Бесплатный фрагмент - Цветополь

ПЕСНЬ АДОНИСА
ПЕРВАЯ

Небосвод голубой

да зеленые степи,

неозримый простор

весь в белом цвете.

Там нету запретов,

там бегают дети.

цветополь — мой дом,

цветенья обитель.

Сей мир есть прекрасен,

лужайки в нем мягкие.

и цвета запахи…

о цвета запахи!

Я в нем родился

и был призван к счастью.

Цвели мы потрясно

все в белой покраске.

Все было в порядке,

я чувствовал червень,

дивился ночевлям

и солнышка ласкам.

Опадшие листья

нас не страшыли,

цвели мы да были

млады и счастливы.

Но как-то ворвались

мятежные бури,

небо СсерелоСЬ

от боли и хмури,

и, нежные досель,

ветра первомая

били до жути нас,

неумолкая.

Я прячусь под одуванчики.

Прячусь по одуванчики.

Здесь грохот и боль —

я проклят судьбой.

Я прячусь под одуванчики.

ВТОРАЯ

Мой цветополь, мой кустарник.

Я родился в нем однажды.

Не просил, но разве важно

плоду мнение зачатка?

Посадил нас бог в ячейки.

Отрывал листки от стебли,

чтоб взросли на маках перлы.

Из засохших — я есть первый.

Я — завялый плод в апреле.

Всем плевать на мои песни.

Кто расцвел, тому и цвести.

Кто не смог — тому увечье.

Я самый яркий из цветков.

Я самый первый в рощу шел

и думал первым взращу плод.

Но ветер дунул — я полег.

И дунул сильно, что не смог

поднять из темени цветок.

Жизнь дал грунт — не уберег.

Грунт забрал — я в нем измог.

Теперь судьба моя одна —

забыв о песнях комыша,

писать свои в плену костра,

что губит душу, пепеля.

Куда б не шел — я болен.

Меня не ждут и пофиг.

Питал иллюзий корни —

устал — предался почве.

Мой цвет не нужен больше.

Мой путь в лучах — окончен.

Я полон боли, может быть —

кошмар всего лишь?

ах если так, то долгий.

И нет чего грызть ногти.

Как ни было б, доволен —

ведь я убит свободой.

ТРЕТЬЯ

Цветополь-Цветополь,

в тебе одиноко.

Я болен пороком,

ведь в корне не кроток.

Цветополь-Цветополь,

без хулы на бога,

мол дядя набоков

Лолиту бы трогал.

Цветополь-Цветополь

я — горд, но не против

плескатся в болоте,

дожив к позолоте.

Я, боль осознавшый,

лекую под гнетом,

что падшый, что падшый,

на веки утоптан.

Не бей меня сильно,

сжалей, я — ребенок,

что волей упился

и волей окован.

Верни меня к солнцу,

а нет, так споли же,

чтоб небыло слышно

рыданий малышек.

Но что ж ты не молвишь!

Да что ж ты немой мол!

Я, кажется, понял —

увы, ты не можешь.

Тебе нету дела.

Ты просто структура.

Лешить мене бремя

не в твоих потугах.

Так значит с сегодня

ты больше не властен!

я слаб, но прекрасен,

ведь волен от пастки твоей.

APATIO

Не та эпоха, век не тот

и я, умершый, в потолок

смотрел краснющим глазами.

По счету шел четвертый год,

как видел бог, что на диване,

примерно в том же состояньи,

лежало пугало его, мое,

в дурмане, или же в нирване?

СТАГНАЦИЯ 1

Ранним часом под утро,

дцатого небритября,

мол глупая чайка южная,

выполз из тени й обратно

двинулся, на белом стуле,

в черную темень за шторой.

Гудел вчерашним застольем

мой копф в забытийном намуле.

Рушил на койку место,

приляг и притих, а как следствие —

вымолил прямо к обеду

у господа горстку депрессии.

И все было как по сценарию,

написан что он в прошлом веке

евреем, взлюбившым доляры

больше «Правды» советов.

