Девять Жизней

Все произведения и фотографии в сборнике изданы с согласия авторов, защищены законом Российской Федерации «Об авторском праве» и напечатаны в авторской редакции.

Материалы для обложки взяты с сайта pixabay. com

Валентина Иванова (Спирина)

Россия — Касимов

Маленькие города

В маленьком городе с красивыми пейзажами как-то трудно,

Поэтому приходится домысливать, додумывать, фантазировать.

Знаете, как выглядит в провинциальном городе обычное утро?

Как платье старинное, дорогое, лет двести назад, а теперь — с дырами.

В свете лучей оно выглядит ещё вполне привлекательно,

И толстый слой пыли не виден, пока ты её не касаешься.

Но первый же ветра порыв разбудит сонный мир этот окончательно,

И пылинки взлетают алмазными блестками, а ты чихаешь и маешься.

Рядом с домами многоэтажными сектор частный живет со своими правилами,

Петухи-будильники поют по часам, заливаются, кукарекают,

Это где-то, в другом измерении, жизнь другая и происходит всё  самое главное,

А в маленьких городах, свой мир со своими жителями-человеками.

А вечер, знаете, как выглядит у нас, в городской провинции?

Да точно так же, как утро — выбрось часы и разницы не заметишь,

Здесь время остановилось, здесь собственный мир со своими границами,

Словно старый художник нанёс и смыть забыл, так и засохла ретушь.

Идиллия утра

Солнце скользит по берёзовым веткам-рукам,

Тёплым дыханием листья зелёные гладит,

Луч по стволу опустился к корням-ногам,

Распустила красавица бело-зелёные пряди.

Ветер-проказник в траву на секунду прилёг,

Затих и не дышит, но как же покой обманчив,

Тут же сорвался с места и как озорной щенок,

Вот уже в поле с ромашками прыгает, скачет.

Идиллия утра — хрусталь в каждой капле росы,

Столик уютный, из ротанга плетёное кресло,

Время застыло, не тикают больше часы,

С душицею чай, да шальной соловей-маэстро.

Шоколадом небо…

Шоколадом залипло, застыло небо перед грозой,

Пеной крепкого каппучино вздыбились нахальные тучи,

И воздух с пряным озоном — вкусный такой,

Что, кажется, нет ничего сейчас во всем мире лучше.

Два дерева рядом стоят, друг к другу прижались,

Ветками, как руками, сплелись — держатся.

Макушкам зелёными поддерживают провода из стали,

Гроза же пройдет, а они останутся и будут нежиться.

И вот рухнула, взорвалась плотина небесная,

Вниз, на землю потоки воды ледяной хлынули,

Белые гребни на волнах реки — как фата невесты,

Да всполохи молний с запахами горько-полынными.

Мать-природа бушует, остервенело, дико и грозно,

Словно всем вокруг доказать хочет, мол, я тут главная,

А гроза уже успокоилась и небо такое нежно-розовое,

И утро нового дня встречает жизнь распахнутыми ставнями.

Жара

Вечер за окнами полз на горячих лапах,

На раскалённый асфальт, попадая, шипел,

И от ожогов он дождиком мелким плакал,

Вечер в прохладную ночь превратиться хотел.

Сверху, как сыр, половинка луны свисала,

Ей было жалко, до слёз, на страданья глядеть,

Звала темноту, даже тучи за ворот хватала…

А вечер повис на заборе, как старая плеть.

Услышало сонное небо мольбу о прохладе,

И с севера ветер на помощь внезапно пришел,

Попрятались звёзды, луна в антрацитовой вате,

И мягкий от зноя асфальт прошептал: «Хорошооо»…

Лифт

Однажды лифт на сотом этаже

Себя с воздушным замком саллегорил,

Он видел даже женщин в неглиже

И тайны сохранить в себе позволил.

Он так устал, он слишком долго жил,

Десятки тонн различных самых грузов,

Людей и мебель, и потоки лжи,

И пьяных мужиков с огромным пузом.

И думал лифт: «Ведь, замку я сродни,

То в облаках, как призрачное счастье,

То камнем вниз — там кто-то позвонил,

Как будто, утонув в огромной пасти».

И сквозь окно глядел на звёзды лифт,

Мечтал по крыше погулять немножко,

Но кнопок разноцветные огни,

Ему пищали: «Ты же лифт! Не кошка!

Вот твой туннель, и тянет тебя трос,

Живёшь, пока по проводочкам-венам,

Электроток бежит, как паровоз,

Но глянь вокруг тебя какие стены!»

Вот так и замок, что воздушный твой,

Хоть в облаках парит, но знаем точно —

Как высоко бы не взлетел, порой —

Мечта любая под собой имеет почву.

Немножко про Смерть

У ворот на кладбище сидит,

За глухим укрывшись капюшоном,

Девушка, на вид лет двадцати,

И лицо мне кажется знакомым.

— Можно? Я присела рядом с ней.

— Да садись… Коль, смерти не боишься.

У тебя в запасе пару дней,

Да и день второй.. Он, явно, лишний.

У меня, на миг, пропала речь,

Руки онемели и замёрзли.

Захотелось просто молча лечь,

И уснуть под шум листвы берёзы.

— Смерть? Моя? Ты здесь? Ты ждешь меня?

Ты пришла за мной? — она молчала.

Только низко голову склоня,

Капюшоном медленно кивала.

