Частная (честная) жизнь, или Что выросло, то… увы!

Я сидел в кресле напротив большого телеэкрана, на котором что-то пела Катерина Голицына.

Звук был почти отключен, мелодия и слова поэтому — почти не слышны, однако же приятно обволакивали и словно бы убаюкивали.

Я обдумывал свой новый роман. Находясь одновременно в состоянии полурасслабленности-полудремы, и именно поэтому, наверное, мои фантазии как-то незаметно вдруг принялись переплетаться с реалиями. Вот так, окунувшись в прошлое, я как-то незаметно и уснул.

И именно во сне мне вновь вспомнилось в с е.

Предисловие

Даже не знаю, с чего начать эту невероятную историю, случившуюся со мной… О событиях, которые произошли, увы, на середине — переломе моей жизни. А не в далекой юности, когда и свободою горим, и сердца для чести живы, и вообще — именно в молодости нашей и должно происходить все невероятное, потому что тогда-то и протекала наша полнокровная, настоящая жизнь!

А ныне… что ж, ныне — прозябание, свойственное временам возрастной преклонности.

Пожалуй, все-таки начну с совершенно случайного знакомства. Которое произошло десять лет назад в Москве ранним утром на разделительной полосе асфальта улицы Панферова, что пересекает проспект Ленина невдалеке от выхода метро «Университет».

К этому выходу метро я, кстати, и направлялся.

Было около семи утра, сентябрьское солнышко еще только-только всходило, но поток автомашин на улицах столицы был уже плотным, причем автоводители — наглецы, дальше некуда — я стоял на пешеходном переходе, прямо на середине улицы, то есть на разделительной полосе, и терпеливо ожидал.

Ждал, пока хотя бы у одного из водителей заговорит совесть, и он в соответствии с правилами движения затормозит, автопоток остановится, и я смогу на законном основании спокойно пересечь улицу по «зебре» пешеходного перехода.

Терпения мне было не занимать, этому меня научила профессия — но о ней чуть позже. Так что я не злился, стоял себе, ждал и размышлял о своем, мальчуковом, и даже не сразу заметил, что стою уже не один. Рядом, держа мальчика лет пяти за руку, оказалась в этот момент молодая мама, которая почему-то не задержалась на разделительной линии, а вознамерилась шагать через улицу и дальше, не взирая на несущиеся блестящие тойоты, вольво, мерседесы и БМВ.

Клянусь, если бы я, резко присев и вытянув в сторону руку, не придержал эту пару, громадный черный джип, который пронесся мимо на скорости километров 90 в час, не притормозив и даже не бибикнув, сшиб бы их.

Водители двух следующих машин, успевшие разглядеть происходящее на переходе, тут же затормозили и пропустили нас.

Инстинктивно я крепко взял за свободную руку малыша и все вместе, словно бы тесной семейной троицей, мы миновали дорогу.

— Что же вы так… — начал я, поворачиваясь к спасенным лицом и совсем уже собравшись было прочитать им нотацию, но тут увидел лицо и глаза девушки. Они поразили меня.

Ее лицо было необычно скуластым, верхняя и нижняя пара скул, слегка выдаваясь, делала его каким-то угловатым и на первый взгляд даже ассиметричным. Ее прическа… ну, если это можно было назвать прической, представляла из себя пучки светлых волос, торчащих в разные стороны и на первый взгляд волосы эти выглядели грязными и спутанными, но уже через пару секунд я понял, что все не так — это нечто сложное, причем такое сооружение из волос стоило, скорее всего, весьма дорого.

Но, конечно, не это поразило меня. Как я упоминал выше, меня буквально потряс взгляд ее больших голубых глаз.

Он выражал страдание и муку. И страх, но не страх от только что пережитого на дороге — это был глубинный и долговременный страх, скорее даже ужас от чего-то перенесенного недавно.

Язык мой тут же прилип к гортани — какие уж тут нравоучения… Я замолк, не зная, что сказать, а сказать ведь что-то было просто необходимо, ну, не бросать же человека в т а к о м состоянии…

И тут вдруг подал голос мальчик. Он внезапно обхватил мои колени, прижался к ним и крикнул:

— Папа! Папуля!

Я замер, не зная, что делать. Как-то машинально я погладил мальчугана по вихрастой голове и поднял голову, уставившись в лицо матери — что происходит, взглядом вопрошал я.

Она сделала шаг ко мне, приблизила лицо к моему уху и прошептала:

— Пожалуйста, не отрицайте, только не отрицайте! Я вам все объясню!

Я подхватил на руки мальчика, тут же крепко обнявшего меня и уткнувшегося лицом в мою шею, и сказал:

— Ну, здравствуй, с ы н о к!

Так началось то, что с большой натяжкой можно было бы назвать приключением. Увы, лишь первое, весьма короткое, время.

Предшествовало же всему этому следующее. Хотя нет, лучше уж я начну издалека.

Родился я в 1952 году в Азербайджане, в маленьком городке Хачмас, что на границе с Дагестаном. Для слабо знающих географию — это Северный Кавказ, побережье Каспийского моря и регион влажных субтропиков.

Отец мой — офицер, демобилизовавшийся по ранению в самом конце войны, приехал по эвакуации в Азербайджан, здесь женился, закончил вечернее отделение юрфака, и году эдак в 1960 мы переехали на его родину — в Западную Сибирь на Алтай.

