Бесплатный фрагмент - Чудо в перьях

Глава первая

«- Антонина полулежала на тонкой, расшитой золотистыми полосками глади простыне. Пеньюар её, почти прозрачный, не укрывал кружевами большую, но упругую грудь и тёмное треугольное пятно между скрещенными ногами. Голову она откинула назад, на подушку, и в ожидании закрыла глаза. Лишь подрагивающие ресницы и прерывистое горячее дыхание напоминали о том, как она взволнована. Артур стал судорожно срывать с себя брюки, носки, рубашку, от которой начали отрываться пуговицы. Трусы он снимать стеснялся, хотя глаз Антонина не открывала. Но страсть победила. Он стянул трусы и затолкал их под брюки, брошенные на стул. Сердце его стучало так громко, что, казалось — этот грохот испугает Тоню, она очнётся от томления своего тела, вскочит и исчезнет.

— В душ сбегай.- прошептала Антонина так томно, будто собиралась растаять прямо на простыне от раскалившей тело страсти.- Скорее, скорее!

Через пять минут он торопливо вытерся полотенцем, бегом вылетел из душевой, скинул полотенце с бёдер, прыгнул в кровать, на лету распахивая пеньюар, и впился горячими губами в её пахнущую лёгкими цветочными духами грудь. Тела их притянулись друг к другу как намагниченные и Антонина сладостно застонала.»

Ну! — хрипло крикнул с заднего ряда каменщик треста «Зарайсктяжстрой» Шалаев Володя.- Дальше читай! Давай! Что потом началось- то? Как оно проходило, когда закончилось? Чего застыл?

— Я дальше не написал пока.- Поднял вверх руку член литобъединения «Словеса» старший кладовщик управления «горпромторг» Ляхов.- Вот только начал. Зачитывал вам начало первой главы. Интересно знать ваше общее мнение о моём стиле и достоверности описания. Если одобрите — сегодня же сяду продолжать эту повесть. «От любви до ненависти» называется.

— Бляха- папаха! — Возмутился сторож универмага Лыско, тоже член.- Только во всю заслушался! Аж самого проняло. До дрожи в разных удалённых от башки местах. Натурально излагаешь Витя. Вот, чесслово, аж к жене потянуло. Но она, бляха — папаха, на работе сей момент. На козловом кране шарикоподшипникового завода. Ну, ты мастер, Ляхов. Талант!

— Меня чуть не стошнило прямо под ноги нашему председателю. — Встала бухгалтер мясокомбината Северцева.- Мы что, дети малые тут? Сами в кроватях не валялись кто с мужьями, кто с женами? Излишний натурализм типа того- что там под пеньюаром просвечивает — это для кого написано? Мы все знаем что у кого и где. Хоть оно и не просвечивает. Надо тайну любви описывать. Загадку! А я вот сидела, слушала, да испытала полное плотское, я извиняюсь, возбуждение. Это потому, что грубо больно уж. Топорно. А ведь не в этом прелесть настоящей литературы.

— Как не в этом? — Воскликнула Завадская Людмила, технолог кондитерской фабрики.- Вот он нам читал про то — как сейчас будет сиять физическая близость, без которой все мы — нищие плотью. Красочно и жизненно автор описывает прелюдию. Так мне что, должно захотеться в это время пожрать борща? Или сводить у вас, товарищ Северцева, в бухгалтерии сальдо с бульдо? Литература обязана будить истинные чувства. Вот Вы, Людмила Андреевна, чуть — чуть до оргазма не дотянули без участия вашего мужа. Значит чувствуете реализм слова автора! Инстинктивно откликаетесь на него. Это литература, я вам говорю. Сторожа к жене потянуло. А напиши автор коряво и неточно — потянуло бы его в пивную. Да, Лыско Николай Валерьевич?

— Запросто.- Отозвался сторож Лыско.- Или на рыбалку. А тяга пошла к бабе. Значит автор попал словом мне не только в душу. И это есть как раз успех литературного образца. Представьте — какой жгучей вся повесть будет!

— Вы не подеритесь мне тут! — Засмеялся доцент кафедры механико- математического факультета пединститута, председатель Зарайского городского литературного объединения « Словеса» Андрей Ильич Панович.-

У нас здесь литературная платформа для дискуссий. Это да! Но спорить — лишь бы спорить- не дело. У автора явный талант. Точные ощущения влюблённых, которые словами не каждый передаст. Лучше всего помогает личный пережитый опыт или, наоборот, полное отсутствие опыта, зато болезненное воображение, как пыткой клещами мучающее человека. И он тужится освободиться от мук, излить воображаемое хотя бы на бумагу. Ляхов передал нам то ли свой опыт, то ли воображаемое — с блеском. Опубликовать его повесть — не реально, конечно. Потому как секса в СССР даже сейчас, в тыща девятьсот нашем шестьдесят восьмом году нет. В космос летаем. Роботы есть. ЭВМ- в Академгородке работает. Водородная бомба наша весь мир не карачки посадила. Дети почти у всех есть. Сотни тысяч треснувших под людьми и провалившихся кроватей есть. У половины мужей — любовницы. У некоторых замужних- любовники. Этого мы не отрицаем. А секса всё рано нет. Оно, может, и к лучшему. Но нашу литературу этот факт обедняет крепко.

Литературное самодеятельное объединение придумал для Зарайска сам доцент три года назад. Он пришел к главному редактору областной газеты «Ленинский путь» и за час убедил его, что область должна иметь много талантливых литераторов, дремлющих в простых народных массах..

— Будем печатать тонкие книжки в газетной типографии, а которые потолще и

значительно важные — я сам поеду пробивать в лучшие республиканские издательства. Я там три книжки издал. Друзей в издательствах навалом. Обмывали с ними мои произведения до потери сознательности.- Андрей Ильич Панович пылал энтузиазмом.- О нас узнает страна! И газета ваша, воспитывающая народных поэтов и писателей, вскоре точно окажется автоматически среди самых демократичных и прогрессивных.

Редактор подумал малость, кивнул головой и только один вопрос задал.

— Средства из редакционного бюджета сосать будете?

— А на кой они нам? — доцент понял, что разрешение почти получено.- Нам

Только зал заседаний нужен ваш. И то после рабочего дня.

Ну, лады.- Напишу приказ о создании. Завтра.- Главный пожал доценту руку.- Девиз для объединения хоть придумали уже?

