12+
Деревенская околица. Рассказы о деревне

Бесплатный фрагмент - Деревенская околица. Рассказы о деревне

Избранное

Электронная книга - Бесплатно

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 754 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Так уж повелось, что самое ценное и дорогое подчас трудно разглядеть. В природе те же драгоценные камни просто цветные камушки, и только когда их отделят от породы, сделают огранку и поместят в достойную оправу, они заиграют искрами радуги. С людьми так же. Иногда за неприглядной внешностью и одеждой скрывается цельная и сильная натура. И ещё, чудаков считают чуть ли не юродивыми, забывая, что это мудрые люди и таких на Руси всегда любили как людей, помеченных Божьей искрой. Так же и в литературе — самые интересные сюжеты даёт сама Жизнь, вот только в сутолоке и суматохе наших дней их надо суметь разглядеть и, как драгоценным камням, дать огранку.

Автор этой книги продолжает традиции В.М. Шукшина: он тоже «деревенщик», а наблюдательности ему не занимать. Он говорит живым и самобытным языком простого народа, который в деревне духовно чище и меньше испорчен. Читая, ты как бы невольно приоткрываешь двери в крестьянский мир. А этот мир особый.

ТАМ, ГДЕ НАШИ КОРНИ

Так уж повелось, что самое ценное и дорогое подчас трудно разглядеть. В природе те же драгоценные камни просто цветные камушки, и только когда их отделят от породы, сделают огранку и поместят в достойную оправу, они заиграют искрами радуги. С людьми так же. Иногда за неприглядной внешностью и одеждой скрывается цельная и сильная натура. И ещё, чудаков считают чуть ли не юродивыми, забывая, что это мудрые люди и таких на Руси всегда любили как людей, помеченных Божьей искрой. Так же и в литературе — самые интересные сюжеты даёт сама Жизнь, вот только в сутолоке и суматохе наших дней их надо суметь разглядеть и, как драгоценным камням, дать огранку.

Автор этой книги продолжает традиции В.М. Шукшина: он тоже «деревенщик», а наблюдательности ему не занимать. Он говорит живым и самобытным языком простого народа, который в деревне духовно чище и меньше испорчен. Читая, ты как бы невольно приоткрываешь двери в крестьянский мир. А этот мир особый.

ТАМ, ГДЕ НАШИ КОРНИ

Кто уехал из деревни в город и там как-то прижился, вначале радуются, но потом тоска по родным местам змеёй вползает в душу и не даёт покоя. Понимали, что это ностальгия по такому далёкому и прекрасному, которое уже никогда не повторится.

И не потому, что пришёл Новый год или другой праздник. Для «деревенских» горожан вспомнить малую родину — это уже праздник. Вспоминают, как в речке ловили рыбу, как по весне ключом закипает черёмуха и сирень, а где-то среди ветвей по вечерам поёт соловушко. Припоминали золотую осень с подсолнухами в колесо, и сладкую морковку с грядки. Как копали картошку, как ребятишками пекли её в золе, и вкуснее не было ничего! Потом жгли ботву. Вот уже потянулись в тёплые края журавли, печально курлычут. А впереди зима с морозами, ёлкой, лыжами…

И ещё понимали, что приятно это всё вспоминать в благоустроенной городской квартире. Нет-нет, а вдруг защемит в груди от сознания вины, — ведь её родную деревеньку-то предали. Как те осенние журавли, так и деревенский молодняк косяком подаётся в город за лёгкой долей. Что за время пришло — родился на земле, а как встал на крыло, прощай деревня! Многие родители даже сами благословили детей, а при случае ещё и хвастаются:

— Мой Колька-то в городе шофёром работает. Квартиру обещают. А что в деревне делать? Всю жизнь в земле ковыряться…

И все понимают, — молодец этот Колька, что уехал в город. Только не понятно другое, — кому теперь в этой деревне работать и как ей жить? Плохо, что заброшены деревни, но ещё хуже, что у каждого деревенского «горожанина» подрублены родные корни.

И всё же заброшенная деревня, клятая и некультурная, но такая родная, добрая и беззлобная, кормит грамотный и культурный город, который от неё ещё и морду воротит. При случае своего же кормильца ненароком обзовёт деревенщиной…

Послушайте и вы, что наши мужики рассказывали о непростой жизни деревни. Они многое повидали: и землю пахали, и врага громили в лихую годину, а кое-кому довелось под конвоем и лай овчарок строить социализм. Пожелаем всем героям рассказов, простым людям деревни, хорошей судьбы в новом столетии.

Хочется верить, что ХХ век с двумя революциями научил нас уму-разуму, чтобы опять не наступать на грабли. Мы отвернулись от Бога, за что он лишил нас разума — деревню забросили, все кинулись в города, а кому страну кормить? Но Россия не кончается Садовым кольцом, а наши вековые корни в деревне, где земля кормилица. Не даром наши старики говорят: «Когда забываем свою малую родину, и у большой Родины — не всё ладится».

С уважением, Автор

ЧЕСТЬ ИМЕЮ

ТРИНАДЦАТОЕ ЧИСЛО

Иван Терентьевич Плетнёв давно на пенсии. Как вернулся в сорок третьем с фронта с пустым рукавом, так никуда работать и не устраивался. А до войны работал в колхозе и считался мастером на все руки. К тому же был удачливый охотник и рыбак.

Вначале ему было трудно, непривычно. Схватит топор — чувствует, что и обрубок культи тянется, аж плечо поведёт. А руки-то и нет! По первости психовал, а как опамятуется, так и успокоится. Понимал, что неудачливых на войне было больше, кто совсем загинул, а его покалечило, но жить можно даже и с одной рукой. Потому ко всему приловчился, нужда всё заставит делать.

Пока продолжалась война, ходил в колхоз помогать: то на сенокос, то на заготовку дров. Хоть и с одной рукой, а совестно не помочь. В колхозе с темна до темна надсажались одни бабы со стариками да ребятишками. Сперва не всё получалось, психовал, злился. Дёргает пилу, — лесина сырая, напарник парнишка лет тринадцати, пилу то и дело заедает. Бабы, глядя на это, украдкой плакали. А что сделаешь, всем тогда было не легко, — война.

Но жизнь берёт своё, оженился. Без вссяких затей зарубили курицу, сварили лапшу, и пришла родня. Ещё нашлась бутылка самогона, вот и вся свадьба. А немного погодя с отцом и молодой женой поставили не ахти какой, но зато свой домишко. Ни без того, — помогала родня. И потекла тихая размеренная жизнь.

Сам себе сладил немудрёную приспособу, мог червяка на крючок насадить, а по осени даже боровка разделать. Ещё топориком приловчился тюкать, сена там накосить корове, — это всё по нужде. Но больше любил охотничать и рыбалить, да ещё собирать грибы. Каждый год сдавал в сельпо до двух центнеров боровиков и груздей, да таких, что заготовитель руками разводил:

— Вот тебе и безрукий дядя Ваня!..

Жил тихо, мирно со своей Кузьминичной. Усадьба чистая, ограда покрашена, словом всё по путю. Видать, на войне такого нагляделся, что хватался за жизнь хоть и одной рукой, но крепко. Работал как каторжный. Чуть утро, он уже с коромыслом воду с речки таскает. Поливает огород, пропалывает, двор метёт. Ни у кого ничего не просит, не канючит и не козыряет инвалидской книжкой и боевыми наградами. Всё сам. За это его и уважали.

Но была у Ивана Терентьевича одна странность — разговаривать с самим собой. Согласитесь, такое редко бывает. А причина, видимо, в том, что он всё один да один, то на реке, то в бору. К тому же последнее время жена прихварывала, а к старости стала малость глуховата и не очень разговорчива. Вот и наладился он разговаривать сам с собой. В нём как бы уживались два человека — один здраво рассуждал, критиковал и задавал вопросы, а второй отвечал и порой даже спорил. Да ещё как! И главное, это не было рассчитано на постороннего слушателя.

Пил он редко, разве что по случаю, но зато раз в месяц выпивал обязательно. И выпадало это всегда на тринадцатое число. Но тому был повод, даже не один. В этот день он получал пенсию, — это раз, а ещё в августе сорок третьего после Курского побоища полковой хирург Василискин оттяпал ему руку, в аккурат тринадцатого числа, — это два. Тогда хирург ещё и пошутил:

— Не горюй солдат, остальное-то всё при тебе в исправности. И ребятишек настрогать успеешь, и ещё наработаешься. Вот только на фортопьянах играть уже не сможешь. Это факт.

Давно это было, но ужас первых дней, когда кроме физической боли всего корёжило от сознания, что он — калека, ефрейтор Плетнёв помнит до сих пор… да разве такое забудешь.

Вот и сегодня подошло тринадцатое число. Иван Терентьевич получил на почте свою законную пенсию и сразу пошёл в сельмаг. Купил внучатам кулёк конфет-подушечек (внучата каждое лето гостили у него с бабкой) и, понятное дело, бутылку водки. Домой её целую никогда не доносил, хотя и старался. Жена его первое время ругала, даже стыдила, а потом махнула рукой.

Но как он боролся с соблазном и чертовским искушением, об этом стоит рассказать. Обычно он немного постоит на крыльце магазина, послушает, что говорят мужики про колхозные дела, покурит с ними за компанию и не торопясь шёл домой. Отойдёт немного, выберет местечко где побезлюдней, присядет под чьей-нибудь оградой и начинается беседа с самим собой. Но как!

— Ну что, Ванька! Надо бы принять малость хлебной слезы, ради случая. Всё-таки — пенсия. Как ты думаешь?

— С чего пить? Или праздник какой? — отвечает собеседник, — Или ты как подзаборник будешь прямо из горлá дудонить?

— Мы народ не гордый. Берём и пьём на свои кровные. Мы к хрусталям не привыкли и можем даже из горлá. Вот невидаль.

— Потерпи немного, дойди хоть до дома, пять шагов осталось, и празднуй с закуской. Из стакана, как все люди.

— Ну, ты даёшь! С закуской! Меня благоверная только и ждёт. Что ты! Враз конфискует. Хренушки. Учёный.

— А если в бане? Схоронить бутылку, а там с огорода хоть огурцов нарвать. Вот тебе и закуска, да и ковшик под рукой.

— Разве я не пробовал, и по-хорошему, и по плохому. Где только не хоронил, — сразу находит. Один раз в ларь с мукой запихал бутылку, так её как раз черти понесли квашню ставить, и понадобилась мука. Вот где крику-то было. Да я только маленько хлебну, чтоб её вкус совсем не забыть.

Следует возня, пробка летит в траву, Иван Терентьевич запрокидывает голову, пьёт, морщится, занюхивает хлебной корочкой (корочка и бумажная пробка припасались загодя), и закуривает. На его лице блаженство и покой. Потом поднимается и шагает домой. Через время опять остановка, и опять начинается:

— Иван Терентьевич, а тебе не совестно? Ведь голова уже белая, хоть бы внучат постыдился.

— А что, я алкаш какой? Дом есть, в доме всё есть, всех детей поднял на ноги, живут — дай Бог всякому. И всё с этой культёй.

Он поднимается, идёт до плотины и опять усаживается в тени старой ветлы. И опять начинается разговор:

— Ну что, Ванька, ведь уже зачал, всё одно старуха унюхает, давай ещё по глоточку.

— И что у тебя, Иван Терентьевич, за дурной карактер? Никакого терпежу нет. Раз попала в руки — скорей выжрать! Хоть до дому потерпи, ведь развезёт, и будешь на карачках добираться.

— Ага. Я уже совсем одряхлел и с трёх глотков сразу поползу на карачках. А кто вчера багром топляк на дрова из реки таскал? Кто накосил сена корове, а потом ещё дома сам сметал стог.

— Чёрт с тобой, пей! Всё одно не послушаешь.

— Да я всего три бульки и заглочу, — как бы оправдывался он. Ага, три. Десяток заглотил. Сам себя перехитрил…

После нескольких остановок Иван Терентьевич, наконец, добирается до родного забора и делает последний привал. Он уже хорошо захмелел, но ещё всё соображает, и двое в нём тоже опьянели, но продолжают спорить и корят друг друга:

— Вот и пришли, а ты боялся.

— А ты и рад. Поглядел бы ты на себя со стороны: рубаха вся грязная, морда как у поросёнка. Смотреть тошно.

— Эт я споткнулся… Вот вишь, и коленки травой озеленил…

Если жена и внучата встречали его, он шутил, сам смеялся: «Это вам зайка послал. На, говорит, передай бабке деньги, а Лёньке с Митькой конфетов. А лично тебе, дед, — вот бутылка. Мы с зайцем и тово… Я то ничего, а заяц сразу окосел». — Затем покорно шёл спать в горенку, и всё на этом заканчивалось.

Но если дома никого не было или жена ворчала, Иван Терентьевич начинал буянить. Ему казалось, что его сильно обидели, с ним не считаются, и он частенько ходил «гонять бухгалтеров».

Бухгалтеров он не любил. Ему всегда казалось, что это они начисляют ему такую маленькую «пензию», поэтому он начинал куролесить, наводить порядок и искать правду-матку. Кричал:

— Змеи! Развелось вас тут. Марш на ферму! На свинарник! Не желаете? А-а, там воняет… У-ух, толстомясые! На костяшках желаете щёлкать? Пензии нам уменьшать? У-ух, пухломордые!

Причём, каких бухгалтеров ему «гонять», это без разницы. Какие попадались ему под руку: колхозные, лесхозовские, сельповские, тем и доставалось.

Как-то забрёл в сельпо. Там были одни женщины и молоденький товаровед Федя. Иван Терентьевич, как и положено, выступил по полной программе, с крепким деревенским народным словом. А этот Федя решил его припугнуть, стал строжиться:

— Ну-ка, дед, перестань лаяться! А то сведу в сельсовет, там тебе мозги враз вправят.

Коршуном взвился Иван Терентьевич.

— Пугать меня?! Да я на Курской дуге танка не испужался, а чтоб забоялся твоего Совета?! Да я их, в… душу… крестителя…

Выволок его Федя на крыльцо и — в сельсовет. Идут, и не понятно, кто кого ведёт. Длинный Федя обнял его, чтоб не убежал, и держит. Иван Терентьевич тоже одной рукой облапил Федю, как клешнёй. Оба вошли в азарт, идут стращают друг друга.

— Иди, иди! — старается его напугать Федя. — Сейчас кто-то схлопочет свои пятнадцать суток.

— Иду, иду, — тоже хорохорится Иван Терентьевич. — Сейчас кто-то схлопочет по мурсалам. Обяза-ательно схлопочет.

Только вошли в сельсовет, Иван Терентьевич отцепился от провожатого, и с ходу налетел на председателя Совета Волкова:

— А-а! Крыса тыловая! Змей подколодный! Отсиделся в тылу со своей липовой двенадцатипёрстной кишкой? Зна-аем, как ты от передовой отбоярился! Шкура!

«Батюшки! — думает Федя. — Если уж он так власть полощет, то бухгалтера могут и потерпеть».

Зато на другой день Иван Терентьевич чуть свет мелко семенил ножками с полными вёдрами на коромысле. Глаза в землю, и если кто из обиженных его стыдил, он покорно винился:

— Прости. Дурной у меня карахтер. Как выпью, сладу со мной нету. Не сердись, прости, за ради Христа. Я же не со зла…

Прощали, всё же не со злости. Он часто и о себе рассуждал. На охоте или на рыбалке начиналась эта беседа:

— Ой, Ванька, и карахтер у тя дурной!

— Какой ни есть, а хозяин карахтеру я, — отвечал собеседник.

— Ой, нашёл чем хвастать. Ну, кто тебя просил тогда под Курском вперёд лезть? Политрук? Дак у него и форма комсоставская, и продаттестат офицерский, потому и орал: «Вперёд!» А ты видел, что не все сразу кинулись, кое-кто замешкался в окопе.

— Кому-то надо было первым.

— Вот, вот. Кто малость замешкался, тот с войны и с руками-ногами возвернулся, да ещё и с трофеями. А такие как ты, — с костылями без ног да пустыми рукавами. А от кого вообще одна бумажка: «Пал смертью храбрых… Гордитесь…»

— Дак если бы все из окопов не поспешали, так и фашиста бы не одолели. Мы же воевали не за офицера с продаттестатом, а за свою землю, за своих ребятишек. Эт точно. Как ты не поймёшь…

— Ну, и чего ты добился? Вон твой земляк-однополчанин Славка Колесниченко не высовывался первым, а до капитана дослужился. С двумя чемоданами и трофейным аккордеоном вернулся, работает в райисполкоме.

— Ох, удивил. Чему завидовать? Что вернулся с руками и в каждой по чемодану? С аккордеоном? Учителя музыки своим оболтусам нанимал, жену в отрезы шёлковые одевал? А чем всё закончилось? Колька их алкаш, Витька второй срок сидит, сам третий раз женился. Во как! А я тихо со своей культёй всех ребятишек выучил и пристроил. Главное — цену каждой копейке знают. Теперь уже они сами нам со старухой как могут помогают.

— Ты хоть раз в жизни на курорте был? Нет. Или в госпитале инвалидов войны лечился? Нет. А Никита Струков пятый раз успел. Он лечится, а ты? Как инвалид свою льготу используешь?

— Нашёл чем хвастать. Он потому и хворает, что думает, — ему по этой льготе здоровья льготного отвалят. Эх, вы! Глупые. А я на охоте и рыбалке сам лечу тело и душу, там такой воздух!

На Девятое мая Иван Терентьевич доставал свою полинялую гимнастерку, галифе, надевал сапоги «со скрыпом», пустой рукав засовывал под ремень и шёл на митинг. Раз в год он надевал все свои боевые награды. А что? Кровью заслуженные.

Беда у него случилась года три назад. Ребятишки украдкой достали и где-то затаскали его пилотку! Как же он горевал!

— Ну и сокровище! Соболью шапку у него утащили, — ворчала на него супруга Кузьминишна.

Иван Терентьевич по натуре был мужик безобидный и покладистый, но тут как взбеленился, сам стал кричать на неё:

— Дура! Не смей так говорить! Что ты в этом вообще понимаешь? Да если хочешь знать, она мне дороже всех ваших соболиных шапок. Под Курском меня так шарахнуло, что я кровью исходил… кость голая торчит… боль такая… а я эту пилотку всё зубами… Пока санитары не подобрали, в сознании держался…

Он свою пилотку берёг, как памятку о той страшной войне.

Теперь по торжественным дням одевает Борькину фуражку, в которой тот из армии вернулся.

***

Осень. Иван Терентьевич сидит на берегу Ануя и смотрит вдаль. Господи! Как же хорошо! Благодатное время года, с бабьим летом, с паутинками. Тепло, солнце светит ласково. Свет бархатный. С берез, осин и клёнов осыпается листва. Воздух до того чистый, аж синий. На этом синем фоне желтая листва выглядит печально и удивительно ярко. Такое чудо бывает только осенью.

Как-то по радио он услышал песню, слова которой его поразили своей простотой и жизненной правдой. Вроде и говорилось про такую же осень, а на самом деле, про нашу жизнь, когда она катится под гору. Только у природы она опять возвернётся весной, а человеку этого не дано. И чудилось, как будто кто-то с ним рядышком сидит и рассказывает об этом простом и заветном:

Все мы, все мы в этом мире тленны.

Тихо льётся с клёнов листьев медь…

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

И опять сам с собой говорит Иван Терентьевич:

— Дай ты мне, Господи, так прожить ещё лет десять, нет, двадцать, а лучше — все тридцать! Я без нужды на этой земле травинки не сорву, птаху не обижу… Не лукавлю.

— Ишь чё захотел! — начинает корить второй, — моложе тебя ребята, а от половины на кладбище одни холмики остались. Ты подумай сам, какая сейчас от тебя польза?

— Но и вреда нет! Сам за собой хожу, детям помогаю. Дров на зиму припас, сена накосил, солонины полный погреб. Половину картошки сдал в сельпо, опять же, четыре бочки грибов! А ты говоришь, пользы нет. А ить у меня одна рука. Понимать надо.

Долго так рассуждает сам с собой Иван Терентьевич, а вокруг такая благодать, такой простор! Потому-то и жить так хочется. Одна рука, а как он ей за жизнь цепляется.

Но тут у одного из спорщиков в памяти неожиданно зародилась какая-то приятная мысль, и тут же исчезла. Потом снова наплывает предчувствие чего-то хорошего. Он силится ухватиться за ниточки памяти, вот-вот одолеет и вспомнит. Что это такое, что так память будоражит? Но тут другой спорщик сжалился и пришёл на помощь, подсобил вспомнить:

— Да завтра же — тринадцатое число!..

ЧЕЛОВЕК БОЖИЙ
(История одной награды)

К доярке Василисе Бережковой из города приехала дочь с зятем. В аккурат на Пасху. Зять, Пётр Иванович, был мужик головастый и хваткий, работал журналистом в редакции краевой газеты и даже в праздник тут нашёл отличную тему для статьи.

Виданное ли дело, все были охальниками, порушили церкви, а те­перь вдруг прозрели, даже выпускники ВПШ, как побитые соба­ки топчутся в церкви, неумело крестят свои медные лбы.

Пётр Иванович пришёл домой под впечат­лением, и вдруг видит, у соседей полный двор народу. Все одеты нарядно, поют что-то все вместе, и крестятся. Да так у них всё слаженно и дружно, что заслушаешься. Он спрашивает жену:

— Наташа, ты посмотри как здорово! Что это за люди? Я такое вижу впервые. На нашу самодеятельность не похоже.

— Это какая-то секта, — говорит жена Наташа, — то ли молокане, то ли бап­тисты. Я в этом плохо разбираюсь. Знаю только, что это верующие. Они не признают церковь, как посредника между Богом и людьми. Но они очень хорошие. Не пьют, не курят и не матерятся. И работают на совесть. Вот с кем надо было коммунизм строить. Карл Маркс с Лениным что-то перепутали и не ту партию организовали, а возможно, не тех людей собрали.

— Ты хочешь сказать, что это идеальные люди?

— Нет, конечно. Кое-что у них есть непонятное. Ну, во-первых, — они не хотят слу­жить в армии, так как по их законам нельзя брать в руки оружие и убивать людей. И, между прочим, — тут Наталья опять засмеялась, — у них нельзя блудить. Это грех.

— А кто вон тот старикан, похожий на Илью Муромца? Ты погляди, какая колоритная фигура!

— Да это же наш сосед, Фёдор Васильевич. Кстати, тебе бы с ним не мешало позна­комиться. У них в семье все веру­ющие: и дед с бабкой, и отец с матерью, и все ребятишки. У меня в классе, когда я тут ещё работала, учились его внучата, дети очень смышлёные. Только беда с ними: то их ребятишки дразнят, то нас за них ругают, что в пионеры и в комсомол не можем сагитировать.

Это было на Пасху, а где-то через недельку, на день Победы, они опять заявились в деревню, помочь Василисе посадить картошку и разобраться с грядками. И опять Пётр Иванович давай мотаться по своим делам. Побывал в администрации, в военкомате, в районной редакции, что-то уточнял, что-то обговаривал.

Девятого Мая у мемориала Славы был митинг, и вдруг он среди фронтовиков видит Фёдора Васильевича, которому по вере нельзя брать в руки оружие, а на его груди… ордена Красного Знамени и Отечественной войны, а медалей — не счесть. Он глазам своим не поверил, думает, что это ему померещилось.

Дома сразу же за разъяснением к тёще — как при такой строгой вере и такие боевые ордена? Тёща спорить не стала, говорит: «Давай мы пригласим его в гости и ты его как следует порасспроси. Он тебе такое расскажет, что твой редактор со стула упадёт».

Так и сделали. Фёдор Васильевич не куражился, по-соседски заявился с супругой. Вина они, конечно, не пили, а вот самовар за вечер опорожнили. Когда признакомились, так мало-помалу и разговорились. Петру Ивановичу, как журналисту, что только не приходилось описывать: тут и сбитые самолёты, и подбитые танки, и герои-разведчики, но такое он услышал впервые. Ещё его поразила одна особенность, — никакого даже намёка на геройство или похвальбу. Наоборот, как бы подтрунивает над собой, и всё рас­сказывает, до обидного просто и обыденно.

Судите сами, вот что он тогда рассказал.

***

«Наша семья вышла из бедного житья. Семья была большая, батя с детства приучал нас к раз­ному рукомеслу. Надеялись только на себя, и были мы как бельмо на глазу, — всё дело в том, что были верующие. Верили в Бога, а время тогда было лихое, церкви порушили, а большинство священнослужителей извели.

Но случилась у нас беда, батя утонул на лесосплаве, за­тёрло его между плотами. Остался я в семье за старшего. Кроме меня в семье ребятни ещё шестеро. Я окончил семилетку, учился хорошо и хотел учиться дальше, только вижу, — мать от горя и нужды вся по­чернела. Парень я был рослый и крепкий, пошёл в кузню, молотобойцем. Два года отмахал молотом, потом занял место кузнеца, только вдруг понаехали новосёлы, и нашёлся кузнец искуснее меня, а мне присоветовали податься в быткомбинат — в сапожники.

Три года шил сапоги, потом вызывают в сельсовет и говорят: «Нужны пе­каря мужчины, пойдёшь на хлебо­завод работать?» Согласился. На работу я жадный, впрягся в пол­ную силу, во всё вникаю, а через время меня отправили в город на курсы хлебопёков, чтобы в деле до точки дошёл. Пришлось ехать, ведь туда кого попало не пошлют. Когда отучился, то стал работать уже мастером.

От армии меня освободили, так как мать была хворая, и если б не эта отсрочка, то нам бы пришлось туго. В тридцать девятом году, как только младшей сестрёнке испол­нилось шестнадцать, лет мне повестка: «Согласно приказу наркома обороны… явиться на сборный пункт… неявка карается по закону, статья номер такая-то». А мне уже, слава Богу, двадцать шестой идёт. Я к военкому, как его не упрашивал — нет. Служи!

Что делать? Хорошо, что со мной призвали и двоюродного брата, Ваню Кожевникова, всё не так одиноко. Погрузили нас в телячьи вагоны, и мы из Сибири сквозанули через всё страну аж в Белоруссию. Как сейчас помню, городок Залесовск. И тут началось самое страшное, — мы с Ваней верующие, а по нашим законам брать в руки оружие нельзя. Тогда же надо убивать людей, а у нас главная заповедь — не убий! Как тут быть?

Власть тогда была жёсткая, всё ломала через колено. Большинство верующих на время службы смирялись и по своей слабости преступали нашу заповедь. Но были и истинные приверженцы веры, шли до конца. Правда, таких было не много и это не афишировалось. Их просто судили и прятали по зонам. «Что в Конституции записано? Не желаешь в руки винтовку брать? Хорошо, тогда тебя с этой винтовкой три года будут охранять на лесоповале. Выбирай». Это в мирное время, а когда началась война, тогда в штрафбат, а там или ты, или тебя. Выжило не много.

Мне повезло, вернее Господь заступился. Набралось нас «отказни­ков» из призыва человек двадцать. Мы с Ваней россияне, а то всё больше ребята из Белоруссии и Западной Украины. И вот приходит к нам зам командира, подполковник Берестов. Николай Степанович, дай ему Бог здоровья. Главное, что он не политрук, а интендант. Обычно как было? Угрозы, крик, матюжищи, а тут всё случилось по-другому. Мы стоим по струнке, ну думаем, сейчас начнётся. А он здо­ровается с нами и говорит:

— Да вы, мужики, садитесь, давайте закурим и поговорим.

Я, как старший по возрасту и встрял.

— Товарищ командир, поговорить-то оно можно, только мы не курим. И не пьём. Нам нельзя, вера не дозволяет.

Он на меня весело посмотрел и засмеялся, потом говорит:

— Вот это и хорошо. И что ещё не кроете по матушке, тоже хорошо. А вот только скажите мне, люди божьи, почему вы нашу армейскую доблесть нарушаете, не хотите служить как все? Нет, я знаю, что вы скажите, у вас в Евангелии и Библии записано: «Не убий!» Только тогда и вы мне объясните, как тут быть? Вот Германия уже север Африки оккупировала, пол-Европы завоевала, у наших границ топ­чется, того и гляди, что беда случится. Как же в этой ситуации нам всем быть, подскажите мне.

Мы молчим, а что тут скажешь, если он вон куда клонит, тут уже осо­бым отделом пахнет. А он продолжает:

— Хорошо. Давайте тогда мы все от оружия откажемся, а кто же нашу Русь-матушку защищать будет? Вспомните, от монголо-татаров вся Русь оборонялась, всем миром встали, даже монастыри поднялись. А монах Пересвет на Куликовом поле первый вступил в схватку с Челубеем. В честь героев Куликовской битвы даже есть церковь Рождества Богородицы Симонова монастыря. И Владимирская церковь, в честь избавления от татарского ига. И в честь других наших славных побед ставили церкви, не мне вам про это говорить. Как же нам с вами быть — присоветуйте мне.

Все молчат, а я опять встреваю, меня как нечистый попутал.

— Не все же от оружия отказываются, вон какая у нас силища. Но понимаем мы и другое — армию содержать надо. Неужели ей не нужны помощники из нас? Я вот, к примеру, могу варить, печь хлеб, опять же мастер по кузнечному делу, могу на заказ сапоги сшить. Ну, не могу я брать в руки винтовку, зато дайте мне в руки топор и я с сапёрами буду мосты на переправах рубить.

Поговорили так по душам, он встаёт и идёт к выходу, а у самых дверей вдруг оборачивается и говорит:

— Ну-ка ты, человек божий, самый бойкий на язык, шагай-ка за мной, — и показывает на меня.

Я, конечно, переживаю, иду и себя ругаю за длинный язык. Ну всё, думаю, первым и загремлю на лесоповал. Не надо было выступать. Но всё одно готов страдать за веру нашу.

Идём. А тогда военных городков как сейчас ещё не было, офицеры жили на частных квартирах. Приходим в один дом, подполковник зовёт своего ординарца и говорит ему:

— Ну-ка, Москаленко, тащи сюда хром и кожу.

Гляжу, хохол Москаленко прёт какую-то котомку, достаёт от­туда отличной выделки хромовую кожу и ещё бычачью, кожаную заготов­ку на подошвы. Командир говорит мне:

— Языком ты бойкий, а вот посмотрим какой ты на деле. Сможешь сшить сапоги? Это тебе твоя вера не запрещает, — а сам опять смеёт­ся. — Если сумеешь, то к какому сроку? И Боже упаси тебя испортить товар! Лучше сразу откажись, если нахвастал.

— Отчего же не сшить? Сшить оно можно, только мне надо «лапу», ко­лодки, гвозди, лучше медные, в общем, — струмент.

— «Струмент», — говорит, — будет. Назови срок.

— Ежелив постараться и прихватить ночь, то к завтрему. К обеду. Только надо смерок сделать и как вам надо, со скрыпом?

— Вот что, человек божий, ты не торопись, делай на совесть, а насчёт «скрыпа», это без разницы, лишь бы сапоги были хорошие.

Раздобыл Москаленко всё что надо, и я сел за работу. Уж очень мне хотелось удивить командира. Вспомнил свой быткомбинат и чему когда-то учил батя, чтобы потрафить заказчику. Обточил подошву, в каблуки косячки врезал и набойки прибил. Чёрным лаком по торцам прошёл, — готово! Ладно сделал, лучше некуда, смотреть любо-дорого. Врать не буду, хорошая работа.

Прошу Москаленко оценить мои труды, ладно ли на его глаз.

Он долго разглядывал, мял голенища, щёлкал по подошве.

— Дюже гарны чёботы зробыв, — говорит, — царска обутка.

В обед приходит подполковник Берестов. Увидел сапоги, удивился. Примерил, а они на нём, как влитые. Как одел, так в них и ушагал в штаб. Сидим с Москаленко и чаи гоняем, а сам думаю — что же дальше будет? Куда меня служить определят? Наконец, заявляется мой командир, вижу довольнёхонек.

— Ну, человек божий, удивил ты всех. Твои сапоги лучше, чем у самого ко­мандира дивизии, а ему шили столичные мастера. Теперь у тебя заказов хоть отбавляй. Только мы поступим по-другому, — найдём тебе подходящее местечко. Тёплое и хлебное.

Подполковник отвечал за ДОП (дивизионный отдел питания), а это продукты и хлеб. У него была большая служба обес­печения: хозвзвод, авторота, склады, столовые и пекарня. И вот на моё счастье (хоть так говорить и грех), что-то у них с хлебом не лади­лось, короче, пекли отвратительный хлеб. Подполковник говорит:

— Если ты и хлеб печёшь так, как шьёшь сапоги, то быть тебе на пекарне за главного. А если есть охота, то в свободное время сапож­ничай, а уж я тебя клиентами обеспечу. Меня уже сейчас многие офицеры спрашивают, как бы и себе сшить такие сапоги. Так что без работы ты не останешься. И будет у тебя к хлебу ещё и приварок. Только ты уж с хлебом меня не осрами.

Как выпек я пробную партию, да на хмелевой закваске, так все и загудели — артист! Начальство довольно, хвалит, конечно, не меня, подполковника Берестова, а я не гордый, пусть хвалят. Зато я под шумок вытребовал себе в помощники и брата Ваню Кожевникова. Он тоже хлебо­пёк, мы с ним до армии вместе на хлебозаводе работали, и он подменял мастеров. К слову, Берестов тихой сапой, без крика всех «отказников» у себя пристроил.

И так у нас всё хорошо пошло, печём хлеб, да ещё какой! Понятно, что было тяжело и ответственно, каждые сутки надо выпечь и отгрузить более пяти тонн. Кроме своей дивизии, ещё снабжали соседей, лётчиков и танкистов. Я был командиром отделения пекарни, технологом и мастером, а Ваня мастером. Ещё было человек двадцать женщин из вольнонаёмных. Работали в две смены. На каждую неделю из хозвзвода в помощь давали солдат. Они были на подхвате: кочегарили, рубили дрова, разгружали уголь, муку и загружали хлебовозки. В общем, работы хватало.

Всё шло своим чередом. Понятное дело, по заказу начальства, к случаю пекли караваи, подовый хлеб на капустных листах и даже сдобу с изюмом на манер филипповских хлебов. Все довольны, мы в чести, нам даже с Ваней было дозволено жить при пекарне. Утречком мы пораньше встанем, Господу нашему помолимся и за дело. Вечером пе­ред сном тоже помолимся, он на боковую, а я до полуночи сапожничаю. Каждый месяц посылал деньги матери, голодно тогда у нас было в деревне, в колхозе за трудодни платили крохи, а у неё на руках было ещё шестеро.

С электричеством часто случались перебои, и чтобы пекарня работала без срывов, выделили нам свою электростанцию, а проще, дизельный ге­нератор. И как довесок к нему появился у меня постоянный третий по­мощник. Обычно в ДОП, особенно в войну, направляли, как бы сказать помягче, — малость ущербных, подслеповатых, глуховатых, и скудных умишком. Короче, — всех выбракованных из боевых частей. А тут смотрим, определили к нам на постоянно дизелистом солдата срочника. И не ущербного, потому как в технике разбирается не каждый.

Парень рыжий-рыжий, с выпуклыми рачьими глазами, но ни это главное. Главное, что носил он необычную фамилию — Тухачевский! Да, да — Туха­чевский Виктор Михайлович. Улавливаете? Даже отчество носил маршала, расстрелянного перед войной. На самом деле он был однофамилец. Это и сбивало всех с толку. Не могла же тогда советская власть всех, кто носил фамилию «Тухачевский», по всей стране извести под корень.

Но Витька для пользы общего нашего дела выжимал из своей фамилии, что только мог. Но как он это делал! Если бы он бил себя в грудь и уверял, что он сын «того Тухачевского», то чего доброго, потянули в особый отдел, потому как члены репрессированных семей обычно меняли фамилии. К тому же он поступал дипломатично, на вопрос о родстве с легендарным маршалом отвечал вопросом на вопрос.

— Может, я однофамилец? И потом, зачем бередить то, что не приятно? — туману нагонял.

И ведь говорил правду, но она давала обратный результат. Поди, разберись, кто он? У Сталина сын был политруком, у Хрущёва и Микояна — лётчики, может и этот рядовой сын маршала. А парень был боевой, одно плохо, выпивал и ещё по женской части шибко пакостный был. Просто кобель. Глядишь, он уже ходит, улыбается и глаза блестят. А что ему? Дрожжи под боком, сахар под рукой и бабы рядышком. И как ведь умудрялся брагу заводить, и где бы вы думали? В огнетушителях! Ну, не сатана! В одном у него бродит, из другого он уже лакает.

Пробовал его усовестить, как-никак, а я командир отделения и уже был старшиной, а он и говорит:

— Давай так, Фёдор Васильевич, я молчу, что вы с Ванькой утром-вечером поклоны бьёте, а вы простите мою слабину. Это у меня наследственное. Из-за этих проклятых баб, моего деда, отца, да и меня мужики в деревне часто метелили. Видать судьба такая, и нести мне этот блудный крест до последних дней. Не серчай, дело-то я своё справляю?

Отстал я от него. Вообще-то специалист он был толковый, мото­рист классный. Кроме того, по своей охоте любую поломку печи или привода на расстойке теста, ремонтировал живой рукой. Был у нас на хозяйстве старый ЗИС, мы его звали «хозяйкой». Плохо было только то, что шофёр был молодой и неопытный, так Тухачевский постоянно помогал ему ЗИСа доводить до ума.

И вот пролетело время, мы с братом Ваней к осени ждём демоби­лизацию и вдруг — война! Будь она проклята, это же страх божий. Аэродром вместе с самолётами разбомбили в первый же день, а танки бросили в бой. Началась кутерьма: то напекём хлеба — некуда девать, а то как под­напрут — крик, шум. Какой-нибудь старшина пистолетом в бок тычет: «Шкура! Давай хлеба! Там люди насмерть бьются, голодные, а ты ещё и хлеба не даёшь. Пристрелю!»

Потянулись бесконечные вереницы беженцев. Не обходили нас и они. На запах хлеба приходили. Голодные, исхудавшие. Стоит перед тобой парнишка лет пяти или мать с дитём, тянут ручонки, а в глазах страх, тоска и боль: «Дядечка, ради Христа, дай хлебца!» Вообще-то не положено, но куда денешься? Сунешь буханку-другую, мы же христиане, а не какие-то басурмане.

А немец прёт. События стали развиваться со страшной быстротой. Однажды появляется подполковник Берестов и командует:

— Срочная эвакуация. Быстренько собирайте на свою «хозяйку» самое нужное оборудование, а под муку сейчас подойдут пять машин. Срочно загружайтесь и гоните на новое место дислокации, это полтораста вёрст отсюда, — и пока­зывает на карте.

— Товарищ подполковник, а куда девать выпеченный хлеб?

— Это мелочь. Раздайте населению или беженцам. Ты о другом думай, — и в голосе зазвучал металл, — если что-то случится, всякое бывает, приказываю, слышишь? Приказываю! Всю муку уничтожить! Если хоть один мешок достанется фрицам, пойдёшь под трибунал. Это закон войны, помни.

Меня всё это как громом среди ясного дня, я даже с лица спал. Он видит такое дело, уже тише, но всё одно твёрдо говорит:

— Надо так. Исполняй, человек божий. Всё.

И точно. Через час приходят пять новых ЗИСов и в каждом по два сол­дата из хозвзвода. Только загрузили последнюю машину, вдруг подлетает «Эмка», выскакивает капитан-артиллерист и орёт:

— Старшего ко мне! Срочно!

Я бегом к нему, представляюсь:

— Командир отделения пекарни, стар­шина Кожевников.

— Вот что, старшина. Машины я у тебя забираю. Одну освободить немедленно, остальные чтоб через полчаса были на артиллерийских складах. Вопросы есть?

— Товарищ капитан, это невозможно. Согласно приказу подполковника Берестова, я обязан доставить муку и оборудование пекарни в новое расположение.

— А теперь слушай мою команду. Я, капитан Иванов, в силу сложив­шихся обстоятельств, отменяю приказ подполковника и учти, если пос­ледняя машина через полчаса не будет на складах, я тебя просто расстреляю, — и достаёт пистолет.

Вижу, он аж чёрный от усталости и глаза запали. Думаю, а ведь пристрелит. Что делать? Не выполнишь приказ подполковника — трибунал, не отдашь машины — пристрелит без трибунала. Попытался его усовестить.

— Это же хлеб. Без него тоже много не навоюешь.

— Да пойми ты, — говорит капитан, — немец прорвал оборону, его танки уже у нас в тылу. Если только я не подвезу снаряды на батареи, то из окружения не выйдет целая дивизия. Тогда и твой хлеб не понадобится. Учти, твоё время пошло, — и смотрит на часы.

Делать нечего. Мы с «хозяйки» сбросили оборудование, он сажает двух солдата и командует:

— Срочно на склады за снарядами!

У меня новая забота, — куда делать с муку? Как её унич­тожить, чтоб не досталось немцам? И Господь надоумил. Рядом в лесу озеро, мы для пекарни из него ручной помпой воду закачивали в бочки. Вода хорошая, там на дне били ключи, а чтобы удобнее брать чистую воду с глубины, сапёры из свай и плах сделали что-то вроде эстакады. Вот туда я и погнал ма­шины. По одной спятили, борта настежь, и более двадцати тонн муки в озеро и ухнули. Сердце кровью обливается, а что сделаешь? Еще тросом настил с эстакады сдёрнули, чтоб совсем концы в воду.