В то время здесь полным ходом строились оборонные предприятия. Чаще всего они относились не к Минобороны, а к так называемому Министерству среднего машиностроения. Ну, была в СССР такая форма сокрытия от взоров мировой общественности части оборонной промышленности — называлась она «средним машиностроением».

Отец работал прокурором одного из степных районов Кулундинской степи, мама была учительницей.

Именно в Кулундинской степи были несколько озер, вода из которых представляла собой р а п у — так назывался раствор редчайших солей. На берегах озер быстро возводились секретные номерные химкомбинаты, работавшие, в частности, и с радиоактивными материалами. Все вышесказанное и определило мою судьбу. После окончания школы меня пригласили в райотдел КГБ и предложили поступить на учебу в высшее учебное заведения под названием КИП Минсредмаша.

Ну, а чему вы удивляетесь? Ведь были же КОС Минобороны в Балашихе под Москвой — курсы переподготовки офицерского состава, на которых фактически готовили профессионалов высшего класса для «Альфы», «Вымпела» и «Витязя»…

А наши курсы подготовки инженерного персонала Минсредмаша располагались в краевом центре Барнауле и готовили уникальных специалистов для работы в спеццехах и спецлабораториях химпредприятий Министерства среднего машиностроения… То есть фактически — на предприятиях оборонки.

О, это были очень своеобразные учебные курсы. Нас учили не столько собственно инженерному делу, сколько специфическим умениям быть терпеливыми, внимательными, хладнокровными. И по большому счету — бесстрашными.

Нам предстояло работать под землей, в защищенных свинцовыми стенами помещениях, и весь наш рабочий день состоял из следующих этапов.

Медосмотр — причем не формальный, как у шофера перед выездом на линию, а углубленный. Состояние здоровья перед спуском в шахту должно было соответствовать медицинским стандартам не менее чем на 99,98 процента…

Затем надевание спецкостюма. Этот этап включал проверку костюма сначала техником, затем каждым из нас, и только после этого мы обряжались в громоздкое одеяние, напоминающее скафандр глубоководника. Весь этап отнимал почти час времени.

Спуск в помещение спеццеха (мы называли этот этап «спуском в шахту») отнимал почти полчаса. По пути вниз проводилось дезинфекция костюма — обмыв его водой и сушка.

Работали мы по двое, причем один совершал все рабочие операции, второй был на подстраховке и кроме этого контролировал действия основного инженера — чтобы не перепутал показания приборов, правильно осуществлял регулировки аппаратуры. Ну, и в случае, если произойдет «ЧП» (например, вдруг потеряет сознание один из нас) второй был о б я з а н довести процедуру регулировки аппаратурных блоков до конца и только затем совершить все действия согласно аварийного регламента.

Непосредственно в лаборатории под землей можно было находиться не более получаса.

Основной инженер поочередно снимал показания приборов, сверял их с нормативными в журнале, делал запись. Если показания откланялись, следовал доклад наверх, где в это время находились представители конструкторской группы, те давали рекомендации по осуществлению регулировок, после чего оставалось пощелкать несколькими переключателями и повернуть некоторые тумблеры, приводя стрелки приборов в нужное положение.

За 5 минут до окончания 30-минутных работ ревела сирена и начинала мигать красная лампа. Инженер-дублер быстро проверял еще раз показания приборов, запрашивал разрешение на выход из помещения лаборатории и начинался самый мучительный этап — подъем. Он длился около часа, в это время костюмы снаружи несколько раз обрабатывались спецсредствами, высушивались, а перед выходом «из шахты» наружу внимательно исследовались механическими манипуляторами, снабженными различными приборами-искателями.

Если не было радиационного фона, химического заражения и еще бог знает каких опасностей, мы выходили наружу.

Из костюмов нас осторожно извлекали техники, и теперь уже наши тела тщательно «обнюхивались» датчиками. Затем нас обследовали врачи.

Далее следовал обед в столовой — рацион был выше всяких похвал! — и после часового отдыха нас вновь осматривали медики. Только после этого служебный транспорт развозил нас по домам.

На следующий день все повторялось, только теперь дублером был второй из нас.

Выходной день — воскресенье. В этот день в нашем подземном «бунгало» колдовали ученые — это был их день регламентных работ.

Каждые три месяца у нас был трехнедельный санаторий плюс неделя отпуска «для решения личных вопросов».

Каждые три года — двухмесячный отпуск (естественно, с обязательным трехнедельным пребыванием в санатории) и отдыхом на Черном море. Или — в другой местности, «по желанию заказчика».

Конечно, уже после нескольких первых смен нам становилось ясно, что все мы — смертники. Но что было делать?

На пенсию мы выходили в 35 лет, отработать «под землей» необходимо было 10 лет. Поэтому сразу после окончания учебного заведения КИП мы несколько лет работали наверху — изучали устройство костюмов, проводили тренинги по моментальному латанию порванной ткани скафандра, использованию спецмедикаментов (на бедре у нас была аптечка с десятком препаратов, причем каждый из них в случае необходимости нужно было колоть строго в определенное место тела.

Поэтому, когда через два-три года мы начинали работать под землей, мы могли себе оказать первую помощь столь отработанными движениями, что наверное, напоминали в это время не людей, а скоростных роботов.