Как и ним преднаписанно,

очень дурная функция —

«выпасть и жизни ритма

с пунктом вины презумпции».

Но полюс плюса и минуса

в свете безсветья меняется.

Где был мираж благодетели —

нет теперь места отчаянью.

По этой простой причине,

я не выходил из комнаты.

Горят темно русые волосы

цветом седой кончины.

Я не выходил из комнаты,

я не совершал ошибок

кроме тех, что вместить позволили

в себе стены обоями крытые.

Я не выходил из комнаты,

и не совершал ошибок,

кроме тех, оградить от которых

не сумели оконные шибы.

Я не выходил из комнаты,

И не шел путями окольными,

кроме тех, которыми полны

оказались фантазии вольные.

Остаться в квартире — оправдано.

Снаружи не век застоя —

затворники гуглят Байрона,

а Кафку читают хором.

DESTRUCTIO

«Хто я в цьом мірє — шо нібудь ціле,

чи деталь конструктора Лего?

Дінозавров потомок? Репер — уйобок?

Силян? Філософ? Деган!

Я душу чуть не праєбав,

в стараніях забуть цей мір.

Но, слава богу, я догнав,

шо дєград може буть святим.»

Курган х John Deere x МС Режисьор х МС Сварка — Деган

«Бібліотєка странних знаній протів зибкой почви.

Ми ізучаєм мір вокруг, но ехо як із бочки.

І отвратітєльнійший смєх заполонив пространство.

Я так питався сохранить цей мір, но патом я здався.

Патом я здався.

Кому я нахуй здався!»

Курган — любопитство

СТАГНАЦИЯ 2

Пиздецом заболевшие, души вшивые.

От градусов с перцем, с утра отходимые.

Взор суеверцев, а лица смазливые.

Тонкие мысли, но правда незрима им.

Они что-то читали, заметки строчили на листьях тетрадных.

А я — дико плакал, заочно, но все же, ссылая их нахуй.

Одежды другие, статуры — другие. их сонмы загнивших!

Они не готовы стать были под стать мне,

немому, но гласному в тише, поэту.

Взирая на это,

Я кончил и слил слизь, ведь я — конченый слизень,

смазливость свою разменявший на чирсы

с рандомными хиппи,

возле заправок, калиток, наверное, чьих-то домов,

Возле вокзалов столичных и фур пригородных складов,

В спешке загруженных химкой, тоже, наверное, чьих-то.

И в этом говне, я тонул месяцами.

В сраном плену, до усрачки опьянен,

с нимбом на лбу и с благими мечтами

прошарить шпану о вселенском дурмане.

И все я мечтал о лугах и краях,

освещаемых заревом воли.

Поезда ждя, То с дождем, то в снега,

за углом на морозном пароме.

На деле ж твердил, чтоб налили сто грамм

мне в стопарь и на час я спокоен.

вожделейте, толпа, мне сто грамм — вам вождя,

что трезвонит о чаше покоры.

Оказалось, всем пофиг. Полностью пофиг!

Я дудлил все больше и больше.

Руки дрожали от холода — осень.

Часы пробивали куранты — восемь.

Я кончил и слил слизь, ведь я — конченый слизень,

смазливость свою разменявший на чирсы

с рандомными хиппи,

возле заправок, калиток, наверное, чьих-то домов,

Возле вокзалов столичных и фур пригородных складов,

В спешке загруженных химкой, тоже, наверное, чьих-то.

Вдруг прекратил я. Меня осенило.

Я болен. Болезнь моя в прозе.

Округлость винила душу манила.

Теперь я не предан моде.

Ликуйте, народы, ведь вы — обормоты,

вы кончены, как и мой корень.

Вам бы лишь мода, а я уж свободен —

накурен, пропитый до гроба.

Вам потреблять, а мне бы стерня,

Чтоб орать и пахать в чистом поле,

с утра до ночи, от зори до зори,

До пота и в голенях боли.

А там, посмотри, и хлебушек осенью вскоре.