Капитан всё торопит, орёт, аж охрип: «Скорей, скорей! Мать-перемать!» В последнюю машину запрыгнул сам и погнал к складам, только успел крикнуть на ходу:

— Старшина! Если через час твой ЗИС не вернётся — уходите!

Легко сказать «уходите!» А на чём и как? Муку угробили, и остались втроём. Что делать? Тут ещё печёного хлеба много, куда его девать, не оставлять же немцам? И, как назло, ни беженцев, ни местных, оно и понятно почему, — немец уже бомбит городок.

Недалеко от нас жил дед, Ермолай Дмитриевич. Он часто к нам ходил. То огурчики, то помидорчики принесёт, а мы ему отдавали брак, хлебные крошки и мучную пыль. Витька сбегал к нему, и дед живо явился с тачкой, давай курсировать туда-сюда с хлебом. Смотрю, тут и его соседи со всех сторон бегут.

Ждём час, на душе муторно, уходить бы надо, а мы как привязанные. Уйдёшь — а вдруг за оборудованием придёт машина. Если ждать — вдруг она вовсе не придёт? Что тогда? Немец-то уже рядом, взрывы всё сильнее, аж земля дрожит. Послал я Ваню разведать, что да как? Смотрю — бежит назад.

— Дождались! Уходить надо, Федя. Немцы в городе!

Я хватаю документы, пятилитровую фляжку с хмелевой закваской вместо дрожжей, и только на выход, вдруг влетает во двор мотоцикл. Немецкий. Останавливается. А из него лезут два рыжих немца. Наглые, рукава как у мясников засучены по локоть, сами в касках, а в руках автоматы. Учуяли свежий хлеб, ржут и что-то по-своему лопочут. Увидели нас, заорали.

Один нас­тавил автомат и загнал в угол, другой — пинком расхлебячил дверь в склад, а там полки с горячим хлебом. Заржал немец, набрал целую охапку хлеба и к мотоциклу. Что-то говорит нашему, а сами хохочут. Тот, что с нами остался, смотрит на нас и ухмыляется: «Иван капут! Москау капут!» — А сам, подлец, ширинку расстегнул и давай малую нужду справлять прямо в дежу с опарой. И это на глазах у нас. Представляете?

Я растерялся, а Ваня не выдержал и кричит ему:

— Ты! Мурло фашистское! Хлеб  это же святое дело. Что же ты его поганишь? А ещё высшая раса. Свинья ты после этого. Не понимаешь? Швайне, ты поганое.

Тот как услышал это «швайне», как крутанётся, как заорёт и только — «тэ-тэ-тэ» из автомата.

Смотрю, мой братик Ваня заваливается набок, а у самого глаза враз остекленели, а из груди кровь хлещет. Так головой и посунулся в дежу. Тухачевский на немца заорал, а тот, мерзавец, его дулом автомата в грудь и прижал к стене. Орёт что-то по-своему, зубы оскалил и аж визжит. У Витьки губы побелели и зубы чакают.

У меня с перепугу и от нервов коленки так и подогнулись, я и сел. Шутка ли, брата на глазах убили. Только чую, что сижу на поленнице дров. А дрова для растопки печей готовились долготьём, и чую, что мои руки сами собой хватают здоровенное полено, ноги сами собой ша­гают вперёд, и тут я размахнулся, да ка-ак шандорахнул немца по каске. Он и долой с катушек, каска с головы свалилась. Я в другой раз, уже по башке, — он дёрнулся и затих. Оно и понятно, я же два года был моло­тобойцем в кузне.

Немец у мотоцикла, что-то закричал и бежит к нам. Ну, тут уж Витька сообразил, — как кошка сиганул вперёд, сорвал с моего немца автомат, и только второй показался в дверном проёме, он его и прошил очередью. Тот завалился, как подкошенный.

Натворили мы делов. Что теперь делать? На меня нашло какое-то затмение, согласитесь, что не каждый день приходится убивать людей. Стал молиться, прошу Господа нашего меня простить за смертоубийство, а у самого слёзы текут и руки дрожат.

Витька совсем уже оклемался и шипит как змей.

— Одевайся! — швыряет мне китель и каску с убитого немца. Я ничего не понимаю, давай артачиться, а он как загнёт матом.

Того и гляди, нагрянут немцы и нам хана. Одел я мундир поверх халата, подошёл к Ване, а он не дышит. Я документы вытащил, а сам реву в голос. Но что-то надо делать, выскочили во двор, видим — мотоцикл тарахтит на малых обо­ротах, а Витька давно всё продумал, сразу за руль. Торопит меня. Я ему кричу:

— Ваню бы прихватить, хоть схоронить по-людски.

Витька, аж затрясся.

— Ты о себе думай! Ему уже не поможешь, похоронят без тебя. Ты сам маленько-то сооб­ражай, не видишь, что творится?

Тут на наше счастье появляется с тачкой Ермолай Дмитриевич. Увидел нас, думает немцы, затрясся, глаза округлились. Кое-как привели его в чувство, признал нас. Я со слезами прошу его:

— Ермолай Дмитриевич! Родненький! Ваню убили. Вы уж его похороните по-христиански, а то и нам тут каюк будет. Заберите всё, что в складе: масло, яйцо, соль, сахар — всё берите. Только схороните его, — а сам опять реву, как маленький.

Витька хватает меня за шиворот и в коляску. У меня от этих событий в голове всё перепуталось, ничего не соображаю. Зато у Витьки наоборот, голова ра­ботает как часы. Он уже в себя четверть огнетушителя браги влил и ему всё ясно и понятно.

Вылетаем на улицу, городок уже немцы заняли. Везде машины, танки, и, конечно, у них по первости неразбериха. А это нам наруку, Витька городок знал как свои пять пальцев, потому мчимся окраиной, никто не останавливает, ноль внимания. Оно и понятно, мотоцикл ихний, мундиры тоже, да ещё в касках. Наконец выскочили за городок, там уже блокпост стоит, и орут что-то.

Останавливают. Витька чуть притормозил, а только поравнялись, как даст газу и попёрли. Немцы и сами не поняли, что к чему, даже не стреляли. А километра через три опять немцы и танк, он стволом дорогу перегородил, как шлагбаумом. Всё, думаю, отгулял ты своё Федя, и аж зажмурился. Витька притормозил, а потом по газам, поднырнули под ствол, и хватили вперёд.

Те заорали, потом пальбу открыли, но Витька так хватил, ещё и петляет по дороге как заяц, и обошлось. Только я оборачиваюсь и вижу, — царица небесная! Это что же такое? Они, сволочи, башню танка разворачивают и вот-вот вдогонку плюнут.

— Витька, — кричу, — они сейчас шарахнут из танка!

Тут на наше счастье впереди взорванный мост и объезд. Только мы нырнули с трассы, а по тому месту, где нам быть, ка-ак ахнет снаряд! Святые угодники!

Страсти-то какие, по нам вдогонку уже снарядами кидают. Мчимся дальше. Чую, у меня живот стал липкий и как бы мокрый. Думаю, — ранило в брюхо. И сразу голова закружилась, затошнило, во всём теле слабость. Сунул руку за пазуху, смотрю, — нет крови, а рука мокрая и липкая. Лизнул, понюхал — так и есть! Они фляжку с хмелевой закваской расстреляли. Ну не сволочи? Конечно, это плохо, но хорошо то, что тошнить перестало.

— Как бы нам на своих не нарваться в этом маскараде, — кричит Витька, — ещё пристрелят. Ты попробуй своим халатом размахивать, как белым флагом.

Я так и сделал, задрал полу халата и держу перед собой, а она полощется. И правильно, что так сделали. Вдруг впереди выскакивают два красноармейца, затворы винтовок передёргивают, кричат:

— Стой, стой! Хенде хох, падлы!

Встали. Через время появляется лейтенант, похожий на особиста и сразу нас за жабры: кто, что, откуда, как и почему? Давай мы объяснять, так, мол, и так. Мы парни с пекарни, жалко что Ваню убили, только и мы двоих немцев угрохали, ещё жалко, что фляжку с закваской пробили. В общем, от переживания валим всё в кучу, радуемся что попали к своим. Но лейтенант перебил.

— А где же пекарня? Неужели этот пулемёт булки печёт?

— Вот пекарни нет. Капитан Иванов конфисковал все машины, муку пришлось утопить, а всё оборудование бросить.

— Документы! — грозно орёт лейтенант.

Подаём красноармейские книжки, я и Ванины документы сую. Всё сходится. Витька даже оседлал своего конька, многозначительно намекает, мол, он Тухачевский Виктор Михайлович, да только не тот случай, дело серьёзное. Лейтенант язвит:

— Интересно, машины у вас конфисковал капитан с ред­кой фамилией — Иванов. Этот, Тухачевский, что же ты, старшина, опло­шал? Назвался бы Блюхером, Чапаевым, — а потом ка-ак рявкнет, — теперь посмотрим ваши настоящие до­кументы! Обыскать!

— Какие ещё документы? Вы что? Мы же русские, с пекарни.

Стали трясти «наши» немецкие мундиры и достают документы немцев. Тут уж лейтенант совсем озверел. Кричит:

— Что сволочи, номер не прошёл, это уже ближе к истине! Знакомые штучки Абвера и его разведки. Арестовать!

Сидим мы в каком-то полуподвале, под потолком зарешёченное окошко. Полумрак. На душе муторно, ясно, что всё идёт в спешке. Из тех, кто вышел из окружения, идёт переформирование, особисты долго вникать и разбираться не будут. Не то время. Расстреляют, как пить дать. Вот уже вечер, снаружи ходит часовой.

В подвале не понять, где запад, где восток, окно хоть и зарешёчено, но глядится как светлое пятно в подземелье. Я молюсь на него, как на икону, прошу нашего Господа заступиться, а если и выпадет погибель от своих, то отпустить им грехи за нас безвинных.

Витька сел, долго молчал, а когда я кончил молиться, говорит:

— Завидую тебе, Фёдор Васильевич. Честное слово. Человек хоть во что-то должен верить по-настоящему. Даже перед смертью.

— Ничего, всё будет хорошо. Я верю — Бог нас любит.

И ты не поверишь — сразу же услышали какой-то гул, шум. Кинулись к решётке и видим: подходят к площади танки, грузовики, на тракторах и лошадях тянут пушки. Подходят и подходят солдаты, причём разных родов войск. Ясно, что эти части всё-таки пробились из окружения. Вдруг вижу среди офицеров того самого капитана-артиллериста с «редкой» фамилией — «Иванов». Толкаю в бок Тухачевского:

— Витька! Это же наш артиллерист, что машины отобрал.

— Точно! — кричит Витька, — и давай дубасить в дверь. — Эй, часовой! Скорей зови своего строгого лейтенанта, нашёлся тот капитан, который может подтвердить, кто мы такие.

Приходит тот же лейтенант-особист, мы наперебой толкуем ему, — объявился капитан с «редкой» фамилией. На наше счастье лейтенант оказался не таким уж и плохим. Сразу распорядился и всё чётко организовал. Послал людей, разыскали артиллериста. Тот как увидел нас, так сразу и признал. Удивляется, говорит:

— Выбрались всё-таки? Молодцы. А вашего ЗИСа нет. Извините. Прямое попадание, вместе со снарядами поднялся в воздух. Там ворон­ка — страсть глядеть. Да и склады потом пришлось взорвать. А ты, старшина, муку пожалел. Соображать надо. За то, что из окружения вышли, спасибо вашим машинам, здорово помогли, в самый раз снаряды подвезли. И как видите — пробились.

***

Ладно. И так прошло два с лишним года. Что за это время было, всего теперь и не упомнишь. И всё это время мы с Витькой, как нитка с иголкой. Вроде бы нас хотят разбросать по разным взводам, но он тут же раскатает свои усишки и к командиру.

— Рядовой Тухачевский. Разрешите обратиться? Я насчёт старшины Кожевникова… — Перетолкует, глядишь, опять вместе.

А через полгода, как с пекарней расстались, попали в такую команду, что не приведи Господи, а куда денешься, если идёт война. А вышло всё как-то случаем, и виной всему Витька. Когда немцев от Москвы погнали, наших православных много полегло. Обескровленные воинские части нуждались в пополнении. Некоторые части вообще расформировывали, а уцелевший личный состав направили на комплектацию новых боевых соединений.

Попали и мы под «пополнение и укомплектование». Где-то за Можайском собрали всех «бесхозных» солдат из разных частей, долго сортировали и составили списки. От нечего делать, Витька стал помогать ремонтировать старенький ЗИС первого выпуска. Шофёром на нём работал молодой солдатик, он не мог завести свою колымагу. Витька немного покопался под капотом и двигатель заработал. Подходит какой-то лейтенант и говорит:

— Как фамилия? Сколько шоферил до фронта?

— Фамилия моя не совсем хорошая — Тухачевский. За баранкой четыре года. И вообще, я технику люблю.

— Что ж, фамилия скандальная, но для нас даже в самый раз. Мы формируем особую команду и нам нужен опытный водитель.

— Согласен, только нельзя в эту команду и моего старшину.

— Где до этого служили?

— В Дивизионном Отделе Питания, в ДОПе, а если проще — на пекарне. Я обслуживал дизель-генератор и такой же ЗИС, а старшина заведовал пекарней. Он мастер на все руки: плотник, кузнец, сапожник и пекарь. Сейчас мы без пекарни и без дела.

Лейтенанта это заинтересовало, предложил служить в каком-то особом отделении. Своими посулами он нам много чего наперёд наплёл и наобещал. А как сходил с нашими документами к начальству, всё согласовал и оформил документы, то говорит, что зачислил нас в свю «особую команду». И тут нас огорошил:

— Будете служить не в ДОПе, а в ДПП. Разница в одной букве, но разница большая — это Дивизионный Похоронный Пункт! Кому-то надо и этим заниматься, а работа наша очень нужная.

Как мы это услышали, так у меня в голове муть и пошла, никак в толк не возьму — за что? Должность — врагу не пожелаешь. Стали проситься перевести нас хоть куда, только не в похоронщики, тем более, что в этой команде обычно служили люди пожилые. Но хитрый лейтенант мне мигом укорот сделал.

— Старшина Кожевников, я бы на вашем месте вообще помалкивал, вы идёте по списку религиозных «отказников», да ещё пекарню проср… (потерял). Если по-плохому, то моржете угодить под трибунал. Время сейчас военное, и вам светит штрафбат.

Господи, служить в похоронной команде. А куда денешься?

Кроме нашего командира, лейтенанта Орешникова, были: три военфельдшера, три сапёра и три сержанта (командиры отделений), у которых в подчинении находились: стрелки, ездовые и ещё несколько солдат, а всего 26 человек. За нами были закреплены повозки с лошадьми, три миноискателя и автомобиль ЗИС.

Тут у каждого были свои обязанности. Вначале сапёры с миноискателями проверяли проходы к погибшим, так как везде валялись мины и гранаты. Иногда немцы минировали убитых, особенно офицеров — находили и такие ловушки. Мы вытаскивали убитых из траншей и окопов, а военфельдшеры осматривали убитых, и если при них находились документы, то заполнялась карта особой формы. Потом тела грузились на повозки и везли к местам захоронения. Вроде бы всё просто, но работа страшная.

В первые годы войны захоронение и учёт погибших не проводился. За первые месяцы войны больше всего погибло солдат и офицеров. И в основном это было при отступлении наших войск, и когда разрозненные части с боями прорывались из окружения. В таких условиях погибших иногда и хоронить было некому. В лучшем случае, товарищи погибших стаскивали в воронки от снарядов, это были так называемые, «санитарные захоронения».

У погибших забирали красноармейские книжки, у офицеров — удостоверения личности, а так же партийные и комсомольские документы. Делалось для того, чтобы немецкая разведка не могла ими воспользоваться. А когда началось наше наступление, то уже была возможность вести учёт погибших. Само захоронение было не сложным. Сложнее было определить — кто погиб? Для этого все военнослужащие должны были носить специальные медальоны или жетоны, как удостоверения личности.

Орешников говорил, что это лучший способ опознания, по научному — идентификации. В эти медальоны, как их ещё называли солдаты — «смертники», помещался бумажный вкладыш с данными: фамилия, откуда родом, название Сельсовета и военкомата, где призывался. И ещё — к какой воинской части принадлежит. Медальоны должны были носить все солдаты и офицеры, но многие «смертники» не носили, так как суеверно считали — если выживут, то и без этого медальона, а заполнят — убьют!

Поэтому в капсулах медальонов мы находили иголки, нитки и спички. Из-за нехватки бумаги вкладыш часто шёл на самокрутки или вообще не заполнялся. А ещё медальоны пропускали воду, поэтому часто на вкладышах ничего нельзя было разобрать. То есть, солдат погибал и не оставлял о себе ничего. Поэтому мы иногда находили один читаемый медальон в среднем на 10–15 солдат! Выходило, что только один из 12-ти погибший опознавался, остальные пропавшие без вести. Это ужасная трагедия!

Поэтому наш лейтенант нам вдалбливал в сознание всю важность того, что мы делаем. Каждый найденный медальон, это не только судьба солдата. Если он опознан, то в похоронке сообщалось место захоронения, а родственники, потерявшие на войне кормильца, могли получить пенсию. Неопознанный солдат числился как пропавший без вести. Поэтому его родственники даже не знали — жив солдат или убит, кроме того, им пенсии не полагалось. И каково это было для родных и близких солдата?

А сколько числится в пропавших без вести, погибших при форсировании сотен рек и переправ, когда сверху бомбили с самолётов, а с берега расстреливали солдат из пушек и пулемётов? Мне об этом после войны внучок прочитал стихи нашего поэта и фронтовика Александра Твардовского про «Василия Тёркина».

Люди тёплые, живые

Шли на дно, на дно, на дно…

Кому память, кому слава,

Кому тёмная вода —

Ни приметы, ни следа.

Представляете? А за каждым солдатом стояла его судьба, судьба родных и малых детей, а мы их закапываем. Редко, но случались и светлые минуты. Когда мы работали в местах, где только прошли бои, то иногда находили среди мёртвых и живых солдат, которые после ранения были в шоке или без сознания, и их не подобрали санитары. Таких мы сразу везли в медсанбат.

Умом понимал, что кому-то и эту работу надо делать, а вот душа не принимала. Особенно когда приходилось буквально собирать по частям разорванные тела погибших солдат от взрыва снаряда или гранаты. Врагу не пожелаешь этого. А ведь у каждого из них были родители, жена, дети. А мы их закапываем, и оставались от них одни безымянные могилы, от чего было жутко.

Ещё у Орешникова была страшная книга, а называлась она, «Именной список трупов командиров и бойцов Красной Армии и гражданского населения, обнаруженных на полях сражения». Обычная амбарная книга, в которой в колхозах вели учёт надоев молока, сколько намолотили зерна, а мы в ней учитывали мёртвых! В этой книге указывалось: место и время захоронения, населённый пункт, номер могилы и её точное расположение. А ещё, количество погребённых, и установленные данные медальонов.

Могилы рыли по инструкции, но они не отличались от православного обычая, только зимой мёрзлую землю приходилось взрывать. Хоронили, как принято на Руси: насыпной холмик, а над могилой обязательно деревянная или каменная пирамидка. Там выжигался или записывался номер могилы. Погибших офицеров, от командира полка и выше, везли в тыловой район и там хоронили в деревянных гробах. Вот и всё о похоронах.

Иногда за день хоронили до ста погибших. Солдат-одиночек по два-три хоронили в воронках или рыли для них могилы. Где шли ожесточённые бои, всегда было много погибших, поэтому их хоронили в братских могилах. Отрывали большие траншеи, туда и свозили всех погибших. С братскими могилами была одна особенность — где прошла война, хоронить убитых должны были Сельсоветы. Только в освобождённых деревнях тогда остались одни женщины, старики да дети, причём им самим нужна была помощь. Поэтому хоронить убитых приходилось нам, а каждую братскую могилу сдавали по акту представителю Сельсовета.

Места расположения братских могил Орешников помечал на топографической карте, потом всё это передавал начальнику санслужбы при дивизионном враче. Правда редко, но случалось, что братские могилы оказывались безымянными. В это даже трудно поверить, — солдаты погибли в бою, защищая Родину, и все они безымянные! В дивизии его за это ругали, так как считали, что мы плохо ищем вкладыши жетонов, хотя ругать надо было тех, кто давал эти жетоны и инструктировал солдат и офицеров.

Вроде бы мы не участвовали в боях, но наша работа была не такой уж и безопасной. За время, когда мы с Витькой работали в похоронной команде, потеряли пять человек, каждого пятого. Обычно раненых подбирали санитары медсанбата. Им помогали сами раненые или их товарищи говорили санитарам где мины, и как безопасней вынести раненых с поля боя. Там земля была начинена смертью, поэтому после войны её долго не пахали.

И ещё, о чём редко говорят — нам приходилось хоронить и трупы немцев. Во время ихнего наступления захоронения своих солдат проводили похоронные команды немцев, а во время нашего наступления, кроме наших солдат, уже нам приходилось хоронить трупы фашистов. Всё потому, что могли возникнуть эпидемии болезней, и всё-таки это люди, даже если и были извергами.

Хотя я работал вместе со всеми, но очень часто по приказу лейтенанта выезжал с Витькой в тыл нашего полка по делам нашей команды. Сколько мы с ним не работали в «похоронщиках», но работа была не по душе. Выходило, что когда согласились идти к Орешникову в его «особую команду», сами же себе отломили дорогу назад, к обычной службе. Думали это до конца войны.

Только однажды в траншее, среди убитых солдат мы нашли ещё живого капитана. Он находился в критическом состоянии, так как помимо ранений, у него было переохлаждение. Орешников срочно отправил Витьку и меня с ним в госпиталь, который находился в райцентре, а до него вёрст сорок. Сдали мы медикам капитана-везунчика, а майор медицинской службы просит нас:

— Поскольку вы из похоронной команды, то помогите нам. Двое суток не можем похоронить умерших в госпитале, транспорта нет, все машины в разгоне. Я за это отблагодарю спиртом.

— Товарищ майор, — говорит Витька, — мы бы рады, но должны к 17–00 явиться к себе. У вас же «санитарка» стоит без дела.

— Она неисправная, неделю стоит на ремонте.

— Разрешите мне посмотреть, может, я чем-то могу помочь.

— Что ж, посмотрите, только наш шофёр не смог, он заказал какие-то запчасти в дивизионную автомастерскую, вот и ждём. Водитель временно сейчас помогает нашим санитарам.

Витька засучил рукава, поднял капот «санитарки» и минут пять там ковырялся. Потом говорит майору, что машина в полной исправе, только надо заменить какой-то трамблёр. Достал из-за спинки сидения своего ЗИСа какую-то железяку с проводками, и опять усунулся под капот. Через время зовёт меня:

— Фёдор Васильевич, покрути рукоятку, — а сам в кабину.

Я только раз и крутанул её, и «санитарка» ожила, зафыркала.

Майор-медик очень удивился и плеснул Витке полстакана спирта и записал наши координаты. Через два дня лейтенанту Орешникову от дивизионного врача приходит приказ — откомандировать рядового Тухачевского в распоряжение госпиталя, а взамен прислали нам шофёра с «санитарки». Через время опять приказ — откомандировать старшину Кожевникова в распоряжение этого госпиталя. Я сразу догадался — Витькина работа.

В медсанбате было спокойнее, да и посытнее. Витька работал на «санитарке» а я у него был на подхвате — погрузить, разгрузить. Прошло полгода. Госпиталь хотя и был в тылу, но всегда кочевал вслед за фронтом — требовала обстановка. Санитарить было легче, чем хоронить, но мне не поглянулось. Всё не мог привыкнуть к страданиям и смерти. Человек надеется: его потрошат, отрезают руки-ноги, а выживают не все. Зачем только эти страдания принимал, чтобы умереть? Сколько времени прошло, а без содрогания не могу вспоминать, что приходилось выносить из операционной.

Но однажды пришло пополнение новых автомобилей, укомплектованных опытными шоферами. Нашу «санитарку» списали, а нас с Витькой передали в распоряжение штаба полка, а оттуда направили к сапёрам. Вот там мы задержались надолго.

Витька хоть и был забулдыга, зато друг настоящий. И уважительный. Я на какие-то пять лет старше его, а он как привык, так меня всё время и навеличивал. При всех, я «товарищ старшина», а один на один — Фёдор Васильевич. Сам хоть не Иван Поддубный, а завсегда лез в драку, если меня из-за веры в Господа нашего, кто-то поднимал на смех. «Не тронь, — орёт, сам аж трусится, — это такой человек, что ты ему и в подмётки не годишься!»

Чудной был, но главное, не лез в душу, только раз и спросил:

— Фёдор Васильевич, при всём уважении к вашей вере в Бога, хочу спросить. Как же ты смог пересилить себя и принять грех на душу — укокошил фрица, когда он меня в грудь автоматом пихал? Я тогда так испугался, что думал всё, — мне конец.

— Если честно, я и сам не знаю. А Бог, он милостив, он простит. Ты и меня пойми: тут брата Ваню у меня на глазах убили, и ещё твою христиан­скую душу мытарят автоматом. Ну, вот и не сдюжил. Как это случилось, даже сейчас сказать не умею. Но ты не поверишь, я тогда сам здорово напужался, и тогда как кто со стороны руководил мной и тем злосчастным поленом.

— За что я тебя и люблю, — говорит он, — так это за то, что ты в герои не лезешь. Простой, как телёнок, но друг настоящий.

И всё. Больше мы об этом ни разу не говорили.

А тут, хоть верьте, хоть нет, но на войне бывает всякое — опять свела нас судьба с Берестовым. Его мы не искали, а вот надо же, встретились. Теперь он был уже полковником, но так же заведовал интендантством и отвечал за обеспечение дивизии. Меня он не узнал бы, но это всё Витька. Да и как нас признать?

Мы тогда как муравьи таскали и тесали топорами брёвна. Торопились пустить переправу через какую-то капризную речонку, уже и не помню её названия. Пот в три ручья, разогнуться некогда, шутка ли, на берегу пробка. Танки, тягачи, пушки, грузовики… Пехота матом кроет: «Шевелитесь, щучьи дети! Налетят бомбардировщики, ведь из-за вас сгинем!» Всё правильно, кругом болото, куда ни сунься — топь. Среди этого скопища ждут и легковушки с охраной, а пассажиры в них с большими звёздами на погонах. И тоже с опаской на небо поглядывают. Торопят.

Вдруг чую, Витька пихает в бок.

— Товарищ старшина, а ведь я, кажись, углядел знакомца. Да ещё какого! Это судьба, а ещё уже целый полковник, получается.

— Какой ещё знакомец? Какой полковник?

А он швырнул окурок, на гимнастёрке складки под ремнём согнал за спину, усишки растопырил и на берег. Да прямиком к одной «Эмке». Вижу, охрана его тормозит: «Куда прёшь?» Только он своё обычное: «Рядовой Тухачевский, разрешите…», как его сбили с ног, заломили руки и уже обыскивают. Но тут бывший наш подполковник Берестов услышал знакомую фамилию.

— Стойте, — кричит, — это ты, Тухачевский? Живой? Куда же вы к чёрту тогда запропастились с пекарней? За это и под трибунал недолго загреметь. Кстати, — где человек божий, Кожевников?

— Старшина Кожевников вон в болоте, как леший топором махает. А вот из-за пекарни, товарищ полковник, вы правы, нас тогда чуть не расстреляли, — и всё ему подробно рассказал.

Вытащил нас Берестов из болота, опять попали на пекарню. Как сейчас помню, за неделю отбросили немцев километров на полтораста. Вроде хорошо, но дело было по весне, тут распутица. Лёд на реках тронулся, зарядили дожди. Нашу пекарню перебросили ближе к линии фронта. Повторюсь, — такое бывает только на фронте, — попадаем мы в аккурат, куда бы вы думали? В тот же городишко Залесовск, где стояли перед войной. Нашу пекарню мы только чуть подшаманили и на ней стали опять работать.

Два-три дня проработали и всё — кончилась мука. Тылы растянулись, отстали. Сапёры и переправы навели, но места кругом болотистые, а грязища такая непролазная, что тягачи вязнут. Тут ещё ни раньше, ни позже прибыл член Военного совета из ставки Верховного. Побывал он в войсках, на передовой, потом собрал совещание, каждый получил нагоняй, нашему полковнику приказ.

— Накормить солдат! А как, это уж ваша забота, для того и существует интендантская служба. Солдаты сидят в землянках, окопах в мокроте и в холоде, да ещё голодные! Это вам не сорок первый год! За невыполнение приказа пойдёте под трибунал!

Приходит Берестов к нам на пекарню. Садится, закуривает. Видать, здорово его допекла забота, стал рассуждать вслух.

— Махорка есть, консервов и крупы, хоть и мало, но на несколько дней хватит, а вот с хлебом совсем беда. Плохи наши дела. Вроде и не виноват, а отвечать придётся. Всё правильно. Ты, человек божий, потом хоть помолись за помин моей души, — говорит он вроде и шутейно, а у самого глаза серьёзные.

И тут меня как осенило сверху.

— Товарищ полковник, всё обойдётся. Мы постараемся.

Пожал он плечами и говорит: «Что ж, постарайся», и ушёл.

Я беру Витьку, ещё двух солдат из хозвзвода и к озеру. На лодке добрались до места, где в начале войны утопили муку, ша­рим шестами — есть! Витька не верит, что будет толк, а я ему своё:

— Ты курсы мастеров-хлебопёков проходил? Свойства ржаной муки знаешь? Нет? Тогда сопи в две норки. Давай спробуем.

Спирт с собой, охотники нашлись. Выволокли мы пять мешков в лодку и к берегу. Мешки осклизлые, тиной взялись. Обмыли их. Я перекрестился, а потом ножом повдоль полосанул, развернул как золотое руно, и сам оторопел. Верите ли, мука всего на палец взялась тестом, даже не затхлая. Там на дне били холодные ключи, вот она при одной температуре была как в холодильнике.

Ну, тут и началось! Беру ещё людей, из плах сколотили мостки к мешкам в воде, и пошло-поехало. Запыхтела опара, задымила труба, загромыхали хлебные формы. Всю ночь мы, как черти, без сна и отдыха. Шутка ли, дивизия без хлеба. Утром снова дождь шпарит, слякотно, сыро, неуютно, а у меня на душе ясно и как соловьи поют. Завернул в полотенце пять буханок и бегом в штаб дивизии. Он располагался в здании сгоревшей школы, у которой уцелело лишь одно крыло. Только сунулся, да не тут-то было, у дверей стоят особисты и близко не подпускают. Я обращаюсь к старшему по званию.

— Товарищ капитан, мне срочно нужен полковник Берестов. Хлеб надо отправлять по ротам, а на чём и как, — указаний нет.

— Какой ещё хлеб? Ты чего мелишь? — удивляется капитан, — с твоим полковником сейчас сам член Военного совета разбирается из-за этого хлеба. Не миновать ему трибунала.

— Какого трибунала? Как нет хлеба? Всем хватит, вот прошу пере­дать, — и сую ему полотенце с горячими булками.

— А ты сам-то кто будешь?

— Старшина Кожевников, командир отделения пекарни. Прошу срочно доложить.

Он скрылся за дверью, потом вылетает и говорит:

— Ну-ка, старшина, — заходи.

Захожу. Вижу, на столе лежат мои пять буханок хлеба, вокруг офи­церы и среди них один такой матёрый, седой, с генеральскими погонами. И главное, что строжится над моим полковником Берестовым, тычет пальцем в хлеб и ещё ёрничает:

— Вы что же полковник, как Иисус Христос пятью хлебами собираетесь дивизию накормить?!

Тут я не растерялся (война и меня обкатала), нахально шагаю пря­миком к генералу. Сам хоть и в белом халате, зато в пилотке. Руку к виску и говорю: «Товарищ генерал, разрешите обратиться к товарищу полковнику Берестову по срочному делу».

Генерал недовольно на меня посмотрел, вроде я ему аппетит перебил поругаться вволю, но всё по Уставу, потому только и буркнул: «Обращайтесь». А я тут совсем обнаглел и генерала поддел под рёбрышко, прости меня Господи, гордыня одолела.

— Товарищ полковник, накормим пятью хлебами дивизию. Та мука, что утопла, — уже на пекарне. Правда, часть её попортилась, но тонн пятнадцать-двадцать наберётся. Мука отличная и за ночь уже выпекли около пяти тонн. Выпечка хлеба идёт по графику. Прошу дать указание, как по грязи его доставить по ротам?

У полковника брови домиком, сам аж в плечах подался.

— Неужели это хлеб из той муки? Да не может быть!

— Так точно. Только пришлось канистру спирта стравить на сугрев. До подвоза муки теперь с божьей помощью перебьёмся.

Генерал никак не поймёт, что это за мука, как это она «утопла», и причём тут спирт с «сугревом?» Но чувствует, что дело с хлебом поправилось, требует объяснить ситуацию. Наш полковник стал оговорить про сорок первый год, про ржаную муку, что мы утопили, и про меня. Конечно, упомянул про полено и даже про фляжку с хмелевой закваской, что пробило осколком. Генерал поворачивается ко мне. Ну, думаю, теперь держись Федя. Это тебе не Витька Тухачевский, нашёл с кем шутковать, с этими пятью хлебами. Пронеси Господи! А он ко мне с добром:

— Да ты, старшина — герой! Вот уж никогда бы не подумал, что даже на пекарне, повторюсь — на пекарне можно совершить подвиг. Вот именно, подвиг. Как хотите, но за такие дела он заслужил награду. И не меньше, как орден Красной Звезды. Мне бы тут промолчать, а меня, как кто за язык тянет.

— Извините, товарищ генерал, но накормить людей хлебом, это не геройство. Просто это христианское дело, и получать за это награду — большой грех. Ещё раз прошу меня извинить.

У генерала это был первый случай, когда отказывались от ордена, он даже растерялся. Мой Берестов давай ему пояснять, что я верующий, мне нельзя брать в руки оружие, а на ордене Красной Звезды, как раз солдат с винтовкой. Просит меня извинить, это я не из гордости, а просто меня после войны с этим орденом домой не пустят. Генерал ещё больше удивился.

— Это надо же! В таком пекле, и чтоб веру соблюсти, и совесть не испоганить. Да ещё таким хозяйственным и полезным солдатом быть для армии! Вообще, старшина, я не пойму одного, — чем поленом фашистов убивать, винтовкой-то сподручнее?

— Виноват, товарищ генерал, — а больше на ум ничего путного не приходит, стою и только моргаю, как филин.

— Да. Здесь надо подумать, — говорит генерал.

Вдруг снимает с руки часы и при всех, сам их мне надевает.

— Носи, старшина. И впредь так же верно служи Родине и своему убеждению, если уж так твёрд в православной вере.

Тут полковник Берестов стал хлеб ломать, все пробуют и руками разводят. Только представьте — едят хлеб из муки сорок первого года, что в воде пролежала почти три года!

Вот, собственно, и всё о войне.

***

— Нет, не всё, — говорит дотошный зять Бережковой, — ответь, Фёдор Васильевич, а почему ты понёс в штаб пять булок хлеба. Не три и не шесть? Это что, специально?

— Тут ты прав. Наш Иисус Христос действительно накормил голодных пятью хлебами, так в Святом Писании сказано. Если ты не твёрд в вере, или я тебя не убедил, то могу ещё доходчивее растолковать. Но это уже будет мирская притча. Слушай.

Один христианин постоянно покупал у торговца пять хлебов. Однажды продавец спросил его:

— Почему ты всегда берёшь пять хлебов?

На что тот ответил:

— Два хлеба — я отдаю за долг, два других — сам даю в долг, а один съедаем с женой своей.

— Как это? — не понял тот, — отдаю долг, и тут же даю в долг?

— Всё просто. Два хлеба — отдаю нашим старикам-родителям, как долг, за то, что кормили нас в малолетстве, два отдаю детям, чтобы они кормили нас в старости, а один беру себе со старухой.

Выбирай любой ответ на свой вопрос, любой правильный.

— Да нет. Тут всё ясно, как на ладони. А что было потом?

А потом мы с Витькой разыскали Ермолая Дмитриевича. Старик сдер­жал слово, схоронили Ваню на городском кладбище. Сходили мы туда, привели могилку в порядок, даже пришлось заменить крест, так как во время войны всё делали на скорую руку, в общем получилось как положено по нашей вере. Простились с ним. Взял я с могилки горсть белорусской землицы в память родным. Это всё, что от него осталось. Светлая память тебе, брат. Ты был лучше нас и совершил свой тихий, мирской подвиг. Засту­пился за самое дорогое и святое на свете, за хлеб наш, насущный.

Я так и дослужил в пекарях до конца войны, хотя ничего героического и не делал. Потом уже в конце сорок пятого, наш год демобилизовали. Но член Военного совета про меня не забыл, вспомнил, что есть ордена и без винтовки, и меня «нашла награда» — орден Красного Знамени и я им дорожу. Дорожу как памятью о том страшном времени. Вот этот орден Оте­чественной войны, мне вручили уже позже, к 50-летию Победы. Дорожу и часами. На работе ребята шутили: «Федор Васильевич, сколько времени на твоих, генеральских?» Я не обижался.

Как вернулся с фронта, так сразу пошёл работать на хлебозавод. До самой пенсии и доработал. Витька Тухачевский живёт в Омске, сейчас тоже на пенсии. Два раза приезжал ко мне, и я у него был, ездил с внуком. На вокзале встречаемся, как родные обнимаемся и плачем. О войне вспоминали и говорили редко, так как она в душе у каждого как заноза. Потому память старались не бередить. Так уж распорядилась сама судьба, что нам за войну пришлось горюшка хлебнуть из первого ковшика. Через край.

Грех свой, за смертоубийство, я замолил рас­каянием, а так всё время пёк людям хлеб, а хлеб это — жизнь. Те же семь лет, что пёк его для людей военных, это не грех, ведь они обороняли нашу землю русскую от супостата, и Бог за это меня простил».

УТРЕННИЙ ГОСТЬ

Рано утром, где-то около восьми, раздался звонок. Вероника нехотя встала, накинула на себя халат и пошла к двери. Сама думает, кого это черти принесли в такую рань, да ещё в субботу? Посмотрела в дверной глазок: перед дверью стоял незнакомый мужчина с букетом цветов и «дипломатом». На друзей мужа не похож. Что ему надо в такую рань, может, ошибся квартирой?

— Что вам нужно? — спросила с раздражением.

— Извините великодушно, я ищу своего фронтового друга, старшину Иванова Сергея Васильевича. Мы с ним вместе воевали в «Афгане». Он здесь живёт?

— Вы что-то путаете. Иванов Сергей Васильевич действительно проживает здесь, а про «Афган» я слышу в первый раз.

— Ничего я не путаю. Скажите, вас звать Вера?

— Нет, ни Вера, а Вероника.

— Ну, это детали, муж вас всегда называл Верой-Вероникой. У вас ещё есть дочка Наташа. Так?

— Допустим, так. Вам-то что от нас надо?

— Я собственно, только хотел встретиться со своим старшиной. Если вам не трудно, может, впустите меня, а то как-то неудобно общаться через дверь. Не бойтесь, я не из разбойников.

Щёлкнул замок, гость вошёл в квартиру.

— Это вам, — протянул букет хозяйке, — и ещё, здравствуйте.

Вероника плотнее запахнула полы халата, взяла цветы, буркнула дежурное «спасибо» и пошла ставить в вазу. Говорит:

— Странный у нас какой-то разговор получается. Хозяин после вчерашнего какого-то праздника дрыхнет и его без толку беспокоить, а мы тут с вами упражняемся в любезностях.

В это время открылась дверь и в зал вошла заспанная девчушка лет двенадцати, не больше.

— А это, насколько я догадываюсь, сама Наташа нарисовалась. Здравствуй, девочка. Я фронтовой товарищ твоего папы, а зовут меня дядя Фёдор.

— Ага. Дядя Фёдор из Простоквашино, а фамилия ваша, конечно же — Печкин? — сострила девчушка. — Если это вы вчера гуляли с папой и пришли опохмеляться, то зря. Папка после вчерашней какой-то юбилейной встречи с товарищами отдыхает.

— Девочка, а почему ты такая сердитая. Может, плохо спала?

— С чего ей радоваться? — поддержала дочь Вероника. — Из английской школы её турнули, а ещё выставили из гимнастики. И всё благодаря вашему боевому товарищу, который оказался финансово недееспособным. Если вы рассчитывали на радушный приём, — навряд ли получится. И на цветы зря потратились.

Гость оторопел.

— Я не совсем понимаю, что у вас тут происходит. Могу я поговорить с самим Сергеем Васильевичем?

— Поговорить-то оно можно, но только не сейчас. К тому же ваш боевой товарищ третий месяц как безработный и сидит на шее своей жены, учителя младших классов. А за цветы спасибо, честное слово. Мне уже лет пять таких никто не дарил. Так что вам лучше прийти в другой раз, уважаемый однополчанин.

— Это вы зря так, Вероника. Если есть проблемы, то их надо решать. Не под силу одному, то должны помогать друзья. Иди сюда, сердитая девочка Наталья Сергеевна, давай пошепчемся.

Наташа нехотя подошла.

— Ну, и чё?

— Ох, и манеры у нашей молодёжи, а ведь твоя мама педагог. Не сердись, это я так, к слову. Ты лучше скажи, сколько у тебя на счётчике значится за гимнастику и этот противный áглицкий?