То есть риск заражения, казалось бы, был сведен к «нулю».

Да и дипломы нам на руки не выдавали. В трудовой книжке, в анкетах указывалось «высшее инженерное образование», а дипломы свои мы в руках держали лишь несколько минут, когда нам их вручали, а затем представитель первого отдела забирал их и хранились наши документы об образовании аж в министерстве в Москве.

На руки нам их не выдавали даже после выхода на пенсию.

А пенсию нам назначало также министерство, и размер ее по советским-то временем был ого-го! Триста пятьдесят рублей.

О размере зарплаты умолчу, о точном месте расположения комбинатов — тоже. Ну, а какую продукцию выпускали комбинаты — мы, собственно, и не знали.

Так что в этот сентябрь мне исполнилось 54 года, причем на пенсии я был уже почти 20 лет.

Да, упомяну, что после 90-го года, когда Минсредмаш был упразднен, у господ демократов не поднялась рука лишить нас пенсии — наши деньги были размещены среди льгот чернобыльцев, «семипалатинцев» и прочих пострадавших.

Да к слову сказать, подобных мне пенсионеров-«минсредмашевцев» в живых осталось несколько сот всего. На всю огромную страну…

…Мы шли по пока еще пустынной аллее, мальчик весело бежал впереди, а вот его мама почему-то взяла меня за руку и теперь крепко держала меня. Помолчав какое-то время, я спросил:

— Как хотя бы звать моего сына?

— Ванечка… А меня — Евгения…

— Очень приятно… — я хмыкнул и в свою очередь представился: — Виктор.

Ваня тем временем вернулся к нам, снова обнял мои колени и спросил, вновь загоняя меня в тупик:

— Пап, ты никуда больше не уйдешь от меня? А, пап?

Я повернул лицо к Евгении. Она смотрела на меня с мольбой.

— Пожалуйста… — чуть слышно прошептала она.

Я подхватил мальчика на руки. Я прижал его к себе, понимая — нужно быстро что-то решать. И я сказал, прекрасно осознавая, что делаю глупость, что это — авантюра.

— Конечно, нет, Ванечка! Ну, если только командировки будут…

Так я попытался навести мосты к возможному отступлению. Увы, они чуть было тут же не обрушились. Потому что умненький мальчик принялся выпытывать, что такое командировки, а узнав — принялся скрупулезно уточнять сроки возможного отсутствия папы.

Я выкручивался, как мог. И разозлился на Женю, но когда Ваня вновь побежал вперед, она как-то сразу ссутулилась, глаза ее поблекли и она тихонько сказала:

— Первый раз вот так вот бежит один впереди… Как все дети.

Губы у нее задрожали и я прикусил язык. Однако, помолчав какое-то время, я не мог не спросить у нее:

— Женя, давайте все-таки объяснимся. Это же ребенок живой, не кукла какая-то. Что мы будем делать дальше?

Она остановилась, схватила меня за обе руки и спросила:

— Вы москвич?

Глаза ее светились надеждой.

— Нет, я проездом в Москве, но если нужно — могу задержаться.

И тут она сделала то, чего я ну никак не ожидал. Она обняла меня, прижалась ко мне и каким-то горячечным шепотом заговорила на ухо:

— Спасибо вам! Спасибо! Я все вам объясню! Вы поймете!

Подбежавший именно в этот момент коварный ребенок закричал во весь голос:

— Мама с папой целуются!

После чего «мама с папой» с пунцовыми лицами отпрянули друг от друга.

— Куда мы идем? — чтобы как-то сгладить неловкость, спросил я.

— Вот сюда! — Евгения, отвернувшись от меня и поправляя волосы, показала рукой на стоящий метрах в пятидесяти слева новенький красного кирпича дом какой-то необычной архитектуры. — Здесь мы с Ваней и живем. Пойдемте, я накормлю вас завтраком и все, наконец, объясню, хорошо? А вы расскажите о себе…

Я вздохнул, смиряясь с неизбежным.

— Ладно.

Часть 1-я.
Что выросло, то — увы!

Глава 1-я

Мы сидели на кухне напротив друг друга за шикарным столом (по-моему, красного дерева), прихлебывали мелкими глоточками горячий свежезаваренный чай, и молча разглядывали друг друга.

Было уже восемь часов, о чем только что сообщили боем за нашей спиной старинные часы, висевшие на стене огромной прихожей. Ваня спал в своей комнате на втором этаже этой странной квартиры.

Что я имею в виду? Размеры, двухуровневость, какую-то запредельную дороговизну всего, что находилось внутри. Для меня, провинциала и по большому счету — бедняка, это все, естественно, было странным.

Вообще-то странной была не только квартира. Странным был и дом, в который мы вошли получасом ранее.

Сооружение это напоминало собой овальной формы башню этажей этак на 15–20 — я считать не стал. Двери единственного подъезда были зеркального темного стекла и снабжены фотоэлементом — при нашем приближении створки разошлись и изнутри повеяло теплом.

Не смотря на то, что был всего лишь конец сентября, отопление здесь уже было включено.

По резиновой дорожке мы подошли к открывшимся створкам внутренней двери, и вступили в вестибюль типа банковского.