— Но зачем? И кто же так решил?

Я же молода, вполне здорова!

Блин.. Прошу.. Послушай! Не спеши!

Да и умирать я не готова!

Повернулась Смерть ко мне лицом,

Чёрные глазницы смотрят хмуро:

— Ты вчера поссорилась с отцом,

Маме сгоряча сказала «дура»

А потом ушла из дома прочь,

Всех ругая, ничего не видя.

Ты не обернулась, слыша «доооочь!»

Ты зачем родителей обидела?

А потом вы пили до утра,

Дым столбом, случайные мужчины,

Вот я и подумала «пора!» —

Очень даже веские причины.

Ты сама не хочешь просто жить,

Радоваться жизни не умеешь,

Видишь на своей ладони нить?

Тонкая. И с каждым днем слабее.

Вот сегодня-завтра пропадет

Ниточка, что связывает с жизнью.

А я здесь, с тобою, у ворот.

Кстати, заказала тебе Тризну.

Слушала её и пот ручьем,

По спине моей бежал упрямо,

А потом вдруг стало горячо,

И я дико закричала.. «Маааамааааа!»

И очнулась. В доме тишина,

Только шёпот: «Доченька очнулась…»

— Мама… Мамочка.. Ты очень мне нужна!

Мамочка, прости меня за глупость…

Милые родители мои,

Дочь свою, пожалуйста, простите,

Долгими пусть будут ваши дни,

Каждый миг и каждый час цените.

В комнате темно. Мелькнула тень..

Смерть в углу стояла, улыбаясь.

— Ай, живи пока. Возиться лень…

Ухожу. Но помни — не прощаюсь.

На ладони нить — твой тайный знак,

Обещай, что будешь помнить твёрдо,

Если что-то, вдруг, пойдет не так,

Я вернусь к тебе из царства мёртвых.

Доброй ночи…

Мне ночь шептала — проходи, ложись,

Глаза закрой и наслаждайся негой.

Твой сладкий сон — твоя вторая жизнь,

Подушка — облако и покрывало — небо.

Ночь прятала меня от света звёзд,

Задвинула все шторы в моём доме,

А лежу и думаю всерьёз,

Что жизнь во сне проходит, словно в коме.

Не оставляет ночь следов своих,

Мне темнота покоя не приносит.

Вот нужно спать, а я пишу стихи.

Душа не спит. Душа свободы просит.

Доченьке

Я стихов для детей никогда не писала,

И сегодня, впервые пишу.

Но уверена, ты же всегда понимала,

Что я вами живу и дышу.

Моя самая старшая дочка Алёнка,

Тёплый, яркий солнечный свет,

От момента рождения, с первых пелёнок,

И на всем протяжении лет.

Помню, сказки тебе я когда-то читала,

Рисовать мы учились читать,

Помню, первое слово «папа» сказала,

Помню, как начала ты вставать.

Помню, как не любила ходить ты в садик,

Как кричала — «Хочу домой»!

Как просила тебя я — «Бога ради,

ты же знаешь, что я с тобой».

Помню каждый твой первый шаг и победы,

И храню твою прядь волос.

Помню, как с папой упали с велосипеда,

Как тебя он домой привёз.

Как ты плакала: — «Мама! Ведь мы же упали!

Прямо в лужу! Я грязная вся!»

А потом много лет мы над этим смеялись,

Ибо, плакать же вечно нельзя.

Помню всё. Как учили стихи и уроки.

Или как не учили совсем.

Как мы вместе с тобой покоряли пороги

Каждодневных обычных проблем.

Ты росла, становилась умнее и краше,

С каждым часом, минутой, днём.

Дочка. Леночка. Милая наша.

Мы с тобой одним вздохом живём.

Далеко мы, но разве имеет значение,

Расстояние, если душой,

Я с тобою. И это стихотворение

Я пишу одним сердцем с тобой.

Чувствую

Я говорила сотню тысяч раз —

Мне чувства проще выразить стихами,

Чем объяснять простые истины словами,

Я не умею отвечать лишь парой фраз.

Я не могу придумывать эмоции,

Я напишу, скажу, всё то, что есть внутри,

Ведь всё, что нравится, во мне огнем горит,

Я не раскладываю всю себя на опции.

И если не понравится — скажу,

Молчать не буду. Притворяться тоже.

Я чувствую душою, сердцем, кожей.

Я через чувства воздухом дышу.

Путешествие

Я мечтаю однажды проехаться

По России огромной моей,

Путь железной дороги вертится

В хороводе февральских дней.

Для начала на старом автобусе

Я приеду в столицу страны.

И Москва на моем личном глобусе

Яркой былью ворвётся в сны.

Дальше, «Красной Стрелой» до Питера,

Здравствуй, Смольный. Привет, Эрмитаж.

Невский берег, ногами вытертый,

Может, ты, отдохнуть мне дашь?

Дальше я от вокзала Ладожского

Сяду в поезд, идущий в Курск.

Вспомнив битвы с ордами вражескими,

За погибших в душе помолюсь.

Снова поезд, стакан в подстаканнике,

Самоварная Тула, мчусь.

Оружейник в промасленном фартуке

Сотни лет сохраняет Русь.

Полторы тыщи вёрст на поезде,

Город воинской славы страны.

Севастополь — ты в вечной повести,

Твой народ и твои сыны.

