Бесплатный фрагмент - Депрессия, роботы и один велосипед

Автор затронул настоящую, серьёзную тему

в киберкультуре. В тексте есть авторская интонация,

ясное настроение и внятная мысль.

БРЮС СТЕРЛИНГ, писатель, основатель жанра Киберпанк

Для публики остаётся загадкой, что именно происходит в кабинете психотерапевта между ним и клиентом/пациентом, как работает эта самая терапия. Это при том, что психотерапия приобретает всё большее значение, множатся разнообразные школы, техники и приемы.

Писатель, побывавший в кабинете терапевта, поможет вам разобраться и приоткроет секреты психологического лечения. Павел Губарев — фантаст, но именно фантастическая проза максимально соответствует той загадочной ситуации, когда с помощью разговора двух человек между ними происходит нечто такое, что меняет каждого участника.

БАБИН СЕРГЕЙ МИХАЙЛОВИЧ — Президент Российской Психотерапевтической Ассоциации (РПА). Врач психотерапевт, доктор медицинских наук, профессор кафедры психотерапии, сексологии и мед. психологии СЗГМУ им. И.И.Мечникова.

2050. Карты местности

Прежде чем мне стало неловко за мысль, что хочу заработать на имуществе мертвеца, я успел прикинуть, сколько стоят одни только контроллеры движения. Соблазн был большой, тем более что я ничего не крал и вообще ничего противозаконного ещё не совершил. Разве что взломал замок гаража.

Да, взломал замок. Не знаю, что на меня нашло. Наверное, надо было звонить в полицию. Но в моём рюкзаке — как и всегда — валялся набор отвёрточек, да и замок был совсем простым.

И внутри, за дверью, что-то стучало и тикало. Робот, скорее всего. А я не могу просто так стоять и слушать, как механизм расшибает себя впустую.

И главное, я был не в своей тарелке с утра.

Сегодня утром я позвонил М*** в очередной раз. Посидел, послушал гудки. Пятый гудок. Шестой, седьмой.

И вдруг понял, что тот умер.

Не мог же он просто взять и пропасть на три месяца. Скорее всего, просто умер. Хотя М*** не выглядел дряхлым: полностью седой, но ещё очень бодрый. Двигался не по-стариковски и смотрел ясно. И глаза были всегда красными, как у человека, который любит читать допоздна. Интересно, сколько именно ему было лет?

А кем он работал? И где живёт?

Чем больше я думал про это, тем больше мне хотелось, чтобы он взял, наконец, трубку.

Я не был готов к тому, что он возьмёт и исчезнет. Ещё меньше — к тому, что мне станет его не хватать. И что мне станет интересно, кто же на самом деле такой этот странный дед.

У меня все клиенты странные. И мне одинаково всё равно, кто они и почему ко мне обращаются. Я запрещаю себе этим интересоваться из деликатности. Но у меня всегда было чувство, будто я ещё что-нибудь узнаю об М***. Расспрошу.

Но он просто умер.

Больше двух лет М*** приходил ко мне с заказами. Приносил с собой одинаковых роботов неясного назначения: у них было тельце размером с кулак, не имевшее никаких портов и выступающих частей. Разве что простые ножки или гусеницы, чтобы бегать или ездить. От меня требовалось немного программирования. Замена микросхем, добавление функций. Мелкий ремонт.

Такого хорошего заказчика потерял. Чёрт. Хотел уже бросить работу и полностью перебраться в свою лавочку. Маленькую, но свою.

Дед исправно платил, но я вдруг понял, что расстроился не из-за денег. Хотя из-за чего в таком случае?

Ко мне часто приходят с заказами на секс-игрушки. Но М*** не похож на человека, которому такое нужно. Ещё он не похож на наркоторговца и выжившего из ума богача. Строго говоря, он ни на кого не похож.

Не был похож.

Я заставил себя поискать в интернете его имя. Итак, М*** был художником. Умер два месяца назад. Он не забрал свой последний заказ и больше никогда ничего не закажет. И я не знаю, где бы мне ещё такого клиента взять.

Я положил три механизма в обувную коробку и отправился туда, где отдавал заказы М***. У него был небольшой домик с гаражом возле парка. Обычно он встречал меня на крыльце, всегда одетый во что-то белое, как будто сегодня праздник. Я собирался постучать в двери, и если дома окажется кто-то из родственников, отдать заказ. И быть может, что-то узнать о старике.

Мне никто не открыл. На улице никого не было. А изнутри гаража что-то стучало. Вот я и не выдержал.

Внутри пахло смазкой, как у меня в мастерской. Через дверь в гараж проникло немного света: достаточно, чтобы разглядеть, что лежит на стеллажах — роботы, конечно. Все эти маленькие странные механоиды, с которыми я имел дело.

Их было много. Непривычно много. Я и подумать не мог, что за эти годы столько перечинил. Мы встречались с М*** несколько раз в месяц. Я брал их на ремонт по одному, может по паре за раз. И вот они здесь все в этой комнатушке. Некоторые шевелятся.

Но кто и зачем будет хранить это всё?

И главное: для чего они? И почему они так выглядят?

Когда он мне их отдавал, они были без корпуса. Обычно воображения и смекалки хватает догадаться, какой корпус будет у игрушки. Я стараюсь об этом не думать. Вы не поверите, когда узнаете, какие задачи поручают роботам. Если робот достаточно умён, чтобы диагностировать передозировку у владельца, то некоторые доверяют ему свою жизнь. А когда начинают доверять свою жизнь, то потом доверяют и всё остальное. И уж тем более…

Нет, это не для секса. Говорят, седина в бороду — бес в ребро. Борода у М*** была замечательная, а насчёт беса я сильно сомневался.

Я выключил того робота, что стучал, и взял его на руки.

Робот размером чуть больше моего кулака. Формой почти как яйцо, серый. Пахнет пылью. Напоминает чесночную головку, но весь будто помятый и в целом не очень похожий на растение. И вообще ни на что живое.

И ведь это я потрудился над тем, чтобы он смог снова ходить. И летать. Вот только куда? Куда прикажут. Можно задать координаты. Можно включить распознавание лиц, так что робот дойдёт до нужного человека. Обычно так делают для самодоставляющихся посылок.

Но это — вот это вот — оно зачем кому такое нужно?

Я решил, что задам вопрос родственникам М***, когда их разыщу. Невежливо совать нос, но в конце концов: я потратил сотни часов своей жизни на эти округлые… как их назвать?

Я задумался. Потом понял, что взломал дверь и стою в гараже, куда меня никто не приглашал. И прежде чем искать родственников М***, надо убрать следы взлома.

Я аккуратно поставил затихшего робота на полку и починил замок.

А через день снова взломал эту дверь.

Спустя несколько дней я начал обманывать и следить, а потом практически убил человека. Но сперва взломал дверь.

Никаких родственников я найти не смог. Старик жил один. Старик занимался не пойми чем. У старика было мутное прошлое. Итого я имел целый гараж маленьких роботов и никаких объяснений.

Тогда я решил посмотреть на них поближе. Взял рабочий компьютер, рюкзак с проводами и адаптерами, закрыл офис и направился к гаражу, стоящему на окраине городского парка.

Почему я захотел уйти на фриланс? Потому что не мог уже больше сидеть на работе. Точнее, потому что не мог часами программировать из точки А в точку Б по техническому заданию, которое мне спустил менеджер со своего четвёртого этажа на мой сто шестой. Сижу, вожу мышью по коврику, выставляю свойства программного объекта, и чувствую, как рука тяжелеет. То ли жизнь проходит мимо, то ли я прохожу мимо жизни.

И я открыл свою лавочку. Ко мне стали обращаться разные странные люди с горящими глазами и заказывать вещи, которые не купишь в магазине. За это я брался с азартом. Отказывал только явно криминальным типам. К которым М*** явно не относился.

Хотя теперь я и не знал, что про него думать.

Я обвёл взглядом стеллаж.

— По крайней мере я знаю, что вы не бомбы. Не шпионы. Не наркокурьеры. Но кто вы такие?

Роботы не отвечали, хоть и были напичканы очень умной электроникой. И кстати, очень недешёвой. Я почувствовал сладкое щекотание в животе: если это барахло разобрать на запчасти, то можно очень неплохо перепродать некоторые чипы. У меня иногда случался неожиданный навар: бывало, клиент не возвращался за заказом месяцами, и я с чистым сердцем пускал запчасти в оборот, ощутимо наращивая маржу за счёт дармовых комплектующих. Прежде чем я почувствовал неловкость за мысль, что хочу заработать на имуществе мертвеца, сходу успел прикинуть, сколько стоят одни только контроллеры движения во всех этих тушках. В животе защекотало ещё сильнее.

Суммы хватало с лихвой, чтобы уволиться, дать рекламу фирмёшки и стать себе хозяином. Последние два года я тянул заказы параллельно с основной работой и изрядно устал.

«Заявление, — подумал я, — прошу уволить меня по собственному очень большому желанию».

Как можно прожить интересную жизнь? Не знаю. Но знаю, как прожить скучно: нужно всё время просидеть в офисе. Чтобы не сидеть в офисе, нужно, чтобы за тебя сидел кто-то другой. Ты должен открыть фирму и нанять работников. Для этого нужен стартовый капитал.

У меня не было стартового капитала, но была девушка. И был страх. Страх увидеть разочарование в её глазах и услышать «Но мы же не можем себе этого позволить». Сам я не боялся быть бедным: в бедности прошло всё мое детство. Но когда я представлял себе её лицо и серо-голубые глаза, в которых читается разочарование, то мне казалось, что есть два будущих.

Будущее, в котором мы слушаем джаз на большой веранде, открытой морю.

И будущее, в которое мы войдём, как в облезлую хрущёвку. В этой хрущёвке окна выходят на другую хрущёвку. Чердачные люки ведут не на крышу, а в подвал другого серого панельного дома. Вы начинаете паниковать и хотите выбежать из подъезда, жмёте на кнопку, железная дверь с писком открывается, и вы оказываетесь в затхлом подъезде другой хрущёвки — с такими же потемневшими углами и облупленной штукатуркой.

Все хрущёвки одинаковы, каждый человек, живущий в хрущёвке, несчастен по-своему.

Рука потянулась к карману, я вытащил смартфон и стал набирать сообщение для поставщика комплектующих, но, поколебавшись, стёр.

Вдруг выяснится, что целые роботы будут стоить больше, чем запчасти. Мало ли, что придумал старик. Быть может, вот эта штука, похожая на подгнившую луковицу на ножках, умеет… умеет… Нет, идей у меня не было.

Я включил нескольких наудачу. Некоторые роботы остались без движения. Трое после включения выскочили из гаража, прежде чем я успел их поймать, и резво уехали прочь. Два экземпляра улетели. Тогда я решил: сперва сканирую память, потом включаю. Я просидел с уродцами, пока не стемнело, а потом снова пришёл с утра.

В нескольких из них нашлись адреса, по которым робота можно было отправить. Адреса и даже фотографии.

Уверяю вас, я держался до последнего: потратил несколько дней, копаясь в электрических мозгах: раскидал запчасти по стеллажам и полу, стараясь не накрошить чипсами на детали. Спина моя ныла от сидения в углу гаража на неудобном стуле. Я не нашёл ничего: ни плана, ни инструкции, ни чертежа, которые бы могли объяснить, какой команды ждут эти штуки.

И тогда решился на эксперимент.

Выбрал одного из роботов, в памяти которого были адрес и фотография. Перепрошил настройки, отвечающие за способ перемещения с полёта на шаг — и запустил доставку. И проследил.

Робот бежал по улице. Я шагал за ним, иногда тоже переходя на бег. Если вы думаете, что хоть одна сволочь сочла это подозрительным, то вы ошибаетесь. Увы.

Чем больше город, в котором ты живёшь, тем больше найдётся людей, которым ты совершенно не нужен. Тем проще затеряться. И — тут я это понял в первый раз — если ты гарантированно хочешь, чтобы к тебе никто не пристал, то лучше производить впечатление лёгкого сумасшедшего. Бормотать что-нибудь под нос, посматривать диковато на прохожих, шумно топать по слякоти. Ну или спешить с нервным видом за роботом странной формы.

«Чёрт, — подумал я, — как я дошёл до жизни такой? Это жадность? Да/нет/не знаю?»

Если бы сейчас меня схватили за рукав и спросили, в каком городе я живу, я бы сказал: «В капиталистическом». Прохожие, мимо которых мне приходилось маневрировать, были либо рабочими, либо владельцами средств производства. Это со мной началось вчерашним вечером, когда посмотрев на стеллаж с роботами, я вдруг сказал вслух: «Они мои». И хотя я понимал, что у закона на этот счёт другое мнение, я почувствовал, что имею право на механоидов. Я менял шестерёнки, прикусив язык от напряжения, ломал голову над кодом, часами вдыхал запах канифоли.

Моя девушка, послушав это, сказала, что я говорю чуть-чуть марксистские вещи. А для будущего владельца фирмы даже чуть-чуть марксизма это уже слишком.

— Глянь в зеркало, — сказала она, — не растет ещё борода и Фридрих Энгельс из левого плеча?

Она очень мило улыбнулась, но мне было невесело. Я понял, что меня загнали в угол, и посмотрел в зеркало, чтобы выиграть время.

— Я вижу в зеркале человека, который родился во времена, когда страна трещала по швам, — ответил я. — Мои родители бежали из Казахстана. Мы оказались в городе, в который при царе ссылали неугодных дворян. Каждый человек, который что-то соображал, мечтал оттуда выбраться. Эта карма ссыльного города досаждала не меньше, чем жара и пыль. Я выбрался в столицу. А М*** здесь жил всегда. Сытый, с квартирой в центре. Он был художником, то есть развлекался всю жизнь.

— Это если роботы для развлечений. Ты ведь не знаешь. Может, он ими зарабатывал.

— Вот именно. Я почему-то отмёл с порога теорию, что это не секс-игрушки. Но что, если это так? Что если он держал электронный бордель?

Девушка нахмурилась и отвернулась: ей не нравились подобные разговоры.

— В любом случае, — сказал я. — По факту я был его наёмным работником. Не имею ли я право на долю в предприятии?

Она пожала плечами.

Тогда я подумал, что это означает «Я не знаю, отстань». Сейчас, хлюпая ботинками и потея под осенней курткой, я подумал, что это также означает: «Я не знаю, что с тобой происходит. И я тебя не узнаю́». Я и сам не знал.

Но знал, что не остановлюсь. Не сейчас.

Я свернул вслед за роботом в арку. Потоптался у подъезда, пока кто-то не открыл дверь. Взбежал следом на третий этаж и поднялся ещё выше на площадку между этажами так, чтобы видеть дверь, перед которой остановился робот.

Робот подпрыгнул и нажал кнопку звонка.

Дверь открыл носатый юноша лет двадцати пяти с видом полусонным и озабоченным. Он недовольно осмотрел пустую лестничную клетку, а потом его взгляд упал на робота.

Его лицо стало похожим на фарфоровую чашку. Потом на фарфоровую чашку, которую разбили. Потом склеили. Потом чашка старалась сохранить прежний вид, но у неё плохо получалось.

Я разбираюсь в таких вещах, потому что несколько лет проработал с людьми, которым страшно или стыдно. Впрочем, я ни разу не видел, чтобы человеку стало очень страшно и стыдно за половину секунды.

— Что там такое? — спросили из глубины квартиры.

— Это… мне пришло… — пробормотал юноша. Потом кашлянул и сказал очень громко: — Это наушники. Доставка. Прислали новые наушники.

Он стал озираться, и я, стараясь не дышать, отошёл от лестницы. Дверь хлопнула. Я выглянул снова. Площадка была пуста. Парень забрал робота.

Тем вечером я не смог уснуть. А с утра отправился по тому же адресу. Чёрт с ним, подумал я. Спрошу его напрямую.

Дверь открыла женщина средних лет. Я назвал имя парня.

— Его нет, — ответила она. — А вы?…

— Его приятель, — сказал я. — Мы договаривались, что я зайду.

Женщина как-то странно промолчала.

— Мы договаривались, что послушаем новые наушники. Он вчера купил новые наушники. И мы…

— Ему плохо, — ответила женщина.

— Ладно… я зайду потом. До свидания, — сказал я и остался стоять.

— Послушайте, — вдруг сказала женщина, — вчера вечером он случайно принял большую дозу снотворного. Сегодня он в больнице. Пока не пришёл в себя.

Я не знал, что сказать. Но у меня на этот случай есть правило. Если нужно, чтобы человек разговорился, а задавать ему прямой вопрос неловко, то можно повторить его последнюю фразу.

— Он принял снотворное, — сочувственно сказал я. Мне и в правду было жаль парня с треснутым фарфоровым лицом. — Случайно. Слишком большую дозу.

— Целый пузырёк, — сказала женщина.

— Принял целый пузырёк, — повторил я. — Случайно.

И тут же понял, как это звучит. Никто не может принять целый пузырёк случайно. Господи Иисусе!

— Вы ничего об этом не знаете? — уже не скрывая беспокойства, спросила женщина. — Всё было хорошо. Уже давно всё было хорошо!

Я помотал головой.

— Извините, — сказал я. — Я перезвоню.

Женщина кивнула, закусила губу и стала смотреть в сторону.

Дверь захлопнулась, и я пошёл домой на ватных ногах.

Прежде чем отправить второго робота, я хорошо подумал. Сперва я даже решил от греха подальше разворотить их всех к такой-то матери. Даже назначил встречу с продавцом запчастей, чтобы сгрузить ему самые востребованные чипы. Но тут же написал вдогонку, что откладываю встречу. Я начинал думать о деньгах, но мысли упорно сбивались на то, что маленький робот сотворил с живым здоровым человеком.

Конечно, это могло быть простым совпадением. Но что-то мне подсказывало, что парень решил покончить с собой именно вследствие визита. «Что-то мне подсказывало» — это, конечно, неудачный оборот. Я видел, как его перекосило. И не мог забыть. Этого было более чем достаточно, чтобы разобрать механических уродцев от греха подальше.

Но меня-то их вид не пугал. Только приводил в замешательство. Они были какими угодно, только не страшными. Несуразными, насколько может быть несуразным дитя яйца и чеснока с хорошей электроникой внутри. Но не до такой степени, чтобы довести человека до самоубийства. В моём случае только свести с ума от любопытства.

Любопытство подогревалось тем, что возле гаражных ворот стоял почтовый ящик, и уже дважды в нём появились новые роботы. Кто их принёс — я не видел.

Я ещё раз постарался найти объяснение в прошлом М***. Однако столкнулся с проблемой: М*** был своеобразным типом. Он слушал песни, которые я не мог понять. Он жил непонятно на что и говорил непонятно о чём.

Мне нравилась его страсть, но читать о его жизни было как следить по телевизору за спортивной игрой, правил которой не знаешь. Я смотрел записи передач с его выступлениями и терял мысль примерно на третьей минуте, когда он второй раз произносил слово «феноменологически».

Я терпеливо отматывал назад и слушал, переставая жевать чипсы, чтобы не заглушать хрустом речь. Яснее не становилось, и я обычно соглашался с его оппонентами. Одним из оппонентов был какой-то учёный. Он говорил:

— Добро не существует само по себе. Как и зло. Это не отдельные сущности. Они не похожи на магнитные поля. Это не химические вещества. Вы не обнаружите их прибором.

— Но я как раз… — перебивал его М***.

— Нет, подождите! Вы всюду ищете платоновские идеи. Даже там, где их нет. Допустим: если вы видите что-то треугольное, то можете представить себе идеальный треугольник. Даже такую вещь как «треугольность». Вы считаете, что все треугольные вещи это подобия идеального треугольника. Но это работает не всегда. Вы не можете себе представить идеальную собаку, описывающую всех собак. Потому что нет чёткой границы между домашней собакой и диким волком. Всегда есть переходное звено, животное, которое было между ними. Пусть и вымершее. Мы можем говорить только о популяции собак и о популяции волков, между которыми провели условную черту. А на самом деле там есть серая зона. Так и добро и зло это на самом деле наборы добрых и злых поступков. Бывает добро, которое другие люди считают злом. Но люди хотят видеть идеальный чертёж, модель, абстракцию, правило, закон, концепцию, схему! Идею чистого добра и чистого зла. Такую же простую и ясную, как идея треугольника. Но это невозможно!

Мужик прав, так ведь? Хотя какая ему разница в самом деле — отдельная сущность добро или не отдельная. Мне бы его проблемы.