Накормим и вас мы, накормим, не бросим.

Ведь с вами бухать, а без вас — умирать.

Я был рад приобщиться к изгоям.

Я кончил и слил слизь, ведь я — конченый слизень,

смазливость свою разменявший на чирсы

с рандомными хиппи,

возле заправок, калиток, наверное, чьих-то домов,

Возле вокзалов столичных и фур пригородных складов,

В спешке загруженных химкой, тоже, наверное, чьих-то.

PHANTASMAGORIA

Стать бы стулом, цвета кедра.

Или просто потолком.

Ошиваться возле центров

Невеликих городков.

Ощущать древесным телом

Коверкотное пальто,

Забываться в разговорах

Про вчерашнее кино.

Стать бы граммом алкоголя

И в бутле, бурля, бродить.

Наливаться с хлюпом в чашку

И в уме шально острить.

Капать граммом на печеньку

И, касаясь алых губ,

Восхищаться ароматом

Напарфюмленных подруг.

СТАГНАЦИЯ 3

Ему нужно идти, но он тонет в горячей ванной.

Сгорают от тяжек бычки, падая в ванну попарно.

Тонут ребенка мечты, окутаны клубами дыма.

Дым не спасает, хотя без него и паршиво.

Дребезги мыслей кусаются браными думами.

Пиво и водка, виски и кола — до упали.

Веревка иль нож, тонуть или выйти в окно,

но решено — к черту весь брен и вперед.

А если он все же не сможет дойти,

если получится так, что утонет,

тупо открыть не сумеет шасси

в диком пике над условных Гудзоном.

Если в пути его все же убьют,

а сигареты не сгладят все раны,

отдайте ветрам его прах на приют,

развейте его над морями

Развейте мой прах над морями

дикой морозной зимой.

Тлен ползает под парусами,

я ж буду летать под луной.

Берег, каскад, окунайся, странник,

город тебя подождет.

Ведь Нэмо постиг океаны,

он вскоре и нас постижет.

В мраку и жар. В снега, холода и морозы.

Все тот же маршрут, ни на минуту не сломлен погодой.

Все те же дома, все те же счастливые, злобные лица,

чья участь одна — веселиться, бухать, материться.

Люди, которым он нафиг не нужен.

Люди, из-за которых он злится.

Чванны, глупы, безразсудны.

Люди, с которыми надо слиться.

Сквозь толпотворенье рушит в места неспокойны.

Все с теме же мыслями — нахуй все мысли, я болен.

Как же уделать уроком людей безразличных?

Эй, у него же есть слово — собственный дом пяти листьев!

И с Блоковской мыслью о деле поэта,

и с потом на лбу, и одетый абы как,

бежит по троллейбусу молча на выход.

Если забьют, то вы знаете прихоть:

Развейте мой прах над морями

дикой морозной зимой.

Тлен ползает под парусами,

я ж буду летать под луной.

Берег, каскад, окунайся, странник,

город тебя подождет.

Ведь Нэмо постиг океаны,

он вскоре и нас постижет.

PHILOASTREANISMA

Оранжевый чай по гортани течет,

градусом спирта пути обжигая.

Пастырь паству ко причастью зовет,

мертвых надеждой утешить пытаясь.

Солнце садится за линию неба,

ловятся искры последних надежд,

странники, вроде же Боба Марлея,

шалостью губят души невежд.

Кольки от хохота рвут животы им,

горькость от курева в полости рта,

радуга в музыке строит мечты,

а ночи проходят вблизи кабака.

Гимны отчизне поются уныло,

песня поэта уже не прельщает,

непостижимые странности мира

грустью-тоскою людей удручают.

Солнце, зачем? Солнце, не надо!

Людям не выгоден мир без уклада.

Бог иллюзорный им греет сердца.

Зачем отбирать у мерцов небеса?

СТАГНАЦИЯ 4

Осень. Прохлада, а в обуви влага.

Подштопаны боты, мокры, без подкладок.

Но пофиг, ведь дана уму крипторамма —