Вам приходилось бывать в вестибюле крупного европейского банка? Мне — нет, но я всегда представлял себе банковские вестибюли именно такими — просторными, ярко освещенными, с высоченными потолками и охранником в будочке за пуленепробиваемым стеклом.

Из соответствия увиденного моему представлению о банках выпадала лишь одна деталь — посередине вестибюля находилась круглая прозрачная шахта лифта, тянущаяся в неведомую высь и, словно металлической змеей, обвитая широкой винтовой лестницей, ведущей снизу вверх.

Ступени лестницы, выполненной из алюминиевого сплава, были накрыты ковром блеклого рисунка, но по высоте ворса — явно из разряда недешевых.

Увидев нас, пожилой охранник встал с места, вышел из своего помещения и, слегка склонив голову, сказал:

— С добрым утром, Евгения Борисовна!

— Здравствуйте, Иван Иванович, — ответила Евгения, а Ваня добавил: — Привет, дядь Вань!

Мы двинулись дальше. Я смотрел на увешанные картинами и горшками с растениями стены, и мне страшно хотелось наклониться и пальцем провести по мраморной плитке пола — плитки блестели и казалось, что на полу не было ни пылинки.

— Нам на третий этаж, нечетный, — сказала Евгения, протягивая руку к кнопкам лифта, но я придержал ее за локоть.

— Давайте по лестнице, — попросил я. Меня поразила фраза: «На третий нечетный — что, бывает третий ч е т н ы й?»

Поднимаясь по лестнице я понял — бывает! Еще как бывает!!!

Как оказалось, дом был спроектирован следующим образом. По одну сторону на каждой лестничной площадке было несколько квартир на каждом этаже, а вот на другой — двери квартир были лишь на нечетных этажах — 3-м, 5-м и так далее. Соответственно и блоков с кнопками в лифте было два — пользуясь блоком только с нечетными кнопками, можно было остановить лифт только лишь на нечетных этажах. Почему было так — я понял, когда мы вошли в квартиру номер три. Дверь ее была одна на всей стороне площадки, а сама квартира занимала два этажа, или, как принято говорить — была двухуровневой.

И никаких дверей на следующем этаже на этой стороне площадки не было.

Не хочется описывать величину прихожей, ширину лестницы, ведущей на второй этаж, высоту потолков и метраж комнат. Просто в какой-то момент я с грустью вспомнил свою квартиру в Барнауле, двухкомнатную, общим метражом что-то около 40 квадратных метров. Включая площадь лоджии.

Так как глаза у Вани слипались, я взял ребенка на руки и в сопровождении Евгении отнес в его спальню — на втором этаже.

Уложив мальчика, мы вышли и Евгения молча открыла дверь соседней комнаты.

Это была игровая. Видели детские комнаты в голливудских фильмах, ну, те, где полно игрушек, стоят роботы в полный человеческий рост, к потолку подвешены огромные ракеты и самолеты, и все такое прочее?

Тогда я умолкаю — все это было в наличии и здесь.

Да, забыл упомянуть. Перед тем, как заснуть, мальчик достал из-под подушки какую-то фотографию, поцеловал ее и засунул обратно. Кажется, я догадался, кто был изображен на этом фото.

А потом была душевая, завершилось же все чаепитием в столовой.

— Ну, что, Женя, давайте объяснимся, — сказал я, видя, что девушка старательно пытается не смотреть мне в глаза, отводя взор в сторону, — а то ситуация получается какая-то глупая. На фотографии у Вани в спальне — отец мальчика, верно? Мы что, так схожи с ним?

Она кивнула.

— Он, конечно, моложе, но Ване было три года, когда он исчез. Поэтому внешне папа для него — вы, да и я, признаться, когда он закричал первый раз «Папа!» чуть было не приняла вас за Леню.

Я решительно допил чай, со стуком поставил чашку в блюдце, и сказал:

— Вот что, Женя! Давайте все по-порядку.

Испуг из ее глаз так и не прошел, но она все-таки собралась с силами и вскоре я знал все.

Евгения вышла замуж рано — ей было всего девятнадцать, жила она с родителями, только-только поступила в художественное училище, где и влюбилась в одного из преподавателей — художника с претензиями гения, живущего в собственной студии на окраине Москвы и здесь же творящего свои шедевры.

Брак был, как сейчас принято говорить, гражданским, Евгения вышла замуж втайне от родителей и брата — просто однажды собрала вещи и исчезла. Естественно, ее нашли, но к тому времени молодая здоровая девушка уже была беременной, так что что-то отыгрывать обратно было поздно.

Сорокалетнему лавеласу-интеллектуалу ее брат начистил лицо — на том все и кончилось. А через год его сестра родила сына. И с этого начались проблемы.

Муж Леонид против постельных утех не возражал, а вот ребенок ему мешал. Сначала тем, что кричал, потом принялся ползать везде, даже там, где не надо — ну что было взять с Ванечки — дите!

Когда же в трехлетнем возрасте однажды Ваня, наверное, решив пойти по стопам любимого папы (нужно сказать, что Ваня действительно очень любил отца) — а может быть, решив папе помочь — воспользовался красками и кистями и в отсутствие Леонида и Евгении, которые вышли на полчаса в ближайший магазин, взял — и дорисовал начатую папой неделей ранее картину, разъяренный гениальный художник-авангардист просто выбросил мать и ребенка на улицу, крича:

— Это был мой шедевр! Вы — просто насекомые, вас давить надо!