— Я точно не знаю, этой арифметикой занимаются родители, но в общей сложности уже перевалило за тысячу рэ.

— Мама родная! — Изумился гость. — И у вас из-за этого пустяка сразу изжога?

Тут же щёлкнул замками «дипломата», немного поколдовал, пошуршал бумажками, потом говорит:

— Вот тебе, сердитая Наталья Сергеевна, денежки, и скорее погаси свой долг. А вот это ещё заодно отдай своим жадным наставникам. Тут хватит сразу оплатить за два года вперёд. Тебе всё понятно, что сказал дядя Фёдор из Простоквашино?

Но тут вмешалась Вероника.

— Извините, уважаемый. Возможно вы и богатенький Буратино, но мы такие подарки от незнакомого человека принять не можем. Вы на меня только не обижайтесь.

— Это ещё почему? Разве девочке не следует учиться?

— Учиться надо, но мы эти проблемы должны решить сами. Возможно, вы ограбили банк, а теперь нас одариваете. Только вот вопрос, — не придут ли потом к нам дяденьки в милицейских фуражках, и не начнут ли задавать вопросы?

— Уважаемая Вероника. Насчёт банка вы попали в самую точку. Можете мне и не верить, но я действительно из банка, — и подаёт ей визитку, а там затейливыми вензелями золотом прописано: «Шаманов Фёдор Павлович. Заместитель исполняющего директора Сибирского регионального отделения зернобанка».

— Не знаю, что и думать, — говорит Вероника, — если вы и в самом деле друг мужа, то проходите и садитесь. Разносолов у нас нет, но чаем напоим, вы наверно с дороги. но как вы уже наверно догадались, спиртного в доме давно уже нет. Уж извините.

— Вот это пошёл другой разговор. Кстати, если у моего старшины сейчас форс-мажор в финансовых вопросах, то вам бы следовало знать, его беда — моя беда. И на то веские причины.

Сам между делом достал из «дипломата» какой-то фирменный бланк и заполнил его. Подал Веронике.

— На первое время возьмите этот вексель и в любом банке можете его обналичить. Хоть сейчас. И только без всяких сантиментов. Дело в том, что ваш муж, а мой старшина под Кандагаром спас мне жизнь, а потому я перед ним в неоплатном долгу. Согласитесь, жизнь стоит дороже этих паршивых бумажек, тем более, что тут какие-то копейки. А если вам неловко брать деньги от меня, возьмите в долг — разбогатеете и отдадите. Даже можете дать расписку, это уже для вас документ, а не милостыня.

Вероника прочитала в векселе вписанное чернилами в графу «сумма прописью» — двести тысяч рублей, грустно усмехнулась.

— Спасибо, добрый человек, только вы действительно ошиблись. Конечно, заполучить такую сумму для нас соблазн не малый, тем более, что мы сейчас бедствуем. Но это большой грех перед вами, а ещё больше перед вашим старшиной. Мой муж никогда не был в Афганистане. Вы ошиблись.

— Он что, вообще не служил в армии?

— Служил, как и положено, но только не рядовым и не старшиной, а после института два года в звании лейтенанта. И служил в Средней Азии, при штабе дивизии. Он в Москве окончил факультет востоковедения МГИМО, а потому был переводчиком.

— Как же так? — Растерялся гость. — Я же специально приехал в ваш город. Я звонил и в ваше справочном бюро, мне дали этот адрес, ведь всё сходится… тут что-то не так… не может быть…

— Вы не переживайте. Если ваш сослуживец действительно из нашего города, то его можно легко найти, стоит только позвонить в Совет ветеранов-«афганцев».

Через «09» узнали номер, но сколько не звонили в этот Совет, ни один телефон не отвечал — суббота, нерабочий день. Тогда решили искать по телефонному справочнику, тем более, что телефоны сейчас почти в каждой квартире.

Но это оказалось не просто, — в городе было очень много Ивановых, которые имели телефоны. Вероника начала всех обзванивать и уточнять только одно: знают ли они что-то про Сергея Васильевича, воевавшего в 1988 году в Афгане. Обзванивала долго и только с десятого раза раза по телефону об «Иванове-афганце» ответили утвердительно. Говорила женщина.

— Да, знаю. Серёжа мой племянник. Он действительно служил в Афганистане, был старшиной. Но только он там погиб.

— Погиб? Вы ничего не путаете?

— Рада бы спутать, только вернулся он в цинковом гробу, военкомат даже запретил гроб вскрывать. Видать большая беда с ним приключилась, если даже родной матери увидеть сыночка напоследок не позволили.

— Вы знаете, когда он погиб?

— Как же мне не знать — в августе, за год перед выводом оттуда наших войск.

— А что потом?

— Похоронить-то мы Серёжу похоронили, даже с почестями, с салютом. Только беда одна не ходит. Мать его, моя старшая сестра Глаша, не смогла пережить такое горе. У неё и до этого пошаливало сердце, а тут такая беда. Её на пятый день похоронили рядышком с сыном, который погиб неизвестно где, и непонятно за что. Он же у неё был единственный ребёнок.

— Как же так, — растерялся банкир Шаманов, — выходит он меня тогда вытащил из горящего танка и «вертушкой» отправил из этого проклятого ущелья, а самого там с ребятами душманы положили… Ну, как же так? Это я должен был погибнуть, горел в танке, все думали, что уже не жилец. И вот я целый и здоровый, а старшины с пацанами нет… Несправедливо это… Ведь я толком его и не знал, познакомились мы перед заданием, наш экипаж был в составе конвоя…

— Успокойтесь. Вы же взрослый человек и должны понимать, что в этой жизни всякое бывает. Тем более на войне.

— Да всё я понимаю, только одного себе простить не могу — почему после госпиталя и демобилизации не удосужился узнать о судьбе ребят? Почему так долго тянул? Вы не поверите, я же специально подгадал к 28 августа, день в день, чтобы отпраздновать юбилейную встречу, а выходит, угодил на поминки…

Потом Шаманов долго сидел неподвижно на ступеньках третьего этажа и всё никак не мог прийти в себя. Через время Вероника отправила Наташку посмотреть, что там с их гостем. Та приходит, говорит: «Мам, он сидит и плачет».

— Как плачет? Такой здоровый дядя, был на войне и плачет?

— Нет. Он не специально плачет. Сидит и сам с собой разговаривает, а слёзы это так, они сами текут.

Вздохнула Вероника и пошла будить мужа. Еле-еле его растормошила и стала рассказывать: пришёл какой-то мужик, ищет сослуживца, своего старшину. Ещё сказала, что помогла ему по справочнику найти его родню. Погиб его старшина в Афганистане. Сейчас сидит на лестнице, сам с собой разговаривает. Плачет.

— Это вполне понятно, — говорит муж, — человек искал однополчанина, вместе воевали, ходили под смертью — святое дело. Кстати, он хотя бы фамилию свою назвал?

— Нет, не говорил. Дал мне визитку. Вот какой-то Шаманов Фёдор, отчество сейчас посмотрю.

И тут случилось неожиданное. Мужа с кровати как пружиной подбросило. Поспешно надел брюки и как был без майки, босиком кинулся к двери, Вероника за ним. Тот распахнул дверь и закричал во весь голос: «Шаман! Федька!..»

Когда Вероника с Наташкой выбежали на лестничную площадку, то увидели, что они стоят обнявшись, а плечи у них судорожно вздрагивают. Плакали ребята… От непонятного предчувствия и догадки заревела и Вероника, а за ней и Наташка.

***

Гость уехал на третий день. Человек он был искренний и добрый, потому с ним все проблемы как-то сами собой разрешились. Уладилось и с работой Сергея Васильевича.

Понятное дело, в размеренной жизни супругов Ивановых открылись новые обстоятельства, а потому было непростое объяснение. Для Вероники не ясно было многое. Но поняла, что два ордена у него не за отличную службу в тылу при штабе дивизии. Это точно. Да и эти рубцы со шрамами на теле он получил не при аварии на учениях, как говорил. И потом — как мог офицер вместо Средней Азии оказаться в Афганистане, да ещё старшиной? Почему письма ей шли не из Афганистана, а из Средней Азии?

И уж совсем непонятно, почему всё так засекречено, если уже давно нет Советского Союза, которому он давал присягу и подписку о неразглашении военной тайны по «ограниченному контингенту» советских войск в Афганистане. Сергею Васильевичу всё же пришлось кое-что пояснить, о чём та уже догадалась.

Объяснял он сбивчиво, нервничал и как оправдывался. Рассказал, что в «Афгане» часто был в командировках, и всегда по спецзаданиям особой важности. Иногда попадал в такие ситуации, что приходилось быть не только переводчиком. Эти его ранения, конечно же, оттуда. Первый раз отлежался в военном госпитале Душанбе, а второй раз было посерьёзнее — раненых самолётом сразу доставили в Москву в институт военной хирургии. Писать об этом не мог. Подлечат, а тут опять командировка.

За год-два перед выводом наших войск из Афганистана, там шли кровопролитные бои с оппозицией «Талибан». Переводчики гибли часто, за ними специально охотились. А со «старшиной» оказалось вообще всё просто — чтобы не стать мишенью снайперов. За убитого советского офицера душманам платили больше, поэтому снайперы специально выслеживали их среди солдат. Это для них был заработок на крови. Как для кого-то и сама война.

— А как ты спас Шаманова?

— Это не я его спас, это он под Кандагаром спас всю нашу группу. Когда напоролись на засаду, то из конвоя уцелел только танк Фёдора. Он был командиром экипажа и с перебитой гусеницей всё же сумел укрыться за выступом скалы. На одних траках вместо левой гусеницы сумел заползти в укрытие. Как они в кромешном аду огнём из пулемёта и орудия смогли отбить атаку и продержаться до подхода подкрепления, я понять не могу.

Когда подоспели вызванные по рации два вертолёта с реактивными снарядами, поняли — отбились, всё обошлось. Но какой ценой! Раненых и убитых почти половина личного состава. Пока шла погрузка раненых, мне чудом удалось вытащить из горящего танка полуживого Фёдора, и то через нижний люк. Его ребят спасти не удалось — сгорели заживо. Вначале вывезли раненых, потом уже дошла очередь и до убитых. На базе медики провели индитефикацию, оформили документы, затем отправили на родину.

Всё шло по накатанной дорожке. А началось с 1979 года, когда Политбюро партии и правительство страны решили ввести в Афганистан «ограниченный контингент» советских войск. Всем объясняли, что это решение необходимость — если не мы поможем, помогут американцы. Учитывая, что Афганистан наш сосед, а иметь под боком ещё одну военную базу США допустить было нельзя. Вроде бы всё логично, только никто не знал, с чем там придётся столкнутся, и во что это нам обойдётся.

Вместо того, чтобы афганцам самим решать свои проблемы, мы, а затем и американцы навязали им военную помощь. В итоге, вот уже более тридцати лет там продолжается гражданская война. Именно Афганистан, как горячая точка, впервые дал миру название многих жутких и непонятных терминов, таких как: «Чёрный тюльпан», «Груз 200» и «Груз 300». Впоследствии и в других горячих точках стали употреблять эти печальные термины.

Когда вводили «ограниченный контингент», то понимали, что будут огромные потери в живой силе, а проще — убитые, которых необходимо доставлять на родину. Поэтому в Узбекистане одному предприятию вместо табуреток и солдатских кушеток поручили делать гробы, и это предприятие назвали — «Чёрный тюльпан». Так как самолёты АН-12 эти пустые гробы доставляли в Афганистан, а оттуда в них везли в Союз убитых солдат, то и к этим самолётам «приклеилось» название — «Чёрный тюльпан».

«Груз 200» — означал убитые (условный вес тела и вес деревянного ящика и цинкового гроба). Каждого погибшего солдата обязательно сопровождал офицер. «Груз 300» — вес раненого на носилках (каждого на родину в пути сопровождали два санитара).

Чтобы не будоражить общественность, гроб никто не видел, только большой продолговатый ящик, а что там, цинковый гроб или что другое — неизвестно. А между тем «Чёрным тюльпаном» из Афганистана на кладбища всего Союза было доставил около пятнадцати тысяч убитых солдат. Конечно, были почести: оркестр, салют и прощальные речи. Но родным было непонятно — как в мирное время солдат из армии везут в цинковых гробах?..

***

Вот и всё о войне.

А с трудоустройством вообще всё решилось просто. Сергей Васильевич в силу привычки оббивал пороги институтов, чтобы обязательно попасть на факультет «иняза». Вместо этого однополчанин напомнил ему изречение древних: «Либо найди дорогу, либо проложи её сам». Предложил плюнуть на преподавание и устроиться переводчиком в фирму «Караван», которая вела свой бизнес со странами Востока. Эта «своя дорога» для Сергея Васильевича было непривычной, уже хотел отказаться. Но после того, как узнал, сколько там платят, — сразу же согласился.

Ещё жена спросила:

— Как могло случиться такое странное совпадение, что фамилия, имя и даже отчество погибшего старшины, которого нашли по телефону, совпали? Причём воевал с ним в Афганистане в одно и тоже время. — И ей доходчиво объяснили:

— Чему тут удивляться, да мало ли Ивановых на Руси? На них, да ещё Петровых и Сидоровых вся Россия-матушка держалась, держится, и будет держаться.

— Вот именно — Россия, которую должны защищать. — Говорит Вероника, — А что мы тогда забыли в этом Афганистане? За что положили эти пятнадцать тысяч пацанов? За что у тебя шрамы, а ты Фёдор, горел в танке?

Права, ты Виктория. Если бы это был только один Афганистан, а то ещё были Корея, Ангола, Вьетнам и дальше по списку.

Что ответить? Молчали, как будто в этом были виноваты.

Перед отъездом они с Фёдором созвонились и встретились с роднёй погибшего однополчанина и однофамильца старшины Иванова Сергея Васильевича. Даже побывали на его могиле. По русскому обычаю помянули, и потом долго стояли молча.

ЧЕСТЬ ИМЕЮ!
(О ВЕЛИКОМ И МОГУЧЕМ РУССКОМ ЯЗЫКЕ)

1

Среди вредных привычек, таких, как курение, пьянство, карты и прелюбодеяние, самая нелепая — это сквернословие. И что интересно, в русском языке всего 33 буквы, из которых можно скомбинировать бесконечное количество слов, но только у одного хватает ума изгадить стенку сортира или забор, другой из них же складывает такое, что бе­редит душу. Помните у Пушкина?

Я помню чудное мгновенье —

Передо мной явилась ты…

Бороться со сквернословием начали ещё со времён Ивана Гроз­ного. Был даже указ, где говорилось: «… и тех людишек, кои зело пога­нят язык своей скверною и богохульствуют аки псы смердящие, повеле­ваю всем воеводам, оных нещадно пороть кнутами и бить батогами при­людно на площадях…»

И пороли, и били, и всё без успеха. Учёные по этому поводу говорят, что это наша национальная особенность. Если верить им, то тут дело в том, что при любом режиме ьольшое количество граждан государства российского, так или иначе, были в кабале крепостными, а ещё в острогах, тюрьмах ссылках и поселениях. Крепостные и жители городских окраин были безграмотные и бесправны. Вот там-то в течение столетий и сформировался свой народный разговорный язык, далёкий от изящного (штиля) стиля.

Рафинированный же язык русской интеллигенции и чиновников был и сейчас существует как бы условно-обособленно. Мы говорим на двух русских языках, один — для протокола, другой — для бытового употребления: в гараже, на стройке, у пивного ларька, в бане, не говоря уже о местах не столь отдалённых. К тому же, из этих мест ежегодно возвращается до 300 тысяч человек, которые и подпитывают наш разговорный народный язык.

Конечно, сквернословие — это плохо, но нет худа без добра. Говорят, что когда человечество научилось материться, то войны и мордобой сокра­тились. Соберутся мужики или бабы, погрозят друг другу, поматерятся, отведут душеньку и разойдутся миром.

Мы первыми в мире были по балету, космосу и… мату. Такого словарного запаса выражений как у нас, нет ни у кого. Взять тех же американцев, у которых самое страшное ругательство: «Надеру тебе задницу!» Согласитесь, это убого, то ли дело — наш могучий язык с уникальным запасом выражений на все случаи жизни, для любой категории общества.

Как матерятся сейчас, вы знаете, а о том, как это было в старину, можно судить по тому, как писали запорожцы турецкому султану, и это не выдумка. Их письмо можно прочитать и сейчас в подлиннике, оно на­ходится в Историческом музее столицы. Только вот у стенда с письмом долго задерживаться не дают, уж слишком крепко и солёно выражались казачки.

Прискорбно, что сквернословие особо прижилось у служивых людей. Даже когда стрельцы пороли людишек «… аки псы смердящих», сами от усердия страшно матерились. Царские офицеры были из благородных людей и между собой соблюдали определённые условности. Неосторожно сказанное грубое слово, тем более матерное, вело к суду офицерской чести или дуэли. Отказ от сатисфакции, «удовлетворения» суда чести или дуэли, считалось позором и ставило крест на военной карьере.

Сейчас офицеры кроют по матушке не только солдат, но и друг друга. Но тут существует субординация по принципу: «Я начальник — ты дурак, ты началь­ник — я дурак». Иногда случалось, что оскорблённый офицер требовал извинения (сатисфакции), но практика показывала, это обходилось себе до­роже. Но порой случаются такие казусы, в которые трудно пове­рить. Об одном таком забавном случае мы и расскажем, тем более, что он поучительный и может пойти кому ни будь на пользу.

2

Служил у нас в третьей роте капитан Шевченко, а у него на должности старшины был прапорщик, и тоже Шевченко. Но и это ещё не всё. Началь­ником войск связи Киевского округа был генерал-лейтенант Шевченко. Вот такой был расклад. И это неудивительно, дело было на Украине, фамилия эта там очень распространена. Теперь о них стоит сказать чуть попод­робней.

Капитан был жуткий матершинник, но просто так сказать об этом мало. У него был какой-то дар, талант. Он так кудряво и цветасто ругал подчинённых, с такой фантазией и даже с каким-то философским уклоном, что про него ходили легенды. Но, ради справедливости, надо сказать, что как командир он был умный и заботливый. Думал о перспективе и даже подал рапорт о направлении его в академию бронетанковых войск. Всем он был хорош, но вот только портила его эта дурная привычка, которая как зараза прижилась в нашей Рабоче-крестьянской армии.

Прапорщик Шевченко был служака, про которых говорят: «Приказы отдают генералы, а командуют армией прапорщики».

Генерал Шевченко был заслуженный боевой генерал, прошёл всю войну и закончил её в Берлине. Интересно, что его в армии считали белой вороной и вот почему — он не матерился! Вот такой оригинал. Был он уже в возрасте и не прочь бы уйти в отставку, но бывший полковник с Малой земли политрук Брежнев, став Верховным главнокомандующим, сам забывал уйти на отдых и других старичков придерживал. Он считал, что на фоне молодых генералов будет глядеться хуже.

Однажды полк полковника Хлопцева находился в летних ла­герях на учениях. Все занимаются своим делом, и в третьей роте у ка­питана Шевченко, как у командира, голова тоже болела. Он отвечал за всё, в том числе за быт и питание.

Где-то на второй день от командиров взводов и отделений стали поступать сигналы, что солдат плохо кормят, особенно жаловались на хлеб. Он срочно вызывает прапорщика Шевченко, проводит с ним «политбеседу» с такой ненормированной лексикой, что тот, бедолага, аж вспотел. А закончил ротный так:

— Вот тебе… (трамтарарам) машина, где хочешь, как хочешь, и когда хочешь, но чтоб завтра у солдат было нормальное питание. Тебе… (трамтарарам) всё понятно? Исполняй (трамтарарам).

Прапорщик козырнул и помчался исполнять приказание. Прибывает на продсклады, грузит дополнительно тушёнку, сгущёнку, улаживает дела на диви­зионной пекарне, а когда возвращался домой, грузовик подломал­ся и долго возились с мотором. В расположение части появились уже за полночь. Прапорщик не доложил командиру, что задание выполнено, не стал беспокоить.

А зря. Капитану забота не давала покоя, вызвал дежурного, но тот сообщил только, что прапорщик прибыл, а гружёный или нет — не знает. И тут случилось непоправимое. Ротный за телефон и звонит на коммутатор:

— Алло! Дежурный! Срочно соедини меня с Шевченко!

Дежурный телефонист Козлов спросонья, не уточняя какого именно Шевченко, соединяет его с… генералом Шевченко!

Когда зазвонил телефон, генерал подхватился, понимает, что идут учения и может случиться всякое. Только за трубку, а оттуда!.. Мама родная! А оттуда капитан Шевченко выдаёт свой репертуар с присущим ему вдохновением:

— Ну что… (трамтарарам), спишь сука? Протри свои гляделки, уже четы­ре часа, даже я не сплю, а ты… (трамтарарам) дрыхнешь! Ах ты, клизма семиведёрная… (трамтарарам) молчать! Идут учения, у всех есть задание, а ты… (трамтарарам) спишь… (трамтарарам) мух ловишь и это тогда, когда у солдат проблемы с питанием! Молчать! Да я тебя за… (трамтарарам) повешу за…! Молчать! Зря тебе такое дело доверили, зарплату гребёшь лопатой, а сам же тупой, как сибирский валенок, как автобус, как две жопы слона, обтянутые брезентом! Что? Молчать. Ты свой курятник захлопни. Если не можешь, то увольняйся в запас к… (трамтарарам) матери! Молчать! Ах, ты… (трамтарарам) Да я тебя… (трамтарарам) Да ты у меня… (трамтарарам).

И пошло, и поехало. Много чего наговорил ротный такого, что и бумага не вытерпит. Понятно, что эмоции захлёстывали капитана, говорил он сочно и образно, но воспроизвести это мы не можем. Самое безобидное там было: «Ты сено, пропущенное через корову!», а уж такие выражения, как «козёл вонючий» и ЧМО (человек, морально опущенный), казались детским лепетом.

Вначале генерал растерялся, думал, что с ним «беседует» кто-то из геншта­ба, какой-нибудь ретивый служака, всё-таки, идут учения. Потом усомнил­ся. В генштабе скрипит всё старичьё, а тут голос молодой, звонкий. Пробовал вставить хоть слово, но на все его попытки вклиниться, ротный рявкал: «Молчать!» И только когда сам устал, бросил трубку. Выпустил пар, сразу полегчало, успокоился и тут же заснул.

Зато генералу было не до сна. Поднял на ноги кого надо, и те мигом вычислили, что звонил капитан Шевченко, командир третьей роты из полка чудака Хлопцева. Стал размышлять.

Конечно, капитан нёс весь этот бред по ошибке, и вот тут надо разобраться — почему? Хотя по сути, если опять же честно разобраться, то, сам того не ведая, капитан попал в самую точку. Господи! Сколько же нашего брата-генерала развелось. Как собак нерезаных! Это только подумать!

Хотя бы делали что-нибудь полезное, а то перекладывают или подписывают бумажки, иной раз, даже не читая. Во время войны и то генералов было в два раза меньше. Зачем же сейчас, в мирное время, столько нахлебников, да ещё каких! Нет, в про­шлом он что-то делал, предлагал, было интересно и главное — полезно. А что, если не ждать, и самому подать рапорт об отставке? Уже возраст, и надо бы немного пожить гражданским человеком.

Это поразительно, но на какие размышления натолкнула его взбучка от капитана. С отставкой решено, но что же делать с этим дурац­ким разговором. Спустить на тормозах? А если кто слышал «беседу», как капитан дрючил генерала? Тогда быть ему, боевому генералу пос­мешищем армии. И это перед самым концом военной карьеры? Ну, уж нет!

Утром он даёт команду кадровой службе представить личное дело капитана Шевченко, а его самого вызвать в штаб округа.

А капитан ни сном ни духом не знал, что нарушил субординацию. Утром проверил, как и чем кормят солдат, и остался доволен. Прапорщик занимался своим делом и даже вида не показывал, что ночью схлопотал неудовольствие. И тут бежит дежурный — ротного срочно требу­ют в штаб округа.

3

Поехал с чистой совестью, только когда его направили к генералу Шевченко, то появилось какое-то беспокойство. Зачем? Тем более, к связисту. И когда? В разгар полевых учений всей дивизии и его полка! Конечно, не за наградой. Стал перебирать и вспоминать грехи, вроде серьёзных, генеральского уровня, нет.

Входит. Представляется. В кабинете, кроме хозяина, ещё был подполковник из управления кадров. Перед генералом лежало личное дело капитана с рапортом о направлении в академию.

— Что, капитан, в академию собрались? — начал, как отец родной, генерал-лейтенант Шевченко.

— Так точно, товарищ генерал.

— Садитесь. Разговор у нас будет непростой. Академия — это дело похвальное, только хотел уточнить, — как у вас обстоит дело с морально-этической стороной?

— Товарищ генерал, к рапорту приложена характеристика командира полка Хлопцева.

— Это я знаю. Наверно, гордитесь, что про вас ходят легенды, как о виртуозе мата. Э-х, капитан. Вы ещё молоды. Вы читали у Леонида Соболева про капитана второго ранга Кирдягу?

— Никак нет, товарищ генерал, не приходилось.

— Очень жаль. Я благодаря его боцману Помпею Ефимовичу и бросил эту привычку. Тоже, как и вы гордился, что был виртуоз крепкого слова. Тем более, у меня был фронтовой опыт. Кстати, вы были в горячих точках? Принимали участие в боевых действиях в Афгане или Чечне?

— Никак нет, товарищ генерал. Не приходилось.

— Так. Стало быть, вы только по кино и книжкам о войне знаете? И что такое рукопашная, наверное тоже знаете из кино? А я вот на собст­венной шкуре испытал, что это такое.

Тут генерал встал, расстегнул китель, задрал тельник и показал на животе и правом боку белёсые шрамы.

— Рукопашная, капитан, это жуткое зрелище. Это крайняя мера, когда боезапас закончится или когда немцы, или мы выбивали друг друга из окопов и траншей. Там всё перемешано и не до стрельбы, своих можно задеть. Команда: «Примкнуть штыки!» Потом сотни глоток орут: «Ура!» и вперёд. Кто был на фронте, тот знает — смелого пуля обходит, а боязливому хоть в кусты схоронись — пуля найдёт. Это вам понятно, капитан?

— Так точно, товарищ генерал.

— Кстати, надеюсь вы хотя бы знаете, откуда к нам пришло это слово — «ура»? Думаю, не знаете. Это из тюрского наречия, а пришло на Русь с монголо-татарами. Слово «ур» переводится, как — ударь или бей! Русские дружины переняли это слово, как призыв к началу битвы, только чуть изменили на русский лад, и получилось протяжное — ура, бей супостата!

— Понятно, товарищ генерал.

— Хорошо. Идём дальше. Самое трудное тогда было — добежать до окопов противника, а там уж пошла работа — штык, приклад, нож и кровь, от которой сатанеешь, и тут уж не до хороших манер. Какой-то дикий, животный азарт, здесь или ты — или тебя. Мат рвётся из глотки, он как бы придаёт тебе силу и нагоняет страх на немцев — тут он к месту. И это вам понятно, капитан?

— Так точно, товарищ генерал.

— А если понятно, то скажите, — что вас заставляет в мирное время крыть похабщиной вашего подчинённого, зависимого от вас, который не может от­ветить тем же? Это же подлость, капитан. И после этого офицер государства Российского смеет говорить: «Честь имею!»? О какой чести вы говорите? Подумайте. Вам бы вспомнить офицеров царской армии, которые берегли свою честь и предпочитали смерть бесчестию. Это же так просто — уважать человека, даже солдата. Вы всё поняли?

— Так точно, товарищ генерал, — отвечает капитан Шевченко, причём, говорит это бодро, даже с каким-то задором.

Смотрит генерал на ротного и думает — ничего ты не понял. Сидит, подлец, и ухмыляется. Ещё потом будет хвастаться перед товарищами, как крыл матом генерала. Как же ему вдолбить, что право на уважение имеет только тот, кто уважает других. Думал, думал и решил — клин клином вышибают.

У Леонида Соболева есть рассказ, когда комиссар корабля на спор с боцманом Кирдягой крыли друг друга отборным матом по хронометру. Каким педагогом-психологом был генерал, сказать трудно, но то что потом произо­шло, ошеломило не только капитана, но и подполковника-кадровика.

Генерал выдержал паузу, и вдруг без всякого предисловия, со всего маха, ка-ак бухнет кулачищем по столу, да как загремит во весь голос напористо и грозно. Но как!

— Ах ты, хорёк недоношенный! Ты же… (трам-тарарам!..)

А потом! Только представьте, ровно пять минут крыл капитана такими матюжищами, что письмо запорожцев турецкому султану, это детская сказка про курочку Рябу. Ох, как же он его материл! Помянул всех святых, все рода войск, командиров и их распутных жён. Причём, мат был не какой-то убогий, лагерный, а истинно армейский, сочный и выразительный. А закончил так:

— Хорошо, что не тридцать седьмой год! Быть бы тебе… (трамтарарам!) на Колыме, или на фронте в штрафбате… (трам-тарарам!) племянник ты… (трам-тарарам!) и трёх крести­телей!

Что интересно, капитан открыл рот как варежку, и с восхищением глядел на генерала, как на Елену Прекрасную. Понимал, что ему до ге­неральского уровня — расти и расти. Это только представить, и что интересно, за пять минут ни одного повтора!

Какой же ты могучий, наш русский язык! Но поразило капитана другое: он знал генерала давно и ни разу не слышал, чтобы он заматерился, тем более, оскорбил кого-нибудь из офицеров. При таком-то матерном багаже! Ну и дела.

— Что, капитан, — опять нормальным языком спрашивает генерал, — поняли, что в этом жанре мне не годитесь в подмётки?

— Так точно, товарищ генерал. Прошу вас извинить меня за недоразумение с телефонным разговором. Путаница произошла из-за фамилий. Готов понести любое наказание.

— Извинение принимается, — говорит генерал, — но без последствий наш разговор не останется. Дежурный телефонист уже получил взыскание за нарушение инструкции, но и вы не обольщайтесь. Во-первых, — вам надлежит разыскать книгу Леонида Соболева, и не просто прочитать про матершинника боцмана Помпея Ефимовича, но и законспектировать рассказ «Индивидуальный подход». Во-вторых, — ваша академия пока отодвигается.

— Со всем согласен, но разрешите уточнить два момента, товарищ генерал, это для меня очень важно.

— Уточняйте.

— Первое. Товарищ генерал, при таком-то багаже, как вы эти все слова можете удержать при себе, не хочется иной раз их выпустить наружу?

— Хороший вопрос, капитан. Ой, как иногда хочется, но у меня принцип, как и у Соболевского комиссара. Я когда-то матом крыл похлеще вас, но однажды на спор проиграл пари и дал слово мужчины — ни одного матерка, и слово держу. Ещё что у вас?

— Разрешите уточнить, надолго отодвигается академия?

— Это зависит от вас, капитан, а условие одно — отучитесь от этой дурацкой привычки унижать людей, будем решать и с академией. Подумай­те хорошенько, капитан, вы же волевой и неглупый офицер. Вы — мужчина. Заставьте себя уважать. Армии нужны не только деловые, грамотные, но ещё и куль­турные люди, которые по-настоящему чтут кодекс офицерской чести.

***

Хочется верить — когда офицер российской армии говорит: «Честь имею!» — это бы соответствовало действительности.

МОЛОДАЯ СМЕНА

СТЁПКА

Деревня Ворониха в сорока километрах от райцентра, стоит на кромке бора. Один год лето выдалось жаркое, и где-то в середине июля здесь случилась такое, что даже пришлось вызывать из края службу МЧС. А беда произошла с малым парнишкой.

Всё началось с того, что однажды поздно вечером к Борису Анатольевичу, главе крестьянского хозяйства «Восход», прибежали сёстры Ненашевы. Девчонки ревели и наперебой просили помочь найти братишку, пятилетнего Стёпку.

— Всю деревню оббегали, всех опросили, никто его не видел.

— А где родители? Почему они не беспокоятся?

— Они сейчас дома пьяные валяются.

— Что же вы так поздно спохватились?

— Думали, что найдётся. Он сегодня психанул на пруду, когда пришли купаться. Закапризничал и ушёл домой.

— А из-за чего?

— Не дали ему первому поплавать на резиновой камере.

У Ненашевых было шесть ребятишек, пятилетний Стёпка был младшим в семье. Росла детвора сама по себе, а родители всё не угомонятся — пьют да дерутся. Сам Василий Ненашев работал у Бориса на пилораме. Сколько раз он ему устраивал нагоняй и стыдил — всё без толку. Их и в сельсовет вызывали, даже хотели лишить родительских прав. Чуть притихнут, а как зарплата — у них гульба. Какой уж тут пригляд за детьми.

Первым делом Борис позвонил своему заместителю.

— Григорий Василич, срочно собери всех наших мужиков. У Ненашева сынишка пропал. Стёпка.

Потом по телефону переговорил с председателем сельсовета.

— Александр Иванович, беда. У моего Ненашева парнишка, Стёпка, пропал. Я своих уже поднял, ты подходи в контору.

Когда все собрались, стали думать, что делать, где его искать. Первым делом решили съездили на мельницу, так как туда ребятишки часто бегали к старому мельнику деду Митяю, но без пользы дела. Искали его и за околицей, и на дорогах ведущих в деревню. Кричали и звали Стёпку — всё без толку. Что сделаешь, ночь, темень. Решили дождаться утра.

А рано утром Бориса разбудил Василий Ненашев, отец Стёпки. Он был с сильного похмелья, всхлипывал и просил до зарплаты денег, чтобы «пережить такое горе!»

— Никаких тебе денег, — это раз. Пока не найдёшь Стёпку, на глаза не показывайся, — это два.

Председатель сельсовета позвонил главе района и тот дал задание — организовать поиск своими силами и постоянно держать его в курсе событий. И ещё сказал, что если поиски ничего не дадут, то придётся звонить в край, там есть особая служба.

Для поиска решили привлечь старшеклассников, ещё сбили народ свободный от работы. Пока собирались и ждали у сельсовета, местный охотник Никита Мухортов нашёл следы детских сандалий на дороге за деревней. Ненашевы подтвердили, что это следы сандалий Стёпки. У правого сандалика была дырочка на большом пальчике. Выходило, что после того, как он обиделся на сестёр и пошёл домой, потом решил вернуться.

Но чтобы попасть на пруд, надо было в начале идти по дороге ведущей к старому горельнику, а потом свернуть. И здесь он по ошибке не заметил среди кустов тропинку, которая вела к пруду, а пошёл по дороге. Потом догадался, что заблудился, но вместо того, чтобы повернуть назад в деревню, начал искать пруд и совсем заплутал. Переходил дорогу несколько раз, а потом следы вообще потерялись. Куда ушёл и где искать — неизвестно.

Народу собралось много, зато толку было мало — никто никого не слушал. Все разбрелись по лесу, ходили ватагой, кричали, свистели и звали Стёпку. Искали целый день, а когда собрались домой, то не досчитались троих ребятише из старшеклассников. Теперь стли искать их, кое-как нашли. В деревню вернулись когда уже совсем стемнело.

На второй день опять начали поиск, но уже по всем правилам. Из края приехали люди в военном, — сотрудники МЧС и всё взяли в свои руки. В Воронихе отменили все работы, на поиски собрали всех жителей деревни, включая школьников. Кроме того, прибыл главный лесничий со своими работниками и местные охотники, для которых лес — дом родной. Подъехали «Скорая помощь», автоклуб с громкоговорителем, милиция с мегафоном и даже полевая кухня. Как никак, «ЧП» районного масштаба.

Каждый по плану занимался своим делом. Лесной массив разбили на участки, людей выстраивали цепью на расстоянии видимости, и так прочёсывали лес. Поиск вели целый день.

В коротком перерыве, когда на ходу обедали, Борис поговорил с врачом «Скорой помощи». Уточнил, сколько может выдержать ребёнок в лесу один, причём, без воды и еды.

— Голод, это не так страшно, — говорит она, — плохо, что здесь вообще нет воды — ни реки, ни озерца. Да ещё стоит такая жара. Для него сейчас самое опасное, — обезвоживание. Конечно, не избежать последствия, стресса. Всё-таки ребёнок один в лесу.

И второй день не дал результата — Стёпка как сквозь землю провалился. За Борисом по пятам всё ходил Василий Ненашев, клянчил деньги в счёт зарплаты. Проснулись родительские чувства и требовалась водка, чтобы им со своей Валентиной как-то заливать страшное горе. Пришлось дать. Наступила третья ночь.

После ужина Борис пошёл в детскую. Старшая дочь Наташка смотрела телевизор, а Леночка уже спала.

— Пап, ну что, нашли Стёпку?

— Пока нет. А ты почему не спишь?

— Тебя ждала, интересно же. Вся деревня второй день ищет.

— Найдём. Ложись спать.

Ночь была душная, спал плохо. Пошёл на кухню попить. Уснуть уже не мог, всё ворочался. За окном начало отбеливать. В голову лезли мысли — если ему не спится в мягкой постели, то как там сейчас в лесу пятилетнему малышу? Какой уж тут сон. Вспомнил аналогичный случай. Как-то они всей семьёй ездили в город погостить у двоюродного брата.

Когда уже поехали домой, то на вокзале потеряли Ленку. Она отстала и заблудилась в людском водовороте. Не могли отыскать до тех пор, пока их не надоумили обратиться к дежурной по вокзалу. Передали объявление по радио, и сразу же она отыскалась. Её он нашёл в комнате милиции. Как же она кинулась к нему! Уцепилась слабыми ручонками, прижалась и захлёбываясь слезами просила: «Папочка, родненький, не бросай меня…»

Но это было среди людей, а сейчас Стёпка один в тёмном и страшном лесу. Никита Мухортов говорил, что за кордоном видел рысь, а совсем недавно волки утащили из деревенского стада почти годовалого телёнка. Чего удивляться, если живут в лесу.

От одной мысли о плохом, стало не по себе. Оделся, завёл «Ниву» и поехал в лес. Было ещё рано, а его как кто подстёгивал изнутри. Он торопился. Поехал по дороге, где потерялся Стёпка, решил проехать до самого горельника. Ехал медленно, глядел по сторонам. На траве была роса, пыль над дорогой за ночь осела.

И вдруг он увидел совершенно чёткие, свежие следы детских сандалий! Дальше у него всё было, как на автомате: остановил машину, бросился к следам. Так и есть, Стёпкины, даже та дырочка на подошве от большого пальчика. Следы пересекали дорогу, и уходили в лес, он кинулся туда. Осмотрелся. Никого не видать. Куда малыш мог пойти, если блуждает? Скорее всего, — вперёд. Осторожно пошёл прямо, озирался по сторонам, прислушивался, может, треснет под ногой ветка или услышит шаги. Нет! Тогда стал громко кричать и звать:

— Стёпка! Где ты! Эге-гей! Отзовись!

Ни звука. И вдруг заметил какое-то движение. Серая тень метнулась от сосны к небольшой лощинке. Кинулся туда. На дне её лежал Стёпка, только он сейчас напоминал собой затравленного зверька. Урчал и что-то мычал. Борис бросился к нему, а тот уже ничего не соображал, судорожно вырывался из его рук.

— Стёпа! Сынок! Это же я, дядя Боря! Не бойся, всё уже позади — и взял его на руки.

На Стёпку было страшно и больно смотреть. Губы запеклись и потрескались. Лицо грязное, с высохшими потёками от слёз. Весь в царапинах, волдырях и расчёсах от комариных укусов. И главное — он не говорил, а только мычал и стонал.

Борис с малышом добежал до машины, уложил его на заднее сиденье и торопливо стал звонить по мобильнику в больницу. Наконец дозвонился, дежурная сестра взяла трубку, попросил срочно пригласить дежурного врача. Через время услышал:

— Дежурный врач, Каширин, слушает.

— Это вас беспокоит фермер Тарасов из Воронихи. Вы, наверное, уже слышали, что у нас потерялся ребёнок, Стёпка Ненашев. Так вот — я его только что нашёл.

— Нашёл? Откуда ты звонишь? Где вы сейчас находитесь?

— В лесу, у чёрта на куличках. В шести километрах от деревни, чуть не доезжая старого горельника. Что мне с ним делать?

— В каком он состоянии?

— Как в обмороке. Не говорит и ничего не соображает.

— Первым делом — дай ему пить. Воды или чаю, что у тебя найдётся. Только не много, не больше стакана. Ни в коем случае — не корми. Езжай в райцентр, я навстречу высылаю «Скорую».

У Бориса в термосе был остывший чай. Налил в термосовый стакан и стал поить Стёпку. Тот встрепенулся и судорожно схватил ручонками стакан, сам аж трясётся. Стал пить, но весь чай выливался назад. В чём дело? Борис с трудом отобрал стакан, разжал ему зубы и открыл рот. Посмотрел и всё понял. Стёпка инстинктивно чувствовал в траве влагу и жевал её, но всю проглотить не мог. Стебли колечками застряли у него в горле, поэтому он, не то что пить, даже дышал с трудом. Пришлось Борису засунуть ему палец в рот и вытащить всю траву.

Потом Стёпка с жадностью выпил стакан чая, но этого ему было мало, и он уцепился в термос руками, тянул его к себе. При этом жалобно всхлипывал. Пришлось дать ещё полстакана.

— Хватит, сынок, — успокаивал его Борис, — сейчас мы с тобой поедем в больницу, они тебя напоят и накормят по науке. Держись, малыш, теперь ты не один. — И погнал машину.

