились, как от оскомины, зажевали хлебом.

— Ты вот, Клавдия, — продолжала докторша, — молодая еще, красивая, тебе самой детей рожать, жить бы рядом с мамкой…

Клава не выдержала, застонала, зажав рот ладонью.

— Ох, Ефимовна, что ж ты сердце мое рвешь на части?!

— А ты не таись, расскажи, как все случилось, расскажи, полегчает, — смягчившись, пожалела Фаина.

— Да как случилось, господи, как случилось… — Клава взяла платок со своей постели, что поверх одеяла лежал, краешком промокнула глаза, накинула на плечи, всхлипнув. — Батю Васька хромой застрелил. Васька, он за старшего был в деревне, с солдатами по дворам ездил, у кого что было собирал… Батя добро защищал, за нас думал, как жить будем, так Васька его и застрелил прямо у сарая, где хлеб хоронили. Мамка кинулась было на выстрел из избы, да ее бабка Матрена удержала, рот закрыла, нас на печь загнала, чтоб сидели и ни-ни… — Клава тяжело вздохнула, облизала сухие губы, — мне тогда семнадцать исполнилось, а младшим — сестренке с братишкой, погодки они были, одного за другим мамка родила — шесть да пять годков. Ох, матушка моя, да где ж вы теперь, родненькие! — запричитала Клава, запрокинув голову, закачавшись из стороны в сторону.

Фаина Ефимовна через стол наклонилась, за руку ее взяла.

— Тихо, тихо, не голоси, что с ними стало-то?

— Что стало-то, — Клава, будто опомнилась, лицо побледнело, уголки губ вниз опустились, — как батю похоронили, мамка разума лишилась, молчит, только сидит за столом, как ты вот сидела, кулаки сожмет, глаза пустые. Я по дому бегаю, Митьку с Глашкой кормить надо, а мамка… Ночью избу подожгла. Дверь заперла, чтоб и мы выйти не смогли, и подожгла. Я в окно малых выкинула, пылало все уже, мамка безумная все за руки хватала, держала меня, сама упиралась… Пока соседи прибежали, изба вся огнем зашлась… Не смогла я мамку вытащить, сама еле выбралась… Потом… люди приютили поначалу, а после меня арестовали, как кулацкую дочь, мол, сознательно добро уничтожили, вредительство… Дмитрия с Глафирой забрали, куды не сказали. Как я ни просила к сестре батиной их отправить… не сказали ничего… где они по сей день не знаю, живы ли… сколько лет прошло… Тетке писала, ответа нет. Сами живы ли, не знаю.

— Может и живы, — Фаина закурила, — в детдом их отправили, фамилию другую дали. Так они и делают, сволочи поганые, изводят семьи на корню, чтоб и памяти не оставалось.

— У тебя тоже забрали? — тихо спросила Клава, с жалостью глядя на женщину, с которой ее свела судьба.

— Не было у меня детей… и не будет никогда, — Фаина встала, прошлась по горнице, притушила папироску о стол, окурок в кружку бросила.

— Почему не будет? — Клава искренне удивилась.

На ее лице всегда отражались все эмоции. Радовалась ли, горевала ли — по лицу всегда видно было. Вот и сейчас, в глазах удивление, почти детское, брови вверх поползли — широкие, со штрихами отдельных волосков над веками.

— Какая ж ты откровенная, девка! — Фаина улыбнулась.

Была бы она не ссыльной, наверное, ее лицо было бы красивым, радовало бы людей. Но редко улыбка озаряла его. Серой маской казалось ее лицо. Улыбка сошла с него так же быстро, как и появилась.

— Не будет, дорогая моя Клавдия, потому что уничтожила я в себе все, где дети появляются.

— Как так? — Клава прижала руки к груди.

Уж который раз за этот вечер пугала ее докторша.

— А вот так! — с вызовом ответила Фаина.

Злость так и сыпалась искрами из ее глаз. Свет от лампы попадал в них и, словно ударившись о препятствие, рассыпался и возвращался назад, смешавшись с тяжелыми чувствами женщины, таившей в душе черную обиду на тех, кто разрушил ее жизнь. — А ты что хотела, чтобы я рожала от тех выродков, что насиловали меня? Как животные, как взбесившиеся твари… Чтобы я рожала от каждого гада, что совал в меня свой поганый хрен?