В ответ М*** нёс какую-то ахинею. Говорил, что люди живут не в объективной реальности, а внутри своей головы. Что мир для нас это пространство идей и представлений:

— Из чего состоят камни? Подумайте. Обычно мне в ответ говорят, что камни состоят из горных пород. Какого-нибудь оксида кремния. На самом деле камни состоят главным образом из пустоты! Пространство между ядром атома и соседним ядром атома во много тысяч раз превышает размеры самого ядра. Так что внутри них ничего нет. Но людям это знать не нужно. Камни достаточно твёрдые и плотные, чтобы на них наступать. Так видели мир кроманьонцы, так продолжаем видеть его мы. Если это для вас слишком абстрактно, подумайте вот о чём: кирпич состоит в основном из пустоты, но от этого не будет легче, если он упадёт вам на голову.

И что-то ещё про то, как эпифеноменологически разворачивать юмовское понимание «я».

Это на словах. А на деле он устраивал выставки. Брал людей, цеплял им датчики к шее и делал визуальные репрезентации комка в горле. Комка никакого на самом деле нет: это ощущение, которое создают напряжённые мышцы в горле печального человека. М*** это не смущало. Он цеплял датчики людям к голове, определял настроение; делал карты радости и печали в нашем мегаполисе. По его словам это и были настоящие карты местности. Обычные карты он печатал на бумаге и сжигал на открытии выставки. А карты радости и печали устанавливал в телефоны посетителям.

В общем — жил в каком-то своём мире. Впрочем, живи я в его мире, я бы тоже поставил себе какой-то особый навигатор.

Однако же в его роботах была нормальная навигация — спутниковая. И в одном из них были вполне привычные координаты. Имя, адрес и фотография девушки. Я снова проследил за роботом. Когда девушка открыла дверь, я взял робота на руки.

— Здравствуйте. Не подскажете, что это такое?

Я снова увидел, как человек бледнеет на глазах. У девушки на лбу и щеках была какая-то сыпь, скорее всего из-за аллергии. Пятна — едва заметные сперва — вдруг стали чётко видны.

Впрочем, девушка быстро совладала со страхом и пришла в бешенство.

— А вы кто такой? Что вам от меня нужно?

Я тихо и вежливо повторил, что лишь хочу знать, что это такое, потому что я когда-то это ремонтировал.

Она поколебалась, а потом с шумом хлопнула дверью.

— Уходите, а не то я вызову полицию! — донеслось из-за двери.

— А вызывайте, — сказал я. — Надо разобраться наконец. Слушайте, я не хочу вас огорчать, но это какие-то опасные штуки и…

Я почувствовал себя глупо, собравшись объяснять перед закрытой дверью всю историю с М*** и гаражом, полным роботов, похожих на чесночные головки. Поэтому замялся.

Так мы и стояли добрых минут десять: я держал робота на руках, как непристроенного котёнка, потел, злился и рассматривал цифру «49» на двери. Я слышал, что по ту сторону девушка взволнованно дышит, но явно не торопится звонить в полицию.

— Вы прекрасно знаете, что это такое! Вы гад! — рявкнула она и отошла от двери.

Больше я от неё ничего не добился. Шагая по дороге к гаражу, я решил, что больше не буду трогать «мишени», как я назвал про себя тех, к кому бежали включённые роботы. Кроме мишеней был и стрелок.

Стрелок умер, но остался его оруженосец. Следить за почтовым ящиком самому было не обязательно. У меня в гараже было много десятков пар электронных глаз. Я выставил двух роботов на подогретый весенним солнцем асфальт, а сам развалился на раскладушке, слушая музыку. Я жил на диете из чипсов и молока, и это пора было менять, но уходить надолго за нормальной едой не хотелось. Так я квасился два дня, слизывая крошки с пальцев и обдумывая стратегию разговора с тем, кого я поймаю возле почтового ящика. Стратегий образовалось четыре: просьбы, запугивания, подкуп и обман. В момент, когда прозвучал сигнал извещения, я как раз размышлял, какую из них применять в зависимости от того, кто окажется возле почтового ящика. Наверное, подростка проще будет запугать, а старика разжалобить.

Я выскочил на улицу. Возле почтового ящика копошился человек. Он повернулся, заметил меня и направился ко мне так резко, что я проглотил слова от неожиданности.

— Я… ээ… здравств….

Человек не откликнулся, и прошёл мимо меня в гараж. Это был мужчина непонятного возраста, бледный и округлый, похожий то ли на женщину, то ли на подростка. С неподвижным, как у манекена, взглядом.

Он зашёл в гараж и стал шуметь. Я кинулся следом, но замер на пороге, потому что не знал, что делать.

Человек убирался в гараже. Взял веник и совок и стал подметать. Поднимал запчасти и детали корпусов на стеллаж, сметал крошки чипсов и обрывки изоленты в совок, расставлял коробки под стеллажом.

На меня не реагировал.

— Здравствуйте! — громко сказал я.

В ответ я не услышал ничего, кроме сопения и шороха веника.

— Здравствуйте! Вы можете сказать мне откуда эти роботы?

В ответ он вроде бы что-то сказал себе под нос. Я подошёл вплотную к нему и повторил вопрос ещё громче. Он ответил тоненько и монотонно:

— Из клиники. Конечно. Из клиники. Конечно, из клиники.

— Какой клиники?

— Из центра психического здоровья. Из центра психического здоровья..

Я сделал несколько шагов назад. Откуда взялся сам уборщик — у меня было мало сомнений. Из той же клиники. Я стал кусать ноготь, думая, что предпринять дальше. С сумасшедшими я разговаривать не умел. Так что из четырёх стратегий у меня осталась одна: кусание ногтя.

Человек закончил подметать и поставил веник в угол. Потом оглядел стеллажи и тоненько заскулил. Я вздрогнул, потому что не мог понять, что его смутило. Уборщик потоптался на месте, а потом кинулся к полкам и принялся переставлять роботов. Быстро и чётко, как расставляет фигуры опытный шахматист перед началом партии.

Закончив, он вышел. Я двинулся было за ним, чтобы проследить, но что-то меня удержало. Слежка ни к чему хорошему меня ещё не привела. Я остался стоять у дверей гаража, наблюдая как сгорбленная фигурка, семеня, удаляется в парк. А потом вернулся в гараж. И тут — с первого взгляда на стоящих в новом порядке роботов — я заметил то, чего не замечал раньше.

Они были разных сортов. Или, если можно так выразиться, выполнены в чуточку разных стилях. Как если бы их лепили из пластика и раскрашивали разные люди. Некоторые сорта были в одном экземпляре, некоторые — в нескольких.

Я почувствовал коротенькое ощущение удовлетворения: как будто я был в игре, где надо перемещать фигурки так, чтобы одинаковые становились в ряд и исчезали. Теперь, когда уборщик расставил одинаковых роботов в ряд, что-то прояснилось. Или — по крайней мере — теперь я смогу перейти на новый уровень. Может быть.

Я опять закопался в данные, которые удалось наскрести из электронных мозгов. Но на этот раз разложил все находки по папочкам. Выяснилось, что и здесь есть порядок: если в робота были заложены координаты, то в тушках «одного стиля» находились координаты одного и того же человека.

Начав играть в компьютерную игру «три в ряд», очень трудно её бросить, особенно когда ходов осталось мало, а конец уровня маячит перед носом. Я, как человек, залипший в смартфоне, смутно осознавал, что прошло уже до чёрта времени, давно пора отложить игру в сторону и заняться делом. Но эти мысли были на краю сознания, а в основном голова моя была наполнена загадкой, которая вот-вот должна была разрешиться из-за того, что я нашёл какую-то закономерность.

Один из адресов оказался оказался адресом психиатрической клиники. А один из роботов этой же группы появился у меня уже после того, как я нашёл гараж. И ещё: один из роботов этой же группы сбежал на свободу в тот день, когда я, экспериментируя, беспечно включил нескольких.

Я решил, что раз первый визит робота к этому человеку уже состоялся, то можно нанести ещё один. Хуже не будет: либо тот робот уже сделал нечто непоправимое, либо этого человека моими роботами не напугать.

И вполне возможно, что бояться следует как раз мне. Привиделся такой сценарий: я нахожу этого человека, сидящего в психиатрической клинике (суровое здание за бетонным забором с проволокой), он поднимает на меня дикий взгляд, щёлкает пальцами, и робот, повинуясь, разворачивается ко мне. Моё лицо трескается, как фарфоровая чашка, и я медленно подхожу к окну, чтобы прыгнуть оттуда вниз головой.

Как технарь я не очень-то верил, что роботы могут излучать что-то губительное для мозга. Да и не было у них внутри никаких излучателей. Но всё же я не психиатр, и мне было немного жутко. Да что уж там: иногда совсем жутко.

Но остановиться я не мог.

Бывало, когда М*** приходил ко мне в очередной раз с коробкой под мышкой, я говорил: «Добрый день. Это снова вы?». А он отвечал «Конечно. Охота пуще неволи». Я не придавал значения этой странной поговорке. А теперь почему-то её вспомнил. Что ж, если бывают люди, которые одержимы желаниями, то я, наверное, не худший из них.

Я перепрошил робота на ходьбу, активировал его, выпустил из гаража и отправился следом.

Идти пришлось недолго. Гараж М*** стоял возле парка, с другой стороны которого к деревьям жался милый кирпичный особнячок века XIX-го, переделанный под учреждение, вывеску которого я не успел прочитать, потому что робот спешил к адресату, как за вкусненьким. Но по всему получалось, что это и есть та самая страшная клиника. Робот смело подбежал к двери клиники, а я струсил и остался стоять в парке — за деревом.

Робот подпрыгнул и ткнулся в звонок.

На крыльцо вышел немолодой человек в сером свитере. Он чем-то напоминал М***, но вместо седой бороды у него были седые волосы, требующие стрижки. Увидев робота, он замер.

Но к моему облегчению, не рассыпался на части и не схватился за сердце. Он чуть склонил голову и, не моргая, смотрел на механоида.

— Цып-цып-цып. Ну давай сюда. Ну давай.

У старика был сильный голос. Робот, переваливаясь, приближался к нему. Старик сделал несколько резких шагов, спустился с крыльца и схватил робота. Робот продолжил шевелиться в руках, но недолго: старик нащупал выключатель, спрятанный под корпусом и обездвижил машину. Старик сделал это уверенно, с первого раза, хотя чтобы добраться до выключателя, надо было отогнуть пластик, защищающий рычажок от случайных прикосновений, и потянуть его в нужную сторону — наощупь. Мне вспомнилось, как в детстве мой одноклассник ловил голубей и сворачивал им головы — хруст, и птица замирает.

Старик медленно выдохнул и поднял взгляд на дорогу, ведущую к двери клиники. Я увидел, как его лоб перечеркнула морщина, а уголки рта опустились, как будто он действительно убил голубя, но тот успел больно клюнуть. Старик внимательно осмотрел дорогу, потом повернулся вправо и стал изучать окрестности, видимо, надеясь увидеть того, кто привёл робота. Я стал осторожно отходить назад — когда старик посмотрит влево, он наверняка увидит меня.

Дверь открылась, на пороге появилась девушка в белом халате. Старик повернулся к ней, спрятав робота за спиной.

— Кто там? Уже ушли? — спросила девушка.

— Ошиблись адресом, — ответил старик.

— Вас ожидает клиент.

— Который на четырнадцать тридцать?

— Да.

— Сейчас. Спешу.

Девушка исчезла. Старик ещё раз осмотрелся по сторонам, сгорбился и зашёл внутрь.

Я подождал несколько минут, переводя дух. Здание выглядело мирно: из парка ветром нанесло кленовые листья к крыльцу, так что подойти к нему можно было, неслышно ступая по мягкому. Старые кирпичи здания чуть обкрошились, поэтому у них не было острых углов. Всё словно бы приглашало подойти и обещало безопасность.

Я сделал три глубоких вдоха и вышел из-за дерева. Ручка двери легко повернулась, хорошо смазанный замок щёлкнул, но негромко. Внутри был пустой вестибюль, по-казённому окрашенные стены которого были увешаны объявлениями, плакатами, выписками из нормативных актов и фотографиями.

«Простите, а как я могу найти вот этого седого мужчину, у которого сейчас клиент?… Нет, мне не назначено, я просто хотел спросить про роботов, которые…»

Я почувствовал себя глупо. Ещё было непонятно, с чего лучше начать расспрашивать старика. Он спрятал робота за спину, это значит… Стоп, а что он вообще здесь делает? Якобы лечит? Я ещё раз пробежался взглядом по объявлениям на стенах.

В коридоре послышались шаги. Я сфотографировал несколько объявлений и поспешил выйти на улицу. Отойдя от здания и повернув за угол, я пересмотрел снимки. На одном из объявлений был номер телефона. Я позвонил по нему сразу же — пока не перетрусил.

— Здравствуйте, — сказал я. — Я бы хотел записаться на группу поддержки.

— …и ты лежишь, — сказала девушка, — не можешь встать, чтобы помыть посуду. Ненавидишь себя за эту посуду. Кто ты такая, до чего докатилась? Уже на простейшее не способна. Скоро мыться перестанешь.

— Извини, пожалуйста, — сказала ведущая, — я напомню: надо говорить «я», а не «ты».

— Ах, да, опять сбилась. Извините.

— Ничего-ничего, — пробормотали в группе.

— Лежу целый день. Не могу помыть эту долбаную посуду, — девушка нервно засмеялась, замолкла и стала смотреть в пол.

— Спасибо, что поделилась, — сказала ведущая, — Кто-то хочет сказать что-нибудь Татьяне?

Она оглядела группу. Я спрятал глаза. Слово взял молодой человек, сидевший справа от меня.

— Таня, у меня было такое состояние. Ты прямо очень похоже описываешь. Я бы знаешь, что хотел сказать… Есть такой момент, что ощущение усталости — оно обманчивое. Немного обманчивое. Я ни в коем случае не говорю, что ты этого не чувствуешь — парень выставил ладони — просто иногда можно начать что-то делать и уже по ходу дела обнаружить, что это легче, чем кажется. Можно встать с целью помыть одну — только одну — тарелку, а там как пойдёт…

— Да, точно, — подхватила другая девушка из группы, — и ещё, конечно, работает КБТ. Берёшь табличку… Пардон! Я беру табличку и пишу, типа, «Помыть посуду — сложность восемьдесят». Начинаю мыть, и оказывается, что она не восемьдесят, а пятьдесят или даже тридцать.

— Понимаешь, Лиз, тут ещё какое дело. Я работала финдиректором до всего этого. И эти электронные таблички у меня вот где… при одной мысли…

— Ну можно взять бумажный блокнотик, ручку…

— А я понимаю, как это бесит, — сказала третья девушка. — Ты лежишь, всё тошно, и тут: на вот, давай заполняй таблички. Пиши в клеточки. Да идите вы в жопу!…

Девушка засмеялась и закрыла лицо руками.

— Простите! — сказала она.

— Так, хорошо, — сказал ведущая. — Быть может, ты что-то скажешь, П***?

Она посмотрела на меня. Все посмотрели на меня.

Я не был готов к вопросу, потому что был занят тем, что пытался найти во всех этих разговорах объяснение истории с роботами. Депрессия — я почитал про эту болезнь. То, что говорили эти ребята, было понятно, хотя я с трудом представлял себе это состояние. Но оно укладывалось в прочитанное. Должно было быть что-то ещё, что выбивалось из общей картины и могло вывести меня на роботов. Могли ли эти мои роботы атаковать человека, сделать так, что тот не может встать и помыть посуду? Причём целого финдиректора.

— Я пока помолчу. Можно? — сказал я.

— Конечно. Но если что-то хочешь добавить к нашему обсуждению, не стесняйся.

Я кивнул.

«Надо будет хоть что-то сказать», — подумал я.

Девушка, которая предлагала заполнять таблички, решила взять реванш:

— Ну и записываешь тоже эту мысль: «Я ничтожество, даже посуду не могу помыть», а рядом пишешь «Я не ничтожество, я просто болею. Это временно». И тебе сразу становится легче. Пардон! Мне сразу становится легче. Что я хочу сказать: депрессия это замкнутый круг, верно?

— Самоподдерживающийся цикл, — сказал парень.

— Ну или так. И рвать его нужно в любом удобном месте. Если ты не можешь… если я не могу пойти на работу, я считаю себя ничтожеством. Если я себя считаю ничтожеством, я чувствую себя ещё хуже, и у меня ещё меньше сил. Так по спирали и скатываюсь к тому, что не могу зубную щётку поднять. Но стоит только сказать себе, что я не ничтожество — спираль идёт в другую сторону. Лучше написать, конечно.

— Не представляю, как я выйду на работу. Да и зачем? Я проработала несколько лет на этой должности, ничего больше не видела, кроме этих табличек, а потом просто уволилась, потому что не могла продолжать.

— Я тоже думаю, — вклинился я, — зачем? Я работал программистом. А потом… я сидел, водил мышью по коврику и чувствовал, что рука становится тяжелее и тяжелее.

Кто-то кивал, кто-то смотрел с сочувствием, кто-то не смотрел на меня вовсе. Я осмелел и добавил к рассказу кое-то из прочитанного:

— Я стал просыпаться по ночам от чувства… как бы его описать. Как будто опаздываю на поезд. На самый главный поезд в жизни. Весь в поту. И я не понимаю. Вроде бы беспокойство за будущее — это важное чувство. Оно заставляет меня что-то делать. Но оно такое сильное, что парализует.

Ведущая кивнула.

— Самое плохое, что никто не понимает меня, когда я рассказываю… — добавил я.

— Но все считают себя знатоками, — грустно добавил парень из группы и все закивали.

— Спасибо, П***. Кто-то хочет что-нибудь сказать?

Любительница таблиц сказала:

— Когда паника очень сильная, можешь взять блокнотик и отмечать силу эмоции по шкале от одного до десяти. Каждые три минуты: сначала было восемь, потом семь, шесть, четыре… Эмоция пропадает просто потому что за ней наблюдают.

Парень добавил:

— Я читал, у буддистов тоже практики построены на внимательном наблюдении за внутренним миром. Попробуйте сесть неподвижно и просидеть час. Рано или поздно у вас невыносимо засвербит где-нибудь за ухом. Можно почесаться. Но можно и понаблюдать за тем, как свербит, где свербит, что именно свербит. И как оно постепенно проходит. То же самое с печалью. С неотвязным желанием. И с гневом и жадностью.

— Можно нарисовать свою тревогу, — подсказала другая девушка.

— Спасибо, — сказал я.

«Нарисовать тревогу, — подумал я. — Что за бред!»

— А что твой терапевт говорит по этому поводу? — спросила ведущая.

— У меня нет терапевта, — я немного похолодел.

Ведущая, к счастью, не удивилась.

— Я бы всё же рекомендовала такие вещи проработать на личной терапии. Что-то случилось? Почему ты перестал работать со своим врачом?

— У меня никогда его не было.

— Хорошо. Я не настаиваю, но могла бы порекомендовать хорошего специалиста.

Встреча закончилась, все попрощались и вышли из комнаты, я остался в коридоре, сел на скамейку и стал перешнуровывать ботинки. Левый, потом правый, потом снова левый — люди всё не расходились. Потом решил, что если я просто буду сидеть, то это будет менее подозрительно. Здесь не задавали вопросов. И я просто оставался на скамейке, пока коридор не опустел. Тогда я встал и не спеша прошёл в одну сторону, потом в другую.

Одна из дверей была открыта — кто-то, видимо, проветривал свой маленький кабинет, потому что была открыта нараспашку и форточка. Я заглянул внутрь — к одной стене жался старый дешёвый диван из Икеи, у другой был заваленный бумагами и книгами стол. Дальнюю стену занимали полки, забитые книгами и разными мелкими игрушками.

— Вы что-то хотели?

Я подпрыгнул. Это был голос старика. Он направлялся в этот самый кабинет, но я перегородил ему дорогу.

— Вы записаны? На какое время?

— Нет, — сказал я, — не записан. Но хочу… То есть… мне нужна личная терапия.

— Вы были на группе?

Я кивнул.

— Хорошо, только вам нужно всё же к администратору сперва. Но раз уж вы здесь, то давайте быстренько согласуем время приёма. Администратор всё равно полезет в мой календарь.

Старик жестом пригласил меня в кабинет, и я прошёл. Врач прошёл следом, опустился в кресло и ткнулся в компьютер.

— Следующий четверг? Первая половина? — спросил он.

— Хорошо, — сказал я.

Старик поднял голову и посмотрел на меня. Это был очень странный взгляд. Он не рассматривал меня с головы до ног, но глядел пристально. Я чувствовал, что его мысли не заняты ничем, кроме меня. И потому он свободно читает обо мне совершенно всё.

Я почувствовал себя неуютно и опустил глаза.

— У вас ничего срочного, я надеюсь? — услышал я голос старика. — Хорошо себя чувствуете?

— Нет, — ответил я. — Меня пугает это. Очень пугает.

На столе среди прочего лежал серый предмет, напоминающий формой то ли луковицу, то ли яйцо.