Немного погодя Стёпка успокоился и впал в забытьё. Вот она и Ворониха. Ещё даже табун коров не выгоняли, — решил не останавливаться, проехал деревню и помчался в райцентр. Отъехал километров пятнадцать, и вот она, — летит навстречу «Скорая». Поравнялись. Остановились.

Осторожно перенёс малыша в салон «Скорой». Его знакомая доктор, Ольга Николаевна, осмотрела Стёпку, сделала какой-то укол и поставила капельницу. Немного погодя малыш затих. Под потолком салона висел вверх тормашками большой флакон с каким-то раствором, на руках у доктора спал Стёпка. Так они и уехали, а Борис вернулся домой и позвонил главе района — отбой!

В больнице Стёпка пробыл две недели. Боялись, что обезвоживание даст осложнение. Беда в том, что в таких случаях недостаток влаги в организме компенсируется водой из крови, и она начинает густеть, а кровоток замедляется. В итоге человек бредит и уже ничего не соображает. Поэтому Стёпка и вырывался из рук своего спасителя. Но всё обошлось. Если бы ещё полдня его не нашли, то начались бы уже необратимые процессы головного мозга. В лучшем случае — дебил. А так уже через неделю Стёпку перевели из реанимации в общую палату. Перевели специально, решили, что общение с ребятишками ускорит выздоровление.

Наконец из больницы позвонили. Так как у Ненашевых не было телефона, то звонили Борису и сообщили, что можно навестить больного, его найдёныша. Ещё сказали:

— Борис Анатольевич, теперь он ваш крестник.

Поехал, заодно прихватил с собой его старшую сестрёнку, Настю. В приёмном покое их обрядили в белые халаты и провели в палату. Стёпку Борис просто не узнал. И мордашка пришла в норму, и губы как губы, все волдыри прошли. Только ещё виднелись следы зелёнки, и был он ещё слабенький. Настя обнимала и ласково гладила братишку, радовалась, что он поправляется.

— Здравствуй, Стёпка. Как ты тут поживаешь? — бодро спросил Борис даже протянул ему руку, чтобы поздороваться, как со взрослым. Но Стёпка засмущался и спрятался за Настю.

— Стёпа, а ты узнаёшь этого дядю? — Спросила сестра.

— Нет, — говорит Стёпка, потом что-то припомнил и пояснил, — он сказал: «сынок» и дал мне пить.

Оказывается, из всего этого кошмара, в память ему врезался именно этот момент, когда Борис его напоил чаем, а перед этим назвал «сынком».

А раз так, он «сынку» и всем обитателям палаты высыпал на стол целых две сумки гостинцев: конфеты, яблоки, сок, апельсины… и всех пригласил к столу: «Налетай, ребята!». Два раза их приглашать не пришлось, деревенские, они понятливые.

Когда вышли из больницы, он предложил Насте:

— Что, Настюха, может, заглянем в кафешку и подкрепимся?

Зашли. Он заказал на двоих обед, а для неё ещё и мороженое. Пока ждали заказ, поинтересовался:

— Ты когда нибудь была в кафе?

— Нет. Но мороженое мы иногда покупаем в магазине. Как только в доме накопятся пустые бутылки, мы их сдаём. А денег нам никогда не дают. Даже на кино.

— Почему? Родители же получают ваши «детские» деньги.

Девчушка засмущалась и замолчала. Борис догадался, — хоть какие родители, но говорить о них плохо она стыдилась. Когда принесли заказ, заметил, как она торопливо ела, хотя и старалась не казаться голодной. Борис понял, — голодают дети у Ненашева. Он и раньше слышал от жены, что плохо живётся ребятишкам у его работника с пилорамы. Говорили, что дети часто поджаривают ломтики картошки прямо на голой плите. Когда в доме вообще не было еды, то ходили на мельницу к деду Митяю, и он по своей доброте насыпал им немного муки. Девчонки месили тесто, и тут же на плите пекли лепёшки.

Борис ловил себя на мысли — может, только поэтому Стёпка и выжил в лесу. Эти дети росли как сорная трава, которая никому не нужна и её изводят, но она всё равно пробивается к солнцу. Как подтверждение этому — все Ненашевы в школе учились на одни пятёрки. Старшие помогали младшим. И ещё они каким-то чутьём догадывались, что выбиться из этой нищеты и нужды можно лишь выучившись чему то. А ещё для них было стимулом ходить в школу — там их кормили, хотя и один раз в день. Ещё бесплатно выдавали учебники и тетрадки.

Иногда РайОНО оказывал материальную помощь многодетным и неблагополучным семьям. Но члены родительского комитета таким родителям деньги отдавали редко, те же Ненашевы их сразу же пропивали. Поэтому сами покупали детям одежду или обувь. Только вот беда, — «дармовые» деньги выделялись редко, а таких семей в деревне хватало.

Всё это Борис знал, а вот увидел голодные глаза ребёнка впервые, и это его поразило до глубины души. Ведь не война же сейчас и не голодомор тридцатых, а дети голодают! И это когда «новые русские» и успешные бизнесмены бесятся с жиру на Куршавеле или покупают футбольные команды. А как дети одеты! Те же Ненашевы донашивают обувь и одежду друг за другом до лохмотьев. Даже чтобы поехать в райцентр, у Насти ничего не нашлось кроме старенького платьица, латаного-перелатаного, хотя и аккуратно заштопанного. А ведь она уже почти невеста.

Потом в Воронихе случилось такое, что многих удивило. Когда через неделю Стёпку выписывали из больницы, Борис усадил в «Ниву» всех ненашевских ребятишек, и повёз в райцентр за Стёпкой. Забрали его, а потом всем табором пошли в кафе, ели разные вкусности и мороженое. Потом всей компанией прошлись по торговым рядам, которые были забиты разными товарами. Борис решил одеть всех ребятишек, даже прикупил им зимнюю одежду и обувь. Ещё набрали всякой еды и гостинцев.

В деревне соседи Ненашевых с удивлением наблюдали, как из «Нивы» фермера Тарасова лезли дети с обновками: свёртками, коробками и сумками. Всё было хорошо. А на утро эти же соседи прибежали на крик и рёв к Ненашевым. Оказалось, что сердобольный папаша ночью снёс в коммерческий ларёк за полцены Настино пальто и Катькины тёплые сапожки. Позвонили председателю сельсовета, тот пришёл с участковым, Колей Трубниковым. Сообщили и Борису, он тоже подъехал на «Ниве».

А Ненашевы уже успели опохмелиться и спали.

Пошли в коммерческий ларёк, в котором спиртное можно было купить в любое время суток. Его хозяйка, Ирка Кравцова, даже ночевала здесь, она ничем не брезговала. У алкашей за водку брала в залог часы, золотые кольца, любую стоящую вещь, даже паспорта. Брала за бесценок, зато под большие проценты.

— Вот что, Ирина Петровна, — обратился к ней участковый, — верни всё, что взяла у Ненашева. Придётся тобой заняться, как следует. Не я буду, если не отберут у тебя лицензию. У тебя же ни капли совести, и ты нарушаешь все правила.

— А с чего это я буду возвращать? Я что, у него украла? Сам принёс, вот с ним и разбирайтесь. И лицензией меня не пугай.

— Ладно — вмешался Борис, — я выкупаю назад пальто и сапожки. Слушай, Ирина, ты уже взрослый человек, неужели не знала, у кого брала детские вещи?

Но Ирка Кравцова была не подарок, стала ему выговаривать:

— На твоём месте, Борис Анатольевич, я бы лучше помолчала. Васька Ненашев работает у тебя, вот и разбирайся с ним. Почему твои алкаши круглыми сутками бегают ко мне за водкой? Вот ты их и воспитывай, а мне не читай мораль.

— Ох, и стерва же ты, Ирина Петровна. Дождёшься, что сожгут тебя вместе с ларьком. Подопрут дверь и подпалят.

Потом сельсовет собрал документы о лишении родительских прав супругов Ненашевых и отправил в администрацию. Но вместо того, чтобы явиться на заседание комиссии, они явились к Борису. Он оторопел от такой наглости. Ему было даже противно на них смотреть, не то, что разговаривать.

— Что вам ещё здесь надо? Денег хотите? У вас опять горе!

— Нет. — Ответил Василий. — Помоги закодироваться от пьянки. Обоим. Ведь пропадаем, сам же видишь. Чуть Стёпку не потеряли, а тут совсем с катушек съехали. Это к тебе будет наша последняя просьба. Помоги… — и бухнулись на колени.

***

Вот и вся история. Сейчас из Стёпки такой ладный парень выправился. Он уже учится на четвёртом курсе медицинского университета, и что интересно — у него два отца. Один родной, а второй — крёстный, а какой роднее — это ещё вопрос. Старшие дети Ненашевых выучились и разъехались. У них уже свои дети, а в Ворониху к родителям ещё ни разу не приезжали. Дети, они понятливые, и не прощают тех, кто их предаёт или меняет на водку.

Обычно нас любят за «что-то» или «для чего-то». Единственные, кто нас любят «ни за что», — наши родител. Так на Руси было с испокон веков. Любят нас такими, какие мы есть. Но когда родителям родные дети в тягость, это ненормально, за это жизнь наказывает. Это же самая простая истина нашей жизни.

«МИЛЛИОН АЛЫХ РОЗ»

Кто постарше, тот помнит, как работали мясокомбинаты при Советах. Там мясо и колбасу тащили не только рабочие, но и начальство. И как не лютовала вневедомственная охрана и ОБХСС, всё равно воровали. А всех обыскивать не будешь, да и как?

С мужиками проще — обшарили, вытрясли пакеты с мясом, колбасой и пиши протокол, а вот с дамами сложнее. Тут и смех, и грех — когда они идут на работу, то все тощие, как из Дома моделей, а со смены возвращаются купчихами, страсть смотреть. Даже (извиняемся) интимные места использовали под пакеты с мясной продукцией. А женщину щупать охране нельзя — закон не дозволяет. Для острастки одну-другую затащат в смотровую комнату, но досмотр может делать только женщина в погонах. И то, если найдут понятых, а никто из работяг на это не идёт.

И при таком раскладе ни один мясокомбинат не работал в убыток, мясной баланс как-то выравнивался. Секрет простой — деревня не только кормила город, так он её ещё и обворовывал.

У нас на мясокомбинате на весовой скот принимал Фёдор Фёдорович, работал он более двадцати лет и дело знал. Его весы проверяла инспекция, сами сдатчики скота, а придраться не могли — его пятитонные весы работали как в аптеке. И при этом он обдирал деревню за милую душу. Делалось это элементарно.

На площадку весов загоняли до десятка голов скота, а когда животные успокаивались, он кричал: «Вешаю! Готово!». Сдатчики скота сами видят — всё по-честному. А весь секрет был в том, что в яме, где был смонтирован механизм весов, сидел пьяница Коля Смолкин. Как только он услышит заветное: «Вешаю!», хватает какие-то рычаги и тащит изо всех сил на себя, пока не услышит: «Готово!» Ничего сложного.

В итоге, только за день от таких взвешиваний у Фёдоровича из воздуха получалась лишняя пара коровок или бычков. А за месяц таких бычков набирался целый табун. Но это мелочь против того, что вытворяли ветеринары. Они запросто могли скот средней упитанности принять даже тощяком, а вот доказать обратное было невозможно. Вот тебе и дармовое мясо для комбината.

Но сами понимаете, задарма в яме весь рабочий день сидеть и дёргать нужные рычаги будет только дурак, поэтому Коле причитался дневной спецпаёк: две бутылки вина и колбаса.

Вот так и выравнивался мясной баланс социализма. Начальство комбината делало вид, что ничего не знает, начальник цеха делал вид, что всё знает, но так положено. Коля был доволен, сам же Фёдорович с совестью был в ладах, у него пухла сберкнижка.

Но однажды случилась беда. И всё потому, что в магазине был перебой с вином, и Фёдоровичу пришлось для спецпайка брать водку. К тому же он по привычке неосторожно сунул Коле в яму сразу две бутылки водки вместо одной. В итоге Коля после обеда окосел и в состоянии эйфории начал дёргать ни те рычаги.

У Фёдоровича за двадцать лет работы глаз намётанный, потому чувствует — что-то не то. Вместо прибыли начал работать себе в убыток, так как его подельник залил шары и перепутал отработанную систему доходов. Но даже ни это главное, главное, что вдруг Коля с алкогольной радости в этой яме… запел!

Представляете? Рабочий день, на весах скот, все суетятся, а из ямы несётся: «Миллион, миллион алых роз…» Колхозники подняли хай, вызвали комиссию, и что? Пьяный рабочий упал в яму, вот невидаль. Повторно взвесили скот, а там 150 кг. в пользу деревни. Приёмщик пристыдил их и в придачу сбросили эти полтора центнера. Не повезло Фёдоровичу, вышло день работал «бесплатно».

Колю сразу за шиворот и вышвырнули за ворота, а его место занял Мишка Харламов, и всё пошло по-старому. Фёдор Фёдорович кричал: «Вешаю!», а Мишка тянул на себя нужные рычаги.

Зато деревня на себе тянула воровские грехи мясокомбината. И не только по мясу, но и по молоку и зерну. У всех где-то работали свои Фёдоры Фёдорович. Но это уже совсем другая история.

ЖЕНСКИЙ ПРАЗДНИК

Женский праздник, это когда мужчины с ума сходят, как угорелые носятся по магазинам, а женщины млеют в ожидании сюрпризов, а в парикмахерских наводят марафет. Это 8-е Марта.

А Наде Рябинской было не до причёски и маникюра. После работы ей бы поскорее с хозяйством управиться, детей обиходить и немножко заняться стряпнёй, праздник всё же. Муж Володя уже был дома и старался вовсю: пошумливал на ребятишек, заставил вытирать пыль, трясти половики, а сам орудовал тряпкой.

Смотрит на мужа Надя, думает о своём, а мысли невесёлые. Всем, вроде, хорош её Володя, и живут не ссорясь уже более десятка лет, но невнимательный он какой-то. Другой, что надо подберёт и купит, а он даже носки себе и то не может купить, не то, чтобы ей флакончик духов. Правда, зарплату отдавал до копейки. А в отпуск работал, с мужиками подрядились строить в соседнем колхозе гараж. Месяц не появлялся дома, а принёс с этой «шабашки» сущий пустяк. Видать, прогуляли больше, чем заработали. Обидно ей, а от чего и сама не знает.

Одноклассник его, Юрий Николаевич, с которым он дружит с детства, работал завторгом райпо, и потому всегда был готов помочь. А у Володи всегда одно и тоже: «Надь, сходи у купи сама. Я в этих делах не разбираюсь, да и просить как-то совестно». Вот и сейчас: «Мамин праздник, мы всё уберём сами». Как же, сами они уберутся по дому, потом за ними всё переделывай.

Вечером, когда уже убралась по хозяйству и подоила корову, начала готовить ужин и стряпать пирог. Она занимается делом, а Володя завалился на диван, ребятишки с ним, даже Наташка вместо того, чтобы помогать матери, чуть покрутилась на кухне и шмыг к отцу. Тормошат его, а он и рад.

— Пап, расскажи ещё что ни будь. Ну, пап! Ну, пожалуйста.

Что-что, а уж рассказывать Володя умел, такого наплетёт, что и не понять, где правда, а где выдумка.

— Да я вам уже всё рассказал, пусть лучше вам Ванька почитает или телевизор включите, там сегодня должен быть хороший концерт. Или посмотрите мультики.

— Нет, ты лучше нам расскажи, как был маленьким, или как ходил с мужиками охотиться на медведя.

— Я вам уже всё рассказал, — говорит Володя.

— Ну, пап, ну миленький, ну, пожалуйста! — Ребятишки сидят как галчата, ладошки тёплые, гладят, дёргают, щикотят. Знают, бродяги, что он боится щикотки. А для них это игра и забава.

Смотрит на них Володя, и так ему их жалко, что сил нет. А чего жалеть-то? Сыты, одеты не хуже других, слава Богу, здоровы. Ванька уже во второй класс ходит, Алёшка в эту осень пойдёт, а там и Наташкина очередь. Первенец Ванятка весь в мать — крепенький, волос кучерявый, тянется вверх прямо на глазах. Недавно, кажется, покупали пальто, а уже мало. Средний, Алёшка, худенький, глаза чёрные-чёрные. Когда его выписали из роддома, долго болел, думали, умрёт. Ох, и страху натерпелись.

Тогда Володя места себе не находил, переживал и ругался, неизвестно на кого. Но всё обошлось. Теперь и Алёшка выдобрел, только худенький. Наташка была «поскрёбышем», немножко капризной, и Надя жалела, что она родилась не первой. Была бы уже помощница, а то за ней самой ещё ходить да ходить.

Смотрит на них Володя, смотрит и задумается. Сам-то рос в детдоме. Мать умерла до войны, жил с бабушкой, а как получили похоронку на отца, а потом и бабушки не стало, определили его туда, и было ему тогда столько же, как сейчас Ванятке.

Помнит, как привели его, обрядили в казённое. Первый раз проснулся и не может понять, где он — кругом чисто и светло. Потом вспомнил. Видит — ребята спят, вытащил из под койки новенькие чёрные блестящие ботинки и не налюбуется. Первый раз в жизни одел новую обутку. Было и радостно, но и тревожно.

Первые дни не наедался. Чего греха таить, хоть и стыдно было, но когда дежурил на кухне, то украдкой доедал с тарелок остатки, пока не заметил воспитатель Александр Кириллович. Он не стыдил и не сюсюкал, но с тех пор у него вроде и порции стали побольше, а вместо двух кусков хлеба ложили три. Стал наедаться. И никто из ребят за столом не удивлялся, просто не замечали, что у него добавка. Оказывается, через это прошли все.

А потом была Победа, это когда в мае сорок пятого взяли Берлин. Всех ребят повели на центральную площадь посёлка, где был на столбе громкоговоритель. А там уже собралось прорва народу. Многие от радости плакали, а диктор говорил из далёкой Москвы и гремела музыка. И раз за разом поновой: «Говорит Москва, работают все радиостанции Советского Союза…»

Ещё помнит, как пришли однажды в столовую — на столах хлебницы полные хлеба, а директор, Нина Никитична, говорит, что с этого дня хлеб можно есть, сколько душа пожелает.

— Запомните, ребята, на всю жизнь этот день, он особый. Запомните. — А сама бледная и голос дрожит. Тут же стоят хмурые нянечки, воспитатели. И это было необычно.

— Почему они все такие сердитые? — Спросил Володя.

— «Почему-почему?» Война кончилась, а утром Нине Никитичне на старшего сына похоронку принесли. Уже после войны.

Вскоре с фронта стали возвращаться солдаты. Что ни день, то в классе у кого-нибудь из «домашняков» кто-то да вернулся. И в детдоме стали появляться люди в военной форме, правда, это было редко. Тогда все, как угорелые, бежали, и каждый думал про себя: «Это за мной… это папка с войны живой вернулся!»

Обступят и у каждого в глазах такая надежда, такая тоска, что не представить тому, кто этого не пережил. Были здесь даже те, кто знал, что ему уже не дождаться отца, так как приходила похоронка, и всё же они ждали и надеялись, а вдруг…

Особенно запомнился Володе случай, как однажды появился молоденький солдатик. Ещё у калитки его обступили малыши, путаются под ногами. Идут и галдят:

— Дяденька, вы за кем приехали?

— За Витей Зайцевым. Где Витя?

Бегут, ищут, а Витя уже и сам летит. Сам белый, как полотно, и кажется ему, что если только чуть-чуть замешкается, то уйдёт солдат. Успел всё-таки, сам кричит:

— Папка! — Кинулся к военному и повис на шее. Витя только всхлыпывает и не разжимает рук, а солдатик ему сквозь слёзы:

— Не папка я — а братка твой. А папку нашего убили и Борю убили. Вдвоём мы теперь с тобой остались. — А сами опять обнялись, Витя всё всхлипывал, и у него дёргались худенькие плечи.

Чего удивляться, Витя попал в детдом, когда ему было чуть больше трёх лет, а сейчас уже скоро девять.

Как бы ни было в детдоме, а привык к его порядкам и Володя. И всё было бы хорошо, однако, нет-нет, да что-нибудь напомнит, что ты казённый, а не «домошняк». Острой болью полоснул по памяти его первый день рождения в детдоме. Как всегда, только проснулся и сразу руку под подушку — шарит, ищет гостинец. Бабушка дома всегда в этот день клала туда подарок, не ахти уж и какой — кулёк конфет-подушечек или какую постряпушку. А он и запамятовал, что не дома… сунул руку и не поверил. Как так? Ничего нет! Потом дошло. Долго плакал, и, конечно, не из-за подарка. Просто, нет бабушки, никого у него нет! Он уткнулся в подушку, а воспитательница не поймёт, в чём дело:

— Вова, что с тобой? Может, кто обидел? Успокойся.

А он всё плакал и никак не мог остановиться. Было обидно и стыдно, не маленький же. Для кого-то это пустяк, а для него нет.

Да. Всякое было. Теперь все разбрелись по свету, и нет, кажется уголка страны, где бы не жили, сведённые войной его братья и сёстры. Со многими он и сейчас переписывается. Часто детям рассказывал про ребят и развесёлую жизнь в детдоме.

И впрямь, истории, чаще всего весёлые, и если послушаешь — детство у него было сплошной праздник. А когда отсмеются, нередко Надя замечала, как он пристально на кого-нибудь из детей смотрит, а в глазах — боль, и потом долго-долго ходит и молчит. Видать, мыслями где-то в дальних закоулках своей памяти.

А сейчас хлопочет Надя у себя на кухне, думает свои думки, однако, нет-нет, да прислушается, чем там Володя ребятишек забавляет? А он всё рассказывает какие-то истории:

— Послала меня как-то мамка в сарай, поглядеть, как там Зорька, она вот-вот должна была отелиться. Захожу, а там — волк! Я вилы схватил и на него, он руки-лапы вверх поднял и говорит:

— Дядя, ты меня прости, это я был голодный, а так бы в сарай не полез. Возьми меня к себе жить, я дом у вас сторожить буду. Только корми меня, и чтобы ребятишки не обижали.

С тех пор он у нас живёт, а назвали его Рексом. Видели, какие у него острые зубы и какой он серый? Он же волк, но ручной.

— Пап, — начал что-то соображать Ванятка, — а Рекс, правда, волк? — Соображать-то соображает, а толком понять не может, что отец шутит. Тут же решили проверить Рекса. Стали одеваться, спорят, галдят. Надежду досада взяла, не выдержала, пошла в зал и стала сердито Володе выговаривать:

— Куда ты их направил? Отец называется, мелет что попало, а вы и рады. Нет, чтобы матери помочь, так они забавляются.

А Володя лежит и только посмеивается. Говорит ей:

— Мать, пускай проветрятся, да заодно и Рекса покормят. Плесни и ему чего-нибудь, в честь праздничка.

Ребятня высыпала на улицу, гладят и разглядывают Рекса, как будто в первый раз видят, а сами удивляются.

— Как мы раньше не догадались, что Рекс — волк. Весь серый.

Вернулись. Опять за своё: «Пап, расскажи ещё что-ни будь».

А Володя уже приготовил им новую историю. Начал:

— Ладно. Слушайте. Вот вырастите вы большие, а мы с матерью будем уже старенькие. Приезжаете вы к нам в гости. Слышим, по улице бегут и кричат: «Ваш Ванька приехал. Глядите, вон едет!» Выходим мы с матерью — и правда. А приехал он на своей новенькой «Волге» с женой-красавицей. Сам военный — полковник, весь в орденах, ремни скрипят, медали звенят…

Ванятка слушает, прямо рот открыл, глазёнки блестят, боится моргнуть и всё жмётся к отцу. Что ты, будущий полковник!

— Вытаскивает он из машины чемоданы с подарками, чемоданы здоровенные. Все ахают, мы с матерью тоже. Открывает он первый чемодан, а там шерстяной отрез на платье матери, как у жены директора совхоза, Игоря Алексеевича. Даже лучше.

Только мы за стол, слышим, гудит самолёт. Глядь, а это Алёшка на самолёте прилетел. Покружил над деревней и сел за огородами. Вся деревня высыпала глядеть. Вылезает Алёшка в кожанке, в шлёме, как у космонавтов. «Здравствуйте, — кричит, — это я специально на самолёте прилетел, а то подарки тяжело везти». Давай мы их выгружать, а как кончили, все соседи стали его просить, чтоб покатал. Стал он всех по очереди катать.

Тут Алёшка не выдержал, он аж вспотел, а на носу у него висит капля, но он ничего не замечает. Просит отца:

— Пап, можно я воспитательницу Арису Петровну покатаю?

— Катай, сынок, что нам жалко? Потом стали чемоданы открывать. Достаёт матери туфли — её любимые, как у жены директора совхоза, Натальи Васильевны. И ещё много всякого добра.

Наташка не выдержала, стала ёрзать, чтобы и на неё обратили внимание, а отец не спеша продолжает:

— Только мы хотели опять за стол, вдруг видим, — в конце деревни показалась телега, запряжённая коровой, а на телеге сидит наша Наташка в рваном платье, под глазом синяк, а на возу с узлами семеро сопливых ребятишек, и все без штанов.

Наташка переменилась в лице, губы дрожат, глаза, полные слёз. Она хлоп-хлоп ресницами, а слёзы только брысь — и покатились, как бусинки. Но пока в голос ещё не ревёт, а просто глядит и не сообразит: за что же с ней так, и как это можно, чтобы все семеро ребятишек были сопливые, и главное — без штанов?

Тут из кухни влетает с полотенцем Надежда, она хоть и в полуха, а всё слышала, и давай полоскать Володю.

— Ты чего это над девчёнкой издеваешься? Не видишь, что она сейчас вот-вот заревёт? У тебя что, совсем крыша поехала?

— Мать, так я что поделаю, если её муж выгнал?

— Я тебя сейчас самого выгоню, — и давай его понужать полотенцем, а заодно и «полковника» с «лётчиком». — Пошли, доченька, не слушай ты его, дурака набитого. Отец ещё называется.

— Куда вы? Я же ещё не всё рассказал, — смеётся Володя. — Наташа, не уходи. Мы тебе разве не родня? А братья на что?

Та подумала и согласилась. Надя хлопнула дверями и ушла на кухню к своему пирогу. Минут через пять слышит, зовут её, зовут все хором, и Наташка пискливым голоском тоже тянет:

— Мама, иди сюда. У нас самое интересное сейчас.

Пошла в зал. Там та же картина. Володя лежит на диване, ребятишки вокруг, только Наташа в сторонке примостилась на краешке дивана, но лицо у неё ещё обиженное.

— Ну, что ты, мать? Тут самый разгар гулянки, подарки делят дети наши, те, что привезли. А ты ушла. Вань, доставай свой здоровенный чемодан, показывай матери, что привёз.

Ванятка не поймёт, что от него хочет отец и в чём дело, а отец спихнул его с дивана и приказывает:

— Доставай чимодан, кому говорю. Он же под койкой.

Полез Ванятка под кровать, вытащил облезлый чемодан без ручки. Там обычно лежали альбомы, фотографии, разные бумаги.

— Открывай, — командует отец.

Открыл крышку Ванятка, а там — два больших свёртка. Разворачивает один, шуршит обёрткой, а Надя замечает, что бумага не сельповская. Она в городе в ЦУМе такую фирменную видела… Вот тебе и на! И впрямь, шерстяной отрез цвета морской волны. Ванятка аж опешил, а отец лежит и посмеивается.

— Мать, это тебе сынок такой подарок привёз к празднику. Ну, чего ты, бери. А ты сынок, не стой как чучело, разверни и прикинь, к лицу ли матери такой цвет. Действуй.

Ванятка уже и не знает чему верить, где здесь правда, а где вымысел, и как себя вести. Только забормотал:

— Мам, только такой цвет был.

А отец снова:

— Ну, а сестре-то что-нибудь на праздник привёз? Доставай.

Тут Ванятка вытаскивает второй свёрток, а он ещё больше первого. Наташка, как бесёнок, кинулась в общую кучу, растолкала всех, спрашивает у брата:

— Вань, а что ты мне привёз?

Сопит Ванятка, шуршит бумагой, уж слишком огромный свёрток и перевязан бумажным шпагатом. Алёшка сбегал за ножом. Разрезали шпагат. Батюшки! Новёхонькое пальто! Наташка с радости аж засмеялась, звонко так, как колокольчик, и скорее к зеркалу — примерять. Это уж как у девчёнок водится.

Надя тоже повеселела, поняла, какую игру затеял супруг. Вместе со всеми разглядывает подарки и, хотя в начале сердилась, но уже начала улыбаться и посмеиваться. Ждёт, что дальше будет по праздничному сценарию мужа.

— Ну, а ты, Алёша, какие гостинцы привёз? — Спрашивает.

Алёшка сообразил, что и он что-то должен был привезти, а вот что и в чём, понятно, не знал. И к отцу.

— Пап, а в чём лётчики возят гостинцы?

— Как? Ты не знаешь? Они, как только едут в гости, то парашюты выбрасывают, а туда складывают гостинцы. У нас в сенцах я такой ранец видел, он на наш рюкзак похожий. Неси скорей.

Алёшка бегом за дверь, и вот уже волокёт старый отцовский рюкзак, который Надя давно уже «списала» и выкинула в сарай. Ясно, что в рюкзаке что-то должно было лежать. Сунул Алёшка руку и вытаскивает квадратную коробку.

— Ты это матери, сынок, наверное, привёз? Соскучился по ней, вон сколько лет не виделись, — подсказывает Володя.

Алёшка бумагу долой, открывает коробку, а там желанные Надины туфли. Такие же, как у Натальи Васильевны, жены директора совхоза. Примерила — в самый раз. Володя нахваливает:

— Ну, и сынок! Да ты просто молодец!

У того цыганские глазёнки блестят, сам лопочет:

— Мам, не жмут?

— В аккурат мои. Как же ты их выбирал?

Алёшка посмотрел на отца, тот молчит, и тогда сам нашёлся:

— Мам, так я же старался. Сам на себе их примерял.

Надя прижала сына к себе, закружила по комнате, а сама тихонько у него спрашивает:

— А сестрёнке ты что привёз?

Алёшка осмелел, догадался, что надо поддерживать игру и, уже не спрашивая отца, нырнул в рюкзак, как в нору.

— Есть! — Весело кричит. — Сейчас посмотрим, что тут у нас. — Достал свёрток, развернули — Наташке сапожки! Правда, чуть великоваты, ну да ничего, эту зиму ей уже не носить, а на ту зиму будут в самый раз. Главное, тёплые, в них и мороз не страшен.

Все довольны, не вечер, а прямо настоящий праздник. Кричат, смеются, руками размахивают. А как иначе? Когда немножко успокоились и решили, что с подарками всё покончено, — ничего подобного. Отец всё так же лежит да посмеивается, потом обращается уже к Наташке, она тоже должна что-то привезти:

— Доченька, ну, а ты как? Хоть какие-нибудь гостинцы прихватила от своего постылого пьяницы?

На этот раз Наташка не обиделась, даже развеселилась. Она тоже поняла, что идёт игра, и с удовольствием поддержала её.

— Пап, я всего набрала, только вот не помню, куда положила.

— Тогда всё тащи сюда. Ты загляни за шифоньер.

Наташка в угол, за шифоньер, а там «авоська» — давай её теребить. Пока она с ней возилась, отец говорит, как рассуждает:

— Понятно, праздник женский, и подарки женщинам, а нам, мужикам, можно и попроще. И с каких это денег Наташа может купить, если у неё семеро по лавкам? Но мы не обижаемся.

В «авоське» было, действительно, скромно. Бутылка лимонада, пакет с конфетами, вафли и ещё бутылочка сухого вина.

Алешка засопел и только реветь, но отец и тут нашёлся:

— Во-первых, — лётчики не плачут, а ещё запомни, мать с Наташей скоро поедут в Америку, навезут и нам разных гостинцев.

На том и порешили.

Надя подсела к мужу, на душе у неё стало светло, гладит его, как кота, а сама потихоньку, чтоб дети не слышали, спрашивает:

— Это с каких же денег, ты, папаня, столько всего набрал да ещё и всё точно по размеру?

— А помнишь «шабашку», когда в отпуске работал? Вот часть оттуда, ну и сэкономил малость. А подобрать помог Юрий Николаевич, мы с ним специально в город ездили. И потом, неужели хоть раз не могу вас всех побаловать? Я же старался.

Надя пристально посмотрела на мужа и уже собралась всякие нежные слова собирать, чтобы похвалить его, только вдруг стала принюхиваться, потом подхватилась.

— Чуешь? Чем-то пахнет. Откуда это дымом потянуло? Батюшки! Да это же наш пирог подгорел!

Толпой кинулись на кухню. Пирог, действительно, маленько подгорел, но обгорелое соскребли и ели за милую душу. А телевизор в тот вечер вообще не включали. И зачем какой-то концерт, если у себя дома свой настоящий праздник. Женский день.

ПЕРВЫЙ СЕНОКОС

Нет худа без добра — детский сад закрыли на ремонт из-за поломки водопровода, и Серёже крупно повезло. Была сенокосная пора, папа находился в отпуске и решил завтра с утра взять его с собой. Это было целое событие, первый раз ехать с отцом косить траву. Мать разбудила его рано, когда только подоила корову, и солнышко только встало, и попробовала отговорить.

— Сыночек, а может ты не поедешь? Давай я тебя к бабушке отведу, а с обеда Оля придёт со школы и заберёт тебя. Что ты там целый день на солнце будешь жариться?

Ну, уж нет! Он ударился в такой рёв, что мать согласилась.

А день занимался весёлый и солнечный. И сколько ещё ждало впереди интересного! Он сидел в «Жигулёнке» рядом с отцом и ёжился от утренней прохлады, но улыбался. Ехал работать с отцом, косить для Зорьки сено на зиму.

Приехали на деляну покоса. Трава ещё была сизая от холода, и если по ней пройти, то оставались тёмные следы. Но солнышко пригревало, и постепенно на ней заблестели капельки росы, они переливались всеми цветами радуги, как искорки.

Сперва поставили палатку, потом отец повжикал бруском по литовке, поплевал на ладони, подмигнул Серёже и сказал:

— Ну что, сынок, начнём с Богом!

Косой только вжик, вжик, вжик, а за ним стала появляться гладкая дорожка, а слева шёл бугорком рядок скошенной травы. Серёжа тоже не сидел без дела. Вначале повалялся в палатке, а как пригрело солнышко, то и у него появилась работа. Собирал землянику, гонялся за кузнечиками, складывал их в спичечный коробок. Прикладывал к уху и слушал, как они там шевелились, царапали стенки. Пришлось их выпустить на волю. Пусть живут.

Потом кувыркался в траве и помогал папе: то принесёт воды попить, то брусок подаст, косу поточить. А отец его нахваливает.

— И чтобы я без тебя, сынок, делал? За водой в палатку иди, за точилкой иди и главное, нам же с тобой вдвоём интересней.

И снова махает литовкой. Вдруг замахал руками и отбежал в сторону, стал морщиться и тереть щёку.

— Сергуня, ты туда не подходи, там гнездо земляных пчёл. — И стал осторожно островком окашивать это нехорошее место.

Какие это земляные пчёлы? — Недоумевал Серёжа. — У дедушки Кости есть пчёлы, но они живут в деревянных домиках, а эти как-то в земле. Нет, тут надо разобраться. Медленно и осторожно стал подкрадываться и следить. Нет никаких маленьких домиков. Долго наблюдал и наконец заметил, что пчёлки ныряют прямо в дырочку, что в земле. Что там? Конечно мёд! Очистил от листьев какую то дудку и сунул в дырочку…

Пчёлы попались какие-то злые и обидчивые. Серёжа орал так, что отец переполошился и кинулся на помощь.

— Я же тебя предупреждал, чтоб ты не лез к ним.

— Мё-ёду хотел достать!

— Ну, вот тебе и мёд, как, сладко? Перестань орать, мы сейчас тряпку в холодной воде смочим, приложим, и всё пройдёт.

В обед развели костёр, отец с собой даже берёзовых поленьев захватил. Вскипятили чай, потом в золе напекли картошки.

— Мамка такой картошки испечь не сможет. Запах-то какой!

— Ой вкусно! Я так ещё никогда не ел.

— На свежем воздухе всегда естся с охотой. Я когда был маленький, так мы ночами пасли колхозных коней, и как только едем в ночное, так всегда набирали с собой картошки и пекли в золе. — И отец стал рассказывать про то далёкое детство, как после войны перебивались, кто как мог… Голодно тогда было.

Может от того что рано встал и умаялся, только прислонился Сергуня к отцу и сомлел. Когда проснулся, то лежал на пахучей траве, по углам палатки мерно зудели комары, а отец давно махал косой и уже выпластал огромную поляну. Среди травостоя, аккуратные прокосы напоминали ровные дорожки с бортиками.

Опять он помогал отцу и даже попробовал сам косить, но коса была тяжелая и всё норовила втыкаться носом в землю.

— Ничего, сынок, подрастешь, и у тебя всё будет получаться. А пока насобирай мамке лечебной травы. Запомни, эти жёлтые кустики — зверобой, эта фиолетовая травка — душица, а белоголовник сам не спутаешь, у него белый зонтик. Собирай в пучки.

— Пап, а Зорька лето будет вспоминать?

— Конечно! Ты только посмотри какое зелёное и душистое будет сено. С листочками, а как пахнет, понюхай! Даже ягодки попадаются. Только представь, на улице снег и мороз, холодно, а наша Зорька в тёплом сарае душистое сено жуёт, лето вспоминает и думает: «Это мне хозяин с Серёжей накосили такого сена».

Вдруг отец затормошил его и стал показывать на небо.

— Смотри, смотри сынок, что он разбойник вытворяет!

— Кто? Где?

— Да коршун… вон, смотри. Да правее смотри. Видишь?

Тут и Серёжа заметил, как огромный коршун гонялся за маленькой птичкой. Поблизости не было ни кустов, ни деревьев, и бедной птахе некуда было спрятаться. Вот-вот настигнет её злодей, и она из последних сил металась из стороны в сторону.

И случилось невероятное: обезумевшая от страха птичка вдруг порхнула к ним и села… на плечё к отцу! Сама тяжело дышит, клювик раскрыла, и как говорит: «Люди добрые, прогоните злодея!» Это было невероятно!

Отец бережно взял её в свои огромные ладони, а Серёжа замахал на коршуна руками и страшным голосом, каким обычно кричит на коров пастух Пантилеич, басом закричал: «Пошёл отсюда, разбойник! Вот ят-тебя!» Правда, Пантилеич всегда был выпивши, страшно хлопал кнутом, ругался. Коровы его боялись.

— Это она нам от страха доверилась, — говорит отец, — надо её теперь выпустить. Как у неё сердечко стучит. Здесь где-то должно быть её гнездо, может и птенчики ещё не успели подрасти. Пропадут без неё. Наверно они уже переживают: «Куда это наша мамка улетела, почему её долго нет? Не случилось ли беда?»

— Пап, дай я её немножко подержу и выпустю.

— Только осторожней, сынок, она маленькая и ей страшно.

Серёжа подержал её, погладил сизые пёрышки, потом раскрыл ладошки, и птичка вспорхнула. Он закричал ей в след:

— Лети, лети к своим детёнышам!

А та как будто поняла и весело зачирикала в ответ. Серёжа с отцом даже рассмеялись.

— Это она тебе по своему, спасибо говорит, — пояснил отец.

— Неужели она что-то понимает? — Изумился Серёжа.

— Конечно. Добро все понимают и помнят.

Вечером Серёжа захлёбываясь от счастья, рассказывал маме и сестрёнке Оле про покос, как он помогал папе косить, как жиганула его пчела. Как пекли картошку в золе и гоняли коршуна.

А когда он засыпал, то перед глазами всё мелькала дорога, покос с ровными рядками скошенной травы, костёр, палатка…

Потом прилетела птичка с сизыми пёрышками, уселась на спинку его кровати и маминым голосом сказала:

— Спит наш работничек. Как же он умаялся, сердешный, — и поправила сбившееся одеяло.

ЗООПАРК

Мне пришлось в детской колонии быть несколько раз. Только вы плохое не подумайте, я не уголовник, — я журналист. А всё потому, что в июле каждый год проходят Дни памяти нашего земляка Василия Марковича Шукшина на Алтае, и я с группой товарищей по перу ездил в Сростки, на его родину. Как правило, ездили на три дня, жили в гостинице Бийска. Обычно приезжали заранее потому, что накануне торжества на горе Пикет, проводилось много творческих встреч с читателями на заводах, предприятиях, и конечно, с молодежью и студентами. Это уже традиция.

Отдать дань памяти замечательному писателю, артисту и режиссёру Василию Шукшину приезжали гости со всей России, из ближнего и дальнего зарубежья. Когда формировали группы, кому в какую организацию ехать на творческую встречу, то я с гостями из Томска, Новосибирска, Кемерово и других регионов, всегда попадал в детскую колонию. Наши смеялись и говорили: «Тебе не привыкать топтать зону». Я не возражал, почему бы не съездить, если даже сам Шукшин встречался с заключёнными.

Когда Бийскую тюрьму «перепрофилировали» в детскую колонию для малолетних преступников, то после смерти Василия Макаровича, подростки сами решили создать музей Шукшина. Администрация такую инициативу приветствовала, и даже была мера поощрения, — за примерное поведение лучших воспитанников возили на экскурсию в музей Шукшина в Сростках.