Клава замерла, ни жива, ни мертва. И у нее не заживала рана на сердце от того унижения, через которое и ей, как и всем женщинам, попавшим в лагерь, пришлось пройти.

— Ефимовна…

— Что «Ефимовна»? Сама, небось, знаешь, каково это… Ладно, прости меня. Тебе, видимо, повезло, не понесла от… недоносков, а я сразу. От мужа не могла забеременеть, а от тех… суки… сама освободилась, и жива осталась, бог миловал. Потом уже все равно было…

— А с мужем что сталось? — Клава спросила и испугалась.

Болью ее вопрос отозвался в докторше. Вот ведь, как кремень, баба, злостью сильна, а как мужа вспомнила, так слезу это воспоминание прошибло.

— Эх, — Фаина тряхнула головой, борясь со слабостью, которой она себе не позволяла. Зарок дала — никто слез ее не увидит, никогда! А тут девка деревенская одним вопросом достала до самого потаенного, голос у нее такой искренний… — Мужа расстреляли. Враг народа. Все мы тут враги! — закричала она. — Поняла?

Клава закивала, не в силах отвести взгляд от женщины, страшной своей злобой и бессилием.

— Ладно, спать давай, вспомнили, душу открыли и закрыли. Нечего в ней копаться, — она взяла бутылку со стола, посмотрела на свет, потрясла, назад поставила. — А насчет сестры твоей и брата попроси жену начальника, раз уж такая она добрая, пусть запрос напишет, муж ее отошлет куда надо. На их запросы ответ, может быть, и придет. Сколько лет прошло с твоего ареста?

— Седьмой пошел…

Докторша прикинула.

— Это им уже по двенадцать исполнилось, — она поджала губы, — если были в детдоме, то там еще. Хорошо бы, имена свои помнили, да вместе были бы…

Клава снова всхлипнула.

— Пиши запрос, кто знает, может, и найдутся, — Фаина Ефимовна набрала воздуха побольше, и с шумом задула лампу.

Клава долго лежала с открытыми глазами — сон не шел. Все вспоминались родные, брат с сестрой — маленькие, веселые, — мамка с батей — молодые, счастливые. Так и уснула она, словно перешагнула границу небытия, и вместе с ними снова работала в поле, сидела в горнице с малышами, щекотала их, и задорный детский смех рассыпался колокольцами по избе, улетал через распахнутое окно на волю и летел… далеко-далеко…

«Здравствуй, дорогая наша сестра Анна! Пишет тебе твоя сестренка Надя. Во-первых строках своего письма сообщаю, что дома все хорошо, все живы, здоровы, чего и тебе желаем», — Аня читала письмо от сестры и умилялась каждому слову.

Тетрадный лист в клеточку был полностью исписан ровным аккуратным почерком. От письма веяло домом, а строчки с тщательно выведенными буквами, казалось, оживали, и Аня как наяву видела и мать, и отца, и Надюшку, щеголяющую в новой блузе, сшитой ей Мурой.

— Что пишут? — спросил Саша.

По счастливому выражению лица жены, он догадывался, что у Деркаченко все хорошо, но надеялся, что, может быть, родные Анны что-то сообщат и о его близких.

— А? — Аня опустила письмо, улыбка сияла на ее губах, а взгляд был далеким, будто она смотрела вдаль и видела родной дом за тысячи километров, что разделяли их.

— О моих ничего нет?

Аня спохватилась:

— Есть! Вот, Надя пишет: «Вчера вечером мы с Олей ходили в кино, показывали фильм „Путевка в жизнь“. Вы еще не видели? Очень интересно. Там…». Так, это про кино… Вот! — Аня подсела к столу, поближе к мужу. — Представляешь, мы сели рядом с Анной Войтковской, твоей золовкой. Она была с мужем. Спрашивала, как вы поживаете. Я сказала, что хорошо. Она просила передавать привет и сказала, что у них тоже все хорошо». — Аня посмотрела на Сашу и, как бы извиняясь, пожала плечами. — Все. Больше ничего.

— Ну, хорошо, значит — хорошо! — Саша встал. — Пойду. Пора мне. Сегодня не жди, поздно приду. — Он закашлял. — А, вот еще тебе, — и он достал из кармана шинели журнал «Молодая гвардия».

