Бесплатный фрагмент - Черная шаль

Благодарность

Осенью 2019 года я познакомился с человеком из мира Информационных Технологий — очень ярким и талантливым ученым-экспериментатором, чьи успехи в ИТ-бизнесе всегда основывались, исключительно, на его многолетнем опыте работы в предметной области, собственных неординарных идеях, научно-практических разработках и изобретениях.

Его зовут Александр Юрьевич Чесалов.

Я искренне хочу поблагодарить Александра Юрьевича за его неоценимую поддержку и помощь, в очень непростой для всех нас период пандемии COVID-19, благодаря которым был опубликован и издан этот роман, и мои другие произведения.

Александр Юрьевич является членом экспертной группы по вопросам цифровизации деятельности Уполномоченного по правам человека в Российской Федерации, а также членом Экспертного совета при Комитете Государственной Думы по науке и высшему образованию по вопросам развития информационных технологий в сфере образования и науки.

Он не только крупный ученый, но и великолепный рассказчик, а также автор серии книг по информационным технологиям, таим как: «Моя цифровая реальность», «Цифровая трансформация» и «Цифровая экосистема Института омбудсмена: концепция, технологии, практика», «Как создать центр искусственного интеллекта за 100 дней», «Глоссариум по четвертой промышленной революции: более 1500 основных терминов для создания будущего».

Но самое главное в том, что из наших совместных встреч и бесед родился сюжет фантастического романа «#Цифровой_экономики.NET».

От Автора

Название и идея романа «Черная Шаль» были навеяны автору из впечатлений раннего детства, прошедшего в советские времена. Имеются в виду, прежде всего, впечатления, связанные со специфическим «детсадовским фольклором», состоявшим, преимущественно, из страшных сказок, рассказываемых друг другу детьми 4-ех-6-летнего возрастов на ночь глядя. К отличительным особенностям «страшилок» следует отнести незамысловатость и схожесть сюжетов, вызванных, разумеется, соответствующим интеллектуальным уровнем развития маленьких детей. Прущая наружу алогичность сюжетных фабул детсадовских страшных сказок воспринималась неискушенным детским умом, жадно раскрытым навстречу чудесам, как нечто само собой разумеющееся, не требующее специальных доказательств в области разума. Заведомо трагичный исход каждой такой сказки, возможно, объясняется естественным инстинктивным страхом любого нормального маленького ребенка потерять своих родителей. К тому же такое фундаментальное понятие, как «смерть» в пятилетнем возрасте воспринимается на совершенно ином уровне и стоит в ассоциативном ряду реально не существующих категорий, не способных вызвать ничего, кроме сильного, хотя и жуткого, любопытства.

Единственное, что до сих пор остается неизвестным, так это — источник рождения подобного фольклора, ну и, пожалуй, причины его порождающие. Но, как бы там ни было, этот пугающий фольклор остается жить и сейчас в среде детей дошкольного возраста. И традиционно (исходя из детсадовских воспоминаний автора), среди всех этих «Красных Тапочек», «Синих Зеркал», «Зеленых Диванов», «Гробов на Двенадцати Колесиках» и пр., самой страшной, самой леденящей детскую кровь, считалась сказка под названием «Черная Шаль». Однако, в чем же ее истинная страшнота, автор, будучи пятилетним ребенком, так и не понял, и это непонимание пронес через всю свою сознательную жизнь. А по достижении более или менее зрелого возраста, решил, наконец-то, ликвидировать этот, постоянно мучавший его, пробел в образовании, написав роман под названием «Черная Шаль».

Действие романа происходит в наши дни, в крупном российском провинциальном центре, примерно, с миллионным населением. Схема романа практически ничем не отличается от типовой фабулы детских «страшилок»: зять подарил теще на пятидесятилетний юбилей красивую пушистую шаль насыщенного черного цвета. Теща через два дня умерла. Затем умер тесть. И далее в круговорот жутких таинственных смертей начинает попадать все большее количество самых разнообразных людей. Происходящими в городе событиями серьезно заинтересовывается сверхсекретный подотдел головного управления ФСБ России «Стикс-2», занимающийся, исключительно, расследованием катастроф паранормального характера. В отличие от детских «страшилок», благодаря самоотверженно проведенному расследованию сотрудниками «Стикса-2», выясняется природа происхождения загадочного и зловещего феномена Черной Шали. Но легче на душе от этого выяснения никому не становится — Черная Шаль оказалась сложно устроенным организмом, родом из принципиально чуждого мира, с основным и одним-единственным жизненным предназначением. Под губительным воздействием земной атмосферы она превратилась в репродуктанта, начав производить себе подобных с огромной скоростью. Город оказался на грани неминуемой, в буквальном смысле этого слова, кровавой, катастрофы — ситуация полностью вышла из-под контроля властей и силовых структур…

…Роман, как ему и положено, начинается с пролога, где описывается, как шайка профессиональных гробокопателей-цыган в разгар лунной майской ночи вскрывает могилу предположительно очень богато снаряженного в дальний путь покойника. Предположения преступников оказались верными — в огромном роскошном гробу, действительно, оказались почти несметные богатства. По сравнению с ними блекнул даже необычного вида покойник, внешне, грубо говоря, более всего напоминавший страшного рогатого черта. Среди многочисленного дорогого и пестрого барахла, наваленного в таинственном, теплом и просторном гробу, внимание одного из членов шайки привлекла, сверкавшая необычайно красивым бирюзовым сиянием, пушистая толстая шаль, плотно укутывавшая плечи и шею покойника.

Все предметы, включая бирюзовую шаль, оказались извлеченными предприимчивыми гробокопателями наружу, с целью дальнейшей перепродажи, как скупщикам краденого, так и обычным путем — путем продажи на городском рынке. Бирюзовая шаль, очутившись на открытом воздухе моментально перекрасилась в угольно-черный цвет, сделавшись, таким образом, Черной Шалью. Пролог на этом заканчивается.

Утром следующего дня, на городском рынке, бедовая цыганка по имени Шита (жена главы шайки гробокопателей) удачно продает Черную Шаль, ни о чем не подозревавшему, молодому человеку — Валентину Червленному, пришедшему на рынок в поисках необычного дорогого подарка для «любимой тёщи» на ее пятидесятилетний юбилей.

Далее, разворачивающиеся события из разряда «странных» приобретают устойчивый статус «страшных» и нарастание их незаметно превращается в лавинообразный процесс. Роман «Черная Шаль» приобретает черты остросюжетного мистического боевика, достигающего своей кульминации на финише повествования, когда окончательно проясняется истинное назначение Черной Шали, явившейся ничем иным, как чужой (во всех смыслах и философских назначениях этого слова) бессмертной Душой, украденной не из гроба, а из реинкарнационной капсулы, где совершалось таинство дальнейшей посмертной эволюции существа из несуществующего (в обычном человеческом представлении) мира. Таинство процесса было прервано на его середине, и Стрэнгу (настоящее имя Черной Шали), оказавшемуся в чужой и непонятной среде обитания, оставалось делать лишь только то, что он умел — незаметно ложиться на чьи-нибудь плечи и высасывать из обладателя этих плеч душу, вместе с кровью и жизнью.

Истинные хозяева обезумевшего Стрэнга посылают на Землю хорошо подготовленного специалиста, имевшего перед собой трудно выполнимую задачу поймать и вернуть в законные руки украденную Душу.

Роман заканчивается «хэппи-ендом» (если не считать нескольких тысяч погибших людей) и основан на реальных событиях (шутка).

«Черная Шаль» может рассматриваться, как совершенно самостоятельное произведение, хотя и входит, а, точнее, открывает собой серию романов, объединенных общим циклом под названием «Сказки Замороженных Строек». Каждый из семи романов цикла («Стеклянная Любовь»; «Осколки войны в Зазеркалье»; «Овчарки наших душ (Черт в чулане)»; «Хроника Пикирующего района»; «Лесные невесты»; «Зоопарк оживших фантазий») представляет собой абсолютно оригинальный сюжет, никак не связанный ни с предыдущим, ни с последующим романами. Их объединяет только одно: рассказчица, вернее — сказительница. Наверное, именно, она нашептывала по вечерам засыпающим детям в советских детских садах сказки, и они против воли получались у нее очень страшными…

…Строительство жилых домов в период развитого социализма достаточно часто приостанавливалось или, образно говоря, «замораживалось», причем, иногда, на несколько лет или навсегда. Так повсеместно в СССР появлялись мертворожденные строительные объекты под названием «замороженные стройки». А ведь тысячи людей связывали с этими домами большие светлые надежды зажить там надолго и счастливо. Но не суждено было зажечься никогда в черных оконных квадратах бетонных скелетов мертворожденных строек уютным огням семейных очагов. На просторах огромной страны необратимо рушились судьбы сотен тысяч людей и светло-серые громады брошенных строек служили монументальными мемориальными комплексами, посвященными памяти их несбывшихся надежд, намертво запаянных в холодные бетонные плиты.

В результате долгих исканий и размышлений, автор решил заселить Замороженные Стройки призраками тех людей, которые должны были там поселиться по планам социалистического строительства, но не поселились. И вполне логичным, и естественным явилось создание образа Хозяйки Замороженных Строек — Бетонной Бабушки. Эта, никогда не существовавшая бабушка каждый вечер рассказывала Сказки своим не родившимся внукам. Сказки Замороженных Строек, в принципе, не могли получаться жизнерадостными…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Сказки замороженных строек

С некоторых пор талантливейший доктор филологии Александр Сергеевич Морозов начал покидать каждую ночь стены своей уютной холостяцкой квартиры и с японским магнитофоном, оснащенным мощнейшими микрофоном и усилителями, куда-то уходить до самого рассвета. Заметьте — позднего и тусклого зимнего рассвета. Жил он один и своими ночными прогулками, естественно, не мог побеспокоить несуществующих домочадцев. Его возвращений с ночных прогулок некому было ждать и никто радостно не вздрагивал, когда примерно в восемь утра наконец-то тихонько раскрывалась квартирная дверь и в теплый темный коридор вваливался насквозь промерзший и смертельно уставший «профессор Сашка» (как прозвали его пролетарии-соседи).

Осторожно, почти неслышно захлопывая за собой дверь с лестничной площадки, он включал в коридоре свет, бережно ставил сумку с магнитофоном возле телефонной тумбочки, некоторое время почти бессмысленно щурился на тускловатую лампочку, потирая озябшие руки и словно бы о чем-то глубоко задумывался — о чем-то запретном для человеческой психики и ему самому непонятном. Подобное состояние патологической задумчивости, внешне оформленное, как бессмысленное разглядывание тусклой лампочки в коридоре, длилось обычно три-четыре минуты, по истечении которых Александр Сергеевич вздрагивал, что означало выход из транса. Добрые близорукие глаза самого уникального филолога мира приобретали осмысленное выражение, он наклонялся, расшнуровывал и скидывал тяжелые зимние ботинки, проходил в ванную комнату, наполнял ванну горячей водой, лежал в ней минут пятьдесят, отмокая и отогреваясь после очередной ночной экспедиции.

Согревшийся и освеженный, Александр Сергеевич нехотя поднимался из ванны, обтирался гигантским махровым полотенцем с изображенной на нем полуобнаженной, хмельной и полногрудой красавицей, находившейся в состоянии эротического экстаза, обматывал полотенце вокруг худых волосатых бедер и отправлялся на кухню заваривать кофе и жарить яичницу с колбасой.

Плотный вкусный завтрак неизменно вызывал релаксацию, одновременно с последним глотком кофе веки начинали предательски смыкаться и собирая остатки силы сознательной воли, ускользающей в сладкий мир снов, профессор Морозов добирался до холостяцкой кровати, на которой примерно шесть часов крепко спал непробудным богатырским сном.

Ну а затем… начиналась работа, специфика которой прямиком вытекала из результатов ночных отлучек. Александр Сергеевич проходил в кабинет, заставленный суперсовременной звукозаписывающей и дешифровальной аппаратурой, включал магнитофонные записи, сделанные ночью, голову украшал наушниками и принимался за расшифровку диких и странных шепотков, уловленных чутким японским микрофоном среди голых бетонных стен и ржавых арматурин, торчавших под самыми противоестественными и безобразными углами в промозглой пустоте, заключенной между голыми бетонными стенами. Александр Сергеевич был филологом от Бога и только ему одному в целом мире оказалось сужденным услышать страшное слово: «Въейцехейлейгьз» и профессиональной интуицией ощутить наполняющий таинственное и жуткое слово смысл — звук скольжения тела человека равномерно ускоренно по внутренней поверхности трубы, изогнутой куда-то вниз на неизвестную глубину. С едва ли не суеверным трепетом он чувствовал, что стоит на самом пороге разгадки какой-то, если не страшной, то очень неприглядной тайны, притаившейся где-то совсем недалеко от ясных, простых и понятных повседневных забот человечества…

Целостное представление о мире дало длинную извилистую трещину около двух месяцев назад прямо в разгар развеселой Новогодней ночи, когда профессор Морозов, как и десятки миллионов его соотечественников, «отрывался» по полной развлекательной программе, спланированной таким образом, чтобы создавалось ощущение, словно трудовые будни никогда не наступят.

В середине декабря он получил эту однокомнатную квартиру в долго строившемся доме от родного университета. Панельный девятиэтажный дом доводился до кондиции почти восемь лет и, в конце концов, был сдан в эксплуатацию, но, увы, оказался со всех сторон окруженным своими менее удачливыми собратьями, продолжавшими печально и немо смотреть на мир пустыми глазницами оконных проемов, нелепым недостроенным видом своим вызывая у любого, более или менее, здравомыслящего человека, невольное сожаление о впустую затраченном огромном количестве бетона и арматурного железа. Сам Морозов, естественно, не мог не знать, что возвышавшиеся напротив окон его квартиры мертвые громады целого квартала, оставшемся недостроенным в числе нескольких десятков многоэтажек, долженствующих в свое время получить статус жилых, носил название — Лабиринт Замороженных Строек, или просто — Лабиринт. Само по себе подобное наименование автоматически заключало в себе определенный неприятный и, не совсем понятный, смысл. Но Александр Сергеевич, во всяком случае — когда сюда въезжал, никакими дурными предчуствиями не мучился. Лишь иногда по вечерам, в ясную погоду, когда лучи темно-красного зимнего заката скупо освещали мертвые серые стены домов Замороженных Строек, и Александр Сергеевич бросал на них случайный взгляд, у него неизменно начинало ломить в висках, а в душу предательски, непрошенным гостем вползала страшная, какая-то всесокрушающая тоска, которую удавалось прогнать лишь с помощью полу-литра водки.

Был у него друг, тоже доктор, но только — физико-математических наук, Терник Слава. Так вот он-то и сделался инициатором идеи отпраздновать новоселье непосредственно в Новогоднюю ночь, совместив, таким образом, два праздника в один. В придачу Славка пообещал привести двух «центровых блядей» из числа своих студенток-задолжниц. Он их действительно привел — Свету и Любу. Девчонки и вправду легко тянули на «пятерку» — Света оказалась стройной пышногрудой блондинкой, а Люба — такой же стройной и не менее пышногрудой брюнеткой. Обоих природа наградила смазливенькими мордашками и никогда не затухающим специфическим блудливым огоньком в больших миндалевидных глазах, способным в любом мужчине мгновенно породить самые низменные инстинкты. И, чего греха таить, Александр Сергеевич не являлся исключением из правила. Девушек он осмотрел с видимым одобрением и, когда они, раскрасневшиеся от мороза, скинули с себя изящные шубки, Саша (будем называть его иногда так для простоты изложения), не долго думая, размашистым жестом пригласил их к праздничному столу. Стол, следует отдать ему должное, был накрыт богато и изысканно — на две профессорские зарплаты. В центре стола, среди тарелок с закусками и салатами, возвышался запотевший графинчик, наполненный водкой достаточно высокого качества.

Девчонки не оказались привиредами и не заставили долго себя упрашивать принять по семьдесят пять грамм «с морозца» и «за знакомство». Через пять минут после «первой» гостеприимный хозяин с большим душевным подъемом произнес избитую, но бесконечно верную фразу:

— Между «первой» и «второй» — промежуток небольшой!

Ну и далее встреча Нового года покатилась по хорошо известному и накатанному руслу. Вернее, покатилась бы… …На привычном пути ее целенаправленного могучего течения повстречалось совсем неожиданное препятствие. И, как ни странно, к жизни его вызвала безалаберная блондинка Света, ляпнувшая в ходе оживленного и легкомысленного разговора казалось бы совсем невинную фразу:

— Никогда бы не подумала, что когда-нибудь буду сидеть посреди Лабиринта Замороженных Строек и вот так вот запросто пить водку сразу с двумя профессорами! — и она с совершенно бесстыдным многообещающим выражением в блестящих от выпитого спиртного голубых глазах посмотрела на хозяина квартиры.

А у хозяина же, неизвестно почему, после восторженного восклицания Светы, настроение не поднялось, а даже напротив — внезапно и заметно упало. Он как-то зябко передернул костлявыми плечами и словно бы с боязливой украдкой глянул себе через плечо — на тюлевые шторы, закрывавшие оконные стекла, в чьих прозрачных глубинах росли густые джунгли из ледяных пальм и папоротников. А там, за джунглями в кромешной темноте колючего морозного воздуха неподвижные и бесконечно печальные, загораживали большую часть звездного неба светло-серые громады мертворожденных многоэтажек, где по планам социалистического строительства давно должны были поселиться сотни семей. Планы ли оказались, грубо говоря, херовыми, или, не набралось необходимого количества семей, но стройки оказались незаконченными и брошенными на произвол судьбы. Обычно проемы черных окон многоэтажек смотрели на мир с безжизненным немым укором и своей вечной пустой чернотой неизменно напоминали профессору Морозову, с его необычайно тонкой нервной организацией, глазницы черепа человека, в преждевременной смерти которого виноватым отчего-то чувствовал себя и сам Морозов. И совершенно неуместная, даже — просто сумасшедшая мысль посетила гениальную голову Александра Сергеевича: он, как и вся его компания не имели права в эти последние часы, уходившего в историю года предаваться разврату и пьянке (хотя и — вполне заслуженным) на всю, как говорится в народе, «катушку», в то время, когда обитатели недостроенных многоэтажек, немо взиравшими черными оконными проемами на его бессовестно счастливый дом, такой возможности были лишены в принципе.

За праздничным столом установилось молчание, белая изящная ручка Светы с зажатым в ней бокалом шампанского, замерла в воздухе, доктор физико-математических наук Терник не донес до разинутого рта кусок жирной олютерской селедки, надетом на зубчики серебряной вилки, а брюнетка Люба, вообще, легонько взвизгнула — настолько неожиданно страшным сделался взгляд Александра за стеклами очков. Грешным делом все подумали, что столь жутким образом ему в голову ударила водка и новогоднее торжество окажется полностью испорченным, как следует не успев начаться.

— Сашка, ты — что?! — с плохо скрытым беспокойством спросил Славка, надеясь, что ничего страшного с его другом не произошло. И, к счастью, правда — пока, он оказался прав. Мутноватая идиотическая пелена медленно покинула поверхность глаз профессора Морозова и он вновь посмотрел на старого друга и мимолетных ветреных подруг взглядом сильно подвыпившего, но психически несомненно нормального человека. Шумно выдохнув застоявшийся в легких воздух, с откровенно напускной веселостью в голосе он залихватски предложил:

— А ну ка давайте поскорее еще водки выпьем и закусим на славу! Горяченького бы сейчас очень кстати оказалось бы! Страшно захотелось горяченького! Славка — давай, наверное, пельмени начнем варить! Вы, девчонки, как — не против?! — Саша суетливыми движениями начал разливать по хрустальным рюмкам холодную водку, но, тем не менее, постоянно смотрел сквозь наполняемые рюмки куда-то или на что-то, чего вовсе не было в комнате. Ни с кем не чокаясь и не ожидая, когда рюмки возьмут остальные, он залпом выпил свою порцию, закусил свеклой в чесночно-майонезном соусе, потряс головой из стороны в сторону и прохрипел блаженно:

— Вот теперь по настоящему хорошо стало! Все — нет никого, никого не вижу и никого не слышу, и не услышу! Вот вам всем!!! — из пальцев обеих рук он сложил кукиши и показал их занавешенным тюлевыми шторами окнам.

Люба тихонько присвистнула, а Саша зло зыркнул на нее сквозь очки, опустил руки и раздраженно сказал:

— Да не сошел я с ума, не пугайтесь — еще вот водки выпью и окончательно все в норму прийдет!

— Пошел я, короче, пельмени ставить! — нарочито громко произнес Слава Терник, внимательно разглядывая Сашу, — Девчонки — кто мне поможет?!

— Славка — прекрати так на меня смотреть! — досадливо махнул на него рукой Саша, — Не рехнулся я — еще раз повторяю! Вместе все пойдем — пельменями займемся, — он пружинисто поднялся на ноги, обхватил Свету за тонкую теплую талию и легонько прижав девушку к себе, повлек ее на кухню.

Кризис, казалось бы, миновал. Уже через двадцать минут вся компания, как ни в чем ни бывало, спокойно сидела за столом и дружно кушала вручную слепленные пельмени со смешанным говяжье-свиным фаршем. Ели неторопливо, окуная пельмени в томатный и чесночно-уксусный соус, смаковали сочную, нежную, ароматную начинку, не забывая припивать холодной водкой и вести легкую неторопливую беседу. Говорили, в частности и о том — кто, когда и почему назвал этот район Лабиринтом Замороженных Строек. Света, например, долго-долго морщила чистенький, не вспаханный никакими морщинами лобик, вспоминая какую-то старинную информацию, связанную с Замороженными Стройками, и вспомнила, наконец:

— Я еще девчонкой совсем была — мальчишки соседские у нас на этих стройках пропали.

— Как понять — пропали?! — с хорошо заметным, даже нездоровым, несколько лихорадочным интересом спросил Саша и немного подался туловищем вперед к сидевшей напротив через стол Свете.

— А так — пошли играть в «войну» там или в «казаков-разбойников» на эти стройки и пропали, не вернулись домой. Сначала их родители искали, потом — милиция, все там, весь мусор перерыли, но ничего и никого не нашли. Никаких следов. Осенью, помнится, это случилось — в октябре, дожди еще шли, погода такая мерзко-пакостная стояла… бр-р-р. Один мальчик с нами через стенку жил — Коля Ягодин. Хорошенький такой мальчишка был — «лен с васильками». С мамой жил и бабушкой. Бабушка вскоре умерла, а мама с ума сошла…, — Света умолкла и смахнула из уголка правого глаза нечаянно набежавшую слезу. Слеза, безусловно, была пьяной, но тем не менее за столом установилось вполне трезвое молчание. Тяжелое, почти тревожное и очень напряженное молчание. Славка Терник хмурил брови, рассеянно вертел в пальцах пустую рюмку и первым же нарушил затянувшуюся тягостную паузу:

— Я тоже кое-что слышал об этих стройках от одного своего приятеля-мента. За одиннадцать лет их существования там пропало тридцать два человека (Саша вздрогнул невольно, услышав приведенные данные). Это только, заметьте, официально пропало. Бомжи, естественно, не учитывались.

Саша хмыкнул в кулак и произнес:

— Странно это все как-то звучит и нелепо немного. Зачем, спрашивается, нормальных людей может тянуть на какие-то заброшенные стройки?! Я понимаю бомжей — они любой крыше над головой рады, а вот… меня, к примеру, взять. С чего бы ради мне вдруг бы понадобилось переться на эту стройку?! Можешь ты мне это, Слава объяснить?! — он широко развел в стороны руками и возбужденно поблескивая глазами за стеклами очков выжидательно уставился на Славу.

— Стройматериалы, Саша, — как можно уравновешеннее и спокойней растолковал другу Терник, — Цемент, арматура, деревоплита и прочее, и прочее — на брошенных стройках частенько оставлялось много достаточно ценных материалов… — он что-то продолжал объяснять и дальше, но Саша теперь уже не слышал Терника, а видел лишь, как совершенно беззвучно шевелились его губы. Так стало происходить потому, что в ушах профессора зазвучал теперь другой голос, отвечающий на недавно заданный им вслух вопрос: «С чего бы ради мне вдруг понадобилось бы переться на эту стройку?!»…

— «…Потому что никто кроме тебя не услышит нас и никто не сумеет понять, и никто не сможет помочь. Ты будешь ходить к нам в гости каждую ночь, будешь, обязательно будешь, иначе…» — дребезжащий сухой голос, видимо, очень и очень древней старухи на несколько секунд поселился у Саши в ушах, вытеснив все земные звуки. Но почему-то непрошеный голос резко прервался и он так и не узнал, что должно было прозвучать после слова «иначе». Теперь он вновь начал слышать голос Славы, но совсем не понимал смысла им произносимого, странно поразил его взгляд Светы, смотревшей ему в глаза с искренней, неизвестно откуда взявшейся, едва ли не материнской, заботой. Он подумал, что Света молча — одними глазами, спрашивает: «Что с вами, Александр Сергеевич?» А он ответил ей, да и всем остальным, вслух:

— Меня позвала в гости чья-то старая-престарая, нет — мертвая, бабушка.

— Все-таки допились! — сокрушенно выдохнул Славка, но Саша опять не услышал слов друга. На секунду в сашиных ушах вторично прошелестел, перелистываемыми холодным сквозняком газетными обрывками, голос чьей-то мертвой или никогда не существовавшей бабушки. На этот раз бабушка сумела продекламировать лишь одно диковинное слово: «Въейцехейлейгъз», причем твердые знаки улавливались им совершенно четко.

— Я, пожалуй, пойду прилягу что-ли — мне плохо, — с трудом ворочая языком проговорил Саша, поднимаясь с кресла и нетвердо зашагав в сторону спальни, — Вы уж как-нибудь без меня тут допразднуете…

Смутно догадался, почти никак не среагировав на ее порыв, что под правую руку его заботливо и нежно подхватила Света и помогла добраться до кровати, полагая, что профессор смертельно пьян. Но он не стал ложиться, а плюхнулся в стоявшее рядом с кроватью кресло и попросил Свету:

— Открой пожалуйста окно — в смысле — шторы отдерни.

Света с готовностю раздвинула тюлевые шторы и они оба увидели оконные стекла, целиком заросшие густыми ледяными джунглями, освещенными неярким голубоватым светом тусклой зимней луны. Сквозь прозрачные голубоватые джунгли на противоположной стороне улицы смутно угадывались контуры недостроенной двенадцатиэтажки.

— Садись, Света рядом, — Александр Сергеевич указал ей рукой на кровать — больше в спальне сесть было не на что. Но Света решила иначе, поставив предусмотрительно захваченные бутылку водки, две рюмки и тарелку с пельменями рядом с креслом, и вместо кровати уселась профессору на колени, обвив ему шею руками. Выражение почти материнской заботы, скорее всего, сейчас бесследно исчезло из красивых светиных глаз и эта мысль почему-то расстроила Александра Сергеевича. Он разнял руки девушки на своей шее и вернул их в естественное положение:

— Зачем тебе это нужно, Светик. Мне сейчас только что, когда мы сидели со всеми за столом, так понравилось, когда ты на меня посмотрела взглядом любящей жены. Но это, вероятно, была случайность…

— Нет-нет, Александр Сергеевич! — с жаром воскликнула Света, — Вы не подумайте — я не такая, во всяком случае — не хочу быть такой! Я посмотрела на вас так потому, что… — дальше он ее, как и несколько минут назад Терника, не слушал. Сквозь жаркое водочное дыхание каявшейся Светы и терпкие испарения ее, каким-то незаметным образом все же оказавшимся полуообнаженным, тела, округлившийся от изумления правый глаз Саши Морозова увидел, как в таинственных глубинах ледяных джунглей оконного стекла спальни под кронами папоротников и пальм зажигались разноцветные бенгальские огни и прошло по меньшей мере пол-минуты, прежде чем до него дошло, что это во всех квадратах черных окон «замороженной стройки», возвышавшейся через дорогу напротив, один за другим робко загорались бледные нежно-голубые, нежно-желтые и нежно-зеленые призрачные огоньки, придавшие зданию умершей некогда новостройки загадочное и странное очарование.

— Вот опять — у вас появилось такое странное выражение лица… — несколько встревоженно заговорила она и во второй раз попыталась крепко обнять Александра Сергеевича.

— А ты разве ничего не видишь? — почти зло спросил он, грубо отдернув от себя Светины блудливые руки.

— А что я должна увидеть? — беспомощно всхлипнула она, оглядываясь на окно.

— Убирайся отсюда быстрее! — он столкнул ее со своих колен с такой силой, что бедная девушка едва не упала, но не упала, а в последней стадии испуга шарахнулась прочь из спальни, с силой захлопнув за собой дверь.

Саша растерянно посмотрел ей вслед, словно сам не совсем понял — зачем ее обидел и с какой целью так грубо прервал чудесно начинавшуюся потеху. Но сожаление по пустяковому поводу оказалось мимолетным — бросив очередной взгляд на скелет двенадцатиэтажки, видневшийся через прозрачную призму ледяных джунглей прямо напротив его окон, он сразу забыл о Свете. Потому что робкие нежные огоньки в оживших оконных проемах не думали гаснуть, а напротив — неудержимо продолжали разгораться султанами потустороннего света. Александр нетвердым шагом подошел к самому окну, отодвинул в сторону тюлевую штору, чтобы не мешала смотреть и неслышно прошептал:

— Я брежу…, — он качнулся вперед и уперся взмокшим лбом о стеклянные замороженные джунгли, надеясь, что быть может ледяной холод стекла остудит жар, заполыхавший внутри головы и тогда погаснут бесовские огни в пустых глазницах окон жилищ ночных сквозняков и грустных шорохов и стонов. Но нет, профессор Морозов окончательно, не успев сообразить — как это с ним произошло, потерял ориентацию в пространстве и времени, перестав видеть что-либо, кроме полыхавших ярким праздничным светом окон недостроенных квартир, каким-то непостижимым образом оживших на несколько часов Новогодней ночи. И ледяные пальмы, папоротники и сикиморы вдруг стремительно начали расти на глазах или, быть может, он — Саша, стал уменьшаться в размерах. Но как бы там ни было — весьма вскоре он стоял на опушке фантастического леса, в котором росли огромные деревья с ледяными стволами и пышными снежными кронами. Густые раскидистые кроны периодически конвульсивно содрогались и неслышно окутывались облачками радужно вспыхивавшей снежной пыли. А прямо из под Сашиных ног вниз под крутой уклон уходила облитая сверкающим позолоченным серебром дорога из никогда не тающего льда. Еще почему-то у него возникла уверенность, что золотистый оттенок дороге придают щедро пролитые здесь человеческие слезы, толстым слоем намерзшие на ее поверхности за долгие годы существования. Он колебался, понимая, что стоит перед неотвратимым выбором… «… Въейцехейлейгъз!!!… Только для настоящих мужчин…» — сухим раскаленным песком прошуршал по барабанным перепонкам Саши голос мертвой бабушки и ни о чем уже не задумываясь, а главное о том — бред это или явь, доктор филологии Александр Сергеевич Морозов сделал шаг вперед и обе ноги Александра Сергеевича навсегда потеряли опору в земном реальном мире. Он со страшной силой опрокинулся на спину, звонко ударившись затылком о крепкий лед из слез и неудержимо, со все нарастающей скоростью, помчался по крутому уклону сквозь дебри дремучего ледяного леса навстречу яркому праздничному зареву, неугасимо полыхавшему там внизу за вершинами деревьев у подножия ледяной горы, по которой с бешеной скоростью он сейчас катился.

Лес промчался мимо глаз профессора сплошной ледяной стеной и никаких деталей он разглядеть не успел — успевал лишь крепко держать очки и считать повороты извилистой дороги. После седьмого поворота вконец очумевший Саша выскользнул из леса и совсем невдалеке прямо перед собой увидел огромное квадратное окно — гостеприимно и широко распахнутое, откуда лился яркий-преяркий и очень красивый лимонно-шафрановый свет. Он заметил, что трасса его маршрута обрывается подоконником гостеприимно распахнутого окна и через несколько секунд ему придется со скоростью камня, запущенного из рогатки, влететь на чей-то чужой праздник в качестве незваного гостя. Окно неудержимо приближалось и за несколько секунд до того момента, когда ему предстояло перекувыркнуться через подоконник, он успел разглядеть все, что было там…

А там, на длинных праздничных столах, искусно срубленных из древесины гигантских лепидодендронов и сигиллярий, исчезнувших с лица планеты еще задолго до того, как в ее недрах образовались залежи каменного угля, дымились горячим паром глубокие металлические миски, до краев наполненные янтарным китовым жиром и чинно стоявшие вокруг столов бледные исхудалые гости жадно вдыхали аппетитный аромат расплавленного китового жира, с непередаваемым наслаждением представляя, как вскоре потечет нежный и вкусный жир цвета старого янтаря по их пищеводам в слипшиеся от вечного голода желудки и немо благодарили неведомых им мужественных китобоев, добывавших этих свирепых огромных китов на утлых суденышках в бездонных морях безвременья. На отдельных квадратных столиках, притулившихся в углу пиршественной залы, гостей ожидали горы овощных салатов, нарезанных преимущественно из ворованных кроваво-красных помидор, растущих на склонах знаменитых Кудыкиных гор. И где-то еще на каких-то столиках в старинных многоведерных самоварах клокотал зеленовато-желтый чай, настоенный на лечебных травах, растущих в глубоких лесистых распадках, вечно заполненных влажными туманами сказочных детских снов.

Александр Сергеевич влетел через подоконник и его тут же бережно подхватили чьи-то сильные руки и осторожно поставили на великолепно отполированный паркетный пол. Среди сотен гостей: мужчин, женщин, стариков и детей он сразу узнал ее — хозяйку Замороженной Стройки, широкоплечую бетонную бабушку почти двухметрового роста с железными арматуринами вместо костей, одетую в долгополое праздничное платье из тяжелой ткани цвета легированной стали, с суровым лицом асфальтового оттенка, на котором льдистым золотистым блеском неугасимо горели никогда не закрывавшиеся глаза. Она не стала тратить время на молчаливую паузу и хорошо уже знакомым Саше голосом проскрипела:

— Ты, видимо, понимаешь, что всех нас на самом деле нет и никогда не было. Но мы должны были быть. Нам всем, — бабушка повернула голову через плечо и кивнув на молчаливо сгрудившихся за ее спиной людей, продолжила короткий деловой монолог, — это твердо обещали в свое время. Ты должен будешь нам помочь попасть в жизнь. Ты обещаешь нам это?

— Что я должен делать?

— Я буду рассказывать тебе сказки, а ты их будешь записывать и рассказывать людям. Живым людям. И больше ничего. Ты талантлив, как никто в мире, и кроме тебя нас никто не сумеет понять. Не будем терять время — сейчас ты выпьешь миску китового жира и я начну рассказывать первую сказку…

…Чашка янтарного китового жира повергла Александра Сергеевича в состояние, напоминающее легкий гипнотический транс, потому что исчезли куда-то празднично накрытые столы и сотни, отчаявшихся в несбыточной надежде ожить, несуществующих жильцов «замороженной стройки». Он очутился вроде, как в спальне — бетонная бабушка, сменившая праздничное платье на нечто наподобие домашнего халата, удобно устроилась в кресле-качалке, искусно сделанной из скелета огромного сенбернара, движениями, исполненными своеобразного потустороннего изящества, поглаживала сухими тонкими пальцами хорошо отполированный череп сенбернара и закатив глаза к потолку, интонациями ласковыми и убаюкивающими, как если бы она обращалась к своим маленьким внукам, а Саши как-будто бы и вовсе не было в спальне, начала повествовать о событиях необычайных и ужасных:

«… Жили-были в одном восьмидесятиквартирном доме мама, папа, дочка и муж дочки или — „примак“, по русски говоря. Жили они не-то чтобы, как бы это выразиться пообразнее: „как пауки в банке“ — нет, но и не особенно дружно. Поругивались, бывало, ну и… не без рукоприкладства частенько выходило. Но все же это была, какая-никакая, а — семья — основная социальная ячейка общества и главное — крыша была над головой, и — теплые стены вокруг, оштукатуренные стены без щелей и дырок, … горячие батареи, горячая вода… о-о-о-о… — бетонная старуха с горестным вожделением застонала о безнадежно утраченной ею возможности когда-нибудь окунуться в горячую воду и погреть там проржавевшие старые кости. Впрочем стонала она недолго, своевременно спохватившись, что ее слушают засыпавшие внуки, она продолжила сказку: — В общем, жили они и особенно не тужили, но однажды „примак“ отмочил такую штуку — подарил теще на пятидесятилетний юбилей Черную Шаль…».

Черная шаль. Пролог

«Вечер выдался безветренным, но в полночь неподвижный воздух дрогнул, и под внезапным порывом урагана черные тучи дружной стаей полетели куда-то во мрак ночи, освободив место на небе для лунного света.

Голубой свет яркой круглой луны сразу же залил огромное кладбище мощными потоками, отразился сверкающими красными точками в выпуклых глазах трех цыган, грабивших свежую могилу, зажег призрачные бледные огоньки на металлических и стеклянных частях многочисленных памятников.

От неожиданно вспыхнувшего лунного освещения, толстая бельмастая цыганка, стоявшая в тени высокой раскидистой березы возле края могилы, визгливо ойкнула, а ее муж Вишан, кидавший со дна могилы рыхлую землю, выронил лопату.

— Ты что визжишь, дура?! — крикнул Вишан на жену и голос его зазвучал приглушенно от внезапно заклокотавшей в нем ярости.

— Вай, вай, вай, Вишан! — таким же приглушенным голосом запричитала жена, — Посмотри, какая луна яркая! Бежать нам надо отсюда, а то худо будет!

— Замолчи! — прошипел Вишан и взяв оброненную лопату в руки, с силой воткнул ее в землю. Железное острие заскрежетало обо что-то металлическое.

— Есть! — радостно произнёс Вишан. В голосе его не осталось даже следа от недавнего приступа бешенства. Шумно, облегченно перевела дух и бельмастая цыганка Шита. Неуверенно растянул губы в неприятной желтозубой улыбке, патологически трусливый деверь Вишана, Дюфиня.

— Что — точно, Вишан, мы не ошиблись?! — взволнованно спросил приободрившийся Дюфиня.

— Копай, копай, Дюфин, — засмеялся счастливым детским смехом Вишан, — Вишан знает, что делает! А ты, Шита, — коротко бросил он жене, — все-таки повнимательней по сторонам поглядывай! Хоть и ночь, и кладбище, а мало ли что!

Через полчаса напряженного труда, чертыханий Вишана и оханий Шиты, голубой лунный свет сверкающими ручейками растекся по поверхности великолепно отполированной крышки массивного чёрного гроба.

— Может быть, луна как раз и кстати, — задумчиво глядя на откопанный гроб, процедил Вишан, — Только бы нас не застукали — в этот раз, чувствую я, здесь найдется богатая добыча…

— И я получу свою тысячу баксов, да?! — перебивая Вишана, торопливо спросил нервный Дюфиня.

«Хрен ты на мелкой ряске получишь, а не тысячу баксов!», — злорадно подумал Вишан, но вслух ничего не сказал, лишь согласно кивнул, с надсадным кряхтеньем опускаясь на корточки рядом с роскошным гробом, испускавшим, как и все предыдущие раскопанные им гробы, физически осязаемые волны тепла, до странности уютного, почти домашнего тепла. Хотя, в общем-то, это были даже и не гробы, потому что в них никогда не лежали покойники.

В эту странную могилу, случайно два года назад открытую для себя Вишаном, с постоянным упорством строго раз в четыре месяца закапывался ящик из красивого прочного сорта дерева, неизвестного полуграмотному Вишану — длиной в три метра и высотой в метр. Именно такой ящик и был откопан Вишаном и Дюфинёй в эту ветреную лунную ночь посреди обширного муниципального кладбища. Впрочем, для удобства Вишан всегда называл раскапываемые чёрные ящики «гробами».

— Тепло, как от печки! — удивленно произнес Дюфиня, прикладывая ладошки к крышке гроба. — Хорошо, наверное, лежать в таком теплом гробу, особенно зимой!

— Ты, видно, сам не соображаешь, что мелешь! — злобно и дико вытаращился Вишан на деверя.

А на деверя вдруг вновь накатила леденящая волна жуткого необъяснимого страха, заставив его желтые нечистые зубы отбить звонкую дробь.

— Да не дрожжи ты так, — несколько смягчился грубый Вишан, — мне самому тоже не очень весело. Недолго уже осталось. В машину все быстренько перетащим и через час уже водку дома пить будем. Так что не дрожжи и перестань стучать зубами, они у тебя не казённые, — и Вишан негромко рассмеялся своей немудреной шутке.

Новый порыв, было утихшего ветра, заставил березу возмущенно зашелестеть густой листвой, откуда на толстую Шиту щедро посыпались голодные майские клещи. Вдалеке, там где кладбище смыкалось с темным сосновым лесом, какая-то загадочная ночная тварь порадовала слух троих цыган необычайно громким и продолжительным ревом. Дюфиня охнул, и ничего не соображая от страха, ничком свалился в рыхлую тёплую землю рядом с гробом.

— Вишан, это сам дьявол пришел на кладбище за душами грешников! — как будто бы начала пороть откровенную горячку, перепуганная не меньше Дюфини, Шита. — Бежим отсюда!

— Молчи лучше, дура, пока я не перее …л тебя лопатой! — зашипел на жену Вишан, — Это ревёт заблудившаяся корова, не кормленная и не доеная корова! И если ты еще раз раскроешь рот, проклятая проститутка, то клянусь, что точно уе… у лопатой!

Рев вскоре неожиданно оборвался и к глубокому удовлетворению трёх цыган больше ни разу не повторился.

Вишан, предварительно символически поплевав на ладони, взялся обеими руками за хромированную, такую же странно теплую, как и весь гроб, ручку, торчавшую прямо посередине крышки, и повернул ее. Плавно и без нажима (он прекрасно знал, как нужно управляться с подобными ручками). Раздался щелчок невидимых мощных пружин, и массивная крышка гроба легко и изящно откинулась в сторону, обнажив внутренности блестящего чёрного гроба…

— У-у-у-х-х!!! — шумно и дружно вырвался у цыган вздох изумления.

Несмотря на тот неприятный факт, что на этот раз в гробу оказался покойник, радости цыган не было предела. Вишан включил мощный ручной фонарь и в снопе жёлтого света семицветными радугами заискрились грани крупных прозрачных кристаллов, сваленных беспорядочными кучами и немного напомнивших глупой Шите мармеладки; зазолотились сложные узоры на скибках тяжёлой, явно очень дорогой, ткани, лежавшей вперемежку с радужными кристаллами; засеребрились чудного вида литые металлические кувшины, тазы и кубки; сверкнул настоящим чистым тяжелым серебром увесистый метровый жезл, инкрустированный по всей длине филигранными резными узорами, увенчанный рогатой головой не-то козла, не-то мифического фавна, искусно отлитой до самых мельчайших деталей, включая зрачки в глубине больших выразительных глаз и распахнутую в циничной усмешке зубастую пасть, откуда насмешливо или, напротив, угрожающе, высовывался длиный раздвоеный язык. Но специально никто из цыган не задержал удивленного взгляда на выдающемся произведении ювелирного литья неизвестного мастера, так как навалено было в гробу ещё много всевозможного сверкающего, яркого и пёстрого барахла, отчего у всех троих зарябило в глазах и помутнело в мозгах. Присутствие и необычный вид богато обряженного покойника нисколько не смутил отважных гробокопателей.

В течение часа содержимое черного гроба без остатка было перегружено в громадные полосатые мешки, сшитые из ворованных простыней, и далее перенесено в поджидавший грабителей джип «Ниссан», за рулем которого сидел родной брат Вишана, Мишта, вооруженный автоматом Калашникова.

Когда, кроме покойника, в гробу ничего не осталось, тяжело дышавшие Вишан, Дюфиня и Шита, минуту посовещавшись у края могилы, решили снять и одежду, обряжавшую покойного. Уж слишком красиво и качественно она смотрелась, и со стороны практичных Вишана и Шиты оказалось бы непростительной глупостью оставить столь добротные вещи бесполезно гнить в этом дурацком просторном гробу, наполненном домашней теплотой и уютом.

Плечи и грудь покойного укутывало пушистое покрывало, словно подернутое дымкой нежно-бирюзового сияния, смутно напомнившим вконец огрубевшим за долгие прожитые годы цыганам о девственно чистых, омытых искренней добротой и любовью гуманистических идеалах, давным-давно забытых в бесконечно далекой юности.

— Эту шаль меньше чем за пятьсот кусков я не продам! — твердо заявила, совсем ошалевшая от обилия свалившихся на нее из вскрытого гроба богатств, Шита. — Бабы на базаре с ума сойдут от зависти! А может, себе оставлю — а-ца-ца-ца, красавица ты моя! — как молодая мать над младенцем, умильно зацокала, зачмокала языком Шита и цепко схватившись за бирюзово мерцавшую пушистую ткань, сдернула теплое покрывало с костлявых плеч мертвеца.

— А-а-а-х-х-х!!! — Шита зарылась толстой мордой в пышный бирюзовый ворс и застонала так хрипло и сладострастно, что мужчины ненароком подумали: а не испытала ли она оргазм?

— Ладно, Шита, я тебе ее дарю, раз уж она так тебе понравилась, — и Вишан легонько хлопнул Шиту по необъятному заду. — Иди в машину, мы здесь с Дюфей сами закончим.

— Ой, Вишан, ты не представляешь — какая она теплая, какая она легкая, ласковая! Ай, ай, ай, Вишан! — в телячьем восторге затараторила Шита, быстрой танцующей походкой зашагав в сторону притаившегося «джипа», а за нею языком холодного бирюзового пламени летела сквозь ночной воздух украденная у мертвеца, на самом деле никакая не бирюзовая, а черная-пречерная, чернее угля в котельных самых нижних уровней преисподней, шаль. Опьяненная фантастическим успехом предпринятого грабительского раскопа, Шита даже и не заметила, что давно уже выпустила шаль из пальцев и та летит за нею без посторонней помощи сама по себе.

Вишан и Дюфиня вдвоем остались у раскрытого гроба, жадно рассматривая удивительный малиновый комбинезон в золотистую горошинку, плотно обтягивавший длинное сухощавое тело обитателя удивительного гроба. Обувь покойного, как и одежда, также выглядела красиво и необычно, чем-то напоминая цыганам отшлифованные до парадного блеска конские копыта.

— Как ты думаешь, это — кожа? — имея ввиду комбинезон, спросил Дюфиня.

— Думаю, что — кожа, — ответил Вишан, — и очень дорогая. Вот только, как мы его снимем, мне кажется, голова будет мешать.

— Да-а, — задумчиво протянул Дюфиня, глядя в закрытые глаза страшной маски, зачем-то надетой на лицо покойного, — Нужно снять эту маску.

Вишан, ничего не сказав в ответ, присел на корточки и осторожно потрогал сверкавшие под луной загнутые клыки, торчавшие из приоткрытой пасти жутковатой маски, потрепал пальцами за краешки жестких мохнатых ушей, пару раз щелкнул по гладким и прямым стреловидным рогам.

— Как она, интересно, снимается? — озадаченно спросил он вполголоса, обращаясь скорее к самому себе, чем к Дюфине.

— Наверное — за уши, или — за рога, — предположил Дюфиня.

Вишан с силой подергал сначала за уши, потом за рога — маска не поддалась ни на миллиметр.

— Подержи ему ноги, — коротко буркнул, опять начавший раздражаться Вишан деверю, — иначе у меня ничего не получится.

Дюфиня забрался в гроб, встал на колени и крепко сжал потными пальцами копытообразную обувь покойника. Вишан взялся за рога, поднатужился и рванул на себя. Послышался громкий неприятный хруст. Голова вместе с рогами и длинными ослиными ушами легко оторвалась от туловища, и Вишан, согласно закону инерции, рухнул на спину, задрав кверху ноги.

Дюфине сделалось смешно, но он благоразумно не рассмеялся и, чтобы Вишан не увидел кривой ухмылки на его лице, наклонился низко к покойнику, якобы — получше рассмотреть золотистые горошинки, щедро разбросанные по малиновому фону комбинезона. Но проклятия Вишана слились в ушах Дюфини с далеким воем милицейской сирены и затем совсем растворились среди загадочного жужжанья, раздавшегося где-то совсем-совсем рядом. Ледяная волна животного ужаса затопила убогую душу Дюфини еще до того, как он осознал, что жужжание доносится непосредственно из толщи крышки гроба. И далее он, скорее ощутил, чем догадался, что должно произойти.

— Дюф… — услышал Дюфиня растерянный голос Вишана.

— Вишан!!! — нечеловеческий вопль деверя обречено заметался в узком пространстве могилы, — Помоги мне!!!

— Что ты орешь, дурак! Вылазь скорее! — в обычной своей грубой манере посоветовал Вишан, однако прежней уверенности в голосе его не слышалось — он почуял неладное и непревиденное.

— Я не могу, Вишан — меня что-то держит!!!

Загадочное зловещее жужжанье прекратилось, послышался мощный щелчок и крышка гроба изящно захлопнулась, гулко стукнув Дюфиню по голове и повалив рядом с только что обезглавленным трупом.

И как ни крутил потом хромированную ручку на крышке гроба Вишан, крышка упрямо не хотела подниматься. А тем временем, милицейская сирена взвыла где-то совсем недалеко, и Вишан, пробормотав что-то вроде: «Да, Дюф, придется тебе подождать до следующей ночи, авось не задохнешься. А мне из-за тебя срок мотать неохота!», вынужден был поскорее выбраться из могилы и бежать к поджидавшему «джипу».

То, что он продолжал крепко сжимать за рога оторванную голову покойника из чёрного гроба, Вишан заметил лишь в машине. Одновременно он догадался, что никакой маски не было — рога, ослиные уши, вытянутая, поросшая шерстью морда и вурдалачьи клыки — всё, оказалось настоящим. И когда он выдохнул:

— Поехали отсюда скорее — мы раскопали могилу черта! — Шита и Мишта решили, что Вишан бредит… Однако Шита вздрогнула и испуганно взглянула на бирюзово светившуюся шаль, но испуг быстро прошел и она крепче прижала шаль к полной груди. Про Дюфиню никто не догадался спросить — слишком напуганным и подавленным выглядел Вишан и милицейская сирена звучала уже в опасной близости. Мишта нажал на газ, и «джип», негромко урча, покатился по извилистым улочкам города мертвых — подальше от милицейской сирены и от могилы, где остался лежать в гробу невезучий Дюфиня…

Базар

С самого раннего утра наша большая пятикомнатная квартира начала напоминать потревоженный муравейник. Чуть рассвело, как приехали какие-то гости из Мурманска — тещины то ли тётки, то ли сёстры, то ли чёрт их знает — кто они такие…

Шумные, здоровые, горластые — все в тещу. У меня от них почти сразу заболела голова. Примерно через полчаса после приезда мурманских гостей, под окнами квартиры на весь квартал начал сигналить микроавтобус с тещиной работы — это привезли к праздничному столу водку, пиво, шампанское, ветчину, мясо, сыр, колбасу, красную рыбу и лососевую икру. Всю эту смесь мы с тестем перетаскивали вручную примерно в течение часа. Я нечаянно разбил одну бутылку водки на лестничной площадке и тем самым сильно испортил настроение тестю. Собственно, так как мы проживали в одной квартире, настроение я портил тестю, как и тёще, часто — сам того не желая. Ну и эту проклятую водку — у ящика оказалось выбитым дно: и одна (хорошо, хоть одна!) бутылка выскользнула, образно выражаясь, из обоймы. И, если сказать честно, тесть на меня посмотрел настоящим зверем, как будто я разбил не водку, а выпил пол-литра его драгоценной, тестевой, крови. Тяжелый, очень тяжелый характер оказался у папы моей жены. Если бы я хоть немного знал этого папу до свадьбы, то еще десять раз бы подумал — жениться мне или не жениться. Да и, собственно, сама тёща — многие ее привычки часто вызывали у меня желание напиться до полного забвения и никогда не возвращаться в здравое состояние.

Кстати, вся сегодняшняя кутерьма с ранними гостями и привозом спиртного и продуктов, была вызвана, на мой взгляд, более чем сомнительным поводом — пятидесятилетним юбилеем тещи. Я всегда считал, что женщину прежде всего украшает скромность, а не количество прожитых лет. И патологическая тяга тещи к шумным многолюдным застольям в дни собственных именин, казалась мне проявлением серьезного морального дефекта или болезненной реакцией на очередной бесцельно прожитый год.

Почти сразу вслед за отъездом освободившегося от продуктов микроавтобуса подвалила очередная компания гостей — с полдюжины каких-то старух, которых видел я первый раз в жизни. Все они тоже оказались тещиными тетками: двоюродными и троюродными, по материнской и отцовской линии. Старухи подозрительно щурились на меня, спрашивали друг у друга: кто я такой? И одна из них, а может быть, и все вместе отвечали сами себе: муж, наверное, Радмилин. На что я, в конце концов, не выдержав, ответил:

— Да, муж — объелся груш.

Жена, поняв мое состояние, всучила мне деньги, заранее отложенные на подарок тёще и проводила до двери со словами: — Купишь вазу, какую мы с мамой смотрели в прошлый раз — она маме, если помнишь, ещё очень понравилась. С зелеными драконами и красными цветами. Не вздумай купить что-нибудь другое, иначе испортишь весь юбилей.

— Не волнуйся, кроме вазы ничего не куплю, — успокоил её я, натянув куртку и выходя за дверь. На лестничной площадке неожиданно для себя я остановился в лёгкой нерешительности, бестолково начав топтаться на месте.

— Ты что? — раздраженно спросила, продолжавшая стоять у приоткрытой двери, жена.

Я обернулся к ней и голосом провинившегося школьника спросил:

— Ты не обиделась?

Она рассмеялась:

— На что?!

— Да так — ни на что, — я пожал плечами, — Из-за этих бабок — может я слишком грубо с ними разговаривал.

— Не переживай, они хоть кого с ума свести могут, — успокоила меня жена, — иди лучше скорей на базар.

— А может — вместе пойдем? — Мне почему-то вдруг сильно не захотелось идти одному и, по большому счёту, вообще, расхотелось идти на базар.

Брови жены удивленно изогнулись:

— С каких это пор, Валя, ты стал куда-либо меня приглашать? — она усмехнулась, и секунду подумав, добавила: — Я бы, честно говоря, с удовольствием пошла, но видишь, — она кивнула в сторону кухни, откуда раздавался гомонящий шум голосов, — готовить нужно помогать — вечером набъётся уйма народа.

— Да, пожалуй, что ты права, — я грустно опустил голову, не понимая, что со мной происходит.

— Валя, ну всё — иди! — решительно сказала жена и захлопнула дверь.

Через полчаса я оказался на базаре и первое, что выяснил, придя к посудным лавкам — понравившейся тёще вазы с драконами и цветами не оказалось, кто-то ее, как объяснил продавец, купил буквально за десять минут до моего прихода. Увидев мое огорченное выражение лица, продавец посоветовал сходить в цыганский ряд рынка, с веселой ухмылкой добавив, что «там можно купить всё: от краденых лошадей до презервативов со свистком». Шутка эта продавца мне понравилась, меня разобрал неудержимый тихий смех, и так вот, не переставая смеяться, я зашагал в цыганский ряд.

Мой растянутый до ушей рот сразу привлек внимание разбитных цыганок. Они окружили меня тесной стаей, как голодные сороки кусок сыра, наперебой предлагая шубы, куртки, ковры и паласы, всевозможное яркое заморское тряпье.

— А вазы у вас какие-нибудь есть?! — постарался я перекричать цыганок. — Вазы?!

— Есть, есть, золотой мой — вазы, бокалы, фужеры! — подхватила меня под локоть прочной хваткой здоровенная бельмастая цыганка, — Заграничные красивые вазы, здесь рядом, пойдем, пойдем, не бойся, не прогадаешь! — с недюжинной силой повлекла она меня сквозь толпу, продолжавших орать и брызгать слюной, товарок.

Я уже начал серьезно беспокоиться и подумывать: не ударить ли по печени чересчур навязчивую продавщицу и побыстрее убраться из этого цыганского гадюшника, но идти, к счастью, оказалось совсем недалеко.

Возле громадного пятитонного грузовика стоял полный красноглазый цыган. Меня сразу насторожило его недоброе тёмно-бурое лицо под густыми седыми кудрями и я в очередной раз пожалел о том, что не уговорил Радку отправиться на базар вместе с собой. Кузов грузовика переполняло всевозможное барахло: скибки тяжелых ковров, куртки, шубы, легкая летняя одежда и посуда. Среди посуды я, действительно, заметил несколько фигурных ваз из серебристого металла.

— Вот выбирай, соколик! — подтолкнула меня цыганка к кузову.

Вазы мне не понравились точно так же, как и не понравилось свирепое выражение во взгляде буролицего цыгана, стоявшего рядом с кузовом, скрестив руки на груди. Брезгливо выпятив нижнюю губу, цыган окинул меня с ног до головы оценивающим взглядом и буркнул:

— Если будешь что брать — так бери, а нет — уходи, не отпугивай покупателя!

Я не удостоил хозяина грузовика ответом, невозмутимо продолжая рассматривать барахло, сваленное в кузове.

Вазы, определенно, отпадали. Их более чем загадочная форма не могла мне дать подсказки — для какого рода продуктов они предназначены. Не знаю, что уж мне такое ударило в голову, но подумал я, глядя на начавшие пугать меня причудливые очертания, мерцавших холодным серебристым светом, ваз, о том, как пьют из них вурдалаки на своих вурдалачьих праздниках горячую ярко-алую кровь.

Я даже не сдержался и спросил буролицего цыгана:

— Интересно — из какой дыры вы достали эти ваши вазы?

— Что-о? — угрожающим тоном спросил цыган, еще брезгливей выпятив губу.

Кажется, между нами начинала завязываться ссора, неизвестно, во чтобы вылившаяся, если бы не вмешалась бельмастая цыганка.

В глазах моих что-то ярко сверкнуло, а затем сменилось глубокой непроницаемой чернотой — это цыганка, широко раздвинув в стороны длинные руки, затрясла мне прямо перед носом гигантской шалью сотканной, вероятно, из пуха черного лебедя. А может это был не пух, а — махер.

— Какая красота, посмотрите, мужчина! — с пулемётной скоростью затараторила цыганка, — и дёшево совсем! Жене купишь — зацелует она тебя, красавицей настоящей будет ходить, оглядываться все будут! — и продавщица черной шали восторженно зацокала языком.

Цоканье ли цыганки прозвучало убедительнее всяких разумных доводов или необычно глубокий черный цвет шали и ее искристая пушистая поверхность, при беглом лишь взгляде на которую сразу возникали смутные приятные ассоциации с чьей-то неопределенной девственной чистотой и свежестью, очень понравилась мне, точно не помню, но шаль купил я совсем не торгуясь и почти не испытывая сомнений в правильности сделанного выбора. «Шаль эта теще обязательно должна понравиться!» — твердо решил я, отсчитывая цыганке деньги.

Покинув базар, я первым делом из ближайшей будки телефон-автомата позвонил домой и сообщил жене, что нужную вазу продали. На другом конце провода некоторое время царило молчание, затем жена каким-то усталым и равнодушным голосом произнесла:

— Ну и чёрт с ней. Приходи скорей домой — работы тут много, — она сразу же, очевидно, хотела повесить трубку, но, спохватившись, спросила: — А что-нибудь купил?

— Да — очень красивую шаль, — ответил я, как можно более радостным голосом.

Жена тяжело вздохнула и ничего не сказав, повесила трубку.

Вскоре я был дома и молча передал жене сверток с подарком. Она скептически взглянула на полосатую хрустящую бумагу, в которую завернула цыганка шаль:

— Пойдем-ка посмотрим в спальню — что ты там притащил.

В спальне шторы на окне до сих пор были задернуты, и там еще по прежнему сохранялся интимный ночной полумрак. Жена развернула сверток и испуганно вскрикнула, а я вздрогнул: нам обоим показалось, что из развернутой бумаги в полумглу спальни медленно поползла беспросветная могильная темнота, пахнувшая холодом и тленом. Сильным брезгливым движением жена отшвырнула от себя мою покупку, как ядовитую змею, и удивительная шаль на целую секунду зависла в воздухе, грациозно расправив широкие черные крылья. И там, где на ее пушистую поверхность попадали солнечные лучи, пробивавшиеся в щели между плотно задернутыми шторами, вспыхивали, изумительные по красоте, лагуны трепетного нежно-бирюзового марева. Затем шаль плавно, по изящной вращательной траектории, по какой падают осенние листья, опустилась на нашу супружескую кровать. Первое, такое страшное и сильное впечатление, произведенное на нас с женой Черной Шалью, исчезло также неожиданно, как и появилось.

— Ты знаешь, Валя, — медленно произнесла жена, глядя расширенными глазами на распластавшуюся по кроватному покрывалу шаль, — если бы золото было черным, оно бы выглядело именно так, как эта шаль. А ты, молодец, не ожидала от тебя такой прыти, — она улыбнулась мне. — Где, если не секрет, ты ее откопал?

— Да так — на базаре, — я неопределенно хмыкнул и пожал плечами, мне не хотелось говорить, что купил ее у цыган.

Жена, как будто и не услышав моего ответа, протянула руку и осторожно взяла шаль за краешек:

— Боже, какая она легкая и теплая! — подкинутая небрежным легким движением женских пальцев, шаль взлетела чуть ли не под самый потолок, зависла там на секунду-другую угольно-черным правильным квадратом и, как мне показалось, не хотя, совершила плавный неторопливый спуск обратно на кровать.

— Прелесть! — жена присела на краешек кровати рядом с шалью и уже откровенно любовалась ею, — Не понимаю — почему вначале она меня так напугала. Я даже хотела на тебя ругаться.

— Она вначале напугала и меня, и я тоже не понимаю: почему? — неторопливо процедил я, в отличие от жены, разглядывая шаль не влюбленным, а озадаченным взглядом. Какая-то фантастическая по сути и очень мрачная мысль стремительно пронеслась у меня в голове, словно грозовое облачко по ясному небу и как-то сама собой она у меня связалась с тем недавним спонтанным необъяснимым нежеланием одному отправляться на базар. К сожалению, я не успел сосредоточиться на этой фантастической и мрачной мысли — жена резко поднялась с кровати, неожиданно обняла мена за шею, жарко поцеловав в губы:

— Все-таки ты у меня умница, Валечка!

Когда мы оторвались друг от друга, то шали на прежнем месте не увидели, она оказалась лежащей метрах в трех от кровати посреди ковра, покрывавшего пол спальни. В течение минуты мы остолбенело смотрели на шаль и совершенно не могли объяснить — каким ветром ее туда унесло?

Кладбище

Разрытая Вишаном могила смотрелась пустой глазницей на ухоженном лице самого респектабельного городского кладбища, и вызывала чувство сильного душевного дискомфорта у четверых мужчин, стоявших у ее края. Мужчины наблюдали, как на дне могилы два молодых лейтенанта из группы «Альфа» разрезали автогеном тяжелый черный гроб, сверкавший под лучами утреннего солнца великолепной полировкой изящных деревянных обводов. Гроб поддавался плохо и один из мужчин, стоявших у края могилы, сказал:

— Возможно, что это ни какое ни дерево….

— Мне тоже так кажется, Сергей Семенович, — поддержал его самый молодой из всей компании, вихрастый кадыкастый очкарик, — Это не дерево, это — мастопатан, черный губчатый мастопатан — самая распространенная коферментная форма нашего титана. Мы с Орнадским нашли уйму этой дряни в девяносто втором году на Ямале во время той петрушки с ненецкой старухой из стойбища Гуйнак…

Все почему-то заулыбались скверными кислыми улыбками при упоминании о стойбище Гуйнак. А тот, кого вихрастый молодой человек назвал Сергеем Семеновичем, усмехнулся как-то особенно хмуро и криво, оглянулся на дежуривших невдалеке бойцов из группы «Альфа», на специальный бронированный катафалк, чей длинный кузов ярко сверкал под лучами майского солнца, еще кривее усмехнулся. и вихрастый очкарик оборвал рассказ о ненецкой старухе с летающими вшами в голове, увидев, как свет майского солнца безнадежно гаснет в темно-серых глазах Сергея Семеновича. «Как два озера печали», подумал очкарик, глядя в глаза своему шефу.

— Товарищ полковник, — выпрямился один из возившихся в могиле, — по-моему, готово, можно открывать крышку.

— Ты уверен, Саенко?! — ни от кого не ускользнуло, что голос Сергея Семеновича дрогнул.

— Уверен, товарищ полковник, — твердо повторил безусый лейтенант. — И еще…, — добавил он и замялся.

— Что еще? — глаза Сергея Семеновича сузились и сделались холодными, в них сверкнул стальной блеск, они впились внимательным взглядом в крышку гроба.

— Нам с лейтенантом Зайцевым кажется, что в гробу кто-то шуршит. Но мы знаем, что в гробу ничто не должно шуршать…

— Дальнейшие рассуждения не входят в ваши прерогативы, Саенко! — строго оборвал разговорчивого лейтенанта суровый полковник.

Когда «альфовцы» выполнили приказание, полковник спрыгнул туда сам.

— Осторожнее, Сергей Семенович! — встревоженным голосом посоветовал ему очкарик.

— Двум смертям не бывать, Эдуард! — вяло махнул рукой Сергей Семенович, усаживаясь на корточки рядом с гробом. Задумчивый взгляд его словно приклеился к блестящей хромированной ручке, на чьей гладкой поверхности четко зафиксировались отпечатки пальцев Вишана. Он смотрел и смотрел, и все никак не решался взяться руками за край приподнятой крышки и резким сильным движением отшвырнуть ее в сторону, обнажив для всеобщего обозрения внутренности гроба. Зрители на краю могилы напряженно ждали, когда это произойдет. Но Сергей Семенович, минуту назад спрыгнувший в могилу с твердым намерением побыстрее познакомиться с содержимым гроба, сейчас не торопился. Во-первых, его поразил тот факт, что гроб оказался с подогревом, а во-вторых, и в самых главных — он почувствовал опасность, смертельную опасность, притаившуюся рядом, под черной полированной крышкой. И это ощущение близкой угрозы для жизни странным образом переплелось со смутным, но сильным ощущением вины неизвестно перед кем, может — перед покойником, чей последний приют полковник вынужден был предавать сейчас кощунственному осквернению. И еще… Сергей Семенович, продолжая сидеть на корточках на дне могилы, вдруг стал производить крайне жалкое впечатление. Стоявшим сверху, у осыпавшихся краев могилы, их легендарный начальник показался присевшим по тяжелой нужде клиническим идиотом — настолько несчастным, растерянным и бессмысленным сделалось его лицо. А Сергею Семеновичу, действительно, на пару секунд сделалось крайне жутко — эгоистичный страх перед возможной скорой гибелью и неясное чувство вины уступили место нахлынувшему ощущению непоправимости происшедшего.

Ночью что-то произошло. Непоправимое, внушающее ужас, сеющее панику и смерть, поражение. А поражения Сергей Семенович терпел очень редко. И если терпел, то очень сильно переживал. Как сейчас — в могиле, грабительский раскоп которой ему ни коем случае нельзя было допустить.

Внутреннее состояние полковника постепенно проникло и в души подчиненных. По их лицам расползлось выражение печали и тревоги. Капитан Эдуард Стрельцов, самый многообещающий офицер в команде Сергея Семеновича, наиболее объемно сумел представить нюансы тяжелых переживаний обожаемого шефа и ему сделалось почти также плохо, противно и тоскливо. Он даже чуть не заплакал, потому что почему-то вспомнил свою покойную маму и голос его заметно дрожал, когда он спросил:

— Вы считаете, что мы оказались в ситуации «игрик», Сергей Семенович!?

— Этого я пока не считаю, — медленно проговорил Сергей Семенович, и так же медленно поднимаясь с корточек, добавил: — Мы пока не будем вскрывать этот гроб. Лучше, думаю, сделать это завтра, а на ночь оставим охрану.

— Не понял, — озабоченно глядя на Сергея Семеновича, произнес капитан Стрельцов.

— Прежде чем его вскрывать, — объяснил Сергей Семенович Стрельцову, — я должен позвонить в Москву, — и немного помолчав, причем молчание получилось очень тягостным и зловещим, он добавил: — Здесь создалась слишком опасная ситуация, для того, чтобы принимать единоличные решения.

Юбилей тёщи и первая ночь

Тёще наш с женой подарок понравился. Она долго встряхивала шаль на вытянутых руках и с видимым удовольствием наблюдала, как возникают, расходятся кругами и вновь тонут без следа в непроницаемой пушистой черноте бирюзовые и спектральные круги, овалы и волнистые линии.

— Прелесть какая! — медленно, с восхищением и благодарностью произнесла теща, прекратив встряхивать наш удивительный подарок. — Спасибо, дорогие мои! — И она поочередно, сначала — жену, а затем — меня, смачно расцеловала в обе щеки.

— Это Валька выбирал, — с улыбкой сообщила Рада своей счастливой маме.

— Ну он же меня любит, зять мой! — почти нежно взглянув мне в глаза, торжественным голосом заявила теща, слегка приобхватила мои плечи большой не по-женски сильной рукой, и приглашающе подтолкнула (презентация черной шали проходила в её спальне) к дверям, ведущим в зальную комнату, где за накрытым праздничным столом ожидали начала роскошного обеда проголодавшиеся гости. Впрочем, ожидание того стоило. Забыл совсем сказать, что теща моя была директором одного из крупных городских ресторанов, ну и разумеется, праздничный стол, покрытый скатертью, сверкавшей снежной чистотой, буквально прогибался под тяжестью объёмных кулинарных узоров, поражавших глаз многоцветьем свежих, ярких, аппетитных красок. Бутылки шампанского, хрустальной и чистой, как слеза, водки, дорогих коньяков, составляли основу хитроумно сварганеной композиции обильной снеди на столе и невольно приковывали к себе жадные взгляды, старавшихся сдержать дрожь нетерпения нескольких анонимных алкоголиков и алкоголичек, имевших честь присутствовать среди непьющего большинства друзей и родственников тещи. В воздухе чувствовалось всеобщее нарастающее оживление.

Оживление разразилось своим естественным апогеем — появлением самой юбилярши с накинутой на плечи роскошной шалью. Полная, но удивительно пластичная в движениях, теща, лебедем прошлась перед завопившими комплименты гостями, повернулась вокруг оси, приподняв слегка уголки шали с обоих концов, словно собиралась сплясать «цыганочку», и усевшись за отведенное ей почетное место во главе стола, звонким голосом похвалилась:

— Зять мне подарил такую красавицу — уважает и любит, значит, тещу, если на пятьдесят лет в самую точку её вкусам потрафил!

Я считал себя болезненно стеснительным человеком, и мне, несмотря на откровенное косноязычие юбилярши и хорошо замаскированную фальшь, составлявшую гнилую основу смысла, произнесенной в мой адрес панегерической фразы, тем не менее, сделалось неловко — я начал краснеть, а может, мне так просто показалось.

Во всяком случае, теща смотрела на меня в тот момент почти влюбленным взглядом, и мне в конце — концов стало не стыдно, а приятно. Но все же я испытал облегчение, когда перестал играть психологически тяжелую роль центра всеобщего внимания благодаря требовательно зазвонившему телефонному аппарату. Он у нас висел в коридоре на стене. Теща танцующей походкой подошла к телефону, сняла трубку, поднесла ее к уху и возбужденно-радостным голосом, с хорошо поставленным выражением, произнесла:

— Я слушаю Вас! — и лишь только услышав голос, находившегося на противоположном конце провода, абонента, теща тихонько счастливо ахнула и по ее розовощекому, и без того оживленному лицу, мгновенно расползлось выражение самого настоящего экстаза. Она слушала минуты три, не переставая блаженно улыбаться и иногда успевая вставлять одну и ту же фразу: «Спасибо, спасибо Вам огромное, Андрей Витальевич!!!». Через три минуты монолог невидимого, но, судя по всему, очень влиятельного абонента, закончился и, бесконечно счастливая теща, повесила трубку, на несколько секунд томно опустив голову долу. В квартире установилась выжидательная тишина. Теща подняла голову и, не в силах стереть с лица широченную улыбку, сообщила гостям благоговейным полушепотом, как, если бы ей позвонил и поздравил с юбилеем сам Господь Бог:

— Э т о з в о н и л м э р!

Гости разразились бурей рукоплесканий, а кто-то из тёщиных официантов крикнул:

— Жалко, что мэр Вас не видит — с такой шалью, Антонина Кирилловна Вам хоть сейчас — на Всемирную выставку! — и не поняли гости, какую именно выставку имел ввиду успевший где-то «клюкнуть» официант — тёщ, шалей или того и другого, как вместе взятого и единого целого. Но неудачный комплимент подвыпившего официанта почти сразу потонул в разбушевавшемся море других, гораздо более удачных комплиментов. И никто кроме меня не расслышал произнесенные негромким, но очень убежденным голосом, слова:

— Да с такой шалью на плечах только заживо в гроб ложиться!

Слова были произнесены у меня почти под самым левым ухом и я резко обернулся, сразу столкнувшись с убийственно ироничным взглядом огромных глаз жены, за которые, собственно, и полюбил её когда-то. Эти кощунственные слова произнесла именно она.

— Ты что?! — я мгновенно разозлился не на шутку, — Ляпни еще раз погромче, а то тебя никто не услышал. Пять минут назад сама же восхищалась этой шалью, а теперь?!

— А теперь не восхищаюсь! — коротко огрызнулась Радка, не сводя непонятного, устремлённого мимо меня взгляда на шаль, покрывавшую плечи её матери. Тысячи золотистых точек, отражавшие свет электрической люстры, сверкали на поверхности шали, заставляя ее выглядеть почти по неземному красивой.

— Все вы одинаковые — что ты, что отец, что мать! — совсем уж не кстати, и растеряв к тому же всю злость, «брякнул» я.

— Ой, давай, не начинай только, на нас уже смотрят. Сядем пойдем лучше побыстрее!

Послушно садясь, я увидел вдруг, словно над полными обнаженными плечами Антонины Кирилловны — плечами, можно сказать, стареющей античной богини, полыхнуло ослепительно и бирюзово, и громадная ромбовидная тень погасила на миг яркие праздничные краски белоснежного стола. Я зажмурился, тряхнул головой и открыл глаза, и сразу понял, что никто за столом кроме меня ничего не заметил. Не было никакого бюрюзового сполоха и большущей ромбовидной тени, не меркло многогранье красок салатов и закусок — это просто теща снимая с плеч красивый, но слишком жаркий подарок для майского вечера, нечаянно махнула им в воздухе, и на ворсинках шали преломился электрический свет.

— Миша, будь другом, — аккуратно свернув и протянув шаль тестю попросила она, -отнеси пожалуйста, положи в шифоньер, на ту полку где лежат мои самые любимые вещи!

Последние слова нарочито громко тёща произнесла скорее всего специально для меня, и мне, безусловно, во второй раз за праздничный вечер потеплело на душе, но я не ответил Антонине Кирилловне, не улыбнулся нежно и благодарно. Как зачарованный наблюдал я за тестем, вернее, за тем, как уносит он в родительскую спальню черную-пречерную шаль.

«Да что же это, Господи?! Что это было со мной?!?!?!» — я сумел промолчать, я нахмурил лоб, пытаясь понять, что меня вдруг так сильно и мимолетно потрясло, но ничего не понял и к нормальному состоянию меня вернул веселый насмешливый крик Антонины Кирилловны:

— Валька, ты подавился что ли?! Радка, по спине его похлопай, он точно что-то съел — первого тоста не дождался!

Гости вежливо рассмеялись, из спальни вернулся тесть и застолье началось. Но и после первого тоста, и после второго, выражение лица у меня оставалось дурацким или нелепым, что практически означает одно и то же. Сидевшая напротив директорша табачной фабрики всё время пялилась на меня строгим оценивающим взглядом, словно я был не человек, а — образец бракованной сигареты. Но вместо того, чтобы конфузливо улыбнуться, я посмотрел в глаза директорши с откровенной ненавистью, и она поспешила отвести свои строгие глаза куда-то в другой угол пиршественной залы. Радка больно ударила меня локтем в позвоночник и прошептала, почти прижавшись губами к уху:

— Да ты что делаешь?! Улыбнись немедленно, все же видят твою злую рожу!!!

Я послушался, так как человеком, по сути, был послушным, и широко-широко улыбнулся, выпил водки.

Радка подложила на тарелку кусок осетрины, розовой ветчины, пару ложек какого-то сложного острого салата.

— Морковки с грецкими орехами подложи ему, Радочка, он такого, наверняка, еще никогда не пробовал! — неожиданно приняла живое участие в составлении моего праздничного меню директорша «табачки». Сама она уписывала за обе щеки бутерброды с красной икрой и раковые шейки. Водка мне ударила в голову, я нагло принялся разглядывать двадцатилетнюю дочь директорши, Наденьку, сидевшую рядом с матерью и оживленно о чем-то болтавшую со своим соседом, незнакомым мне мужиком лет сорока. Так что наблюдал я Наденьку в профиль, с пьяным умилением любуясь ее маленьким ушком, имевшим органичное продолжение в виде отороченной золотым кружевом тяжелой изумрудной капли. Я почему-то даже подумал, что изумрудная капля эта — чья-то окаменевшая слеза, и может быть не абстрактная «чья-то», а слеза некурящей части человечества, оплакивающей безвременно погибших от рака легких курильщиков. Людские горе и боль преломившиеся в прозрачной слезе изумрудной сережки, бросали на матовую наденькину шейку сполохи тревожного зеленого огня. Я поймал себя на неприятном факте, что мне вдруг все вокруг начинало казаться тревожным. Но кто-то, кажется, из мурманских гостей провозгласил новый тост, опять пришлось выпить водки, и поднимавшаяся непонятная тревога немедленно улеглась. Я невольно превратился в милого, веселого, непосредственного собеседника, активно принялся подкладывать сидевшим рядом женщинам закуски, подливать вина, пытался острить и заставить влюбиться в себя изумрудоухую Наденьку. Радмила не замечала моего неуклюжего флирта, увлеченная оживлённой беседой на пустяковую тему с наденькиной матерью.

Подали горячее: зеленый бухарский плов: нежный, истекающий янтарным жиром рис, пересыпанный оранжевой морковкой и поджаренными до золотисто-коричневого цвета кусками баранины, и гигантскую, курившуюся белым паром, розовую семгу, обложенную артишоками. На трех отдельных блюдах внесли горы сочных ломтей жареной свинины и говядины. У меня разыгрался зверский аппетит, как и у остальных гостей, и я с удовольствием отметил, что юбилей, скорее всего, получится на славу.

— Ешьте, ешьте — не стесняйтесь! Еще будут пельмени и шашлыки! — раздался зычный голос тещи, я благосклонно взглянул на нее и меня, как громом поразила парадоксальная деталь — выражение плохо скрытой растерянности в темных глазах именниницы. Она сразу поняла, что я заметил эту нечаянную растерянность и почти зло крикнула мне:

— Валька, что рот разинул, подкладывай себе и Радке побольше!

— Конечно, конечно, Антонина Кирилловна! — поспешил успокоить я тёщу, проворно загребая широкой серебряной ложкой щедрые порции плова себе и Радке, и, одновременно, с необыкновенной гадливостью чувствуя, как возвращается она — моя странная безосновательная тревога. Я бросил быстрый взгляд на Антонину Кирилловну, сама она на меня не смотрела, что-то бодро кому-то орала. Ее голые полные плечи, показалось мне опять же на миг, будто были покрыты тончайшим слоем бирюзового лака. «Она, наверное, с каким-то химическим красителем», — подумал я о черной шали, — «Всё белье в шкафу перемажет — вот будет крику-то! Чёрт возьми, угораздило же меня на этих цыган попасть!» И тут же противное, жирное, бельмастое лицо, напрочь заслоняя лица подвыпивших гостей, включая хорошенькое личико Наденьки и строгий заботливый лик Рады, возникло перед глазами и лукаво подмигнуло мне. Из электрического света и ароматных испарений бараньего плова сплавились четкие контуры жутких серебристых ваз и скибки толстых персидских, а может и не персидских, но наверняка ворованных ковров. Я знал, что сильно побледнел, я вздрогнул всем туловищем, расплескав бокал с вином. «Ва-а-ля, ты — пьяный!», — пропустил я мимо ушей вескую реплику жены, но все же сумел взять себя в руки и сравнительно спокойно согласиться с ней: «Да, пожалуй, на сегодня хватит». Она взяла меня за щеки ладонями, повернула лицом к себе и губы ее изобразили нечто наподобие воздушного поцелуя, но вместе с тем, с них сорвался едва слышный вопрос: «Тебе плохо?». «Нет, малыш (так я давно её уже не называл), мне очень хорошо, не волнуйся». В глазах жены мгновенно распустились яркие цветы приятного удивления и горячей признательности, а я, скажем так, с нарастающей отрешенностью осознавал моральную неприемлемость того выбора, какой сделал на базаре. Как бы ни складывались мои отношения с тещей, я не имел права на пятидесятилетний юбилей преподнести ей подарок из реестра вещей, более чем вероятно, находившихся в розыске! Да и почему, собственно, именно — чёрную, а, например, хотя бы не белую шаль я выбрал?! И почему никто не обратил на столь нарочито выпяченный штришок моего подарка никакого внимания?! Хотя нет, не в том дело, что шаль могла оказаться ворованной, и что она черная, а не белая, на базаре, в конце концов, может все ворованное, да и Радке, и тёще она понравилась, а — в том, что холодная, юркая и неуловимая, как ядовитейшая морская змея, мысль то и дело опасным хороводом кружила вокруг моего сознания, слегка на миг касаясь его, больно обжигая и порождая мучительно болезненную тревогу.

Началась музыка и танцы. Рада поцеловала меня в губы, нежно взяла за руки, волнующим шепотом сказала на ухо:

— Валя! Я, кажется, опять в тебя влюбилась! Ты какой-то другой сегодня, загадочный, дразнящий, таинственный — как будто не с тобой я столько лет в постели… Может ты просто в кого-то влюбился, а? — она рассмеялась возбуждающим, развратным смехом, каким жены, особенно надоевшие, в принципе не должны смеяться, — Пойдем потанцуем, а, котик?

Во время танца — медленного красивого танго, она плотно прижалась ко мне, извиваясь всем телом, как будто мы и вправду танцевали впервые в жизни, а я смотрел через её плечо на Антонину Кирилловну. Она единственная оставалась за столом, и сидела там почему-то с немного обиженным выражением лица (но её приглашали на танец несколько человек, она сама отказалась) сделав руки над грудью крест на крест и медленно потирала белые полные плечи. Мне показалось, что она озябла.

— Радик, — негромко позвал я утонувшую в волнах чудесной мелодии жену.

— Да, милый! — она открыла глаза, и глаза эти дерзко многообещающе блеснули мне и я осторожно поцеловал ее в правый глазик, а затем — в левый. Длинные реснички с доверчивым шорохом пощекотали мне губы, но я вынужден был прекратить начинавшуюся забаву:

— Мне кажется, маме не здоровится — пойдем к ней, а то она одна бедненькая сидит, даже Михаил Петрович от нее упорхнул.

— Мама, тебе плохо?! — обнимая тещу за плечи, Радмила села справа от именинницы, я присел слева.

— Не знаю, — благодарно взглянув на Радку и на меня, рассеянно ответила Антонина Кирилловна, устремив грустный взгляд куда-то в дальние печальные дали.

— Показалось — голова, будто закружилась, потом вроде прошло, но — настроение почему-то — ни к черту, разом испортилось. Не могу понять — что случилось? — пока теща говорила, пальцы ее рук продолжали беспокойно ощупывать голые плечи. Я догадался, что ее мучает такая же сильная беспредметная тревога, как и меня.

— Мама, а тебе правда понравилась эта шаль или ты её так расхвалила, что бы Вальку не обидеть? — ни с того ни с сего вдруг спросила Радка.

— Да-а, — почти не задумываясь, ответила теща, — очень понравилась, — и немного помолчав, добавила: — Очень мне понравилась эта шаль! Спасибо зятю!

— Не знаю, — задумчиво произнесла Радка, на которую опять напало раздраженно — ироничное настроение, — цвет у неё чересчур уж мрачный, непраздничный.

— Красивый, по-моему, цвет, — возразила теща, и в голосе её зазвучали любопытные нотки своеобразного нездорового молодого задора, смешанного с сентиментальной мечтательностью, свойственной лишь старым девам. — Глубокий, бездонный, бескрайний какой-то, как осенняя ночь или, как печаль этой жизни нашей такой наихреновейшей, — я взглянул на тещу в безмерном удивлении. — И очень, очень умный, я бы сказала — философский цвет у этой шали, — слово «философский» у нее выговорилось с хорошо заметным противоестественным акцентом, что впрочем, не показалось мне удивительным, так как произнесла это слово тёща, скорее всего, первый раз в жизни. Она замолчала, внутренне удивившись, наверное, необычной глубине собственных рассуждений. Радка, я заметил, тоже смотрела на Антонину Кирилловну очень озадаченно.

— Слушайте! — воскликнул я, подчиняясь внезапному душевному порыву, какие у меня иногда рождались исключительно под воздействием алкоголя. — Рада и мама, разрешите, я выпью за вас, только за вас!!! За то, что есть такая чудесная женщина, как Антонина Кирилловна — моя теща, и за то, что есть такая чудесная, умная, красивая Рада — её дочь, и моя жена!

Радка и теща посмотрели на меня в приятном удивлении и, широко разулыбавшись, хором сказали: «Спасибо!». Я до краев наполнил водкой стопятидесятиграммовые стопки и, звонко чокнувшись, мы дружно выпили втроем друг за друга. Впрочем, равнодушная к спиртному Радка с трудом осилила треть стопки, мы же с тещей свои легко осушили до дна. Тёща здорово умела пить, когда у нее вдруг возникало такое желание. К счастью, подобные срывы у Антонины Кирилловны случались редко. Собственно, полувековой юбилей никак нельзя было связывать со срывом. Да и водка оказалась выпитой кстати — она сразу смыла с тёщиных глаз налет тревожной растерянности и темной грусти. В пьяном умилении мне казалось, что я действительно люблю тёщу, словно ближайшую кровную родственницу. Что-то ещё хорошее после тоста хотел сказать я и юбилярше, и Раде, но мысли после выпитой водки заскакали, словно блохи из под стальной расчески. Я хотел закусить сочным красным куском копченой нерки, но не закусил, и кажется, понес околесицу. Успел ещё расслышать ясно слова Радки, сказанные на ухо: «Пойдем со мной, малыш, поскорее в спаленку», и, что бы я сильно не качался, и не дай бог, совсем не упал, она приговаривала в такт моим нетвердым шагам: «Молодец, молодец, Валенька!» Мы благополучно добрались до убаюкивающего полумрака спальни, где я рухнул на супружеское ложе, оказавшееся для меня в тот момент бесцветным, беззвучным, бездонным колодцем сонного пьяного бесчувствия. Юбилей, как выяснилось утром, продолжался еще достаточно долгое время, и мое дальнейшее отсутствие на нем, кроме Рады, по настоящему никого не расстроило.

В цыганском доме

В большом цыганском доме, где жили Шита и Вишан, во всех комнатах горел свет, полыхали также мощные лампы в обширном сарае и над крытым заасфальтированным двором, посреди которого замер пятитонный грузовик. Вишан и Шита пересчитывали краденый товар и деньги. Вернее, этим занимались мужчины — Вишан и Мишта, а бедовая Шита готовила ужин. На кухне громко пузырился жир на обширной сковородке и по дому разносился запах жареного мяса и лука. Вишан и Мишта давно уже изрядно проголодались, и кухонные ароматы заметно выбивали обоих из равновесия, мешая сосредоточиться на скрупулезном подсчете богатств, выкопанных из таинственной могилы. Подсчет происходил в сарае, сверху донизу заваленном ворованным добром.

Посреди бетонированного пола цыгане расстелили гигантское старое покрывало и вывалили на него содержимое полосатых мешков, сшитых из краденых простыней. Вишан сел на одном конце покрывала, Мишта — на противоположном, и каждый перебирал свою долю. Перебирали они в основном крупные кристаллы красивого неопределенного цвета, на кладбище напомнившие Шите мармеладки. Кристаллы вспыхивали по краям обработанных граней маленькими радугами и при нечаянном ударе друг об дружку издавали нежный переливчатый звон. В выпученных базедовидных глазах цыган светились умиление и почти детский восторг. Казалось, что неброская, самобытная, не похожая на крикливое сверкание бриллиантов, красота кристаллов незаметно пленила чёрствые души отпетых бандитов. Искусно отлитая из настоящего серебра (цыгане, во всяком случае, были в этом абсолютно уверенны) рогатая голова венчала инкрустированный сложными резными узорами жезл. Он был прилонён к стене и равнодушно смотрел на Вишана и Мишту неживыми глазами.

А высоко над домом, в ночном майском небе, полыхал идеально круглый диск голубой раскаленной луны, безуспешно пытавшейся растопить потоками холодного света непроницаемую темень, залившую запутанные узкие улочки цыганской слободы. Крытая оцинкованным железом крыша пятистенка Вишана и Шиты подёрнулась мертвенно-бледным сиянием, переодически отражая в черноту ночи неживые лунные зайчики. Невероятная по размерам, чем-то похожая на гиену, лохматая средне-азиатская овчарка по кличке Вчир, охранявшая цыганский дом, с аппетитом выгрызала мягкие ткани из твердого, как сталь, рогатого черепа обитателя разграбленной накануне могилы. «Злее будет!» — резонно решил Вишан, отдавая собаке рогатую голову. К тому же он рад был поскорее от нее избавиться.

Шита, тем временем, уже поставила сковородку с жареным мясом на стол, из холодильника вытащила нераспечатанную литровую бутылку водки «Абсолют-цитрон» и принялась раскладывать ножи и вилки. Затем она вдруг неподвижно замерла на секунду, очевидно, какая-то неожиданная мысль пришла ей в голову. И точно — плутоватая улыбка расползлась по неприятному лицу Шиты стайкой морщинок-змеек. Довольно пробормотав что-то наподобие: «Сейчас я их удивлю», она достала из настенного шкафчика трехлитровую стеклянную банку, наполненную мутноватой желеобразной массой зеленоватого оттенка. Шита была почему-то уверена, что имеет дело с дорогой иностранной приправой специально для мясных блюд, изготовленной на основе натурального оливкового масла. Впрочем, она несколько раз пробовала желеобразную массу на вкус — кончиком языка, не рискуя глотать, в течение предыдущего месяца, и приправа неизменно вызывала у цыганки восхитительные ощущения. Месяц назад Шита переложила ее из блестящего ярко-оранжевого, скорее всего, керамического сосуда, наряду с прочим извлеченного из предпоследнего раскопанного «теплого гроба» в обычную трехлитровую стеклянную банку. Сосуд необходимо было срочно продать, а продажа вместе с ним симпатичного содержимого показалась жадной Шите непростительным расточительством и она спрятала остро пахнувшее зелье в настенный шкафчик. Или приснилось ей, или нашептал на ухо чей-то беспокойный дух, что неизвестная субстанция из огненно-оранжевого керамического сосуда не может быть ничем иным, кроме как вкусной съедобной штукой — каким-нибудь кулинарным жиром или пикантным соусом. Она твердо решила приберечь «соус» до ближайшего торжественного события. И вот, спустя месяц, событие настало — новый, безнаказанно раскопанный «теплый гроб», оказавшийся богаче всех предыдущих вместе взятых. Шита решительно взяла банку с соусом из потустороннего мира и нечаянно вывалила чуть ли не половину в необъятную сковородку, доверху полную кусков жареной свинины. Жир еще пузырился в сковороде и немедленно вступившая с ним в реакцию зеленоватая слизь, вылитая сходившей с ума Шитой (бедняга, даже не подозревала, как и подавляющее большинство психически больных, о постигшем ее недуге), породила высокий столб розоватого, пряно пахнувшего пара, с шипением ударившего под самый потолок. Мясо на сковородке мгновенно покрылось нежно-лиловыми и розово-перламутровыми крупными пузырями. Пузыри надувались, с громким печальным чмоканием лопались, распространяя вокруг и, главное, радуя чуткое обоняние Шиты, целую феерию густых ароматов — одновременно и нежных, и острых, и горьких, и сладких, но одинаково тонких, чуть-чуть самую малость, дурманивших голову. На месте лопнувших пузырей сразу надувались другие, снова лопались, и волшебные запахи делались концентрированнее и вкуснее.

— Виш-ша-ан!!! — в радостном возбуждении зычно гаркнула Шита, лихорадочно свинчивая пробку с водочной бутылки и стремительно разливая водку по высоким фужерам.

— О-у-у!!! — раздался в ответ приглушенный крик из сарая.

Бросайте все — ужинать идите!!!

Вишан и Мишта очнулись от оцепенелого состояния, куда повергла их затейливая игра разноцветных искорок в прозрачной глубине удивительных камней, больше всего, действительно, напоминавших внешним видом окаменевший мармелад. Гробокопатели очнулись и непонимающим взглядом уставились друг на друга.

— Вишан!!! — опять рявкнула в доме Шита, — идите ужинать!!!

Цыгане, с грустью посмотрев напоследок на рассыпанные по старому покрывалу безыскусные многоцветные узоры, поднялись на ноги и энергично зашагали к пиршественному столу.

— И то правда, — озадаченно произнес Вишан, потирая лоб, когда вышел из сарая во двор — чувствовал он себя со вчерашней ночи как будто не совсем в своей тарелке, — надо бы водки выпить, да и закусить хорошенько — и снова за работу.

Уже в просторных сенях в нос им шибанул ураган экзотической смеси из ненюханных ранее запахов, и они моментально забыли о разноцветных кристаллах, сиротливо оставшихся лежать на покрывале в сарае, влюбившись теперь запахи, что рождались на сковородке.

Покрытая сверкающей радужной пленкой, жареная свинина на столе окончательно потрясла психику Вишана и Мишты, незаметно, но стремительно разрушавшуюся. Внезапный приступ жесточайшего голода и жгучего желания хлебнуть водки, буквально швырнул их на стулья. Стулья жалобно скрипнули, а цыгане вцепившись в полные фужеры, торопливо чокнулись, залпом выпили, схватили вилки и с силой воткнули в куски свинины. И всем троим показалось — о чудо! — как будто кто-то тоскливо хрюкнул в сковородке, а золотистое, пурпурное, смарагдовое, сочное и нежное мясо на остриях зубчиков вилок затрепыхалось, как живое, забрызгивая лоснившиеся лица цыган обжигающими радужными каплями.

Коричневые прокуренные зубы вонзились в нежно-сочное жаркое и… сказочные запахи слились в единое гармоничное целое со вкусом. Цыгане томно застонали, твердо решив, что жуют мясо ангела во плоти.

По ситцевым занавескам на окнах, по беленым стенам, по коврам, по посуде в шкафах резво заиграли в пятнашки огоньки всех основных цветов солнечного спектра.

— Ай да соус!!! Ай да соус!!! Ай да Шита, молодец!!! — медленно вскрикивала хозяйка, с острым наслаждением ощущая, как бессмысленная радость вскипает в ее полнокровном теле, вливаясь туда вместе с водкой и кусочками жареной радуги.

Изящным танцующим движением большая рука Шиты вспорхнула в празднично иллюминированном воздухе, нежно обняла пальцами теплые бока бутылки и второй раз наполнила до краев фужеры.

— Помянем Дюфю! — решительно вдруг бухнул посуровевший Вишан, — Хоть трус и дурак он был, да и сволочь, каких еще поискать, но все же — помянем!

И Шита и Мишта молча согласились с краткой характеристикой невезучего Дюфини, оставшегося лежать в разграбленном гробу и злорадно ухмыльнулись при мысли о нем. Всем троим после выпитого поминального фужера стало казаться, что Дюфиню они искренне ненавидели нечеловеческой ненавистью всю свою сознательную жизнь. Даже в душе Шиты, родной сестры Дюфини, не возникало самого слабого намека на жалость, когда она порой невольно представляла себе, как несчастный брат лежит в вечной темноте гроба, отчаянно молотит кулаками по крышке, царапает её, ломая ногти, теряя последние силы, надежду, веру в родственников, и оставаясь, в конце концов один на один с холодным липким ужасом погребенного заживо. «А так ему и надо, так ему и надо, гаденышу!» — с сумасшедшей уверенностью думала Шита, зачарованно глядя на пузырившуюся неземными красками свинину. Нестройный ход злобных мыслей Шиты прервал громко и протяжно рыгнувший Вишан, глаза Вишана до невозможности налились кровью и еще сильнее выпучились. Вслед за Вишаном так же протяжно и мучительно зарычал Мишта и Шите сделалось страшно…

Александровское кладбище

Обсуждая Дюфиню и его невеселую судьбу, ни Шита, ни Вишан, ни, тем более, конченный отморозок Мишта, не могли предположить, что Дюфине, несмотря на то, что он фактически на их глазах, оказался погребенным заживо, повезло значительно больше, чем им троим. Дело заключалось в том, что цыгане раскопали и разграбили вовсе не гроб. И, следовательно, Дюфиня оказался живьем не в гробу, но, на этом везение Дюфини по сравнению с его жестокими родственниками, закончилось.

Он не очутился в полном мраке, растянувшись рядом с обезглавленным трупом ограбленного покойника после сильного удара по темени, нанесенного так неожиданно захлопнувшейся тяжелой крышкой. На короткое время Дюфиня лишился сознания, а когда оно вернулось к нему, он сильно об этом пожалел. К счастью, почти ничего не поняв, трусоватый деверь Вишана и подловатый брат Шиты вновь перестал ощущать собственную индивидуальность, теперь уже навсегда — оказавшись растворенным в другом, на бессчетное количество порядков более могучем интеллекте…

За поминальным столиком, установленным под сенью березы, скучали и зябли, обдуваемые прохладным ночным ветерком рядовые Саенко и Верченко. Остальные бойцы «Альфы», численностью семь человек, дремали в бронированных недрах БТР-а, оставленного на кладбище по приказу Панцырева для охраны могилы и замаскированного неподалеку среди густых кустов сирени.

Командир группы лейтенант Кравцов разделил автоматчиков на наряды по два человека, которые должны были сменять друг друга каждые полтора часа, чтобы нести вахту непосредственно возле разрытой могилы, сидя на деревянных скамеечках за миниатюрным поминальным столиком, вкопанными, как уже указывалось выше, под раскидистой кроной красавицы-березы.

Никто из бойцов решительно не понимал, с какой целью их оставили здесь на ночь, толком ничего не объяснив, кого или что охранять, или — от кого. И, разумеется, что ничего, кроме тупого равнодушия, солдаты не испытывали во время несения этого бессмысленного ночного дежурства. Рядовые Саенко и Верченко не оказались исключением, изнемогая на скамеечке от вынужденного безделья и негромко кляня, на чем свет стоит, «долбанную службу».

— Одно меня поддерживает, — тоскливо проговорил Саенко, — что в отпуск осенью. А так… — он безнадежно махнул рукой, — На кладбище этом гребанном почти сутки уже торчим, чего вылавливаем — хер его знает!

— Да-а-а!… — поддержал товарища лейтенант Верченко, — Спиртику бы сейчас еб… ь — в самый раз бы пошло! Пашка, ты не находишь?

Компанейский парень Пашка Саенко молча кивнул, полностью согласившись с Верченко, и уже серьезно подумал: а не достать ли заблаговременно положенную в карман заветную фляжку, где плескались грамм триста хорошего армянского коньяка. Он даже поднялся на ноги и… тут они оба поняли, что возможно их оставили дежурить возле этой могилы совсем не напрасно. Низкое басовитое гуденье, нарушившее кладбищенскую тишину, заставило подскочить на ноги и лейтенанта Верченко:

— Что это, Пашка?! — настороженно спросил он у Саенко.

— Опять э т о т Г р о б! — прошептал Саенко, стараясь подавить приступ суеверного ужаса.

— Это не гроб, а — трансформатор, Паша, — немного сдавленно прошептал лейтенант Верченко. — Надо майора разбудить.

В ночном воздухе распространилась горячая свежесть озона, басовитое гуденье сменилось пронзительным свистом, заставившим обоих бойцов инстинктивно упать на землю и настороженно заозираться по сторонам. Правда, природа происхождения зловещего свиста, выяснилась уже через пару секунд: свист сопровождал выпорхнувшую из могилы ослепительную бирюзовую звезду, которая ярко осветила, наверное, с пол-кладбища и со сверхзвуковой скоростью отправилась вертикально вверх по направлению к Луне. И лишь на бесконечно огромной высоте, там, где таинственная могильная звезда превратилась в крохотное бирюзовое пятнышко, сопровождавший ее полет свист постепенно уподобился угрожающему змеиному шипению. Это шипение утихло одновременно с яркой радужной вспышкой, украсившей ночное небо в точке столкновения прозрачной границы чужого мира с бесшумно взорвавшимся ослепительным бирюзовым посланием, вылетевшим из великолепно отполированного черного гроба. На самом деле это был не гроб, а «ахайсот» — сложно устроенный агрегат, выполняющий функции, диаметрально противоположные тем, ради которых в свое время были придуманы на Земле гробы.

Бойцы неподвижно лежали, задрав голову, примерно с минуту — ровно столько, сколько длился полет бирюзовой звезды, закончившийся кратковременной вспышкой настоящего северного сияния. Когда она погасла, ошарашенные Саенко и Верченко посмотрели друг другу в глаза, затем одновременно повернули лица к могиле, в которой вновь послышалось басовитое гуденье, разбавленное на этот раз громкими щелканьем и треском, обычно издаваемыми проводами ЛЭП в грозовую дождливую погоду.

— Будим майора, Паша — пока не поздно! — проговорил Верченко и бойцы бегом бросились к БТР-у, где крепким безмятежным сном спали их боевые товарищи…

Болото Унгардов

В чужом ночном небе, освещенном изумительным, по канонам земной красоты, холодным светом огромного изумрудного полумесяца, тревожно пульсируя, вспыхнул огненно-красный круг. Он изуродовал хрупкую красоту изумрудной весенней ночи неприятным кровавым оттенком, незванно примешавшимся к световым гаммам, что по ночам украшали бескрайние Болота Унгардов.

Но, к счастью, красный круг повисел в небе совсем недолго. Окрасившись изнутри мягким золотистым сиянием, он погас, оставив волшебную красоту изумрудного полумесяца и весенней ночи, предоставленной самой себе.

Рогатые гиганты унгарды, повыскакивавшие из хижин, шумно и дружно с огромным облегчением переводили дух. В силу специфических физиологических причин они с трудом соображали по вечерам, особенно — ранней весной, когда в своих поступках рядовые унгарды руководствовались, преимущественно, эмоциями и невиданный кроваво-красный круг в ночном небе поставил их в полный логический тупик и даже немного напугал. Не напугался и не оказался в состоянии логического ступора лишь один из жителей деревни Болотных Унгардов рядовой унгард Аджаньга, возвращавшийся с вечерней рыбалки — необычайно опасного предприятия весной и в позднее вечернее время.

Когда он увидел странный красный круг в небе, то от неожиданности опустил весла, которыми торопливо греб по направлению к родным берегам и его лодка какое-то время неподвижно торчала на одном месте, представляя великолепную мишень для пауков-снайперов и плюющихся болотных медуз.

Удивление у Аджаньги прошло достаточно быстро и увидев, как красный круг в небе взорвался изнутри золотистым сиянием и почти сразу растворился в привычном изумрудном свете родного спутника, он догадался, что в какой-то чужой параллели произошла большая беда с одним из резидентов-контактеров или, может быть, случилась неприятность иного рода. Но, в любом случае, сейчас он увидел вспышку аварийной информационной капсулы, ярко выраженного инфернального характера, преодолевшую, прежде чем попасть в родное небо, по меньшей мере, одну пограничную сеть-призрак, что само по себе всегда казалось Аджаньге самым настоящим чудом. Своим не особенно развитым интеллектом рядового болотного унгарда, он никогда не мог постигнуть механизма таинства инфернальных переходов туда и обратно. Аджаньга являлся не просто рядовым унгардом, а — заслуженным рядовым унгардом, состоявшим на учете в одной из боевых дружин Клана и имевшем на своем счету несколько удачно проведенных акций. Забыв о снайперах и медузах, Аджаньга упорно не брал весла в руки и зачарованно рассматривал то место на небосводе, где только что растаяло красно-золотистое зарево аварийной капсулы — большое шестикамерное сердце заслуженного унгарда сладко замерло в особенном предчувствии. Ему так захотелось поверить в то, что он видел сейчас в небе отражение своей заветной сокровенной мечты — хотя бы раз в жизни выполнить для Клана задание инфернального характера.

Подозрительный плеск болотной воды неподалеку от лодки, вывел Аджаньгу из состояния праздной мечтательности, и он взялся за весла, покосившись внимательным взглядом по направлению источника подозрительного плеска. Среди широких круглых листьев и закрывшихся на ночь цветочных бутонов, самый маленький из которых достигал величины земного капустного кочана средних размеров, зоркие глаза унгарда заметили, исчезающие под поверхностью воды, спинные шипы так называемого банального Сумирога, одного из нескольких тысяч шпионов могущественного клана Сумирогов, на протяжении многих тысячелетий являвшихся злейшими врагами не менее могущественных хозяев Аджаньги — древнего клана Чермиков…

Сомнения мэра

Андрей Витальевич Шлодгауэр после завершения короткого разговора с моей тещей, некоторое время в задумчивости стоял над телефонным аппаратом и мысленно прокручивал только что состоявшуюся беседу, выискивая возможные, неудачно построенные фразы, которые кажущейся недосказанностью могли бы обидеть юбиляршу. Но нет — слабых мест в своем поздравительном монологе, временно исполняющий обязанности городского мэра, не нашел. «Женщина, я думаю, останется довольна!», — удовлетворенно подумал он и сел в удобное мягкое кресло перед телевизором, возвращаясь к прерванному просмотру учебного видеофильма «Как воспитать в себе политического вождя?».

Андрей Витальевич остался дома в одиночестве, жена с дочерьми уехали на дачу. Он решил посвятить выдавшийся свободным вечер политобразованию, которого, по его мнению, ему ощутимо не хватало как новоиспеченному главе городской администрации. Посмотрев пару минут на экран, Андрей Витальевич вдруг ощутил отсутствие душевного спокойствия, какое обычно испытывал вот в такие одинокие вечера, когда ему никто не мешал заниматься размышлениями на любимые темы.

Что-то насторожило и.о. мэра — какое-то неуловимое темное предчуствие, неожиданно вылетевшее из мглы подсознания и прошло немало времени, прежде, чем он интуитивно связал его появление с праздновавшимся в эти часы пятидесятилетним юбилеем Антонины Кирилловны Кобрицкой — директора, едва ли не крупнейшего городского ресторана «Люкс», вот уже несколько лет традиционно обслуживавшего городскую номенклатуру.

Что-то там, на этом юбилее, происходило не так, неправильно и нелояльно по отношению к верхушке городской администрации.

— Надо же!… — воскликнул он даже вслух, безмерно удивившись вздорности собственных, таких пугающе неожиданных мыслей.

В этот момент зазвонил мобильный телефон. «Очень кстати!» — подумал и.о. мэра, поднося «говорящую дырку в семейном бюджете» к правому уху, не без оснований предполагая, что звонит с дачи жена.

Но оказалось, что звонила вовсе не жена. Андрей Витальевич услышал хорошо поставленный мужской голос, давно уже ставший ему ненавистным. Голос принадлежал генерал-майору внутренних войск в отставке, бывшему Депутату Государственной Думы, черт его знает какого созыва, главе областного отделения одной морально полностью обанкротившейся политической партии, некоему Антону Савичеву.

— Здорово, Андрюха! — в обычной своей фамильярной манере поприветствовал Шлодгауэра Савичев — когда-то, лет двадцать пять назад, они вместе учились в университете на разных факультетах.

Андрей Витальевич с тихой ненавистью процедил сквозь зубы:

— Не Андрюха, а — Андрей Витальевич. Я же с тобой свиней не пас, Антон! Говори быстрее, что хотел и не трать мои деньги!

— Я тебя хотел предупредить о наступлении крайне неблагоприятных дней для представителей правящей в области и, особенно, в городе, партии. Это совершенно достоверные данные, вытекающие из друидского гороскопа, составленного нашим известным городским магом Надеждой Врубливлецкой! Уже завтра или послезавтра ты, Андрей, можешь запросто сойти с ума, как бедный Тарасов! У тебя существует лишь один реальный шанс избежать в ближайшем будущем крупных неприятностей, это — я и моя партия…

— Пошел ты …!!! — в ярости воскликнул Шлодгауэр и отключил мобильник. А затем выключил и телевизор — сосредоточиться на просмотре у него не осталось никаких нервных резервов. Он нетерпеливой рысцой подбежал к холодильнику и достал оттуда, из заветного тайника между трехлитровыми банками с солониной, недавно начатую литровую бутылку настоящего ямайского рома. Так что у субботнего вечера появился великолепный шанс, не оказаться, безнадежно загубленным.

Вещий сон Валентина. Пробуждение Стрэнга

Праздничная ночь получилась длинной, нескончаемой. Шали было скучно лежать одной в темном шифоньере среди, хотя и накрахмаленного, и пахнувшего свежестью, но всё же — неодушевлённого белья. Ворсинки-рецепторы шали напряженно и энергично шевелились, жадно втягивая воздух тещиной спальни и передавая в рефлекторные центры миллионы битов грустной информации о непонятном исчезновении объекта поддержания жизнедеятельности. Смарагдовые сполохи печали пробегали по пушистой поверхности аккуратно сложенной вчетверо шали. Шаль успела привыкнуть к мягким теплым плечам Антонины Кирилловны и сейчас уже скучала о них. Скучала о шали, сама того, не подозревая и Антонина Кирилловна, продолжавшая стойко сидеть во главе юбилейного стола, окруженная ближайшими подругами и родственниками, включая мужа и дочь. Велась тихая неторопливая беседа об обычных, понятных и близких для всех её участников предметах. Теща усилием воли и частыми вливаниями спиртного пыталась подавлять мучавшее ее неопределенное беспокойство, в основном ей это удавалось, и лишь иногда, на мгновение, поддавшись прессингу отрицательных эмоций, юбилярша словно подпрыгивала на стуле, тихо охала, торопливо хватаясь руками за оголенные плечи. Она тут же спохватывалась, виновато улыбалась гостям, безвольно опускала руки на колени, и старалась не думать о своих роскошных обнаженных плечах, которые почему-то стали казаться ей беззащитными и легко ранимыми. На нее со все возрастающим беспокойством смотрела Рада. Пьяные и полупьяные гости не замечали ничего особенного. Про меня никто не думал, даже жена…

А я валялся один поперек кровати в темноте нашей спальни и тяжело ворочался во сне, и даже не ворочался, а наверняка метался, бился, как мотылек в паутине своего сновиденья, более похожего на явь, чем явь сама на себя.

С самого начала мне стала сниться моя бельмастая продавщица. Будто бы шла она в поздних майских сумерках по узкой улочке, запутанно петлявшей в лабиринте цыганской слободы и гортанно напевала диковато звучавшую песню на наречии народа бадгуджаров. Шла она между наглухо закрытых высокими заборами и массивными воротами крепких добротных домов, где за стеклами окошек горел тревожный красный свет, и под его лучами цыгане занимались никому не ведомыми делами и вели таинственные разговоры. Повсюду слышался злобный лай сторожевых собак и хриплое мычание черных горбатых коров неизвестной породы, которые никогда не давали молока, но из чьих рогов цыгане умели приготовлять высоко ценившийся на преступном рынке города сильнодействующий наркотик.

Лучи заката придавали серым заборам и желтой уличной пыли слабый багровый оттенок, отчего всю улочку заполняла атмосфера огромной безмолвной печали, угадывающейся иногда разве что в глубине гигантских черно-синих грозовых облаков. Оттого-то веселый, в общем-то, мотив древней песни, что напевала цыганкой, звучал крайне фальшиво. Истинная душа цыганской слободы изливалась в бешеном лае рвущихся с привязей собак и зловещем мычании горбатых коров.

Параллельно тому, как на пыли и заборах тускнели багровые блики заката, по улочке вместе с ночной темнотой и печалью, разливался колючим холодным сиропом страх, вяжущий волю и мысли. И крепко-накрепко вязались прочным узлом именно моя воля, и мои мысли, ибо никто другой, а именно я, неслышно шагал вслед за цыганкой, не совсем понимая, как меня могло занести в столь мрачное место, каким справедливо считалась в нашем городе цыганская слобода. Я старался ступать, как можно неслышней, чтобы цыганка, не дай Бог, не оглянулась и не увидела, что я крадусь за ней. Беспокойно поглядывая на освещенные неприятным красноватым светом окошки цыганских домов — как бы кто из их хозяев случайно бы не глянул на улицу и не заметил бы меня, я был твердо уверен, что если мое присутствие обнаружат, меня сразу схватят и предадут старинной жестокой казни — сварят живьем в громадном праздничном котле. Но не идти за бельмастой цыганкой не мог — я начал догадываться, как и почему здесь оказался, и вспомнил, для чего мне нужно было выследить цыганку.

Она обманула меня на базаре и если выразиться точнее, то даже не обманула, а бессовестно обокрала, отобрав вместо денег мое сердце, всучив взамен материализовавшийся кусок могильной темноты. Я испуганно схватился за левую сторону груди и не почувствовал там никакого биения. В ужасе остановился, торопливо расстегнул верхние пуговицы рубашки, и на груди напротив того места, где должно было биться сердце, увидел безобразный свежий шрам причудливой формы. Это был отпечаток нечистой цыганской руки, вырвавшей мне сердце и всунувшей туда взамен кусок той страшной пушистой черноты! Теперь мне нужно было обязательно догнать цыганку и отобрать у нее мое сердце, пока она не сварила его на ужин своим цыганятам. Я перестал разглядывать бирюзовое пятно с левой стороны груди и, на ходу застегивая рубашку, бросился догонять цыганку, успевшую скрыться за ближайшим поворотом.

Каким-то нелогичным образом, не помня точных деталей, кроме утлого скользкого мостика через пропахшую сернистой гнилью речку, где плескались огромные раки, и нескольких, мелькнувших мимо и замеченных краем глаза мрачных, захламленных мусором пейзажей, я прошел за цыганкой весь её путь и очутился внутри цыганского жилища — просторном добротном доме со множеством пристроек, окруженным высоким забором. И дом, и пристройки, сверху донизу заполняли награбленные за долгие годы богатства.

Цыганка и ее толстый муж с кучерявой головой и налитыми кровью глазами стояли посреди своего обширного склада, о чем-то негромко совещаясь — деловито и не особенно торопливо. Я спрятался и замер, стараясь не шелохнуться, за плотной шторой из мягкой пористой ткани, прикрывавшей нишу неизвестного мне назначения, прислушиваясь с надеждой отчаяния — не застучит ли снова в груди украденное сердце, а сквозь дырочку в шторе разглядывая причудливую мешанину сваленных вдоль стен склада цыганских товаров. Более или менее ясно мне позволяла сделать это свисавшая с потолка на голом проводе старинная медная лампа, затопившая склад ворованных сердец мерзким грязно-красным светом, каким вполне могли бы светиться особым образом заколдованные мясные помои. От такого приятного и веселого света по углам складского помещения беспорядочно прыгали горбатые тени, выпученные глаза цыган сверкали болезненным рубиновым блеском, а на пышных квадратных коврах, грустно свисавших со стен, возникали и исчезали диковинные сложные символы, вызывавшие почему-то смертельную тоску.

Затем цыганка бережно достала из-за пазухи крупный бриллиант знакомой овальной формы с множеством золотых прожилок. Бриллиант ослепительно вспыхнул, затмив тенезменные световые испражнения лампочки под потолком. Я с гордостью понял, что цыганка держала на ладонях мое сердце. Порой именно таким я себе его и представлял. Но чувство гордости, естественно, быстро уступило место ощущению ужаса. Золотые и бриллиантовые огни жизни в моем сердце, лежавшем на грязных цыганских ладонях, стали стремительно гаснуть в лучах помойного света лампочки, одновременно почувствовал, как в груди неожиданно разливается полноводным потоком холод космического пространства. Я страшно закричал и схватился руками за скрывавшую меня штору. На ощупь штора оказалась жирной и теплой, ничем, практически, не отличаясь от куска сала, вырванного из туши свежезарезанной свиньи. Я не смог отодвинуть в сторону эту проклятую штору, наоборот, она плотно приклеившись к телу, повалила меня на холодный бетонный пол и сразу стало темно, жарко и противно. Я понял, что сердце мое погасло навеки…

…Проснулся от собственного крика, весь облитый потом, под натянутым до самого носа жарким ватным одеялом. Со страхом и отвращением отшвырнул его прочь и сел в кровати, бессмысленно пялясь в темноту за окном, жадно хватая ртом прохладный воздух спальни и с радостью прислушиваясь к гулкому биению сердца.

Таким меня и застала вбежавшая в спальню встревоженная Радка.

— Ты что раскричался? — заботливо спросив, она присела рядом и нежно взяла меня за запястья.

Я ошарашенно посмотрел сначала на жену, а потом — на лежавшее в стороне скомканное ватное одеяло.

— Что-то приснилось, милый?

— Слушай, это ты меня укрыла одеялом? — вместо ответа спросил я.

— Да нет, как ты ушел, я сюда вообще не заходила, с мамой, с гостями сидела. Сам ты, наверное, накрылся.

— Фу-у-у! — Я облегченно выдохнул воздух и потряс головой. — Больше водки в рот не возьму.

— И меньше — тоже, — усмехнулась Рада.

— Да нет, нет, правда, мне такое приснилось… — я не сумел договорить и нервно потряс головой, стряхивая остатки упорно цеплявшегося за меня и никак не желающего уходить в небытие, кошмарного сна.

— То-то ты так рявкнул, что гости аж на стульях подпрыгнули, — тих рассмеялась Радка.

Но мне было не до смеха, с легким недоумением я опять принялся разглядывать одеяло, не понимая, почему оно упрямо продолжает вызывать у меня отвращение и страх.

…Пока мы так вот, по-детски взявшись за руки, сидели с Радкой на нашей кровати, в темноте спальни тещи и тестя негромко скрипнула дверца шифоньера, скрипнула и тихонько раскрылась, тесть не догадался закрыть ее на ключ. Ворсинки-рецепторы радостно затрепетали, жадно втягивая свежий воздух, вернее — кислород, оставляя нетронутыми азот и углекислый газ. Темные бельевые полки озарились трепетным бирюзовым сиянием и интенсивность этого сияния возрастала с каждой секундой. Наволочки, пододеяльники, простыни и полотенца пропитывались им, как песок водой и постепенно приобретали свойства, совершенно, в общем-то, постельному белью не характерные.

Прошло какое-то время и смертельно скучавшая от одиночества Чёрная Шаль наконец-то почувствовала, что с ней способны вступить в информационный контакт.

— Кто вы? — неслышно спросила Шаль.

— Мы не знаем, — дружным хором ответили ей простыни, полотенца, пододеяльники и наволочки.

— Вы — Стрэнги?

— Нет.

— Вы умеете летать?

— Нет.

— Вы все время лежите здесь?

Подолгу, — немного подумав, ответило белье.

— Вам так скучно лежать?

— Скучно.

— Это плохо, что вы не умеете летать.

— А ты умеешь летать?

— Умею. Я все время должен летать, пока не умрет мой хозяин.

— А кто ты?

— Я — Стрэнг, хранитель мертвецов. Я возвращаю их к жизни.

— А почему ты лежишь здесь с нами?

— Еще не знаю, но долго я не буду с вами. Мне надо летать, к тому же я голоден. Мой хозяин как будто умер, и я так сладко спал, и так ласково грел ему плечи. Нам было хорошо обоим, жизнь вот-вот должна была вернуться к нему и я уже сквозь сон чувствовал, что пора раскрыть крылья и унести хозяина в Нетленные Леса… Вам интересно меня слушать? — вдруг спохватилась Черная Шаль.

— Неинтересно. Мы ничего не понимаем. Мы глупые. Мы не умеем летать.

Бирюзовое сияние в темном шифоньере разочарованно погасло, рецепторы уныло поникли. Черной Шалью вновь овладела смертельная тоска, а чувство голода сделалось невыносимым. От попыток продолжить разговор с тещиным бельем, в силу интеллектуальной неразвитости последнего, Шаль отказалась. Может быть потом, чуть позднее, она попытается использовать своих скучных собеседников в качестве сырья для получения Стрэнгов-фантомов, но не сейчас. Сейчас же, голодный и измученный неизвестностью Стрэнг думал, как бы поскорее очутиться на теплых и мягких плечах нового хозяина и почти совсем не вспоминал о хозяине старом, имевшем другой, гораздо более худший вкус…

Тёща как раз приканчивала последнюю стопку водки и собиралась идти спать.

Группа «Стикс-2»

Сергей Семенович положил телефонную трубку на место и расслабленно откинулся на спинку удобного кресла.

Эдуард Стрельцов выжидательно смотрел на него. Сергей Семенович ободряюще подмигнул капитану и сказал:

— Все, Эдик, отстрелялись. Бэф приказал закопать могилу.

— Вот как?! — брови Стрельцова изумленно поползли на лоб. — А в честь чего вдруг поролась такая горячка?! Мы же эти три дня провели в совершенно ненормальном, бешеном темпе, Сергей Семенович! Они что нас — за дураков держат?!

— Успокойся, Эдик, — устало произнес Сергей Семенович и бросил умиротворенный мечтательный взгляд в окно гостиничного номера, за которым раскинулся ночной город с окружающими его по периметру тёмными сосновыми лесами и обширными муниципальными кладбищами, — что ты так раскипятился? Далась тебе эта чертова могила! Закопали и закопали ее, нам меньше забот, тем более, что мы все равно опоздали — выкопали там, видно без нас самое интересное и вполне поэтому естественным выглядит распоряжение БЭФа ее закопать. Ему позвонили и попросили закопать без лишних разговоров, а их просьбу он передал нам в форме приказа — только-то и делов.

— Да, но днем-то, днем, Сергей Семенович, у вас было совсем иное настроение, вам было далеко не все равно! Я же прекрасно помню выражение вашего лица, когда вы спустились в могилу! — никак не мог уняться Эдик, — Вы о чем-то страшном думали!

— Да — о страшном, но не думал, а чувствовал страшное, очень опасное рядом с собой — нас отделяла лишь крышка гроба, — спокойно согласился Сергей Семенович. — Но это было днем, а сейчас ночь. И я бесконечно счастлив оттого, что и этот день, и эта могила, и мои неприятные ощущения в ней остались в прошлом. Я забыл о них, и наслаждаюсь покоем, глядя в окно на ночной город, который мы завтра, надеюсь, покинем. Расслабься и ты, Эдуард, закажи хорошего вина в буфете и постарайся думать о чем-нибудь приятном, о девушках, например, или еще о чем-нибудь подобном — красивом и безобидном.

Эдик криво усмехнулся:

— Девушки всякие бывают.

— Согласен, — Сергей Семенович кивнул и добавил: — А если ты так соскучился по работе, то не переживай — впереди её ещё непочатый край, сам не рад будешь, — он улыбнулся и опять устремив взгляд в окно, попытался представить, что сейчас делает и о чем думает БЭФ…

…БЭФ — Борис Федорович Шквотин, генерал-полковник ФСБ, начальник сверхсекретного подразделения ФСБ «Стикс-2», сидел в кресле за своим рабочим столом и не отрываясь смотрел на черный телефонный аппарат причудливой формы. Трубку аппарата инкрустировали искусно вкрапленные в черную пластмассу узоры из слоновой кости. Хотя, может даже и не из слоновой, и не из кости, да и сам аппарат, вполне вероятно, мог быть изготовлен не из пластмассы. Диск с набором цифр на аппарате отсутствовал, это был аппарат односторонней связи, и звонили по нему в кабинет Шквотина, к счастью, достаточно редко. Генерал-полковник Шквотин ненавидел и боялся черного телефона, по нему он получал самые непонятные и опасные задания, неизменно сопряженные с большим риском и, как правило, обязательной гибелью сотрудников «Стикса-2». Сейчас Шквотин смотрел на ненавистный аппарат с облегчением — последнее задание только что отменили, поблагодарили за сотрудничество и в заключении разговора сообщили, что «по всей видимости, мы больше никогда не побеспокоим вас». Шквотин до сих пор не верил своим ушам и продолжал упорно, с возрастающим недоверием, разглядывать таинственный черный телефон, доставшийся ему по наследству от предыдущего начальника «Стикса» — генерал-лейтенанта КГБ Майера, погибшего от очень загадочной и абсолютно неизлечимой формы алкоголизма двенадцать лет назад.

В тишине громадного полутёмного кабинета (кроме настольной лампы в кабинете больше ничего не горело) отчетливо послышался резкий, отрывистый щелчок, отчего перенервничавший генерал вздрогнул, затем — ещё щелчок и по лакированной поверхности черного телефона прошла извилистая трещина. После нее, сопровождаемая таким же щелчком, появилась еще одна трещина, потом другая, третья, сломалась посередине трубка и щелчки, сопровождавшие появление трещин, наконец, прекратились. Предмет постоянного раздражения генерала Шквотина, конвульсивно дернувшись в последний раз, прекратил свое непонятное и пугающее людей существование. Шквотин радостно перевел дух и решил для себя, что больше ни при каких обстоятельствах не вспомнит о могиле на муниципальном кладбище далекого от Москвы города, которую необходимо было во что бы то ни стало оградить от предполагаемого грабительского раскопа. Абонент, господин Чермик, постоянно звонивший по «игрек-аппарату» предполагал подобный раскоп и очень опасался такового. Двадцать пять миллионов долларов было немедленно переведено на спецсчет ФСБ в одном из столичных банков и команда хорошо обученных специалистов из «Стикса-2», как обычно, не задавая ненужных и бессмысленных вопросов, сломя голову, помчалась из Москвы в далекий провинциальный центр. На этот раз они опоздали и — слава Богу. По обычно невозмутимому голосу господина Чермика было слышно, что он страшно расстроен, но руководство «Стикса» ни в чем не винит.

Черт знает что такое! — в итоге долгих размышлений над последним звонком таинственного Чермика пробурчал Шквотин и, выдержав небольшую паузу, добавил:

— Сучья все-таки у меня работа!

Генерал наклонился, открыл ключом дверцу рабочего стола, достал оттуда начатую бутылку коньяка и фарфоровое блюдце с ломтиками красной рыбы. Налил полстакана, залпом выпил, закусил рыбой и, выключив лампу, отчего кабинет погрузился в голубоватый убаюкивающий мрак, блаженно откинулся на спинку кресла, весь без остатка окунувшись в волны приятнейшего шума, поднявшегося под сводами черепа…

Утро

Утро получилось каким-то скомканным, смутным, тревожным. Уже было совсем светло, когда меня опять разбудила Радка. Я оторвал тяжелую голову от подушки и в глаза сразу бросилось её встревоженное лицо.

— Мама заболела, — чуть не плача сообщила она.

— Так не мудрено — столько выпить, — я по-своему попытался успокоить её.

Она разозлилась:

— Я серьезно говорю, папа только что вызвал «скорую».

— Да? — тупо переспросил я и с трудом принял сидячее положение, сразу обхватив руками голову, взорвавшуюся дикой болью. — Что случилось-то?

— Не знаю, — Радка неожиданно расплакалась и быстро вышла из спальни.

Собрав остатки растворившихся в водке сил, я осторожно поднялся и, пошатываясь, побрел вслед за женой посмотреть на заболевшую тещу, что, само по себе, являлось совершеннейшим «нонсенсом». Я не помнил Антонину Кирилловну не то, чтобы больной, а просто, хотя бы — в плохом настроении.

Она полулежала в кровати, не в силах, очевидно, даже сесть. Выражение ее осунувшегося, потемневшего под глазами лица, носило странно виноватый характер, в лихорадочно блестевших глазах ясно читались испуг и сильная растерянность. Когда я вошел, теща слабо улыбнулась мне и хотела что-то сказать, но тонкие посиневшие губы бессильно задрожали, и слезинка прочертила быстро высыхающую дорожку по желтой щеке. Жалость резанула меня по сердцу, словно бритвой.

— Что с вами, Антонина Кирилловна?! — воскликнул я в искреннем порыве, усаживаясь у тещиных ног (у изголовья сидели встревоженные и печальные тесть с Радкой), я попытался понять — куда всего за одну ночь могли исчезнуть крепкие розовые щеки и темно-карие веселые глаза. Кто-то начисто высосал из глаз тещи веселье. Почти сразу я обратил внимание на широко раскрытое окно. Перехватив мой взгляд, тесть объяснил:

— К утру дышать тут нечем стало. И душно, как в котельной, и воняло, словно на помойке. Ни черта я не понял, и окно раскрыл. А Тоню, наоборот, морозило, и одеялом, и шалью еще твоей она укуталась.

— В смысле? — я внимательно взглянул на тестя, надеясь уловить иронию в его голосе.

— Шаль, что вы с Радкой подарили — на плечах у ней лежала, видно, так понравилась. Насилу я ее у нее отобрал, — он с нежностью посмотрел на жену. — Зима наступит, наносишься еще, успеешь.

Обратив внимание на несвойственную тестю предупредительность в голосе — обычно он так с Антониной Кирилловной не разговаривал — я спросил еще раз:

— Объясните — что случилось?

Раздался звонок в квартирную дверь.

— «Скорая» приехала, — произнес тесть и побежал открывать.

— Голова кружится, — едва слышно ответила не то чтобы ответила, а еле выдохнула теща. — Ночью закружилась, — она взяла руки дочери в свои, сжала их и, боясь отпустить, продолжила: — Стало так холодно, сыро, сон мне приснился, как будто в могиле лежу…

— Мама, мама — прекрати! Не говори так, не надо! — закричала как-то по дурному Радка, но сразу замолчала, потому что зашел врач со «скорой помощи», в руках он держал чемоданчик.

После дежурного вопроса: «На что жалуемся?» — быстро измерил давление, пощупал пульс. Лицо его сразу посерьезнело, он раскрыл чемоданчик, достал шприц, ампулу, и ввёл её содержимое теще в вену на локтевом сгибе.

Ей сразу сделалось заметно легче: к щекам прихлынула светло-розовая краска, в глазах появилась тень хорошо знакомого мне властного, задорного, жизнерадостного и немного глупого блеска. Тесть и Радка облегченно перевели дух.

— Что со мною, доктор? — уже не заикаясь, и достаточно громко спросила теща.

Врач неопределенно пожал плечами…

— Немного напоминает острый приступ анемии неясного характера. Давление у вас было очень низкое, я его немного поднял, — он нахмурил брови, наморщил лоб, как будто собираясь с разбегавшимися в сторону мыслями, — но, в общем-то, я бы советовал срочно обратиться в поликлинику по месту жительства.

Он еще раз измерил тёще давление и попрощался.

Состояние и настроение тещи резко поднялись — как видно, только что уехавший врач знал свое дело. Теща вскоре вышла в гостиную к встревоженным гостям и усадила всех за стол, требуя, чтобы не обращали внимания на ее самочувствие и смотрели на нее не как на больную, а как на юбиляршу. Она изо всех сил старалась казаться веселой и беззаботной, это ей почти удавалось и только я один, а может, и не только я, видел, что в тещиных глазах где-то на самом дне, продолжали сохраняться растерянность и неясный страх. Рядом с нею сидела Радка и не спускала с матери заботливого взгляда. С другой стороны на тещу смотрел тесть — столь же заботливо и нежно. Им, видимо, обоим — и мужу, и дочери показалось, что Антонина Кирилловна чудом осталась жива. Собственно, мне тоже так показалось, еще меня мучали впечатления, оставшиеся от ночного сна, поэтому не сильно долго думая, я плеснул себе сто пятьдесят грамм и, не кого не дожидаясь, выпил.

Тещины тетки внесли большой глубокий тазик со свежесваренными, курившимися аппетитным паром пельменями, и застолье приобрело довольно быстро беззаботный, истинно праздничный характер. Я увидел, как бесшабашная теща тоже выпила и окончательно успокоился на счет её здоровья. Съев десятка два пельменей, нафаршированных сочной свининой, я поднялся и, наполнив рюмку, провозгласил тост «за здоровье Антонины Кирилловны».

— Иди сюда, зятек родной мой, выпьем с тобой на брудершафт! — неожиданно предложила теща.

Я послушно подошел к ней, мы переплели руки, выпили, и она с чувством расцеловала меня в обе щеки и с материнской нежностью чмокнула в губы.

— Не смотри ты так на меня, отец! — вроде бы озорно и весело, а на самом деле с плохо скрытой надрывной печалью сказала она напрягшемуся тестю, и я вдруг понял, что теща чего-то страшно боится. Растерянность у нее прошла, остался один страх, постепенно переходивший в панический ужас, и сейчас она будет пытаться утопить его в холодной водке. Вот, потянувшись через стол и робко улыбаясь, что-то спросила у неё какая-то близкая ее подруга — Клава не Клава, я ее точно не помнил. Теща будто и не услышала вопроса и не увидела подруги. Взгляд ее темных печальных глаз вновь устремился в только что прошедшую ночь, она мучительно и тщетно пыталась что-то вспомнить.

Гости, к счастью, не успели еще напиться до пьяна, и видя, откровенно нездоровое состояние именинницы, предварительно выпив «на посошок», потихоньку стали разбредаться по домам, гостиницам и вокзалам.

Вскоре мы остались вчетвером за столом, и Радка сразу же потребовала:

— Мама, так все-таки, расскажи, пожалуйста, подробнее, что же случилось? Когда именно, в какой момент и отчего ты почувствовала себя плохо???

Теща улыбнулась слабой виноватой улыбкой, как-то неопределенно пожала плечами, просветленным взглядом, полным беспредельной нежности посмотрела на дочь и негромко ответила:

— Я не помню, доченька. Было душно, это я помню точно, так мне показалось, когда я в спальню зашла. Но это только так показалось, потому что потом прохладно стало, свежо. Ветер, по-моему, на улице дунул сильно, форточку открыл и — дверцу от шифоньера, я слышала, когда засыпала, как дверца скрипнула, — она умолкла, потирая лоб пальцами и лицо ее опять обратилось в жалкую маску сплошной растерянности, — да, скрипнула… Потом я уснула. Продуло меня, наверное, сквозняком, дрожь такая ужасная под утро забила, как будто на Северном полюсе очутилась. Или… — она недоумевающе поджала губы, подыскивая, очевидно, подходящее сравнение с тем неприятным и необычным ощущением, что пришлось пережить ей ночью.

— Тебе стало так холодно, что ты пошла к шифоньеру и одела на плечи новую шаль? — нарочито раздельно произнося слова, спросила Радка и в голосе ее явственно прослушивались тревожные нотки. — Именно — шаль? — уточнила она.

— Да нет, это отец, по-моему, ее мне на плечи накинул, я не вставала никуда, — теща благодарно взглянула на Михаила Ивановича.

Тот удивленно посмотрел на нее, но разубеждать не стал. Во всяком случае я так понял, что ночью он не вставал и шаль на плечи жене заботливо не накидывал.

Мы с Радкой, не сговариваясь, молча переглянулись, зрачки ее глаз при этом были расширены. Непостижимым и необъяснимым образом, недомогание Антонины Кирилловны мы оба связали с черной шалью. Хотя пока еще на интуитивном уровне — четких мыслей, ясно сформировавшихся бы неопровержимым логическим выводом у нас не имелось.

За столом установилось продолжительное молчание, как это обычно бывало перед крупным семейным скандалом. Тесть напряженно нахмурил лоб и опустил глаза, проявив неожиданный интерес к недоеденному свекольному салату в хрустальной вазе. Тонкие радкины пальцы принялись теребить край скатерти, в огромных блестящих глазах её замелькали темные тени мрачнейших предчувствий и мыслей. И лишь сидевшая неестественно прямо теща, выглядела совершенно бесстрастной и спокойной, уверенной в суетности происходящих до сих пор внутри нашей семьи вздорных крикливых ссор. Она, медленно поднявшись со стула, первой нарушила молчание, сказав:

— Я, пожалуй, пойду прилягу.

Михаил Иванович живо подскочил, бережно подхватил ее под локоть и проводил в спальню.

Радка молча в упор посмотрела на меня и глаза ее показались мне двумя большими вопросительными знаками, но, похоже, она сама точно не знала — что же ей нужно спросить у меня, а я, соответственно, не знал, что ответить.

— Я боюсь, — наконец, сказала она.

— И чего? — я, как можно беззаботней, задал короткий вопрос.

— За маму, — и изящный кадычёк на тонкой шейке конвульсивно дернулся у нее, — я не могу объяснить почему, но чувствую: ты подстроил маме какую-то очень изобретательную гадость. Ты всегда ее ненавидел, с тех пор, как я тебя с нею познакомила, и — все пять лет, что мы живем вместе. Но ты ведь не только ей гадость сделал, но и мне… Значит — и меня ты тоже ненавидишь…

— Прекрати пороть чушь! — попытался я искренне возмутиться.

— Заткнись и не перебивай! — с неожиданной злобой, напугавшей меня, проговорила Рада, — Не в тебе сейчас дело, не в твоем отношении ко мне и к моим родителям. Это — тема отдельного разговора, который, конечно же, обязательно состоится позднее. А сейчас я хотела спросить у тебя… Вернее так — я хотела сообщить тебе, что боюсь не только за маму, но и… просто чего-то страшно боюсь — я так маленькая боялась, когда мне читали страшные сказки про злых волшебников и нечистую силу. И сейчас мне кажется, как будто к нам домой кто-то пробрался, кто-то очень и очень злой, страшный, и пробрался он тайно, не слышно! — она замолчала, словно завороженая собственными жуткими словами, настороженно огляделась по сторонам и снова повернув ко мне лицо, спросила: — Ты не чувствуешь подобного страха?

— Нет! — твердо ответил я, но малоприятный холодок пробежал у меня вдоль по позвоночнику, — Ус-спокойся и не пугай меня так больше, пожалуйста, не расстраивай вяскими бреднями.

— Т-с-с! — Радка прижала изящный указательный пальчик к губам, — Не подумай, я не сошла с ума, — почти шепотом произнесла она, — Я боюсь спугнуть это ощущение, ощущение близости врага — я должна точно понять или мне только кажется, или, правда, но в нашем доме где-то притаилась смерть.

Мне сделалось окончательно не по себе, мысль о Черной Шали намертво вцепилась в мозг и с непреклонным упорством принялась высасывать из меня жизненный оптимизм.

Впрочем, пролетело с полминуты, Рада вздрогнула, убрала пальчик от губ. С глаз, что самое главное, спала, так начавшаяся пугать меня, идиотическая пелена. Я облегченно вздохнул, сразу прекратив думать о Черной Шали и ее бельмастой продавщице — владычице моего кошмарного сна.

— Мне очень страшно, — тем не менее, раздельно повторила Рада, — и я не могу понять — почему?!?!?!

Финал рокового застолья

В цыганском доме наступила тишина. Неподвижные Шита, Вишан и Мишта удивленно смотрели друг на друга остекленевшими глазами и не могли вымолвить ни слова. А говорить так хотелось — о прелестях водки и удивительном вкусе жареной свинины, что продолжала пузыриться сумасшедшими красками на сковороде в центре стола. Так страстно не терпелось протянуть вилку и поскорее воткнуть в какой-нибудь кусочек поаппетитней и отправить в рот, и жевать, жевать, жевать. Но… ничего не получалось.

Они не знали, что глаза у них остекленели в буквальном смысле этого слова, точно также, как и челюсти, языки, руки и ноги, связки, хрящи и мышцы, а кровь, моча и лимфатическая жидкость уподобились загустевшей сосновой смоле. Работал пока еще головной мозг, но в нежных и сложных клетках его также шел ураганный процесс противоестественных, с точки зрения физиологии, необратимых изменений. Дура Шита серьезно ошиблась, приняв за соус к мясным блюдам, цемент, каким на том свете склеивают заново, потрескавшиеся от глубоких прижизненных переживаний, особенно ранимые человеческие души.

Карьера трех гробокопателей завершилась должным образом. Из земной юдоли их путешествие в Стеклянный Ад сопровождал ужасный вой собаки, с трудом переварившей рогатую голову хозяина осиротевшего Стрэнга.

В бетонном помещении склада для ворованных вещей, сам собой развернулся древний пушистый ковер, изготовленный давно канувшими в дыму прошлого умельцами неведомых миров. Сквозь хитросплетения, с банальной человеческой точки зрения, просто страшно выглядевших узоров, чей-то ужасный белесый лик, искусно вытканный на ковре, открыл глаза, поднял веки и выяснилось, что вместо зорких и огромных пронзительно глядевших хризолитовых глаз у него давно дырки — их проела свирепая медно-золотистая моль, ошарашенно выпорхнувшая небольшой стайкой под лучи гнилого света красной лампы. Лик на ковре понял, что слеп, и не сдержался, издав жалобный стон, прозвучавший в бетонном складе шуршащим невыразительным шелестом, каким мог звучать разве что голос самой тоски, жалующейся своей младшей сестре — скуке, на постоянное одиночество.

Но жалобный стон старого ковра услышал сквозь сладкую дрему чутко спавший в шифоньере тещи Стрэнг…

Покровский собор

Настоятель главного городского Собора в эту ночь чувствовал странное и совершенно пока ему самому неясное томление духа. Вернее, это загадочное и пока не определенное ощущение начало мучить Владыку Максисмилиана с предыдущей ночи, когда он неожиданно проснулся, терзаемый достаточно жутким сновидением. Жутким, но банальным — как-будто он бежал по сжатому пшеничному полю, тщетно стараясь обогнать и где-нибудь спрятаться от преследовавшей его огромной стаи птиц, не похожих на ворон, а более всего напоминавших бесформенные половые тряпки, густо вымазанные черной смолой. Но все же это были птицы, потому что у них имелись красные, блестевшие, словно стеклянные, глаза и острые длинные клювы, отдающие стальной синевой. Самое плохое, что погоня проходила в полнейшем молчании — ни одна крылытыя тварь из свирепой стаи не издавала ни звука, будучи, видимо, в полной уверенности, что тяжело бежавшая по сжатому полю их законная жертва никуда от них не уйдет… Но, к счастью, приготовившийся уже распрощаться с жизнью Владыко обманул невиданных крылатых чудовищ, вовремя проскользнув в нешироко раскрывшуюся калитку вернувшегося сознания, оставив, тем самым, безмолвных, черных, как смоль, красноглазых гарпий в мире снов, откуда им не было выхода в уютное жилище Владыки.

Он, кажется, даже закричал, потому что проснулась супруга — матушка Ольга. Но отец Максисмилиан быстро успокоил ее, сказав, что Бог послал ему во сне испытание, наяву, каковое, вполне могло оказаться предупреждением о предстоящих тяжелых испытаниях для рода людского.

— Да что же еще-то может случиться хуже для рода людского, чем оно есть?! — резонно заметила матушка Ольга и со словами: — Спи давай, прорицатель! — немедленно сделала то, что посоветовала своему благоверному.

Но Владыко долго еще не мог уснуть. Он даже встал с широкой супружеской кровати, подошел к окну, раздвинул шторки и довольно долго смотрел на полную круглую луну в ночном небе, будучи в состоянии непонятной уверенности, что под этой луной сейчас, не где-нибудь, а именно в их городе совершается какое-то жуткое непоправимое зло. «Ерунда! — все же, не раскрывая рта, сказал Максимилиан, а в миру — Евгений Петрович Воротников, самому себе. — Просто испугался какого-то ненормального сна!» — и с этой крайне рационалистической мыслью, он задернул оконные шторки, перекрестился и отправился под бочок к супруге.

Однако жуткий сон не выходил у него из головы целый день и вот, когда над миром нависла очередная полнолунная майская ночь, вчерашний сон с грубой реалистичной навязчивостью напомнил о себе тяжелым предчувствием какой-то большой неминуемой беды.

Владыко, как раз вместе с младшими по рангу священнослужителями и наиболее продвинутыми в Вере прихожанами, подготавливал Храм к предстоящему вскоре Великому Празднику Святой Троицы. И, собственно, было все почти готово и можно было смело отправляться домой, когда внимание, стоявшего на ступенях Храмового крыльца Владыки вдруг привлекла огромная оранжевая луна, вывалившаяся из-за линии горизонта и ярко осветившая широкий церковный двор откровенно зловещими кровавыми бликами.

«Да что же это такое со мной творится?!» — в сильной тревоге подумал он. — «Схожу ли я с ума или, правда, что сам Господь Бог предупреждает меня о скоро грядущей беде?!».

Он вернулся в свой рабочий кабинет, распологавшийся в глубине Собора, позвонил оттуда супруге, сказав, что ночевать сегодня не прийдет, так как подготовка к Празднику Святой Тороицы требует его непременного присутствия в Храме.

— Не бережешь ты себя совсем, батюшка! — чуть ли не всхлипнув, сказала ему в ответ матушка Ольга, в миру — Екатерина Сергеевна Глухова.

— Ты сама прекрасно знала в свое время — с кем связываешь свою судьбу, матушка! — в тон ей ответил Владыко. — Я не имею права себя беречь, если моей пастве вдруг начнет угрожать опасность!

Владыко уже хотел положить трубку, но затем, вдруг, сам точно не понимая — почему, посоветовал супруге поплотнее закрыть окна и двери во всем их большом уютном и гостеприимном доме.

Ночь до самого рассвета он провел в горячих молитвах перед Иконой Богоматери, написанной неизвестным иконописцем семнадцатого века, и подаренной городскому Покоровскому Собору на торжества его открытия официальными представителями Московской Патриархии.

Вечер второго дня. Мой друг Витя старцев

Далекий возмущенный вопль проснувшегося древнего ковра-покрывала для улетающих в Нетленный Лес, не разбудил сытого Стрэнга, но нарушил последовательный ход его сновиденья. А снился ему покойный Хозяин и Нетленный Лес, в котором Стрэнг еще никогда не был. Во сне он тосковал по хозяину и испытывал жгучий стыд из-за того, что предал его…

«…Хозяин шел по заросшей желтым мхом тропинке вдоль своего родового ущелья. Великолепно отполированные в честь большого праздника клыки хозяина сверкали в радостной улыбке, свежий лак на стреловидных рогах переливался под светом спутника живым серебром, и сам хозяин являл собой олицетворение молодости, здоровья, свежести, радости и красоты. Вдоль ущелья щедро лился зеленоватый свет молодого спутника и дул прохладный ветер, развевавший полы свадебного плаща хозяина, словно большие крылья. Хозяин женился в эту ночь и быстро шагал к просторной, ярко освещенной пещере, где за богато накрытыми мшистыми валунами, ждали жениха невеста и гости. А маленький, еще совсем юный Стрэнг, держался в почтительном отдалении, прячась в густой тени скалистых утесов, изо всех сил стараясь не попасть на глаза кому-нибудь из участников свадебного торжества.

Так, в отдалении от Хозяина, стараясь оставаться незаметным для него, Стрэнг летал много сотен лет. И с годами росли и делались прочнее его неслышные черные крылья, как и крепла Любовь к Хозяину…» Острая тоска по умершему пронзила все существо Стрэнга, он проснулся и складки его крыльев, переполненные застоявшейся энергией, шевельнулись сами собой с такой силой, что старый шифоньер не выдержал и громко скрипнул.

Читавший под светом торшера газету тесть, вздрогнул и настороженно посмотрел на шифоньер. «Черт! — подумал он, — старый совсем стал, развалится скоро!» Настроение тестя резко испортилось, он отложил в сторону газету, принялся раздумывать о разных грустных вещах и, прежде всего — о возрасте: о своем, своей жены, о том, что годы бегут, что вот и шифоньер, когда-то подаренный им с Тоней на свадьбу, принялся поскрипывать сам собою и придет скоро пора отправляться ему на свалку, и им с женой… Также, как и шифоньер, начали они поскрипывать. Чего стоит лишь один сегодняшний приступ у Тони — показалось ему, Михаилу Ивановичу, что — все. Так было с Тоней страшно и неожиданно, главное, как говорится — словно обухом по голове Тоню шарахнуло… Черт, черт, черт, жизнь-то штука, оказывается, совсем ненадежная, гиблая, в сердцевине штука, кончиться может без предупреждения специального, по подлому, как-то не по-человечески…

В это час Михаил Иванович оказался дома в одиночестве — Антонина Кирилловна с Радкой вышли во двор на скамеечке посидеть, свежим майским воздухом подышать, а я уехал к другу, по одному скользкому щекотливому делу. Я числился менеджером в одной дышавшей на ладан фирме, и последнее время вынужден был постоянно заниматься исключительно, как отмечалось выше, делами скользкими и щекотливыми…

…Лицо тестя сделалось совсем несчастным, а затем немного злым, потому что мысли его совершили плавный переход от заболевшей жены и гадостей жизни к зятю, то есть — ко мне. «…Шаль черную подарил, сволочь. Поиздеваться, наверняка, захотел. Хорошо, что Тоня — человек тактичный, виду даже не подала, как оскорбил он ее, потрох сучий!..» Тесть резко поднялся, желчь ему, может, в голову ударила, устал он сидеть. Зло и обиженно еще раз на шифоньер взглянул, решительно выключил торшер, и отправился в гостиную, где на неубранном до сих пор праздничном столе можно много было найти недопитой водки и недоеденных закусок.

Едва он успел выпить рюмку водки, как с улицы вернулись Антонина Кирилловна и Рада, обе веселые, оживленные. Видно, было по порозовевшему лицу тещи и по блестящим радостным глазам, что она, слава Богу, совсем поправилась. У Михаила Ивановича будто тяжеленный камень с души свалился.

— Ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть веселой и здоровой, лапочка! — счастливо широко улыбаясь произнес, обращаясь к, чудесным образом, выздоровевшей жене, Михаил Иванович.

— Выпил что ли тут без нас? — проницательно глядя на мужа, беззлобно спросила теща.

— Папа, а Валька не звонил? — перебила Радка мать.

— Не звонил, — сделав брезгливую мину, ответил нахмурившийся Михаил Иванович.

— Что его вдруг понесло? — раздумчиво протянула Радка, поудобнее усаживаясь на диван.

— К Витьке, наверное, Старцеву поехал, — предположила все знавшая про меня и про моих друзей, теща, — Херней какой-нибудь заниматься. Нашел бы нормальную работу, жил бы, как люди, а то… — теща безнадежно махнула рукой и сразу, как видно, позабыв про меня, взяла пульт от телевизора, задумчиво прошлась по всем программам, выбрав для просмотра наитупейший латиноамериканский сериал.

— Убираться-то будем? — поинтересовалась Радка.

Теща опять махнула рукой:

— А-а, пусть стоит, как есть. Завтра уберем, отдохнем еще сегодня, может и в гости кто надумает прийти.

Но в гости больше никто не пришел. Вечер прошел спокойно. За просмотром телевизора и легким ужином. Часов в одиннадцать теща с тестем отправились спать, а Радка осталась в гостиной смотреть телевизор — решила дождаться меня.

Стрэнг в шифоньере попытался осторожно расправить крылья, но страшная теснота полки не позволила ему осуществить задуманного, лишь вновь протяжно скрипнул шифоньер и на него с суеверным ужасом вытаращила глаза теща.

— Старый стал, — раздеваясь, коротко заметил тесть, имея ввиду шифоньер, — сегодня весь вечер скрипит.

Антонина Кирилловна ничего не ответила, лишь побыстрее забралась под одеяло, натянув его до самого носа. Ее забил нервный озноб и, слегка пристукивая зубами, она нервно прикрикнула на мужа:

— Миша, шевелись быстрей, — я застыла совсем!

Оставшийся в трусах и майке, тесть выключил торшер и юркнул к теще под одеяло.

За стеной, в гостиной, Радка невнимательно смотрела американский боевик, и напряженно ждала моего прихода…

Я же никак не мог договориться по существу того дела, ради которого явился, с Витькой Старцевым — со своим другом и бывшим однокашником. Витька жил в частном секторе, недалеко от церкви, на тихой, густо заросшей кленами улочке. И мы уже около часа стояли возле ворот викторовского дома под резной кленовой кроной и никак не могли прийти к обоюдному согласию: брать маринованную свеклу под реализацию у некоего Хрычкова или не брать, и послать Хрычкова вместе со свеклой к чертовой матери. Со двора Виктора доносилось слабое гусиное гоготание (они с матерью держали около сотни породистых гусей и огромный огород), пятна голубого лунного света дружными стайками бегали туда-сюда по доскам ворот — вслед за качаемыми слабым ветром кленовыми ветками. Виктор озадаченно наблюдал за беготней лунных пятен, и я видел, что головоломка со свеклой становилась все более непосильной для него. С точки зрения Виктора, ему для полного счастья вполне хватало и гусей с их мясом и пухом, дополненных, к тому же, пятью гарантированными центнерами крепких фиолетовых головок великолепного сочного чеснока. К тому же сейчас в доме, чьи окна светились уютным желто-золотистым светом, Виктора ждал вкусный ужин и добрая, вечно обеспокоенная за сына пожилая мама. Совсем не зная почему, я вдруг почувствовал острую зависть к Виктору — хорошую белую зависть. Порадовался, другими словами, за него и твердо пришел к убеждению не связываться с Хрычковым и маринованной свеклой. Ко всему прочему примешалось еще и дикое нежелание возвращаться домой, я был твердо убежден, что меня там ждут в высшей степени неприятные разговоры и тягостные события.

— Черт с ней, действительно, со свеклой, — сказал я устало, и Виктор удивленно посмотрел в мое резко помрачневшее лицо, не поняв, очевидно, зачем, в таком случае, битый час я уговаривал его непременно и поскорее взять эту свеклу.

— У тебя, Валька, какие-нибудь неприятности? — догадался Виктор и сделал шаг назад, задумчиво посмотрев во двор сквозь приоткрытую щель ворот.

— Пока не знаю, — немного подумав, ответил я. — Во всяком случае, вполне могут начаться.

— Может вина выпьешь? — неожиданно предложил он и опять посмотрел внутрь двора. — У меня настойка есть хорошая, домашняя, из брусники. Мать еще осенью ставила.

— А ты будешь?

— Ну, за компанию. Только быстро, — он опять глянул в щель створок ворот, немного обеспокоено, как мне показалось, — чтоб мать не увидела.

Он торопливо сходил куда-то в сарай для инструментов, и вернулся с большой оплетенной бутылью и железной эмалированной кружкой.

Наливка оказалась великолепной штукой — сладким душистым напитком, сохранившим кисло-сладкие ароматы перебродившей брусники, и вызывающим мягкий приятный шум в голове, напоминавший шелест хвои в сентябрьском сосновом бору, где среди травянистых ложков и распадков была когда-то собрана Виктором эта брусника. Удобно расположившись на одном из брёвен, сложенных штабелем у ворот, мы выпили по три полных кружки, вместо закуски заговаривая друг другу зубы анекдотами и скрабезными сплетнями об общих знакомых. Когда Виктор пошел проводить меня до трамвайной остановки, ноги у нас обоих неохотно слушались головы и сами по себе выписывали небольшую циркуляцию. В общем, расставание получилось очень теплым, но домой мне удалось добраться лишь ко второй половине второго ночи…

…В половине первого ночи, то есть, примерно, за час до моего прихода, Рада выключила у телевизора звук и прислушалась — за дверью спальни родителей стояла тишина и сквозь щели не пробивался свет. «Уснули», — решила она и тут же недовольно подумала: «Где же Валька, паразит?», и какое-то время, не включая у телевизора звука, смотрела на экран, где молча разевала рот смазливая певица-негритянка. «Негры совсем заполонили эстраду», — мелькнула совершенно ненужная мысль. Палец нажал кнопку другой программы — там яркая голубая жидкость впитывалась в гигиенический тампон, палец нервно нажал на следующую кнопку и Рада увидела черный звездный квадрат космоса, летевший по нему куда-то к дальней-предальней чертовой матери планетолет. Очевидно, демонстрировался американский фантастический фильм. Рада решила прибавить звук, но не сделала этого — из спальни родителей донесся странный шум. Жена моя медленно повернула голову и заворожено посмотрела на дверь спальни — дверь медленно и бесшумно раскрывалась и пока было совершенно непонятно, кто мог толкать ее, так как постепенно открывавшаяся в проеме спальня, залитая лунным светом, выглядела абсолютно пустынной. Радка смотрела туда во все свои огромные глаза и вскоре то, что ей почудилось, едва не заставило ее вскочить на ноги и закричать таким криком, какой наверняка бы переполошил весь дом. Но, к счастью, она не успела этого сделать — невероятное, неправдоподобно жуткое видение исчезло столь же неожиданно, как и появилось — из голубоватого лунного полумрака родительской спальни неслышно вышла мама, тёща, Антонина Кирилловна, в белой ночной рубашке. Плечи её покрывала чёрная пушистая шаль, немного напомнившая Радке пенные хлопья шампуня цвета антрацита, пронизанного тысячами мельчайших бирюзово сверкавших пузырьков. «Зачем она намылилась такой дрянью?! — гневно и изумленно спросил кто-то отчаянным шепотом в радкиной голове. А может и сама Радка спросила это вслух, от неожиданности не сообразив такую простую вещь, что матери опять почему-то стало холодно, и она, как и в прошлую ночь, достала из шифоньера и накинула на плечи так полюбившуюся ей черную шаль.

Глаза тещи были широко раскрыты и в них ярко отражались сверкавшие на экране телевизора незнакомые созвездия, неведомых человечеству, космических далей. Россыпи пузырьков бирюзового сияния в черноте кошмарного создания, окутавшего плечи тещи, постоянно создавали, разрушали и вновь создавали подвижные причудливые конфигурации, смутно напомнившие Радке неживое свечение фосфора, исходящее из глубины старых полуобвалившихся могил. Радка опять сильно испугалась, но не столько неземной бирюзовой иллюминации черной шали, сколько бессмысленных, словно остекленевших, материных глаз.

— Мама, — тихонько, сдавленным от ужаса голосом, позвала она Антонину Кирилловну. — Мама! — во второй раз у нее получилось погромче. Но теща никак не среагировала на ее слова, продолжая смотреть в лицо новому миру, насильно предложенному ей Стрэнгом взамен старого — земного. Звуки, краски и запахи родной квартиры и, по большому счету — родной планеты, навеки перестали тревожить Антонину Кирилловну.

— Мама-а!!! — настойчиво повторила Рада, медленно поднимаясь с дивана, и тщетно надеясь уловить в ее глазах хоть какие-либо искорки осмысленного выражения.

Тесть громко всхрапнул в спальне. Уголки черной шали, свисавшей с плечей тещи, плавно изогнулись кверху и Радке показалось, что ее мать превратилась в огромную птицу и собирается куда-то взлететь. Радка выронила пульт на пол, и почти сразу рухнула туда же вслед за пультом. Как, глубоко удовлетворенный, успокоенный Стрэнг, неслышно снялся с голых плеч тещи, сделал изящный неторопливый круг под потолком вокруг люстры и исчез в родительской спальне, залитой светом полной луны, свалившаяся в глубокий обморок Рада уже не видела. Теща осталась стоять одна посреди пустынной гостиной и её руки ещё продолжали машинально потирать облитые бирюзовым лаком плечи. Плечи эти сделались твердыми и обжигающе холодными, как антарктический лед.

Я, проклятье, всё еще где-то ехал сквозь ночной город на медленно ползущем трамвае.

Городской детский сад №123. Ночная группа

В большой спальной комнате для детей, чьи родители работали в ночную смену, этой ночью находилось шестнадцать ребятишек — семь мальчиков и восемь девочек в возрасте от четырех до пяти с половиной лет.

Дети с самого вечера, когда уже сгустились поздние майские сумерки и их разложили по кроваткам, находились в состоянии необычного возбуждения. Оставшаяся на ночь дежурная воспитательница — высокая красивая молодая женщина по имени Оксана Анатольевна, несколько раз заходила в помещение группы и видя, что ребятишек никакими силами нельзя заставить заснуть, долго читала им несколько русских народных сказок подряд. Примерно через час после начала чтения, расценив установившуюся в спальне тишину, как долгожданное массовое засыпание, Оксана Анатольевна закрыла книжку с русскими народными сказками и на цыпочках вышла из помещения спальни, неслышно прикрыв за собой дверь.

Но дети ее обманули самым бессовестным образом. Как только воспитательница покинула спальню, самый старший и интеллектуально наиболее развитый из детей, пятилетний Вова Жданов категоричным шепотом заявил:

— Оксана Анатаольевна читала нам ненастоящие сказки!

— А какие — настоящие?! — немедленно с большим любопытсвом отозвалось в ответ сразу несколько детских голосов.

— Настоящие сказки, это — С т р а ш н ы е С к а з к и! — жутко растягивая слова, объяснил детям умный не по годам Вова Жданов.

— Ну и расскажи хоть одну, если и взаправду знаешь! — попросила его лежавшая на соседней кроватке самая младшая девочка в группе, Таня Воробьева.

— Ну слушайте, если не страшно! — зловещим голосом прошептал Вова и все дети, как один, натянули от немедленно напавшего на них страха байковые одеяльца до самых носиков.

— Сказка называется — «Красные Тапочки». — начал рассказывать неугомонный Вова. —

В одной семье жили мама, папа, двое детей и старая Бабушка. И вот, как-то наступил день, когда назавтра Бабушке должно было исполниться семьдесят лет. Старший любимый внучек Саша подходит к Бабушке и спрашивает:

— Бабушка, Бабушка — какой подарок ты хочешь себе на День Рожденья?!

— Ой, внучек, дорогой мой — я хочу, чтобы на мой День Рожденья ты подарил мне мягкие удобные тапочки!

— Хорошо, Бабушка! Я подарю тебе мягкие удобные тапочки, какие ты хочешь! — и Саша пошел в магазин за тапочками.

А Бабушка крикнула ему вслед:

— Только не подари мне тапочки Красного Цвета, внучек! А то меня страшный черный черт утащит ночью через окно!

— Хорошо, Бабушка! — крикнул ей Саша и почти сразу забыл о том, о чем она его просила, а Бабушка эта плохо видела даже в очках.

А Саше в магазине, где продавались тапочки, как раз понравились именно тапочки Красного Цвета, и он их купил для Любимой Бабушки…

— И подарил их ей?! — испуганно спросила сквозь натянутое уже на все личико одеяло Таня Воробьева.

— Да! Он подарил Бабушке на День Рожденья Красные Тапочки! А Бабушка не разглядела, что они Красного Цвета, потому что очень плохо видела.

— И что было потом?!

— День Рожденья Бабушки всей семьей отпраздновали очень весело, потому что все ее очень любили. А потом наступила ночь, все уснули и ровно в двенадцать часов на стене зашевелился старый-престарый ковер, где был нарисован какой-то древний дворец в дремучем темном лесу и из этого дворца выпрыгнул страшный черный черт. Он подбежал к кровати, на которой спала Бабушка, разбудил ее и страшно крикнул:

— Отдай мои тапочки! — и у Бабушки от страха разорвалось сердце. И черт схватил ее и вместе с нею запрыгнул обратно в свой древний дворец на ковре.

А утром, когда все встали, то увидели, что бабушкина кровать вся измята, а самой Бабушки нигде нет! Папа пошел вызывать милицию, мама заплакала, а Саша вдруг вспомнил, что купил Бабушке тапочки именно Красного цвета, про которые она ему говорила, что их-то, как раз, ни в коем случае, нельзя было покупать!

— Мама! — испуганно закричал тогда Саша и горько заплакал: — Бабушку забрал страшный черный черт, потому что я не послушался ее и подарил ей на День Рожденья Красные Тапочки!

И больше они никогда уже не видели своей Бабушки!

— Наверное, эта Бабушка совершила в жизни много грехов и продала свою душу черту за эти самые Красные Тапочки, а когда пришло время рассчитываться, вот он и забрал ее с собой! — раздался чей-то, не по годам, рассудительный мальчишечьий голос из дальнего конца спальни.

И все дети, словно сговорившись, испуганно умолкли, потому что в окна заглянула огромная ярко-оранжевая луна, разом осветившая спальню вплоть до самых укромных уголков и всех спрятавшихся под одеялами маленьких напуганных человечков. Самая маленькая девочка, Таня Воробьева не выдержала и тихонько заплакала:

— Не надо больше никаких Страшных Сказок — они очень грустные и плохие! Дурак ты, Вовка!

— А я еще могу рассказать Сказку про Синее Зеркало, про Гроб на Двенадцати Колесиках! — не унимался Вова Жданов, судя по проявлявшимся у него уже в столь раннем возрасте задаткам, обещавшим впоследствии вырасти крупным политическим лидером или серьезным криминальным авторитетом.

— Но самая Страшная Сказка из всех Страшных Сказок, это — Сказка про Черную Шаль! — никак не мог уняться талантливый рассказчик. — Но про нее нельзя рассказывать вслух, потому что она тогда может взять и прилететь на самом деле, и всех нас передушить или высосет у всех у нас сердце!

— Замолчи, дурак! — громко взвизгнула Таня Воробьева.

— Она прилетает, как раз вот с такой вот огромной оранжевой луны…! — успел еще добавить, любивший пугать маленьких девочек, Вова, до того момента, пока в спальню не раскрылась дверь и в проеме не появился стройный силуэт Оксаны Анатольевны.

— Так, в чем дело, проказники?! — раздался строгий голос любимой всеми детьми воспитательницы.

— Оксана Анатольевна — Вовка Жданов нас Страшными Сказками пугает и уснуть не дает! — сквозь слезы пожаловалась Таня Воробьева.

— Так, Жданов — еще хоть одно слово и ты на всю ночь отправляешься стоять в туалет! — и с этими словами Оксана Анатольевна закрыла дверь. Больше в спальне после такой серьезной угрозы никто не произнес ни слова — через пять минут все ребятишки крепко спали, включая даже Вову Жданова, который, несмотря на все свои выдающиеся задатки, оставался все же пока всего лишь пятилетним ребенком.

Когда Оксана Анатольевна покинула спальню, ее напарница — дежурная ночная няня, неказистая пучеглазая пожилая женщина маленького роста с шеей, получившейся в результате родовой травмы очень короткой, некая Таня Фомина, спросила красавицу-воспитательницу несколько встревоженным голосом:

— Что — неужели не спят до сих пор?! — и добавила: — Уже же час ночи доходит!

Прежде, чем ответить, Оксана Анатольевна пристально и долго посмотрела за окно — на гипертрофированно увеличенную в размерах ярко-оранжевую луну и только потом уже сказала:

— Наверное им мешает уснуть полнолуние. Я никогда не видела такой огромной и так странно окрашенной Луны! — и неясное тяжелое предчувствие сжало сердце молодой женщины, у которой у самой было двое маленьких ребятишек, а, пока еще любимый, муж -редактор, как раз этой, так неприятно окрашенной, ночью, дежурил сегодня у себя в газете…

В музее организации «Стикс — 2»

Генерал Шквотин не знал лично господина Чермика, и понятия, соответственно, не имел, что обычно, означает, сказанная сутки назад в ночном телефонном разговоре дежурная фраза: «по всей видимости, мы больше никогда не побеспокоим вас», и, следовательно, не подозревал о, приближавшейся бешеным галопом, смерти. Смерть Шквотина мчалась именно бешеным галопом, высекая тяжелыми копытами зеленые искры из серой каменистой дороги. Холодный свет белого мертвого солнца освещал ее узкий извилистый путь во мраке безвременья. Смерть, или, если отбросить в сторону лирику, убийца Шквотина, очень и очень торопился, боясь не выполнить приказ своих могущественных, чем-то страшно разъяренных хозяев. Солнце быстро скатывалось по низкому небу к горизонту и из-за горизонта в любой момент могла выплеснуться гейзером беспросветная ночь, в которой легко можно было потерять узкую дорогу к отмщению. Дорога действительно постепенно сужалась, делалась каменистой и неудобной. Киллер бежал, что есть силы, не жалея недавно отшлифованных копыт…

…Шквотин опять налил дорогого ароматного коньяка, на этот раз не в граненый стакан, а по маленьким золоченным рюмочкам и — не только себе, но и — сидевшей напротив через стол очень красивой молодой женщине, с глазами умными, чуть насмешливыми и ироничными. Женщина походила на модную журналистку из преуспевающего издания, каковой на самом деле и являлась. Журналистку звали Ирина, недавно ей исполнилось двадцать восемь лет, со Шквотиным она познакомилась два года назад, и почти все два года Шквотин был безнадежно влюблен в Ирину. В любом случае, ему казалось, что никогда не сможет ее разлюбить, не взирая на характер ответного отношения. Собственно, он всячески лелеял, культивировал и оберегал в себе это чувство, справедливо полагая, что без него жизнь значительно бы опреснела…

Итак, он разлил коньяк и подвинул золоченую рюмку к золотоволосой красавице, сводившей его с ума.

— Сегодня у нас, радость моя, великий день, за который стоит выпить, — почти торжественно пробасил генерал, — ты первая из смертных, кто допускается к святая святых таинственной организации «Стикс-2», возглавляет которую ваш покорный слуга, — Борис Федорович церемонно наклонил лысоватую голову и поднял рюмку.

Собеседница генерала звонко рассмеялась, сделала со своей рюмкой то же самое, что и генерал. Они осторожно чокнулись и распили коньяк (Ирина, впрочем, лишь на четверть, так как была совершенно равнодушна к спиртному).

— Ну? — она испытующе сощурила бездонные светло-зелёные глаза на генерала, — Вы не передумали открыть завесу над тайной «Стикса».

— Слово генерала, — усмехнулся Шквотин, и поднявшись на ноги решительно сказал: — Прошу вас следовать за мной, — он хотел добавить что-нибудь остроумное, но преследовавшая его последние трое суток страшная усталость смешанная с необъяснимой апатией, превратила мозг Бориса Федоровича в трясину, где намертво увязали яркие сравнения и талантливые фразеологические обороты. Устало, бесконечно устало, глупо и раздраженно чувствовал себя сейчас Борис Федорович несмотря на то, что находился наедине с Ириной в разгар ночи у себя в кабинете. Хотя уже и не совсем в кабинете…

…Толстые стальные створки потайной двери, укрытой за плотными черными шторами в углу кабинета, неслышно разъехались вправо и влево, оставив генерала и красавицу журналистку перед широким проходом, слабо освещенным голубоватым светом.

— Что это??? — негромко спросила Ирина, с любопытством вглядываясь в почти интимный полумрак только что открывшегося перед нею помещения.

— Это — музей, — также негромко ответил Шквотин.

— Музей — чего?! — теперь уже с любопытством девушка смотрела на генерала.

— Музей «Стикса-2» и помните, Ирина, что с той секунды, как вы переступите порог музея, вы добровольно берете на себя обет молчания, страшнее сицилийской «омерты». Ваша и моя жизнь отныне в ваших руках.

— Серьезно?! — Ирина попыталась невинно, легко и радостно улыбнуться последней фразе генерала, но у ней не получилось, и в голосе появилось невольное напряжение.

— О нет, поверьте, я ничуть не сомневаюсь в твердости вашего обещания, иначе не привел бы вас к порогу Музея Тайны. Порой мне становится просто обидно, что почти никто из людей кроме сотрудников «Стикса» не увидит того, что навеки погребено здесь, — Шквотин несколько желчно усмехнулся и, взяв Ирину под руку, шагнул вместе с нею за порог. Толстые стальные створки дверей бесшумно сомкнулись за ними.

Ирина оглянулась вокруг несколько беспомощно, но настороженность ее очень скоро прошла, так как прозрачные стеллажи с экспонатами осветились изнутри ярким электрическим светом, и увлекательнейшая экскурсия началась. Борис Федорович начал говорить и вскоре после начала его монолога, золотоволосая красавица Ирина смотрела на генерала совсем иными глазами.

— Мы находимся сейчас в одном из самых странных мест на Земле, — грустным и ласковым голосом доброго сказочника начал говорить Борис Федорович, — Одном из самых странных, и самых печальных, одновременно. Двенадцать лет я возглавляю «Стикс-2» и лишь где-то примерно с год назад смысл деятельности данной организации только начал приобретать лично для меня более или менее определенные очертания, а до тех пор я сам себе напоминал палеонтолога, раскопавшего кладку живых яиц динозавров, или если выразиться точнее, и не на столько образно, я не испытывал ничего кроме постоянного изумления и восторга, но, иногда — немного благоговейного страха, — он помолчал несколько секунд и видя, что Ирина не сводит с него слегка ошалевшего и загоревшегося загадочным огоньком взгляда и слушает, затаив дыхание, добавил — я стал верить в чудеса, потому что видел их чуть ли не каждодневно, и почти перестал им удивляться, тем более, что все они состояли исключительно из элементов самой серой обыденности.

— Я не совсем поняла вас, мой генерал, — улыбнулась девушка и загадочный огонь в глазах ее вспыхнул еще ярче.

— Пройдемся к стенду номер три, — улыбнулся ей в ответ Шквотин, взял под руку хрупкий локоток и увлек за собой к ярко освещенному квадрату небольшого стенда, где среди синего бархата красовался пузатый стеклянный бокал на длинной тоненькой ножке. К краю бокала, как заметила журналистка, прилип кусочек какой-то дряни, крайне неприятной на вид, придававшей внутренности стенда не то чтобы зловещий а какой-то не здоровый, не совсем нормальный вид. «Этот бархат мертвый, он имел до смерти совсем другой цвет — яркий и радостный, но сейчас умер и поэтому посинел!» — Ирина испугалась собственной бесспорно безумной мысли и поскорее прогнала эту мысль. А сам бокал, он не блестел, а противно лоснился под светом электрической лампы, как будто его кто-то только что облапал необычно потными ладонью и пальцами, облапал, подержал и, щедро смазав едким потом, поставил обратно. Ирине сделалось слегка противно, но, тем не менее, она подошла вплотную к прозрачной стенке стенда, впившись зрачками в кусочек непонятной дряни, прилипшей к верхнему краю экспоната. Дрянь блестела или, если точнее, лоснилась еще сильнее, чем сам бокал, и самое плохое заключалось в том, что она не замерла в статической неподвижности, она шевелилась. Ирина почти уперлась высоким чистеньким лобиком о витрину стеллажа, чтобы получше рассмотреть. Генерал Шквотин остался за ее спиной и молча любовался роскошными золотыми волосами, свободно струившимися на плечи. «Боже, как она хороша!» — с тоскливым пониманием беспочвенности надежд когда-нибудь обладать «золотком», мысленно воскликнул генерал. А вслух, чуть слышно прошептал с глубокой сосредоточенностью:

— Золотко мое ненаглядное.

— Вы что-то сказали? — резко обернулась она.

— Нет, вам показалось.

— А что это, — журналистка очень осторожно, даже опасливо кивнула на успевший опротиветь пустой бокал за витриной, — связано с какими-то настоящими чудесами? Он в чем-то измазан, по-моему, в чем-то очень гадком.

Шквотин бросил усталый внимательный взгляд на бокал, в глазах его только что полных трепетной нежности, мелькало теперь мутными пятнами злобное раздражение.

— Три года назад из этого бокала одна молоденькая красивая умная девушка отпила холодного шампанского «Дом Периньон» на презентации известной сейчас российско-американской фирмы, проходившей в обширном помещении офиса фирмы, — Шквотин умолк, продолжая разглядывать таинственный бокал с мрачной задумчивостью.

— И что?! — нетерпеливо спросила Ирина.

— Было шумно и весело, многолюдно, и никто в многолюдье не заметил, как ужасом наполнились глаза этой девушки, очень красивой высокой девушки с пышными длинными волосами цвета платины, в великолепном вечернем платье, очень открытом, с разрезом открывающем до середины бедра ее роскошную загорелую правую ногу, и скорее всего, левая нога нисколько не уступала правой.

— А эта девушка явилась на презентацию в одиночестве?

— Нет, ее сопровождал стройный молодой человек, ее жених, как выяснилось чуть позднее, при составлении протокола, — он помолчал секунду-другую, задумчиво пожевал губами, протянул неопределенное: — Н-д-а-а-э-х-х-м, — и продолжил, — всему виной, тому, во всяком случае, что они никогда не поженились, оказался вот этот вот наш бокал, который мы сейчас лицезреем.

Кто-то предложил тост и собравшиеся гости, всего — около сотни человек, пригубили бокалы с холодным «Дом Периньоном». Шампанское разносили между группами приглашенных на презентацию, вышколенные официанты в белоснежных смокингах. Выпив до дна или отпив лишь частично, что, впрочем, неважно, гости ставили бокалы обратно на разносы. Так сделали все, кроме одной — нашей героини. Она не смогла сделать простой вещи — опустевший бокал крепко прилип к ее прелестной нижней губке и никак не желал отлепляться, — внимательно и даже жадно слушавшая Шквотина, Ирина вздрогнула и с еще более брезгливым выражением в глазах посмотрела на бокал.

— На самом деле чертов бокал прилип к нижней губе бедняжки не крепко, а намертво — стекло, а вернее, материал, слагавший бокал, сложным трудно постижимым ураганным процессом образовал единое целое с тканями губы…

— Какой ужас!!! — прошептала Ирина, невольно сделав шаг назад от стеллажа.

— Это не ужас, это было просто несчастье, один из многих видов банальной человеческой беды, — усталость в глазах Шквотина, неотрывно смотревших на бокал, продолжала расти, — Бокал от губы девушки удалось отнять лишь только через двое суток при помощи хирургического вмешательства, хотя и, как выяснилось в момент операции, оказалось уже поздно — бокал пришлось удалять вместе со значительной частью губы, и ее-то вы и видите сейчас на бокале… — Шквотин осекся, увидев выражение лица своей слушательницы. — Я честно предупреждал вас, милая моя, о характере моей работы, о том, что…

— Нет-нет, — поспешно прервала его сбитая с толку, непонятно чем страшно напуганная Ирина, — не нужно напоминать об этом, вы совершенно правы, напросилась я сама. На самом деле нисколечко и не жалею, здесь очень интересно, но только как-то немного… не по-человечески… — ей вдруг сделалось неловко перед Шквотиным.

Но Борис Федорович, напротив, почему-то с воодушевлением ухватился за ее последнее слово.

— Вот именно! Золотко мое («золотко мое» сказал он не раскрывая рта, одними глазами). Совершенно точно — не по-человечески. Все экспонаты здесь античеловечны по самой своей сути! — генерал заговорил горячо и вдохновенно, с жаром профессионала искренне влюбленного в свое дело, — Взять хотя бы проклятый бокал — помимо всего прочего, он спровоцировал на оставшейся части губы злокачественную саркому, девушка умерла через месяц, предварительно сойдя с ума. Кусочек ткани губы, прилипшей к бокалу, сделался его составной органической частью, живущей или живой, заметьте, не омертвевшей частью, медленно, но верно продолжающей свой противоестественный рост. Клеточная ткань растет, питается, очевидно, веществом, из которого состоит бокал, его стенки с каждым месяцем делаются все тоньше…

— Может, этот бокал чем-нибудь намазали, какой-нибудь канцерогенной жидкостью враги фирмы? — со слабой надеждой в голосе предположила Ирина, начавшая теребить указательным пальцем правой руки шелковистый золотой локон.

— Его никто ничем не мазал, — последовал лаконичный ответ.

— А внешне бокал отличался от других бокалов и, вообще, откуда он взялся, и пили, может быть, из него раньше?

— Внешне он ничем не отличался от других бокалов. Мы быстро все выяснили — партию однотипных бокалов фирма закупила непосредственно перед презентацией в одном из московских универмагов. Универсам, в свою очередь, получил их с гусь-хрустальской фабрики. Никаких патологических следов обнаружить не удалось. Но вот анализ, химической и физической анализ бокала позволил установить, что стеклом тут и не пахнет.

— Простите, — Ира ухватилась похолодевшими пальцами за запястья Бориса Федоровича, — мне показалось — закружилась голова.

Борису Федоровичу страстно захотелось обнять девушку, бережно, но крепко прижать к себе и долго-долго не отпускать, гладить ладонью, перебирать пальцами живое золото ее волос, вдыхать аромат ее духов смешанных с испарениями чистой свежей кожи. Он и сам не заметил. как это случилось, как его ладонь очутилась на затылке любимой, и как она доверительно прижалась к нему и тонкие девичьи руки обвили покрытую шрамами мощную шею.

— Я сплю — только и мог вымолвить генерал, глядя в дальний конец полутемного помещения музея, где доставая потолка, укрытый плотной темной тканью, возвышался самый объемный экспонат музея. Ткань уже медленно стала сползать, подчиняясь отголоскам могучей, но пока еще далекой дрожжи, начинавшейся мелко сотрясать четырехметровый экспонат. Генерал Шквотин, естественно, ничего не замечал, продолжая прижимать к себе гибкое теплое тело золотовласой богини и вдыхать аромат ее духов, смешанный с испарениями чистой и свежей кожи…

Опустевшая квартира

Подходя к дому, я еще во дворе заметил, что во всех окнах нашей квартиры горит свет. «Вот это да — пришел еще что ли кто?!» — удивленно присвистнул я. Тут меня качнуло, я обо что-то запнулся, чуть не упал, но не упал. Опять посмотрел на наши окна, они единственные горели во всем доме. Дом наш, черт возьми, крепко спал, только в моей квартире не спалось. Я невольно криво усмехнулся, представив, что завтра опять начнутся постоянные будни, эйфория юбилея бесследно исчезнет и останется одна лишь головная боль.

«Забористая, однако, штука,» — с удовольствием подумал я о викторовской брусничной настойке, продолжавшей швырять меня из стороны в сторону и на лестничных пролетах родного подъезда.

Добравшись, наконец, до четвертого этажа, весь вымазавшись в пыли и известке, я довольно долго, с характерным для пьяных, тупым недоумением рассматривал приоткрытую дверь в нашу квартиру. В коридоре тоже горел свет, но из-за двери не доносилось ни звука. В нерешительности потоптавшись несколько секунд на площадке, я все-таки толкнул дверь и вошел в квартиру.

Кто там?! — послышался с кухни испуганный женский голос.

Не разуваясь, я пошел на смутно знакомый голос и с удивлением увидел, что в кухне сидела наша соседка, полная пожилая пенсионерка Полина Иннокентьевна, глупая и добрая старуха.

— А вы что это, Полина Иннокентьевна, здесь у нас посреди ночи делаете? — строго спросил я, при этом меня сильно качнуло и пришлось опереться о косяк. Что-то меня еще насторожило в выражении широкощекого морщинистого лица соседки, я даже прищурил глаза, чтобы получше разглядеть — тряслись у нее щеки и уголки губ или не тряслись. А она, видно, собиралась с силами сказать мне последние новости и собралась:

— Раду в больницу увезли на «скорой помощи», отец с нею поехал.

Я выпучил на старуху глаза и ещё не осознав смысла ею сказанного, машинально спросил:

— А мать, Антонина Кирилловна куда поехала?

— В морг ее, сердечную, отвезли-и!!! — вдруг пронзительно надрывно и протяжно взвыла Полина Иннокентьевна, — Умерла Тоня!!! Горе-то какое, Валька-а-а!!! — и она зарыдала, не в силах больше произнести ни слова.

В голове у меня мгновенно образовалась полная пустота, почти сразу наполнившаяся громким бессмысленным звоном. Я рухнул на кстати подвернувшуюся табуретку и сжал виски ладонями, уперев локти в колени.

Зеркало Дожей

Так молча и неподвижно, крепко и нежно прижавшись друг к другу, Шквотин и Ирина стояли довольно долго. Генерал упрямо боялся поверить в случившееся, а Ирина пыталась разобраться в глубинных причинах своего неожиданного поступка. «Просто, здесь очень страшно, страшно, как может быть лишь в кошмарном сне, а Борис Федорович такой сильный, такой большой и надежный… Любая девушка на моем месте поступила бы точно также», — успокаивала себя или оправдывалась, точно она не могла понять, перед самой собой Ирина, не отпускаясь, тем не менее, от могучей шеи Шквотина, где бешено пульсировал родничок пульса толкавшего по сонной артерии горячую генеральскую кровь.

Генерал понимал, что переживает сейчас один из самых восхитительных моментов собственной жизни, ни до не было, ни после уже не произойдет с ним события, более запоминающегося, нереального и неповторимого в этой кажущейся нереальности…

— Где-то идет поезд, — услышал генерал внезапно ее, произнесенные шепотом, слова.

— Что? — машинально спросил он, не поняв сути собственного вопроса и смысла произнесенной Ириной фразы.

— Где-то идет тяжело груженый поезд, здесь, наверное, недалеко железнодорожная станция. Вы разве не чувствуете?

— Что? — генерал с трудом продирался на поверхность ужасного бытия из бездонного омута блаженной нирваны, — Мы же находимся почти в центре Москвы, причем здесь железнодорожные станции и тяжело груженые поезда? О чем ты, Ирина?!

Хотя и прозвучало в последнем вопросе генерала искреннее недоумение, но почти сразу почувствовались его неуместность и фальшь — прозрачные витрины ярко освещенных стеллажей, действительно, дружно содрогались мелкой противной дрожью. Сильные руки Шквотина, нежно сжимавшие талию и плечи Ирины, медленно ослабили мертвую хватку и также медленно голова генерала повернулась в сторону экспоната «номер шестнадцать» — оправленного пожелтевшей слоновой костью зеркала четырехметровой высоты, работы флорентийских мастеров конца восемнадцатого столетия, многие годы хранившегося в музее под темным покрывалом, несколько минут назад начавшим неудержимо сползать.

Старинное зеркало содрогалось в мелкой нервной тряске, с покрывала тонкими ручейками ссыпалась пыль и само покрывало постепенно обнажало и расправляло свои многочисленные глубокие складки, издавая при этом мерный, чуть слышный шорох.

Ирина вслед за Шквотиным устремила на ожившее зеркало встревоженный взгляд:

— Что это?! — прошептала она.

— Зеркало Дожей, — последовал быстрый ответ, — восемь лет назад оно было куплено организацией на Сотби за восемьсот тысяч долларов и восемь лет простояло под покрывалом, покрывало продавалось вместе с ним. Я приказал плотно упаковать им зеркало, уж слишком неприятным показался мне цвет его амальгамы, — Шквотин говорил скороговоркой, почти сквозь сжатые зубы, не отрывая взгляда от зеркала, и с каждой секундой в генеральских глазах продолжало расти изумление…

…Аджаньга, так звали убийцу, увидел долгожданный свет во мраке сгустившихся сумерек — дрожащее пятно серебристого марева неопределенной конфигурации, внезапно вспыхнувшее за очередным крутым поворотом извилистой каменистой дороги, петлявшей вдоль высоких скалистых утесов, в чьих расщелинах противно шипели, угрожающе щелкали и стучали твердыми сухими хвостами о камни смертельно ядовитые хвостоплюи и угрееды. Но Аджаньга не сбавляя скорости, благополучно сумел проскочить мимо голодных полчищ опасных тварей и очутился непосредственно перед началом, уже вышеупомянутого крутого поворота, оставив черные громады скалистых утесов за спиной, на которой висел, крепившийся широкими лямками через плечи, огромный баул, сшитый из кожи болотного смурга. Аджаньга увидел, как совсем недалеко, в какой-нибудь тысяче шагов, не согревая и не освещая холодную темноту вокруг, бесшумно пульсировал фонтан серебристого сияния, исходившего сквозь прозрачную занавесь, отделявшую его от выполнения ответственного задания. Несмотря на природную тупость и общую необразованность, Аджаньга примерно представлял себе ту степень необычности, и даже, не необычности, а — ненормальности, и возможно, невыполнимости, каковыми в убогой фантазии Аджаньги, насквозь пропахло порученное ему ответственнейшее задание.

Он остановился, чтобы собраться с силами перед последним ускорением по прямой, как стрела тропе. Над тропой клубились ночные испарения серебристо-синих мшистых камней.

…При очередном мощном толчке Шквотин и Ирина почувствовали, как под ногами вздрогнул пол, а тяжелое пыльное покрывало с неприятным шорохом окончательно свалилось с экспоната «номер шестнадцать». Зеркало Дожей обнажилось впервые за последние восемь лет и, как показалось генералу вместе с журналисткой, злобно и радостно засверкало великолепно отполированной поверхностью, покрывавшей бездонную мрачную глубину древней амальгамы. Обоим одновременно почудилось, что они смотрят не в зеркало, а в только что умытое чьими-то слезами окно, за которым куда-то в бесконечность устремлялась широкая галерея с высоким потолком и матово отсвечивающими гладкими стенами. И оттуда, с противоположного, неизмеримо далёкого конца галереи что-то стремительно приближалось — очень пока неясное темное пятно, вернее будет сказать, что даже не пятно, а всего лишь чья-то расплывчатая тень.

— Это — телевизор?! — неожиданно спросила Ирина глубоким изменившимся голосом.

— Нет, я повторял уже, это — зеркало флорентийских зеркальщиков, чокнутых и страшно обозленных на всех своих потенциальных заказчиков, мастеров, — по-прежнему сквозь зубы процедил, Борис Федорович, а рука его медленно потянулась к пистолету.

— Нет, это — телевизор! — убежденно повторила Ирина, цепко ухватившись тонкими похолодевшими пальцами за вспотевшее запястье генерала. — Он нагревается! Видите — экран делается ярче, наполняется изнутри светом, наше отражение исчезает, а вместо него появляется чье-то изображение! К нам кто-то летит!!! — девушка почти закричала и испуганно (испугавшись, прежде всего за рассудок) зажала хорошенький ротик изящной ладошкой.

Самое загадочное заключалось в том, что они, сами того не замечая, осторожно шагали навстречу зеркалу. Их отражения окончательно расплавились в амальгаме, раскалявшейся бело-голубым ослепительным пламенем.

Борис Федорович сначала интуитивно догадался, а затем почти сразу после появления страшной догадки, четко понял, что вот-вот должно произойти. Но понимание пришло слишком поздно…

Похороны