Первый раз меня поразила долгая процедура оформления документов, так как гостей запускали по пять человек, и потом все ждали в «накопителе». Потом шли через высокое решётчатое ограждение, через две решётчатые двери, и только потом попадали на территорию колонии. Первое, что меня очень поразило, это… зоопарк! Из-за огромного зарешёченного окна здания нас разглядывала огромная обезьяна неизвестной породы.

Нам пояснили, как её угораздило схлопотать срок и попасть за колючую проволоку «на зону». Однажды в Бийск приехал цирк. Во время выступления с одной из обезьян случилось что-то непонятное. Она полностью вышла из-под контроля, стала метаться, пыталась вырваться, а потом набросилась на дрессировщика. Зрители были в шоке, с первых рядов как ветром сдуло. Срочно нашли и привезли ветеринара, и сразу же установили диагноз, — она задыхается. Когда-то ещё давно на неё надели металлический ошейник, но со временем он ей стал мал и стал душить. А критический момент случился как раз во время представления.

Что делать? Пригласили милицию, но тем подавай уголовника, а разъярённая обезьяна, — это перебор. И смех, и грех — вызвали службу МЧС. Те походили вокруг неё, посмотрели на её когти и клыки, потом говорят: «Она очень агрессивна, мы рисковать не будем, вы её лучше усыпите». Хорошенькое дело. Дрессировщик попался трусливый, к тому же бездушный, потому сразу же согласился: «Делайте с ней что хотите, она своё отработала. Ещё меня самого покалечит или на зрителей бросится».

И тут кто-то предложил: «А что если её отдать в колонию ребятишкам. Там народ отчаянный, ошейник снимут так, что и не заметит. Пусть живёт у них, как в зоопарке. Всё какое-то развлечение за колючей проволокой у оступившейся детворе».

Так и сделали, позвонили начальнику тюрьмы, тот сперва даже обалдел от такого подарка, говорит что их профиль — малолетние преступники, а не цирковые обезьяны, а потом подумал и согласился. Погрузили клетку с задыхающейся обезьяной и повезли. А тем временем собрали самых отчаянных и драчливых ребят, обсказали им ситуацию, а им даже интересно. Говорят:

— Об чём речь, гражданин начальник, пусть только привезут, уж мы её запросто успокоим. Только потребуется ножовка по металлу. Ещё пачка сигарет — наш гонорар за необычную операцию.

Сама «операция» заняла минут пять, без наркоза, но с матом. Навалились на неё гуртом, по два человека вцепились ей в лапы, один паренёк подсунул пальцы под ошейник и чуть его приподнял, а другой ножовкой мигом перепилили дужку. Даже шкуру не поранили. Эти спецы оказались покруче милиции и МЧС.

Так обезьяна и получила свой пожизненный срок.

Ладно. Идём дальше, сопровождающий нас майор показывает на огромную клетку, длиной более тридцати метров, к которой было пристроено кирпичный зимник. Нам объясняют:

— А тут у нас живут медведи. Нам помогают многие родители осуждённых, дарят книги, мебель, компьютеры. Этих зверюшек привезли ещё медвежатами из Горного Алтая. Всё ребятам развлечение. Со временем они выросли в настоящих медведей.

— Клетку видим, а где сами медведи? — спрашивают гости.

— Они в утеплённом помещении, это их берлога, в которой они прячутся от жары и холода. Сейчас мы их покажем. — И тут майор даёт команду проходищему парнишке в зэковской робе: «Быстро давай сюда Федю-медвежатника, скажи, что гости приехали. Пусть покажет им своих питомцев».

Приходит «медвежатник» Федя, паренёк лет семнадцати. Поздоровался со всеми, вошёл в клетку, там взял совковую лопату и направился в «берлогу» к своим подопечным, которые отдыхали в прохладном помещении.

— И как он только их не боится? — поинтересовались гости.

— А чего ему бояться, они здесь выросли, да вы сейчас сами всё увидите. Только он с ними проведёт воспитательную беседу.

Воспитательная работа заключалась в том, что «медвежатник» Федя крыл их трёхэтажным матом, называл «дармоедами», при этом слышались непонятные шлепки. Потом пулей стали вылетать медведи, один, второй, третий, а за четвертым выскочил сам Федя с лопатой, которой охаживал мишку по хребтине. Они были разного возраста и размера, но со всех ног убежали на другой конец клетки. Мне даже показалось, что они сели и в знак покорности сложили передние лапы на животе. Из уважения.

«Медвежатник» Федя отдышался, высморкался и говорит:

— Совсем от рук отбились, а в изолятор их не посадишь. Вот и приходится перевоспитывать, — и показывает на лопату.

Все прошли в двухэтажное здание, где на втором этаже в широком вестибюле были расставлены стулья и скамейки. Пока командиры отрядов вводили и рассаживали своих воспитанников, один из подростков провёл гостей в музей Шукшина и стал всех знакомить с экспонатами.

Их было не так уж и много, но зато их дополняли подарки от спонсоров и частых гостей. Было много предметов быта земляков писателя и много рисунков самих ребят. Шукшина воспитанники колонии уважали. Когда в колонии случился бунт, и дети жгли матрасы, одеяла и крушили мебель, громили всё, что попадалось под руки, но музей земляка Шукшина пальцем не тронули.

Потом состоялась творческая встреча, на которую приглашены были только те воспитанники, у которых не было серьёзных замечаний. Каждый из гостей читал стихи, говорил о поэзии, некоторые пели свои песни под гитару. Потом выступали сами воспитанники колонии. Все сдержанно аплодировали. Встреча заняла более часа времени, потом гостей угостили обедом, который приготовили сами же подростки-повара колонии.

Первое впечатление всегда самое яркое и запоминающее. Среди серых будней колонии это была отдушина, чтобы хоть как-то отвлечься от повседневности. Конечно, нам показали только праздничную сторону жизни малолетних заключённых, а о другой, которая конечно же была, стоило только догадываться. И отбывают здесь наказание эти милые с виду детки за грабёж, наркотики, убийства и изнасилования.

А попадают сюда в общем-то хорошие ребята. По отдельности в кругу семьи это обычные Вити, Пети и Коли. Только взрослые часто забывают, что дети как пластилин, из которого можно сделать умного и достойного ребёнка, но можно это предоставить улице. Тогда они воспитываются и живут по законам улицы. Когда они собираются в стаю — это уже не детки, а волчата, сильные и жестокие. В итоге часто оказываются за решёткой.

Трудно сейчас всем, но это же не беспризорные двадцатые-тридцатые годы, не послевоенное время, а детские колонии переполнены, детская преступность растёт. И при этом молодёжь, это будущее страны, но у колонии свои ориентиры воспитания.

***

Когда мы уходили, то я оглянулся. На нас из-за решёток-клеток молча смотрели медведи, обезьяна и… дети. Наши дети. И не с какой-то другой планеты, а из наших благополучных и неблагополучных семей. И от этого было не по себе. И ещё стыдно.

СЕДЬМАЯ МИШЕНЬ

Однажды на открытии охоты я встретил Ивана Ильича Фетисова, директора школы. Надо вам сказать, что Иван Ильич — человек в районе был особый. Во-первых — умница и, во-вторых — был страстным любителем природы. Мог с ружьём на лыжах отмахать более десяти километров и если ничего не добудет, то у него ни капли сожаления. Если принесёт зайца, от силы двух — и доволен. Больше не приносил. Считал, что охота — это отдых, а не средство набивать себе брюхо тем, что должно радовать человека. И это при том, что лучшего стрелка в районе не было.

Вот с ним-то мы и разговорились вечером у охотничьего костра. Я похвалил его ружьё и заодно поинтересовался, где и как он научился так ловко стрелять? И он рассказал.

— Это всё от деда. В то время я ещё недалеко от малолеток ушёл, а уже дедову ухватку владеть ружьём перенял.

Отец у меня был агрономом, и как-то к охоте его не тянуло. А вот дед был охотником, числился в штате зверопромхоза. Он и на пенсию ушёл из охотников. Две войны прошёл, Финскую и Отечественную, и всё снайпером. Кроме орденов и медалей, у него имелось Благодарственное письмо самого Верховного главнокомандующего, товарища Сталина, и он этим очень гордился.

Время было послевоенное, голодное, хлеба не хватало. Тогда и решили осваивать целину, у нас на Алтае залежных земель было много, поэтому поднимать целину к нам ехли люди со всей страны. Мои родители были агрономами, потому мотались по палаточным городкам, где зарождались новые совхозы, а я с братишкой и сестрёнкой жил у деда с бабушкой. Вот тогда дед и научил меня стрелять. По перву всем был недоволен и сердился.

— Ну что такое, из десяти выстрелов два промаха? Не знаешь? А это значит, тебя чужой снайпер убил. Разве так стреляют?

Я старался изо всех сил, но обязательно из десяти хоть один да промах! Все удивлялись моей меткости, а дед ворчал:

— Ты не чувствуешь ружья. Что ты трясёшься? Напружинился, как кот перед прыжком. Ты должен слиться воедино с ружьём и быть уверенным, что попадёшь, и даже знать, куда попадёшь. Как я ни старался, но уверенность так и не приходила. И вот однажды на осенних каникулах мы с ним поехали в Бийск. Дед давно уже был на пенсии, и его пригласили на встречу ветеранов дивизии, которая формировалась здесь в сорок первом году.

Встречу проводил краевой военкомат совместно с Советом ветеранов. Приехало много гостей: военных, молодёжи, даже три Героя Советского Союза и два полных кавалера орденов Отечественной войны. Краевой комиссар говорил о славном боевом пути дивизии, о подвигах сибиряков, о воинском братстве и преемственности поколений. Ветеранам дарили подарки, моему деду вручили «командирские» часы со светящимся циферблатом.

На другой день мы пошли по магазинам, и дед купил бабушке шерстяной полушалок с кистями (платок), очень богатый.

— Ты, Ваньша, дуй в гостиницу, а я поеду на вокзал, провожу ребят. Дёрнем ещё на посошок, кто его знает, свидимся ли ещё?

— Давай сумку, — говорю я ему, — что ты с ней будешь по вокзалам мотаться?

— Нет, — отвечает, — я ещё Петьке с Наташкой гостинцев прикуплю. Вот тебе деньги, можешь тратить хоть на мороженое, хоть на кино, ещё и останется.

Ладно. Сходил я в кино, прихожу в гостиницу. Все друзья его уже разъехались, а мы решили ехать завтра на автобусе. Жили мы тогда в верховьях Ануя, а это на автобусе добираться часов шесть, не меньше. Дед домой не торопился, говорил:

— Куда спешить? Может это моя последняя поездка в город.

И погулял. Заявляется мой дедуля уже по темну, сам пьянёхонький, без сумки, без часов, без денег и главное — без шапки. А она у него была богатая, из норки. Осень на дворе. Я его пытаю, что да как, а он что-то промычал и бух на койку. Захрапел. Утром встал, голова у него трещит, сам себя материт на чём свет стоит:

— Обокрали меня, Ваньша. Мазурики чёртовы. И сумку с подарками упёрли, и все деньги до копейки выгребли, даже часы сняли. На вокзале только вздремнул на лавочке, очухался, а уже пустой. Ох, язви тебя в душеньку. Ох, и дурак же я старый!

Я так и обомлел. «Что делать?» — спрашиваю.

— Не горюй. Выкрутимся как ни будь. За гостиницу у нас уплачено, а на билеты найдём. У тебя деньги ещё остались?

Порылся я в карманах и набралось у меня прилично мелочи, но на билеты, конечно, не хватает. А дед даже обрадовался, сам что-то прикидывает, а мне говорит:

— Это хорошо. Для начала даже не плохо, давай-ка их сюда.

Пошли на вокзал, а рядом с ним был тир. Я сразу догадался, что дед затеял, потому что там стреляли на интерес. Надо было выбить семь мишеней — и тебе приз. Что-то много денег причиталось, но выбить семь мишеней было сложно. Там была трудная последняя мишень, которая появлялась на несколько секунд, и в придачу, она ещё быстро двигалась.

Приходим. Дед всё разузнал, из каждой винтовки выстрелил, как бы пристрелялся и потащил меня на улицу.

— Подожди, а я пойду опохмелюсь, видишь, как руки дрожат. Я быстро, только ты никуда не уходи.

— Деда, а может, лучше пойдём на автостанцию, там кого из наших деревенских встретим и займём денег на билеты.

— Та ты что! Опозорить меня на старости хочешь? Чтоб Ефим Фетисов побирался! Ну, уж нет. Закрой рот, сиди и жди.

Жду. Только ждать пришлось не меньше получаса. Наконец приходит, сам весёлый. Но руки не трясутся. И это хорошо.

— Теперь пошли. Ох, как я его сейчас раздолбаю!

Заходим в тир. Дают нам по винтовке, а денег у нас осталось в самый обрез, по семь пулек на каждого. Дед хвастает:

— Давай, хозяин, готовь деньги. Сейчас я твою лавочку разнесу в щепки. Не знаешь с кем дело имеешь.

А тирщик смеётся, говорит: «Сперва отстреляйся, папаша. В седьмую мишень вообще редко кто попадает».

Мой дед по этим уткам, самолётам, часам, только бах-бах-бах! Вот она пошла седьмая мишень, он и её — хлесь. Всё!

— Давай, сынок, премию.

Тирщик отсчитал деньги и уже не улыбается, а дед раздухарился и кричит, как будто идёт страшный бой, а у него кончились боеприпасы. Кричит: «Патро-оны!» Тирщик орёт ещё громче:

— Не положено! Это вам не дикий Запад, и не какой-то Техас. Что, вы сюда пришли, чтоб заработать? Обогатиться задумали? Совесть надо иметь, папаша. Я же так в трубу вылечу.

Дед начал спорить, а тот ни в какую. Не даёт патроны.

— Ладно. Чёрт с тобою, — говорит дед, — у нас ещё есть семь патронов. Стреляй, Ваньша, гляди, не промахнись. Запорю.

Тирщик заулыбался и прямо наседает на меня:

— Стреляй, пацан. Пали. Ты не слушай своего деда, он же на деньгах помешался.

И тут от важности момента на меня опять какая-то робость напала, думаю, вдруг промахнусь? А народу набилось полный тир и все советуют: «Стреляй, малый!» «Вот увидите, он обязательно промахнётся!» «Да куда он лезет? Промажет, как пить дать!» И это всё под руку, какая уж тут стрельба. Дед видит, что я робею, хватает мои патроны и опять, только бах-бах, пошла седьмая мишень, он и её уронил. Весело кричит:

— Гони деньги, чёртов сын!

Зрители орут, гогочут, хвалят деда. Тирщик, от греха подальше, рассчитал деда и вытолкал всех на улицу. Кричит:

— Всё, всё. Закрыто на обед! На ремонт! На переучёт!

— Какой обед утром? Какой учёт? Давай жалобную книгу!

— Всё, всё. Приходите после обеда, у меня деньги закончились, это всё дед выгреб. Бессовестный старикашка!

Все засмеялись и стали расходиться. Опять мы пошли бродить по городу. Наш автобус отправлялся после обеда, так что время ещё было. Я опять предлагаю:

— Деда, давай хоть билеты купим.

— Не переживай. Мне, как фронтовику, всё без очереди. Давай сходим пообедаем.

Пошли. На пути какая-то забегаловка. Дед опять требует водки и пива, а тогда водку продавали на разлив, пей — не хочу! Я его стал отговаривать, да куда там. Вообще-то он пил редко, а тут на него как накатило, давай и всё!

— Не переживай, Ваньша! Всё будет путём. Давай сюда деньги. Вот увидишь, как я его, подлеца, раскатаю и весь тир разнесу!

И я увидел. Притащил он меня опять в тир. Тирщик как его увидел, так даже побледнел, а как дед стал стрелять, он и успокоился. Видит, дед крепко перебрал, руки у него ходуном ходят, что ни выстрел, то промах.

— Как, папаша, ещё берёшь патроны? — А сам ехидно подмигивает публике и у самого улыбка во всю харю. — Бери патроны, теперь не жалко.

А дед садит и садит мимо, ни как с руками не совладает.

— Всё, Ваньша, я отстрелялся. — Говорит. — И почему ты меня в забегаловке не остановил? Если б я не напился, то все бы призы были наши. А теперь, что делать?

— Пацан, — говорит хитрый тирщик, — отдай деду свои патроны. Всё равно не выбьешь семь мишеней, тут взрослые, один из тысячи, и то редко выбивают, куда тебе. Пусть дед ещё попытается. — И ехидно смеётся, паразит пухломордый, ну, просто заводит меня. Дед сразу ожил и вытаращил на меня глаза.

— У тебя ещё есть патроны? Вот что. Не слушай эту балаболку, стреляй сам. Я не могу, видишь, как меня штормит. Помни, чему я тебя учил, соберись и действуй. Седьмая мишень движется ровно шесть секунд, но ты не торопись, стреляй на четвёртой. Бери чуть ниже мушки. Забудь про всё, но избавь меня от позора.

А сам стоит такой растерянный и пришибленный, и так мне его стало жалко. Не знаю, что тогда со мной случилось, можете и не верить, но я даже не волновался. Просто знал, — должен попасть и попаду. Что-то мне мерещилось: будто я Пересвет и стою не в тире, а на Куликовом поле, а за мной не пьяненький дедушка, а Россия-матушка. Вообще это бред, но со мной так и было.

Собрался. Вокруг толпа народа и все галдят под руку, а я как отключился и забыл про всё. Прижался щекой к винтовке и вдруг почувствовал!.. Честное слово, почувствовал каждый рубчик, каждую ложбинку на ней, даже длину ствола чувствую до миллиметра. Вижу только мишени и сам себе говорю: «Я их сейчас все до одной укокошу. Запросто. И мы поедем домой к бабушке!» И только бах-бах-бах! Завалил шесть и вот она, пошла седьмая. Я и её спокойненько на четвёртой секунде завалил!

Тирщик аж побледнел, зато все, кто был в тире, захлопали в ладошки, загалдели:

— Ну, и внук у тебя, дед!

— Понимать надо, в кого, — гордо отвечает он.

— Оно и понятно, всё просадил, скажи спасибо внуку.

— Раз на раз не приходится, — оправдывается он, — ну-ка, Ваньша, давай ещё постреляем. Да мы теперь весь тир разнесём!

Тирщик, как змей, тут как тут:

— Сколько патронов, папаша? — И суёт ему винтовку, видит же, что тот пьяный, и опять его втравливает.

Только я деньги в кулак и думаю, так-то будет надёжнее. Сам деда за руку и ходу на автостанцию. Он давай спорить, деньги с меня требует, только тут я стал ужас каким деловым.

— Хватит, деда. Ты уже накомандовал. Эти деньги мои, я их честно заработал, так что сам буду тратить.

Купил билеты, а чтобы он не бурдел, дал ему денег на кружку пива, и себе взял бутылку лимонада. Поехали. Нашим попутчиком оказался сосед, дядя Миша Кузнецов. Дорогой дед ему всё и рассказал про меня, как я стрелял, меня хвалил, а себя ругал.

— Молодец, Ваньша! — Похвалил меня дядя Миша. — Выходит, дед Ефим, у внука-то ума и сноровки поболе чем у тебя?

— Выходит так, — согласился дед.

Дома баба Катя сделала деду, как он говорил, «конфузию» и пилила его до самой ночи.

— Стыдобища! На старости лет позорился, чёрт кривоногий! Допился до карачек, валялся, как змей, пока не обчистили до нитки! Крохоборничать пошёл, копейки сшибать! У-у, пьяница несчастный! Так бы и дала тебе по уху, — замахивалась на деда тряпкой, и даже два раза шмякнула.

Дед уже хватил ковшик медовухи и смеялся:

— Это меня-то по уху? Меня? Да меня сам Сталин уважал, краевой военком лично руку жал, часы «командирские» подарил. Генерал! А ты меня по уху?

— Генерал! Часы! Где часы? Спрашиваю, где они? — Стыдила бабушка. — Стал хуже пропойцы, деньги в кармане не залежатся!

— Ну, бывает… Чего уж там… — бубнил дед.

Я сразу лёг спать и от переживаний, как провалился. Проснулся рано утром. Ещё было темно, но на кухне уже горел свет, разговаривали дед с бабушкой и слышу, вроде, как про меня. Я тихонько подкрался к двери, заглянул в щель и от изумления разинул рот. На столе лежала сумка, рядом с ней гостинцы, шаль с кистями, часы и стопка денег. Они продолжали разговор:

— Зачем ты его так мытарил? Неужели нельзя было иначе?

— А как я с ним по-другому мог? Надо же было выбить из него эту трусость и страх. Здоровый парень, а растёт, как какой-то кисель, размазня. Ну, и что из такого получится? Вот и пришлось маленько поучить. Этот тирщик поначалу не соглашался. А я тогда ему шапку и отдал. Только так согласился мне подыграть.

— С ума сошёл! Она же, знаешь, сколько сейчас стоит?

— Не дороже денег. Пойду зимой с ружьишком и всё наверстаю с гаком. Не об этом речь, зато парень на ногах и я за него спокоен. Видала бы ты, как он стрелял. Молодец! Ни одна жилка не дрогнула. А потом, как он деньгами командовал. Как взрослый мужик, такой не пропадёт. А ты говоришь — шапка.

— А где ты Михаила встретил?

— На вокзале. Я ребят провожал, а он как раз из Барнаула прибыл, а ночевать поехал к брату Семёну. Ему и отдал сумку, велел молчать. Ну-ка, одень ещё раз шаль. Как тебе? Глянется?

— Ну вот, зачем ты зря тратился? Что я, молоденькая? — Баба Катя вроде и ворчит, а по голосу чую, довольнёхонька.

— Ты деньги-то прибери, а шаль, часы и гостинцы пока прихорони, как бы Ваньша не прознал. Дня через два всё достанем, скажу, что милиция поймала воров и всё нам возвернули.

Я на цыпочках вернулся на кровать и тихо пролежал до рассвета. И всё думал. Хотя дед у меня был и безграмотный, зато психолог настоящий. Это надо же, как он ловко меня в это дело втравил! Пусть я его и «рассекретил», но после этого случая во мне произошёл перелом, пришла уверенность и спокойствие. Я «чую» оружие и стреляю без промаха. Но и без промаха он учил, без надобности в живое не стрелять: «Не жадничай и будешь с добычей. Запомни — на охоте бери только самую малость».

Старики, они были мудрые. Вот только какими мы и наши внуки будем? Дай-то Бог нам разума, любить живое и радоваться земной красоте. Это так просто и понятно.

СЛУЧАЙ НА ПЕРЕЕЗДЕ

Освоение целины шло полным ходом. Тогда в деревне о телевизорах понятия не имели, одно радио, поэтому автоклуб всегда ждали. Особенно в посевную и уборочную, тогда на полевых станах приходилось жить неделями. Обычно приезжали кинопередвижки с фильмами, но самыми желанными были агитбригады.

У нас в совхозной агитбригаде было двенадцать человек, молодых, жизнерадостных и лёгких на подъём. Они часто колесили по району, выступали на фермах, в бригадах и маленьких деревушках. Артисты они, может были и не ахти, но зато выступали от души и с выдумкой. Пели, плясали, сами же сочиняли частушки на злобу дня, да такие, что зрители смеялись до слёз.

После концерта всегда танцы, пляски и веселье. Тогда с жильём было худо, у страны всегда проблем хватало, потому для деревни всё денег не хватало, и многие жили там, где с крышей над головой было попроще. Конечно, молодым тогда было трудно жить по бригадам и малым деревушкам, а тут как праздник.

Участником агитбригады был и Володя Рыков, парень стеснительный и тихий. Только беда в том, что у него не было ни капельки музыкального слуха и голоса. Про таких обычно говорят: не украсть, не посторожить. Всё дело в том, что он до смерти любил Машу Казанцеву. Любил молча, безответно и безнадёжно.

Зато Володя был парень мастеровой, с выдумкой, имел свою сноровку и этим восполнял недостающий талант. Был полезным членом команды, вроде коменданта, готовил реквизит и отвечал за него на концертах. Ещё его заботой были питание, реклама и бытовые вопросы. На танцах часто случались потасовки, тогда он драчунов раскидывал как котят. Сильнющий был и смелый.

Но на его беду к Маше клеился Игорёк Филатов. Сама же Маша всё хи-хи, да ха-ха, — ни к тому, ни к другому. Она уже успела окончить медицинское училище и работала медсестрой. Как оденет белый халатик, шапочку, а из под неё чёрные кудряшки, ну, красота неописуемая! Каблучками тук-тук, да укол как саданёт: «Терпите, больной!» И все терпели, от такой всё стерпишь.

Её папаша был главврачом совхозной больницы и хотел, чтобы его дочь до мединститута поработала медсестрой. Тогда без двух лет трудового стажа в институт не принимали. К серьёзной любви Маша ещё не была готова, да и не стремилась. Считала, что в девках не засидится, а вот когда станет доктором…

Игорёк после лесного техникума работал инженером в лесхозе, а у Володи после СПТУ была телогрейка в мазуте, и пахал на тракторе свой посевной клин. Мать его всю жизнь работала дояркой. Вот такой наметился расклад в любовном треугольнике.

Ко Дню советской армии агитбригада подготовила хорошую программу. Ездили по бригадам и отдалённым деревушкам, поздравляли земляков. И был у них по этому случаю номер, «Бойцы на привале». Представьте: поляна, вокруг стоят бойцы в плащ-палатках, с автоматами и в касках. Конечно же, среди них была медсестра Маша, со своей санитарной сумкой с крестом. Правда, в сумке были туфли и модная кофточка для танцев. Все поют:

Ты теперь далеко, далеко.

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти не легко,

А до смерти четыре шага.

В зале свет приглушен, а на сцене горит натуральный костёр, отсветы его пламени отражаются на лицах «бойцов». Да не может быть костра на сцене! Нет, может. Это всё придумал Володя. Из проволоки сделал пирамидкой обручи, на них привязал красные ленты, а снизу красная электролампа и вентилятор. Иллюзия костра полная, — языки пламени тянутся вверх, трепещут.

Чудный номер. Бабы плакали, а чего не плакать? Там подводная лодка «Комсомолец» навечно легла на дно, на Кубе заваруха, наши ракеты топорщатся на Америку, а тут с китайцами на Даманском резня. Армия наша не из детей начальников, Рабоче-крестьянская, а в ней служат их родные сыновья, и у каждой матери сердце кровью обливается за своё дитя.

Однажды выступали в Язёвке. В начале, как всегда, была лекция, потом хороший концерт, танцы, после этого обычно устраивался немудрёный ужин и домой. Всем с утра надо на работу. Уже было поздно, когда распрощались с местными ребятами и поехали. А снегу страсть намело. Долго буксовали, пожгли бензин и до заправки не дотянули всего несколько километров. Хорошо, что это случилось рядом с Титовкой. Шофёр автоклуба, Сева Полосухин, увидел во дворе Николая Бороздина трактор и к хозяину за помощью. Самого Кольки дома не оказалось, а его сынишка Кешка, паренёк лет шестнадцати, и говорит:

— Давайте я вас отбуксирую до заправки, подумаешь сложность. Тут рядом, за железнодорожным переездом.

А девчонки подзадоривают: «Кеша молодец! Давай, родной, — помоги!» Кеша и форсит, что ты! Настоящий мужик!

Зацепил тросом автоклуб и тихонько поехали. А метель, страх как метёт! Зато в автоклубе тепло и уютно. Игорёк играет на гитаре и все весело поют, тогда в моде была песня:

Хмуриться не надо, Лада!

Хмуриться не надо, Лада!

Для меня твой смех награда. Лад-да!

Один Володя не пел, хмурился и молчал. С завистью смотрел на Игорька, как тот ловко играл на гитаре и пел. Вдруг остановились, Володя выпрыгнул наружу. Смотрит, что случилось, а как увидел, так и обмер от ужаса! Случилось страшное и нелепое.

Трактор заглох на переезде! Автоклуб стоял по одну сторону переезда, а трактор по другую. А между ними над рельсами, как натянутая струна — стальной трос. Подъезд к переезду и съезд с обеих сторон бугром, дорога накатана и отшлифована, как каток. Вот на ней-то и заскользили гусеницы трактора. И главное — нельзя подтолкнуть, так как на льду не устоять.

Кешка по неопытности стал на переезде переключать скорость, что нельзя было делать, да забыл добавить газ и мотор заглох. Он хватался за молоток, чтобы выбить из серьги шкворень и освободить трос, но не получалось. Кидался к пускачу, чтобы завести двигатель, да всё попусту! Тогда он опять за молоток…

Сеня Полосухин, обезумевший от страха, метался между трактором и автоклубом. Вместо того, чтобы помочь сбросить трос, заполошно, по бабьи визгливо орал: «Всё, хана! Всё, хана!»

Но самое страшное, что ночь и метель уже резали три фары тепловоза… Шёл товарняк, а скорость у дурака под сотню. Это верная погибель. Сейчас как подхватит за веревочку, как сгребёт да поволокёт, закрутит… От трактора и автоклуба останутся…

Всё решали уже не часы и даже не минуты, — секунды. Надо было что-то делать, а вот что? И Володя мигом оценил ситуацию и понял, что делать. Рванул Севу за ворот и заорал: «Двери! Двери открой, людей спасай!», а сам всем телом, с разгона прыгнул на трос. Под его тяжестью он чуть прослаб, и автоклуб малость подался вперёд. Используя секундную слабину, попытался сдёрнуть трос с клыка бампера, но тяжёлая махина тут же успела сползти, и трос опять натянулся струной.

Состав неумолимо накатывался и беспрерывно сигналил, до конца трагедии оставались считанные секунды. От экстренного торможения из под колёс фонтаном сыпали искры, горели и визжали тормозные колодки. Но многотонную махину железнодорожного состава остановить было не так-то просто.

А в тёплом автоклубе не торопились на улицу в метель и стужу, думали, что это их разыгрывает Сева и всё орали про Ладу. Пока не услышали рёв тепловоза. И тут началось! Первым, отшвырнув от себя Машу и раскидывая всех, кинулся с гитарой Игорёк. В дверях сразу пробка, паника, крик и визг.

Володя не смотрел на поезд, он спиной чувствовал надвигающуюся погибель и решился. Что было силы, со всего размаха снова прыгнул на трос, и когда тот чуть провис, ломая ногти и сдирая в кровь пальцы и ладони об иголки стального троса, рванул его что было силы. Рванул зло, отчаянно, стиснув зубы.

И тут же рядом с ним ухнул тепловоз. Володю подхватило как пушинку и отшвырнуло в сторону. И это ещё не всё, натянутая и вдруг спущенная тетива троса с помощью решетки тепловоза успела так хлестануть по ноге, что он завертелся волчком.

Состав промчался с визгом и скрежетом. Остановился. Подбежали машинист с помощником. Все стояли оцепенев от ужаса, не двигались. А как только пришли в себя, то первым делом кинулись к Володе. Подняли его, а он не стоит и всё падает, нога как перебитая. Наконец, машинист пришёл в себя и стал материться. Ох, уж он и отвёл душеньку:

— Артисты грёбаные! Перетягивание каната устроили на переезде! Под суд захотели? Ох, и дурачьё! Вам же всем тут сразу была братская могила, только бы свету и видели.

Мужик уже в годах, говорит, а у самого руки трясутся.

— Благодарите этого паренька. Даже страшно подумать, что могло случиться, не успей он сдёрнуть трос. Ну, парень, у тебя и нервы. Звать-то тебя хоть как? Володя? Ну, спасибо тебе, сынок. Да помогите же вы ему кто-нибудь! Занесите его в тепло.

Володю бережно подняли и занесли в тёплый автоклуб, и тут все как прозрели. У этого парня, который не умел петь и играть на гитаре, оказался самый большой талант. Талант любить людей так, что готов за них отдать жизнь. Но сейчас он был бледный как полотно, прерывисто дышал и покрылся капельками пота. Сапог был полон крови, и она уже сочилась на пол автоклуба.

— Быстро разрежьте сапог и снимите, — скомандовала Маша.

Трос рассёк голенище сапога и мякоть ноги так, что была видна бледнорозовая кость. Аптечки, конечно, у растяпы Севы не оказалось, поэтому Маша аккуратно рвала свой белоснежный халат на полоски. В начале, как и учили, наложила тугой жгут выше колена и остановила кровотечение, потом забинтовала ногу.

Пока она занималась Володей, к переезду подъехал совхозный молоковоз, и парни нацедили из бака пару вёдер бензина. Сева завёл двигатель и погнал автоклуб вперёд. В больницу.

Володе было больно, очень больно, хоть криком кричи, а он молчал. Как загипнотизированный смотрел на Машу. Ему бы что ни будь обезболивающее, да где же его взять? А Маша сжимала его руку, гладила обветренное лицо и волосы, и всё шептала:

— Володичька, миленький! Ну, потерпи, родной. — А у самой по щекам катились хрустальные бусинки, но она не стыдилась.

А Володя смотрел на неё во все глаза и… улыбался.

ПОЖАР

Два года назад Митька Скворцов утопил в болоте трактор. Утопил по дурости. Когда ударили морозы и выпал первый снег, Серёге Тюменцеву удалось заполучить лицензию на отстрел лося. Собрал друзей и с районным егерем подались «на лося».

Поехали на тракторе Митьки Скворцова, только прицепили к нему сани с будкой, в которой лесорубы грелись на валке леса. В бору следы лося нашли быстро, и началось: отцепили будку, все набились в трактор и стали преследовать зверя. Лось почувствовал погоню и ушёл на болото. Охотникам бы поостеречься, да понадеялись на мороз, а зря. Трактор проломил промёрзшую корку и стал тонуть. Охотники успели спастись, а железная махина ушла в топь. По самую макушку, даже кабины не видать.

Должен был состояться суд, а при Сталине Митька запросто бы угодил на Колыму. Сейчас не те времена, дело случилось в перестройку, а тогда трудящиеся сами выбирали себе начальство. Коллектив встал горой за Митьку, и всё обошлось. А что дальше? Свободной техники нет, поэтому его перевели в слесари. По осени, когда спала вода, трактор наполовину высунулся из болота и его двумя «Кировцами» длинным тросом удалось вытащить.

Чтобы Митька осознал вину, бригадир Поляков заставил его восстанавливать трактор, а того уже ржа попортила. Раскидал он «утопленника» и началось мучение. Каждый день ходил за бригадиром и клянчил запчасти. Митьке надо семью кормить, а какая зарплата на ремонте? А бригадир всё «учил» его за грехи.

Кое-как закончил он ремонт и стал работать. Шла сенозаготовка. А тот год дожди прошли вовремя и травостой был отменный. На пустоши среди бора поставили больше двухсот стогов, но много сена ещё было в валках. Погода баловала, с месяц было сухо, и вдруг барометр стал показывать непогоду. Подул ветер, небо заволокли сизые облака, погода стала портиться. А тут некстати у стогомёта обломился кронштейн, работа застопорилась.

На ремлетучке примчался Поляков и стал «приваривать» этот злополучный кронштейн. Дело привычное, не впервой.

Митька на тракторе сгребал сено на другом конце покоса. Утром с Поляковым разругались насмерть. Митька своё: «У меня левый фракцион клинит, лишь правый исправен. Как работать?».

А бригадир своё: «Регулируй, погода, сам видишь, портится. Надо успеть сено убрать до дождей. Езжай и работай». Разругались крепко, чуть до драки не дошло, их пришлось растаскивать. Митьку прямо трясёт, в конце разборки он пригрозил: «Мне что, тебя под гусеницу положить, чтобы ты понял?». Поляков тоже ерепенился: «Зря тогда не посадили! Но ничего, я тебя за эти угрозы усажу на нары, вот увидишь!» «Смотри, как бы тебе самому там не оказаться», — бросил Митька напоследок.

И вот они теперь на одном поле, только на разных концах. Непонятно как это случилось, но где работала электросварка, от искры загорелось сено, повалил чёрный дым, сквозь который выплёскивались красные языки пламени. Ветер гнал пламя по стерне, загорелись новые валки, пламя стелилось почти по земле и надвигалось на стога. А за ними бор, где месяц стояла сушь. У огня метались тракторист стогомётчик и Поляков. Они хлестали по пламени каким-то тряпьём, пытались его сбить, да куда там!

Митька отцепил подборочный агрегат и погнал трактор навстречу пламени. Горел уже третий ряд валков, пламя расползалось вширь, ветер неумолимо гнал его на стога, к бору. Сквозь пламя выскочил его трактор. Он к мужикам — и нос к носу столкнулся с бригадиром Поляковым. Ясно, что каждый припомнил утренний скандал, — кто из них должен сидеть на нарах. Бригадир чёрный от копоти, только и сказал: «Правильно в народе говорят — от сумы и тюрьмы не зарекайся».

— Ладно, бригадир, потом разберёмся, а сейчас надо думать о другом. Забегайте вперёд и оттаскивайте сено по сторонам, отсекайте огонь, чтобы он не расползался в ширину. А я что-нибудь придумаю. Только бы выдержал правый фракцион, левый совсем отказал. Дорегулировался, чёрт бы тебя, Поляков, побрал…

Запрыгнул в кабину и опять назад сквозь пламя. Прорвался и стал вытанцовывать метров за сто перед надвигающейся стеной огня, но как!. Развернётся на одном месте, гусеницами сдерёт и перемешает дёрн с землёй, потом рывок вперёд метра на три-четыре, и снова круговой разворот. А пламя уже рядом.

Там, где Поляков с напарником успели оттащить сено по сторонам, огонь стал оседать, но пламя узкой полосой по стерне перекидывалось от валка к валку и с гулом двигалось вперёд. И всё из-за ветра. А на помощь уже спешили. Первыми подключились какие-то два мотоциклиста, не наши, городские. Один даже в очках и при галстуке. Да так ловко у них получалось: достали телогрейки и давай ими сбивать и теснить огонь с боков.

А впереди гудело и трещало. Из последних сил рычал старикан-трактор. Уже близко кромка огня, и тут он стал пробуксовывать. Вроде, смешно и глупо, но Митька стал его уговаривать.

«Ну-ну, милый! Прости, что по дурости утопил тебя в болоте, только сейчас не подведи. Я тебе такой ремонт заделаю!» — Рывки участились, трактор работал на пределе сил. Загорелся бак, Митька почувствовал спиной — на потёках топливного бака вспыхнула солярка, пламя лизало заднее стекло кабины. Развернул трактор на ветер, выскочил, сбил пламя и опять в кабину.

От дыма закашливался до рвоты, но вот, кажется, и конец кромки. И тут на машине подоспела помощь, бегут свои деревенские мужики. Оглянулся — пламя на его взрыхлённой полосе оседает. Как и было задумано. Только вдруг в новом месте вспыхнуло, да так, что чуть не пришлось всё начинать сначала. Опять направил трактор к кромке огня, развернулся раз, другой, третий. Снова загорелся бак, даже лопнуло заднее стекло кабины, но по пламени сзади мужики хлестали ветками, сбивали огонь.

Потом Митька тянул на себя правую, левую рукоятку, а то и обе, но трактор шёл только прямо. Всё, отработался. Хорошо, что народ подоспел, тушили новые очаги огня. Все ходили чёрные, грязные. У Поляков обгорели руки и правая щека. На кепке из искусственного меха ворс расплавился, слился в шарики.

Мерили, — сколько метров до стогов и кромки бора, а там хвоя, что твой порох. Потому решили подстраховаться, пригнали трактор с плугом, и весь выгоревший язык пожарища распахали. Пласты земли долго ещё дымились пеплом и сизым дымком…

Примчался председатель, кричал, топал ногами на Полякова, потом пошли к Митьке. А тот стоит возле трактора и дует на ладони, а они у него вздулись, как оладьи. Это когда он спасал трактор и сбивал с бака пламя, то огонь давил и размазывал его ладонями. Ещё радовался, что заправил бак под завязку, а то бы он взорвался. И тогда бы ему уже маячил срок не условный…

О ТЕХ, КОГО МЫ ЛЮБИМ

Виктор Семёнович работал председателем крупного колхоза, и тот гремел по всему краю. У них — самая высокая урожайность зерновых, самые большие надои молока на корову, потому как дружили с наукой. Виктор Семёнович бывший фронтовик, вся грудь в орденах. Кроме того, был депутатом Верховного Совета Российской Федерации, но самое главное — он ещё был Героем Социалистического труда. Как понимаете, человек заслуженный.

Со всеми руководителями главков, управлений и краевым начальством был на короткой ноге, а потому для района решал любые вопросы. Колхозники за него всегда горой, доверяли во всём. Каждый год на общем собрании ему даже утверждали безотчётные суммы денег на всякие непредвиденные расходы, а это деньги немалые. Такое вообще бывает редко, а ему доверяли и знали, что к его рукам не прилипнет ни одна копейка. Не такой он был человек. Зато и отдача от этого была огромная.

Своих колхозников он уважал и не на словах, а на деле. Строил им дома, все были при хорошей зарплате, с зерном, сеном и топливом. Добывал им путёвки на лечение и пробивал любые бытовые вопросы. И самое главное, для него не было разницы — кому он помогает, простой свинарке или главному агроному. Он помогал Человеку. Люди это видели и ценили.

Вроде бы всё хорошо, только был у него один грех — пил запоем! Раньше об этом вообще бы запретили говорить, так как это была щепетильная тема, тем более для Героя и коммуниста, но сейчас можно, поэтому расскажем как всё было. И пил он не то, что день-другой, неделями. Конечно, он не валялся под заборами, не позорился. Уедет на пасеку, на заимку или завалится к зазнобе и загудел. Жена с ума сходит, звонит начальству: «Помогите!»