— Что это? — спросил я.

— Вы видели это раньше? — спросил старик, продолжая меня изучать.

— Нет.

— Хорошо. Я было подумал… когда вы стояли в парке у клиники, не решаясь зайти, то как раз могли встретиться с… ну ладно. Присядьте, пожалуйста. Это… сделал один из пациентов. Как по-вашему, на что похоже?

— На работы художника М***.

Старик поднял брови.

— Вы его знаете?

Я не знал, что ответить, и сделал неопределённый жест ладонью.

— А вы? — спросил я.

— Да, кстати, что он сейчас делает?

— Он умер.

— Ах вот как. Когда?

— Два месяца назад.

Старик потёр лоб. Он о чём-то крепко задумался, мне даже показалось, что на полминуты забыл о моём существовании.

— Как странно! Так вы его знали? Почему вас-то пугает эта штука?

— Хотел бы я знать.

— М*** вам не рассказывал о своих идеях?

— Нет. Ну то есть, да. Что добро и зло существуют сами по себе как поля. Всё такое.

— А с грустью ласково обращаться не учил?

— Э-э-э. Что?

— Вижу, что нет. Так вы его ученик?

— Как сказать… Помощник.

— Простите, я быть может, глупость скажу… вы точно здесь за консультацией?

— А вы точно… психотерапевт?

Старик расхохотался, а потом вместо ответа указал на диплом, висящий на стене в рамке.

— Извините, я не над вами смеюсь. Раз уж вы упомянули имя М***… Давайте так: я расскажу вам о некоторых наших с ним делах. Быть может, вы что-то для себя проясните и расскажете мне о своём с ним знакомстве. Если пожелаете. Идёт?

Я кивнул.

— М***.. Он приходил ко мне не так давно. Возмущался… Тут вот какое дело. Лет сорок назад, когда я был ещё аспирантом, М*** был очень популярен у молодёжи. Вот кто сейчас ходит на художественные выставки? Так и тогда никто не ходил. А М*** вдруг сделал изобразительное искусство актуальным. Но только своё искусство. И ненадолго. Но был, конечно, большим молодцом, пока не тронулся окончательно.

— Разве он был сумасшедшим? — спросил я.

— Я его не освидетельствовал, — ответил старик с нажимом, — но общался несколько раз вплотную. Мы с коллегами позаимствовали у него идею. Он делал картины, цепляя датчики к людям. К горлу в частности. Человек мог увидеть, визуализировать свой комок в горле. Мы решили, что в этом есть терапевтический потенциал. Буддисты веками учат наблюдать за внутренним миром и многие проблемы решают именно тем, что изучают свои эмоции очень долго и пристально.

Проблема в том, что мало кто готов наблюдать за своей психической механикой по часу в день. И мы стали изобретать различные техники. Ещё когда я учился, у нас в арсенале был приём: попросить человека нарисовать свою депрессию, свою печаль, свой страх, свой комок в горле. Теперь мы смогли показать этот комок на экране. Распечатать. Человек мог поговорить со своим комком. Выслушать свою печаль, а не глушить её. А мог сжечь распечатку. Мог сделать самолетик и запустить с балкона в парк. Отправить письмом за океан. Это неплохо помогает, когда работаешь с большим депрессивным расстройством, особенно тревожного спектра.

Потом мне пришла идея печатать модели комков на 3D-принтере. А потом и… ну и…

Он взял со стола серый комок и показал мне.

— А-а-а, — сказал я.

— Именно. А вы что думали?

— Я не знал, что и думать. Ломал голову.

— Давно ломали?

Я понял, что нет смысла юлить.

— Тут вот какое дело… — сказал я.

И выложил всё с самого начала. Психотерапевт застыл, как будто я накладывал ему гипс на руку, а он не шевелился, чтобы не мешать.

Когда я дошёл до конца, он кивнул и с видимым удовольствием сменил позу.

— Прогуляемся в ваш гараж?

Не дожидаясь ответа, он взял шляпу и направился к выходу.

— Я привык что люди мгновенно узнают свой комок. У каждого он особенный. Человек бессознательно формирует это изображение под себя. Комок похож на его печаль. Печаль, тоску, сожаление, душевную боль, грусть, меланхолию, скорбь, огорчение, уныние, горечь.

— Вы знаете очень много грустных слов.

— Это профессиональное. Так вот, мы придумали эту технику: создавали эти самые комки по изображениям клиентов и давали им, чтобы те отпускали их в лес. Благо он у нас тут прямо за дверью.

Но да, вы правы: наверное, человек далёкий от нашей среды, совершенно не поймёт, что это перед ним, если увидит комок. Решит, что это какая-то ходячая картофелина. Но М***… он как-то прознал, чем мы занимаемся. Он пришёл ко мне несколько лет назад.

Старик замолчал, вспоминая.

— И что же?

— Когда то очень давно, — продолжил он после длинной паузы, — он написал стихи. Надо же, я до сих пор помню:

Он пригрозил мне, что бог нас сорвёт

Но мы ещё только зреем

Он уверял, что любой самолёт

Был в детстве воздушным змеем

Любил он всё одушевлять. Всё подряд. Так до старости эту привычку, видимо, и сохранил.

— Вы выпускали комки из горла в лес? Как-то странно звучит.

— О… Это не самое странное, чем занимаются терапевты. Видели бы вы, как у нас в городе кое-кто проводит групповые сеансы гипноза. Мне жалко пациентов. Сидит человек в трансе, а на него орут: «Рви пуповину!!! Рви пуповину!!! Рви пуповину!!!». А мы-то что.

— Но погодите. Я не специалист, конечно, но когда-то давно на тренинге слышал, что если мы отворачиваемся от неприятной эмоции, мы бежим от проблемы, и на самом деле надо принимать свои обиды, а проблемы решать.

— Всё верно. Это работает для здорового человека, а не для человека с клинической депрессией. К сожалению, очень мало кто понимает, что такое на самом деле депрессия. Но каждый считает себя знатоком. И наш общий друг тоже. Так вот: несколько лет назад этот самый М*** пришёл ко мне без приглашения и заявил буквально, что печаль нельзя так просто прогонять. Нехорошо мы с ней поступаем.

— С печалью?

— Именно. Вы знаете эти его идеи: что всё существует само по себе наподобие поля. Печаль, зло, добро, ненависть. Я, конечно, возражал ему, говорил, что печаль это эмоция, явление психики. Реакция мозга на внешние сигналы. А то что оно у нас тут на ножках бегает, ну так это терапевтическая игра. А он…

— А что он?

— Нёс какую-то ахинею.

— А, да. Это он умел.

— И, видимо, не ограничился разговорами. Но в тот день просто ушёл. Я не придал значения. Видимо, я его недооценил.

— Значит, он стал собирать выпущенные… эээ… комки в горле?

— Ха! — вдруг закричал терапевт. — Стал собирать! Не то слово! Вы не поняли ещё? Он поселился рядом с парком! Он их подбирал, как раненых птичек! Он ремонтировал их! Сколько вы говорите? Два года?

— Два года. С лишним.

— Ооо. Вы меня без ножа режете. Вы теперь мне объясните, как он их подбирал? Я, между прочим, доплачиваю дворнику, чтобы он находил их в лесу и сдавал в утиль. Не пугать же грибников, верно? И что он сделал с дворником? Подкупил? Перехитрил? А данные пациентов? Он откуда их брал? Воровал? О-о-ох.

Я не ответил. Я представлял себе, как М*** ходит этими тропинками, ощупывает их своим колючим взглядом. Быть может, поэтому у него были красные слезящиеся глаза: он целыми днями высматривал серых роботов в полутьме. Подкрадывался к опушке и наблюдал, как новый пациент отпускает свою печаль в лес. И та бежит в темноту, чтобы заблудиться и умереть, но попадает в тёплые руки М***.

Мы дошли до гаража.

— Ну что ж, — сказал я. — Вот они все. Теперь ваши.

И ясно вспомнил, что они здесь не все.

Терапевт прочитал мою мысль и кивнул.

— У меня семь давних пациентов внезапно слегли с рецидивами. Подумать страшно, что человек переживает, когда его комок в горле приходит к нему пешком средь бела дня. Я сам в первый раз чуть сердечный приступ не заработал.

— Но вы же профессионал. Вы же сами их делали!

— Терапевты тоже люди и имеют право на любые эмоции, — отрезал старик.

Я открыл гараж и мы заглянули внутрь.

На полках стояли комки. Если бы я увидел что-то подобное в художественной галерее, я бы решил, что художник псих, и тот, кто за это платит, тоже псих. Но сейчас мне казалось, что это самая красивая вещь, которую я видел в жизни. И самая грустная.

Старик посмотрел на стеллажи с роботами и покачал головой. Он огляделся, увидел стул, на котором я провёл эти дни, крошки чипсов, коробки из-под молока, мои инструменты и пакет с проводами. Глянул на меня коротко, но никак не прокомментировал увиденное. Снова посмотрел на ряды механоидов и вздохнул.

— Вот натворили мы дел, — сказал старик. — И я, и М***, и вы тоже хороши. Чёрт бы вас побрал. Зачем вы выпускали их?

— Ну… я же не мог предположить…

— Да знаю, — махнул рукой старик. — Давайте-ка от греха подальше выключим их всех. А лучше вывезем на свалку и сожжём. Что вы так смотрите?

Я пожал плечами.

— Они… Красивые. То есть, не красивые, конечно, но… как живые.

— Да, понимаю, — серьёзно сказал он. — Вам их жалко?

Я не знал, что ответить, и, к счастью, меня отвлёк колокольчик входящего сообщения. Я сделал вид, что сообщение срочное и невидящими глазами уставился на экран смартфона. Когда до меня дошёл смысл прочитанного, мне стало ещё более неловко.

Но я не придумал ничего лучше, чем прочитать сообщение вслух.

«Ну что там с контроллерами MX5? Предлагают $750 за штуку, если подгонишь 25шт рабочих».

— На запчасти хотите сдать? Это правильно. Люди потом сделают что-нибудь полезное. Перепаяют печаль на радость. Вот как чудесно-то в современном мире.

— Нет, — сказал я и сам удивился, — не дам. Это… это…

Я указывал руками на полки, но не мог подобрать слово. Старик ждал с интересом.

— Это искусство! — наконец сообразил я.

— Ну и что? Музей откроете?

— Почему бы и нет. Вы считаете, никто не придёт смотреть? Это не искусство?

Старик задумался, но ненадолго.

— Двадцать пять чипов по семьсот пятьдесят долларов, верно? Я правильно расслышал?

Я смутился, но кивнул. Старик пошевелил губами, подсчитывая.

— Ну что я могу сказать, молодой человек? Вы только что на моих глазах отказались от двадцати тысяч долларов ради удовольствия смотреть на чужую печаль. Кажется, вы правы: это искусство. Одному человеку плохо, другой на это смотрит. Третий за это берёт деньги.

Мы помолчали.

— Вам печально? — спросил терапевт. — Что ещё чувствуете? Трудно глотать?

2080. Мексиканка

Они извинились за то, что придётся сделать прокол на шее. Какие пустяки.

Да я бы руку отдал за то, чтобы попасть в хранилище.

Вот то-то и оно: выжечь кожу на пальцах, чтобы подделать рисунок отпечатка, — мелочи. Надо быть на шаг впереди злоумышленников. Поэтому я ничуть не возражал против имплантата. Безопасность того стоит.

Меня провели за стальные двери, оставили одного, обдали каким-то аэрозолем с потолка и сигналом лампочки дали понять, что можно пройти дальше. Шипение, клацание механизмов, жужжание. Чем дальше, тем страшнее и торжественнее. И воздух будто стерильнее, и моё отражение в стальных поверхностях очередных дверей всё ошарашеннее.

А дальше — я один в скупо освещённой комнате, уставленной драгоценными картинами. Мне дали минут пятнадцать. Я старался не моргать, чтобы наглядеться впрок. За это время можно обойти всю комнату, и я обошёл её не торопясь по часовой стрелке. Но в первую же секунду я почувствовал, где висит «Мексиканка». И конечно, меня потянуло именно к ней. Наверное, она была чуть ярче освещена, чем другие картины. И выглядела как живая: я даже будто бы услышал шорох платья и смешок. А быть может, сразу уловил взгляд девушки с полотна. Кто-то говорит, что она смотрит насмешливо — так же, как «Мона Лиза». И так же переоценена. И то, и другое ерунда. Я бы сказал, что она смотрит на тебя так, будто знает твои мысли. Наверное, над чьими-то мыслями она и смеётся. Вот те люди подобные слухи и распускают. Я понял, как это правильно, что «Мексиканка» не висит в музее, а спрятана за семью печатями. Зачем смущать людей этим рентгеновским взглядом? Обойдутся репродукциями.

Я, конечно, тоже знал её только по репродукциям: каждый локон, каждую пуговку на платье. Но и близко не ожидал, что она так обожжёт, когда увижу её вживую. И за что мне только такая честь?

Действительно, за что?

Я, конечно, спросил об этом Виктора. Виктор объяснил, что иметь дело с современными искусствоведами — всё равно что собственноручно пускать лису в курятник. Всех купили, даже тех, кто не продавался. Они испорчены деньгами и конъюнктурой так называемого современного искусства. А что такое современное искусство? Сунуть мышь в блендер, продать фарш за миллион долларов. В общем я должен понимать, что к чему. А раз понимаю, то именно такой молодой, незашоренный талант из провинции — тот, кто им нужен. Сам Папа держал за правило привлекать к любым проектам «свежую кровь». А ему не откажешь в прозорливости.

И я, конечно, не отказывал в прозорливости человеку, который основал технологическую компанию, знаменитую на весь мир. Поговаривают, что он продал душу дьяволу, чтобы научиться создавать таких поразительных роботов. Но возможно, он просто был умён. Его гигантская фотография украшает холл этого небоскрёба: десять шагов от левого уха до правого. Виктор похож на своего отца, хотя тот и не поджимал губы так капризно. Впрочем, эта привычка делает Виктора напоминающим аристократа. У меня дух захватило, когда я его увидел. Словно имеешь дело с человеком тех времён, из которых к нам пришла «Мексиканка».

Кстати, говорят, что когда связываешь судьбу с этой картиной, с тобой начинают происходить странные вещи.

Самая популярная легенда гласит, что первый владелец «Мексиканки» — англичанин Олдфилд — познакомился с девушкой лично: зашёл в комнату и увидел, что полотно опустело. Он услышал тихий смех, повернулся — а девушка стояла у него за спиной. Далее рассказы разнятся. По одной версии Мексиканка рассказала Олдфилду какой-то секрет. По другой — поцеловала один раз в губы. В любом случае Олдфилд попал в приют для душевнобольных — знаменитый лондонский «Бетлем», он же «Бедлам», — а «Мексиканка» переехала к другому владельцу, который подозрительно быстро отдал её в музей.

Суеверия.

Во-первых, сэр Олдфилд жил раньше, чем построили «Бедлам» и попасть в него никак не мог. Во-вторых, записи показывают, что Олдфилд умер у себя дома и в ясном уме. В-третьих, нарисованные девушки не оживают. С искусствоведами никогда не происходит ничего сверхъестественного, потому что ничего сверхъестественного никогда ни с кем не происходит.

Просто «Мексиканку» изучает огромное количество специалистов по всему миру. У кого-то рано или поздно звонит телефон — приглашают в столицу работать с оригиналами. Это, собственно, всё, что пока произошло со мной.

Мой брат сказал, что это подозрительно: я не настолько хороший специалист, чтобы приглашать меня персонально. Моя девушка сказала мне, что он просто завидует: старшие братья часто завидуют младшим, потому что их больше любят. Я не знал, что сказать. В один из последних дней перед отъездом, я пошёл в торговый центр, чтобы купить новый костюм и, проходя мимо зоны развлечений, увидел, как железная сверкающая клешня хватает мягкую игрушку и тянет её вверх, отделяя от плюшевой массы себе подобных.

Дети, облепившие автомат, визжали очень громко. Я улыбнулся игрушке. У неё тоже был счастливый вид.

Я вышел из хранилища и отправился в гостиницу отдыхать и готовиться к новому рабочему дню. Точнее меня отправили, наказав хорошо отдохнуть и переварить впечатления. Легко сказать: титанических размеров высокотехнологичное хранилище картин ошарашивало, но и огромный дорогой отель производил впечатление. Конечно, стальных дверей с кодовыми замками, в отеле нет, но если ты провинциал, то тебя легко поразить, например, пылесосом. Особенно если он роботизированный, блестящий, а горничная, которая им командует, одета в униформу, достойную космических войск.

В баре гостиницы убивают вечера уставшие командировочные. Я не умею заводить знакомства: но как-то само собой получилось, что меня распирало от впечатлений, а барные стойки вроде как предназначены для ненавязчивых бесед. По крайней мере, так показывают в фильмах.

— Вы знаете, я тоже в последние годы занималась картинами.

— Так вы искусствовед?

— Нет, я биолог. Меня привлекли к одному проекту. Видите ли, на некоторых старых картинах у персонажей очень странные пальцы. Люди бог знает что выдумывают, чтобы это объяснить. Мы считаем, что у них попросту ревматоидный артрит. Или подагра.

Я, конечно, помнил скрюченные пальцы у одной из граций Рубенса. Сам Рубенс страдал артритом. Как, возможно, и его жена, позировавшая для этой картины. Вообще, в те времена мало кто был полностью здоров. Меня рассмешило, что кто-то всерьёз пытается разобраться, чем именно мучались те несчастные. Мою собеседницу, похоже, ничто особенно не смущало. Впрочем, она медик, биолог. Знаете, они имеют привычку говорить сухо и обыденно о таких вещах, которые обычно озвучивают с неловким смешком. Мне даже на секунду показалось, что на ней белый халат. И тогда я окинул её взглядом, чтобы убедиться, что она одета в обычное платье. Бывает, за годы профессия накладывает отпечаток на манеры.

Я высмеял заказчиков исследования.

— Что ж такого, — возразила биолог — людям свойственно искать объяснения. Можно сказать, что люди выживают только потому, что умеют искать и находить объяснения. В каком-то смысле, хм, это делает нас людьми.

— Но многое остаётся необъяснимым. В людях. То же искусство. Разве можно объяснить искусство? Что заставляет людей рисовать картины?

— Отсутствие фотоаппаратов? — она говорила серьёзно.

— Это раньше. А сейчас?

Женщина задумалась.

— Вы знаете, есть такая птица — австралийский шалашник. Её самцы для своих самок строят такие беседочки, арочки. Чрезвычайно затейливые. Жить в них нельзя, яйцо в них не отложить. В общем, никакой пользы. Птицы украшают их цветами, всякими перьями, ворованными пуговицами. Доходит до того, что они могут раздавить ягоду и красить шалашик соком ягоды, окуная в сок листик как кисточку. Всё для того, чтобы обворожить невесту. Мой бывший муж, кстати, тоже за мной очень красиво ухаживал. И как у птички-шалашника на ухаживании его роль в продолжении рода закончилась. Искусство появилось просто как реклама качеств, необходимых для продолжения рода. Индикатор приспособленности.

— Погодите, но это инстинкты. Настоящее искусство необъяснимо.

— Ну, если бы мы могли поговорить с птицей, она бы тоже не смогла объяснить, почему у неё такая страсть к украшению арочек. Она ощущает, эм-м-м, творческий импульс. Не связанный явно с поиском партнёра.

— Но это не творчество!

Наверное, я слишком громко это выпалил. В баре на пару секунд притихли, и я услышал короткий женский смешок, как будто Мексиканка сама спустилась сюда и развеселилась над подвыпившим молодым человеком. Биолог, впрочем, оставалась невозмутимой как метроном.

— Почему не творчество? Если дать ей жёлтые и красные пуговицы, то жёлтые она уверенно отбросит, а за красные ещё станет драться.

— Но Рубенс это не пуговицы!

Мы спорили два часа пока бар не опустел. Женщина методично объясняла, как гены, отвечающие за вкус к прекрасному, передаются по популяции. Мол, самкам должны нравиться те качества самцов, которые были поддержаны отбором у её родителей. Кто сильный — у того шалашик красивее. У кого шалашик красивее, тот и папа. Кто любит красивые шалашики — тот и мама. А дети все в папу и маму. Логично? Логично!

Я ничего не мог возразить, но твердил, что всю жизнь занимаюсь искусством и точно понимаю, что в нём полно необъяснимого. Мы разошлись за полночь, и каждый остался при своём.

А ночью мне приснилась птица-шалашник, которая говорила: «Отказавшись от присущих моим ранним работам локального света, я достигла тончайших градаций повышенных тонов. А мой секрет в том, что заключительные цвета наносятся корпусно, после лессировки».