И опять поезд мчит, качается

Вереницей железных дорог.

Там где солнце для нас начинается,

Здравствуй, город Владивосток.

Если, правда, вот так проехаться,

Сквозь десяток границ часовых,

Мне, наверно, не хватит месяца,

Я за час написала стих.

На переходе…

На светофоре бабушка замешкалась,

Тяжёлых сумок не смогла поднять,

Водители сигналят, стали нервничать:

— Ну сколько можно тебя, бабка, ждать!

И лишь один водитель, не ругается,

Он молча вышел, сумки её взял.

— Я помогу, — сказал и улыбается.

— Куда идёшь-то?

— Мне бы на вокзал…

Открыл мужчина двери внедорожника,

— Ты, мать, садись, доедем с ветерком.

Бабуля села очень осторожненько,

Мужчина, ведь, совсем ей незнаком.

Доехали. И, стоя у вокзала,

Бабуля рыться в сумках начала.

— Ну вот! Нашла! Платочек развязала

И денежки мужчине подала.

В ответ мужчина только улыбнулся,

— Не денег ради я тебе помог.

А бабушка в ответ:

— Пускай вернутся,

Твои дела двойным добром, сынок.

Письмо себе из будущего

Привет, Валюшка, я тебе пишу, из года аж две тысячи тридцатого.

Смешно сказать — в противогаз дышу, не всем хватает воздуха проклятого.

Ты представляешь, кончились леса и наши все мещерские трущобы.

Над голой степью птичьи голоса звучат, как поминальный звон над гробом.

Ты представляешь, ты ещё жива, здоровья нет и выпали все зубы.

А твоя, лысая теперь уж голова, блестит на солнце, словно таз соседки Любы.

Да, птицы есть, но странные они, две головы, два клюва, восемь крыльев.

Да и поют не так уже они, как старый клавесин, покрытый пылью.

Вчера медведь по городу ходил, облез совсем от химии бедняга.

В пруду, за домом нашим, крокодил, но мелкий очень, ну его, салага.

Ах, да. А дома нет уже давно, снесли и там теперь завод какой-то.

А вас переселили в странный дом, похож он на остатки самолета.

Но всё фигня, ведь для тебя важней, что у детей твоих сложилось лучше,

Аленка старшая в Карелии своей, живет с ребёнком и, конечно, мужем.

А Женечка, закончив институт, уехала на космодром Восточный.

Её Антона, вроде бы в Китай зовут, но этого, увы, не знаю точно.

Твой Фёдор, молодец, спортсменом стал. Он мира чемпион, олимпиады.

Он столько раз тебя с собою звал, а ты не едешь, говоришь — не надо.

Про мужа ты хотела бы спросить, а он всё так-же, лежа на диване,

Как пиво пил, так продолжает пить. Он вечно молодой и вечно пьяный.

Сказать забыла — городов уж нет, кругом одна Москва, большая очень.

И вся страна — один большой скелет. И не понять где сердце, печень, почки.

Ты там консервы больше запасай, пусть не на сотню лет, но хоть на двадцать.

И если можешь, лучше уезжай, потом уж поздно будет вам спасаться.

Вариации на тему Черного Квадрата

— Он был сине-зелёно-красным,

С позолоченно-пошлым кантом…

— Да… в лиловых разводах грязных,

Серебро и нить аксельбанта.

— Да ты бредишь! Придумал тоже!

Там лицо юной девы было.

— Не лицо там было, а рожа!

Той, которая не любила.

— Блин, ребята, курить бросайте!

Или мне своего отсыпьте.

Был цветок на мокром асфальте,

И обломок облезшей кисти.

— Ну ты выдал. Цветок-то откуда?

Да ещё, сквозь асфальт. Нелепо!

— А ты, что же, не веришь в чудо?

И твой максимум — сказка про репу?

— Хватит спорить! Глядите глубже,

Там, за чёрным квадратным фоном,

Солнце тонет в холодной луже,

Ледяным покрываясь узором.

— Дааа… Вот это вас прёт, ребята…

Как фантазия ваша плещет…

Он был просто чёрным квадратом.

С миллионом морщин и трещин.

Максим Бурдин

Россия — Кострома

Прозаик. Поэт. Издатель. Литературный критик. Главный редактор энциклопедии «Писатели русского мира: XXI век» и антологии «Литературная Евразия». Родился в 1987 году в Костроме. Учился в Литературном институте им. Горького. Работал корреспондентом «Литературной Газеты», вел авторскую рубрику в газете «Литературная Россия».

Печатался в журналах «Лехаим», «Литературный Иерусалим», «Девушка с веслом», «Шестое чувство», «Литературная учеба», «Сибирские огни», «Лампа и дымоход», «Clatch», «Акценты», «Окно», в альманахе российско-азербайджанской прозы «В зеркалах», в «Петербургской газете», в «Московском Комсомольце».
Стихи включены в третий том антологии «Золотые стихотворцы Рунета».

Финалист премии «Неформат» в номинации «малая проза». Как прозаик в 2012 году был номинирован на соискание премии им. В. П. Астафьева.

Входил в состав жюри нескольких литературных премий.

Марии Бурдиной

Ты писала этюды на берегу ручья.

В них Господь Саваоф притворился седой горой.

Дух Святой в них неслышно траву качал

И надмирный Логос царствовал над водой.