Секретарь райкома с начальником милиции отлавливают его, вяжут верёвками (да, да — верёвками), и день с ним отваживаются. Потом верёвки убирали, но всё ещё продолжали его отпаивать чаем с мёдом и какими-то травами. В это время на них не действовали никакие его просьбы и уговоры, — они были учёные, дай слабину — загудит по новой. Только после этого бросали его «лечить», и он дома ещё дня два отлёживался и приходил в себя.

Вроде бы плохо, но как придёт в норму, тут всё и начиналось! Все просто изумлялись. Вы не поверите, но эти загулы придавали ему силы и ума, и смех и грех. Он как бы старался реабилитировать себя в глазах людей. Такие проекты, такие замыслы воплощал в жизнь, что трезвеннику и в голову не придёт. Что ты!

Вдруг отправляет на БАМ бригаду с техникой, и они бесплатно рубят просеку под будущее полотно железной дороги. Все обалдели — почему бесплатно, да и зачем? Поняли когда в колхоз без всяких нарядов пошли вагоны бамовского леса. Построил свой огромный инкубатор с утятами-гусятами и комбикормовый завод. Развёли форелевое хозяйство и свою пасеку. Заработали мельница и крупорушка, сами делали масло. Две строительные бригады полностью решили вопрос с квартирами.

Что интересно, в первый же день после загула у себя в кабинете мог чихвостить нерадивого колхозника. И как! Строжился:

— Ах ты, пьяница! Ах ты, алкоголик! Негодяй! Ну, что ты за мужик? Не умеешь ни пить, ни работать! Если ещё раз повторится, — выгоню из колхоза к чёртовой матери! Вон с моих глаз!

Пробовали его лечить в специальном заведении и тайком увозили в город на машине, а один раз даже на вертолёте. Но это было не только бесполезно, но даже опасно. Он, как очухается и придёт в себя, так и разовьёт кипучую деятельность, это уже у него в крови, без дела сидеть он не мог.

Тогда проблем хватало, вот он от нечего делать и начнёт помогать больнице. За телефон — и по высоким знакомым. Глядишь, и попёрли медикам: новое оборудование, холодильники, телевизоры и медикаменты. Ещё везут трубы-краны для котельной, гвозди и краску. Медики на седьмом небе, а главврач с Виктором Семёновичем спиртиком балуются. Слаб человек! И смех, и грех!

Не брала его ни одна таблетка, ни одна антиалкогольная методика. И вдруг бросил пить! Совсем. Вначале не верили, всё ждали, что вот-вот сорвётся. А он только посмеивался: «Не дождётесь!» И кто его вылечил? Если честно сказать, то вы ни за что не поверите — внучка Наташка, пятиклассница. А дело было так.

Как-то накануне её дня рождения вечером пришёл он к сыну. Попал к ужину, усадили и его. Выпил он чашку чая и говорит:

— Завтра еду в край на совещание. Что тебе, внученька, купить на день рождения? Шубку или магнитофон?

А та вдруг, ни с того ни с сего заплакала, подхватилась и бегом в свою комнату. Дед за ней, стал тормошить. Она упала на кровать, уткнулась в подушку, захлёбывается слезами, а сама худенькая, плечики вздрагивают, вся трясётся от рыданий.

— Да что случилось? Говори толком! Кто тебя обидел?

Наташка села, кулачками слёзы размазывает по мордашке, сама вздрагивает и сквозь слёзы выкрикивает:

— Ничего мне от тебя не надо! Уходи! Не хочу тебя видеть… мне за тебя стыдно… Понимаешь? Стыдно! Хоть в школу не ходи… ребята смеются надо мной… говорят, что ты пьяница со звездой… Даже в учительской говорили… а я тебя люблю… ты же мой дедушка… а ты… — Сама уставилась на деда заплаканными глазами и такая в них недетская обида, тоска и боль.

Его всё это как громом поразило. Сразу все его большие дела: колхоз, деньги и награды, даже звезда Героя показались такими мелкими и второстепенными против того, что он сейчас увидел и услышал. Но особенно его поразили её глаза. Они не столько остро полоснули по сердцу, как по сознанию и душе.

Он молча встал и, не прощаясь, ушёл. И всё. Вот уже семь лет прошло, и не было ни одного срыва.

Наташка уже учится в сельхозинституте. Когда он по делам бывает в городе, то заезжает к ней в общежитие. В этот вечер вся надежда сельского хозяйства и наговорится досыта и наестся до отвала. Ведь студенты самая голодная и прожорливая нация. А он уже их всех приучил — как только приезжает, так и собирает, едет-то к ней не с пустыми руками. Надо побаловать ребятишек.

Когда уезжает, то Наташка провожает его до машины. Заботливо укутает шею шарфом, поправит шапку или воротник. Обязательно поцелует деда и прижмётся к нему. Ещё внимательно и серьёзно поглядят друг другу в глаза. И в этом в необычном взгляде есть что-то такое, что знают только они двое.

О ПОЛЬЗЕ КОМПЬЮТЕРОВ

Деревня наша большая, скотины все держали помногу, так как без неё не выжить. Колхоз к той поре развалился и каждый выживал как мог. Тут ещё начались эти чёртовы реформы, всё стало на босу ногу, власть всё дозволяла — хочешь работай, хочешь пей. Как говорили тогда, что время было расфасовано по стаканам, и это правда, потому как все страшно пили, особенно пастухи. А без табуна в деревне нельзя. Как-то по весне решили провести сход села. Вопрос один — наймы пастухов. Трезвых.

А уже вечереет. Возле клуба собралось много народу, и между ними крутится интернатская ребятня во главе с Федюшкой. И надо же такому случиться — дождик накрапывает, а попасть в клуб не могут, так как разиня завклубом Валя Терёхина ключ потеряла от секретного замка. В деревне к тому времени появилась мода ставить электронные замки: приставил металлический кружочек с копейку, и заворковало, «уви-уви…» — открыто! Первыми начали ставить электронные замки приезжие из города врачи и учителя, которые жили в казённых двухэтажках. Они и стали своими ключами пробовать открыть дверь, но у каждого ключа свой код, это же вам не амбарный замок, а электроника. Что ты!

Народ волнуется, жмётся под навесы. Дверь богатая, ломать не с руки, да и жалко. Что делать? И тут кто-то предлагает:

— Надо Ваню Климашина позвать. Пусть обчеству хоть раз с пользой послужит. — Все согласились.

Послали ребятишек за Ваней. А надо вам сказать, что Ваня был вором, всю жизнь вскрывал сейфы и подламывал магазины, тем и кормился. Правда, пока не посадят, а сажали его часто. С годами притомился и устроился работать в колхозе электриком.

Приходит Ваня. Все его даже зауважали. Руки у него без мозолей, чуткие, что ты — электронщик! Достал какой-то приборчик и начал колдовать, но ничего не получается. Он и говорит:

— Тут американская система защиты с блокировкой…

Стыдно ему перед земляками. А может, волнуется, вскрытие замков дело интимное, а тут ещё под руку бурдят:

— Это же электроника, а тебе только ломиком и орудовать.

Дождь всё пуще, а не уйти — коров-то пасти надо. Кого выберут пастухами, и главное — сколько будут брать за пастьбу?

И тут интернатский Федюшка вдруг подаёт голос:

— Давайте я вам открою этот замок.

Но его все на смех поставили.

— Ты чё, малец? Ваня не открыл, а ты куда суёшься?

— Да открою, — горячится Федюшка, — только сбегаю в интернат за хитрой машинкой. Здесь система простая. Я мигом.

И верно, прибегает, а в руках какая-то хренотень, чуть побольше футляра электробритвы. Он как-то его к замку приспособил, тумблером щелкнул, внутри коробочки как комар зажужжало, и через время закурлыкало — «уви-уви…» Дверь и открылась.

Ай, да Федюшка! Ай, да молодец! Стали хвалить. Ребёнок он и есть ребёнок, ему доброе слово, он и разоткровенничался:

— Это пустяки, — говорит. — Труднее, когда просто на засовах с секретом. Не такие от­крывали. А электронные замки и всякая сигнализация для нас мелочь. Нам в школе это преподают.

— Как? Вас учат в школе замки открывать? — Все обалдели.

— Не-а. Нам знания дают, а куда их приспособить, мы сами догадываемся. У нас есть компьютерный класс со своим сервером. Можем через провайдер зайти в Интернет, имеется много разных программ. У нас был хороший учитель по информатике, Евгений Палыч. Да вы его должны знать, это же лучший хакер нашего времени. Он сумел в Америке попасть на сервер самого Пентагона, и у военных взломать защиту секретной компьютерной системы. Вот где был переполох. Его еле вычислили.

— Страсти какие! Это не тот ли будет лохматый парень, которого арестовали и посадили в тюрьму?

— Как же, посадили в тюрьму! — обиделся за учителя Федюшка. — Да если хотите знать, он сейчас у наших военных в какой-то секретной лаборатории работает. Ему даже платят деньги.

— Так тебе про это и скажут! Молод ещё, а туда же, врать.

Но тут Федюшка уж совсем осерчал. Стал пояснять:

— Зачем врать? На это же есть Интернет. Евгений Палыч сам иногда заходит к нам на сайт. Поболтать. Но этого вам не понять.

И, правда, никто не понял. Где-то у чёрта на куличках сидит в тюрьме или лаборатории умный Евгений Павлович, и как-то умудряется зайти к интернатской шпане в гости. Бред какой-то.

— И чему вас научил этот ваш знаменитый хакер?

— Он нас научил мыслить и быть с компьютером на «ты». Когда делать нечего, мы даже спорим, — кто быстрее войдёт на сервер городского банка и через кракер взломает там защиту. Вот потом банкиры бесятся, просто умора. А все эти замки для нас — семечки. Сперва его сканируем, потом закладываем задание в мультимедийный проектор, и компьютер через три секунды выдаёт чертёж. В слесарной мастерской из заготовок делаем ключ.

Тут как раз воспитательница из интерната подвернулась, на сход пришла. Спрашивает Федюшку:

— Так это вы вчера конфеты стащили из кладовой?

— Не-а. Конфеты девчонки спёрли. Мы фарш и мясо берём. Исть охота, вот мы ночью котлеты и стряпаем. Голодно у нас.

— И часто вы лазите по кладовкам?

— Лазим всегда, только вот мясо бывает редко. У нас так — кто быстрее укрдёт. Обычно повара с директором раньше нас мясо в сумках утаскивают. На этой неделе всего раз нам перепало.

— А почему тогда участковый каждый день акты пишет?

— Как почему? Директор его зовёт, чтоб списать то, что они раньше нас украдут. Ещё они его водкой поят…

И тут Федюшка спохватился, что наговорил лишнего, и теперь они совсем замрут без мяса. Этих взрослых не понять…

УМ, ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ ЭПОХИ

ПОЛИТЭКОНОМИЯ

Лёха Ковалёв к нам в Аграрный институт попал после армии, был он уже семейным человеком, имел ребёнка. Стипендию платили не большую, вот он и подрабатывал в ЖЭКе на своей «поливалке». Когда в городе стояла жара и пыль, он рано утром на своём «ЗИЛу» поливал улицы. На занятия опаздывал, но учился хорошо. Подработка давалась не легко, всё-таки он учился и работал. Однажды приходит за зарплатой, а его обжулили, за три рабочих дня отказались платить. Он в бухгалтерию разбираться:

— Почему удержали мои кровные?

— Потому, что в этом месяце три дня шёл дождь, и ты на своей «поливалке» не работал, — поясняет ему, зараза, экономист.

— А причём тут мамины галоши? В трудовом договоре записано, что я получаю зарплату в месяц 100 рублей, так? А про дождь там что ни будь сказано? Не сказано — значит, платите.

— Правильно, — говорит экономист, — зарплату надо зарабатывать, а ты эти три дня прохлаждался, за тебя дождь работал.

— Выходит, чтобы я получал свои кровные 100 рублей, я должен работать даже в дождь? — удивляется Лёха.

— Молодой человек! Учишься в институте, а не понимаешь простых вещей. Есть свод законов о труде, КЗОТ называется, а там прописано, что основанием для зарплаты являются рабочие дни по табелю выходов на работу. А там твоих трёх дней нет.

— Спасибо. Хорошо что вы мне всё доходчиво объяснили.

И вы не представляете — Лёха Ковалёв учудил такое, что все ахнули. Друзья его работали на телевидении, он с ними договорился, и они в очередной дождливый день сняли сногсшибательный сюжет, который весь город на уши встал. Его по телевидению показали в рубрике: «Экономика должна быть экономной!»

Представьте, — льёт дождь, а Лёха на своём «ЗИЛу» наперегонки с ним поливает улицы. И ещё там был такой диалог:

Корреспондент: Уважаемый, вы зачем поливаете улицы, если сейчас идёт дождь? Вы что, ненормальный?

Лёха: Я нормальный, но если я в дождь не буду поливать, то ЖЭК из зарплаты удержит за за один дождливый день три рубля тридцать копеек. А мне семью кормить надо, у меня ребёнок. В прошлом месяце из-за дождя экономист на мне сэкономила за три дня десять рубликов. Я доказывал, но она твердит, что так положено по КЗОТу. Хотя это напоминает сумасшедший дом.

Корреспондент: Но ведь для организации выгоднее вам заплатить в дождливый день три рубля и тридцать копеек, чем нести затраты по бензину и амортизации «ЗИЛа?» Не проще эти дни актировать. Но чтобы в дождь поливать улицы, это же бред!

Лёха: Видимо, у нас так поняли партийный девиз пятилетки, «Экономика должна быть экономной».

Что началось на другой день! В ЖЭК примчались сотрудники «Партгосконтроля» горкома партии. Конечно, разобрались, экономиста и управляющего ЖЭКа сразу взашей погнали с работы, «… за искажение политики очередного исторического съезда КПСС». Лёхе оплатили девять рублей 90 копеек за три дня, а ещё добавили к зарплате 20% за переработку. Его как студента, заставляли работать без выходных, а вот это нарушение КЗОТа.

Но самое главное не это. На экзамене по политэкономии преподаватель его лишь и спросила: «Скажите, только честно, — зачем вы стали поливать улицы в дождь?» На что Лёха Ковалёв ответил: «Чтобы показать, до чего может дойти бюрократизм. И ещё — почему ЖЭКу всё доходит только с подачи горкома?»

В итоге он по политэкономии получил «отлично».

ЗОЛОТОЙ ФОНД ПАРТИИ

После смерти Сталина, хотя и вышло послабление народу по части слова, но всё равно жили с тревогой. Тогда была расхожая шутка: «У нас недовольными занимается КГБ, а довольными — ОБХСС». Закалённых людей перевоспитывать было уже сложно, потому партия навалилась на молодёжь с патриотическими идеалами. Молодых учили на трудовых и боевых традициях старшего поколения. Стоит сказать, что такую работу надо бы проводить и сейчас, в период реформ. Тогда бы у нас не так пышно расцвел порочный трилистник: наркомания, пьянство и проституция.

Но, как и во всякой партийной работе, и тогда дури хватало. Под громкими лозунгами процветали формализм и бюрократия. Даёшь количество! Увеличим охват молодёжи! В отчётах значилась молодёжь из студентов, которая в «охвате и перевоспитании» не нуждалась. Но она повышали процент. А вот с трудными подростками и рабочей молодёжью, кроме милиции никто не занимался. А раз так, «в грохоте трудовых будней» охваченные заботой и не охваченные, шли разными дорогами. И как следствие, — преступность среди молодёжи росла из года в год.

Накануне очередного юбилея советской власти крайком партии разыскал в Крыму знаменитого комиссара партизанского отряда Мамонова, товарища Пирогова. Его пригласили в край, чтобы он, как человек-легенда из прошлого, рассказал молодёжи о суровых годах становления советской власти, о борьбе с белогвардейцами и колчаковцами. Тогда он уже был пожилым человеком, но держался бодро, а на груди — иконостас из наград.

По инициативе крайкома партии он встречался с молодёжью заводов и со студентами города. А рассказать ему было что. Ведь партизаны той поры представляли большую силу. У Мамонова была целая армия, несколько дивизий. Они разгромили и белогвардейцев, и колчаковцев не только в степной зоне Алтая, а даже в Каракорумском уезде. Говорил он убедительно, доходчиво:

— В партизанах у нас в основном были ваши сверстники. Но и сейчас молодёжь на переднем крае, — она там, куда направит её наша ленинская партия! «Планов громадьё» Маяковского вы претворили в жизнь! Только у вас распаханы миллионы гектаров целины, создано более трёхсот новых посёлков, построены: железная дорога, элеваторы для зерна, Обской оросительный водоканал и многое другое. А значит, преемственность поколений продолжается! Сейчас молодёжь грамотнее, за вами будущее…

Хорошо говорил товарищ Пирогов, оно и понятно — комиссар! А заканчивал выступление под аплодисменты всегда так:

— Мои юные друзья, я завидую вам! Вы золотой фонд нашей коммунистической партии Советского Союза, во главе с верным ленинцем, Брежневым Леонидом Ильичём! Ура, товарищи!

Почётный гость жил в лучшей гостинице города. Однажды с утра прошёл страшный ливень, однако к вечеру товарищ Пирогов всё же решил прогуляться, и пошёл в сторону Оби. Кончились пятиэтажки с асфальтовыми тротуарами, и пошли деревянные дома. Неожиданно он поскользнулся и упал, да так неаккуратно, что не охнуть, не вздохнуть. Одним словом, — самому не встать.

Хорошо, что ему помогли ребята, только плохо, что эти ребята были не из «золотого фонда партии». Не из списков «охваченных комсомольской заботой», а охваченные суровой заботой нашей доблестной милиции. Вот они ему и помогли, но по-своему, по молодёжному, но своеобразно. Говорят:

— Как же тебя угораздило, дедуля. Лучше бы ты сидел дома, — и сами стали… обшаривать его карманы!

— Ребятки, ребятки, вы что же это делаете? Я приехал к вам из далёкого Крыма поделиться с молодёжью…

Тут парни его перебили, говорят:

— Дедуля, делиться с молодёжью, это хорошо, а если так, то ты лежи и не дёргайся. Ничего с тобой не сделается, просто поделись с молодёжью денежками. А за это мы тебя поднимем и поставим на старенькие ножки. Даже бить не будем.

Достали бумажник, пересчитали деньги, но забрали не все, — две десятки оставили. А документы вообще не тронули. Потом подняли и бережно поставили на ноги. Заботливо отряхнули и довели до пятиэтажек, а на последок сказали: «В вашем возрасте, дедуля, лучше сидеть дома, а не искать приключений на…»

Это был такой удар по престижу края, что в гостиницу понаехали партийные идеологи. Они топали ногами на милицию, но всё без толку, — грабителей не нашли. А товарищ Пирогов сразу же засобирался домой в Крым. Кое-как его удалось уговорить, чтобы он напоследок утром встретиться со студентами аграрного института. Он согласился и выступил, только сделал неожиданную поправку о молодёжи, как «о золотом фонде партии».

— Я понимаю, вы являетесь продолжателями славных дел старшего поколения, поэтому должен сказать, — плохо работаете! Среди вас ещё много сволочей, по которым тюрьма плачет.

К ВОПРОСУ О НАГРАДАХ

Однажды в крайком партии по бытовому вопросу обратился деревенский мужик лет сорока. Но беспартийый. Его направили ко мне, как инструктору отдела, ведающему вопросам торговли и бытового обслуживания. Посмотрел я на него и спрашиваю:

— Товарищ, вы откуда же будете? Очень уж вы мне кого-то напоминаете. Мы с вами раньше не встречались?

— Господи! Неужели не узнал? Да я из Михайловки. Сёма Редькин, сын конюха Бориса, неуж-то не признал земляка?

— Точьно! Сёма, у тебя какое-то дело в крайкоме?

— Конечно, дело. Мне бы с тобой перетолковать.

Сёма был старше меня, и как бы помягче сказать, маленько с приветом. Окончил три класса и пошёл в колхоз помогать отцу с лошадями. Со временем женился и наши пути разошлись. А вот сейчас земляк рассказал мне занятную историю. Всё началось в период чудачества Никиты Хрущёва, когда в стране все поля ощетинились кукурузой, а мы рысью стали перегонять Америку по молоку и мясу. Причём, тогда свиней стали разводить везде.

Нам русским не привыкать, а как быть братьям казахам из Семипалатинской области? Для них родное и привычное барашки с лошадками, а свиньи, согласитесь для них это уже перебор! Ну, не любят даже партийные мусульмане свиней. А тут директива сверху — разводить свиней! И как всегда сроки, контроль. И ещё обком грозит: «Или свиньи, или партбилет на стол!»

И вот один казахский колхоз (лишь бы отвязались), выстроил в степи свинарник, а кому работать? Все казахи нос воротят. Поехали агитировать добровольцев в соседнем районе Алтая, и в Михайловке заарканили Сёму. Устроился он, перевёз семью и зажил бирюком в степи. Сам себе хозяин, и зарплата хорошая. Привезут ему комбикорм на машинах, шофера-казахи машины ставили с наветренной стороны, чтоб запах свиней не чуять. Сёма сам их подгонит к складу и разгрузит, благо это были самосвалы. За всё время у него не были ни бухгалтера, ни ревизоры, всё брали на веру — что он напишет в отчёте, то и ставили на баланс.

— Ты тут полный хозяин, — говорил председатель, — нам чушки не нужны. Потерпи маленько, а как они все передохнут, ты убегай. Искать не будем, у тебя справка есть, что голова худая.

Он думает, так шутят азиаты, и в первый год с семьёй откормил две тысячи голов, а это полтора тысячи тонн свинины! На второй год и того больше. Уже можно было свиней извести, но тут сенсация! По соцсоревнованию казахскому колхозу Семипалатинской области присудили первое место по свиноводству! (Да простит аллах!) Колхозу Знамя и премия, Сёме премия, председателю орден, а секретаря райкома забрали в обком партии!

И проработал он в глуши десять лет, и не даром работал, а с большой выгодой для себя и семьи. До центральной усадьбы десять вёрст, столько же до города. Это всё время Сёма челночил на мотоцикле на городской базар, и втихаря приторговывал поросятами и мясом. Но воровал по совести один (!), а это для колхоза убыток мизерный. Вот когда воруют все, то хозяйству хана.

И скопилось у него этих деньжищ, как у дурака махорки. И захотел купить «Волгу», вспомнил земляка на Алтае в крайкоме.

— Петюня, — говорит он мне, — помоги. Не стесняйся. Сразу бери две «Волги»: одну мне, а другую себе, это за услугу.

Вот так Сёма! Я думаю, что медики зря дали ему справку.

— Ты в таком почёте, почему «Волгу» тебе продать не могут?

— Опоздал я и перемудрил своей бестолковкой. Они сперва говорили, что «Волги» продаются только достойным людям — орденоносцам. Вот я и заканителился с орденом Ленина.

— С орденом Ленина? — Изумился я. — Ты торговал краденой свининой и поросятами на базаре, и тебе за это орден Ленина?

Тут Сёма понёс какую-то несуразную дичь.

— Но это не от жадности. Ты, Петюня, не осуждай, у меня денег и на Героя Соцтруда хватило бы, но они сказали, что это не Россия, тут Героя дают только за баранов и лошадей. И только казахам. Свиньи у них тянут только на Ленина.

— Кто это говорит?

— Кто награждает и делает «достойных людей». Вы, партия.

— Неужели это правда, что ордена покупаются?

— А то нет? — И смотрит как на недоумка. — Будто не знаешь.

— Получил орден?

— А это что, хрен собачий? — И вытаскивает из кармана золочёный орден Ленина, обдул с него крошки табака и показывает.

— Что же ты его не носишь? Это же высокая награда.

— Ага, награда. Это моё горе. Как получил, так сразу беда и приключилась. Только вручили, только обмыли, тут на базаре ОБХСС и заловил меня с поросятами. Ну, вытрясли они с меня свою долю, с прокуратуры стали доить. Чую, что так без штанов останусь, вот и пришлось мне от казахов опять податься в Россию, в нашу Михайловку. Ты помоги мне, а я тебя отблагодарю.

Выходит, что Сёма Редькин с тремя классами утёр нос Карлу Марксу, поправил его в части первоначального накопления капитала на отдельно взятом свинарнике. Только теперь мыкается он со своей уворованной прибавочной стоимостью, и не может по формуле «товар-деньги-товар», купить товар, в виде «Волги».

Ну, да чёрт с ним и его поросячьим капиталом. Поссоветовал ему купить с рук «Волгу» поновее, вот и всё. Меня его история больше натолкнула на важную тему — труд и его признание.

Только представьте, Алексею Стаханову за его ударный труд присвоили звание Героя, а всей стране на него равнение! Политрук Брежнев на Малой земле вручал партбилеты тем, кто шёл на смерть, зато сам получил святой алмазный орден Победы, который давали только полководцам за особые победы, такие как Сталинград или «Курская дуга». Чудеса, да и только! Голова пошла кругом. Лучше бы я не лез в эти дебри и не знал.

А что является мерилом достоинства человека? Капиталисты вообще не признают каких-либо знаков отличия, кроме наград по защите отечества. Единственная и престижная награда — это Нобелевская премия, за заслуги перед человечеством. К ней лауреату прицепом идёт премия около ста тысяч долларов. Но даже эта премия оказывается сомнительной. Когда её присудили Бернарду Шоу, то он от неё отказался и сказал своё знаменитое: «Изобретение динамита ещё можно простить Альфреду Нобиле, но только враг человеческий способен придумать Нобелевскую премию!» За то что он избрёл динамит, которым убивают людей!

У нас же за труд, в виде пряника и погоняла, причиталось от Героя до Почётной грамоты. Конечно, с шумом и трескатнёй.

Кто награждался? Понятно, что начальство, артисты, учёные, политики. Короче, всех тех, чьё имя на слуху, а это были «люди разговорной деятельности». Трактористам, дояркам и токарям тоже перепадало, но их много, поэтому награды выделяли по разнарядке (что звучит дико). Делалось так: вот вам на область два Героя и несколько сотен орденов и медалей в ассортименте.

Как определяли, кого награждать? Очень просто, были введены жёсткие параметры, а самый главный критерий, это партийность, потом уже пол, возраст, лояльность, национальность и только потом трудовые успехи. С объективностью было потруднее. За основу брались: аплодисменты зрителей артиста, тонны комбайнёра и сталевара, гектары тракториста. Было ли всё справедливо? Нет, так как самый достойный мог не вписаться в эти рамки параметров. Всё зависело от того, от кого зависело…

Как правило, Герой переставал работать в полную силу, он уже учил других, сидел в президиуме, он член всевозможных делегаций на высоких мероприятиях (съезды, пленумы, сессии, собрания). Звезда считалась атрибутом веса области и края! Основная же работа Героя, за что он получил звезду, отодвигалась…

Конечно, за подвиг люди достойны наград. А за труд человеку надо хорошо платить, и можно даже обойтись без наград. Как сказал Пушкин: «Слава и награда — яркая заплата на рубище».

СЛОВО И ДЕЛО

Через три года работы секретарём Солоновского райкома, дали мне путёвку в Сочи в санаторий ЦК КПСС. Всё было хорошо, санаторий великолепный, только удивляло, что среди новых, современных корпусов, в уголке, как гадкий утёнок, примостилось деревянное двухэтажное здание тридцатых годов. Его всё забывали снести, а пока там хранилось постельное бельё, спортинвентарь и прочий необходимый санаторный хлам Хотя оно и портило общий вид, но это не главное, санаторий был отличным.

Вдруг среди ночи шум, крик: «Пожар!» Горела эта двухэтажка. Я быстро одел спортивную костюм и, как было у нас в деревне, хотел бежать помогать тушить пожар, но только меня остановили старшие партийные товарищи. Спрашивают:

— И куда вы, Николай Петрович, так торопитесь?

— Как куда? Помогать тушить пожар.

— А вы этому где-то обучались? У вас есть навыки тушения?

— Нет, но у нас в деревне если пожар, то все люди… — а меня старшие товарищи по партии перебивают.

— Тут вам не деревня, для этого есть специалисты пожарные.

К тому времени все партийные люди высыпал на улицу. Кто в майках, кто в пижамах, и все начали дружно… возмущаться:

— Это безобразие!

— Сколько народного добра сгорит!

— Давно бы надо снести эту древность!

— Никому нет дела, пока гром не грянет! Где пожарные?

Вдруг из одного корпуса выбегает группа вьетнамских товарищей. Тогда Вьетнам воевал с Соединёнными Штатами, и наше Политбюро часто приглашало героев войны с американским империализмом отдохнуть у нас. Но в основном подлечиться. И вот бегут эти герои организованно, без шума и крика. Все в камуфляжной форме, с противогазами и огнетушителями (собрали в корпусе), а командует ими женщина — майор. Что-то по-своему сказала, и они как горох рассыпались вокруг дома, все при деле.

Одни с пожарных щитов тащат багры и ломы, другие выбили окна и двери. Потом разведчики кинулись во внутрь и через эти проёмы фонариками что-то просигналили, а эта женщина-командир даёт уже новую команду. И тут вьетнамцы как муравьи начинают спасательную операцию. Одни орудуют огнетушителями, другие в три цепочки стали передавать друг другу ящики, коробки, пачки белья, и всё это быстро и по-деловому, без суеты, и не абы как, а аккуратно складывают стопочками. А здание уже всё в огне: треск, языки пламени, дым, — страшно смотреть.

Наконец завыли сирены и влетает табунок пожарных «Зилов». Пока раскатывали шланги, пока соображали, как отключить электроэнергию, один из вьетнамцев-наблюдателей что-то закричал и замигал фонариком. Женщина-майор опять даёт команду через рупор, и вьетнамцы начинают дружно покидать здание. И своевременно. Через пару минут с грохотом рухнуло перекрытие, и вверх взметнулись столбы искр, пламени и чёрного дыма. А вьетнамцы молодцы, вовремя управились. Успели.

Тут женщина-майор что-то лопочет на своём языке, и всё спасённое добро пересчитывается, причём пишется список, всё аккуратно перекладывают в стопки, а на охране остаются двое дежурных, как часовые, даже пожарных не подпускают к добру.

Что интересно, борьба с огнём велась без суеты и без крика, который обычно бывает на нашем русском народном пожаре.

Партийные секретари и чиновники с удовольствием всё это наблюдали, как заграничный приключенческий фильм. Когда вьетнамцы рысцой друг за другом, скрылись в своём корпусе, опять начали переговариваться и сокрушаться:

— Надо же! Пожарные приехали когда уже всё сгорело!

— Э-эх! Не болит сердце за народное добро!

— Наверняка не всё удалось спасти. Мало народа было в этой команде у вьетнамцев! Ой, мало…

— За это надо кое у кого и партбилет отобрать!

А утром всё спасённое казённое имущество по акту было передано завскладу санатория. Сперва он ничего не понял, так как список был на вьетнамском языке, но ему помог переводчик.

БУДЕМ ЗДОРОВЫ

Давно это было, перед самой волей, а вот как сейчас помню. Вышел Указ по борьбе с пьянкой. Алкогольная революция, о которой так долго говорили большевики и женсовет, свершилась… в одночасье. Представлялось, что, наконец-то, народ отрезвеет. Только мало погодя партийное начальство видит, что этот Указ пробуксовывает, а главное — получается обратный результат: пить стали больше, все как взбесились. В чём же тут дело?

А всё очень просто. Как только узнали, что на этот раз новая забота партии о народе, и идёт она через борьбу с пьянкой, то поняли — это не к добру, и первым делом смели с прилавков всё хмельное, вплоть до тройного одеколона и аптечных настоек. Сахар и дрожжи, это особая статья, их тащили мешками и ящиками.

Но партия — это вам не петух, что прокукарекал, а там хоть не рассветай. У них всё на контроле, ждите проверку. Вообще-то Горбачёв с учёными, экономистами, медиками и милицией хотели за пять лет сократить продажу алкоголя всего на 30%, но у власти тогда стояли люди инициативные. Батюшки-светы, что тут началось! Встречные планы, соцсоревнование, в итоге пятилетний план выполнили за полгода! При этом, каждый норовит отрапортовать позвончей, с выдумкой: вот вам безалкогольные свадьбы, вот трезвые зоны по областям и краям. И это ещё не всё.

Кто — за топор и пошёл рубить и корчевать виноградники, другие — за ломы-кувалды, давай курочить заводы, а ещё заодно утюжить бульдозерами стеклопосуду. Всё! Теперь она нам без надобности! Хватит спаивать народ, Ура-а, трезвеем, товарищи!

***

У нас в колхозе, таких перегибов не было, а если честно сказать, то мы боролись слабовато. Наш секретарь парткома Гоша Старостин собрал нас и советуется: как и что будем делать? Подумали сообща и решили — организовать проверку. Подключили женсовет, сельский актив, совет ветеранов. Пошли в народ.

А народ нас не ждал. Проверку начали со столярного цеха, потому как у них больше всех соблазнов. Работа у них слишком нервная. Кому раму связали, кому гроб обстругали, а благодарность всегда в жидкой валюте. Заходим к ним, а они, паразиты, все пьянёхонькие и даже не хоронятся. Сюда, голубчики!

В колхозной стройбригаде возможностей ещё больше. У них по Райкину: «Кирпиш — бар, раствор — ёк. Курым!» А раствор «ёк» потому, что эти сволочи цемент загнали налево, и теперь гужуются напропалую. Попались, мерзавцы!

А вот бродяги трактористы в деревне на особом положении. Кому спахать огород, кому дров или сена привезти — пожалуйста, но, понятное дело, не даром же. И до того принаглели, что во главе с бригадиром-коммунистом, Николаем Ивановичем, пьяные как собаки, шаражатся между тракторами. А кое-кто уже даже дрыхнет в тенёчке под огромным плакатом «Здесь работает бригада коммунистического труда!» Ну-ка, сюда партбилеты!

Но больше всех отличились на ферме. Я даже обалдел. Эти архаровцы полцистерны патоки размешали с водой и дрожжами и сбродили. Потом костёр под ней запалили, а заместо змеевика, чтобы охлаждать спиртовый пар, подключились к… молокопроводу! До чего, сволочи, додумались! Вместо молочка из молокопровода журчит струйка самопала из под бешеной коровки. Главное, что рядом на стене висит портрет вождя пролетариата, Владимира Ильича. Он в революционном порыве подался вперёд и рукой показывает на фляги с самогонкой, и вроде как одобряя говорит: «Верной дорогой идёте, товарищи!» И смех, и грех.

«Товарищей» всего двое, депутат сельсовета, доярка Валя Самохина, и скотник Мишка Козлов, человек хотя беспартийный, но всё одно языкастый. Депутат Валя как увидела комиссию, так малость стушевалась, но всё же депутат, понесла что попадя:

— Это мы тово… дезинфекцию молокопровода делаем, микробов убиваем… моющих средств нет, вот мы и тово… Ну и что? Ой-ой, преступление… зато от нашего молока ребятня в школе и садике целый день поёт… А вы на меня не орите грубо, у меня депутатская неприкосновенность… этот, как его, мунитет.

Тут этот Мишка Козлов пришёл к ней на помощь и перевёл разговор в политическую плоскость. Говорит комиссии:

— Валя, да не у ентом дело. Георгий Василич, что я у вас хотел спросить? Это… вы сегодняшнюю «Правду» читали? А ведь Нельсона Манделу опять посадили в тюрягу. А-а, уже знаете… Как при чём здесь Мандела? Та вы что! Я как узнал, так сердце кровью облилось. Этот грёбаный апартеид всю Южную Африку задолбал, как вы нас этими проверками. Вы чё, рабочему классу не доверяете? Мы же предприятие самоконтроля! Забыли?

— Ты! Рабочий класс! — Орёт Гоша, а сам тычет то на фляги, то на Ленина. — Это что такое? Дезинфекция? Восемь фляг!

— Ой, Господи! — Обиделся Мишка. — Что вы привязались с этой самогонкой? Вам что, делать нечего? Мы же план делаем.

— Доигрались, Менделеевы! — Совсем осерчал парторг. — Всё конфисковать! Да вы у меня… Да я вас чертей!..

Депутат Валя видит такое дело, и сама попёрла на Гошу:

— Чёрт с ней, с Манделой и самогонкой. Ты, секлетарь, лучше ответь, — где моющие средства и спецодежда? Когда начнёте делать ремонт фермы? Где обещанные строители? Почему стоит кормоцех? Ты бы лучше этим занялся, а то самогонку он нашёл!

Тут они стали что-то доказывать друг другу и спорить, а я вижу, как член нашей комиссии, бухгалтер Володя Казанцев, под шумок крадётся к фляге. Зачерпнул полкружки самогонки, осадил эту продукцию, и на ухо Мишке Козлову шепчет:

— Как вы её делаете? Из патоки, а не воняет. Крепкая, зараза.

— Так мы же её сразу фильтруем через берёзовый уголь. Вы как кончите… тово… бороться с нами, так и приходи. Я тебя научу. Нас так гнать надоумил главный зоотехник Фомичёв. Ещё, говорит, хорошо получается из дроблёнки, но это сложней будет, надо пускать через кормозапарник. Хлопотно, зато как казёнка.

— И откуда он, собака, всё знает?

— Это он был на семинаре, а там они обмениваются опытом. Так как с водкой в городе перебои, туда каждый со своей продукцией едет, и все друг перед другом хвастают достижениями борьбы с Указом. Там такие головастые мужики. Учёные, что ты!

Ладно. По итогам этой работы провели собрание, а потом собрали заседание партбюро, и через него пропустили всех коммунистов выпивох. Всех дрючили и в хвост и в гриву. А надо сказать, что партия тогда была ещё на большой силе, огрызаться побаивались. Всё-таки партийный орган, с ним шутки плохи.

А перед заседанием парткома, наш секретарь Гоша, как всегда, вместо воды в графин налил самогонки конфискованной с фермы, и заседаем. Изредка, чтобы утолить жажду и подогреть кровожадность к этим отбросам человечества, цедим помалу из графина. Работа, сами понимаете, нервная, идёт толковище.

Не поверите, стёкла в окнах звенят, до того заседание бурное. Все что-то доказывают, галдят, особенно бабы из актива. Туда подбирали таких, у кого мужики пьют запоем, а потому они аж визжат и сучат ногами. Мы, парткомовские, страсть как разошлись: кому замечание, кому предупреждение. Дошло до того, что замахнулись на депутата, завфермой Валю Самохину, и бригадира-коммуниста Николая Ивановича. Грозили им и стыдили!

Мы строжимся и делаем вид, что с цепи сорвались, а они делают вид, что страшно напужались.

И так у нас всё идёт гладко и на душе покойно. Делаем-то святое дело: кормильцев отрезвляем и в семьи мир возвращаем. Бороться-то мы боремся, а не забываем графин за горло хватать. Но всё в меру, не жадничаем. Пьём-то без закуски. Каждый потребляет столько, насколько позволяет здоровье и образование.

И вдруг, как гром среди ясного неба, открывается дверь и… царица небесная! Вот он сам-друг — Первый из райкома!

Все растерялись, секретарь парткома Гоша Старостин взял себя в руки, обсказал, так, мол и так, товарищ секретарь, боремся с пьянкой, согласно последних указаний ЦК КПСС и райкома.

Первый посмотрел повестку, полистал протоколы, материалы проверки и одобрительно запокачивал головой. Вроде отлегло, мы успокоились, да как всем кагалом накинулись на пьяниц, да всё друг перед дружкой. Шутка ли, сам Первый рядышком, поневоле вызверишься. Он видит лютую активность, и у себя в блокнотике что-то помечает, не иначе как где-то похвалит.

Только вдруг Первый запоглядывал по сторонам и говорит:

— Душновато тут у вас. Налейте-ка мне стаканчик воды.

Гоша Старостин побледнел, потом всё же исхитрился, как подхватится, как заегозит:

— Михлованыч! Да я сейчас вам мигом холодненькой.

— Нет, нет, — замахал руками Первый, — как раз холодненькой не надо, меня и так ангина замучила. Лучше, уж какая есть.

Мы замерли. Ой, что-то будет! Пьяница-коммунист Николай Иванович ехидно улыбается. Уж он-то, подлец, знает что у нас в графине, сам два срока заседал в парткоме. Тут Гоша с перепугу накатил полный стакан, подал и зажмурился. Будь, что будет!

А Михаил Иванович хоть бы глазом повёл, выпил и говорит:

— Мне кажется, что-то вода у вас болотом отдаёт.

Пока он пил, была такая тишина, что слышно, как муха топочет сапожками по протоколу, а как он сказал про болото, мы и задышали. А в толк не возьмём, как это может быть? Человек с высшим образованием, а самогонку от воды не может отличить?

Дали разгон выпивохам, построжились и отпустили с миром. Остались одни свои, партийные. Первый стал разъяснять линию Политбюро по ускорению строительства коммунизма, сказал много патриотических слов, потом спели «Интернационал», и партком распустили. Только расходиться, тут он ехидно говорит:

— А вас, товарищ Старостин, я прошу остаться.

Сам плотней дверь прихлопнул и один на один, как врежет:

— Эт-то что за комедия?! Ты что, совсем оборзел? Стыд! Срам! Святотатство! Это надо же додуматься — сами их распекают за пьянку и тут же хлещут эту мерзость. От всех несёт сивухой. Это так ты проводишь линию Политбюро? Кой чёрт тут коммунизм, если его пьяные коммунисты строят. Позор!