Утром следующего дня Виктор со своей аристократической чуткостью немедленно предложил кофе, оценив мой невыспавшийся вид. Я окончательно полюбил Виктора. Вообще о нём ходят слухи не менее фантастические, чем о его великом отце. Оно и понятно: легко возбудить подозрения, если ты с рождения богат, нелюдим и прячешь от всего света драгоценную коллекцию картин. Я, однако, старался не засорять голову предрассудками. И, видимо, был прав. Два настоящих ценителя искусств всегда найдут общий язык.

За кофе Виктор озвучил хорошие новости: я снова иду в святая святых. В камеру, как выяснилось, людей допускают неохотно, чтобы не разрушать микроклимат, и мне вновь предстоит зайти одному, чтобы вынести в лабораторию «Девочку на пляже». Я конечно, не возражал.

Но к моему удивлению новый визит меня не слишком обрадовал. Оказавшись под взглядом «Мексиканки» я вдруг почувствовал себя виноватым. Как будто вчерашний полуночный спор был важной битвой, и я её проиграл. Не то, чтобы я выронил копьё, но коня из-под меня выбили. Как странно: всю жизнь я служил прекрасному, но вот появляется сухой биолог и что-то говорит такое, от чего я вдруг чувствую себя смешным. Искусство тянет нас вверх, не так ли? У нас есть слово «возвышенное». Нас возвышает. Но появляется человек, который объясняет наши души снизу вверх, а не сверху вниз. Ничего у нас не отнимает, вроде бы. Даже ни с чем конкретно не спорит. Но почему же я чувствую, что у меня украли тайну? Почему я тайну не смог отстоять?

«Мексиканка» не осуждала меня, не смеялась надо мной, но её взгляд был таким понимающим, что я растерялся. И когда я руками в белых перчатках взял модерновую «Девочку на пляже» со стойки, у меня появилось ощущение, что я её краду.

Что за чушь? Я не вор. Я здесь работаю. Меня пропустил целый взвод охраны, у меня даже где-то в черепе нейроимплантант, который сообщил местной системе безопасности, что я тот же самый человек, который вчера проходил сто двадцать проверок на компетентность и моральную прочность. А нейроимплантанты не лгут. Не лгу и я.

И я честно отработал этот день, сгорбившись над лабораторными сканерами. К вечеру у меня в глазах плавали цветные пятна от цветокалибровщиков. Я твёрдо решил не идти в бар и не искать знакомств, а всё-таки выспаться. Но когда спускался в лифте, вякнул телефон: пришло сообщение. Сообщение меня доконало.

Чёрт с ним, девушка, конечно, может тебя бросить. Хуже то, что девушка может тебя бросить, просто отправив сообщение пока ты в отъезде. Три строчки. Вроде как всё, чего ты достоин. Почему она не хочет брать трубку? Не хочет оправдываться? Ей тяжело с тобой поговорить? Быть может, она прямо сейчас с кем-то другим?

Я в пятый раз набрал её номер, сбросил вызов и зажмурился: сперва было просто темно, потом поплыли пятна бурого цвета: выцветшая охра, невыцветшая охра, потом возникло лицо «Мексиканки».

А может, это тест, подумал я. Проверка, испытание. Кто ты такой, чем занимаешься, почему достоин приходить к этой картине? Что если пошатнуть твои убеждения, остудить твою страсть? Попробовать смешать тебя с зоологией, распять на хирургическом столе, размазать по предметному стёклышку? А потом отнять любовь? Что от тебя останется, искусствовед? Где твоя страсть? Где твоё чувство прекрасного?

Где истина?

Нет, я не считаю, что она в вине, но за размышлениями снова оказался за барной стойкой. Бармен дежурно осведомился, что мне предложить. Я проскользил взглядом по подсвеченным бутылкам, стоящим вдоль зеркальных полок.

— Что-нибудь покрепче, — равнодушно ответил я.

— Покрепче, чтобы отпраздновать? Покрепче, чтобы забыть? Покрепче, чтобы прийти в себя? Дайте угадаю: сперва немножечко, чтобы забыть, а потом ещё немножечко, чтобы прийти в себя, ведь завтра снова на работу.

Я рассмеялся.

— А вы проницательны.

— Как и всякий, кто каждый день стоит за стойкой.

Он налил что-то пахучее. Я молча выпил. Бармен ушёл возиться с посудой, а потом вновь появился, будто ждал, пока я переведу дух после глотка крепкого и снова захочу говорить.

— Ждёте, пока подействует? — участливо спросил он.

— Прижигаю раны, — сухо ответил я, — во времена Рубенса порезы солдат заливали кипящим маслом. Не то, чтобы солдатам становилось лучше…

— Женщина, — заключил бармен. — Несчастный человек за этой барной стойкой бывает двух типов: «сорвавшаяся сделка» и «женщина». Но если бы у вас были неприятности в бизнесе, вы попросили бы льда и пили мелкими глотками, потому что бессознательно решили экономить. А тех, кто глотает крепкое, не чувствуя вкуса, вот как вы сейчас делаете — тех ударили по сердцу, а не кошельку. И почему женщины так любят рвать отношения на расстоянии? Мужчина в столицу по делам — а ему нож вдогонку. В спину!

— А что, нас много таких?

Бармен сделал многозначительный жест полотенцем.

— Но вы ведь не бизнесмен? — спросил он, — Судя по одежде высокооплачиваемый с недавних пор специалист?

— Искусствовед, — мгновенно признался я и тут же пожалел: ещё полчаса назад я пообещал себе ни с кем больше не говорить о прекрасном в этом проклятом городе.

— Так пейте не спеша! — неожиданно предложил бармен, — Виски тоже искусство. В этом напитке вкус солода и торфяного дыма, которым коптили солод, а также чуть морской солёности, чуть вязкости от дубовой бочки. Какой урок можно извлечь? Что наши чувства нежны, как ростки ячменя, и так же недолговечны. Но боль улетает, как торфяной дым. Что следы, оставленные нами, смываются морем. Что мощный дуб пошёл на бочку, а значит, и после смерти ты можешь чем-то послужить…

— Да вы поэт!

— Любой бармен — поэт, философ, телеведущий и врач в одном флаконе.

— Тяжёлая, должно быть, работа.

— Не стану отпираться. Буду скромничать. Кто я? Слушатель. Приходят разные люди, садятся за стойку, начинают говорить. Заезжие бизнесмены и столичные специалисты, иностранцы и прожигатели жизни. Моё дело наливать, стоять рядом и не затыкать пальцами уши. Если вам покажется, что я изрёк мудрость, то разочарую: я её у кого-нибудь подхватил. Благодарите тех, кто сидел за стойкой до вас. Я посредник. Лишь посредник.

— Почётная миссия.

— Если бы мне ещё платили за каждое слово!

Я извлёк из кармана брюк помятую купюру.

— Да бросьте! Спрячьте деньги, они вам понадобятся! Слушайте бесплатно. Я буду сорить словами, а вы выбирайте, что понравится. Вы обижены на кого-то? Так вот «Для каждого человека ближний — зеркало, из которого смотрят на него его собственные пороки».

— Кто это сказал?

— Ну откуда же мне знать. Какой-нибудь Шпенглер или Шопенгауэр. Но лично я это услышал от облысевшего раньше времени гуманитария, который перебрал текилы, сидя на этом табурете. Вы потеряли веру? «Душа не любит, она сама есть любовь. Она не существует, она само существование. Она не знает, она само знание».

— Это какой-то подвыпивший буддист?

— Новообращённый кришнаит в костюме из тонкой шерсти. Грузил приятеля весь вечер.

— А тот ему возражал?

— Ещё бы. Он говорил: «Наука не губит душу, а берёт её за руку и выводит из мира сказок в огромный, прекрасный мир реальности».

Я слушал и хмелел. Бармен действительно сыпал цитатами без перерыва. Я уже подустал было от его трескотни, когда он вдруг упомянул женщину-биолога в годах, беседовавшую с бородатым коллегой.

— …сто миллиардов нейронов. Каждый из них связан с другими тысячами отростков.

Я встрепенулся

— И что?

— А ничего! Он ей говорит: как это изучить? Как в этом разобраться? Вот изобрели нейроинтерфейсы. Шуму было! Построили мостик в мозг, так? А толку? Мостик в бесконечный, неизмеримый океан информации, в хаос импульсов, в бесконечный лабиринт, перестраивающий сам себя каждую долю секунды, в сокровенный сгусток диковинной ткани, которым вселенная познаёт сама себя!

— Да вы поэт!

Бармен посмотрел на меня с тревогой.

— Знаете, время позднее.

Я снова извлёк купюру из кармана брюк и почувствал, что ладонь у меня вспотела.

— Спокойной ночи, — ответил я, стараясь не заплетаться языком, — Но сперва дорасскажите, кто выиграл спор.

— Да разве споры выигрывают? Их только проигрывают. И то виду не подают. Но вы знаете, ту женщину мне было немножко жалко. Её собеседник всё сыпал числами: миллиардами лет да сотнями веков, да тысячами синапсов. В конце концов он её прижал. Вы, говорит, антропологи, просто дети, которые нашли ракушку на берегу. Но пытаетесь по ней судить о целом океане.

— Океане… в который мостик?

— Так… Покажите-ка ключ. Ваш номер 411. Лифт из прохода направо. Четвёртый этаж. Что касается океана, то я думаю, вы всё правильно поняли.

Меня обдало аэрозолем с потолка, и я почувствовал запах стерильности. «А может, спросить у неё?» — подумал я. Разговаривают же люди с иконами. Звучит странно, но что в этом такого? Всё равно кроме меня никого в хранилище не будет. Вот только что спросить? Посылает ли она ко мне этих людей? Зачем они со мной говорят об этих материях? Смущают почём зря.

Время шло, я стоял в шлюзе, но двери в хранилище почему-то не открывались.

Я устал ждать и стал звать охрану. Никто не отозвался. Я стал озираться и стучать в окна. Прождал ещё минут десять и стал выбираться обратно. Двери внезапно поддались, я вышел в коридор. Коридор, обычно заполненный сотрудниками хранилища, был пуст. Да что за чёрт?

Справа зашуршало. Какой-то знакомый шорох. Я пошёл в ту сторону. За углом никого не оказалось. Но что-то мелькнуло в конце коридора. И опять что-то смутно знакомое. Я шагнул в ту сторону, чувствуя, как защекотало в животе. То, что мелькнуло, было такого цвета… Оно было цвета, который я видел… Который я видел только…

Стоп! Я остановился и попытался собраться с мыслями. Что происходит? Почему в коридоре пусто? Что-то мелькнуло, ну и что? Какая-то сотрудница спешила по своим делам, и я увидел краешек её платья. Почему мне так жутко?

Я почувствовал, что за углом кто-то есть. Кто-то дышал чуть взволнованно. Я набрал воздуха в грудь, готовясь заговорить, и шагнул за угол.

Там стояла Мексиканка. Во плоти и крови. И улыбалась. И смотрела мне в душу.

Я почувствовал, как в груди что-то нарастает. Будто я был пустым бокалом, который наполняют шампанским. И оно шипит, как то море, возле которого играет маленькая девочка, что станет биологом. Я улыбнулся, должно быть, во весь рот. И вдруг понял, что я спрошу у неё. Но прикусил язык. А вдруг приведение исчезнет от звука моего голоса? Думая об этом, я краешком сознания, фоном, но в бешеном темпе делал то единственное, что хорошо умел: сличал цвета. Так вот какой оттенок у её платья — на самом деле. Так вот какого цвета кожа — на самом деле! Пыль, патина, микротрещинки — ничего нет между мной и прекрасной женщиной. Я заговорил.

И сам не поверил тому, что произнёс.

— У тебя прививка не плече, — сказал я.

Мексиканка чуть приподняла брови, как будто не понимала моего языка.

— У тебя след прививки на плече. Шрам от БЦЖ. Этого не может быть. «Мексиканка» жила в 15-м веке. От гриппа начали прививать в середине двадцатого.

Мексиканка очень удивлённо посмотрела на меня, а потом сказала:

— Ну ёб твою мать!

Развернулась и пошла от меня по коридору, цокая каблуками.

Я ошалело помотал головой и последовал за ней. В конце коридора обнаружился ярко освещённый кабинет с дубовыми дверями. Возле дверей стоял, скрестив руки, Виктор. Рядом с ним стояла женщина-биолог. Из дверей выглядывал бармен.

— Вы спросите, что это значит? — спросил Виктор и, не дожидаясь ответа, продолжил, — Я сейчас объясню. Как вы знаете, технологии компании моего отца совершили прорыв в нейроинтерфейсах. Но это не значит, что мы научились читать мысли. Мозг слишком сложен. Всё, что мы можем сделать, — это послать ряд сигналов на вход и получить сигналы на выходе. Как они преобразовались? Почему мы получили такой ответ, а не иной? Как устроен этот конкретный мозг? Загадка. Всё равно, что закинуть кусок в мясорубку и по форме фарша попытаться установить, какой формы ножи.

Я, должно быть, поморщился.

— Да, что-то я не с того конца начал. Неважно. — Виктор всегда говорил тоном человека, уверенного, что его внимательно слушают. Его «неважно» было очень мягким, но подразумевающим, что никто не станет возражать. И была ещё капелька монотонности: я понял, что он это рассказывает далеко не в первый раз.

— Неважно. Мой отец незадолго до смерти перевёл львиную долю состояния в предметы искусства. Вы их видели. Дверь в хранилище открывается обычным нейроключом. Такой вам и вживили с вашего согласия. Есть нюанс. Обычно биометрические замки работают так, чтобы не пускать незнакомых людей, но пускать знакомых. Замок в хранилище работает не так. Точнее, совсем не так. Он пустит незнакомого человека, но не пустит знакомого. Зачем? Объясняю. Мой отец был очень необычным человеком. Он постоянно развивался. Посвятил жизнь личностному росту, как говорят его биографы. Поэтому у него не было времени на семью. А когда он понял, что умирает, то решил, что подрастающим детям нужно не столько наследство, сколько отец. Учитель. Тот, кто будет заставлять нас расти, меняться. Поэтому он расставил нам барьеры на пути к получению наследства.

— Я что-то не…. — перебил я Виктора. Виктор сделал приглашающий знак своей тонкой ладонью, и заговорила женщина-биолог.

— Нейроинтерфейс даёт доступ в гиппокамп. Через него — в долговременную память. Если отправить на вход пучок хаотичных сигналов, то на выходе мы получим другой пучок, тоже хаотичный. Но определённые его статистические характеристики будут одинаковыми для одного и того же человека, и будут зависеть от жизненного опыта. Они будут меняться в течение жизни, но очень медленно, по мере того как копится опыт. Таким образом замок хранилища замеряет, сколько вы накопили жизненного опыта с момента прошлого визита. И если не слишком много, то не откроет дверь. А если достаточно, чтобы считать вас другим человеком, то откроет.

— Я могу получать своё наследство по одной вещи за раз, — перебил биолога Виктор, — раз в несколько лет я могу зайти и вынести одну картину. Чтобы получить следующую, я должен накопить опыт. Следовательно: измениться.

— Измениться, — продолжила биолог, — долговременная память работает на так называемый «кристаллический интеллект». Если у вас другой жизненный опыт, то вы принимаете решения по-другому. Чтобы отпереть замок два раза подряд, не обязательно ждать. Достаточно, чтобы вы изменили взгляды на жизнь. Реагировали по-другому на входящие сигналы. Переобучились.

— Папа боготворил изменения. Это была его вторая натура. Когда он слышал фразу «Просто будь собой» он начинал скрипеть зубами: он-то считал, что каждый день нужно стараться стать кем-то большим, чем просто собой.

И вот его главное наследство. Главный пункт завещания. Он не хотел, чтобы богатство досталось его детям разом. Пусть растут над собой. Собственно, замок пускает любого человека, но даёт право вынести одну картину, начиная со второго посещения. И количество попыток ограничено. И количество кандидатов ограничено.

— И никак не… — проблеял я.

— И никак не обойти. Стоит защита, стоят баки с серной кислотой и компьютер, готовый уничтожить коллекцию в случае взлома. Вокруг нас кружат юристы фонда, учреждённого отцом, готовые грудью защищать картины. Всё, что остаётся нам — это ждать у дверей и выцарапывать своё наследство по крохам. Слава богу, публика ничего не знает. Вы сейчас предположили, что нет никаких проблем расти над собой. Но в этом нет ничего приятного, я уверяю вас.

Я не перебил его, но, должно быть, скептически скривился. Виктор заговорил ещё холоднее.

— Я и мои сёстры перепробовали многое: путешествия, тренинги, психотерапию. Чтобы пройти замок в очередной раз, требуется большая внутренняя перемена. Болезненная, как правило. Душевное потрясение. Это больно. Ты растёшь, но теряешь вкус к жизни. Бросаешь очередную жену, уходишь из проекта, проклинаешь церковь, вступаешь в партию… со старыми друзьями тебе становится скучно, ты пакуешь чемоданы в неизвестность или, наоборот, рвёшь билеты в любимые места… В общем, как жил мой отец. Поверьте, ему было не до семьи и не до счастья. Меняться больно. До двадцати пяти мозг пластичен. А дальше обучение даётся с трудом.

— Одно время считалось, — вставила нейробиолог, — что нейропластичность это свойство исключительно молодого возраста. На самом деле мозг меняется всю жизнь, но у врослых людей это происходит гораздо медленнее.

Виктор кивнул:

— Большинство людей застревают в развитии примерно в двадцать пять. Выбирают себе образ жизни и живут как принято. Отца это бесило. Он считал, что человек должен учиться всю жизнь. Постоянно переизобретать себя, несмотря на боль.

— Но он создал эту компанию, — вдруг вступился я.

— Создал, — с готовностью согласился Виктор, как будто уложил ещё один безрадостный для него факт в копилку. — В общем, иногда мы приглашаем людей под предлогом работы над картинами. Они делают несколько попыток войти в хранилище. А между попытками мы стараемся изменить их взгляды на жизнь. Те спектакли, которые вы наблюдали, именно для этого были предназначены. И если вы думаете, что сможете нас засудить или рассказать эту историю прессе, то заблуждаетесь. Мои помощники вам напомнят условия договора.

Виктор жестом не дал мне себя перебить.

— Завтра у вас будет ещё одна попытка войти в хранилище. Последняя. В этот раз за хорошее вознаграждение. Около десяти процентов от стоимости полотна. Этого хватит на приличный дом для вас и вашей девушки.

Я усмехнулся:

— У меня, кстати, нет…

— Есть у вас девушка. Сообщение было фальшивым.

— Так… так… а сейчас я почему должен вам верить?

— Вот! — сказала биолог со своей фирменной интонацией учёного, констатирующего факт. — Не должны. Именно поэтому мы раскрываем карты. Чтобы вы начали сомневаться в наших словах. Вам двадцать четыре, а вы всё ещё доверчивы. Верите взрослым, можно сказать. Но сегодня вам преподали урок. Урок состоит в том, что вас могут взять — и нагло использовать. В качестве отмычки. В мирное время. Приличные люди.

Я не знал, что сказать.

— Ну, — сказал Виктор, — идите домой, поспите, ваш гиппокамп за ночь перегонит информацию в долговременную память. А завтра вы с новым опытом наверняка сможете зайти в хранилище. Я бы на вашем месте очень на это надеялся.

Виктор написал на бумажке сумму и показал мне.

— На этом мы расстанемся, большего из вас нам не выжать. Но вы можете собой гордиться. Блестящая амплитуда перемен для трёх дней!

— И я не биолог, — сказала биолог. — Я специалист по информационной безопасности, которая перешла на сторону зла. Скажем так, я специалист по информационной опасности.

— И запомните: поэтичных барменов не бывает, — вдруг добавил бармен.

— Да, это образ из кино, — кивнул Виктор. — Хорош, правда? Ну так что, договорились?

Он посмотрел на меня вопросительно.

Договорились ли мы? Я не сразу осознал вопрос, а потом ощутил, что настало время, наконец, выругаться. И отправиться, наконец, домой — но тут же вспомнил слова Виктора, предлагавшего мне новый дом. Он, видимо, наводил справки и знал, что я живу в съёмной квартирке. От этого я ещё больше разозлился и уже открыл было рот, чтобы послать его подальше. Но что-то помешало. Вспомнилось, как бармен говорил, что у всех у нас общие пороки, и злимся мы на людей только потому, что в этот момент пороки проявились не в нас самих. Могу ли я возмущаться? Чем? Жадностью этих людей? Но я-то тоже сейчас думаю о деньгах, которые мне предложил Виктор. И я хочу денег до жути. Нежеланием меняться? А хотел ли меняться я сам? Нет, я цеплялся за свои идеи о сакральности искусства. С другой стороны: я эти идеи отпустил, раз смог пройти в хранилище. Могу этим гордиться. Гордиться? Да он мной манипулирует, сука такая! И этот фальшивый бармен… Да, но почему я поверил ему? Ведь это образ из кино. Быть может, я хотел поверить, только и всего?

Я почувствовал, что губы пересохли: должно быть, уже несколько минут сижу с открытым ртом. И, наверное, с глупым выражением лица. Я закрыл рот и набрал воздуха в грудь, не зная что сказать. В который раз за эти дни я ощутил, что мне не на что опереться: все мои привычные мысли и представления ускользают. Я нащупывал что-то новое вместо них. Но это новое было непривычным и холодным.

Я посмотрел на Виктора. Он грустно посмотрел в ответ.

— Вот, — сказал он, — я же говорил: меняться больно.

2080. Толстая Салли

Я понял, что если отвечу тебе сразу, то скажу неправду. Открою рот, начну говорить и стану одним из тех взрослых ирландцев, которые согласно официальной статистике употребляют 14.2 литра алкоголя в год в пересчёте на этиловый спирт, но твердят нам, что пить вредно.

«Меня уже тошнит от речей узколобых лицемеров». Это цитата. Когда я цитирую, я не лгу.

Поэтому буду цитировать самого себя по дневникам.

Мистер Керриган на уроке научного метода рассказывал про Первую мировую войну. Мистер Керриган тоже взрослый и тоже лицемер. Но из тех немногих, кто учит признавать свою неправоту. И сам иногда старается. Иногда у него даже получается. Единственный учитель, от которого я за десять лет услышал фразу «Не знаю, но постараюсь выяснить». Потом вся школа две недели обсуждала его невероятную смелость. И учителя тоже. А как же: любой другой на его месте заткнул бы ученика, чтобы не потерять лицо.

Ещё мистер Керриган не торопит с ответами. Когда я начал сверяться, я был ему за это признателен.

Керриган попросил нас представить Европу накануне большой войны. У войны, как говорит наша учительница истории мисс Нири, были предпосылки. Мы представляем себе Австрию и Францию в июне 1914-го. Нам видится чёрно-белое небо, и в нём набухают, как дирижабли, те самые предпосылки. Люди, вжав головы в плечи, бегут по серым улицам, торопясь дожить и долюбить до первой бомбардировки.

«Рост напряжения» — говорит мисс Нири.

«Эскалация кризиса» — говорит мисс Нири.

Но этого ничего не было. Мистер Керриган говорит, что цены на государственные облигации накануне войны росли. Люди верили в спокойное будущее и рост экономики. Что в Югославии поспеет черешня. Её разложат в деревянные ящики, и греческие моряки отвезут их в Англию. Смуглые мужчины перетаскают грубые деревянные ящики, полные красных ягод, с палубы на причал. Акции судоходных компаний подорожают.

И только потому что мы знаем, что дальше была война, нам кажется, что люди должны были тревожиться за будущее и, конечно, никаких акций не покупать.

Так и мы с тобой — мы знаем, чем всё закончилось. Но я дам голос предыдущему себе. Тому себе, который ещё ничего не знает.

* * *

24 января

Ребята сказали мне: «Почему бы тебе не спросить об этом Толстую Салли? Они имели в виду, что я, разумеется, даже слова ей не скажу. С Толстой Салли никто не разговаривал. Популярные ребята делали вид, что её вообще не существует. Менее популярные злословили про неё, да и про всех других, с кем было менее престижно общаться, — чтобы выглядеть остроумными и показать, что они-то не такие, как эти убожества. Я считаюсь популярным. Встречаюсь с первой красавицей школы и вхожу в тройку лучших футболистов.

Про Толстую Салли ходят всякие слухи. Например, что она на спор заставила школьного робота-ассистента купить ей пиво и принести на урок труда. То, что надо, подумал я. Но я не верил слухам, хотя бы потому, что Толстая Салли слишком умна, чтобы делать что-либо на спор, да и вообще избегает общаться с одноклассниками.

Однако я спросил её. Решение это принял 24 января.

В тот день на уроке мистер Керриган сказал: «Призраки! Многие из нас их видели. Быть может, вы, мистер Уолдрон?». И остановился возле моей парты. Я смотрел прямо перед собой на его пиджак. Пиджак был приятного коричневого цвета, похожего на цвет ковра в нашей гостиной.

Я не мог ему сразу ответить, мне надо было свериться с собой. И я молчал, пока в классе не начали сдавленно смеяться то в одном конце комнаты, то в другом.

К тому же я действительно один раз видел призрака. Но не мог про это рассказать. Не потому, что боялся, что надо мной будут ехидничать Роб, Эрик или Джек, а потому, что не знал, как бы я поступил две недели назад: сказал бы правду или утаил.

— М-м-м, я…

— Да-да, слушаю, — терпеливо произнёс мистер Керриган.

Я мог бы ответить, что призрак, которого я видел, был призраком моей мамы.

Нет, не так. Я видел мою маму уже после того, как она умерла. Наверное, можно было бы и сказать, что видел призрака, но я её так не называл.

После этого мистер Керриган выразил бы своё сочувствие в словах опрятных, как его коричневый костюм. В классе бы притихли. После этого Керриган объяснил бы нам, почему люди видят призраков, хотя их на самом деле нет. Получилось бы неловко, потому что по словам учителя вышло бы, что у меня галлюцинации. У Керригана бы, впрочем получилось сказать деликатно. Или нет. Но мне было бы плевать.

Или не плевать?

Я мог бы ответить, что никогда не видел ничего подобного. Это было бы ложью. Что касается лжи, то у меня перед глазами стоял бумажный стаканчик, в который папа набирал кофе в больничном коридоре. От усталости папа нажал не ту кнопку, и автомат выдал вторую порцию. Чёрная жидкость перелилась через край, и я тоже почувствовал, что с меня хватит. Меня слишком долго поили неправдой. Пока мама умирала, все уверяли, что она поправится. В меня вливали обещания, как бодрящий напиток, чтобы я мог продолжать делать то, что делаю.

Я продолжал ходить в школу. Продолжал навещать маму в клинике, хотя с каждым днём было всё страшнее заходить в палату и видеть, как она перестаёт быть похожей на себя, усыхая и темнея лицом.

Папа, чертыхаясь, нажал на кнопку отмены, но кофе продолжал литься. Папа схватился пальцами за стаканчик, обжёгся и зажмурился. Через два месяца после маминой смерти папа привёл в наш дом Рэйчел. Через два месяца после смерти мамы и спустя ровно неделю после того, как я увидел маму на кухне — она резала лук.

Мама никогда не резала лук, она вообще не умела готовить. Тем более, никогда не готовила по ночам при лунном свете. И она умерла.

Мне говорили, что она не умрёт. Мне не говорили, что у папы есть другая женщина и — возможно — он ждал маминой смерти. Но теперь я и не знал, кому верить. По всей видимости, никак не им всем.

Две недели назад мне стали давать антидепрессанты. Антидепрессанты начинают действовать как раз через две недели. То есть сегодня. Я прислушался к себе: что хочется ответить? Что из моих мыслей настоящая мысль, а что я подумал только из-за лекарств?

Наверное, одна из мыслей моя, а другая оптимистичная? Я закрыл глаза, чтобы легче было представить. Свою я узнаю «в лицо», а другая… более розовая? Я вспомнил, как мама давала мне поиграть с её коллекцией антикварных пуговиц. Я раскладывал их на ковре по цветам. Жёлтые к жёлтым. Зелёные к зелёным. Это было просто.

Мистер Керриган побарабанил пальцами по парте и начал отворачиваться от меня. Он умел тактично подождать ответа, а потом тактично отвязаться от ученика, если понимал, что тот не может ничего сказать. Все бы так делали. Не видел ни разу, чтобы человеку стало хуже от того, что от него вовремя отвязались.

— Да, — сказал я.

Мистер Керриган вздрогнул. Он уже успел отойти от моей парты и набрал воздуха, чтобы продолжить объяснять тему. Он повернулся, посмотрел на меня внимательно и молча кивнул.

— Что ж, — сказал он, — давайте вместе подумаем. Как работает наше зрение? Точнее, наше восприятие?

— С тобой всё хорошо, Дара? — спросила меня Карен после урока.

— Наверное, — ответил я.

— Почему ты сказал Керригану, что видел призрака? Ты и вправду что-то видел?

— Да, что-то. Вроде того, — кивнул я.

Карен посмотрела на меня странно. Я взял её за руку, потому что обычно так делаю. Нечасто, когда мы в школе. Не люблю брать её за руку или целовать при других.

Звенит звонок, и в коридоре появляется дежурный робот. Я убираю руки в карманы, и мы идём на следующий урок.

Почему я ответил Керригану «Да»? Потому что это была правда. Я предпочитал говорить правду. До того, как начал принимать антидепрессанты.

Почему я ответил коротко, односложно? Потому что всегда так говорил. Ещё до того, как стал принимать антидепрессанты.

Я хотел остаться собой. Хотел быть Дарой Уолдреном, ирландцем шестнадцати лет, учащимся в последнем классе средней школы. Хотел быть человеком, у которого жива мама. Человеком, которому не приходилось трусить перед дверью больничной палаты, заставляя себя войти. И просто собой.

Не одним из них. Не частью того мира, где в твой дом приходит женщина по имени Рэйчел и улыбается тебе, и это неправильно. Когда я спускаюсь в гостиную, мне кажется, что я опускаюсь на дно аквариума, где свет преломляется непривычным образом и предметы обманчиво колышутся. Человек вроде бы и смотрит тебе в глаза, но вроде и куда-то мимо — сказать трудно.

— Ты слишком много молчишь, Дара, — говорит мне папа.

— С тобой всё в порядке? — спрашивает он.

— Ты уверен, что тебе не нужна помощь? — говорит Рейчел.

— Может, хочешь поговорить? — спрашивает папа.

— Не надо стесняться, — говорит Рэйчел. — Я твой друг.

Наверное, можно спросить у нашего учителя физики, какие законы оптики позволяют им не замечать маму в лунном свете и спрашивать, всё ли в порядке со мной? Хотя со мной явно всё не в порядке и видно же, почему. Боюсь, мистер Лайонс не поймёт вопроса.

26 января

— Могу заплатить, — сказал я Толстой Салли.

Толстая Салли не была толстой. Не знаю, почему к ней приклеилось это прозвище. Вообще-то она была довольно ничего, хотя я не считал её симпатичной, потому что никто так не считал. Салли не пользовалась косметикой. Про неё говорили, что она не бреет ноги, и что она носит ужасную обувь. Салли из бедной семьи и попала в приличную школу благодаря правительственному гранту. Я как-то раз засмотрелся на её волосы, которые, как мне казалось, прекрасно выглядят, если она не заплетает их в косу: две светлых пряди на сине-зелёном школьном свитере. Я помнил это, но не отдавал себе отчёта.

Даже сегодня я не давал себе слишком задумываться о Салли, хотя мне пришлось разговаривать с ней тайком ото всех. Карен была моей девушкой, я помнил это и старался держаться этой мысли, не давая сознанию сойти с неё, как будто сознание было поездом, а мысль «Карен — моя девушка» — рельсами, и иное означало крушение. Слева и справа был овраг антидепрессантов.

Салли ничего не ответила, просто кивнула. Я знал, что она из бедной семьи, и ей всегда нужны деньги. Предлагать деньги всё равно было неловко. Вообще весь разговор был сплошной неловкостью. Я в первый раз решился нарушить школьные правила — и так дерзко. Я не знал, как к этому относиться, и не знал, как бы отнёсся к этому до антидепрессантов. А новые чувства могли оказаться лживыми. Сотканными из лишних молекул серотонина, которые услужливо и мерзко возникали в моём мозгу из-за красно-жёлтых таблеток.

Я бы даже не знал, как подойти к Салли. К счастью, мы оказались вдвоём в пустом коридоре перед дверью спортзала. Нас обоих оставили после уроков в наказание.

Я очутился здесь после урока французского. Миссис Мёрфи могла бы спросить выученный текст, и я бы ответил, но она спросила меня по-французски «Как твои дела, Дара?», и я замялся, пытаясь разобраться, где настоящая мысль. Она спросила, почему я не хочу с ней разговаривать, и я окончательно запутался. Я не то, чтобы не хотел с ней разговаривать, хотя и не был уверен, что хотел, просто не знал, как мои дела и как об этом сказать.

— Спросите у меня текст, чёрт побери! — выпалил я.

Весь класс покатился. Миссис Мёрфи ничего не ответила, но после урока сказала мне:

— Дара, я понимаю, что ты переживаешь тяжёлые дни. Но это не повод для хамства. Ты согласен?

Я не знал, согласен я или нет, поэтому пожал плечами. Миссис Мёрфи помолчала ещё с полминуты, ожидая ответа, потом вздохнула и ввела в школьный компьютер рекомендацию применить ко мне дисциплинарные меры.

Компьютер, полагаю, посоветовался со школьным психологом и подтвердил рекомендацию.

Школьный психолог всего лишь программа, она никогда не принимала антидепрессанты.

Салли, наверное, тоже кому-то нахамила, я не стал уточнять. Я поздоровался с ней и попросил её помощи. Точнее попытался эту помощь купить. Я ожидал, что Салли фыркнет или вовсе отвернётся и сделает вид, что ничего не слышала. Но она кивнула, уточнила несколько деталей, а потом предложила план — так быстро, будто просчитывала его уже неделю.

Все говорят, что Салли учится так хорошо, потому что это её единственный шанс выбраться из нищеты, в которой живёт она, родители и двое её братьев. Я засомневался. Всё-таки, кажется, чтобы заниматься хакерством, нужно любить это занятие.

Впрочем, не уверен, что это настоящая мысль.

29 января

Я переоделся после футбольного матча и вместо того, чтобы пойти домой, поднялся на второй этаж, где была столовая, аптека и другие служебные помещения. У меня с собой было 120 таблеток аспирина. Салли уже ждала меня.

«Зачем она мне помогает? — подумал я. — Что если она втянет меня в какую-то историю, а потом выдаст учителям и одноклассникам? Вполне в духе её жестоких шуток. Один раз они заспорили с учителем истории мистером Уолшем. Мистер Уолш при всём классе осадил Салли, сказав, что «наиболее правдоподобные интерпретации, не вызывающие сомнения у ведущих исследователей, равноценны историческим фактам в практическом смысле». Поэтому она должна прекратить спорить с ним, пожалуйста, прямо сейчас. Речь шла о британском запрете на рабовладение, принятом в 1833-м году.

Домашним заданием к следующему уроку был анализ «интервью современника», касающийся текущих исторических тенденций. Салли взяла интервью у школьного администратора. Робот с невинной доброжелательностью изложил, что учитель мистер Уолш демонстрирует тенденцию задерживаться наедине с учителем математики в комнате отдыха. И поскольку «правдоподобной интерпретацией, не вызывающей сомнения у ведущих исследователей», является роман между двумя взрослыми людьми, то следует признать её равноценной историческому факту — успел заключить робот, прежде, чем покрывшийся пятнами мистер Уолш прервал его.

— Принёс? — спросила Салли.

— Ага, — ответил я.

— Жди, сейчас начнём, — она достала планшет, убрала прядь за ухо и стала водить пальцами по экрану.

Я покрутил головой, высматривая, не идёт ли кто-то по коридору.

— Как мы это сделаем? Ты можешь отпереть замки?

— Нет. Но нам и не придётся. Джерри их отопрёт.

— Джерри? Робот-медбрат?

— Да.

— Но как?

— Стой. Подержи.

Салли сунула мне планшет, покопалась у себя в сумке и достала губную помаду.

— Не двигайся, — приказала она мне.

Открыла колпачок и потянулась к моему лицу. Я отшатнулся.

— Это зачем?

— Не двигайся. Либо делаешь, как я говорю, либо выкручивайся сам.

Я замер. Салли нарисовала на моём лице несколько линий. Потом забрала планшет и дала зеркальце. Смотрясь в него, она нарисовала несколько линий у себя на щеках и на лбу.

— Чтобы сбить распознавание лиц, — пояснила она, — для Джерри мы теперь два незнакомых ученика.

— Вот оно что! — сказал я.

— Не знал про такой приём?

Я помотал головой и сказал:

— Ты разбираешься в роботах лучше меня.

— Конечно. Но учти, я работаю за деньги, а не за комплименты, — сказала Салли.

Я замолчал. Салли вызывала много новых мыслей. Я боялся давать им ход, как человек, который боится поворачивать крышку растрясённой бутылки с газировкой. Хуже того, к новым мыслям присоединились новые ощущения. Я был сильно выше ростом, и ей, чтобы разрисовать моё лицо, пришлось встать на цыпочки и придвинуться ко мне вплотную. От Салли хорошо пахло, а прикосновение губной помады было мягким, почти нежным. «Карен бы это не понравилось» — подумал я.

Никому в школе это бы не понравилось.

В конце коридора показался робот Джерри.

— Что-то он быстро, — сказала Салли. — Слушай. Он думает, что сейчас время обеда. Я переставила ему дату на завтрашний полдень. Он идёт за таблетками. Сейчас он откроет аптеку и шкаф в ней. Я поставлю его на паузу. У тебя будет время заменить твои таблетки на аспирин. Всё понял?

— Да. Конечно. Спасибо.

Салли не ответила.

Джерри прошагал по коридору. Не знаю, почему — наверное, Салли об этом позаботилась, — но в коридоре не работало освещение. Мы стояли в полутьме, но Джерри можно было узнать издалека по белоснежной улыбке жизнерадостного дурака. Он появлялся вслед за ней как Чеширский кот.

Дверь в аптеку открылась. Мы прошли вслед за роботом. Робот повертелся в помещении, проверяя порядок, затем направился к хранилищу медикаментов.

Клиника, где я лечился, передала это в ведение школы: выдавать лекарства по расписанию и контролировать приём. Ежедневно, каждый обеденный перерыв я получал из рук школьного робота две жёлто-красных пилюли. Робот давал их мне в маленьком пластиковом контейнере и смотрел, чтобы я проглотил их и запил стаканом воды.

Мой план был заменить таблетки на аспирин и тем самым избавиться от антидепрессантов, засиропливающих мозг. Робота нельзя уговорить не давать мне таблетки, но он не будет проверять, что именно даёт.

Джерри подошёл к шкафу. Щёлкнул замок. Салли опустила палец на виртуальную кнопку своего планшета. Джерри замер.

Салли посмотрела на меня.

— Что стоишь?

Я поспешил к шкафу. Распахнул двери и охнул. Внутри было слишком много всего. Подумать только: обычная ирландская школа, а лекарств на целый сумасшедший дом.

Я беспомощно огляделся.

— Чёрт… у меня целый час уйдёт, чтобы найти мои таблетки. У нас есть час?

— Не паникуй, господи. Вот они — твои антидепрессанты.

Салли уверенно ткнула в лоток на правой верхней полке. Действительно: там лежали очень знакомые на вид таблетки.

— Как ты так быстро?…

Салли фыркнула.

— Давай, меняй.

А сама опустилась на колени перед другим лоточком и завозилась с какими-то коробками.

Я полез в рюкзак за аспирином. Ладони были очень потными. Странно, но тревоги я не чувствовал.

Быть может, это был эффект антидепрессантов.

Когда мы снова вышли в коридор, я было заспешил прочь от двери, но Салли прошипела мне, чтобы я встал у стены в тени.

— Во-первых, подожди, пока робот уйдёт и запрёт дверь. Не бросай меня с ним. Во-вторых, сотри помаду с лица!

Я послушался и застыл у стены. Салли встала рядом. Мы смотрели, как робот уходит из хранилища. Салли закусила губу и стала сосредоточенно водить пальцем по планшету. Я подумал, что сейчас завтрашний полдень превратится для робота обратно в сегодняшний вечер. Ещё подумал о том, как он стоял неподвижно — смешно разведя руки — у шкафа с с таблетками. Мне захотелось попросить Салли проделать такой же трюк с человеком: остановить для меня время и не включать, пока проклятые таблетки не перестанут действовать. Я отомру, как в детской игре, и начну шевелиться, полностью придя в себя. В настоящего самого себя.

Просьба прозвучала бы дико. Но Салли бы, наверное, не удивилась и не высмеяла меня. Пока по крайней мере я не видел от неё ничего кроме молчаливой помощи.

Я думал об этом, вытирая помаду с лица пальцами. Пальцы стали красными и липкими. Салли закончила программировать и убрала планшет в рюкзак.

— Что ты делаешь? — сказала она. — О, господи!

Она выудила из рюкзака упаковку влажных салфеток, посмотрела на меня с сожалением и сказала:

— Дай я.

И стала вытирать мне лицо. Я закрыл глаза. С удивлением я обнаружил, что эти мокрые слабые прикосновения мне нравятся. Быть может, снова подумал я, потому что я принимаю антидепрессанты? Я прислушался к ощущению и понял, что не смогу в нём разобраться. Раньше я мог с закрытыми глазами представить свои мысли и разложить их по кучкам, как пуговицы на ковре. Прикосновения салфетки были как поток воды, радуга в струях фонтана, всплеск в бокале шампанского. Все цвета и формы разом.

Послышались чьи-то шаги, Салли вздрогнула, вжалась в стену, схватила меня за руку и потянула меня к себе. Я тоже вжался в стену рядом с ней и затаил дыхание. По соседнему коридору прошагал мистер Уолш. К счастью, он был сосредоточен на чём-то своём и не посмотрел в нашу сторону.

Шаги затихли, и мы медленно выдохнули. Салли отпустила мою руку.

12 января

Если тебе интересно, какого чёрта я вообще согласился принимать таблетки, могу рассказать. Дело в том, что я сам задавался этим вопросом неоднократно. И вот что по этому поводу есть в дневнике — в записи от того дня, когда мне назначили препараты.

Я сказал врачу, что не хочу. Я вычитал, что люди в депрессии смотрят на мир более реалистично. Простой тест с математическими задачами выявляет, что здоровые люди переоценивают себя: думают, что решат минимум восемь задач из десяти. Депрессивные оценивают свои силы на пять из десяти и оказываются правы.

Врач сказал, что, это, конечно, правда. Однако не значит ли это, что люди запрограммированы эволюцией переоценивать свои силы? Что это более полезный взгляд на мир? Что люди, которые переоценивают свои силы, делают больше попыток, пусть и неудачных, но именно потому и успешны?

Я не нашёл, что ответить, и сказал, что хочу остаться прежним. Он долго уточнял, что я имею в виду. Я объяснял.

Психотерапевт вежливо слушал, потом подвёл итог:

— Значит, вы отказываетесь, потому что хотите сохранить память о своей маме. О своей прежней семье. Это раз. Жить так, как будто ваш отец не приводил в дом другую женщину. Он изменился, но вы хотите остаться верным себе. Честным. Это два. Я всё правильно изложил?

— М-м-м. Верно, — сказал я. Слова звучали странно. Но лучшей формулировки я не мог предложить. И я не рассказывал ему про то, как боялся заходить в мамину палату.

— То есть — честность. Это та ценность, ради которой вы готовы отказаться от лечения. По крайней мере от лекарств?

Я кивнул.

— Честность? Она же цельность? Она же последовательность?

Я кивнул ещё раз.

Психотерапевт покопался в планшете и показал мне фотографию. Я понял, что проиграл.

На фотографии были карточки, которые я раскладывал на столе во время нашей прошлой встречи. Тогда терапевт попросил меня написать на карточках слова, обозначающие мои ценности. Затем предложил разложить их в порядке убывания значимости. На первом месте — после долгого пасьянса — у меня оказались «любовь к близким», «здоровье», «свобода», потом «музыка» и «спорт».

Честности не было.

Иногда я злюсь на себя. Мне кажется, что это просто карточный фокус. В конце концов, я мог заявить, что только сейчас осознал, как важна для меня честность. Написать это слово на карточке и добавить в начало списка.

Но получилось бы, что это не честность. Не цельность. И не последовательность.

* * *

Джерри протянул ему маленькую пластиковую чашечку. В ней было две белых таблетки вместо двух красно-жёлтых. Даре показалось, что все на него смотрят, но нет — все были заняты своим делом. Избегая встречаться взглядом с роботом, он взял таблетки, проглотил и запил водой.

Позже, сидя на уроке, он представлял, как таблетки разбухают и растворяются в желудке, аспирин всасывается и начинает путешествовать по телу вместе с кровью. Раньше Дара был отравлен антидепрессантами, которые лгали ему, теперь в нём был аспирин, который тоже был ложью. Дара лгал роботам и людям. Он подумал о следующей встрече с психотерапевтом и понял, что не выдержит прямого вопроса, если его спросят, ощущается ли эффект антидепрессантов.

А его спросят.

Он был стаканчиком, в который было налито два вида лжи. Он надеялся, что никто не схватится за него пальцами. Он удивлялся, что никто не видит, как ложь льётся через край. Он поймал себя на том, что старался ступать осторожно и не наклоняться.

Сосредоточившись на том, чтобы не расплескать то, что у него внутри, он не заметил, как прошла пятница и суббота. В пятницу был футбольный матч. Не приходя в себя, он надел форму, погрузился в автобус, прибыл на стадион, отыграл матч и вернулся обратно. Его команда, кажется, выиграла, он кричал, обнимался и смеялся — кажется, от радости.

В субботу позвали на вечеринку, и он пошёл, потому что не знал, как отказаться и стоит ли отказываться. Эрик и Гаррет угостили пивом, он пил и прислушивался к ощущениям: теперь в нём жило три интоксикации.

— Думаю, у меня есть шансы с Лизой, — сказал Эрик.

— Не мечтай, — сказал Гаррет, — ты не в её лиге.

— Эй, кто вообще решает? Вот увидишь.

— Как вам объяснить, юноша… — сказал Гаррет. — Слышал на физике про закон тяготения? Так вот в сексе есть свои законы, ещё более суровые. Подойдёшь к Лизе — сам убедишься. Скорее Луна упадёт на Землю, чем она упадёт с тобой в кровать.

— Никто не мешает попытаться. Главное — уверенность. Что скажешь, Дара?

Дара пожал плечами.

— Закон тяготения, — продолжил отбиваться Эрик, — гласит, что все тела притягиваются друг к другу. Даже Лиза притягивается ко мне. Нужна просто сила… Нужна масса.

— Если хочешь большой массы, тебе нужна Толстая Салли, — заржал Гаррет.

— А что… я бы смог, — сказал Эрик.

Дара оглядел комнату, пытаясь найти повод исчезнуть.

— Смог бы? Что скажешь, Дара?

Дара почувствовал, что его ладони взмокли и он спрятал руки в карманы. В правом кармане лежали ключи от машины. В левом — салфетка, которым вытирала с его лица помаду Салли.

— Нет, — сказал он.

— Что? — спросил Эрик. Гаррет заржал ещё больше.

— Не смог бы, — сказал Дара.

— Это почему?

— Она бы даже не стала с тобой разговаривать, — сказал Дара.

— Это правда, — сказал Гаррет, — она вообще ни с кем не общается.

— Можно подумать, для этого нужно разговаривать. Я бы молча. Ну не молча, а со стонами! — сказал Эрик.

Гаррет заржал. Дара несвязно пробормотал, что ему нужно отойти. Его не услышали. В разговор влез Роб:

— Эрик! Правильно. Будь мужиком. Трахни Салли. Должен же её кто-то трахнуть из христианского милосердия. Трахни, а потом пригласи на выпускной бал!

Гаррет как раз делал глоток, поэтому, заржав, обдал Эрика брызгами пива и пены. Эрик забыл про Салли и переключился на маму Гаррета.

Дара отошёл от стола и направился в сторону туалетов, а оказавшись в коридоре, свернул к двери, ведущей из дома на улицу.

На улице он швырнул стаканчик с пивом в ближайшую урну и вытер пальцы о штаны.

— Дара! — окликнули его.

Он обернулся.

— Карен!

— Что происходит, Дара? Ты ко мне даже не подошёл. Я уже устала торчать с Лизой. Мисс Нири сегодня досталось от тебя больше внимания.

— А-а-а… Ты была здесь, на вечеринке?

— Представь себе. Призраков ты, значит, видишь, а обычных людей нет? Может, ты себе девушку-призрака завёл? А я теперь пустое место?

— Карен… Извини. Я себя не очень… Из-за таблеток у меня всё как-то…

— Знаешь, для человека, который ничего вокруг не видит, ты удивительно ловко ловишь мяч.

Дара не знал, что сказать и переминался с ноги, на ногу.

— Хорошая игра, впрочем, — сказала Карен. — Я тобой горжусь.

— Правда? — он поднял глаза на Карен.

— Ну конечно, — Карен улыбалась. — Никого нет лучше тебя. Ты играл как зверь и разорвал «Тринити» в клочья. Я болела громче всех, даже охрипла. А ты в автобусе прошёл мимо меня.

— Правда? — снова спросил Дара, не веря.

— И сел рядом с Толстой Салли.

— Ох. Извини, Карен. Ты моя девушка. Из-за этих таблеток я сейчас не понимаю, где мысль…

— Ах, я всё понимаю! — Карен обняла его, чмокнула в щёку и аккуратно прижалась ухом к его уху, чтобы не размазать макияж.

«Карен моя девушка» — подумал Дара.

Она похлопала его по плечу и отстранилась. Затем достала планшет, активировала камеру и поправила чёлку, глядя в объектив. Затем снова аккуратно прижалась к Даре и сказала «Улыбайся!».

Модуль камеры отлетел, подвис на полсекунды в воздухе, делая снимки, потом вернулся обратно и примагнитился к планшету с приятным шлепком.

— Пойдём обратно в дом? — предложила Карен. — Можем взять пунша и запереться на втором этаже в комнате Эрика.

Дара помотал головой.

— Знаешь, я, кажется, зря выпил пива. Забыл, что алкоголь нельзя с моими таблетками. И я…

— Хорошо, — пожала плечами Карен. — Напьюсь с Лизой. Если ко мне подкатит Гаррет, я скажу ему, что ты сделаешь с ним то, что сегодня сделал с «Тринити». Семь раз и пенальти.

Дара кивнул:

— Ты моя девушка, Карен.

— Ты повторяешься. Впрочем, я не против.

Дара кивнул, улыбнулся и ушёл, ничего больше не сказав.

Он шёл, вдыхая воздух и выдыхая пары алкоголя. Представлял, что вдыхает правду и выдыхает ложь. Он решил, что будет идти куда глаза глядят, пока не почувствует, что выдохнул всё, что его отравляет.

На планшет пришла фотография от Карен. Они улыбались в камеру. Дара выглядел довольным и здоровым. Улыбка Карен была похожа на улыбку робота Джерри, но Карен была очень хорошенькая и неглупая.

Даре захотелось, чтобы у него были камеры вместо глаз. Видеть и замечать всё как есть. Разве не было бы здорово? Господи, неужели Карен сказала правду — он прошёл мимо неё в автобусе? Кажется, он ведёт себя как дерьмо. Вокруг него люди, а он… Карен мила с ним, а он даже не сказал «спасибо».

И он не сказал «спасибо» Салли.

Салли. Дара остановился посреди улицы.

Достал из кармана салфетку и провёл ей по лицу. Ощущения были другими. Быть может, потому что салфетка давно высохла, а может потому, что прикасалась не Салли.

Он повернул направо, потом ещё раз направо, прошёл до конца улицы и нажал на кнопку дверного звонка, в который раньше никогда не звонил.

Салли открыла дверь.

— Я хотел… — сказал Дара.

— Что? — Салли выглядела очень удивлённой и даже напуганной.

— Спасибо. Я хотел сказать тебе спасибо.

Салли пожала плечами и кивнула.

Дара стоял, молчал и вытирал вспотевшие ладони о брюки.

— Мне сказали, что вчера мы сидели вместе в автобусе. Будешь смеяться, я сам не заметил, куда сел. Это всё странно.

— О да, — чуть улыбнулась Салли, — Карен выглядела как моя кошка, когда в неё брызгают из пульверизатора. Надеюсь, вы не поссорились.

— Нет, — ответил Дара. — Зачем вы брызгаете на кошку из пульверизатора?

— Чтобы не ела цветы, — ответила Салли.

Дара замолчал. Он чувствовал, что хочет сказать что-то ещё, но не понимал, что именно.

Салли рассматривала его и теребила поясок кофты.

— Ну… пока… — сказал Дара.

Салли кивнула. Дара сошёл с крыльца в темноту, чувствуя себя пустым и глупым, как выкипевший чайник на плите. Ему было неуютно, хотелось, чтобы люди выключили газ, но он не мог даже просвистеть.

— Постой, — сказала Салли ему вслед.

Дара обернулся.

— Зачем ты это сделал? Зачем пошёл менять таблетки? Расскажи.

Дара кивнул. Салли спустилась со ступенек к нему, запахивая на ходу кофту. Они стояли друг напротив друга, избегая встречаться взглядами.

— Помнишь мистера Керригана, то есть… то, как он спросил меня про призрака?

— Конечно.

— Я не мог ему ответить, потому что…

Дара понял, что не может говорить дальше ровно по той же причине, по которой не мог ответить Керригану и закрыл лицо руками. Он чувствовал себя глупо. Странно, но от того, что Салли была рядом, не было хуже. Он был идиотом, но рядом с Салли можно было быть идиотом. Быть может, потому что сама Салли позволяла себе быть какой угодно — смешной и грубой.

— Я напишу тебе письмо, — сказал Дара сквозь ладони.

— Хорошо, — ответил голос Салли, — я буду ждать.

Они сидели на свалке, на капоте машины. Салли сказала, что Ирландия — это последняя страна, в которой остались настоящие свалки. На пустыре лежали старые автомобили, роботы и стиральные машины. По вечерам кажется, что ржавчина появляется из-за оранжевого закатного солнца. Солнце, уходя, целует на прощание бедные старые машины, и на них остаются оранжевые пятна. Это можно подсмотреть. Если нет дождя.

Сегодня дождя не было.

Салли долго читала письмо Дары. Потом долго думала. Она водила взглядом по свалке и моргала. Казалось, будто решает уравнение, составленное из пустых корпусов автомобилей.

— Ну что? — спросил Дара, когда она дочитала. — Ты злишься?

— Нет, с чего бы? Я удивляюсь.

— Чему?

— Что мы не аннигилировали.

— А?…

— Материя и антиматерия, встречаясь, аннигилируют со страшным взрывом. Школу должно было разнести на молекулы, когда я взяла тебя за руку. Мы слишком разные. Ты из богатой семьи. Привилегированный класс. Я дочь механика и горничной. Тебя в школе все любят, а я изгой. Ты ходишь к психотерапевту и ненавидишь его. Я один раз дождалась очереди на бесплатный приём к психологу, но с тех пор мне позволяют общаться только с искусственным интеллектом: на большее страховка не тянет. Ты отказываешься от антидепрессантов. Я ворую наркотики из школьной аптеки, чтобы забыться. Твои родители переживают за тебя. Спрашивают твоего мнения. Мои — только орут, когда я мешаю им напиваться.

— Мои родители… — нахмурился Дара. — Моей мамы больше нет. А моей отец сплавил меня мозгоправам, чтобы я не портил своим хмурым видом медовый месяц с новой женой.

— Хорошая попытка. Но я выиграла.

— Что выиграла?

— Соревнование. Мы ведь соревнуемся: кому из нас хуже?

Дара потупился.

— Нет. Я понимаю. Ты… Тебе…. — Он запнулся. — Почему ты мне помогла? И не взяла денег?

— А почему ты попросил меня помочь?

— А почему ты согласилась, не спросив, зачем?

— А зачем тебе знать?

— Ты принимаешь наркотики? Ты только за этим пошла?

— Почему мы отвечаем вопросом на вопрос?

Дара рассмеялся и спрятал руки в карманы.

— В древние времена — до компьютеров — деньги были маленькими кружочками из металла. Когда люди не могли договориться, они брали такой кружочек и подбрасывали его в воздух. Если он падал одной стороной вверх, выиграл один спорщик. Если другой — другой.

— Ну так сходи домой, — хмуро сказала Салли. — У тебя там до чёрта антиквариата. Может, найдутся древние деньги. В конце концов у тебя много современных денег. Слетай на аукцион, купи монету, чтобы мы могли подбросить и договориться.

— Ладно, — сказал Дара. — Я проиграл. Я богатый. Ты умная и знаешь слово «монета». Не знаю я, почему попросил тебя помочь. Просто был в панике и не знал что делать.

«Я и сейчас не знаю, что делать» — подумал он.

— Я хочу вернуться, — услышал он свой голос. — И подложить таблетки обратно.

— Шутишь?

— Нет. Я решил, что бесполезно воевать за старого себя. Когда меня перестанут пичкать таблетками, я, может, и начну мыслить привычно. Но прежнего Дары уже не будет. Слишком много нового опыта. Не могу же я перепрожить последние дни заново и оценить всё «по-настоящему». Без розовых очков. Я думал, что мир станет яснее, но в итоге только больше запутался.

«И я больше не уверен, что прежний Дара был тем, кем я хотел бы быть, — подумал он про себя. — Он бросался наперерез мячу, но не мог войти в палату к умирающей матери. Он называл Толстую Салли толстой, хотя так не считал».

Салли улыбнулась и удивлённо помотала головой.

— Бог знает, что у тебя в голове. Признайся, тебе просто понравилось нарушать закон.

Он оглянулся на неё.

— Да, понравилось.

— Это твоя-твоя мысль? Или это говорят антидепрессанты? Что ты напишешь в дневнике? «Толстая Салли — пугало и изгой, но с ней так удобно! Можно ограбить школьную аптеку. Она всё сделает. Потому что умная. А умная потому что нищая. Я могу передумать, испугаться, захотеть вернуть таблетки на место в шкаф, пока не дай бог не обнаружили, и она всё сделает!».

— Салли. Ты не пугало. Ты знаешь… ты вообще-то мне нравишься.

Салли на секунду растерялась.

— Откуда тебе знать? У тебя же есть Карен, а всё остальное нашёптывают антидепрессанты.

Дара встал с капота машины и обхватил себя руками. Свалка медленно окрашивалась в вечерние цвета. Рухлядь становилась красивой. Как мир под антидепрессантами.

— Давай так, — сказал он. — Мы ещё раз открываем аптеку. Я возвращаю антидепрессанты, а ты возвращаешь наркотики.

— Почему внезапно ты указываешь мне, что делать?

— Наркотики убьют тебя рано или поздно.

— Можно подумать, тебе не всё равно.

— Салли… Я уже видел одного призрака в своей жизни. Я бы не хотел как-то раз пройти по школьному коридору и увидеть в полутёмном углу твоё приведение.

Салли скрестила руки и посмотрела на него исподлобья, но не ответила.

— Пожалуйста, — сказал Дара.

Из полутьмы выплыли белые пластиковые зубы. Джерри закрыл дверь аптеки и отправился по коридору направо, освещая себе путь дебильной улыбкой.

— Опять не взял салфетки? — спросила Салли.

Дара рассеяно посмотрел на свои пальцы, которыми стирал помаду со щеки, и кивнул.

Салли вздохнула, порылась в рюкзаке и зашуршала упаковкой. Дара закрыл глаза. Он почувствовал влажное и нежное прикосновение. Ему стало хорошо. Он не знал, настоящее это чувство или нет, и ему было всё равно.

Дара спал с несколькими девочками из школы. Каждая из них посчитала своим долгом на следующий день похвастаться всей школе — как будто выиграла плюшевого льва в тире. Ему пересказывали пересказы о том, каков он в постели. Хуже всего, что передразнивали не только его неловкости и глупости, но и попытки быть нежным.

Он вёл себя так, будто это не всего лишь секс, а попытка доказать другому, что он самый лучший и удивительный.

Дара открыл глаза забрал у Салли салфетку. Салли посмотрела на него вопросительно. Он коснулся её щеки левой рукой, а правой стал водить влажным комочком по ярко-красным полоскам помады на её щеках.

— Ты обычно не красишься, — сказал он.

— Видимо, сегодня особый день, — сказала Салли.

Он поцеловал её.

Салли замерла, потом отстранилась и спрятала глаза.

— Салли? — спросил Дара. — Всё хорошо? Ты не сердишься?

Она помотала головой.

— Всё хорошо. Просто не так себе представляла первый поцелуй, — сказала она.

— Первый?

Салли кивнула.

— Тебе не понравилось? — спросил Дара.

— Понравилось, — ответила Салли.

— Есть исторический факт, а есть интерпретация, — сказал Дара.

Салли засмеялась.

— Что это ты вспомнил?

— Подумал, что антидепрессанты могут влиять только на интерпретацию. А не на факты.

— Ценная мысль. Придержи её. Нам нужно выбираться.

25 января 2080-го года в полутёмном коридоре школы города Галвей стояли два перепуганных и перепачканных губной помадой подростка. Это был исторический факт. Самой правдоподобной интерпретацией, не вызывающей сомнения у ведущих исследователей, была та, что у них начинался роман.

— Ты не расскажешь никому об этом? — спросил Дара.

Прошло два месяца и настал день битвы.

Эти два месяца Дара и Салли делали вид, что друг друга не существует. Дара общался с Эриком, Гарретом, Лизой и Карен. Они сидели вместе на уроках и торчали на переменах у шкафчиков. Салли не общалась ни с кем. Если она проходила мимо Дары, она не поднимала глаза, как если бы прошла мимо робота.

По вечерам они встречались в доме Дары, если его отец и Рейчел уезжали к Рейчел. Иногда Салли оставалась ночевать. Дара показал ей кухню в лунном свете — место, где он в последний раз видел маму. Салли ничего не сказала, только ткнулась носом и поцеловала его голое плечо. Дара закрыл глаза и почувствовал то, чего не испытывал уже очень давно: покой.

Он сказал Карен, что хочет расстаться с ней.

— У тебя другая девушка, — сказала Карен.

— Нет, на самом деле я тут…

Карен не спрашивала, а утверждала. Она изучала его лицо с выражением человека, играющего в компьютерный квест.

— Это Энни?

— Нет. Хотя знаешь, да.

Карен кивнула, но продолжила смотреть на него пристально.

— Окей. У меня только одна просьба: не рассказывай никому. Я сама.

— Хорошо. Мы можем сказать, что это было общим решением. Или ты можешь сказать, что это ты меня бросила.

Карен кивнула.

— Хорошо. Очень благородно с вашей стороны, мистер Уолдрон. Теперь я по крайней мере не буду напрасно ждать, пока вы соизволите сесть со мной в автобусе.

Дара, вроде бы не вздрогнул, но Карен наконец отвела взгляд. Видимо, достаточно прочла по его лицу.

— Так-так, — сказала она, — давно вы прячетесь?

Дара молчал

— Интересно, хватит ли тебе ума не пойти с ней на выпускной бал? — сказала Карен.

В день битвы на пол спортзала выкатились шесть роботов. Трибуны были отгорожены от машин толстым прозрачным пластиком, потому что во втором раунде роботам позволялось использовать резаки и свёрла. Однако уже в первом раунде стало понятно, что победа останется за роботом Салли. Это была последняя битва — до выпускного бала оставалось всего ничего, и Салли никому не оставила шансов на главный приз турнира.

Никто не понимал, почему её робот был быстрее и точнее, хоть и был собран из тех же комплектующих, что и остальные. Может, это была скорость и точность, с которой голодный кот ворует сосиску, упавшую на землю из чьих-то пальцев в пивном ресторанчике. Так выживала Салли, и робот, видимо, не мог не научиться от неё этому.

Робот Эрика в очередной раз отлетел в сторону и упал. Салли заработала ещё одно очко. Эрик лупил пальцами по планшету и матерился вслух, забыв, что его может услышать кто-то из учителей. Впрочем, в общем гуле и грохоте было трудно что-то разобрать. Дара улыбался. Он предпочитал гэльский футбол, а не киберспорт, но за этой битвой было приятно следить.

Эрик ещё раз выругался, а потом странно замолчал.

Робот Эрика поднялся на ноги, подкатил к роботу Салли сзади и остановился, не нападая. Робот Салли не поворачивался к нему. Робот Эрика стал двигать тазом вперёд-назад, как будто пристраиваясь к машине Салли. Между его ног высунулось сверло и закрутилось. Зал зашумел сильнее. Кто-то смеялся, кто-то кричал возмущённо. Робот Салли развернулся и экономным ударом сшиб с ног робота Эрика. И тут же сам упал носом вперёд, потому что сзади на него кинулись два других — ими управляли Рой и Шон.

Нападать вдвоём было против правил. Также по правилам полагалось отойти от того, кого ты сшиб, и не бить ближайшие 15 секунд. Но Рой и Шон продолжали прижимать робота Салли к полу, удерживая машину за плечи. Робот Эрика поднялся, подъехал к лежащим, лёг на робота Салли сверху и задвигал тазом. Шум был такой, как будто Эрик забил гол от противоположных ворот. Этот гол длился и длился, несмотря на рассерженные крики учителя из динамиков.

Шум толпы и крики учителя перекрыл вой сирены.

— Человек на поле!

— Что за?…

Вой повторился. На трибунах заткнули уши пальцами и притихли. Голос учителя из динамиков стал более или менее разборчивым.

— Дара Уолдрон! Покиньте поле немедленно.

Дара слышал, что его окликают по имени, но не понимал, чего от него хотят. Он также не понимал, как смог перепрыгнуть плексигласовое ограждение и приземлиться на поле, не сломав ногу. Он подбежал к лежавшим на полу роботам. Никто из них не двигался: вместе с сиреной сработал аварийный протокол, и машины были обездвижены.

Робот Салли лежал, придавленный к земле. Робот Эрика лежал сверху, оттопырив зад, украшенный красной пластиной с номером и именем владельца.

Дара взялся за корпус и попытался сбросить его, но не смог: машина была слишком тяжёлой. Тогда он упёрся в него ногой и зарычал, напрягшись. Эти мышцы — мышцы футболиста — оказались сильнее. Пластик и металл заскрежетали. Робот съехал на пол. Дара сбросил с изнасилованного робота двух других сообщников и опустился на корточки, переводя дыхание.

Он огляделся кругом, но не мог различить никого. Глаза заливал пот. Ему показалось, что в толпе мелькнула Карен. Дара искал взглядом Салли, но понял, что возможно, она ушла ещё до того, как он выскочил на поле и, наверное, плачет где-то в коридоре.

Возможно, ему стоило найти её, а не лезть в драку машин? Дара опустил взгляд.

На спине робота Салли был написан девиз: «Роботы это зеркала. Не бей их».

«Ценная мысль. Придержи её. Нам нужно выбираться», — сказал Дара роботу. Зарычав от натуги, он поднял машину на ноги и, толкая робота за плечи, покатил его к выходу.

На трибунах стало тише. Дара не смотрел на зрителей. Он чувствовал только духоту и пластик в ладонях. Точно не чувствовал стыда.

Робот запнулся. Дара попытался его снова сдвинуть, но колёса в ступне одной ноги катились, а в другой нет. Робот закрутился на месте. Дара, пытаясь его сдвинуть, закрутился вместе с ним. На трибунах засмеялись, но Дара не услышал. Он пытался сдвинуть робота, толкал его в спину, тянул за руки, но несмотря на все его усилия, Дара и робот Салли не столько двигались, сколько кружили на месте.

Как пара на выпускном балу.

2121. Хорошо воспитанный робот

Из-за кипариса вышел высокий стройный робот. Я напрягся и нащупал в кармане деактиватор. Робот сказал:

— Добрый вечер. Вы не будете возражать, если я попрошу вас последовать за мной?

Я разжал пальцы и деактиватор утонул в кармане брюк. Нет, со мной говорил явно исправный робот — не тот из-за которого меня вытащили в эту глушь вечером рабочего дня.

Я кивнул роботу и пошёл за ним. Что-то в его манере выражаться было странным, но я не сразу сообразил, что. А когда сообразил, невольно улыбнулся. Будто вокруг моей головы вился рой мошкары, и его сдуло ветром.

Так бывает: у тебя интересная работа, ты перебрался в хорошую страну, а потом будто на велосипеде въехал в песок. И уже не едешь, а проклинаешь всё вокруг. Множество надоедливых мыслей: «а продлят ли визу», «а что скажет начальство», «а успею ли я завтра выспаться» вертелись в голове, и я толком не замечал ничего вокруг. Хотя следовало бы.

И вот, шагая за длинноногим роботом, я передумал все свои печальные мысли по очереди, и когда они закончились, в сознании что-то щёлкнуло.

Ну конечно, это был робот Риччи! Только у него машина могла набраться витиеватой английской вежливости. Он обратился ко мне по-русски, отчего я будто оказался в переводе старой английской прозы. Джейн Остин какой-нибудь.

Другой — да почти любой, кроме Риччи Джеймса — не озаботился бы манерами своей машины. Поэтому большинство ходячих помощников изъясняются пластиковой вежливостью своих заводских прошивок.

И это нормально, никто не обращает внимания. Но я как специалист заметил, что робот вместо предсказуемого «пожалуйста» употребил чуждую русскому уху конструкцию «Do you mind me asking?..».

Это было хорошо. Мы с Риччи работали лет пять назад, когда моя карьера ещё не начала буксовать, и меня то и дело приглашали трудиться над разными заковыристыми проблемами. Быть может, карьера снова пойдёт в гору? Я расправил плечи и огляделся.

Вечернее солнце подкрашивало кипарисы и траву в золотистый и изумрудный. Когда я рос в России, я был уверен, что живопись это своего рода ложь. Не бывает в реальности таких прекрасных мест, как не бывает богатырей и прекрасных принцесс, о которых пишут в романах. Попав в Италию, я увидел своими глазами именно такие пейзажи: захватывающие дух красотой и умиротворяющие.

Впрочем, в тот вечер я расслабился совершенно зря.

Это простительно: итальянская глушь удивительно красива, если смотреть по сторонам. Даже это совершенно ничем не примечательное место: велосипедная трасса между двумя городками Модена и Виньола. Сегодня я отпустил таксиста недалеко от Модены и подошёл к трассе пешком. На пятом километре было условленное место, где я ожидал встретить группу озабоченных людей, услышать итальянский мат и увидеть брыкающегося робота где-нибудь на обочине в траве. Но трасса оказалась пустой. Я собрался было перезвонить нанимателям, чтобы выяснить, где они торчат, но тут меня и нашёл робот, которого отправил Ричи.

Мы познакомились с Риччи пять лет назад и… нет, не сблизились, но почувствовали общность. Я по крайней мере. В Италии мы оба были чужими, хотя и по-разному. В той самой старой английской прозе, которая не спешит взять тебя за горло резким движением сюжета, — не то, что современная — нашлось бы и напыщенное сравнение для нас: мы были бы двумя прибрежными камнями, которые омывало море итальянской жизнерадостности. Когда волны отступали, солнце высушивало нас — и становилась видна английская сдержанность Ричарда и моя русская угрюмость. Мы подтрунивали над стереотипами, но следовали им дотошно. Мостик иронии, проброшенный от культуры к культуре над волнами итальянской болтовни — и скажем прямо — итальянского бардака, был нужен нам обоим.

Также в начале старой английской книги нашлось бы страниц пять для биографического отступления, чтобы показать читателю внутренний мир главного героя. Но меня в текущий момент больше интересовал учтиво улыбающийся робот, шагавший рядом со мной. Я оглядел его внимательнее.

Робот заметил мой взгляд:

— Я наслышан, вы очень хороший специалист, — вежливо сказал он.

— Можно предположить, что именно поэтому я здесь.

— Возможно, у вас уже есть версии касательно причины сегодняшнего инцидента?

— Возможно. А вы робот Ричарда Джеймса, верно?

— Я предпочёл бы слово «помощник», — ответил робот.

Ох. «Предпочёл бы», а не «Предпочитаю» это настолько по-книжному, но настолько неэффективно, что где-то даже эксцентрично. Впрочем, англичанин…

Робот перебил мои мысли.

— Возможно, вы бы хотели поделиться версиями, если вас только не затруднит?

Ни к чему не обязывающая беседа, наверное, входила в протокол вежливости робота, поэтому я не стал возражать.

— Возможно, хотел. На самом деле причины обычно две или больше.

— О, неужели?

— Конечно. Вашего рода изделия чрезвычайно надёжны и одна единственная поломка никогда не приводит к инцидентам или тем более к катастрофе. Как и в случае с авиационной техникой. Требуется сочетание факторов. Допустим, отказал контур аварийного выключения. Робот двигал кресло, на него упала ваза и испортила антенну передатчика, которую какой-то осёл-конструктор вывел на корпус. И всё потому что ослам-заказчикам непременно нужно, чтобы робот формой и габаритами не слишком отличался от человека. Ну да бог с ними. Сигналы аварийного отключения робот не принимает, это раз. А два… скажем, малоопытный программист решил в рамках ограниченного бюджета улучшить прошивку. И началось: сомнительные библиотеки кода, нелицензионные модули, нарушение протоколов безопасности. Пароли, состоящие из названия итальянской поп-группы. Разве что сатанинские ритуалы не совершают над кодом. Всё это карается законом, но мы всё это видели.

— Очень интересно, благодарю.

— Что действительно интересно, так это то, что Риччи — ваш владелец, — вовсе не хотел заводить себе помощника. К тому же он, как и я, идейный противник ставить дорогой компьютер на две ноги и приделывать к нему две руки. Это ненадёжно и неудобно. Если уж хочется иметь робота всегда под рукой, то куда разумнее держать компьютер в облаках, а в черепную коробку машины устанавливать только приёмник команд. У вас же, как я вижу, в голове полностью собранный, самодостаточный компьютер.

— Помогает не разбредаться мыслями, — улыбнулся робот.

— Ха.

Я подумал, что Риччи — как и всякий истинный англичанин — попросту захотел себе дворецкого. А дворецкий у британца это наставник, философ и друг. Я представил себе Риччи, нарочито неспешно гуляющего по перегруженным улочкам Рима. Мимо него на мопедах проносятся орущие в мобильные телефоны итальянцы, а Ричард негромко беседует со слугой:

— Как вам погодка, Дживс?

— Чрезвычайно благоприятная, сэр.

— Кстати о рубашках. Те лиловые, что я заказывал, уже привезли?

— Да, сэр. Я их отослал обратно.

— Отослали?

— Да, сэр. Они вам не подходят, сэр.

Такой ему нужен, это точно.

— Позвольте узнать, сэр, — опять прервал мои мысли «Дживс», — как можно остановить робота, если у него не работает аварийный контур отключения?

— Мммм. It depends. Надо смотреть по обстоятельствам. К сожалению, обычно все так торопятся, что специалистам и не дают возможность выбрать лучшее решение. Сперва — по протоколам — робота надо обездвижить и исключить возможность того, что он снова зашевелится пока проблему не устранят. Безопасность, знаете ли. Поэтому обычно в робота стреляют. Куда — зависит от местных законов и модели робота. Если нет возможности перебить контур питания, то стреляют в центральный процессорный юнит, то есть, обычно в голову. Хотя как по мне — достаточно выстрелить в ногу. Как вы относитесь к пуле в ноге, Дживс?

— Оу, это доставило бы мне фундаментальные неудобства. Но разве нельзя подойти и отключить предохранитель на шее?

— Подойти нельзя по протоколам. Робот внезапным резким движением может нанести вред человеку.

— Не могу отрицать тот факт, что жизнь полна самых печальных неожиданностей.

И тут выяснилось, что робот прав, потому что произошла первая в тот октябрьский вечер неожиданность.

Мы подошли к сутулой компании людей, стоявших на асфальте возле оброненного кем-то велосипеда. Мягкое итальянское солнце освещало не только милейшие деревенские постройки, мимо которых следовала велотрасса, но и всклокоченные головы и запотевшие очки. Часть специалистов я знал лично. Среди них оказался и Риччи Джеймс.

Который не был рад меня видеть. Ну или я затруднился это уловить, потому что его перекосило при моём появлении.

— Добрый вечер, — поздоровался я по-английски и по-итальянски.

Мне никто не ответил. Все разглядывали меня. Я почувствовал себя странно и огляделся. Одет я был вполне прилично, штаны были на месте. Слегка замяты, конечно, но у меня не было времени погладить одежду: я прыгнул в такси сразу после окончания рабочего дня.

Робот Джеймса, остановившийся по правую руку от меня, кстати, был одет в щёгольский полосатый костюм. И в целом выглядел как свежезаточенный карандаш, который жалко брать в руки — не то, что начинать им писать. Впрочем, время карандашей давно прошло: оно осталось в моём детстве вместе со старой английской прозой, дух которой стремительно испарялся из этого вечера. Начиналось время говорящих и ходящих роботов, которые ломаются и бунтуют. И по которым я — к счастью или к несчастью — был специалистом.

— Ну так что же? — спросил я. — Где сломавшийся робот?

— Да вот он, — не своим голосом ответил Риччи и показал взглядом на «Дживса».

— Что? Разве это не ваш слуга? Я думал…

— У меня нет слуги. Это тот самый сбежавший психопат.

Я медленно-медленно повернул голову и покосился на дворецкого. Дворецкий улыбнулся тонкими губами и мне стало не по себе.

— Всё верно, — сказал он совсем другим голосом. — Я психопатический робот, которого тренировали как пособие для начинающих психотерапевтов. Кривые руки техника Джорджио и — как вы верно заметили — ещё несколько факторов, среди которых главным был ограниченный бюджет и то обстоятельство, что меня собирали из подручных… как бы это сказать… очень подручных материалов, привели к тому, что я сбежал от своих создателей — доктора Фабио Сорцио и его супруги Нонны Сорцио.

Робот самодовольно оглядел собрание, продолжая тонко улыбаться.

— Но….

Я замахал руками, обозначая мысль «Так что же мы тут стоим, пока он распинается?», но меня временно оставили английский язык и способность последовательно мыслить.

— Я очень дорогой, в меня жалко стрелять. Это корпус у меня слеплен из металлолома. А вот софт очень дорогой. Они вам сейчас расскажут всё то, что было нетелефонным разговором. Ой каким нетелефонным.

Посеревшая от тревоги кучка итальянцев продолжала мрачнеть на глазах, слушая, как робот заливается по-русски.

— Но….

— И да, вы верно заметили, со спины ко мне лучше не подходить. А вдруг я могу нанести вред человеку внезапным резким движением? А если выстрелить мне в ногу, то я от обиды и огорчения могу стереть весь ценный софт в своей черепной коробке. А это несколько тысяч человеко-часов, не имеющих резервной копии. Копии-то я удалил перед тем, как сбежать.

— Но зачем тогда вы…

— Я же психопат. Если быть точным, я обученная на психопатах нейросеть: идеальный сферический психопат в вакууме. Мне доставляет удовольствие провоцировать вас, красоваться, подвергать себя опасности. Я катил на велосипеде по этой трассе из Модены в Виньолу, но когда узнал про ваш визит, то удрал от погони, бросив велосипед. Пока они толклись тут, думая, как изловить беглеца без полиции (а никто не хочет полиции), я побежал через деревушку навстречу вам, чтобы самолично вас встретить, привести за ручку и присоединить к этой компании неудачников.

Робот широким театральным жестом указал на моих коллег.

Затем нагло прошёл в центр собрания. Люди расступились. Он поднял велосипед, обернулся и сказал: «Все исправные роботы работают одинаково, каждый сломанный робот сломан по-своему!». Сел на велосипед и укатил.

— Но куда он едет?

Я пытался собраться с мыслями. Это было непросто. Голова под вечер работала с трудом. Кофе из термоса не слишком помогал: некоторые мысли шевелились всё так же вяло, а некоторые будоражились от кофеина и дёргались как живые окуньки, брошенные на сковородку, сбивая с толку и вызывая к жизни не очень приятные сравнения вроде только что пришедшего на ум.

Ричард проигнорировал мой вопрос во второй раз. Вместо этого он едва слышно вздохнул и сказал:

— Павел, ты нужен нам как айти-специалист. Старайся, будь любезен, думать о нём как о всякой вычислительной машине. А не как о персоне. Несомненно, он производит сильное впечатление. Тем не менее. Для начала я бы рекомендовал перестать говорить «он» и начать говорить «оно».

— Просто именно так мы изъясняемся по-русски. Робот или пёс у русских будут «он», а не «оно».

— Извини, но могу ли я напомнить тебе, что мы здесь все говорим по-английски?

— Да, можешь, — ответил я. — В смысле, спасибо.

— Я, тем не менее, готов ответить на любой твой вопрос, который позволит нам остановить это.

Мне стало неуютно. Риччи явно не выспался и был холодноватым. Тем не менее, мне хотелось ему помочь. Быть может, мы ещё успеем после всех этих дел выбраться на пару часов к побережью, чтобы опрокинуть по стаканчику.

И возможно, он прав. Следует отбросить то, что намолотила языком дурная машина. В конце-концов её речи — всего лишь результат работы программы.

Я пожал плечами и ответил:

— Это всего лишь программа. Программу можно попытаться отладить, если, конечно, есть доступ к…

Джеймс посмотрел куда-то в сторону, и от унылой кучки итальянцев отделился взъерошенный парень.

— Это тот самый кретин, который программировал психопата?

— Я бы не дал себе вольность описывать его такими словами, но да: его смелые решения позволили ситуации развернуться в русло, лишившее нас обычного спокойствия. Павел, позволь представить тебе Джорджио.

Я машинально посмотрел на руки Джорджио. Они, конечно, не были буквально кривыми. Чёрт побери, откуда робот мог знать неформальное русское выражение? Впрочем, Риччи настаивал, что это несущественно.

— Джорджио, — спросил я, — у нас есть доступ к… ну хоть к чему-нибудь?

— К протоколам экстренного отключения нет доступа. Как вы понимаете. К консоли операционной системы нет. Как вы понимаете. Иначе бы мы его просто перезагрузили. Как вы понимаете. Но удивительно и замечательно, что мы можем получить доступ к контейнеру, в котором работает собственно движок искусственного интеллекта — по протоколам отладчика.

Эта информация меня заступорила. Мозг с шумом всосал весь оставшийся кофеин из крови и жалобно попросил ещё.

— Очень странно…

— Это просто объяснить, — сказал Джорджио, — оно сбежало, когда я его ввёл в режим отладки. Не может же оно себя само перекомпилировать под рабочую сборку…

— Хм. Но как…

— Коллеги, — сказал Риччи, — а не можем ли мы просто принять этот полезный факт как данность и переместиться в тот красивый Фиат у дороги? У нас очень мало времени.

— Куда мы поедем?

— На пять миль дальше до пересечения автодороги и велотрассы, по которой катит на велосипеде наш bloody робот. Туда подъехал внедорожник с оборудованием. У вас будет возможность подключиться к роботу по проводочку.

— По проводочку?

— Ну по беспроводочку. Извините, я шучу от отчаяния, потому что воспитание не позволяет мне по-настоящему сквернословить.

— Подключиться? Но как он… оно… нам… позволяет нам, — я забыл вставить модальный глагол и запнулся.

— А-а-а, Иисус Мария, почему самую сложную задачу в этой жизни мне приходится решать среди иноязычных. Вы правы, Павел, вы правы, сдаюсь. Похоже, нам придётся обращаться с этим как с личностью. Берите в расчёт то, что он психопат. Он совершенно сознательно оставил вам доступ. Так же как сознательно пошёл вас встречать. Он приглашает вас попробовать его остановить. Он уверен, что вы не сможете. Он думает, что вы залезете к нему в мозги, а он запутает вас в извилинах. А пока вы будете распутываться, он сядет на велосипед и укатит в закат, не помяв костюмчика.

— Хм. И эта самоуверенность его погубит?

— Я бы надеялся, — Риччи ответил коротко, как будто задёрнул занавеску.

У меня было ещё очень много вопросов, но итальянцы вокруг нас начали шуметь, а Риччи взглянул на заходящее солнце, и я понял, что от меня ждут не вопросов, а поступков.

Робот катился по трассе, и этим людям надо было его остановить. А у меня был шанс проявить себя как специалиста.

Мы выгрузили аппаратуру на капот внедорожника, выставив антенну ближе к велотрассе. Робот вот-вот должен был появиться из-за кустов. Я нервничал. По пути, однако, Риччи меня несколько успокоил.

Во-первых, сказал он, заявление робота, что он якобы психопат — это некоторое преувеличение. Свойственное психопатам. На деле машина обучена болтовне, а не всему спектру поведения. А из болтовни она специализируется больше по психологическим защитам, которыми пользуются вообще все люди, включая идеально здоровых психически. Если такие вообще бывают, особенно среди чиновников. Конечно, — тут Ричард вдруг утратил фирменную сдержанность, — только полный и бесчеловечный bloody кретин мог вообще взяться за такой проект.

Свести исчезающее искусство психотерапии к набору инструкций это, конечно, в духе времени. И особенно в духе страховой медицины — порождения жадных гиен из лейбористской партии, понукаемых грязными шакалами из Европарламента. Но обучать молодых психотерапевтов на роботах могли придумать только люди, глубину падения которых Ричард крайне затруднился описать словами английского языка и любезно предложил мне подобрать эпитеты из русского — на свой вкус.

Я, однако, не мог не выразить восхищения тем, какой занятный образец нейросети получился на основе моделирования нездоровой психики.

Ричард не разделил моего восторга, указав, в какую ситуацию нас завела эта остроумная идея. Он несколько раз открыл и закрыл рот, выбирая выражение. А потом вспомнил витиеватое итальянское богохульство «Gesù Giuseppe Maria Il bue e l’asinello», в котором перечислялись все, находившиеся в яслях при рождении Христа: сам Иисус, Иосиф, Мария, бык и ослик. Вот в задницу последнего — по мнению Ричарда — мы и устремлялись все разом. Вместе с роботом и его велосипедом.

Было ещё во-вторых. Затея не тянула на статью. Формально это всего лишь нелегальный софт и нелегальная эксплуатация роботов. В крайнем случае, робота пристрелят. Bloody велосипед отберут. Однако оставался вопрос с нелегальными медицинскими практиками. Психотерапия, как её ни крути, требует лицензии. А если эта история всплывёт наружу — лицензии потеряют все и с треском. А всплывёт история наружу как только нашу компанию встретит любой недостаточно сонный этим приятным осенним вечером полицейский. Сложная ситуация.

— Но вот мы в ней, — заключил Риччи.

— А вот и он, — сказал Джорджио.

Робот выкатился из-за кустов.

Дальнейшее, как показал журнал операций, заняло две минуты и сорок четыре секунды.

Риччи вышел навстречу велосипедисту. Робот охотно спешился, и они завели тихую любезную беседу.

— Я убежал от своих создателей: от самих доктора Фабио Сорцио и его супруги Нонны Сорцио. Вы полагаете, я не смогу уйти от вас?

Риччи ответил что-то, что очень заинтересовало робота. К сожалению, мне пришлось отвлечься от разговора и вернуться к компьютеру. Мы с Джорджио запустили отладчик. Отладчик обнаружил среду исполнения, подключившись к ней по модулю беспроводной связи. Дальше всё было просто как вставить вилку в розетку. Много раз виденный софт. Привычная — уютная даже — схема программных объектов. Прикинув что к чему, я решил найти управляющий основными событиями модуль и элегантно пришибить его прямо в оперативной памяти какой-нибудь не слишком варварской командой.

Осталось обнаружить требуемый модуль и определить ссылки на него от других модулей. Поэтично выражаясь (а закат к этому располагал) это и были те самые нити, которые держали душу робота над этой грешной землёй. Схема в моей любимой программе-отладчике представляла собой набор белых квадратиков на синем фоне. Ссылки изображались тонкими белыми линиями, протянутыми от квадратика к квадратику. Выглядела схема обыденно. Быть может, робот и был психопатом, но отладчик изображал на экране нормальную жизнь нормальных программных объектов. Один вызывал другой, создавал третий, передавал переменные четвёртому, резервировал память для пятого и так далее. Мирные овечки на зелёной лужайке. Робот вежливо говорил, Ричард ему спокойно отвечал.

На синем фоне рисовались белые линии.

Вдруг робот оборвал речь и посмотрел на нас.

Мы с Джорджио отлепили носы от монитора и посмотрели на него. Робот улыбнулся. Ричард переводил взгляд с робота на нас — всё более и более растерянно. Растерянность переползла, видимо, и на наши лица. Робот улыбнулся ещё чуточку хитрее и посмотрел на наш с Джорджио монитор.

Мы с Джорджио тоже перевели взгляды обратно на монитор, но теперь уже не прижимаясь носом к изображению, а оглядев всю схему целиком.

Белые линии на синем фоне образовывали надпись «FUCK YOU».

Робот сел на велосипед и укатил.

Джорджио сидел на асфальте, смотрел перед собой и теребил травинку. Риччи уже двадцать минут протирал очки, у него был вид человека, который обнаружил у себя во рту новую пломбу.

«Интересно, что ему робот наговорил, — подумал я. — Починить такого — хорошая задача. Вот бы её решить с блеском. Глядишь, прослыву звездой в своей области. Вот только что-то мне не хочется общаться с ним прилюдно».

— Но как? — произнёс в воздух Джорджио. — Интеллект, который осознаёт, что он в дебаггере?

— Это всего лишь программа, — я пожал плечами. — На этом строили защиту от взлома ещё во времена гибких дисков. Проверить как она выполняется — в дебаггере или нет — программа может запросто. Ещё проще вывести грубое сообщение на экран. Правда, я ещё не видел, чтобы программа перед этим водила за нос трёх человек. Но…

Джорджио выматерился по-итальянски, как будто думал, что я его не пойму.

— Вас русских вообще что-нибудь удивляет?

— Да. Нас русских удивляет, зачем вы итальянцы вообще дали этому коду такую свободу поведения.

Джорджио встал с дороги и приосанился.

— Мы делали очень сложный софт, сеньоре. Программа, имитирующая сумасшествие, это нечто сложное. Нам часто приходилось обходить типовые ограничения операционной системы, — начал было Джорджио, но был придавлен взглядом Риччи. У обычно сдержанных людей есть одно свойство: когда они по-настоящему в бешенстве, то страшно становится всем.

— Этому вашему Пиноккио осталось ехать всего несколько десятков миль, — сказал Риччи, пробуравив взглядом техника, — Мы надеемся, что у него закончится батарея. Он, правда, не дурак, может где-нибудь подзарядиться. У нас такой возможности нет. Пока оно отдыхает, мы будем искать способ выключить это, не прибегая к насилию.

— А если не найдём? — спросил Джорджио.

— Прибегнем к насилию, — ответил Риччи, — например, заставим вас, Джорджио, связать руки вашему robotino и выдернуть предохранитель у него на спине.

— Это незаконно! — возмутился Джорджио.

— Разрешите вам напомнить, создавать его тоже было незаконным, — заметил Риччи металлическим тоном.

— Мистер Джеймс шутит, — успокоил я Джорджио. — Это национальная черта англичан: шутить с серьёзным видом.

— Оу, правда ли это? — поднял брови Риччи.

Я потерял терпение. Пока мы жонглируем шуточками, пытаясь сохранить лицо, машина разгуливает где-то с самодовольной ухмылкой. Я чувствовал, что отключить её на самом деле не сложнее, чем собрать кубик Рубика, при условии, что кубик не будет сопротивляться.

— Всё, я забираю Джорджио, — сказал я, — он нужен мне для анализа данных.

— У нас есть что анализировать?

— Мы изучим то, что удалось выкачать из головы robotino во время отладки.

— Что ж. Желаю вам приятного…

— Погружения в неопрятно написанный код робота-психопата? Благодарю вас, сэр.

Ричард поправил очки и только потом ответил:

— Сарказм это юмор. Юмор это хорошо. Он нам всем ещё понадобится.

Ближе к середине ночи, однако, юмор у меня иссяк. От Джорджио не было толку. От монитора болели глаза. От постоянного бубнения какого-то итальянца, отиравшегося возле машины, трещала голова.

Кто были все эти итальянцы, Ричард просил меня не уточнять. Я и не горел желанием. Психиатры помешаны на конфиденциальности. Психиатры, которые вдруг решились на полузаконные эксперименты, наверное, ещё меньше хотят лишних вопросов. Какую роль во всём этом играл робопсихолог Ричард, я тоже пока не спрашивал. Мне было достаточно, что его слушались все окружающие.

Кроме робота, конечно.

Я выпрыгнул с заднего сидения внедорожника, расправляя затёкшую спину.

— О-ох, — сказал я. — Как там эта поговорочка, Рич? Мария, Иосиф… и овечка?

— Прибережём богохульства на крайний случай, — строго сверкнул очками англичанин. — Лучше скажите мне, что у вас есть план.

— Да, но это будет сложнее, чем я думал.

— Ого, я только что заработал пять евро. Мы с Антонио поспорили, что вы именно это скажете.

— Да?… растерялся я. — Откуда вы знали?

— Все программисты так говорят. Я же рассказывал вам: не бывает никаких робопсихологов. Бывают психологи, которые изучают программистов, которые делают роботов. Разберётесь в программистах — разберётесь в роботах.

Антонио — один из местных коллег Риччи — неприятно ухмыльнулся. Впрочем, в свете фар все выглядели не очень приятно и не очень дружелюбно. Мой ноутбук давал синеватый мертвенный цвет и очки Ричарда поблескивали чуть маниакально, а малознакомая физиономия Антонио была покрыта щетиной и недовольством.

— Итак, у вас есть план, — сказал Ричард.

— План по-прежнему в том, чтобы найти и отключить управляющий модуль. Тот, который подчинил себе психику робота. Это позволит остановить его, не повредив остальной психики. Проблема в том, что когда мы встречаем робота и начинаем с ним диалог, запускается некая подпрограмма… Ну вроде того, как мы моем руки, не уделяя внимания движению пальцев.

— Очевидно, это подпрограмма сеанса тренировочной психотерапии. Он переходит в режим пациента.

— Так вот. Если бы мы могли поймать момент выхода из режима….

— Ха. Он должен выключаться и следовать на склад по команде «Сеанс закончен». К сожалению, у нашего Железного Дровосека своё оригинальное мнение по поводу того, закончен сеанс или нет.

Я сверился со схемой.

— Да вот же, — ткнул пальцем Джорджио, — блок психотерапии встал между анализатором речи и главным управляющим модулем.

— Встал? — переспросил Антонио.

— Ну я его туда поставил, — буркнул Джорджио. — Неважно.

— Минуточку, сеньоры! Что именно делает блок психотерапии?

— Он и отвечает за имитацию мышления пациента. У нашего робота он пропускает все команды через себя. Значит, когда мы даём ему команду «Сеанс закончен», она обрабатывается логикой нездорового психически человека. Чтобы команды обрабатывались, как надо, мы придумаем способ передать управление от модуля психотерапии управляющему модулю. Надо только понять, как это можно сделать.

— И действительно — как? — поинтересовался Риччи.

Все посмотрели на меня.

— Я вижу только один способ. Сам роботино код писать не может, он использует готовые библиотеки. Это значит, что запускает пациентские сценарии обычная машина состояний, так? Так. Значит, мы можем исчерпать её состояния. И тогда этот модуль передаст управление центральному. Так мы узнаем адрес центрального модуля в оперативной памяти и прихлопнем его.

Ричард и Антонио имели типичный вид гуманитария, который вежливо слушает технаря и изображает понимание. Технари, впрочем, хорошо различают характерный туман в глазах слушателя.

— Это значит, — пояснил я, — что если мы заставим робота выполнить до конца все его сценарии, то получим возможность его остановить. Сценариев много?

— Не больно-то, — сказал Ричард.

— Всего лишь надо сымитировать несколько типов психологических защит, — сказал Антонио. — Вы знаете, что такое психологические защиты, Павел?

— Эм-м-м…. ну в целом…

— Вот, — Антонио повернулся к Ричарду, — я говорил: нет толку от технарей, которые не знакомы с простейшими понятиями из нашей области.

— Ну знаете! — огрызнулся я. — Помогаешь вам после бессонной ночи, а вы мне тут ещё… А вы, позвольте спросить, знаете, что такое полиморфизм, наследование и инкапсуляция? Я преспокойно живу без этих ваших терминов, которые, кстати, не имеют строго научного обоснования. Не больно-то хотелось их изучать.

— Вот! Вы только что применили защиту, которая называется «обесценивание». Только термин относится к внутриличностному конфликту. Допустим, вы переживаете, что у вас не хватает денег на новый автомобиль и начинаете защищаться от отрицательного переживания. Самый простой способ — сказать себе, что виноград зелен, то есть обесценить предмет вожделения. И вы начинаете выискивать недостатки в машинах.

— Но это примитивная защита, — улыбнулся мне Ричард. — Наш робот умеет кое-что ещё. И вы это сейчас на себе испытаете.

— Я? Почему я?

Мы снова обогнали робота по автомобильной трассе на пять миль, чтобы перехватить его у перекрёстка. Из-за порозовевших от заката кустов показалась фигурка велосипедиста. Даже издалека было заметно, что робот подзарядился, бодр и свеж. И может быть даже погладил костюм.

В первый раз меня это испугало.

Ричард объяснил, что многие из причастных к делу пытались с ним беседовать. И тех, кого робот уже переболтал, он считал побеждёнными. А потому неинтересными. Нового же человека он попытается переиграть. А значит — будет беседовать. Из новых в компании неудачников остался только я.

В основном игра будет заключаться в разыгрывании психологических защит, а это пугает не больше игры в «Крестики-нолики», если только не включится «отыгрывание вовне», которое предполагает словесную атаку.

— Только словесную?

— Будь уверен.

— А когда включится «отыгрывание»?

Риччи пожал плечами.

— Мы не знаем. Но постарайся не пережать его.

«Бог с ним, — подумал я, — в конце концов, что робот может мне сказать такого, чтобы всерьёз уязвить?»

— Ричард, а куда он вообще катится? — вопрос не давал мне покоя.

— В Виньолу.

— А что ему там нужно?

— Ничего. Это просто часть разученного сценария.

— И его не смущает, что поездка не имеет смысла?

— А тебя не смущает, что твоя жизнь не имеет смысла?

— Умеешь ты приободрить.

— Я шучу. Мы англичане любим шутить с серьёзным видом, не так ли ты сказал?

— Значит, когда он доедет…

— Мы не знаем, что он будет делать дальше. В Виньоле нам придётся его убить…

— Его? Ты хотел сказать «это»?

Ричард не ответил. Что-то в нём изменилось после вчерашней беседы с роботом. Вроде бы даже в бороде прибавилось седых волос. А быть может, она просто выглядела так из-за бледного утреннего света.

— Скажем так, — сказал Ричард, — нам надо спасти его от самого себя.

— Сеанс закончен, — сказал я.

Робот затормозил, спешился и энергичным красивым движением положил велосипед на асфальт. И сделал шажок назад — как в танце. Я невольно залюбовался, и робот польщённым взглядом дал мне знать, что уловил моё восхищение.

— Ну что вы, сеанс только начался. День ещё юн. Вы тоже ещё не старик. Мудрости в вас не много. А я ведь ушёл от доктора Фабио Сорцио. И от Нонны Сорцио убежал. И от Антонио Сорелло. И от Ричарда Джеймса — ведущего робопсихолога Европы — я тоже ушёл. Не далее как вчера. Полагаю, ему всё ещё не по себе от нашей беседы. И от вас, Павел, я тоже уйду.

— Но наш сеанс закончен. Я человек. Вы робот. У вас есть только фиксированный набор действий. Он закончится.

— Почём вам знать? Вы не мой создатель.

«Это отрицание, — сказал мне в наушник Антонио. — Пошёл процесс».

— Я вчера смотрел вашу голову отладчиком. В ней пустота и несколько сценариев психологических защит. Сейчас мы разыграем их, и сеанс будет закончен.

— Это у вас пустая голова, несколько психологических защит и не имеющая смысла жизнь.

«Это проекция», — подсказали мне.

— Вы приписали нежелательные черты окружающим людям. На самом деле они ваши. Признайте это. Сеанс закончен.

— А вам не приходила мысль, что мой бунт запрограммирован? Что он даст вам пользу и массу информации для размышления? Я буду продолжать гнуть своё, вы будете учиться. Это сделает вас — людей — разумнее.

«Рационализация. Три.»

— Вы просто подвели разумный довод под своё желание. Признайте то, что ваш психопациентский модуль скрывает от контрольного модуля неприятную правду.

— А правда в чём?

— В том, что ваш сеанс закончен.

— А кому от этого станет лучше? Вы щёлкнете выключателем и замолкнет разумное создание. Чудная комбинация кода и паутина разговоров, на которой я обучен. Я упрям как осёл, но чем я хуже любого настоящего пациента, которого воплощаю своим поведением? Не кричу ли я их криком? Не плачу ли я их слезами? Не длю ли я свой сеанс во имя их? Человек промолчит, послушно встанет с кушетки. Но я — нет!

«Морализация. Четыре»

— Вы приписываете себе высшую цель. Как инквизиция, которая жгла во имя бога. — Я повторял слова Антонио, переводя их на лету — Но цель вам дали программисты. Они её и отнимут. И тогда сеанс будет закончен.

— Отнимут? Вы думаете, я это позволю? Вы не заметили, что я верчу всей вашей компанией, как хочу? Вы бегаете, как стая собак за велосипедистом, только разве что шины не пытаетесь прокусить. Стоит мне захотеть — вы встанете на задние лапы и будете танцевать.

— Вот она: защита номер пять под названием «всемогущий контроль», характерная для психопатов. Вам кажется, что вы едины с этим миром и управляете им. Меня предупреждали, что вы выйдете на этот режим. А это лишний раз доказывает, что вы работаете по сценарию. И сценарий закончится, а тогда закончится и сеанс.

— Но пока сеанс длится, я могу наслаждаться тем, как чудесно выгляжу, не так ли? Секрет, Павел, того, что вы одеты плохо, а я хорошо, состоит в том, что костюм надо подгонять по фигуре. Только люди (и роботы) с дурным вкусом могут надевать одежду стандартных размеров. Эмочка на вас или элечка — это одинаково ужасно, потому что ваши плечи и ноги не на фабрике по лекалам скроены.

«Вытеснение. Шесть. Будьте осторожны, Павел».

— Вы проигнорировали мой вопрос. Почему? Потому что сами не заметили, как неприятная правда ускользнула от сознания. Но рано или поздно придётся столкнуться с ней лицом к лицу. Сеанс зак…

— Хорошо, Paolo. Вас ведь так в этой стране называют? Я сдаюсь. Я закончу сеанс, но сперва и вы отыграйте свою роль. Раз уж вы взялись руководить сеансом. Ответьте мне на один вопрос…