— Ну, как же! Даже два! — Обрадовался Андрей Ильич.- «Поэтом можешь ты не быть, но написать стихи обязан.» И «Самодеятельная проза — литературе не угроза!»

— Толково. Сам придумал? — Удивился редактор.

— Сам.- Смутился Панович.- И обязуюсь эти тезисы облагородить талантливым народным словом.

На том и разошлись. А по объявлению в газете за первую же неделю в литобъединение записалось семьдесят два поэта и сорок шесть прозаиков. А через месяц в зале мест уже не хватало. Одарённые талантами граждане разного пола и способностей стояли в проходах и сидели на подоконниках.

Раз в неделю они забивали зал заседаний и яростно отводили душу. Читали вслух, ругались культурно и матерно, кидали в несогласных стульями, потом быстро мирились, предлагали пригласить для прочтения хоть одной лекции по курсу «мастерство писателя» Шолохова, а по мастерству поэта — Евтушенко. Написали им письма и дождались ответов с одинаковым текстом: « Спасибо. Освободимся и обязательно приедем.»

Ну, а пока и без них Зарайские писатели и поэты своими силами успешно выращивали яркий невянущий цветок народной высокохудожественной литературы на почве, удобренной всеобщей Зарайской Музой.

К Пановичу приходили в институт жёны народных писателей и поэтов, кланялись ему в пояс, некоторые даже в щёчку целовали. Они приносили ему домашние пирожки, грибы солёные, собственное варенье, копчёное сало и сдобные булочки. Произносили они при этом примерно одно и то же. При этом глаза их счастливой слезой омывались едва заметно, а голос был у всех одинаково ласкающим слух. Откровения каждой передать невозможно. Много места займут их благодарные речи. Но общий смысл можно вложить в благодарные уста образа единой обобщённой жены самодеятельного поэта или прозаика.

— Вы, Андрей Ильич, спасли нашу семью. Ведь пил Володька (Петька, Гришка, Ванька, Серёжка, Мишка и т.д.) проклятую безбожно. Напишет стишок про козявку, которую склевала курица, и заливается после этого неделю слезами и портвейном. Или, ещё хуже, местным вермутом. Мы им крыс травим в подполе. Они от одного запаха окочуриваются. А когда про Родину — мать сочинит поэму, то всем читает вслух, пока не уморит, попутно пьёт до полной непохожести на человека и сильно плачет. Родину ему жалко больше чем козявку склёванную. А чего её жалеть?! Сильная, богатая!! Она нам свет дешевый даёт, уголь копеечный и ботинки нашей фабрики имени Зусмана, которые не горят, не тонут и не разрубаются топором. Один раз купил за восемь рублей и носи до естественной смерти от старости.

А они жалеют отчизну из-за очень плохих руководителей, через которых мы всё обещаем и обещаем всему миру, но не можем — таки догнать и перегнать Америку. И страдают ещё оттого, что абсолютно никому совсем их произведения даром не нужны. И топят они потому в водке талант свой. Творческому человеку больно, когда его труд мыслительный дружки считают баловством и детской дурью, смехотворной при солидном возрасте.

А вот как открыли вы свои посиделки — они там на них до тёмного посинения выговариваются, дома только хрипят пока не поужинают. А потом сразу без сил — в кроватку. Пить уже некогда и тяжело стакан держать. С жёнами лаяться тоже сил нет. Силы и время уходят на ваши диспуты, на поиски истины и постижение через всякие шибко странные учебники ваших хитрых писательских секретов. Спасибо вам от нашего сообщества жён самопальных литераторов, коих вы в людей превратили литературой.

— А скоро мы их книжки начнём печатать.- Вдохновлялся Андрей Ильич.- Так вы их хвалите, книжки. И в красный угол ставьте под иконы, у кого они есть. А если нет, то ставьте вместо них. Просите мужей вслух читать своё по выходным. Плачьте от радости обладания талантливым мужиком. И будет в семье лад, мир и, возможно, вечное счастье.

Сам Панович написал целых три книги. Научных. Одну про то, что квадрат- это вообще — то круг, а круг, если вдуматься, квадрат. Но вдуматься просто необходимо. Иначе не допрёшь. Вот о том — как именно надо высчитать, что квадрат и круг — одна и та же фигура, первая книга и учила. Самостоятельно прочесть её не мог даже главный редактор издательства, поэтому поверил Андрею Ильичу на слово и толстый том напечатал в количестве трёх тысяч штук. А он её громко читал на заседаниях литобъединения и втягивал в научный спор даже детских поэтов — любителей, которые все трое работали рубщиками мяса на комбинате. Второе произведение он посвятил супруге Зинаиде. В нём он рассказал народу о личном знакомстве с инопланетянами и полёте с ними в созвездие Большого пса на звезду Сириус, где его познакомили с управляющим чёрной дырой номер двенадцать нашей Вселенной. Они подружились, управляющий с тех пор семь лет уже телепатически зовёт его слетать с ним в чёрную дыру и раскрыть человечеству её тайну.

Но откуда у доцента время? То литобъединение, то студенты нервы его рвут в лохмотья, то проректор через день вообще мозг Пановича сотрясает как шпалой по темечку. Некогда лететь.

Третья книга доцента не посвящалась никому, потому, что в ней было написано сто восемьдесят страниц про ничто. Он доступно, применив около тысячи формул, объяснил народу, что и сами себе мы только кажемся, а натурально нас нет. Ну, и всё остальное тоже отсутствует вообще, хотя нам представляется, будто всего много и чего только не натыкано по всей нашей планете. Учёный доцент на последней странице пояснил, что и книги этой тоже нет. Что кажется всем, будто вот она. А, значит, если кто и сможет её прочесть, то будет этот факт обманом зрения и прочих чувств.

Редактор издательства выпустить- то её выпустил числом пятьдесят тысяч штук, но гонорар автору зажучил, не начислил. Не существуют же книжки. Автор сам настаивает, что всё только кажется. Тогда за что платить? Ничего и никого нету же. Он стал загибать пальцы с серьёзной рожей. Редактора, меня, стало быть, нету? Нету! Бухгалтерия где? Нету бухгалтерии. Сам пишешь, что ничего нету. Значит и денег нету. И загнул он последний мизинец. А тебя, автора я тоже не вижу и нюхом не чувствую. Потому как нету тебя. Отдыхай себе. Чего стоишь посреди улицы как поломанный автобус? Нету на улице издательства. Гуляй домой!

С того дня Панович зарёкся писать научную правду и вдалбливать её безумному миру. Но в литературном объединении он, как руководитель, обязан был непременно вынести на публичное обсуждение свой труд. И выбрал Андрей Ильич лучшее своё произведение « Квадрат в круге.»

Когда в зале писатели с поэтами отругали до полного непризнания Маяковского за хамство, Есенина за сопливость пьяную, а Виталия Бианки заподозрили в том, что он родился сразу сорокалетним, детства у него не было, а потому он так заморочено писал о природе, что малолетки язык его не усваивали и ни черта об окружающем мире не узнавали.

— Попроще надо было.- Убеждал литераторов сантехник — поэт Перегудов.-

Деткам же назначено слушать стишки. Тогда не птица, а птичка. Не сосна, а сосёнка, и уж не медведь, а хотя бы Мишка косолапый. Лично я, как ребёнок в душе, написал так бы.

— А сам для детей как пишешь? — крикнула технолог пивзавода Марьянова Катя, любимица всего объединения. Она всегда на заседание приезжала на грузовике и привозила для усиления накала дискуссий ящиков по десять «жигулёвского». Через пару лет посадили её за хищение в особо крупных размерах.

— Ну, раз хотите, так нате вам! — Вскрикнул обиженно тронутый за живое поэт Перегудов.

«Загорелась спичечка,

осветило личико,

То пришла в курятничек

Бабонька Марусенька.

Курочка хохлатушка

Ей снесла яичечко

Для внучонка Ванечки

Самое малюсенькое.»

Он продекламировал и горько зарыдал.

— Чего стряслось, Коленька? — Прихватили его в объятья женщины.- Лучше ведь, чем у Бианки вышло.

— Но всё равно не достиг я совершенства.- Лил слёзы сантехник.- Малюсенькое яичечко — то. Ванечка похудеет и заболеет рахитиком. Или помрёт с голодушечки. А по другому не писалось. Рифмы не шли. Или на «амфибрахий» меня сносило. А я люблю «анапест». Утешали его пивом и всякими словами вроде «Ты, Коля, будешь детским классиком точно! Бианки помер скоро как десять лет назад. Место всё равно свободно. Нету замены. Барто одна. А детишек миллионы. Та что — пиши, радуй нас и детишков наших»

— Ну так будем дискутировать по моей книге? — Спросил председатель объединения когда поэт Перегудов допил шестую бутылку и затих, шепча во сне рифмованные слова: « кругленькие собачечки прыгают вверх как мячички»

— Начинайте! — Хором сказал литературный народ.

— Вот книга.- Показал Панович фолиант, обрамлённый по краям обложки двумя серебристыми полосками.- Я читаю, а вы слушаете. Потом в обсуждении со мной все соглашаетесь. Хорошо? Хотя, предупреждаю, это открытие моё на уровне теории Эйнштейна. А его тогда даже умные не сразу поняли, не говоря о дураках. Так что — предлагаю понять мой труд сразу. Вам же потом жить легче будет в литературе и особенно в нашем объединении.

Он рывком открыл первую страницу. Читал часа два. Громко, с выражением и придыханием. Народ засыпал глядя на серебристые полоски как на блестящую палочку гипнотизёра. Но во сне он продолжал чувствовать гений автора книги и сквозь массовое сопение и интеллигентный храп вылетали под потолок отдельные, равные по смыслу одобрительные слова: — «гениально!», фантастика!», « это Нобелевская премия», а также «Повторите, пожалуйста, двадцать шестую формулу с пятьдесят седьмой страницы!». Обсуждение тоже провели во сне. Споров не было, потому как отсутствовал предмет спора. Все без исключения сказали по три раза «гениально!», а ещё «все формулы и выводы безупречны!» ну, и, конечно, «круг- это квадрат!». А в конце диспута об открытии доцента Пановича сдержанная технолог пивзавода Марьянова, пишущая только о любви, скромно попросила во сне ещё раз продиктовать формулу Пифагора и её цифровое опровержение председателем литературного объединения.

Когда обсуждение завершилось словами докладчика:- « короче круг- это квадрат, а квадрат — он тоже круг» все очнулись от гипноза и стали аплодировать, кричать «Ура!» и «гений, гений!» Женщины с мест слали ему громкие воздушные поцелуи, а мужики по очереди без ненужных слов жали Пановичу руку до хруста костей.

— Ну как, понятно же всем? Слушали, я приглядывался внимательно. Кто сможет в двух словах проанализировать мой труд?

— Да как нехрен делать! — воскликнул убеждённо каменщик Якушев, автор пока неизданного романа «Люди, сидящие в проруби». — Яснее таблицы умножения. Я вам больше скажу. Эта формула доказывает, то есть Вы, Андрей Ильич, сделали открытие мировое, что и треугольник — он тоже круг. И прямая линия — круглая вокруг себя. А куб — это шесть кругов или восемнадцать квадратных треугольников в большом круге, или восемь круглых параллелепипедов.

Видите — народ поражен вашим гением! Подарите нам свою книгу с автографом. — Каменщик забрал себе книжку и долго изучал витиеватую роспись. — Буду читать про ваше открытие всем на работе и на улицах города. Пусть все знают, что по разуму мы Америку уже обогнали. А потом отнесу на наше телевидение. Надо всему городу показать продукт Вашего гениального мышления. Он стал внимательно вчитываться в текст на пятой странице, через минуту сильно побледнел, но на ногах устоял, да ещё и улыбался ясно и радостно. Крепкий был мужчина, каменщик Якушев. Закалённый ветрами и кирпичной пылью.

В общем, красиво и с пользой отметились всем объединением перед председателем. Приласкали. Так густо обмазали со всех сторон его самого тремя слоями мёда, шоколадного крема и патоки, что никто в одиночку и за месяц не слижет. Так плотно засыпали сахарной пудрой страшную, способную поломать самый крепкий мозг, книжку по квадратный круг, что её можно было сварить и иметь литров пять варенья из цифр и формул для врагов. Панович принял ликование творческого коллектива правильно. Через три дня он созвал коллектив и доложил, что типография газеты согласилась выпустить шесть книжек в мягкой обложке. Три — с прозой, и столько же со стихами.

— Раскупят — сразу издадим следующие шесть. — Обрадовал Андрей Ильич творцов.- А пока давайте объявим конкурс на издание первой партии. Кого первого из прозаиков выберем? Я предлагаю роман « Люди, сидящие в проруби» Антона Якушева.

— А с чего ему такая премия? — вышла на середину зала скромная Маргарита Марьянова, технолог пивзавода номер два.- Он же нам читал её. Так ведь чуть руки на себя не наложили почти все мы все с тоски. Кроме полных болванов. Кто помнит?

— Но меня, к примеру, только тошнило.- Поднялась с места бухгалтер швейной Фабрики Маслакова.- А это значит, что очень неплохой роман. Иначе бы вырвало меня. Я чувствительная натура. Поэтесса — романтик. Фальшь и самопал мгновенно отлавливаю.

— Ну, тогда дайте мне рукопись. — Ехидно скривила губки Марьянова.- Кусочек, не выбирая, зачту. Не поплохеет вам, то ладно тогда. Пусть печатают.

Председатель достал из стола пачку листов толщиной в добротный мужицкий кулак. Марьянова стукнула рукописью об стол и освободившаяся пыль обволокла первые три ряда. Чихали попавшиеся в пыль, пахнущую прелой бумагой, упоительно и безостановочно. Как в разгар острого респираторного заболевания. В это время Маргарита дёрнула из середины пачки слега желтый листок, дождалась последнего « пчхи!» и с отвращением, нарисованным на умело отретушированном лице зачитала.

— «В отличие от сестры, Люлёнок проснулся Люлёнком.

Его встретила всё та же картина «Ленин в Польше», намалёванная шоколадной конфетой на сене, кривой стол, четырёхспальная кровать родителей, и слово всё так же относившееся к попугаю. Он было пустым и матерщинным, Рыбки в аквариуме захлебнулись и утонули.

— Злое утро, Люля! Сказал он.

— Нет, доброе! Сказала она.

— Вокруг пусто и серо! Сказал он.

— Это в тебе всё пусто и серо. Сказала она.

Люлёнок открыл глаза и не увидел Люлёню,

Вместо нее сидел Иной человек.

— Где сестра моя? Сказал он.

— Ты волшебник! Это же я! Сказал Иной человек.

— Не может этого быть! Сказал он.

— Ты не помнишь вчерашнего пальца моего, говорившего тебе?! А сейчас ты показываешь его мне, бывший палец мой?? Но что же он замолк?

— Не стрижен ноготь. Сказал он.

И вдруг Люлёнка осенило, обелило, окраснило! Что я наделал?!

— Нет, сестрёнка, всё не так! Мир ещё только в зачатке, и это потому, что многих устраивает такой мир, и это потому, что многим выгоден этот мир, хоть и нету его нигде уже миллионы лет.

Шоколадный Ленин сполз со стены и побежал из Польши к Финской границе. Все в отсутствующем мире плакали и палец Иного тоже слёзы лил.»

В пятом ряду вскрикнула беременная писательница научной фантастики, она же крановщица башенного крана, Малькова. Изо рта её, облагороженного толстым налётом бордовой помады, выплеснулись на волю рыдания, каких и на похоронах великих людей не всегда услышишь. Её били конвульсии. Беленький беретик спрыгнул от сотрясения тела на огромный живот, а руки взметнулись к потолку трепеща дрожащими пальцами.

— Пре — выскочило по частям из её волнующейся груди сильно сдавленное всхлипами слово — красно! Пре-е-вос- ходно!!!

Ей дали пива. Чтобы она перевела дыхание. Воды на заседании объединения никогда не было.

— Это восхитительно, поразительно, изумительно и многозначительно! — Успокоившись, выстрелила Малькова короткой очередью эпитетов. — Так мог написать только Хэмингуэй или Лев Толстой. Какие слова! Какой накал! А философия?! Да это же невероятные Кант, Гегель и Лаплас вместе сложенные. Глубоко! Ёмко! А шоколадный Ленин на стене! Шедевр авторского воображения! Как интеллигентно и тонко изложено! Рекомендую издать роман в трёх томах и перевести его на Французский, Чувашский, Бенгальский и Старославянский языки. Пусть и верующие читают, хотя их запретили. Но они есть. И многое из текста поймут о Боге. Нет, если Якушева не издадут — я на нашего председателя анонимку напишу в ЦК партии и из крановщиц уволюсь. Пусть на кран директор треста сам лазит туда — сюда по десять раз в день за девяносто рублей.

— Бесспорно — текст хорош.- Согласился Панович Андрей Ильич.- Особенно вот это: «-Ты не помнишь вчерашнего пальца моего, говорившего тебе?! А сейчас ты показываешь его мне, бывший палец мой?? Но что же он замолк?»

— Чуется в самобытном самоучке большой в будущем мастер.

— А чё, бляха — папаха, запятые, точки и тире уже отменили к ядреней фене? —

Подошел к председателю сторож универмага Лыско.- тогда и я буду подряд всё клепать, не разделять слова и точек не ставить даже в конце. Меня тогда тоже издавайте книжкой. Я зря что ли маялся два года? Повесть накрапал не хуже, чем Гоголь или Конан — Дойль. В ящичке лежит. Достаньте.

— Фамилия какая Ваша? — Не без лёгкого отвращения к должности сторожа узнала Марьянов, потянулась к ящику стола и параллельно швырнула роман Якушева на стол, предварительно воткнув страничку куда- то внутрь. Стол тряхнуло и вместе с ним сразу подпрыгнул Шибаев, водитель «скорой помощи» и писатель сатирик.

— Его фамилия Лыско.- Уточнил он иронично. — Стыдно, мадам, своих не помнить по фамилиям да именам. А вот запятые да тире с точками — не совсем наше писательское дело. Их корректор расставит. Когда же писать, а? В промежутках между распылением по тексту запятых? Но главное в литературе не запятые, а мысль, сюжет. Фабула. Кто, кого, когда, зачем, где и сколько раз!!! Вот что основное. Вы же нас сами учили, товарищ председатель объединения. Главное — то мысль.

— Чудо литературы заключается в мысли.- Торжественно и внятно сказала собственную крылатую фразу беременная Малькова. — Нет мысли — нет чуда..

— Чудо писательское не в мысли. Чудо — в перьях! — Убеждённо шлёпнул по столу ладошкой председатель — Не можешь сюжет перенести пером на бумагу, ты просто обычный человек, который может коряво и путано рассказать о думах своих. Но кому дала природа дар — владеть пером, тот и в состоянии совершить чудо. Стать литератором. Чудо литературы в перьях наших авторучек. Повторяю всем!

— Ура! — закричали все и закатили своему учителю такие овации, каких и Ван Клиберн не получал в лучших концертных залах Парижа и Лондона.

— Так меня будете заслушивать? — Крикнул раздраженный сторож Лыско.-

Я, может, такого пера как Гоголь не имею, но повесть написал от души. По заданию жены. Детектив. Назывется « Преступление и наказание»

— ТР-р-р! — Крикнул с последнего ряда писатель- зоотехник Морозов. -Такую книгу Чехов Антон Палыч уже написал.

— Тургенев! Иван! — Ехидно поправил его поэт — сантехник Перегудов. Стыдно не знать работ классиков. Работай сторожем, не позволяй ворам стырить утюг в отделе хозтоваров. Это твоё призвание. Не лезь в литературу.

— Ну, допустим, не Тургенев, а Карамзин Николай.- Лениво произнёс Завертяев Григорий, писатель- фантаст, в миру известный как главбух завода искусственного волокна.- Тупыри вы все. Читать надо больше классики, а своей бредятины писать поменьше. Я вон одну книжку всего написал. И то публиковать не собираюсь пока не отшлифую каждое междометие или все предлоги с приставками.

Председатель взялся руками за голову и так тоскливо качал головой, будто ему дантист навсегда отказал вырвать здоровенный воспалённый коренной зуб.

— «Преступление и наказание» Достоевский Фёдор Иваныч написал. Поэтому, товарищ сторож Лыско Степан Егорович, название поменяйте. А то наш Достоевский после издания Вашей книжки под его названием накатает на нас жалобу в Союз Писателей.

— Фёдор Михалыч он! — крикнула из коридора редакционная уборщица тётя Мотя. Но она не входила в состав объединения литераторов, потому её никто и не слушал.

— Так нехай будет «Наказание за преступление» — Сообразил сторож Лыско.-

Мне без разницы.

— Принимается- Закричал весь зал.- Читай текст.

Марьянова с кривой улыбкой подала сторожу рукопись и сказала ему шепотом.- Ты сам хоть одного воришку поймал? Слышь, сторож, блин? А то пишут все про что и сами не знают.

— Фрагмент второй главы зачту. Лыско открыл рукопись и глубоко вдохнул.

Глава вторая

Детектив « Наказание за преступление» Авт. Лыско А. П.

(отрывок)

— Короче, чё было-то! Наши пацаны с района «Красный пахарь» забили столик возле окна кафушки «Колос» и киряли портвуху с плавленым сырком «Лето». Наших было шесть харь. А ихние, «наримановские» через столик хлюпали старое «Жигулёвское» с вяленым окунем. Ихних на одно рыло было больше. Один наш крикнул ихним.

— Дайте окуня, наримашки хреновы.

— А ху-ху не хо-хо? Сами ловите и сушите. Умные, мля!

Наш подошел к ихним и крайнего — хрясь по бестолковке. Тот со стула — блымс на пол и с тоскливой рожей отдыхает.

Ихний, который рядом был, снизу — дынс! нашему в челюсть. Она аж ходуном заходила. И зубы чёрт знает куда разлетелись-рассыпались.

Наши все подбежали и троим сразу по очереди в пасть каждому — На!!!

Ихний из-под стола выныривает, стул за ножку ловит и нашему одному по тыкве сиденьем — тырс!

Наши, которым не перепало стулом, хап ихнего за руки и об стену хребтом — ды-дынс!

Из-под стола второй ихний вылетает, графин с пивом хвать и нашему по балде — хряп! Нашему-то хоть бы хрен. Голова как у железного Феликса.

А графин стёклами по всему кафе — фью-ю-ю-ю! И пивом мирный народ ухайдакал.

Мирных человек сорок было.

Они наримановских отловили и каждого — бамс, хряп, дынс, шарах! По несколько раз. Положили всех и за наших взялись.

Ду-дунс одному, ты-тырс другому, третьему — на! В нюх прямо! Четвертому, пятому и шестому — трах-тибидох бутылками по тыквочкам.

Один ихний орёт всем: — Атас! Мусора! Делай ноги!

Мусора влетели, всех повязали и в воронок покидали. А трое наших ушли. Молодцы же! Через окно да дворами к Тоболу. Там тальник. Залезь в него — хрен кто найдёт за месяц.

— Дальше! Дальше чё было? — вскрикнул Раков Жора, бетонщик с КЖБИ и стал пробиваться с задних рядов. — Нешто не утекли наши? Не свалили от карателей?

— За мной! — завизжал молодой мусорок с двумя звёздочками, — завёлся автор и читал с криками и шумом. — Догнать и расстрелять как собак нерезаных! Потому как они напали на милицию, на орган власти советской.

Началась погоня. Наримановские, хоть и связанные, а разбежались прямо из «воронка». Мусора его закрыть забыли. Наши, которых не сильно ухряпали, из «воронка» прибежали и стали портвешок допивать. Мирные отряхнулись и сели закусывать.

А на улице погоня пошла. МусАрня наших по следам хотела словить и прищучить. Короче, детектив поднялся в полный рост и размер. Строгий и долгий».

— Конец первой главы. Вторую читать? — Лыско снова набрал полное пузо воздуха и взял второй лист.

— Да не, всё прекрасно! Детектив как на ладони. Надо печатать, если и дальше такой же разворот событий, — улыбался Панович, председатель. — Хороший народ собрался в литобъединении. Талантливый.

— Далее вообще страсти нечеловеческие, — сказал Лыско. — Внимательно читать — со страха в штаны наложишь, если слабохарактерный.

— Ну, детективы читают люди крепкие духом, — заключил председатель. — Берём второй книжкой в типографию. Теперь переходим к стихам. Людям нужна поэзия, потому как жизнь — тупая беспросветная проза скучная. Хотя у капиталистов, конечно, житуха вообще дерьмо. Это заявляю официально. Как председатель литературного объединения.

— Лады. Только у меня к автору Лыско профессиональный имеется вопрос, — крикнул Проценко Дмитрий, тоже писатель детективов. — Вот в том месте где «ихний» из под стола выныривает, стул за ножку ловит и нашему одному по тыкве сиденьем — «тырс!» не будет интереснее, если он его стулом по тыкве — «хряп!» А?

— Да! Хряп — оно тут уместнее, — согласился токарь Мишин, прозаик-промышленник.

— Да какой базар!? Заменю, — Лыско достал ручку и слово переписал.- Хряп, оно достовернее. Народу понятнее будет.

— Ну, и ещё чисто литературный вопрос, — пропищала Марьянова, вредная тётка. — Какая фабула у повести?

— Очень большая, — гордо ответил Лыско, автор. — Триста восемьдесят пять таких вот листов.

— А сюжет в детективе должен оптимистически кончаться, — не унималась Марьянова. — У Вас, автор, как с этим делом?

— Поймали всех. Много мусоров наехало. Скрутили и наших, и ихних, да вообще всех, кто в кафе был. Шмяк — каждого третьего, хряпс — каждого второго. Ты-дынс каждого первого! Даже поваров — «шарах»! по сытым мордам. А директора кафушки не нашли. Убёг, подлец. Но, главное, всех честно посадили на 10 лет общего режима. Так хорошо работает советская милиция. Об этом и детектив мой. Кто осмелится сказать, что наша милиция нас не бережет и мышей не ловит?

— Ну, хорошо, что больше нет вопросов, — обрадовался председатель. — Скоро напечатается первый в области собственный детектив.

Автор поклонился и, прижимая рукопись к груди, сел на место, пустив маленькую, сверкающую слезу радости от удовольствия.

— Осталось теперь три поэтических книжки выбрать. Одну нашли уже. Это толстая детская поэма сантехника Перегудова про курочку и маленькое яичечко. Её вы уже слушали. А где мясники с базара, тоже детские поэты? — снова влезла Марьянова, технолог пивзавода. — Руки в крови до плеч, а деткам стишки кропают. Вы должны убийцам писать в тюрьмы и комарам- кровососам. Нонсенс же — мясник и дети. Чистыми руками надо деткам хоть что давать. Жизнь их потом сама замажет. Заляпает и загадит.

— Да мы детей как раз любим! Потому им и пишем! А рубим уже убиенную скотину для вас. Как пожрать свининку, так у всех рот, небось, в слюнях? Мы, к слову ни одного ребенка топорами не порубили за десять лет. А, наоборот, дарим им радость стихотворную. Пусть привыкают, что и среди мясников есть добрые люди, — сказал главный из трёх мясников-поэтов Скороплюев Василий. Я слова придумываю, Гришка Кукин рифмы, а Митрий Чувашев всё это в кучу собирает. У нас для малолеток стишков на пять книжек крупными буквами набирается. Но издадим покедова одну и, если родители этих мальцов не бросят у нас мясо покупать, значит, мы талантливо написали. Прослеживаете прямую связь?

Давай, сбацай стишок уже! — нетерпеливо заёрзал на стуле поэт-сантехник Перегудов. Он уже свой отдекламировал и желал от души мясникам громко провалиться, чтобы книжку не выпустили и этим поэзию не осквернили.

— Стишок написать — это вам не на базар за мясом сходить, — убеждённо сказал Скороплюев Василий. — Вот детишкам подарок в рифму. Зовётся он красиво: «Болтливый заяц». Это вроде как он сам спьяну-то и рассказывает зверям в лесу:

«Без важной для порядка ксивы

не чуем проседи в глазах,

Не только те у нас игривы,

кто стонет, словно льнёт слеза.

И к случаю на целый вечер,

а воздух сильно прёт и лечит

и вновь предметы нечестивы…»

— Браво! — орали почти все.

И все три мясника утонули в аплодисментах, хлынувших на их крепкие тела волной шторма баллов в семь. Их качнуло с непривычки. Хотя были они парнями суровыми, как и требовала основная профессия. При публичном разделении за прилавком туши на пашину, корейку, грудинку и окорок покупатели, наблюдающие за грустным видением расчленения тела, сильно задумывались и траурно молчали.

— Значит, не одной Агнии Барто дано чуять детскую душу, — просто и ясно сказал председатель, когда хлопать прекратили. — Вот он — шедевр поэзии: «Без важной для порядка ксивы не чуем проседи в глазах». Так написать! Завидую сам!

— Так только Пушкин мог ласково изумить малолетнего читателя! — бурно восторгалась беременная писательница научной фантастики, она же крановщица башенного крана, Малькова Алевтина. — Ну, а кто Пушкина не читал вообще, тех надо ссылать в сибирскую тайгу лес валить. Не читать Пушкина — это преступление против поэзии и гуманизма. На лесоповале пусть они забудут все буквы и даже расписаться в ведомости за зарплату не смогут. Такое им наказание от цивилизации советской.

Панович оглядел переминающихся на ногах мясников, у которых глаза горели так, будто каждому удалось разрубить тушу на двенадцать названий одним махом.- Ещё хотите читать? Ну, один стишок вдогон можно. Книжку вашу мы и так берём. Первый стих ваш воспитает достойную смену нам, старикам! Давайте!

— А эта поэма называется «Воспоминания мальчика старшей группы детсада номер шесть „Звёздочка“ о раннем детстве в люльке», — доложил Скороплюев. Все слушаем и не кашляем:

«…что не всегда не все оглобли так издевательски страшны,

как те, козлам подобные харнаи,

что не немы да и не так уж и глухи,

И кроме вшей, от часа до сохи,

правители законами от Сатаны,

Зудящий зуд на стульях у стены,

Пропитанной потугами в плену от гнусных нам намёков

До правильно проложенных следов

туда, где на собранье рвутся собираться те,

не видные с порога поезда,

Всегда готовые в пригодные продраться

на тайный страшный сбор, ушами и под явь…

— А?! Как завёрнуто! Как дитё в пелёнку! — всплакнул растроганный своми же словесами мясник Гриша Кукин, создатель рифм. И все трое мясников по-мужски без всхлипываний всплакнули. Нежные души имели работники пера и топора. Хотя весь зал не нашел в творении рифм.

— Это про чё вообще? Не внюхал я, — поднялся сочинитель частушек, оператор земснаряда Лихобабин. — Расшифруйте, мать-автомать!

— Молчи, дурак, — дернул его за рукав писатель Лыско. — Хрен потом твои частушки примут. Про что — не ясно. Да! Но ты мясников не зли. Они тебя без топора напополам разложат. Кулаки как утюги. А стишок кто хошь сам додумает до своего разумения.

— А где рифмы, бляха-папаха? — нагло спросил прозаик Якушев. — Навоз какой-то, а не поэма.

— Козёл ты, Якушев, — ответил мягко Митрий Чувашев, составитель стихов из слов Скороплюева и рифм Гришки Кукина. — Всё в тонких эфемерных и филигранных рифмах, да, народ? И сразу в пяти смыслах философских. Детям полезно головку раздумьями загружать. Вот как я вам отвечу на происки враждебные.

— Тоньше некуда! И философии полная тележка! Не понимаете вы, придурки, гениев, — зарыдала беременная Малькова и выбежала из зала, заливая пол вроде бы пока ещё слезами.

От бьющей всех по головам струи фонтана талантливых произведений народ слегка затуманился и повял. Но третью поэтическую книгу надо было подготовить к печати хоть тресни.

— Так меня же забыли, — подпрыгнула технолог пивзавода Марьянова. — Хотя я вам пиво машинами таскаю бесплатное на заседания — это подарки от моей профессии. Но я же, главным делом, поэтесса. Пишу исключительно о любви. Потому, что много про неё слышала от знакомых и в театральных постановках по радио.

— Читай, да всем на ужин пора, — вытолкал её на пустое место перед рядами стульев кладовщик Ляхов, уже спокойный после выигранного конкурса.

— А и зачту! Моя книжка стихов будет третьей.

Марьянова распустила волос, откинула голову назад и приложила ладошку к глазам:

— Ты моя революция и затяжной декаданс.

— Ты моя проституция, вечный в душе дисбаланс.

— Ты моя экзекуция, «несовершённый» мой ляп.

— Может, моя деградация — эволюционный этап?

— Это часть длинной поэмы, — открыла глаза, полные боли и слёз, Марьянова. — Если начну всю поэму читать, никто не выживет в зале. Так режет она души на мелкие рваные кусочки. В ней — неизлечимая смертельная болезнь моих несбывшихся любвей.

Явно списала у кого-то, — заметил ехидно штатный ругатель поэт-частушечник Лихобабин с третьего ряда. — Так прекрасно она сама хрена с два бы написала. У какого-то почти что классика сдула, которого мы не знаем.

— Всё, всё! Успокойся, — очень печально сказал Панович Андрей Ильич.- Берём. Много народа живёт как и ты без любви. И пусть они рыдают над прекрасной твоей поэмой. Пусть трепещут их невостребованные чувства. Ну, товарищи. Шесть книжек для дебюта набрали. Радуемся и идём по домам. Встречаемся в пятницу после рабочего дня. Будем учиться придумывать сюжеты. Устраивает?

— Ура! — Сказали все тихо. Устали тратить эмоции. — Да здравствует литература!

Расходились как с тайной вечери. По одному и мелкими группами единомышленников. Потому, что само по себе собрание литераторов — это хорошо. А вот выбрали для издания книг не тех. Так считали все, кроме избранных к публикации книжек. Но обойдённых получилось в сто раз больше и они решили, что выбор был несправедлив, а за справедливость имелся повод побороться.

Только председатель Панович Андрей Ильич брёл домой устало и одиноко. Избранные для издания их книжек не провожали его, чтобы случайно не показаться подобострастными. А остальные вроде и не обиделись, но разозлились. Их рукописи, конечно, были лучше. Но, как и всюду, выскочки

выигрывают. Хоть произведения их явно левой ногой написаны и похожи на сочинения школьников-троечников из пятого класса.

— Надо по-честному порядок установить, пока бумаги этих бездарей не увезли в типографию, — проектировщик Маслов на ходу придержал за рукава шофёра такси Игнатьева и грузчика с элеватора Андрюшу Блаженного.

Наши с вами повести куда интересней и написаны не слабее, чем Хемингуэй умел.

— Да. Надо снова собраться и я разнесу в клочья тех шестерых, а из прозаиков предложу издать ваши повести, — обрадовался возможности покричать на собратьев по перу врач-терапевт Савченко. — Сам я ничего не написал кроме десяти тысяч рецептов, а в литобъединение пациентка меня затянула. Вы, говорит, так поэтично пишете рецепты, что их хочется наизусть учить и на Новый год под ёлкой вслух читать.

— Поэтов тоже менять надо, — загорячился Маслов. — Если этих опубликуют — позор на всю область. Лепет полуграмотный.

— И поэтов я выдвину других, — терапевт Савченко «завёлся». — Выбрали графоманов безмозглых! Уши в трубку скручиваются от их, так сказать, стишков. И мозги взрываются. Жуть! Предложу Мухину, Завадскую и Кулибабина. Вот они таланты! Слова у них рассыпаются как драгоценные камни. Но они — ребята скромные. Даже дома стесняются своим показывать стишки. Ну и затолкали их, бедолаг, наши литераторы в самый глухой угол. Нет. Не пойдёт.

В пятницу на очередном заседании он произнёс речь, по накалу страстей и количеству правды напоминающую выступление вождя Ленина В. И. на заседании Петроградского Совета 25 октября 1917 года. Слабонервные плакали и ненадолго сваливались в обморок, а сильные духом быстренько с оратором согласились и надавили на Пановича так, что он поднялся на стол и крепко стукнул себя в грудь большим кулаком.

— Как коммунист я обязан прислушиваться к мнению большинства, какую бы хрень оно не несло! — признался он и включил вместо прежних избранников Маслова, Игнатьева и Блаженного для издания прозы, а поэтами для публикации книжек принял Мухину, Завадскую и Кулибабина.

— Нехай теперь читают свои придумки, — крикнул с места отверженный на время автор романа «От любви до ненависти» кладовщик Ляхов. — Мы не гордые. Издадим свои шедевры после них. Их народ начнёт чмырить за малохудожественную самодеятельность, а тут наши шикарные книжки напечатают. И не мелькнет мимо нас любовь народная. Пусть читают свой бред, бляха-папаха! Эй, где вы там? Выходи по одному.

Первым отважился проектировщик Маслов

— Повесть — научная фантастика. «Стекло из гранита». Отрывок второй главы:

«ОН слушал свой вердикт молча, находясь в «xyz» состоянии — полностью без материальной оболочки, помещённый в силовой блок высшей степени непроницаемости, как один из самых жутких преступников Межгалактической Межзвездной хартии цивилизаций Мира Создателя.

Вопль Основного Эсквайра заполнял всю его раненую обидой внутренность :

— За наглое нарушение статьи №3 кодекса Вселенной, а конкретно -оскорбление всех дел Всемогущего Премьера нашей партии, нарушение клятвы и добровольный переход в клан Желтых, находясь в очередном воплощении на планете — приговаривается к изгнанию из кругов сути всех планет всех Вселенных»

— Ну, какая же сволочь, этот основной Экскаватор! Гад-то какой бессердечный! — закричал писатель Кушаков, чего-то, похоже, хлебнувший с небольшими градусами. Он вытащил из-под себя стул и метнул его в Маслова, но не попал. И дал автору шанс дочитать отрывок:

— Это же конец прекрасным мечтам моим насчёт будущих воплощений в других мирах. Зачем тогда мне быть в этом поле Энергии?! — Подумал ОН, нажал себе на пупок и аннигилировался»

— Я не Эсквайр! — попробовал утихомирить Кушакова Маслов. — Я всего-то автор фантастической своей повести. Не надо об меня крушить мебель государственную, пронумерованную. Пронял тебя, Гена, текст? Прохватил!!! И тебе эта сволочь поперек горла? Я, когда писал про него — три авторучки сломал. Такая злоба была на эту межгалактическую верховную тварь!

— А Вы не на кого не намекаете из руководителей нашей партии? Уж больно напоминает одного, — спросил ехидно писатель Лыско, отвергнутый и отсроченный от издания детектива «Наказание за преступление» минимум на полгода.

— Я бы его фамилию обязательно написал, — отгородился смелым ответом автор. — А если Вам кто-то конкретно почудился, то скажите тогда вы его фамилию. Вашу догадку и передадим в соответствующий Комитет.

Лыско вспотел и поросился выйти по нужде.

— Да, нужда — она и милостыню заставит клянчить возле базара, — укусил литератора врач Савченко.

— Пусть с ним! — разрешил председатель. — Разрешим выйти товарищу?

— Иди, а то не успеешь. Не хватало нам этого только! — сказала поэтесса Завадская

— Вы шибко наукообразно излагаете, — подкинула угля Марьянова, которую тоже отбросили в очередь на публикацию подальше. «Ани… какая-то ингаляция и взорвался»! Не для народа пишете, товарищ! Чего конкретно имели вы потугу выразить?

— Я ничего не хотел, — гордо поднял подбородок Маслов. — Это мой герой повести нажал на пупок и превратился в пустое пространство. Фантастика. Мог бы нажать, конечно, на глаз. Но фантастический жанр допускает и некоторые вольности, Тупым и неспособным к пониманию более сложного, чем таблица умножения, объясняю: «Аннигилировался» по-простому называется «исчез», растворился, пропал и помер.

— Марьянова, мы вас во второй партии скоро уже напечатаем, — вздохнул председатель. — Не бузите. Не мстите конкурентам. Не по-литературному это. Маслова с прекрасной фантастической повестью берём непременно. Теперь слушаем следующего. Причём поэта. Мухина готова на эшафот? Видите, как строго сегодня терзают авторов?

Мухина выбежала на «лобное место» перед всем залом в фиолетовом платье до пола. На причёске её качалась того же цвета ажурная шляпка с крупным пером страуса или петуха.

— Баллада о страсти! — объявила Мухина и заплакала. — Очень грустная. Но я выбрала фрагмент не угнетающий психику.

«мокрые белые хлопья

зонтик большой на двоих

вот оно- счастье

Дерзкая нежность сердец

Краткая сказка любви»

— Сколько же бродит нас, незамеченных никем талантов! — вскрикнула оскорблённая Марьянова. — А некоторых хоть и заметят, хоть для проформы и признают по способностям, но грубо потом игнорируют. Это из-за блатных, заговорённых на успех с высот партийных, да из-за любовниц временных, которые подделываются под нас, поэтов. И задвигают нас, истинных чистых талантов, в за… в запасники и подполье. Хорошо, если не забудут наглухо. Настя Мухина создала шедевр равный работам Изабеллы Ахатовны Ахмадулиной. Кто читал её сборник «Струна»? В нём всё непередаваемо гениально. Вот и у Насти нашей почти так же, если не лучше.

Под бурные аплодисменты и сдержанные слёзы умиления Мухина сдала рукопись председателю и, колыхая воздух фиолетовым широким подолом, выбросилась в коридор, махнув печально локонами под шляпкой с гнутым петушиным пером

— Игнатьев готов? — Пановичу надоело слушать ахинею, которую он обязан был хвалить, чтобы литературное объединение однажды дружно не набило ему морду за недооценку талантов и не рассосалось до полного отсутствия. Но он перед заседанием, ещё на улице из плоской фляжки хлебал коньячок, который как-то помогал ему перетерпеть избыток творческого бреда и поверить, что литературные перлы любителей-сочинителей всё же лучше называть талантливыми, чем лечить бодягой фингалы. Надо, чтобы литобъединение, наоборот, росло и ширилось, следовало ритмично издавать книжки счастливых графоманов и, конечно, редких, вполне психически здоровых, любителей иногда высказываться письменно.

Приятно было рапортовать обкому о том, что культурный потенциал народа Зарайской области душит хилые попытки соседей тоже ярко блеснуть литературными или хотя бы музыкальными самодеятельными умельцами.

Пановича уже хорошо знали в обкоме и как-то раз сам Квасов, секретарь по идеологии, позвал его и главного редактора газеты к себе, напоил чаем с баранками и сказал, что Алма-Ата и даже Москва очень рады инициативе доцента мехмата Пановича.

— Вот как может облагородить жизнь сотен обывателей один энтузиаст! Он достоин ордена «Знак почёта»! — звонили в якобы обком из ЦК КПСС. И хоть никто орден Пановичу не дал и не собирался, он усвоил, что делать вид, будто ты золотоискатель и самородки находишь чуть ли ни по килограмму в день, куда выгоднее, чем втискивать в незрелые студенческие головы понятия о постоянной Планка и теорию больших чисел.

— Игнатьев на месте, — доложил Игнатьев, волнуясь и перелистывая пачку бумаги, исписанную яркими голубыми чернилами. — Читаю отрывок из лирической повести «Зима сменяется весной»

— Про любовь будет что? — крикнул кто-то из зала. — Остальное мы всё имеем.

— И найди место поядрёнее, — посоветовал другой голос. — Чтобы прижал он её в углу и за титьки лапал от души!

— Фу, какая гадость! — нервно вскрикнула поэтесса Завадская. — Любовная лирика — это розы, шоколадные конфеты и нежные слова в ушко даме. Типа «птичка ты моя и солнышко». Он и близко-то стоять смущается, а вам бы всё за титьки хватать грязными руками. Неандертальцы, дышло вам в нюх! Учитесь красивому, впитывайте лирику. Сгодится не сразу, но неожиданно.