И никогда не пустил обратно.

Здесь, (каюсь!) я почему-то подумал, что коль папа — художник-авангардист, то что там на его картине мог испортить трехлетний ребенок, слегка поводив кистью по начатому холсту?

По моему мнению, Ванечка просто не мог испортить картину авангардистского толка… Не имел физической возможности.

Через неделю брат Евгении Юрий приехал в студию за вещами, которые перевез в эту новую, купленную ранее им для сестры с мужем квартиру.

Сестра так и осталась здесь с Ваней, училище, не закончив обучение, бросила, а Леонид в ее жизни больше никогда не появлялся. А вскоре исчез из училища, из своей студии, да и вообще из Москвы.

Юрий как-то обмолвился при сестре, что навел справки и узнал, что Леонид уехал в США.

Ванечка же с тех пор стал ложиться спать только с фотографией отца под полушкой. Стал дерзить, не слушаться, требовать папу.

Например, наотрез отказался учиться читать — до сих пор он делал вид, что даже не знает букв алфавита. Впрочем, может, и действительно не знал. По крайней мере — всего алфавита.

Через год, в университете, в который она поступила учиться, Евгения познакомилась и вскоре близко сошлась со своим сверстником-студентом. Они стали жить вместе, Ваня, правда, его не признавал, словно чувствовал в дяде Вове некую гнильцу.

И действительно — студент оказался алкоголиком, начинающим наркоманом и вдобавок принялся распускать руки — нет-нет, да и ударит Евгению…

Однажды, придя пьяным, Владимир забыл запереть за собой входную дверь. Сразу, что называется — сходу, он принялся поучать Евгению, потом ударил ее по лицу, не заметив, что сзади стоял брат Евгении Юрий, неслышно вошедший следом. Юрий схваил студента за шиворот, выволок за собой наружу, и вот уже неделю дебошир не появлялся ни у Евгении дома, ни на занятиях в университете.

А вчера… Тут глаза девушки вновь налились ужасом, она сжала ладонями щеки и затрясла головой. Вчера в университете во время учебного спиритического сеанса кто-то шутки ради вызвал дух товарища, и голос Володи сказал, что его убила Евгения с братом…

После этого она побоялась ночевать дома, и вместе с Ванечкой поехала к подруге.

От нее-то они и возвращались сегодня утром… Как говорили раньше, в полном смятении чувств. Поэтому чуть не попали под машину…

Весь этот сумбурный рассказ, честно говоря, не сразу уложился у меня в голове. Ну, уехал муж, бросил сожитель, что-то там произошло на каком-то сеансе — откуда такая резкая реакция, этот страх, этот ужас на лице?

— Вот что! — сказал я. — Идите-ка вы к Ване, ложитесь к нему и постарайтесь заснуть! Дайте мне ключи — я схожу в магазин, на ближайший рынок, куплю продукты и приготовлю еду — я ведь заметил, что у вас в холодильнике шаром покати!

«И нужно зайти к моему братцу, сказать, где я нахожусь…» — подумал я, спускаясь в лифте. Надо же было освоить технику!

Я уже понимал, что крупно вляпался. Об этом мне прямо-таки вопило мое милицейское чутье.

Почему милицейское? Можно и рассказать.

Я узнал у охранника внизу, где ближайший рынок, заодно мы познакомились и я сообщил, что по всей вероятности, какое-то время буду гостить в третьей квартире.

Не спеша вышагивая по чистеньким тротуарам, я принялся вспоминать период жизни, связанный с милицией.

Глава 2-я

Все началось году эдак в 85—86-ом, когда во время очередного отдыха нас, сослуживцев, оказалось в санатории одновременно несколько человек. Молодые мужики, на отдыхе — естественно, мы частенько вечерами после ужина собирались в одном из номеров посидеть за бутылочкой и поболтать о разных разностях.

И как-то зашел среди нас разговор о неизбежно приближающейся пенсии и о том, кто чем будет заниматься после выхода на оную.

Нужно сказать, что кроме привилегии получать большую пенсию и умереть в раннем возрасте, нам предоставлялись нешуточные льготы — в частности, работать на любой работе — лишь бы пройти медкомиссию. Пенсия, естественно, сохранялась при этом полностью.

Вот я возьми — и сболтни, что, наверное, пойду работать в милицию. Ну, а что, отец-то у меня — юрист, прокурор, так что мне сам бог велел…

Ну, меня тут же подняли на смех — мол, работу нужно искать спокойную, не для заработка или там «для души», а только чтоб время занять. Ну, как можно после 35 лет вдруг оказаться дома, на пенсии, без дела…

При этом материально обеспеченным вполне.

Мы уже подвыпили слегка (сильно мы никогда не напивались — у нас ведь вообще-то был особый режим, тем более — в спецсанатории), так что разгорячились. И я пообещал, что пойду работать даже не в милицию, а в КГБ! Вот так вот!

Вообще-то по характеру я всегда был, что называется, мужиком упертым. Если сказал что, если дал слово себе или кому-то — умру, но добьюсь своего!

И в КГБ я бы точно работал! Но оформляя в конце 80-х годов бумаги для поступления на работу в органы госбезопасности (документами для оформления пенсии мы вообще не занимались — за нас это делали чиновники Минсредмаша) я как раз закончил работу над статьей, которую направил в журнал «Коммунист». Начал я работать над ней в свободное время еще до прихода к власти Горбачева, когда задумался — почему в моей стране все идет не так, как надо?

Ну, стал заметки делать для себя, прислушиваться, что люди говорят на улицах… Ведь уже с конца 70-х годов прошлого века несуразности нашей жизни просто резали глаза любому умному человеку. Однако на партсобраниях мы с идиотским упорством продолжали дружно выражать уверенность в неизбежном построении нами коммунистического общества.

Напомню тому, кто не знает, что это за общество — это когда любой может работать или не работать, а откуда-то всем будут сыпаться немыслимые блага. Как из волшебного рога изобилия.

В общем-то, ничего особо крамольного в статье не было, я просто доказал, что Маркс и Ленин ошибались, что социализм — это и есть закономерная форма общественно-экономического устройства, что его (социализм то есть) нужно беречь и укреплять всеми силами, а не пытаться строить какой-то мифический коммунизм…

В статье было несколько конкретных предложений, как укрепить наше общественно-экономическое устройство — кстати, теперь, по прошествии многих лет, я знаю, что именно в направлении моих мыслей действовали руководители Китая, и сумели поэтому сохранить свое социалистическое общество и государство… Вот только в последнем абзаце статьи я, ссылаясь на соответствующий пункт Устава нашей коммунистической партии, потребовал организовать и провести в СССР о б щ е п а р т и й н у ю дискуссию по проблемам, которые я осветил в статье.

Именно поэтому осенью 1988 года я послал статью не только в журнал, но и Генсекретарю компартии Горбачеву — ведь требовал я проведения ни много ни мало общепартийной дискуссии, ну, не журнал же должен заниматься подобной глобальности вопросом!

В результате через два месяца, во время которых я, кроме обычной работы, занимался оформлением послепенсионной службы в КГБ, меня однажды вызвали в партком нашего комбината и провели со мной беседу. Кроме директора комбината и председателя парткома в кабинете присутствовали представители нашего министерства, инструктор ЦК компартии, курирующий нашу отрасль и некий человек в форме генерала милиции.

Собственно, беседы, как таковой, не получилось.

Инструктор Центрального комитета КПСС (так называлась компартия) поблагодарил меня за статью, сказал, что Михаил Сергеевич Горбачев мою статью прочитал, что от идеи построения коммунизма, в общем, принято решение отказаться, так что необходимость в общепартийной дискуссии отпала, а мои конкретные предложения, содержащиеся в статье, будут рассмотрены в рабочем порядке.

Затем слово забрал себе начальник отдела нашего министерства, который сообщил, что меня решили досрочно вывести на пенсию и вручил мне пенсионное удостоверение и Почетную грамоту Министра.

Затем встал генерал милиции, оказавшийся начальником учебного управления МВД, который торжественно вручил мне направление на учебу на спецкурсы МВД в Москве.

Я не успел и слова вымолвить, как все повставали с мест, задвигали стульями, а меня подхватил под локоток инструктор ЦК и отведя в сторону, шепотком поведал, что в КГБ мне — ну, никак нельзя, все-таки моя статья, если подходить строго, направлена на ревизию марксизма (вот так, ни много-ни мало!), а органы безопасности — это органы партии…

А в милиции я буду работать после окончания курсов в особой инспекции Алтайского краевого управления милиции (сейчас это подразделение милиции называется управлением собственной безопасности — УСБ) и заниматься буду расследованием злоупотреблений по службе работников внутренних дел.

Спорить я не стал, и правильно сделал. Теперь-то я знаю, что если бы я не работал на режимном заводе, не входил в особый список правительства, то после своей статьи меня бы исключили из партии, «ушли» с занимаемой должности и я разделил бы судьбу диссидентов — либо психушка, либо долгие годы прозябания изгоем общества с работой дворником или истопником котельной…

В свой отдел на службу в краевое УВД я вышел в 89-м, поработал несколько лет и уволился — в обстановке всеобщей коррупции, разгула криминала, вседозволенности и всевластия адвокатуры работать в милиции я не смог.

Но полученные на курсах Академии МВД навыки и опыт работы в особой инспекции если и не сделали из меня высококлассного профессионала, то все-таки кое-чему научили.

Так что некий запашок от ситуации, в которую я угодил как-то невзначай, я ощущал явственно. Я никак не мог понять, почему, но определенно чувствовал его. И он мне сильно не нравился…

Тем временем я дошел до дома, где жил мой родственник, и он оказался на месте — не успел уйти на работу. Я прямо с порога сказал ему, чтобы он не беспокоился, я задержусь в Москве на пару дней, жить буду не у него, и тут же ушел, забрав свою сумку с вещами и пообещав ежедневно отзваниваться по телефону.

После посещения рынка и магазинов я запасся продуктами и уже на такси вернулся к знакомому дому с дверьми из темного полированного стекла — пакеты оказались трудноподъемными, и я не рискнул возвращаться назад пешком.

В вестибюле у окошечка будки охранника стояла представительного вида дама средних лет, одетая броско и дорого, в шикарной широкополой шляпе, и о чем-то говорила с Иваном Ивановичем.

Завидев меня, она повернулась в мою сторону, всплеснула руками и сказала:

— Ну, как же вы все донесете один? Давайте-ка я помогу!

Она как-то ловко выхватила у меня один из пакетов, и я не успел и слова сказать, как мы уже оказались заключеннными в кабину лифта, а через минуту — возле двери с цифрой «3» на ней.

На этом все не кончилось. Я открыл ключами дверь, она помогла занести пакеты, и только теперь представилась:

— Аделаида Гертрудовна Шацкая, актриса и ваша соседка. Играю на сцене у Армена Джигарханяна.

Мимо театра Джигарханяна я совсем недавно проходил — он располагался в одном из переулков неподалеку от дома моего брата.

— Виктор… — сказал я, принимая надушенную ладошку и прикасаясь к ней губами. — Пенсионер из Барнаула.

— Как интересно… — протянула томным голосом Аделаида Гертрудовна. — Я живу во второй квартире — это здесь, на противоположной стороне площадки…

— Я уже разобрался, где это… — пробормотал я, — и…

Но мне не дали докончить мысль.

— И я приглашаю вас прямо сейчас на чашку чая. Это же безумно интересно — в вашем возрасте — и на пенсии, я думала, только артисты цирка, балетные, певицы уходят на пенсию в вашем возрасте. А вы, похоже, не из их числа. Вы обязаны мне все рассказать, все-все!

Она ворковала приятным голоском, она увлекала меня под локоток, она буквально обволакивала меня своим обаянием и тонким запахом духов, и я сам не мог понять, как оказался сидящем в помещении уютной кухни ее квартиры, за столом, на котором стоял электрический самовар, на блюде — торт, а перед нами исходили ароматным паром чашки с чаем.

— Ну-у… — тоном любознательной кумушки протянула актриса Шацкая. — Кто же вы? И как попали в э т у квартиру?

Она как-то лишь слегка уловимо выделила слово «эту», и меня вдруг осенило — вот он, мой шанс получить информацию! Ситуацию нужно ведь было как-то прояснять, а с помощью Евгении это мне уже представлялось сделать весьма проблематичным.

Дама же, с горящими от любопытства глазами сидящая передо мной, наверняка могла снабдить любого информацией, причем даже — с избытком. Ибо сама не могла не являться кладезем ее.

И я, сознательно потянув время, отхлебнул чая, положил себе на блюдце кусочек торта, ложечкой отщипнул кусочек и проглотил его, закатив глаза от удовольствия.

— Да вот даже и не знаю, с чего начать, — протянул я, вновь отхлебывая из чашки.

Глава 3-я

Если вы хотите разговорить человека — говорите с ним о том, что его живо интересует. Тогда, утратив осторожность, ваш собеседник обязательно скажет вам все то, что вы хотите от него услышать.

Это первое правило получения информации при работе с очевидцами и свидетелями.

Но тут был не совсем обычный случай — по глазам Аделаиды Гертрудовны я видел — ее интересовало в с е. В артистических кругах это было обычным явлением — вынужденные чуть ли не ежедневно перевоплощаться на сцене, то есть принимать облик то одного героя, то другого, артисты просто не могут не изучать жизнь других людей, примеривать ее на себя, а так как своими открытиями они постоянно делятся друг с другом, ибо нуждаются в аплодисментах себе по любому поводу (еще одна особенность профессии), то не могут не становиться с возрастом сплетниками.

По крайней мере — значительная часть их.

Поэтому в общении с ними нужна прежде всего искренность. В силу профессионального лицедейства в актерском сознании искренность и актерская игра переплетаются, и в итоге мы не зря частенько говорим о них: «О, актеры! На сцене и в жизни они неподражаемы и одинаковы!»

И я рассказал Аделаиде Гертрудовне о себе все, что ее могло интересовать.

А именно: почему я, будучи столь молодым — уже пенсионер. И каким образом и по какой надобности оказался в Москве.

По первому пункту я, естественно, соврал. Сказал, что служил в полярной авиации и одним из последних, уже после развала СССР, получил в соответствии с союзными законами спецпенсию. Ну, а сейчас приискиваю себе работу, а пока есть время — решил вот съездить к друзьям детства на родину, в Азербайджан, а теперь возвращаюсь обратно.

И вот в этом пункте я в своем подробном рассказе не соврал ни слова.

Но — по порядку.

Однажды мне в голову пришла мысль попробовать разыскать друзей детства. Дело в том, что после рождения первые восемь лет я был единственным русским ребенком в среде азербайджанцев, лезгинов, грузин, которые в основном и составляли население Хачмаса. И странная особенность — трое моих друзей — двое наполовину грузин, наполовину азербайджанцев, их сестра и еще один — лезгин, в процессе роста и взросления (сначала ползания и гукания, затем беганья, лазания по деревьям и купания в речке) научились русскому языку настолько, что закончили впоследствии русскоязычные школы, институты и университеты, а вот я — я так и не научился азербайджанскому языку. Не говоря о грузинском или лезгинском.

Почему это произошло, я не знаю. Но после переезда в Сибирь в 1960 году я продолжал приезжать на все лето в Хачмас еще восемь лет — пока здесь оставались жить родители моей мамы.

Последний раз я был в Азербайджане в 1968 году, то есть сорок лет назад. И друзей своих с тех пор не видел — первое время мы переписывались, а после окончания мною высших инженерных курсов Минсредмаша наша переписка постепенно затухла. Я просто не знал, о чем писать — я уже говорил о степени секретности своей работы. А ребята… Ну, что, ребята — семьи, житейские будни, и главное — отсутствия личного общения — все это не могло не сказаться.

Мы постепенно забыли друг о друге.

И вот я вдруг решил своих друзей детства разыскать и встретиться со всеми хотя бы раз.

Вы поймите меня — все мои товарищи по работе и друзья умирали один за другим, все покоились на кладбище алтайского городка Славограда. Я еще вернусь к этому в другой раз, но теряя ежегодно и почти всегда — близких вам людей, хочется ведь не только терять, но и хотя бы иногда н а х о д и т ь!

И вот я, увидев какой-то фильм — о встрече друзей детства, о вновь вспыхнувшей дружбе, и чувстве локтя и прочей лабуде (я не оговорился, вы поймете сейчас, почему я так непочтительно выражаюсь о том, что принято считать святым) тоже решил найти через 40 лет друзей детства.

Хачмас — город маленький. Так что я подумал и написал письмо, послав его наугад на фамилию самой многодетной семьи (многодетной, естественно, по меркам шестидесятых годов прошлого века).

Я рассуждал так: из восьми детей кто-то — да живет в отчем доме.

Расчет был верен — раздались телефонные звонки. Сначала от брата одного из моих друзей (в 1968 году ему было 6 лет, но оказывается, он меня хорошо помнил).

Потом из Махачкалы позвонил один из братьев — ему передали из Хачмаса мой адрес и номер телефона.

Начались перезванивания, активная переписка и, наконец, последовало приглашение.

Мой друг уверял меня, что все меня ждут, я всех увижу и так далее и тому подобное.

Увы, я забыл Кавказ за сорок лет. Забыл особенности кавказских мужчин — их темперамент, многословие… И способность приукрашивать и все преувеличивать.

— И вот, Аделаида Гертрудовна, — продолжал я рассказ, допивая уж не знаю какую по счету чашку чая, — я в Москве по пути из Махачкалы. Расстроенный, разочарованный… Вы представьте себе, я думал, что хотя бы раз мы все посидим за столом, что называется, предадимся воспоминаниям, растрогаемся, ну — вы понимаете меня…

Актриса Шацкая промакнула платочком повлажневшие глаза и кивнула.

— А на самом деле я так и не увидел ни одного из остальных четверых друзей. Тот, что встретил меня — в ссоре с сестрой и братом, по какой-то причине он сорвал встречу еще с одним — тот теперь живет в Баку. И так далее.

Когда я сел на поезд в Махачкале и пока ехал обратно, я думал — и ради чего же мне пришлось потратить 50 тысяч рублей, залезть из-за этого в долги — чтобы попить коньяку в городе, отстоящем от моего на 5 тысяч километров? Но это можно было делать и у себя в Барнауле!

Поразмыслив, я понял — за 40 лет мы не просто изменились. Это ведь время, когда сменяются два поколения людей. Два! Так что мы давным-давно уже просто совершенно чужие люди, а никакие не друзья.

Мы помолчали. Аделаида Гертрудовна вновь залила самовар, включила его.

— А как же вы у нас в доме-то оказались? — спросила она. — Да еще и в квартире Женечки Кудрявцевой?

— Да случайно познакомились, — ответил я. — На улице, дорогу я им помог перейти, и вот… — сдержанно продолжал я. — А что у вас за особенный дом?

— А разве Женя вам не сказала? Этот же дом выстроило АО РЭС. Поэтому и квартиры такие — нечетная вертикаль — для богатейших менеджеров РЭС, а четная — обычные квартиры евростандарта, их выставили не продажу, вот и купили, кто мог.

У меня как раз наследство образовалось в Чехии… Я и обзавелась этой квартирой.

— А как же Женя…

— Да вы что! Она же родная сестра Юрия Борисовича Кудрявцева!

И только тут у меня в голове все сложилось, и сходно это было с сильнейшим ударом по голове! Акционерное общество Российские электросети, Кудрявцев, во времена СССР — бывший завлаб, при Горбачеве сделал начальный капитал на торговле в Москве продуктами, возглавлял первое демократическое правительство новой России, активно участвовал в приватизации госсобственности, и в награду получил этот лакомый кусок — АО РЭС, которым фактически единовластно управлял вот уже десяток лет…

Человек, ненавидимый простыми людьми, символ всего плохого, что случилось с беднейшей частью населения после 1990 года… И, между прочим, непростой человечек… Ходили о нем кое-какие слухи…

Шацкая смотрела на меня с жадным любопытством. Я видел, что ее буквально распирало от желания поделиться со мной тем, что она знала.

Что ж, воспользуемся…

— А чего это Женя такая напуганная? — наливая себе чашку, как бы между прочим спросил я.

Аделаида Гертрудовна на глазах как бы увяла. Вопрос ей явно не понравился.

— Ну как же, — неохотно сказала она. — Сначала муж пропал, потом вот на днях — друг.

Она прятала глаза, я же, наоборот, смотрел ей прямо в лицо.

Да, судя по всему — тот еще братик у Жени Кудрявцевой… Вот вам и происхождение того запашка, что я чувствовал так яственно!

Собраться и уехать? Ваню жаль, да и как-то стыдно…