Волновалось всё: дуб, берёзы, кустарник — лес.

И ручей, волнуясь, брызги к ветвям бросал.

В глубине пейзажа незримо Христос воскрес

И плакучей ивой тянется к небесам.

А со дна ручья русалки глядят сквозь зыбь:

Богоматерь, склонившись, тёмной взяла воды,

Чтоб самой напиться и жаждущих напоить

Несвятой водой, которую пишешь ты.

В глубине картины Бог из ручья вставал

И ходил по лесу охая, словно гром.

Замолчали птицы, но шумом пошла трава,

И вздыхали сосны тяжко да ни о ком.

Ты писала этюды, но Бог написал тебя:

У ручья, босая, ты кистью ласкаешь холст,

От касаний кисти на ткани играет рябь

И рисунок Божий вечен, красив и прост.

Деду

Помню, в детстве, дед мне часто говаривал:

«Сколько от жизни ни возьмёшь, всё не твоё»

Дед смотрел на меня с улыбкой, но во взгляде играло зарево:

залпы орудий, вспышки прожекторов, пулемёт…

Дед носил старую шинель, курил «Родопи»,

иногда самокрутки, свёрнутые из газетной бумаги.

В молодости мой дед побывал в Европе,

видел, как Знамя Победы наши подняли на Рейхстаге.

Дед бежал из дому на фронт, когда ему и четырнадцати не было.

Юность его, выходит, без остатка Отчизне отдана.

Говорил: «Знатное дело, война, только не очень хлебное».

«Дошли, говорит, до Берлина, жаль, не дошли до Лондона».

В детстве мы часто собирались в его комнате;

дед поднимался с печи, кряхтел, почёсывал бороду.

Говорил: «Как бы не повернулось, внуки, всегда помните:

жизнь берегут со старости, честь — смолоду.

Живу я, внуки, давно, повидать успел всякого.

Трус умирает дважды, в бою победит смелый.

Чувствуешь, сердечко со страху брякнуло?

Первый шаг к могиле ты сделал.

Дурак сидит в окопе, умный всегда в бою.

Бог презирает трусов и бьет предателей.

Пошёл воевать? Так не сиди, воюй,

либо, простите внуки, иди ты к ядрёной матери.

На фронте сразу видно, кто воин, а кто подлец.

Сторонитесь последних, чтоб оставаться первыми.

Помните: пуля — дура, и тот молодец,

кто под пулями смог совладать с нервами».

Вернувшись с фронта, дед женился, работал токарем.

Был невысок ростом, сухощав, в плечах узким.

Он еще говорил с таким сладкоголосым оканьем…

От деда пахло избой, махоркой и чем-то русским.

Крым

Русские просторы

крымская земля,

и леса, и горы

радуют меня.

Солнечные дали

тайнами полны.

Крым горит медалью

на груди страны.

В небе на Ай-Петри

воздух, как елей.

Голос наших предков

слышен из камней.

Севастополь, Ялта

Херсонес, Гурзуф;

парусники, яхты,

облака ползут.

Моря кубок синий

и небес покров;

где-то между ними

плавает любовь.

Мыс Феодосийский,

как из камня — пёс.

Часть родной России

я с собой унёс.

Блок и Айвазовский

Чехов, Горький, Грин,

Бунин, Маяковский

приезжали в Крым.

На базарах людно

толпами народ,

даже Чудо-юдо

кто-то отдаёт.

Крымский климат ласков

не был здесь — не жил.

Тут писал Некрасов,

Лев Толстой служил.

Где-то в летнем парке

продают вино.

Здесь бывает жарко,

но всегда — тепло.

1918

I

Ольга, Татьяна, Маша, Анастасия,

я перед вами каюсь за всю Россию

и, на коленях стоя, молюсь часами.

Рядом со мной впритирку стоят другие —

мы говорим невпопад, но русскими голосами

о том, что беда случилась под небесами.

II

Ольга, Мария, Настенька и Татьяна,

место, где вас убили давно поросло бурьяном.

Над домом купца вороны страшно и зло сгустились.

Убийцы, дрожа трусливо, сжимали в руках наганы.

«За что нас?» — глядя в глаза, вы кротко у них спросили.

За вашу невинность, девушки, и за любовь к России.

III

Мария, Анастасия, Танечка, Ольга

о вас, мои дорогие, мы вспоминаем с болью.

Святые Княжны убитые — четыре стороны света,

величина Империи, размерами с треть планеты.

Земля, по которой ходим, пропитана вашей кровью.

Вы нас простите, милые, за то далекое лето.

IV

Мария, Анастасия, Татьяна, Оленька,

Господа за Россию вы неустанно молите.

Вновь времена неспокойные: брат убивает брата,

видно, часы истории перевели обратно.

Вы помолитесь, девушки, чтоб обошло нас горе,

чтобы смогла Россия крови очистить пятна.

Третий Рим

Россия. Далекий век

Толпа у монастырских врат.

Слух идет, что повержен грек,

Византийской империи нет,

говорят: разорен Царь-град.

Неспокойно. Чего-то ждут

Молятся, ломают шапки,

плачут, охают, стонут. Тут

затихают вдруг все вокруг:

к людям старец выходит шаткий.

Тяжела кривизна бровей

бороды седина горит:

средь толпы старец всех белей.

Он стоит, и для всех людей

слово долгое говорит:

«Братья, сестры, простите мне

все худые мои дела.

Вам известно, что Мать в огне,

турки выжгли ее дотла.

Враг не дремлет. Ликует бес

За грехи попустил Господь…

В том бою был убит василевс.

Православия рухнул оплот.

Среди вас я живу давно

и мои сочтены года.

Под собой я не чую ног,

но имею от Бога дар

видеть, что не дано другим…

Бог послал меня передать,

что Россия есть третий Рим,

а Четвертому не бывать.

Верьте: Русь оживет в бою!

С Богородицей, со Христом

умножайте любовь свою.

Победим не мечом — крестом».

Бог идет по земле

Бог идет по земле

откровеньем дыша,

чтоб в тебе и во мне

просыпалась душа.

Его пальцы в мозолях

ноги стоптаны в кровь.

Он объятья раскроет,

источая Любовь.

Бог идёт по земле

через грязь, через снег,

чтоб в тебе и во мне

оживал Человек.

Его тело поникло

усталость в лице,

режут голову иглы

на терновом венце.

Через зной, через ветер

через степи, моря,

Бог идёт к своим детям,

не жалея себя.

Его кожа иссохла

раны жгут и саднят.

А по курсу Голгофы

кровоточит заря.

Через зной, через ветер

до скончания дней

Бог идет по планете,

ищет людей.

***

У реки, когда солнце печёт вовсю

у реки берега наводняет тень,

там в тени я сыграю тебе ноктюрн

из созвучия наших тел.

Твое тело — флейта. Касанье губ

воскрешает музыку, дрожь основ.

Мне с тобой упасть бы куда-нибудь,

чтобы к небу от нас вознеслась любовь.

И лежать бы рядом в сырой траве

на тебя, не глядя, смотреть вовсю:

на щеках веснушек цветёт букет

и на шее родинки, как изюм.

И на время у лилий заняв одежд

говорить и думать бы о простом —

из воды, в пейзаже скрывая брешь,

нам Господь вдруг рыбьим мигнет хвостом.

***

Никогда, ты слышишь, никогда не спрашивай

сколько Господом Богом тебе отмерено

времени. Веди счёт не на года, а каждое

вынашивай и лелей мгновение.

Просыпаясь, помни, что перед сном

ты расстаёшься со всем, что нажил

с тех пор, как проснулся. И на ночном

небе звезда не знает твоей пропажи.

Не спрашивай, ты слышишь, никогда не спрашивай

зачем не стоптал ты своих сапог.

Не стой на месте — иди, изнашивай,

упал — поднимись, чтобы сказать «я смог».

Верно, верно говорили древние

что ужас гусеницы — мотылька крылья,

о том, что последние станут первыми,

и будь столпом, чтобы не слыть пылью.

Никогда, — слышишь ли? — никогда не спрашивай

у ветра верности, у солнца — влаги.

В письмах домой никогда не указывай

обратного адреса, чтоб не марать бумаги.

Иди, не оборачивайся даже в случае

когда вот-вот и сдадут нервы.

Господь дал лилиям одежды лучшие,

но помни: с шипами остались тернии.

***

За городом неба больше и облака ближе.

Если выбежать из дому, тут же в траве утонешь.

И плывешь себе на спине, а весь мир вокруг — рыжий,

бородатое солнце щекочет твои ладони.

Если встать в полный рост, макушкой коснешься неба;

ты теперь такой важный — в шапке из облаков.

Горизонт расступился, открывая места, где ты не был,

и повсюду, насколько хватает глаз — Любовь.

Ты видишь пашни, лужайки, лес, кладбище, храм, деревню.

Воздух, пронизанный солнцем, движется, как живой.

По облакам кто-то ходит, кто-то красивый, древний,

его мягкую поступь ты слышишь прямо над головой.

У тебя есть руки, ноги, а могли бы вырасти крылья.

Если б выросли, ты бы, уж точно, нашёл куда слетать.

Ведь так много мест, которых тебе не открыли

люди, пытавшиеся об этих местах рассказать.

И сам ты об этих местах рассказать не сможешь —

Правда сама приходит, стучится в дверь,

светом солнечным просачивается в окошко,

облаком любви материнской раскачивает колыбель.

Ты плывёшь себе на спине, держишь во рту травинку,

бородатое солнце тянет за горизонт.

Хочется встать в полный рост, в тёплое небо кинуть

сердце свое трепещущее и — колокольный звон.

***

Селёдка в масле. Луковица. Век

Считая дни с зарплаты до зарплаты,

Ты обретаешь стимул, человек,

Для честной жизни, пусть и не небогатой.

Кто над богатством чахнет, тот — дурак,

Ведь в рационе у него не будет

Селёдки в масле, луковицы… Так

Живут простые, знающие люди.

***

Где бомж собирает объедки

В объёмную сумку свою,

Занюхав чекушку конфеткой,

Я Родину нежно люблю.

И сладок мне дым подворотен,

Приятен мне запах дворов.

Здесь каждый во взглядах свободен

И каждый идейно здоров.

Колодцы, ГК, теплотрассы —

Основа могучей страны.

Здесь гонят взашей педерастов,

Ведь нравственным нормам верны,

С Центральной России, с Урала

И дальше — на Дальний Восток.

Не ступит нога либерала

В их светлый, державный чертог.

Пусть быт их опасен и труден,

Лишенных домов и квартир,

Бомжи — уникальные люди

И правильно смотрят на мир.

***

Я часто представляю: ты стоишь

на улице одна, и одиноко

взираешь на часы. С железных крыш

стекает ночь по венам водостока.

Жизнь наскоро умолкла. Фонари

свой свет роняют пред иконостасом

домов бетонных. Пусть тебя хранит

холодный бог земных цивилизаций.

Ты чуть одета. Пасмурно. Октябрь.

Простужено дрожишь. Снуют машины,

и из кабин мир смотрит на тебя

доброжелательно, участливо, фальшиво.

Не верь мужчинам, ночи, свету фар

и октябрю не верь… Но где-то в небе

смеющейся звездой мерцает март

настойчиво, тепло и благолепно.

***

Если ты заснул в халате,

Даже на своей кровати,

Ты — сомнительная личность

И пропащий гражданин.

Потому что остальные

Спят в трусах и без. И ныне,

Человек от всех отличный,

В общем, ты такой один.

Если ты заснул в халате

Не в своей, в чужой кровати,

Это будет нарушенье

Норм привычных бытия.

Холостой или женатый,

Выпивший, слегка поддатый,

Всё не важно — нет прощенья

У кого-то для тебя.

***

Зашторив окна, чтоб уйти от света,

дитя ночей бесстыдных и бессонных,

вот ты сидишь, и куришь сигареты,

и создаешь губами невесомость.

Вот ты сидишь, родительница дыма,

и разрушаешь ясность и пространство.

Тебе не стыдно? Нет, тебе не стыдно.

В тебе стыда, наверно, не осталось.

Как бесполезны сонные движенья

надменных губ, стареющих и блёклых…

А ты сидишь, как тать, согнувши шею,

сидишь и куришь, куришь сигареты.

Вольное переложение Псалтыри, псалом 27

Господи, не молчи:

Слово Твоё есть Жизнь.

Мысли мои в ночи

снова стремятся ввысь.

Господи, сохрани

от лицемеров, от

тех, кто давно охрип,

ложью запачкав рот.

Верю, не ровен час,

Бог покарает всех,

кто не смотрел анфас

в этот бесстыдный век.

Кто не подал руки,

Боже, Тебе в ответ,

тот навсегда поник,

так как не встал на твердь.

Благословен Господь,

крепость моя и щит.

Бог да хранит народ

свой. А меня — простит.

***

Будь моим цветом, запахом, прекрасным днём;

никогда не произноси вслух чужих имён.

Не коси под Мону Лизу — какая пошлость.

Мне должно казаться, что я влюблён,

по-крайней мере, до тех времён,

пока мы не попали в другую плоскость.

Будь моим временем — стрелкой часов тугой;

никогда не произноси вслух, что я — другой.

Забудь все бренды: «Дольче Габбанна», «Коко Шанель».

Я хочу часто видеть тебя нагой

в плоскости, где любовь правит тобой и мной,

где, как на алтарь, мы ложимся с тобой в постель.

Будь моим вдохом, выдохом, воздухом… Но никогда,

meine Liebe, не произноси вслух, что это не навсегда.

Давай хотя бы на ночь притворимся женой и мужем?

Просто потому, что человеку свойственно иногда

сознавать, что проходит время, идут года,

а он до сих пор совсем никому не нужен.

Феодосия

Феодосийский берег. По правую руку — мыс,

словно каменный пёс улёгся среди воды.

Я сижу на песке, в небеса отпуская простую мысль

о том, что Господь и дьявол играют 1:1.

Генуэзская крепость — останки былых эпох.

У подножия этих стен никогда не звучало избитых фраз,

потому что веками правит не человек, а Бог,

безграничный, как море — насколько хватает нас.

Бог спокоен, как море, но дьявол берет своё

и эпоха сменяет эпоху в движеньи дней.

Я взобрался на гору, слышу в чаще лесной поёт,

может чёрт, может ангел, а может быть — соловей.

И отсюда мне виден город, его дома;

переулки впадают в улицы. Как во сне

наползает на город бледный морской туман,

так эпоха сменяет эпоху в движеньи дней.

Только древняя церковь у моря видна с горы,

под покровом своих ладоней Матерь Божья её хранит.

Ты однажды пришел сюда, ты пришёл и про всё забыл,

это значит, теперь ты можешь что-то важное изменить.

Николаю II

Святой Николае, батюшка-царь,

ты для России хранителем стал.

Если Держава будет в беде,

мы обратимся с молитвой к тебе.

Помнишь ли бойню, гражданскую сечь?

Мы не смогли от врагов уберечь

нашу страну. Не унять эту боль —

Русь убивали вместе с тобой.

Святой Николае, угодник Христов,

мы пожалели об этом раз сто.

Слёзы народа впитала земля —

пытки, расстрелы, концлагеря.

Помнишь, как древние колокола,

зверски беснуясь, сбивала толпа?

Жгли образа и срывали кресты,

царь-страстотерпец, помнишь ли ты?

Святой Николае, ты, как Христос,

за русский народ наказанье понес.

С кротостью принял гоненья, расстрел,

царь, убиенный на русской земле.

Помнишь события Второй Мировой?

Нас распинали вместе с тобой…

Так был наказан безбожный народ

за девятьсот восемнадцатый год.

Святой Николае, сплю и молюсь,

чтобы воскресла Великая Русь.

Если Россия будет в беде,

мы обратимся с молитвой к тебе.

Люберцы

На юге столицы, вернее будет сказать, в области,

находится город, который называется Люберцы;

к нему ведут прямые дороги, — ни горы тебе, ни пропасти, —

если ты оказался здесь, в тебя сразу же кто-то влюбится.

Не имеет значения плохой ты, хороший, хромой ли, убогий, просто — скучный:

местные жители влюбляются автоматом во всех и в каждого,

потому что в городе с таким именем невозможно быть равнодушным

к пришедшим, приезжим, прибывшим (не важно откуда) гражданам.

Здесь живут люди самых разных национальностей и оттенков кожи.

Чтобы увидеть африканку, можно просто перейти на соседнюю улицу,

свернуть в переулок, заглянуть в магазин… и что же?

Настоящая африканка отмеряет на весах полкилограмма курицы!

В павильоне напротив улыбчивый сириец продает арабскую шаурму.

Если попросить, он расскажет тебе сказку не хуже, чем Шахеризада,

о белом песке и о звездном сирийском небе, где поутру

золотые облака утекают вдаль, и другого неба ни тебе, ни ему не надо…

Гуляя по Люберцам можно услышать вдруг: «Гамарджоба!*

Подходи, дорогой! Помидор, огурец, картошка, сладкий редис!

Мой мама сажал специально для тебя овощ много…

Подходи, дорогой, попробуй! Э, куда же ты, слушай… Нахвамдис!**»

Однажды, пролетая над подмосковьем, растяпа-ангел обронил свой нимб,

и на месте падения вырос город: парки, здания, перекрестки, проспекты улицы.

Лафонтен говорил: все дороги приводят в Рим.

Лафонтен был неправ: все дороги приводят Люберцы.

*Гамарджоба — грузинское приветствие.

**Нахвамдис — в переводе с грузинского «До свиданья»

***

Не то, чтобы под луной или под небом звёздным,

можно не на лугу, не на опушке леса,

и не в густой траве, где бабочки и стрекозы

слушают, как кузнечики поют им земли песню,

не опалённые солнцем, кружащим над горами,

лучи свои распуская, словно лилии — чаши,

лиловой волной не омытые, что целый день играет

с белым (конечно, белым) песком всё чаще,

не впитавшие ветра, кокетливого, как южанка,

тёплого ветра, ласкающего смуглую эту кожу

той, что на диком пляже лежит, прижавшись

спиною к солнцу или к тебе, быть может,

не говорившие с эхом холмов изумрудно-рыжих —

голос Хлорис цветущий царствует между ними,

и потому любые слова здесь всегда излишни,

даже, когда вдруг скажешь шёпотом чьё-то имя, —

не уходящие в вечер, за руки взявшись нежно,

на городских бульварах вальсы не танцевавши,

люди, свои тела скрывшие под одеждой,

просто проснитесь вместе (утром вдвоем) однажды.

Русалка

I

В коралловом краю горизонтальных вод,

где плавают седые рыбы, рыбы,

где рыбы плавают серебряных пород,

мы под водой ходить с тобой могли бы.

Ты видишь, наг и дик смеющийся ручей,

несущийся, как плеть, по гриве камня,

и, слышишь, языка качается качель,

спеша сказать тебе о самом главном.

В зеркальной чаше дня у каменной руды,

где плавают седые рыбы, рыбы,

на солнечном песке оставивши следы,

мы под водой дышать с тобой могли бы.

II

Во сне я видел гладь реки,

и ты по берегу гуляла,

и на воде ты рисовала

цветы движением руки.

А я стоял в тени, и тень

о чем-то важном мне шептала.

Ты шла. Любила и дышала,

смеялась и рождала день.

III

В пресной чаше речной воды

отражается чешуей

солнца луч, и играешь ты

обнаженная под водой.

Слышишь узниц-сорог напев

и ракушечьи голоса,

а со дна из созвездья треф

звезды выпучили глаза.

Ил и камни — твоя постель,

а вверху над тобой хрусталь.

В окружении рыбьих тел

ты безжалостна и чиста.

IV

Летний день. Цветочный сад.

Шум реки. Люби, душа!

Если посмотреть назад,

жизнь легка и хороша.

Скрип весла и плеск воды,

и улыбка мотылька.

Там со мной сидела ты,

поцелуй держа в руках.

Это было, как во сне:

вот вода у самых ног,

и играет на воде

озорной цветочный бог.

Мы сидели там вдвоем,

слыша пение наяд.

Ты текла ко мне ручьем

и приковывала взгляд.

Симург

Симург расправляет крылья — земля дрожит.

Сейчас он поднимется в небо, скроется в облаках.

Если ты оказался под Древом Жизни — ты будешь жить,

жизнь бывает горькой, сладкой, и это в твоих руках.

Симург — не ворона, не галка, он — Царь всех птиц,

когда он пролетает над миром, тут же проходит ночь.

Симург, златоокий, имеет множество разных лиц,

он летит в небесах, взмахом крыльев вращая земную ось.

От начала мира на Древе Жизни он сделал себе гнездо.

Перед смертью Симург сгорает, вселенной даруя жар.

Ты в тени его крыл, а значит, тебе повезло:

твоё сердце не выклевать, сколько его ни жаль.

Колыбельная

Спите сладко, спите дети,

ведь у спящих нет проблем,

когда сон хранят ракеты

комплекса «Искандер-М».

***

За что я Родину люблю?

Её поля, леса, равнины,

её легенды и былины,

ноябрь, январь, апрель, июль?

Как не застыть на рубеже

недостижимого далёко

и, взглядом проникая в окна,

найти изюминку в клеше?

Блажен, кто бережно хранит

среди бумаг и книжной пыли

в необустроенной квартире

историю своей страны.

Блажен, кто счёт ведёт векам,

кому знаком ландшафт, детали

обратной стороны медали,

кто не трещит по пустякам.

Блаженны те, кто не предал

тебя, Великая Россия,

на сердце начертав курсивом,

что Родины другой не знал.

Ода лампочке

Электрическая лампочка, о владычица всей Земли,

о немеркнущая лампочка, ты — свет миру, огонь эпох;

вот неспящий ждёт, когда снова войдёшь в зенит,

о благая, прими от подстанций электроток.

Электрическая лампочка, повелительница квартир,

о божественная лампочка, тебя не объемлет тьма.

Озаряй собою мой рукотворный мир,

о негаснущая лампочка, ты сводишь меня с ума.

О прекраснейшая лампочка, ты, как солнце питаешь жизнь,

глубоко ушла корнями в электросеть,

потолка величье, неуклонно стремишься вниз,

утверждая повсюду догму: да будет свет.

Жизнь и чудеса святого Спиридона Тримифунтского, Глава 1

Когда-то давным-давно, когда планета была совершенно узкой

(не яйцом, как теперь, а в форме огромной устрицы)

жил-был человек по имени Спиридон Тримифунтский

на острове Кипр. Жил себе, пас овец, в сандалиях ходил по улице.

Простым человеком был Спиридон, таким же, как все, в общем-то:

по утрам просыпался, работал, ночью ложился спать,

любил жену, дочь, детей, а помимо прочего

творил чудеса такие, что словами не передать.

Была на Кипре жара, зной, голод, в общем, ужасная засуха.

Земля растрескалась так, что в трещинах можно было пошарить пальцами.

Если б греки тогда изобрели термометр, он бы показывал минимум 40 градусов.

Солнце накалилось до той степени, что уже не пекло, а — жалило.

Собственно, ситуация самая, что ни на есть кризисная.

Ведь в те времена еще не изобрели холодильников и кондиционеров.

Греки думают: «Все, мол, видать конец Кипру близится…»

А Спиридон им и говорит: «Граждане, слаба ваша вера…»

Сказал, а потом опустился на колени прямо на рыночной площади

и молился Богу не как-нибудь, а ровно три дня и три ночи.

Греки ходят вокруг и думают: «А не проще ли

перебраться куда-нибудь севернее, например, в Сочи?»

И вот на третий день, глядь, а небо-то заволокло тучами.

Молнии засверкали так, что греки спрятались с головами под одеяла.

Потому что до этого на острове Кипр в лучшем случае

шел слабенький дождик, а такого ливня никогда не бывало.

Два монолога

«Всё тебе позволительно, но не вкушай плода:

Я посадил то древо, чтобы украсить Сад.

Еву даю тебе. Помни, Мой сын, Адам,

что у того, кто пал, нету пути назад.

Всё тебе позволительно, но не во всём любовь:

если ты не послушаешь, то обратишься в прах.

Я — твой Отец Небесный, нету иных богов,

помни об этом, сын Мой, ибо не дремлет враг.

Если ты не послушаешь, вскоре познаешь смерть,

ибо нарушишь главный и основной закон:

Слово Моё есть Жизнь, камень, фундамент, твердь.

Помни об этом, сын Мой, и не считай ворон», —

Так говорил Господь в первые дни Земли.

Первые люди — двое — жили тогда в Раю.

Жили бы там и дальше, если б не ложь змеи —

змей, обратившись к Еве, линию гнул свою:

«Всё тебе позволительно, но… не вкушать плода?

Ты не находишь странным этот Его запрет?

Где же твоя свобода? Ева, ты молода…

Вы же в Раю живёте, Хосподи, как в тюрьме!

Если Отец вас любит, то почему не дал

полной свободы действий? Ева, ведь ты умней,

чем этот добрый малый, этот простак Адам… —

так обращался к Еве хитрый, лукавый змей. —

Ева, меня послушай, этот запретный плод

сделает вас — богами! Только представь себе:

будут твои детишки, внуки, от плоти плоть,

царствовать над природой, в целом, по всей Земле!

Внуки твои построят страны и города!

Ветер из поднебесной будет у них слугой,

(с горы размером встанут из-под земли дома),

утихомирят воду и укротят огонь!

Ева, ты — мать всем людям. Помни, в твоих руках

будущее потомков: либо они рабы,

либо цари природы. Пусть обратятся в прах,

главное ведь устроить детям надёжный быт».

Через веков смятенье слышится плач эпох.

Два монолога этих обращены и к нам.

Гадко смеется змей, почил в печали Бог…

В каждом из нас есть Ева, в каждом из нас — Адам.

Письмо Богу

Господи Боже, пишем тебе с Земли!

Как дела твои, Господи, чем занимаешься там?

А у нас ничего, жизнь идёт, как всегда на мели,

ну грешим потихоньку, зато иногда ходим в храм.

Если честно, скучаем. Надеемся, любим и ждём.