Гоша Старостин блекотит, что вышла промашка, с кем не бывает. Кто же знал, что вас черти принесут? Это по традиции, а потом, как от масс отрываться, ведь народ и партия едины. Ведь конь о четырёх ногах, и то спотыкается. Но закончил политично: «А коммунизм мы построим, так как одобряем линию райкома».

— Народ! Традиции! Одобряете! — Опять загремел Первый. — Я покажу традиции, конь, видишь ли, у него на четырёх спотыкается. Ты и на четырёх не устоишь. Жрать надо её меньше и спотыкаться не будешь. В общем, завтра к девяти быть в райкоме.

Тут уж Гоша струхнул не на шутку. Всю ночь глаз не сомкнул и трагично шептал: «Что день грядущий мне готовит?» А приготовил он ему вот что. Утром, спозаранку пришлось загорать на стульчике в «предбаннике» у Первого. Долго ждал. Его специально «выдерживали», чтобы показать его ничтожность. Туда-сюда снуют чистенькие, аккуратненькие райкомовцы, на него не глядят, он для них уже «бывший». Хоть стреляйся.

А из кабинета раздавались громовые раскаты Первого и Гоша соображал, что как раз попал под горячую руку.

Наконец Первый чувствует, что Гоша созрел для беседы, и его волокут «на ковёр». Не здравствуй, не прощай, — с ходу в лоб:

— Партия тебя в колхоз за каким чёртом посылала? А? Эт-то что, твой новый партийный стиль работы? А? Эт-то и есть ваши партийные традиции? А? Да ты хоть сам-то соображаешь, что делаешь? Трам-тарарам!

И пошло, и поехало. Ругать так, чтоб мороз по коже и достать до самых печёнок — это искусство, на это надо иметь талант. Первый был талантливым человеком, и Гоша это почувствовал. Его как-то по женской линии застукал муж с приятелем и лупили от души, даже пинали, и тогда он чувствовал себя не так плохо.

Первый отвёл душу так, что сам устал и Гошу уходил до полусмерти. Тот стоит бледный, скукожился, как пожилая бледная поганка, ну, не жилец. Главное, пот градом, губы потрескались и в горле пересохло, проглотить слюну не может. Первый видит, что пронял мужика и тот раскаивается, потому сжалился:

— Что, герой, небось, тошнёхонько? Так тебе и надо. Поди, душа горит? Ладно уж, выпей воды, охолонись, а то с тобой ещё родимчик приключится, и возись тогда с тобой.

Гоша, как в тумане заковылял на ватных ногах к столику. Там стоял массивный бюст Ленина, а рядом хрустальный графин со стаканами. И тут же у стены на стуле стоит тоже полный графин, но только попроще, да и стакан гранёный, по семь копеек за штуку. Гоша и думает, что за свой подлый поступок не достоин пить из хрусталя, что рядом с вождём пролетариата, а потому набулькал в копеечный стакан из графина попроще, и хлобысь.

Его ка-ак шибанёт! В животе искры, из глаз посыпались звёзды, и во рту всё обожгло. Он-то организму дал установку на воду, а там — голимый спирт! Представляете?

Первый оборачивается к нему, видит, такое дело, что Гоша глаза выпучил, как рыба ртом воздух хватает. Он досадно крякнул и уже не так строго, но с укоризной говорит:

— И что у тебя, Старостин, за хмельная натура? Руки сами чуют, где выпивка. Тебе бы на таможне работать или в ОБХСС.

А Гоша всё стоит как статуй, рот раззявил, глаза, как у щуки, которая попалась на блесну, никак не отдышится и некстати думает: да неужели в обкоме и в Центральном Комитете партии тоже бывает такая путаница с графинами?

— Налей-ка и мне, что ли, — говорит Михаил Иванович, — с тобой поневоле согрешишь, да и притомил ты меня.

Первый долго рылся в сейфе среди секретных партийных документов, наконец, отыскал яблоко и разрезал пополам. Как бы оправдываясь за скромную роскошь закуски, продолжает:

— Вот ты грамотный, недавно ВПШ закончил, может, хоть ты мне всё объяснишь, почему мы так заботимся о выпивке, и в тоже время так безобразно закусываем? Неужели это и есть неизбежный исторический путь развития России, только пить, а жить без продовольствия, впроголодь? Почему?

И тут у Гоши сработал инстинкт самосохранения. От спирта ум увеличился, как у всякого русского, и он экспромтом, как шарахнул стихом, и главное, к месту, и в самую точку:

Человек, как водоём,

(Медицина доказала).

Потому мы много пьём,

А закусываем мало.

На следующей районной партийной конференции Гошу Старостина ввели в состав бюро райкома партии.

Так что, будем здоровы.

ИСТОРИЯ ОДНОГО БУНТА

Колхоз наш был богатый, хотя по первости нам всё не везло на председателей, да и жилось плоховато. Но потом привезли нам нового мужика, на вид невзрачный, но райком нам советовал его выбрать очередным председателем колхоза. А тогда как было? Если райком «советует», попробуй пойти супротив, себе дороже будет. Это было как приказ, и никуда ты ни денешься. Власть. Так вот, звали нового председателя Кузьма Никитич Потехин.

Как оказалось, он пришёлся ко двору, хороший был хозяин. Выпивкой не баловался. При нём колхоз мало-мальски встал на ноги. Построили две фермы, детский сад, школу, клуб. Заасфальтировали все центральные улицы в деревне. Жилья построили целую улицу, но главное, колхозников с зарплатой не обижал. Строгий был мужик, требовательный, но зато справедливый.

И вот не заладилось у него что-то с райкомом. Хозяйство он крепко поставил на ноги, чувствовал силу и, нет-нет, да и стал огрызаться на их глупые указки: что сеять, когда сеять и как руководить колхозом. Мужик он был настырный. Начальство видит, что он совсем выпрягся, вот и взъелись на него.

Как-то ревизоры нашли в колхозе перерасход зарплаты по строительству, и по партийной линии вкатили выговор, а тут в аккурат подходит отчётно-перевыборное собрание. Начальство заранее озаботилось с заменой председателя, его и не выбрали. Правда, мы тут сподличали, зажрались, всё принимали как должное, и за него не заступились. Поначалу даже и не поняли, что к чему, думаем, райкому видней, нам будет ещё лучше. Привыкли.

Больше всех горевала по Кузьме Никитичу пенсионерка Мария Илинишна Кудиярова. О ней стоит рассказать особо. Образования она была невысокого, зато имела железную хватку. Её четыре раза снимали с заведующей фермой, и пять раз ставили на место. Кудиярова по характеру, прямо надо сказать, была колючая, без рукавиц не подходи, а уж на работе кипяток. Но вся беда была в том, что у неё была всего семилетка, хотя и большой стаж работы на ферме. Но самое главное, — что была без диплома, и ещё беспартейная. Это портило районную отчетность по кадрам.

Как только в район приезжал кто-то с дипломом, Марию Илинишну гнали поганой метлой назад в доярки, а нового специалиста ставили заведовать фермой. Отчёт по кадрам сразу приходил в норму, а вот дела на ферме сразу шли наперекосяк. По отчёту надои на фуражную корову падали, качество молока резко снижалось. Но какое-то время такое положение терпели, а потом завфермой с дипломом снимали, и опять ставили Кудиярову.

Дела сразу поправлялись: надои росли, а по качеству моло­ка мы были первыми в районе. Потом опять приезжали выпускники с дипломами, кадровики сельхозуправления сразу же улучшали показатели в графе — «Партийность и образование», и всё опять повторялось. Так всё и катилось шариком до тех пор, пока не избрали председателем колхоза Кузьму Никитича.

Когда он разобрался что к чему, то всё поставил на свои места. Так и сказал в райкоме: «Если главное — отчётность, то будем играть в кадровую чехарду, а если нужно молоко, то оставьте в покое Марию Илинишну. Неужели район не может взять ответственность за одного беспартийного руководителя без диплома?»

Его поддержали, и дали ей доработать до пенсии. А работала она с душой, но с какими-то странными вывертами и крестьянским чудачеством. Но что бы ни говорили, а главное — результат.

Когда гнали очередного дипломника, она собирала родной коллектив и проводила «беседу по душам». После такой беседы всё приходило в норму. А секрет был до смешного простлй: она вводила жесточайшую дисциплину, но как! Вы только послушайте. Скотники могли быть и «под мухой», а доярки со скотниками могли тащить по домам дроблёнку, силос и даже сено. Но только тайком, помаленьку, и только для своего двора.

Но стоило ей краем уха услышать, что кто-то продал на сторону ме­шок комбикорма или навильник сена — всё! Трудовую в зубы и до свидания. Что все тащат, она знала, на то он и колхоз, чтобы тащить. Не она это придумала и не ей отменять. Но если воровать «по совести», то и колхозным бурёнкам хватало и себе подмога. От каждой фуражной коровы в среднем надаивали в год до четырёх тысяч литров, а у отдельных доярок и того больше. Что ещё надо? По тем временам это был большой успех.

Но главной была заповедь: ни молоко, ни сливки с фермы не тащить. Это закон. Держи дома корову, втихаря решай с кормами, если некому накосить сена, но с фермы молока — ни капли!

И ещё самое смешное, что насчёт надоя и качества молока она ничего не изобретала. Просто требовала неукоснительного выполнения всеми до­ярками требований, о которых районные зоотехники уши прожужжали. А суть проста, как слеза ребёнка.

В сосках у коровы скапливаются миллиарды микробов. Сдои первые струйки и надевай доильный аппа­рат. Вот и качество. Ещё надо обязательно додаиватъ руками то, что не взял аппарат. В последних струйках молока остаётся самый жир. Вот и всё. Просто, но хлопотно, но из-за этого губится молоко и труд. А жирное и чистое молоко на молзаводе идёт плюсовым зачётом.

Здесь уж Мария Илинишна никому спуску не давала, за доярками следила строго. Если скотники или кормачи отбивались от рук, пьянствовали и не вовремя подвозили корма, у неё с ними был особый разговор. Собирала их на «беседу по душам». С мужиками не церемонилась, крыла матом и даже иногда прикладывала руку. Те не обижались, заработал — получи. И ещё грозила:

— Если только увижу, кто лыка не вяжет, или кто прогуляет, всё — делаю «ревизию». Вы меня знаете.

Этого хватало надолго. Мужики «ревизии» боялись как огня, и вот почему. Все они употребляли брагу. Делали её из патоки, что привозили на корм скоту. Фляги под боком, патока рядом, а пачку дрожжей можно всегда добыть. Вот мужики, как могли, боролись с трезвостью. Зарывали фляги в силос. Зачем? Э-э! Тут был весь секрет. В силосе тепло и температура постоянная даже зимой, а это как раз то, что надо для брожения.

Но если «беседа» Марии Илинишны не помогала, она делала эту самую «ревизию». Брала железный щуп и шла к силосным траншеям. А там только стоит присмотреться, то сразу увидишь интересное, особенно зимой. Где идёт парок, как из медвежьей берлоги, значит, там брага играет, снег над флягой тает и силос парит. Это потому, что утрамбовка нарушена.

Щупом-крючком она доставала фляги и безжалостно выливала бурду, а за разворованные фляги удерживала с зарплаты кладовщика. В общем, в день «ревизии» мужики бесились и орали. Завскладом закатывала истерику. Но потом все успокаивались, и ферма начинала работать ритмично.

Вот такая была она, Кудиярова Мария Илинишна.

А тут вдруг снимают с должности Кузьму Никитича и привозят нового председателя. Запудрили нам мозги, насыпали короб кучерявых слов: и хозяйственный, и опыт имеет, при нём заживёте ещё богаче. Мы и поверили. А этот новый сатана, через месяц как запил! Работа побоку, всё что-то достаёт, меняет, встречает делегации, опыт передаёт, а потом проводы с гульбой и песнями. И всё курил без продыху, опасались мы, как бы чего не поджёг с малого-то ума. Года не дорабо­тал и на планёрке спьяну задницей промахнулся мимо стула, да как высте­лится! Сняли.

Привезли другого председателя. Этому щегольнуть нечем — ни голосу, ни росту, ни ума, зато бабник, каких свет не видывал. Про работу ему и горюшка мало, он всё кобелится. Ему и жена рожу скребла, и наши мужики-рогатики учили — неймётся. Однаж­ды заявляется ночью домой пьяный, говорит, что с совещания, а у самого вместо шарфа, на шее женские колготки. Скандал! Дошло до райкома. И этого председателя сняли.

Привезли нового, мужичонко тщедушный, как мизгирь, одним словом, недокормыш райкомовский. Потому к нам его и спихнули. Конечно, они его расхваливали и «рекомендовали» за него голосовать. Избрали его, а он, собака, и пьёт, и по бабам шастает. Хоть бы дело шло, а то всё в запущении, всё на глазах разва­ливается. И этого выгнали, чуть больше года и проработал. Не везло нам на председателей, а из своих деревенских не было.

И вот приезжает зам председателя райисполкома Сотников, с начальником сельхозуправления Сороченко и очередной кандидат в председатели. Всем осточертела эта чехарда, на собрание не идут. Кое-как силой загнали народ в клуб и опять началось: «Хозяй­ственный, закончил институт и Высшую школу партийцев. „Капитал“ Карла Маркса наизусть знает. Просим голосовать».

И тут вдруг поднимается на сцену наша пенсионерка Кудияриха (до пенсии её звали Марией Илинишной, а теперь она стала Кудиярихой). Её правление до сих пор боялось. Она только начнёт, подружки подхватят, а это уже динамит, считай всё решено. Она была умная женщина, за дело болела и говорила толковые вещи. И сейчас они сидят табунком, а это неспроста. И точно.

Все как увидели Кудияриху, так и загалдели: «Ой, что-то будет!» Она поднялась на сцену, встала так, что президиум у неё оказался за спиной. Начальник сельхозуправления попытался её привести к порядку, а она только отмахнулась. Как Ленин на броневике подняла руку, дождалась тишины и говорит всем:

— Ну что? Может, хватит нам женихов со стороны возить?

— Хва-атит! — орёт зал.

— А если хватит, то вот что я вам скажу. Надо вертать Кузьму Никитича. Кто за то, чтоб его возвернуть в колхоз, — голосуй.

В зале — лес рук, но кто потрезвее кричит:

— А как ты его вернёшь, если он в городе и при должности?

— Вернём. Давайте выберем депутатов. Мне доверяете?

— Доверяем! — зал зашёлся аплодисментами, ну и Кудияриха!

— Раз так, ещё предлагаю доярку Пашу Синичкину, Василия Фёдоровича от механизаторов, и пенсионера Фролова Степана. Кто согласный за это предложение, голосуй.

Лес рук — единогласно. Вот как всё повернулось, народ как подменили. Президиум растерялся и не знает, что делать, а Кудияриха всё командует:

— Теперь — все по домам, а в среду, в два часа дня, чтоб всем быть на собрании. И без опозданий. Мы Кузьму Никитича, живого или мёртвого, но доставим в колхоз.

Народ повалил к выходу. В президиуме паника. Как же это всё пошло на самотек, а где партия? Где её руководящая роль в подборе кадров? Это непорядок. Кричат, надрываются:

— Товарищи! Не расходитесь! Товарищи, куда же вы? Собрание ещё не закончено, воротитесь!

Ага. «Товарищи» только посмеиваются, а сами себе на уме. Короче, выпряглись, а районному начальству это не по ноздре.

На другой день, с утра пораньше Кудияриха сажает всю делегацию в «Москвичонок» зятя да прямиком в край, к Кузьме Никитичу. Тот работал директором какой-то оползневой станции. Работа — не пыльная, но практику-хозяй­ственнику не по душе. Тут заявляется депутация и прямо в лоб, без всякой дипломатии:

— Никитич, выручай. Всё, что ты сделал, за эти три года развалили. Всем миром просим: если можешь, прости нас, дураков, что за тебя тогда не зас­тупились. После тебя трёх архаровцев спроводили. Всё порушили. Вертайся, ради бога. Просим!

— Как же я смогу, — удивляется Кузьма Никитич, — даже если бы и сог­ласился? Вы не представляете, на что замахнулись, — и тычет пальцем вверх, — есть же партийная дисциплина. Если поеду, то мне места мало будет не только в районе, но и в крае.

— А если там согласятся?

— Если по-хорошему, без скандала, поеду с удовольствием.

— Ты в нас не сумлевайся, — убеждает Кудияриха, — мы теперь учёные. Ты только не сробей, и не передумай.

Ладно. Депутация — в крайком, а их на порог не пускают: «Предъя­вите партбилет!», а они, как на грех, беспартийные. Это всегда так: как хороший работник, так беспартейный. Кудияриха и тут показала характер, за грудки милиционера да как заблажит:

— Ты кому это говоришь, урядник? Вон гляди, Паша — лучшая доярка, районный депутат. Василий Фёдорович за уборку орден получил, а наш Стёпа Фролов весь израненный, вся грудь в орденах, до самого Берлина дошёл, а чтоб ему до секлетаря не пробиться, шалишь! Это как же понимать? Лозунг «Народ и партия — едины!» видишь? Тогда почему промеж этим народом милиция с наганом стоит? Мы куда попали — в крайком или в КГБ?

Голосище у Кудиярихи бригадирский, звонкий, аж на третьем этаже слыхать. Тут народ стал сбегаться, быстренько разобрались и их пропустили. Крайком уже знал, что в колхозе «Заря коммунизма» бунт. Быстренько сообразили, что легче наступить на гордый мозоль одному райкому, чем на глотку тысяче таких колхозников, как Кудияриха. И всё сразу разрешилось.

Срочно вызвали Кузьму Никитича с его непыльной работы. Потом был серьёзный разговор, он маленько, для приличия, поломался, но согласие дал. Всё утряслось как нельзя лучше.

На следующий день колхозный клуб напоминал Смольный в Октябре. Из райкома прибыл секретарь райкома и ещё председатель райисполкома. Хо­дят злые, это им не по ноздре. Надо что-то делать, спасать престиж. Собрали коммунистов, дали задание — взять ситуацию под контроль, а как? Колхозники тоже табунятся, митингуют. Что ты! В кои-то века сами решают, а не райком.

Вот и два часа. Клуб набит битком. Появляется начальство и сразу в президиум, утрясает повестку, регламент, но только тут на сцену без приглашения опять лезет Кудияриха.

— Стойте! — осаживает секретарь. — Мы вам слова не давали.

— А мне вашего слова не требуется, — огрызается она, — вы не являетесь членами нашего колхоза. Так что не мешайте самим колхозникам разбираться со своими делами. Правильно говорю?

Зал так заблажил: «Пра-авильно!», что президиум затих.

— Как я и обещала, — говорит она, — мы привезли Кузьму Никитича, вот он сидит в зале. Итак: кто за то, чтобы его избрать нашим председателем колхоза, прошу голосовать.

Лес рук — единогласно! Аплодисменты. Вот так, знай наших!

Секретарь райкома надрывается колокольчиком и кричит:

— Это возмутительно! Что вы себе позволяете? Это же незаконное изб­рание, пусть даже по-вашему. Голосование не имеет юридической силы. Не соблюдены нормы и регламент!

— Всё, Кузьма Никитич, — подвела итоги Кудияриха, — ты единогласно изб­ранный наш председатель. Примай ключи. А все формальности с выборами мы доработаем. Разве дело в бумажках, всё дело в людях. Засучивай рукава, и давай будем работать.

Ох, и баба была эта Кудияриха. После этого случая вся деревня её зауважала ещё больше. А Кузьма Никитич так у нас до пенсии и доработал, всё поставил на свои места, завертелось всё сразу, и колхоз встал на ноги. Да и всё мы работали как черти.

***

Для Кудиярихи это был звёздный час, но из-за своего характера, она однажды влипла в такую историю, что над ней долго потешалась вся деревня. Вот уж воистину говорят, от великого до смешного — один шаг. А всё дело случилось из-за концерта.

Деревня наша притаёжная, от райцентра далече, потому нас культурой не баловали. Про телевизоры мы тогда только слышали, электричество было от дизеля и только до двенадцати часов ночи. А так всё плясала своя самодеятельность. Но это всё не то.

И вдруг новость! Едут артисты и не какие-нибудь, а звёзды эст­радного и циркового искусства. Были силачи, дрессированные собачки, обезьянка, гимнастки, но главное, что был гипнотизёр! Развесили афиши, все ждут, не дождутся вечера. Народу тогда в клуб набилось битком, и вот, наконец, началось представление. Музыка, блескучие костюмы и голоногие гимнастки. Балагур-конферансье шутейно читает доклад «О среднем удое свиноматок и воздействии их молока на крупнопористую резину». Умора.

Зал от хохота ходил ходуном. Всё хорошо. И бабёнка со своей обезьянкой, и гимнастки тоже, а, начиная с силача, всё пошло наперекосяк. И виной тому была наша Кудияриха. Да-да, она!

Выходит силач, конферансье давай перечислять его титулы: и какой он заслуженный, и какой трёхкратный чего-то чемпион. А он по пояс голый и гора-горой, но не жиром заплыл, а крепко сбитый, мышцы как жгуты, а мускулы на руках шарами перекатываются. Ходит, вихляется, и позы принимает. Мужичара упитанный, здоровый, страсть глядеть. Бабы глаза под лоб: «Ах, ах! Вот это мужик! Не-то что наши недомерки-обмылки».

Начал он гирями жонглировать, штангу подымать, худосочные гимнастки на нём пирамиду строят, а он их ещё и крутит-вертит. Зал аплодирует, потом он и говорит:

— У кого-нибудь из вас случайно с собой нет гвоздей на сто пятьдесят или на двести миллиметров?

Ага. Мы когда идём в клуб, то всегда случайно с собой берём здоровенные гвозди. Ты бы ещё у нас кувалду попросил.

— Раз нет, тогда у нас есть свои, — и показывает гвоздищи, — сейчас я вам сделаю сувенир, — и на глазах у изумлённых зрителей давай скручивать жгуты. Зал притих и стоит тишина.

— Может, есть желающие повторить? — И мускулами играет, они буграми, а брюшной пресс квадратиками берётся. Красавец.

Тут Кудияриха срывается с места, и что-то нашёптывает на ухо нашему кузнецу Прокопичу. Тот подымается и говорит:

— Давай-ка, дядя, я попробую. Хрен с ним, с ружьём.

— Прошу на сцену, — приглашает силач и суёт ему два здоровенных гвоздя, а тот, не будь дураком, говорит ему:

— Нет, дядя. Я лучше эти завитушки твои раскатаю.

И раскатал. Они, вишь, из алюминия были, гнутся, что твой пластилин. Прокопич их распрямил и показывает в зал. Ну, тут стёкла задребезжали от аплодисментов. Знай наших! Потом два гвоздя, что ему силач подсовывал, берёт и говорит:

— Теперь ты, дядя, сделай скрутку из этих гвоздей. Это тебе будет не хрен собачий. — (Он всегда сравнениями говорил).

Тот побледнел, тыр-пыр-нашатырь, а куда денешься? Еле-еле две скрутки сделал и взмок. А Прокопич взял да из них жгутик в колбаску и скрутил. Ещё и грозится одной рукой поднять все его гири и штангу, потому как они все были… пустотелые!

Зал ревёт, хохот стоит, Кудияриха визжит: «Что, взяли?!»

Силач чуть не плачет, повернулся, плюнул и унёс своё красивое тело. Бедняга был просто культуристом, а в силачи попал по ошибке, и везде этот номер сходил. Но чтоб его раскусили в глухой деревушке — это перебор.

Конферансье и тут нашёлся, обыграл это дело: вот, мол, где русская сила-матушка. Вот он, Илья Муромец!

Всем весело и как бы пошло соревнование, кто кого удивит, сплоти­лась деревня и попёрла на городских. Представляете?

Ладно. Выпускают они тогда свой козырь. Гипнотизёра. Выходит он. Весь в чёрном, глаза пронзительные, как у нечистой силы, ну вылитый сатана. У всех мороз по коже.

Сперва он долго буровил про гипноз, и какой он знаменитый гипнотизёр, что супротив него нет никого во всём свете. Как он выступал и усыплял залы, стадионы и города. В общем, нагнал жути, а потом предложил всем сцепить руки на затылке в замок и начал сеанс. Сам ходит, считает и балабонит:

— Вот у вас пальцы рук уже цепенеют, становятся твёрже железа, смы­каются, как в тисках,… два… и никакая сила их уже не сможет разъединить… четыре… вся ваша воля сконцентрирована на моём голосе и слышите только меня, а сознание подчинено моей воле… семь… во всём теле свинцовая тяжесть… восемь…

Делает в зал руками пассы, фыркает, как котяра, таращит свои буркалы. И так несколько минут, потом просит расцепить пальцы рук, а если у кого они не разъединяются, тому подняться на сцену. Все руки расцепили, вначале уставились друг на друга, потом на гипнотизёра. Тот сконфузился и бормочет:

— Вот всегда так… в зале у кого-то сильное биополе… Всё переби­вает, так невозможно работать…

Тут Кудияриха и подъелдыкнула:

— Хорошему танцору завсегда (то, что в мошонке) мешает.

Зал зашёлся смехом, но тут на неё зашикали, и она примолкла. Но не надолго. Гипнотизёр ей сразу не понравился, главное, она углядела, что у него носки разные: один чёрный, другой зелёный. Она своим старушкам и толкует: «Гипнотизёр-то липовый!» Так оно и было, с ним это не впервой.

— Раз нет условий для работы, тогда я буду показывать вам фокусы, — говорит гипнотизёр, хлопает в ладоши, и ему несут столик, а на нём вся­кая канитель. Давай он ленты из шляпы тащить, изо рта шарики доставать, карты прямо из воздуха брать.

Зрители аплодировать, а у Кудиярихи, как зуд, у неё в крови разоблачать мошенников и очковтирателей. Только она перепутала, что это не правление колхоза или собрание, а концерт.

— Да у него, — кричит она на весь зал, — загодя эти ленты в шляпу упрятаны, а карты он из рукава достаёт.

По залу смешок, фокусы старые, зато она их потешно комментирует и разоблачает. От этого фокусник стал нервничать и как конь дёргать головой. Везде номер шёл «на ура», тут прокол.

— Смотрите, сейчас я на ваших глазах из этих чистых листов буду делать настоящие деньги, — говорит, а сам вставляет чистые листы бумаги в машинку, наподобие арифмометра, и крутит ручку. С одной стороны вкладывает чистые листы бумаги, а из щели напротив лезут рубли, десятки и даже крупные купюры. Зал аплодирует, а Кудияриха всему залу объясняет:

— Машинка загодя заряжена деньгами. Пущай даст нам поглядеть… а-а-а, не даёт! Вот вам и весь фокус!

Администратор шёпотом из-за кулис умоляет:

— Мамаша! Вы же срываете концерт. Безобразие! Уймитесь!

— Пусть людям голову не морочит, — огрызается Кудияриха.

Она и впрямь забыла, что это не собрание, и кроет правду-матку. Опять смех. Фокусника она до того зашугала, что тот боязливо косился в угол первого ряда, где сидела она и её «штаб».

— Для следующего фокуса мне понадобятся часы. Дайте на время кто-нибудь свои часы. Прошу вас, не беспокойтесь…

Бригадир Коля Сироткин сжалился и подаёт свои, на браслетке. Фокусник побалагурил, малость покуражился над Колей, мол, не жалко часов? «Ну, как хотите!», и кладёт их в ступку. Берёт пестик и давай долбить со всего маха, аж хруст стоит. Зал затих, Коля Сироткин прику­сил губу, но молчит. Ждёт, что будет.

Натешившись над часами и Колей, фокусник высыпал на стол то, что осталось от часов: пружинки, колесики, стёклышки и искорёженную брас­летку. Все так и ахнули, а артист спустился в зал, подходит к Коле и ловко из его уха достаёт часики. Целые и невредимые. Даже на браслетке.

Зал зашёлся от аплодисментов и тут, как ворона во всё горло опять кар­кнула Кудияриха:

— Дурачьё! Да в ступке есть перегородка и два отделения. Одно — с дыркой. Долбил он подставные часы, а настоящие были у него уже в руке! Пусть он даст сюда ступку, мы поглядим!

Зал гудит. Смех. Улюлюкают: «Так его, обманщика!» Фокусник обалдел от правды, покраснел, как рак, и вдруг говорит:

— Бабушка, дайте пожалуйста, ваш платок.

— Эт на чё тебе мой платок? — насторожилась Кудияриха.

— Вы что, боитесь? Не переживайте, это лишь фокус.

— Бери, сатана, только верни. — И подаёт новёхонький шерстяной полушалок, такой весь чёрный, по центру большие красные розы. По углам розы чуть помельче. Прелесть, а не платок.

Артист ловко сложил его пополам, потом ещё и давай из него дел­ать косячок. Потом берёт ножницы и обращается к залу:

— Все видите? Тут без обмана?

— Все видим. Без обмана.

Тот ножницами уголок косячка — клац, и разворачивает платок, а там по центру, где была большая роза, здоровенная дырка, на манер звёздочки-снежинки.

Зал обезумел от смеха, Кудияриха растерялась, но форс держит, бормочет соседкам, мол, он его незаметно подменил.

— Нет, Илинишна, — говорит бабка Барсучиха, твой это полушалок, нешто не видишь, вон тисти, что сама подравнивала.

Дальше концерт шёл без помех, гладко и весело, Кудияриха прижухла и больше не встревала. Наконец, конферансье объявил, что концерт окон­чен, пожелал всем трудовых успехов и говорит, что можно расходиться. Но никто не расходился, ждали «второго отделения». Что-то ещё должно быть. Стали хлопать, кричать, свистеть и топать ногами. Это, вроде, «бис» и «браво», но по-деревенски. Артисты грелись в лучах славы, рас­кланивались. Вышел и фокусник. И только ему уходить, а тут звонкий голос:

— Где мой платок, сатана?

— У вас в руках, где же ещё.

— Так он же попорченный!

— Это верно. Ладно, вот вам, бабушка, четвертной, купите себе новый платок, а в другой раз на концерте сидите смирно.

Хорошо сказать «купите», а где? Тогда это был страшный дефицит, она его хранила с тех пор, когда ещё была зав. фермой и купила в автолавке. Что тут началось! Это надо было видеть. На «второе отделение» можно было про­давать билеты! Кудияриха визжит, размахивает дырявым платком, администратор кричит, что больше червонца не добавит, а зал — в лёжку от хохота.

Так звёзды цирка и эстрады, сами того не желая, развенчали Кудияриху и спустили с орбиты борьбы за правду. Долго потом смеялась деревня, поэтому она меньше показывалась на людях.

***

Вот так и жили. Деревенские люди отличаются от городских. Они по-детски наивны и доверчивы. В большинстве своём, это большие дети, добрые с чистой душой. Может они не слишком образованы, и не говорят с утра до вечера «Благодарю вас!», «Пожалуйста!» и «Прошу вас!» Даже если не все знают, в какой руке держать вилку и нож за обедом, зато они своим трудом производят всё то, что лежит на нашем столе. А это главное.

БЫЛ БЫ ДОЖДИК, БЫЛ БЫ ГРОМ

Весна. В третьей бригаде полным ходом идёт сев. Трактора таскают взад-вперёд сеялки, а за ними тянется шлейф пыли. Появляется райкомовская «Волга», останавливается. Из неё выходит первый секретарь, Смирнов и председатель комитета народного контроля, Пьянков. Мужик уже в годах, въедливый и ехидный.

— Вот, сами посмотрите, Юрий Михайлович, — обращается он к секретарю, — никого не слушает, вытворяет что хочет. Я лично с ним вчера говорил, никого не празднует, гнёт своё.

Перед ними стоит бригадир, Ситников Василий Романович, пожилой человек, с обветренным лицом, усталый и сердитый. Молчит. У него уже есть опыт общения с начальством, чем они скорей отцепятся и уедут, так лучше. А начни спорить, заклюют.

— Это что за дисциплина, Василий Романович? — Спокойно и по-деловому начал секретарь. — Какая же это культура земледелия? Ты же сам крестьянин, а почему так безобразно обращаешься с землёй. Мне ли тебя учить? Огрех на огрехе, вон сам гляди, развороты сеялок вообще не заделаны. Как так можно работать?

— Всё будет заделано и засеяно. Обещаю. Не будет огрехов.

— Тебе кто позволил так уродовать поле? — Опять забрызгал слюной Пьянков. — Юрий Михалыч, не верьте ему, он мне вчера точно так же, слово в слово говорил, а посмотрите что делается? Галопом скачет по полям. Что это такое.

— Что вы переживаете? Это моя забота, всё будет нормально, — устало говорит Василий Романович, — мне сейчас главное, как можно больше засеять, потом все огрехи обработаю.

— Почему же ты их сразу не заделываешь?

— В пятницу будет дождь. Если все агрегаты будут кружить по огрехам и лоскуткам, я упущу время. А я хочу засеять и пустить под дождь основное поле. Очень вас прошу, не напрягайте меня, я же не хуже вас понимаю, что делаю.

— Кто тебе такое сказал, что будет дождь? — Насторожился Пьянков. — По прогнозу он будет только в конце июня.

— Наши старики все толкуют. Я и у деда Пахома спрашивал, тоже говорит, что ждите дождь в пятницу. У него ноги начали болеть, прямо мозжат. Это точно, надо дождь ждать в пятницу. Вот поэтому и приходится торопиться, надо успевать.

— Честное слово, ну дитя малое, — по-бабьи всплеснул руками Пьянков, — у него дед Пахом говорит! А метеосводка что говорит? Тебе что, партбилет надоел? Не-ет, я не могу! Хоть вы на него подействуйте, Юрий Михалыч.

— Ты вот что, — насупился секретарь, — кончай эту самодеятельность, заворачивай все агрегаты и чтоб всё обработали как следует. Я лично за этим прослежу. Ясно?

— Ясно. Только не буду я этого делать, — упёрся бригадир.

— А я тебе приказываю! — Уже с угрозой говорит Смирнов.

— Слушай, секлетарь, — вдруг озлился Василий Романович, а когда он сердился, то всегда плевал на этикет и тоже начал «тыкать «секлетаря», — ты у себя в кабинете командуй, а тут я хозяин. Ты кто, милиционер? Тогда арестуй. Мне колхоз доверил поле, и я за него отвечаю. У меня на плечах что? Тыква, как у твоего народного контроля, придурка Пьянкова, который с землёй никогда не работал. Или я враг, какой? Это поле и меня кормит.

Смирнов от такого напора оторопел, а Пьянкова стал даже заикаться, потом стал грозить, что накажет рублём.

— А ты меня рублём не пугай. Я его не то что ты, трудом зарабатываю на этой земле, а ты штаны протираешь да ещё и всем мешаешь работать. Ты сам в крестьянском деле хоть маленько разбираешся? Кто ты такой? Ты же пустое место, паразит!

— Всё! — Прикрикнул секретарь и сразу перешёл на «вы», понял, тут и сам можешь схлопотать. — Прошу вас, товарищ Ситников, явиться в пятницу к двум часам на заседание бюро райкома. Вместе с секретарём парткома колхоза.

В пятницу с утра небо покрылось тучами, к обеду оно стало тёмно-синим. После обеда, на заседании бюро райкома партии, как в сказке о добре и зле, только секретарь Смирнов стал читать решение о партийном наказании бригадиру Ситникову, — небо совсем почернело, а когда сказал про выговор — вдруг ахнули раскаты грома и пошёл дождь! Тёплый, рясный и такой долгожданный. Больные ноги деда Пахома плевали на метеосводки…

Через десять дней секретарь Смирнов объезжал район, чтобы проверить поля, посмотреть всходы. Специально заехал и в третью бригаду к строптивому бригадиру. Поздоровались. Немного поговорили и проехали по его полям. Все огрехи были заделаны, видать уже после дождя, потому как рыхло чернели. Зато весь огромный массив пашни уже дружно покрылся всходами, как бывают строчки на стёганом одеяле.

— Вот теперь им и жара не страшна, — подытожил Василий Романович, — влаги хватит, чтоб всходы закрыли землю, а там, если не обманет ваш прогноз, и дожди пойдут.

— Проехал сегодня по району, — говорит секретарь Смирнов, — посмотрел поля и ахнул. Веришь ли, больше чем на половине вообще ещё нет всходов, а в пяти хозяйствах только заканчивают сев. И это в начале июня! И какой после этого ждать урожай? А ты мужик рисковый, не побоялся ни райкома, ни Пьянкова.

Вот удивил, думает Василий Романович, да если бы вы не лезли в наши дела, то в Америке и Канаде зерно не закупали бы.

В тот год его бригада собрала с гектара больше всех в районе. Отдельные поля дали по 25–30 центнеров. Десятого октября, на День работника сельского хозяйства Смирнов лично вручил ему орден Трудового Красного знамени. Все знали его историю с выговором и были за него рады, только один Пьянков не находил себе места и шипел как змей, подколодный:

— Избаловали вас. Будь это в тридцать седьмом, ты бы вместо ордена, давно на Колыме озимые окучивал. Сволочь.

Ещё друзья у него допытывались:

— Василий Романович, скажи, только честно, что сейчас у тебя перетягивает, партийный выговор или этот орден?

Тот подумал-подумал и говорит:

— Перетягивает намолоченный хлеб.

«ГРАЖДАНИН ЯМЩИКОВ»

Сидит Володька Ямщиков на стульчике и нервничает. В кармане повестка в суд, а в ней чёрным по белому: «… к 11–00 в качестве от­ветчика по делу гр. Истомина Г. С.» Виду, конечно, не подаёт, а у самого кошки на душе скребут. Догадывается — дадут срок, как пить дать. Дадут по самое «не хочу». В лучшем случае «химия», как поселение. Ох, и дуролом! Зачем только связался с этим старым козлом?

Не боится суда Володька, да вся закавыка в том, что он уже по мелочи две ходки сделал туда, где нары и охрана с овчарками. Давно это было, по молодости и глупости, а вот сейчас семейному туда не с руки. Гадко на душе, не уютно, как будто летом в душном ельнике продираешь­ся через чащу, а паутина и сухая хвоя сыпется за шиворот…

А вот и прокурора черти принесли. Зачем? Его дело рассматривается без прокурора, с обвинителем. Ох, злопамят­ный, зараза! Дело прошлое. У тех, кто зону потоптал, к блюстителям закона любви мало. Как-то в гараже по пьянке крыл матом «мусоров» и прокурора. Причём его называл «пухломордый Берия». (Прокурор был полным и носил малень­кие круглые очки). Ясно, доброхоты передали. Вот Володька и смекает, что тот сейчас оты­грается и припомнит ему «пухломордого».

А вот пожаловал и пострадавший «гр. Истомин». На его лице оскорблённое достоинство и здоровенный фонарь под глазом. Чтобы показать свою значимость и ценность обществу, он весь в медалях. И неважно, что в основном это юбилейные, а звенят-то, как настоящие. Его сопровож­дали сын Петька да дочь Клавка с зятем Петром Олеговичем, редактором районной газеты. Клавка, это по-деревенски, а вообще-то она Клавдия Глебовна, инструктор райкома. Уж эта своё не упустит, все рычаги в движение при­ведены, кому надо позвонила и всё уладила…

Зашли молча, зыркнули со злобой на Володьку и за­гудели про своё. Слышалось только приглушённое «бу-бу-бу», да как бичом: «рецидивист», «хам» и «покажем!» А потом уж в голос грозится стали: «Подарочек такой сделаем, чтоб до слёз чихнул».

У Володьки сердце зашлось и захолонуло: «Каюк тебе, парень! Здравствуйте мои урки питерские, сокамерники нена­глядные, принимай пополнение…» А вот уже требуют уважения:

— Встать! Суд идет!

У каждого своё место, Володька — на скамье дубовой, судья и народные заседатели — в президиуме, а любопытная публика, с десяток человек, в зале. Прокурор пришёл из интереса, следующим слушается дело по малолеткам. Ему любопытно взглянуть, кто его сравнивает с незабвенным Лаврентием Павловичем.

Слетелось воронье, заклюют до смерти. В зале, среди любопытных, отдельным табунком сидит Глеб Истомин — истец с группой поддержки. А Володька один как перст. От адвоката отказался, зачем? Он даже жене и в гараже никому не сказал, что идёт в суд, и может не вернуться. Чего суетиться.

Всю жизнь один, детдом да общага. Уже взрослым помнит — провожали в армию. У воен­комата ждут автобуса. Визжит гармошка, очумелые, затурканные вниманием призывники, а вокруг провожающие, пьяные мужики. Смеются и плачут родители, хлю­пают носами девчонки. Все обхаживают стриженых ушастиков, а он стоит один, и хоть бы кто подошёл, хоть бы кто слово тёплое сказал. Это уже потом появилась злость и ненависть к этим счастливым и сытым рожам. Трезвым ещё держал­ся, а уж поддатый выступал по полной программе, за это два срока и схлопотал. Ладно. Чего уж там.

Судья, сразу видать, женщина строгая, ведёт своё дело кру­то: вопросы, ответы, уточнения, справки, характеристики. Заседатели больше молчат, да и что они в этом кумекают, если Нюрочка Кретова работает на почте, а Лапшин Виктор Иванович — слесарь с инкубатора. Избрали, вот и сидят.

— Гражданин Ямщиков, вы признаёте себя виновным в том, что 15 февраля избили гражданина Истомина, и ещё утопили в реке его ружьё?