Аня обрадовалась ему не меньше, чем письму. В журнале печатали роман Николая Островского «Как закалялась сталь», и Анна с упоением читала про Павку Корчагина и, пересказывая мужу содержание, восхищалась героизмом первых комсомольцев.

Саша надел буденовку и шагнул к двери.

— Саша, — Аня окликнула его, тихо, но с такой нежностью.

Он повернулся. Аня подошла, прижалась к нему, упираясь животом.

— Дите просится на волю, стучит…

— Пора уже? — Саша забеспокоился.

— Еще месяц. Только тревожно как-то. Боюсь я, Саша.

Он поднял ее лицо за подбородок. Заглянул в глаза — мягкий ласковый взгляд, но страх мелькал в нем, поднимаясь из золотистой глубины, придавая глазам глубокий коричневый оттенок.

— Что ты, Аннушка, все будет хорошо…

Аня вздохнула с облегчением. Когда муж был рядом, все страхи расползались, а она чувствовала себя уверенней.

— Ты скорее возвращайся, — Аня поцеловала его, поправила воротник, — и что-то кашляешь, уже холодно, ходишь нараспашку, заболеешь еще…

— Все нормально, не заболею, — Саша взял ее за плечи, чуть отодвинул, — пойду я, Аннушка, пора, и так ушел на час, дел много.

Аня засуетилась, подхватила платок.

— Я провожу. Да и Шурке пора домой. Куда они с Клавой запропастились…

На дворе стоял август тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Уже чувствовалось дыхание осени: ветер стал холоднее, зачастили дожди. Ловя каждый солнечный день, Клава ходила гулять с Сашей — то в ближайший лесок, то к соседям на двор лошадей смотреть. Анна в последнее время чаще стояла на крыльце, дыша воздухом, или отмеряла шаги рядом с избой. Вот и сейчас она осталась за калиткой и долго смотрела вслед забрызганной грязью полуторке, пока та, увозя мужа, не исчезла из виду. Вдохнув полной грудью, Аня почувствовала, как ребенок заворочался внизу живота. Скользящая резь прошла по пояснице, легко прикоснувшись. Но от этой неожиданной боли Анна вздрогнула.

— Господи, не надо, рано еще…

Аня ухватилась за доску низкого забора. Замерла, прислушиваясь к себе, боясь шелохнуться. За соседней избой показалась Клава. Она за руку вела Сашу, помахивая над его головой березовой веткой. Издали заметив Аню, Клава доложила:

— Совсем мошка замучила, и до лесу не дойти, уже за околицей тучей летают, кровососы проклятые, ну что ты поделаешь, спасу от них нет, когда уже уймутся, — Клава насторожилась, глядя на хозяйку, одной рукой поддерживающую свой живот. — Что это вы тут стоите-то? Никак… ой! — она прикрыла рот ладонью и побежала к Ане, подняв мальчика на руки. — Началось? Батюшки-святы, да как же так, еще ж не время…

— Ладно голосить, — Аня осадила ее, — помоги в дом зайти, боюсь не доберусь сама.

Клава отнесла Сашу на крыльцо, вернулась, подхватила Аню за талию, подставила руку, чтоб та ухватилась, и тихонько, шаг за шагом, они вернулись в дом.

Уложив Анну на кровать, Клава наклонилась над ней.

— Я Федьку пошлю за мужем вашим. На Сивом туда-сюда быстро обернется.

— Не надо! — Анна перевела дух, легла удобней. — Может еще обойдется, я полежу.

Клава закивала, поджав губы. Бледное лицо хозяйки настораживало ее.

— Так я позову доктора, Фаину Ефимовну, она зараз вернулась, недалече тут, а? Какое лекарство, может даст… позову, а?

— Да не суетись ты, Клавдия, меня уже отпустило. Сашенькой лучше займись, совсем мальчика перепугали.

Саша выглядывал из-за спины Клавы, с любопытством посматривая на мать. В его глазах было недоумение или испуг. В разговоре женщин мальчик чувствовал тревогу, но понять ее причину не мог, оттого насторожился и молча наблюдал за взрослыми.

— Ага, сейчас, вы лежите только, не двигайтесь.

Не успела Клава раздеть Сашу, как Анна вскрикнула от острой боли, на этот раз словно отделившей таз от туловища. Клава не стала больше ничего спрашивать и опрометью помчалась за докторшей.

Схватки измучили Анну. Больше не было передышек между ними. Боль терзала тело, скручивая внутренности, полосуя огнем живот и поясницу, заставляя женщину стискивать зубы, напрягая все мышцы. Туман отгородил от нее весь мир. Глухие звуки проникали в уши, растягиваясь, превращаясь в зловещее бормотание.

— Ды-ши, ды-ши глуб-же, я те-бе го-во-рю… — шипела докторша, и Анне слышался ее злобный смех, — а ты что ду-ма-ла, вы о-со-бен-ные! Ро-жать те-бе, как всем! Ды-ши!

Аня до боли в руках сжимала простынь, вертелась ужом, стараясь найти такое положение, в котором острые ножи не заденут ее плоть, просвистят мимо их стальные лезвия. Только, когда перед мутным взором появлялось расплывчатое лицо Клавы, наступало некоторое облегчение. Клава утешала, прикасалась прохладным полотенцем к лицу, отчего боль отступала на время, и Аня, выдохнув ее с горячим воздухом, распиравшим грудь, проваливалась в подушку, расслабившись. Тонкая струйка воды касалась губ, Аня глотала прохладу, ощущая, как она усмиряет внутренний зной.

Внезапно схватки закончились. Аня вытянулась на постели, к ней вернулась способность мыслить.

«Сейчас начнутся потуги, — поняла она, — еще немного. Господи, дай мне сил, прошу тебя, спаси мое дитя, помоги мне родить его живым…»

Отдых быстро закончился. Сладостное томление, появившись внизу живота, объяло лоно, поднялось выше и потянуло вниз. Аня застонала, инстинктивно натужившись, словно желая выбросить, выплюнуть то, что просилось наружу. Ребенок двинулся. Пузырь, бывший его прибежищем восемь месяцев, лопнул, смачивая влагой путь во внешний мир.

— Давай, давай, еще тужься, еще! — жестко командовала докторша.

Легкие словно опустели. Аня, как рыба, широко открыла рот, потянула в себя воздух и, сжав челюсти, со всей силой, на которую была способна, выдохнула его, вытолкнув вместе с ним и ребенка.

Клава стояла рядом. Ее рука посинела от мертвой хватки хозяйки. Но Клава молча терпела. Только, когда Фаина Ефимовна подхватила мокрого малыша, еще скрюченного, свернувшегося клубочком, как в утробе матери, Аня отпустила руку девушки.

В тишине, наполнившей горницу, слышалось мерное постукивание ходиков. Аня приподнялась.

— Что? Что с ребенком?

Докторша возилась у нее в ногах, и непонятно было, что она там делает. Аня хотела было сесть, но перед глазами все поплыло, комната перевернулась, подернулась черной пеленой. Аня упала, потеряв сознание. Но внутреннее напряжение, животный страх за жизнь своего ребенка скоро вернули ей осязание мира. Она услышала голос Клавы.

— Ефимовна, что ж ты стоишь?! Дитя ж посинело, не дышит!

— Не верещи, Клавдия, не жилица девочка, ничего тут уже не поделаешь…

Аня еле разомкнула веки, радужные круги плавали перед глазами, а вместе с ними и силуэты Клавы, докторши, очертания комнаты.

— Дайте мне ребенка, — взмолилась Анна.

Фаина Ефимовна стояла над ней, как призрак, не шевелясь, не говоря ничего. Анне казалось, она ухмыляется, в голове кузнечными молотами стучали слова «не жилица, не жилица».

Пока Аня пыталась собрать остатки сил, Клава бросилась к новорожденной девочке, подхватила ее на руки, оглядела комнату, словно ища в ней нечто, что могло бы оживить ребенка. Ее взгляд остановился на тазу с водой. Не раздумывая, Клава опустила малышку в воду, которая успела остыть.

— Ты что делаешь, с ума сошла? — Ефимовна хотела было отобрать ребенка, но Клава, отгородилась от нее спиной. Подцепила чистую тряпицу, подложила под малышку и, осторожно взяв одной рукой ее ручки, другой — ножки, начала двигать ими, сближая и разводя их, приговаривая: «Раз, два, раз, два».

Вглядываясь в синюшное личико девочки, Клава, учащала движения. Потом оставила это и начала растирать ножки, плечики, грудку.

Кожа ребенка покраснела. Клава снова окунула его в холодную воду и снова растерла, и снова: «Раз, два, раз, два».

Девочка закряхтела, задергалась, слабый плач открыл легкие. Воздух наполнил их, вытолкнув воды. Девочка поперхнулась, захлебываясь, но Клава ловко перевернула ее вниз животиком, ладонью надавив на спинку. Ребенок заплакал!

По щекам Анны покатились слезы, но глаза сияли: она слышала плач своего ребенка! Докторша же, словно про себя, шептала:

— Не жилица, нет, не жилица! Все равно помрет, не сейчас, так завтра…

Но дело свое делала: помогла Анне освободиться от последа, обработала родовые пути.

Клава, хмыкая носом, пряча слезы, прибирала постель, заботливо укрывая мать и дитя чистой простынею, одеялом.

Аня же ничего не замечала вокруг. Она прижала к себе спеленанную девочку и любовалась на маленькое сморщенное личико, которое розовело на глазах, отчего сердце переполнялось радостью. Девочка потянулась приоткрытым ротиком к груди. Аня подвела сосок к ее губкам. Сладкая боль пронзила нежную плоть: дочка втянула в себя сосок, из которого потекло живительное молоко.

— Ожила! — Клава любовалась и Анной, и ребенком. — Вот и хорошо, вот и ладно, — она всплеснула руками, спохватившись, пошарила взглядом по горнице. — Саша…

Мальчик сидел на табуретке в углу у самой двери.

— Сашенька, иди к мамке, иди, не бойся! — и словно про себя: — Напугали совсем мальца… иди, Сашенька, смотри, кто у тебя теперь есть, смотри — сестренка.

Девочка уже насытилась и посапывала у открытой груди. Анна потянулась рукой к сыну, приподняв голову.

— Иди ко мне, золотой мой, иди, Сашенька…

Он, потупив глаза и поджав губки, подошел. Аня усадила его на край кровати, и гладила по спинке, по головке.

— Смотри, это твоя сестренка. Она еще маленькая, но скоро вырастет, и вы будете играть вместе. Да? — Аня старалась заглянуть в глаза сына.

Саша с облегчением вздохнул, почувствовав любовь матери. Испуг от необычной суеты в доме прошел. Он наклонился над спящей девочкой, стал рассматривать ее личико.

— Некасивая, — проглатывая букву «р», заключил Саша.

Аня улыбнулась. Клава, суетясь по дому, возмутилась:

— Ишь ты, «некрасивая»! Подожди, подрастет, будешь еще ее кавалеров отваживать!

— Будешь защищать сестренку? — Аня обняла сына за плечи.

Он выпрямился, серьезно посмотрел на мать.

— Как папа?

Аня кивнула.

— Буду.

Девочка заворочалась, сморщилась еще больше. Саша тоже скривился. Клава, наблюдая за ними, не удержалась, захихикала.

— А как ее зовут? — спросил мальчик.

Аня озадачилась. Надо же имя дать ребенку, да покрестить… все по-людски.

— Подождите вы с именем, — Фаина Ефимовна, собираясь, молчала до сих пор. — Слаб ребенок, кто знает, что еще будет…

— Опять ты за свое, Фимовна, — Клава хлопнула себя по крутым бокам, — да что ж ты…

— Ладно, только помяните мое слово…

— Да иди ж ты уже, — Клава укоризненно покачала головой.

Ефимовна оделась, приоткрыла дверь.

— Фаина Ефимовна, — окликнула Анна, — спасибо.

Докторша исподлобья глянула на нее. Счастливая женщина, обнимающая своих детей, вызывала в ней зависть, но все же в ее сердце что-то защемило, что-то сладкое окутало его, приглушая горечь.

— Не за что, — буркнула Фаина Ефимовна и ушла.

Глава 6
Новые тревоги

Скажи, как людям о себе поведать,

И чувства наши кто поймет, скажи?

Цюй Юань

С рождением дочери жизнь в семье Войтковских сильно изменилась. На первый взгляд, только хлопот прибавилось, но маленькая девочка, которая едва не умерла в первые минуты своей жизни, изменила мировоззрение Анны. Материнский инстинкт пробудил в ней не только силы для защиты своих детей, но и твердую уверенность в том, что именно женщина — глава семьи, хранительница детей, мужа и того душевного благополучия, которое они с Сашей обрели, когда пошли по жизни вместе. Теперь Анна как никогда понимала смысл слов сказанных Сашей, когда в один из вечеров она пыталась выяснить, почему так получается, что его отец арестован, как враг народа, а он — его сын! — стал начальником над такими же «врагами».

«Пойми, нам главное сохранить нашу семью, вырастить нашего сына. И запомни на будущее: никто ничего не должен знать об этом этапе нашей жизни. Пройдет три года, мы уедем отсюда навсегда, но для всех — мы провели это время на Дальнем Востоке. Все! Никаких объяснений и тем более рассказов о моей работе. Никому и никогда!» — сказал тогда Саша.

Анна запомнила, но только сейчас поняла, как это важно. Тем более, что теперь у них есть не только сын, но и дочь.

Они назвали девочку Валентиной. Аня не смыкала глаз, выхаживая ее. Еще не раз Валечка умирала, внезапно переставая дышать. Если это происходило днем, то верная Клава возвращала ее к жизни, делая незамысловатую зарядку и массаж, приемы которого она когда-то в детстве увидела и запомнила, когда бабка-повитуха спасала такого же слабенького малыша у одной из женщин их села. Аня тоже запомнила, и ее решительность и упорство спасали ребенка в тяжелые минуты, когда Клавы не было рядом.

Но из головы не выходили жестокие слова докторши: «Не жилица!». Аня не могла понять, отчего чужая женщина, которой она, Аня, не сделала ничего плохого, была так зла на нее и ее ребенка. Расспросы Клавы не внесли ясности.

— Она хорошая, поверьте, только жизнь у нее тяжелая, — отмахнулась Клава, боясь, как бы жена начальника не решила, что Фаина Ефимовна хотела убить ее ребенка.

— Но, Клава, у тебя тоже жизнь не сахар! — возразила Аня. — Ты же спасла мою дочь! И к сыну моему относишься, как к родному, и ко мне!

Клава так и застыла от таких слов. Вспомнился разговор с Фаиной Ефимовной. Вот он, тот момент, которого она так ждала с тех пор! Когда, если не сейчас рассказать о своей просьбе?! Сердце в груди зачастило. Клава едва справлялась со своим дыханием.

— Что с тобой? — Аня смотрела и не узнавала свою помощницу. Клава всегда была собранной, деловитой. Никогда еще Анна не видела такой бледности на ее лице. — Что ты, Клава? — Аня засуетилась, пододвинула табуретку, мягко, но настойчиво усадила девушку, подала ковш воды.

— Спасибо, не надо, — отвела ее руку Клава.

— Выпей, — попросила Аня.

Клава скорее по привычке подчиняться, чем за надобностью, глотнула холодной воды. Буря в груди утихла. Клава собралась с мыслями и решилась.

— Я давно просить вас хочу… просить помочь найти моих сестру и брата… как меня забрали, так я о них и не знаю ничего. Фаина Ефимовна говорила, что детей таких, как мы, как мои родители, отправляют в детдом и фамилии дают другие… — Клава говорила, а слезы просто текли по щекам, дотекали до подбородка и, собравшись в капли покрупнее, падали на грудь.

Анна замерла, слушая ее. Казалось, любое слово сейчас, любой шум прервут рассказ, и она больше никогда не скажет ей о своей боли.

— Фаина Ефимовна говорит, что в органах знают, куда деток отправляют, а родным не говорят. Так и растут они, не помня ни фамилии своей, ни родного дома…

— Клава, что мне надо сделать? — тихо спросила Аня. — Что сказала Фаина Ефимовна? Что она посоветовала?

Клава оживилась, утерла нос тыльной стороной ладони, спохватилась, вытерла ладонь тряпкой, что держала в руке.

— Попросите вашего мужа узнать, послать запрос куда следует, где знают о моих родненьких. Мне не ответят, а ему, как своему, скажут.