Встал Володька, долго смотрел на Глеба и выдавил:

— Да, признаю.

— За что вы избили гражданина Истомина?

— Потому что он шкура, таких давить надо!

— Вот-вот, товарищ судья, — запричитал Истомин с места, — если он так сейчас на суде себя ведёт, то можете представить, что он там на реке вытворял.

— Истомин, помолчите, вам слово дадут, — осадила его судья.

А тому неймётся, подпрыгивает: «Я кровь проливал на фронте, защищал родину и таких, как этот…»

Побледнел Володька, повернулся, и так резанул взгля­дом Глеба Истомина, что тот осёкся:

— Ты, дядя, не меня защищал, ты свою шкуру в обозе берёг. А меня защитил отец и остался под Ленингра­дом. Кто родину защищал, те не вернулись. Это вы, обозники да штабисты живые остались и своим деткам высшее образование дали. А нам: детдом, колония да тюрьма. Вот и вся академия.

— Давайте по существу, не отвлекайтесь, — перебила судья.

Прокурор сидел, не вмешиваясь, но вдруг спрашивает:

— Зоя Михайловна, вы разрешите вопрос обвиняемому.

— Пожалуйста — разрешила судья.

— Гражданин Ямщиков, скажите всё-таки — почему вы избили Истомина? Личная неприязнь или было что-то другое?

— Что вы меня спрашиваете, я же уголовник, мне веры на копейку. Вы лучше его спросите, пусть он сам расскажет. Он же сознательный, фронтовик и коммунист.

Дали Истомину слово. Стал он плести что-то невнятное и выходило, что Володька ни с того, ни с сего набросился на него и избил. Тут даже судья усомнилась. Должен же быть предлог. Засе­датель Виктор Иванович просит слова и говорит:

— Я слышал, там драка была из-за какой-то утки…

— Какая утка в конце февраля? Вы что говорите?

— Я точно не знаю, но в деревне так говорят. Вы допросите свиде­телем Казанцева Ваську, они тогда вместе были в рейсе. Это он их растащил, а то бы этот бугай деда прихлопнул и утопил в полынье. Я узнавал, Васька сейчас как раз на ремонте в гараже. Он всё может пояснить.

Сделали небольшой перерыв. Секретарь позвонила в колхозный га­раж, и вот он шофёр Васька из гаража: «Драсьте!»

Дальше процедура: где родился, крестился, гово­рить только правду. Глеб Истомин нервно заёрзал, медальки зацвенькали.

Наконец, Васька начал по существу:

— Рядом с берегом на Чарыше бьёт тёплый ключ, поэтому и зимой полынья там не замерзает, и там часто зимуют утки-подранки. В этом году осталась зимовать уточка, как в детской сказке про Серую Шейку. Как только едем на элеватор за комбикормом, оставим машины на трассе, а сами смотреть, — живая она или нет. Вовка, то есть Ямщиков, её подкармливал. Всё зерно ей сыпал, а то ещё хлеба ломоть оставит. Жалел её и говорил: «Одна зи­мует, ей надо помочь выжить». Утка вначале ныряла и хоро­нилась от нас, а потом как бы стала привыкать.

В конце февраля послали нас в Каменск за комбикормом. Едем и вдруг видим — супротив тёплого ключа стоит «Нива», а Глеб Истомин идёт с ружьём к этой полынье.

Вовка затормозил, выскочил из кабины и на лёд, а я за ним бегом, так как вижу, он ни в себе. Стал кричать, чтобы Истомин не стрелял, а тот бабахнул в эту утку, что была в полынье. Вовка орал, как сумасшедший. Вытащил из воды несчастную утку и бил ей по морде, извиняюсь, по харе Глеба Истомина этой самой уткой. Я его еле оттащил от этого деда.

— Врёт всё он, — закричал с места Глеб, — они друж­ки, вот и сговорились. Бил он меня кулаками и даже ногами пинал.

— Товарищ судья, — говорит Васька, — вы посмотри­те, какие у Вовки кулаки! Если бы он этими чайниками его хоть раз хлопнул, то из него бы дух вышел. Бил он его только уткой.

Прокурор опять встревает, обращается к судье.

— Зоя Михайловна, вы разрешите ещё вопрос свидетелю?

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Вы лично видели, как Ямщиков утопил ружьё Истомина? Если видели, то почему он так поступил?

— Да, самое главное я не сказал. Когда Вовка к нему подбежал, этот дедок с испугу заорал: «Не подходи, пристрелю!»

— Врёт он! — опять с места закричал Истомин. — Неужели бы я стал стрелять в живого человека?

Опять судья осадила Глеба и сама обращается к Ваське:

— Что было потом?

— Потом Вовка выбил у деда ружьё и зашвырнул в по­лынью. Сам кричал, матерился и… плакал.

— Как плакал? Кто плакал? — опешила судья.

— Володька плакал, честное слово. Всё из-за этой несчастной утки, будь она не ладна.

— Заткнись! — вскочил со своей скамьи и закричал Володька, но судья его осадила и уже обращается к потерпевшему:

— Скажите Истомин, как вы оказались с ружь­ём на реке?

— В тот день я поехал погонять лисиц, у меня даже есть лицензия. Ничего не добыл, поэтому и решил заехал на Чарыш к ключу, там иногда подранки зимуют.

— У вас что, дома есть нечего? Вы что, подранков едите?

— Почему… Просто так… ради охотничьего интереса…

— А куда вы потом эту утку дели?

Тут соскакивает с места зять Истомина, Пётр Олегович, редактор газеты, и в полный голос почти кричит:

— Куда-куда! Домой притащил, есть не стали, рыбой воняет. Да и что там в ней есть — перья да кости. Собаке выбросили.

А сам красный, аж вспотел, потом буркнул дежурное «Извините», повернулся и вышел из зала. Прокурор опять за своё:

— Казанцев, а как к Ямщикову от­носятся в гараже?

— Нормально. Когда он к нам из заключе­ния пришёл, сам всех сторонился. Да­ли ему разбитую машину. Он её раскидал и собрал заново. Ни у кого помощи не просил, всё сам. Даже инструмент себе сам сделал. Он кузнец и токарь неплохой, а на электросвар­ке лучше нашего сварного орудует. Поначалу его никто на кварти­ру не брал, думали — если из тюрьмы, значит, бандит. Так он месяц у нас в гараже в кабине или в кузове ночевал. А сейчас у него всё в норме, недавно женился и уже подрастает пацанчик Олег. А в рейс с ним любой идёт.

— Почему любой идёт?

— Надёжный он. Если у кого-то случится поломка с машиной, он никогда не бросит в беде, всегда выручит.

— А выпивает?

— Кто сейчас не выпивает? Некоторые с пьяни выступают ещё похлеще. Да и выпивать стал редко, всё-таки у него семья.

Взяла слово дочь Истомина, Клавдия. Нажимала на мораль, рост преступности, требовала сурового наказания. Стращала — если суд не накажет по закону, то она это дело так не оставит.

Пошли совещаться. Вот уже идут с приговором. Что там присватали? Ох, и не завидная эта минута для того, кто сидит на дубовой скамье! И вот: «Именем Советской Социалистической…»

Пронесло. Штраф и возмещение причинённого ущерба.

Идёт по улице Володька с корешком Васькой, а тот всё ему выговаривает, никак не остынет.

— Чё ты лезешь туда, куда кобель свой хрен не пихал. Тебе больше других надо? Из-за какой-то утки мог срок схлопотать.

Тут ещё завгар, как с цепи сорвался, орёт и матерится:

— Какого чёрта прохлаждаетесь? Тут машин не хва­тает, а они, как провалились. Вы на часы посмотрите. Черти! Скорей бы на пенсию, чтоб отдохнуть от вас, оглоедов.

Но и завгара понять можно. Сейчас конец зимовки скота, надо срочно солому и корма везти, а они гуляют. Председатель пятый раз звонил, грозился голову оторвать. Володька всё это понимает. Стал перед завгаром извиняться, говорит ему:

— Ты, Петрович, не серчай. Я был в суде, и между делом, чуть не загудел на Колыму. Спасибо прокурору, первый раз в жизни не стал обижать. Сейчас еду, только путёвку возьму.

НЕОБЫЧНЫЙ ЮБИЛЕЙ

В зале заседаний сельхозуправления совещание шло уже третий час. Все устали, стоял гул, слушали невнимательно.

— Товарищи! Успокойтесь, потерпите немного. Скоро заканчиваем, — то и дело призывал к порядку начальник управления.

С этой перестройкой и реформами отвыкли от заседаний. Раньше райком с райисполкомом часто собирал руководителей, и попрбуй слово сказать против, что ты! Потом горя не оберёшся! И что удивительно, тогда всё казалось нормальным, а сейчас новое время, но перестройка и реформы ещё не закончились.

Но вот наконец заседание заканчивается. Начальник встал, просветлел лицом, потёр руки как с мороза и говорит:

— А сейчас у нас небольшое торжество, — зал замер и всё стихло, — вы уже знаете, что у Михаила Никитича, нашего главного зоотехника управления, сегодня очень знаменательная дата… юбилей, так сказать — пенсионный возраст — 60 лет!

Михаил Никитич в новом костюме, при галстуке (это в такую-то жарищу) по такому случаю сидит в первом ряду, весь в орденах, медалях и смущается от общего внимания.

— Прошу вас, пройдите на сцену. — приглашают его.

Поднимается Михаил Никитич, идёт. В зале оживление, аплодисменты. Все давно знают, что его будут провожать на пенсию. По этому случаю, кроме подарка от управления, сбросились мужики от себя, это по традиции. И ещё знают, что на берегу озера в берёзовой роще уже всё кипит, шипит и жарится. Даже привезённые столы уже готовы принять тридцать человек. Все ждут, чтобы скорее кончили эту бодягу, и всем расслабиться.

Но всё шло по порядку. Как всегда и цветы, и грамота, и напутствия: «нас не забывайте» «без вас пропадём», «на кого нас покидаете?» До того довели мужика, что он зашмыгал носом, и в глазах слёзы стоят. Шутка ли, сорок лет отдал сельскому хозяйству, кем только не работал. И вот окончилась его трудовая деятельность, и он должен распрощаться с товарищами по работе.

— А сейчас, — говорит начальник управления, — кто из товарищей по работе хочет что-то пожелать Михаилу Никитичу? Столько времени вы проработали вместе с ним. Прошу.

Встал председатель колхоза «Овцевод» Груздев. Идёт к трибуне. Постоял в почтительной задумчивости и начал:

— Я… (пауза, сглатывает подступивший ком к горлу) … простите! Волнуюсь!.. Я знаю Михаила Никитича ещё со времени освоения целины. Как сейчас помню, жили в палатах. Кругом неоглядная Кулундинская степь. Барашки пасутся у озера. Ковыли, жаворонок в небе захлёбывается от счастья. А он уже тогда был у нас бригадиром. Ну вот. Упрямый был и бестолковый. Ты не обижайся, Миша… дело прошлое… это я говорю тебе, любя.

Не надо распахивать солончаки, — ему говорят, — погубим землю. Зачем у озера целик нарушать? Где овцам пастись, да куда там! Как только задули ветра, как и поднялись пыльные бури.

Михаил Никитич перебивает:

— Постой, постой! А какая тогда линия партии и правительства была? Забыл? Поднять нашей бригадой три тысячи га, а совхозу, аж двенадцать тысяч. Забыл, как тогда ночами пахали?

— Зато теперь там земля потрескалась да соль выступила, жаворонка не услышишь. Деревня нас до сих пор проклинает.

— Зато мы страну хлебом накормили. А если бы не подняли целину? Да про нас песни слагали, это мы в степи посёлки построили. Радио, свет, культуру принесли в эту глушь. А ты… дался тебе этот жаворонок. Ну, высохло одно озеро, ну и что?

— Если бы только одно. Да разве я тебя одного виню, дорогой ты мой. Хотя и ты вреда принёс немало через эту линию партии. Что мы детям и внукам оставили? Взяли два года урожай, а помнишь, сколько зерна пропало? Ни дорог, ни элеваторов, так бурты зерна в степи и сгноили.

И пошло-поехало. Зал подхватил, спорят, что дала целина.

— Стойте, — кричит управляющий. — Да вы что делаете? Мы же ветерана чествуем. Вы что, совсем спятили?

Спохватился Груздев.

— Ты уж извини, Михаил Никитич. За всё охота кому ни будь башку свернуть. В общем, поздравляю. Мы тут с ребятами купили тебе ковёр, — вносят ковёр, разворачивают, показывают. — А вот этот самовар тебе, чтобы чай на ковре пил и нас вспоминал.

Все зааплодировали. Груздев впился губами в щёку юбиляра. Тот при этом как рыба открыл рот, изображая ответный скупой мужской поцелуй. Разошлись под аплодисменты.

— Кто ещё желает поздравить?

Вышел директор совхоза «Большевик» Хомутов. Ухватился руками за края трибуны, глаза в потолок, губы трубочкой.

— С Михаилом Никитичем нас свела судьба, когда он был зав. сельхозотдела райкома партии. Помните годы, когда ограничивали содержание скота? Столько у нас в селе у населения было овец и свиней, коров и вдруг хрущёвский указ — сдать лишний скот! А Михаил Никитич всегда был на переднем крае, как он агитировал! «Зачем вам лишние овцы и свиньи, эта несчастная коровёнка, сдайте в совхоз. Надо баранины или молока — купите. Всего будет навалом. Партия учит, что через пятнадцать лет будет построен коммунизм. А вы цепляетесь за личное подворье».

Народ тёмный, не понимает: «Нет! Моё, есть моё. Не желаем!» Стреляли даже в нас, и мы однажды от Титовки до райцентра ночью пёхом бежали. Весёлое время было. С милицией ездили и забирали овечку да коровёнку. Правда, потом этот скот везде стал дохнуть, кормов-то для них не запасли. Тут зима, а их и держать негде. Мясокомбинаты не успевали перерабатывать…

— Зато наш район первый рапортовал, — не удержался юбиляр — и о нас писали в газетах, даже Москва по радио о нас сообщала.

— Похвалили! Ну, ты и даёшь. И Ельцин Чубайса с активистами награждал за приватизацию с ваучерами, а по сути их за это надо было вешать за мошонку.

В зале опять буза. С места кричат, директор совхоза Орлов:

— А вспомни, Михаил Никитич, как ты помогал уничтожать птицу? Помнишь? Была у нас в совхозе хорошая гусеферма. Уничтожить! Отраслевое направление. Занимайтесь овцами.

— Ты же гусей смог сохранить, — стал оправдываться юбиляр.

— Сумел, а как? Держали, а в отчёте не показывали. Прятали, хотя райком и знал. И смех, и грех. Как какая комиссия приедет, звонят: «Петрович, надо пару гусей гостей угостить». Я говорю: «У нас по отчёту их нет, по вашему глупому указу извели».

Юбиляр Михаил Никитич со сцены стал доказывать:

— Что вы на меня все навалились? Я что ль виноват? Линия такая была, сейчас её осудили. В чём я виноват, так это в том, что под кукурузу полрайона отвели. Сеяли где надо и не надо.

Попросил слово председатель колхоза «Коммунар» Минаков. Начал театрально, с надрывом:

— Михаил Никитич! В этот торжественный день позволь от души поздравить тебя с этой датой. Никого не слушай. Ты прошёл славный путь. То, что сейчас кричали здесь, это всё конечно было. Твоей вины нет, хотя и ты мог большую пользу району сделать, если бы поддерживал нас. Мужик ты совестливый, а если бы ещё не лез в политику, то цены б тебе не было.

Вспомни, как громили неперспективные деревни. Разогнали. Распахали. Народ разъехался кто куда. Из кормильцев в городе превратились в едаков. Село обезлюдело. Школы не укомплектованы, больницы закрывают, народ разбегается. К чему пришли?

Тут опять вскочил начальник управления и заорал:

— Вы что, все с ума посходили? Когда шло совещание, все молчали, а как только поздравлять человека, так из вас и полезло.

— Я-то что, — оправдывается Минаков, — я говорю, что поздравляю. Наломали дров, а нам расхлёбывать. Колхозы разгоняют, фермерам дорогу, а в итоге и те, и другие без штанов.

Наконец с ответным словом выступил сам юбиляр:

— Дорогие друзья! Тронут до глубины души. Хочу сказать…

Долго говорил Михаил Никитович, а закончил так:

— Хорошо вам сейчас критиковать: и то не так, и это не так. Знаете, что демократия и можно что угодно городить, а тогда? Чуть хвост поднял — и нет партбилета, а значит, и нет работы. Вот и верили в излишки скота и неперспективные деревни. А сейчас? Сейчас лучше? Вы что, слепые или ваша хата с краю? Деревню под корень изводят — цены на ГСМ и электроэнергию душат, баранину не сбыть, шерсть никому не нужна. И при этом чиновники тянут Россию в ВТО, но вступать туда с разваленным сельским хозяйством, будет похуже, чем чудачества Хрущёва.

***

Наконец, поехали на озеро в берёзовую рощу. Сели за столы. Встаёт председатель колхоза «Маяк» Фёдор Ковригин. Говорит:

— Прошу минуточку внимания! Тише, успокойтесь. Я как самый старший по возрасту, командую — поднять стаканы. А вместо тоста вот что скажу юбиляру — чтобы не говорили, а под руководством родной партии мы по земле прошли, как Мамай, и нас долго будут вспоминать тихим недобрым словом.

Такой тост всем встал поперёк горла и как подстегнул. Опять начался спор. Бывшие коммунисты кричат, что советскую власть ещё попомнят, другие кричат: «Не дай Бог вашего коммунизма!». Припомнили укрупнение и разукрупнение районов, когда сперва сажали, а потом вырубали лесополосы… запрещали пары, а овёс вообще был антипартийной культурой…

Неизвестно сколько бы ещё кричали, но тут встаёт директор совхоза: «Заречный» Суханов, да ка-ак гаркнет:

— Ти-ха! Предлагаю всем заткнуться и выпить за юбиляра без тостов. Потом поговорим. А сейчас встали, и — быть добру!

Все как опомнились. Встали. Выпили. Потом ещё и ещё…

Когда маленько оттаяли и успокоились, Суханов предлагает:

— Давайте оглянемся назад и потом посмотрим вперёд.

Оглянулись. Позади было всё ясно и понятно — кто прав, кто виноват. Даже как-то безоблачно и уж совсем не страшно. Впереди был мрак, громоздились проблемы, которые вообще-то теперь можно решать самим, вплоть до избрания своих депутатов в Госдуму. Только хотелось, чтобы это всё делал и решал кто-то другой. А потому тянуло хорошо выпить и закусить румяным шашлычком из молодой баранины.

ПРОДОВОЛЬСТВЕННАЯ ПРОГРАММА

Когда в стране с продуктами возникла напряжёнка, то КПСС придумала «Продовольственную программу». Главным направлением её было развитие подсобных хозяйств. Все заводы, фабрики, крупные и средние организации должны были разводить скот, птицу и свиней. Это походило на культурную революцию в Китае, а у нас так решили увеличить производство продовольствия.

Я тогда работал в «Спиртпроме», и как мы не брыкались, но довели нам план по производству мяса. Мы производили спирт и водку, а тут такая головная боль. Надо создавать целый отдел подсобного хозяйства. Для этого нужно: земля, трактора, комбайны, скотные дворы, свиноферма, специалисты и человек 40 рабочих…

Что делать? И вдруг на горизонте появляется директор совхоза, Зимин Иван Тихонович, а его хозяйство в селе Соколово было как раз под боком нашего спиртзавода. И вот что он предлагает:

— Ребята, а ведь я вам могу помочь с подсобным хозяйством. Причём вам это обойдётся даром, не надо что-то строить, приобретать технику, и вообще совсем не беспокоиться.

— Как это? — удивились мы. — Ты что, джинн из лампы Алладина или Хаттабыч? Выкладывай всё начистоту, только не хитри.

— Всё просто и законно. Под свой план мяса вы покупаете у меня 400 поросят по сходной цене. Ещё берёте в свой штат трёх моих свинарок по совместительству, заключаете с моим совхозом договор на аренду части свинарника. Это для вас копейки, зато всё официально и проходит по отчёту. А через десять месяцев вы получаете натурой 400 своих хрюшек весом за центнер каждая. А это около пятидесяти тонн живого веса. Неужели не выгодно?

— Иван Тихонович, добрый ты дяденька, только признайся честно, какой у тебя здесь интерес? Согласись, такого не бывает.

— Если честно, то у моего совхоза от этого тоже выгода. Условие одно — всю барду с завода отдаёте только нам. Улавливаете? Я откармливаю пять тысяч голов свиней, из них ваши — 400. Всё законно и без хлопот. А ещё поверьте, — через год-другой эта затея с подсобными хозяйствами лопнет. Каждый должен заниматься своим делом, а вы ни копейки не пустите на ветер.

А ведь верно. Так и сделали. Перечислили деньги за молодняк, оформили в штат свинарок, и заключили договор аренды свинарника. У плановика сразу же официальная отчётность, каждый месяц докладывает в статистику о поголовье и привесе, а привес прёт и прёт! И понятно почему — барда, отличный корм.

В начале была канитель с доставкой барды с завода на свинарник, но прокинули трубопровод со спиртзавода на свинарник, на манер нефтепровода, вот и вся механизация. По нему барда к хрюшкам попадала прямиком в корыта. Свинаркам надо было только повернуть кран и, как в кино про джентельменов — «Просим, жрать пожалуйста!» Совхоз лишь чуть-чуть разбавлял её комбикормом и дроблёнкой, а то всё обходились нашей бардой. А её каждый день за глаза. Ясно, что это выгодно и нам.

Идёт время, в крайкоме вдруг видят, что «Продовольственная программа» буксует. Решили заслушать нерадивых руководителей на бюро. Но если всех ругать, то станет ясно, что затея партии с этой программой провалилась, поэтому кого-то надо и похвалить. Под руку первым попался наш трест «Спиртпром».

А генеральный директор у нас был мужик хороший, но со слабинкой, любил грешным делом, чтобы его хвалили — ну хлебом не корми. Вызывает он меня и говорит:

— Надо бы съездить на спирт завод в Соколово, а заодно поглядеть на наших свиней. Скоро нас, как передовиков на бюро крайкома будут заслушивать, а я своих свиней в глаза не видел. Если это станет известно, то нас не поймут. Надо съездить.

Ладно. Я созвонился с совхозом, предупредил Ивана Тихоновича, что завтра будем у него. Мужик он был догадливый, предложил скооперироваться — водка наша, шашлыки его. А сабантуй решили организовать вечером на берегу Оби, потому как на свинарнике атмосфера всегда густая, не продохнуть.

Приезжаем. До обеда провозились на спирт заводе, и тут же с нами крутился наш дорогой Иван Тихонович. Мы же партнёры — братья не только по разуму, но и по свинопоголовью.

Когда управились со своими делами на заводе, подошла очередь посмотреть на хрюшек. Поехали. Иван Тихонович, как хозяин, первым кинулся в свинарник, а мы чуть замешкались. Чтобы чуть перебить эту свинячью густую атмосферу, закурили. Только собрались идти, вдруг вылетает Иван Тихонович, сам белее полотна, глаза безумные и пулей к УАЗику, и за рацию. Вызывает ветстанцию, и только послушайте, что он орёт в трубку:

— Срочно приезжайте! Пять тысяч свиней сдохли! Не иначе, как свиной грипп или чума! Торопитесь, возможно, придётся вводить карантин, а мне привезите пистолет с одним патроном.

Наш генеральный побледнел, ухватился за сердце, потом за валидол. А я всё-таки успел заглянул в свинарник. Батюшки! Свиньи лежат, как огромные белые валуны, и — тишина! Сдохли.

Какие уж тут к чёрту шашлыки! Скорей на свой спирт завод. Из райцентра примчались сразу две «неотложки»: на свинарник с ветстанции десант со шприцами и хлоркой, на спирт завод бригада кардиологов отваживаться с нашим генеральным. Представляете ситуацию? Ему скоро в крайкоме на бюро быть в качестве героя «Продовольственной программы», а тут свиньи приказали долго жить! Того гляди, он сам за ними вперёд ногами. Ужас.

Проходит немного времени. Белые халаты возятся с нашим генеральным. Опутали его проводами, подключили к каким-то приборам, а он уже к гробу посунулся. Даже нос заострился. Вдруг влетает наш дорогой Иван Тихонович, за ним самый главный поросячий доктор, и у обоих рот до ушей. Смеются, черти.

— Ложная тревога. Всё в порядке! Просто свиньи были в стельку пьяные, а потому все были временно в отключке.

У генерального сердце сразу встало на место. Он подхватился, сгрёб с себя всю эту паутину проводов и спрашивает:

— Объясните — как это может быть?

А вот так и может. Всё оказалось, до смешного, просто.

***

У рабочего спирт завода Василия Изотовича Клюева в тот день намечались проводы сына в армию. Ему хоть плачь, а нужно было пораньше вернуться с работы домой. Но перед этим ему ещё надо было промыть и обработать огромную ёмкость (танк) из-под браги. Дело не сложное, но беда в том, что в ней ещё было тонн пять браги, и неизвестно, когда ещё откачают в цех перегонки.

Он весь изнервничался, так как время поджимает. Тогда он плюнул на всё, ведь родная кровинушка идёт родину защищать, и откачал всю брагу по трубопроводу… на свинарник. Вместо барды! Подумаешь, какие-то пять тонн, завод не обеднеет.

Свинарки потом рассказывали, что свиньи долго не могли понять, что им подали на обед. Почавкают-почавкают и смотрят на них, как спрашивают: «Что это вы, сволочи, нам жрать даёте?» А когда распробовали, захорошело, понравилось, всё вылизали.

Немного погодя их развезло, и они стали буянить. Которые помоложе, — кинулись драться, которые постарше, — весело похрюкивали, даже с каким-то джазовым подвизгом. Через время стали шататься, потом все попадали и весь свинарник — в лёжку. Это же не люди, которые пьют всякую дрянь, а свиньи, они к спиртному не привыкшие, да и много ли им надо? Когда очухались, скорей к поилкам, как у алкашей в горле пересохло, с перепоя всегда пить хочется. Хрюшки, кто посообразительней, снова к корытам, визжат и требуют браги опохмелиться…

***

Генеральный на заседании бюро крайкома был героем нашего времени, а как иначе? Трест «Спиртпром» произвёл, кроме выпивки ещё и сорок шесть тонн первоклассной мясной закуски! Не слабо? Дали ему Грамоту, похвалили и сняли на карточку для газеты. Что ты! Ему это бальзам на сердце, а нам известность.

Только в этой истории было ещё продолжение — Василию Изотовичу объявили строгий выговор и удержали из зарплаты 18 рублей и 36 копеек «… за нарушение технологического процесса производства». Он очень переживал, особенно его коробили эти 36 копеек, как насмешка над рабочим человеком.

Но всё-таки тут был и светлый момент. Он на проводах сына в армию не ударил в грязь лицом. Не только все гости, даже пять тысяч свиней — в лёжку! Вот это проводы. Подавитесь вы этими 36-ю копейками. Зато вся деревня этот день помнит до сих пор.

ДЕЛО БЫЛО ТАК…

Речь пойдёт о политике, эротике с элементами секса, а так же о КГБ и финансовых проблемах. И поверьте, всё это чистая правда. Поборники нравственности могут успокоиться, всё будет пристойно и в рамках нашей общественной морали.

Дело было так. Развенчали коммунистов, и вместо одной КПСС сразу объявилось более сорока. Создали и мы свою крестьянскуютию партию. От нашей области нас с Денисом избирали даже делегатами на учредительный съезд партии. А ехать надо аж в саму первопрестольную. Дело то серьёзное, политическое.

Я как дома это сообщил, так моя Маруся аж зашлась в крике: «Не пущу! Тут сено косить, а он в — политику! Тоже мне, революционер! Тебя же посодют. Бросай, Мишаня, эти съезды, водку-то пить можно и дома!» Еле уговорил, и то с условием — привезти ей какую-то заморскую тюль. Деньги с лоскутиком-образцом пришпилила булавкой мне в потайном кармашке. Под коленкой.

Приезжаем. А тогда Москву было не признать, вся в иностранных вывесках, все митингуют, радуются, что настала свобода слова и тела, а нам деревенским, это в диковинку. Определили нас в гостиницу, а там цена за номер — страсть, так нас ещё и кормят за даром. Виданное ли дело! Сразу ясно — политика.

Что интересно, все бывшие коммунисты, что сидели в президиумах и сытно ели-пили, подались в демократы и норовят пролезть в самую головку. Везде хороводят, бьют себя в грудь, бывших ругают, а как спасти Россию, знают только они. Что ты!

Стали выбирать самых главных в партии. Шум, крик, одни орут: «Даёшь коммунистов, у них опыт управления!» Другие блажат: «Гоните их в шею, они уже построили коммунизм с карточками и талонами на мыло и хлеб!» Началась буза. Чтобы сбавить накал, объявили перерыв. Собрались мужики в туалете, курим и кумекаем: кого избрать самым главным? С нами оказался какой-то мужик, бойкий и головастый. Он-то нас и надоумил.

— Они, сволочи, — говорит, — хотят нам подсуропить бывшую партийную номенклатуру. Надо голосовать за своего, за деревенского мужика. За Вермишелева. Он — председатель колхоза.

Ладно. Покурили и пошли голосовать. Деревенские, они же дружные, а потому меж собой погудели и махом завалили москвичей, которых нам навязывали, а наш Вермишелев угодил в председатели нашей партии. Вот так. Оказывается, что политику можно вершить даже в туалете, всё зависит от людей.

Это я рассказал про политику, а теперь послушайте про эротику с элементами секса. Только вы не подумайте чего худого.

Дело было так. Поскольку я сексуально грешен только в помыслах, расскажу, как на духу всю правду. Приходим мы со съезда в гостиницу, никак не успокоимся от политической борьбы, а потому решили чуть размагнититься. Деньги были, ехали всё-таки в Москву, у каждого имелась хорошая заначка. Народ в делегации подобрался дружный, прикупили что надо, и у нас в номере хорошо посидели. Даже пели. Разошлись поздно.

Вроде всё хорошо, но чего-то не хватает. Врать не буду, я свою Марусю люблю, но малость угорел, а тут ещё, как чёрт под руку пихает — постоянно телефон трезвонит, и ласковый голосок в трубке эротично мурлычет: «Не желаете ли, чтобы ваш досуг скрасили девушки?» Дениска ещё тот ходок, но был хитрован, знает меня, я что-нибудь соображу, потому стал спать гнездиться, а меня потянуло на половые подвиги. Думаю, всё же в Москве, а деньги прямо жгут мужское самолюбие. Тут в аккурат по телику Африку показывают, вижу губастых негритянок. Только опять по телефону заворковали: «Не желаете ли…», я и ляпнул:

— Желаем. А вот негритянку слабо?

Отвечают, вообще-то, можно, только это экзотика, а потому надо обратиться туда-то и туда-то, попросить в номер массажистку из Африки. Ладно. Спускаюсь на первый этаж. Рядом с рестораном за столом сидит раззолоченная главная массажистка и принимает кобелиные заказы на половую экзотику. В открытую, не прячется. Я, как бывалый ловелас, так развязно ей говорю:

— Мадам, мне бы помассажировать негритянку.

Она меня с ног до головы смерила и говорит:

— Молодой человек, а вам это по карману? Вы хоть знаете, сколько стоит такое удовольствие?

Обидно мне, вроде африканская любовь полагается только городским, а деревенские и доярками обойдутся. Говорю:

— Может, и не знаю. А ты всё знаешь? Вот скажи, сколько стоит тонна зелёной массы для первотёлок?

Она видит, что не на того напала, сразу зауважала.

— Это другой разговор! Если вы знаете цвет и курс валюты, то замечу, и негритянки измеряются в тоннах. Это же штучный товар, но предупреждаю: если цена для вас неподъёмная, то может, что попроще? Например, девочек с Тверской? — И показывает на длинноногих крашеных девок.

А мне обидно стало за деревню, упёрся, как бык колхозный: «Негритянку хочу!» Она порылась в компьютере и выдаёт:

— К сожалению, сегодня все негритянки заняты. Согласны на латино-американку? Цвет, хоть и не чёрный, зато шоколадный. Та же экзотика, плюс большая скидка. И тянет всего на тонну.

Я и согласился, но тут началось самое интересное.

— Нужна предоплата, — говорит эта раззолоченная, — товар-то штучный. — И называет цену этой тонны. У меня глаза на лоб.

— Ты же сказала, тонна — это значит тысяча.

— Правильно — тысяча. Но тысяча зелени. Товар валютный. И я предупреждала. Сам подтвердил, что с зеленью работаешь.

Что делать? Отступать некуда. Тут ещё эти девки с Тверской стали хихикать — оплошал деревенский лапоть. Не-ет, думаю, не на того напали. Всё до копейки выложил. Правда, своих не хватило, пришлось расстегнуть под коленкой булавку потайного кармана с Марусиными «тюлевыми» деньгами. Сам думаю, Маруся, жили мы без этой заграничной тюли, проживем и дальше. Тут же Латинская Америка на карту поставлена, а это престиж русской деревни. Бабёнка мои кровные посчитала и говорит:

— Ждите заказ в течение часа.

С последних денег купил какого-то заморского пойла и поднялся к себе. Денис — тут как тут подхватился: «Где был? Почему без меня?» А мне до смерти денег жалко, потому ехидно говорю, что был в Латинской Америке. Наливаю заморского напитка, а он кочевряжится — не пьёт. Ну, и чёрт с тобой, сам две стопки и осадил. То ли от классовой борьбы на съезде, то ли от этого зелья, но пока ждал заказ, меня сморило, и я отключился.

Слышу сквозь сон — звонок. Денис к телефону и говорит: «Никого мы не заказывали». Немного погодя опять звонок, а он уже сердится, орёт: «Да никого мы не заказывали… а тот мужик-колхозник, давно храпит», — и суёт трубку мне в харю. Но фирма была серьёзная, там не унимаются. Толкуют ему про оплаченный заказ. Как он это услышал, сразу и согласился: «Ладно, — говорит, — если всё оплачено, ведите эту латиноамериканку. Что мы, звери какие? Не пропадать же добру».

Немного погодя стук в дверь, а я слышать-то всё слышу, а сам как в трансе, рукой не могу шевельнуть. Чуть веки приподнял и вижу — входит роскошная девка, цвета шоколада, сама в норковой шубке, с магнитофоном. Включает «Ламбаду», сбрасывает шубку и… мама родная! Стоит в натуральном виде Афродиты, а формы! Лопочет с милым акцентом: «Кито бьюдет Мьиша?» А «Мьиша» лежит, как бревно, ни рукой, ни ногой не шевельну. Зато Денис не растерялся, засуетился, кричит, что это он и есть «Мьиша!» Ну, не подлец? Она для куража заскочила на столик и давай «Ламбаду» выплясывать, только фужеры зазвенели, а груди у неё в растопырку, как у молодой козы, и ещё дёргаются. Потом соскользнула к нему в кровать, и только пружины застонали… Грех-то какой! Я от волнения и аханья враз сомлел и совсем отключился.

Утром очухался, спрашиваю Дениску, померещилось мне с Латинской Америкой? Он глаза прячет и бормочет: «Ты, Мишаня, как лишку хватишь, так тебе чёрте что мерещится». Я и думаю, может, и правда померещилось, шарю по карманам — одна мелочь. Хвать-хвать под коленкой — только булавка и осталась.

А он такой деловой, меня загружает. Говорит, что я теперь уже старший по группе, и суёт билеты всей делегации. Поехали в аэропорт Домодедово. Чёрт с ними, с деньгами, только совестно перед Марусей, профукал её денежки, и что обидно — без пользы. Зато совесть чистая. Стал в душе каяться, за дурные помыслы и, вы не поверите, всё неожиданно уладилось. Но как!

А дело было так. Приезжаем в аэропорт, я зарегистрировал делегацию. Пока ждали свой рейс, хорошо опохмелился. Полегчало, но начало штормить. Объявляют посадку. Кое-как поковылял, прошёл рамку металлоискателя, но тут какой-то мужик в штатском меня хватает за шиворот и поволок в дежурку. Там уж он на меня и вызверился. Орёт, что он фээсбэшник, а я по оперативке похож на какого-то террориста и хочу взорвать самолёт. Вывернул карманы, остатки денег — себе в ящик и всё жути нагоняет, требует назвать имена чеченских террористов.

Представляете ситуацию? Идёт посадка, Дениска мечется, билеты всей делегации у меня, а где я — неизвестно. Спасибо контролёрам, они указали, куда меня уволок этот паук-опричник. Влетает он и с порога ревёт, как медведь в жаркую погоду:

— Ты какого… (тут нехорошее слово) здесь сидишь с билетами, когда уже посадка идёт?!

А фээсбэшник сразу выкобениваться, встал в позу, говорит:

— Гражданин подозревается в терроризме!

— Что?! — У Дениса аж челюсть отпала, как у коня. — Какой терроризм? Чё плетёшь? Ты сам кто будешь, крыса столичная?

— Я сотрудник ФСБ, — начал рисоваться тот, и даже суёт ему в морду красную книжечку, но Денис его оборвал, но как!

— Ты эту книжку засунь себе в… (и опять сказал плохое слово, в переводе с медицины — в задний проход), — и сам тычет ему в харю корочки областного депутата. В придачу у него на пиджаке был большущий депутатский флажок. Наверно, фээсбэшник с перепугу принял его за депутата Госдумы, потому и прижух. Дениска меня за руку и только ходу, а я и запричитал:

— Он же, подлец, все деньги выгреб, в ящик стола спрятал.

Денис выдвигает ящик стола, а там этих деньжищ, как у дурака махорки. Причём даже в валюте, доллары, фунты со стерлингами. Как он это увидел, сразу ка-ак заорёт:

— Ах ты, шкура! Вот какую взрывчатку у террористов выгребаешь? — А сам всю наличность ссыпал мне в портфель и бегом на посадку. Фээсбэшник с перепугу хоть бы слово вякнул.

***

Это уже дома я деньги пересчитал, и глаза на лоб полезли — выходило, что я в Москву съездил, как на хорошие заработки. Потому Маруся и не ругалась за свою тюль. Правда, деньги все до копейки выгребла, и мы на них купили дочери в городе квартиру. Да чёрт с ними, с деньгами, не это главное — главное, что создали свою крестьянскую партию. Может будет легче деревне.

КОВБОИ, РЫБНАДЗОР И ГАИ

Для начала незатейливый анекдот. Едут по прерии два ковбоя. Чтобы скоротать дорогу, Джон предлагает товарищу:

— Билл, плохо выглядишь. Хочешь, я подниму тебе настроение? Плачу сто долларов, если съешь вон ту коровью лепёшку?

— Ты же знаешь, Джон, что я всё спустил в салуне, поэтому готов съесть любое дерьмо, только чтобы опохмелиться, — и принимается за дело, да так напористо.

Джону кажется, что он проиграет пари, поэтому предлагает:

— Билл, давай я сам доем остаток лепёшки, и мы в расчёте.

Тот соглашается, так как уже сам понимает, что одному её не осилить. Джон доедает оставшуюся половину лепёшки, и они едут дальше. Через время Билл говорит:

— Джон, а тебе не кажется, что мы с тобой только что бесплатно нажрались дерьма?

***

Этот анекдот, чтобы лучше понять последующий рассказ.

Однажды к нам в ГАИ приехал краевой начальник. Целую неделю занимались делами, а перед отъездом гостя решили вывезти на природу с ночёвкой на берег Оби. Прихватили с собой резиновую лодку, сети, так как было время нереста, и рыба шла дурóм. Всё городские трусливые, потому начальник заартачился и говорит, что эта затея может для него плохо кончиться.

— Не беспокойтесь, — успокоили его, — инспектор рыбнадзора местный, наш товарищ. Ничего плохого не будет, если мы на уху, и вам в виде презента домой наловим немножко рыбки.

Поехали. Нашли удобную протоку, забросили сети и на берегу поставили палатку, расположились лагерем. Чтобы обезопаситься, (мало ли что может быть), переоделись в гражданскую одежду, а машину с мигалкой и сиреной, загнали в кустарник, подальше от посторонних глаз. Пока поймается рыба на уху — накрыли «поляну». И только хотели водкой ударить по стаканам, тут как черти из рукомойника, на трёх машинах бригада сотрудников из самого Обского рыбнадзора! Влипли гаишники, а городского начальника, понятное дело, чуть Кондратий не обнял.

— И что это мы тут делаем в период нереста рыбы? — ехидно спрашивает рыбнадзор, и достают из воды сети, в которых уже трепыхались два огромных сазана и три стерлядки. А это уже тянет на огромный штраф.

И тут наш начальник ГАИ, Василий Петрович Ерёмин всё взял на себя и один стал выруливать. Но как? Говорит им:

— Ваша взяла. Пишите протокол по факту браконьерства. Хотя и стыдно признаться, но что тут скажешь, — виноваты.

Все гаишники вытаращили глаза, — видано ли, чтобы ГАИ где-то были виновными! А начальник даёт своим ребятам знак, чтобы не вмешивались. А рыбнадзорники растерялись, обычно браконьеры орут, угрожают, а здесь мирно, у злодеев даже накрыта «поляна» с водкой. У рыбных инспекторов работа нервная, поэтому они часто стресс снимают водкой, а тут вот она родная, только надо её взять с умом. Их самый главный строго говорит:

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее