Бесплатный фрагмент - Бульварная молитва

Глава 1. Началось все со слона

Новое закатное солнце освещало улицы столицы, пробегалось в каждом закутке, проглядывало в окна Ленинской библиотеки, осматривало золотые бычки сигарет в переулках, где молодежь, скрываясь от милиции впервые пробовала курить. Солнце заскакивало в темные окна баров на Тверском бульваре, барабанило по золотым бутылкам виски, а после, пролетая пару метров от центров пьянства, каталось на ухе слона во дворе Музея Востока, неслось к статуе Пушкина и Гончаровой, именуемой в народе «жуком в коробочке», летело вперед к окнам дома Грибоедова, который уже давно не дом Грибоедова, а лишь литературный институт имени Горького, пробегалось до Патриарших прудов, пугало злых лебедей своим появлением… Солнце гуляло еще долго, и читать похождения этого наглого светила, я заставлять вас не буду, они ничего не выражают и не чувствуют. Поэтому давайте вернемся на несколько километров назад, к статуе слоненка, пугающей пьянчуг, заходящих в этот двор после веселой алкогольной ночи. Конечно, кто не удивится, если увидит посреди московского бульвара индийское животное?

Так вот, прямо сейчас из дверей Музея Востока, по направлению в бок слона, выходил Саша Касаткин, известный в студенческих кругах как Булгаков. Касаткин был среднего роста, черноволосый и веснушчатый. Юноша учился в Институте Востока, и для написания диплома ему приходилось бы ездить в Университет на Рождественке, недалеко от архитектурного университета и комично звучащего Росрыболовства, где, к сожалению, раньше работала Сашина мама, и поэтому почти каждая женщина преклонного возраста на этой улице оказывалась ее подругой и начинала твердить Касаткину, как он подрос и так далее. Для Булгакова это было неудобно. Он любил Восток, но ненавидел материнских друзей. Поэтому вместо посиделок в библиотеке, Саше приходилось ездить до Пушкинской, идти вперед еще несколько минут и садиться за учебу в коридорах Музея Востока.

Сейчас юноша бормотал себе что-то под нос, теребя в руках старую пожелтевшую книжку «Мифология Ближнего Востока».

— Все штормы мира… ударили с единой мощью… — шептал Саша, устремляя взгляд на 27 страницу книги, где и был написал шумерский миф о потопе.

Касаткин направлялся к статуе Маяковского, расположенной напротив одноименной станции. Конечно, парень мог срезать через Патриаршие пруды и пройти мимо «своего» музея по адресу 302-БИС, но студент уверенно шел к Литературному институту. Булгаков остановился около черной таблички с красноречивой надписью: «Литературный институт имени А. М. Горького». Востоковеда всегда смущали такие инициалы писателя. Если Алексей, то почему не Пешков? А если Горький, то почему не Максим?

Из мыслей парнишку вырвал подзатыльник.

Ванька Хеттский. Есенин. Рыжий, голубоглазый, вечно улыбающийся и травящий бородатые анекдоты студент поэтической кафедры. Есенин был из тех друзей, с которыми только отвернулся, а он уже читает стихи проституткам или приводит домой по пять девушек на неделю со словами, что это любовь всей его жизни. Стихи этого Есенина были похожи на стихи настоящего, правда написаны были лесенкой, да что уж, парень утверждал, что во снах к нему не раз приходил Сергей Александрович и говорил, что Хеттский- продолжатель его дела. Ваньке не особо верили, но очень любили.

— Чего там у твоих ускоглазых нового, Булгаков? — насмешливым и ироничным голосом выпалил Есенин, показывая неприличный жест памятнику Герцена во дворе Литинистута.

— Очень смешно, Есенин.

— Ладно, можешь не смеяться. Я бы тоже никогда не смеялся, если бы каждый день видел слоненка. Коровьев будет сегодня?

Разговор ушел от этой слоновьей перепалки в сторону обсуждения кого сегодня ждать на собрании Гротеска, а кого нет.

Гротеском называлось небольшое общество из пятерых парней. Насмотревшись фильмов по типу «Общества мертвых поэтов» и начитавшись книг, Есенин, когда был еще Ванькой Хаттским, заявил Булгакову, который тогда еще был Сашей Касаткиным, что им необходимо создать свое тайное общество. Спорить с соседом по квартире Саше не очень хотелось, поэтому он согласился. Ну и началось… Ванька быстро заделался Есениным, а друга окрестил Булгаковым, никто так и не смог вырвать из потока речи почему. В компании так же быстро появился старый товарищ Есенина по имени Адам и по прозвищу Коровьев из-за наличия дома огромного черного кота по кличке, не поверите, Бегемот. Через пару месяцев существования тайного общества уже Булгаков пригласил своего друга Женю, получившего прозвище Чехов из-за того, что учился в медицинском. Чехов привел Виктора, впоследствии Базарова, как можно догадаться своего однокурсника. И так полный состав Гротеска был утвержден на шутовском договоре.

Встречи проходили раз в неделю по средам вечером на скамейках напротив статуи Маяковского, а после друзья направлялись либо на Патриаршие пруды, либо на лестницу в подъезде по направлению к квартире 50 в Музее Булгакова, и не было ни одного раза, чтобы Есенин не воскликнул, что направляются они в музей Касаткина.

Итак, рыжий и черноволосый остановились около памятника второго по известности Владимира Владимировича и стали ждать остальных. Закатное солнце освещало их светлые лица и горящие глаза, воздух был полон апрельской духоты, было неимоверно тепло и хорошо. Из театра Сатиры бежали студенты-актеры, из концертного зала выходили будущие маэстро, и нет, студента ты не спутаешь ни с кем. Студент не только возрастом, но и взглядом отличается от людей, отучившихся- в глазах всегда стоит какая-то неимоверная смесь. Смесь тоски и восторга, всегда в разном соотношении. Сероволосый актеришка, выскочивший из здания и врезавшийся в столб, был ни кем иным как представителем касты восторженных. Эта страсть затуманила ему глаза, как затуманивает глаза хорошая выпивка или слезы. Тоска сейчас мало играла, видимо представление произвело невероятное впечатление на юношу. А лысый парень со скрипкой на плече же наоборот потерялся в скорби в своих голубых глазах, вероятно мечта его находилась за стенами концертного зала, но обстоятельства затащили именно в эту сферу. Но и тоскливые, и восторженные безусловно являются нашим будущим. Будущим, настигающим с каждой минутой.

Из многоножки-толпы, бегущей в метро из музыкального пристанища вырвалась одна быстрая и улыбчивая фигура. Это был никто иной как Коровьев, впервые за три недели пришедший на собрание Гротеска. Есенин сорвался с удобной подножки памятника, кинулся к другу, споткнулся, чуть не упал и накинулся на товарища крепкими объятиями.

— Коровьев! Друг, я так скучал, безумно скучал! Ты не представляешь, как тяжело без лучшего друга!

Коровьев также крепко обнимал Есенина, смеялся и чуть не плакал.

— Три недели без тебя, друг, это было невозможно! — закричал поэт и начал бить руками по плечам товарища.

— Я тоже очень скучал, Вань. Знал бы ты насколько!

Парней освещало теплое закатное солнце, и казалось, будто время замедлилось, ведь смех друзей звучал очень аккуратно и ювелирно. Сзади неторопливым шагом подошел Булгаков, засунув руки в карманы.

— Есенин, я был уверен, что я твой лучший друг. — лицо расплылось в приятной улыбке. — Коровьев, что стоишь как неродной? — инициируя предстоящие объятия, Саша первым подошел к Адаму.

— Осталось дождаться медиков. Опаздывают. — пожал плечами Коровьев.

Опоздания Чехова были против обыкновения на встречах Свиты- раньше он был самой пунктуальностью, и приучивал к этому Базарова. Адам нахмурился, понимая, что очевидно пропустил нечто важное, раз никто из друзей не стал волноваться за докторов.

Есенин махнул рукой и закатил глаза:

— Ничего удивительного. Чехов, наверное, опять со своей Машкой. За те недели, когда тебя не было, он успел подхватить себе девчонку. Правда, ни мне, ни Булгакову они не нравятся. Какая-то глупая и словно пустая. Однажды я пытался постучать Маше по голове, надеясь услышать там пустой звон, но Чехов, в ответ на это, постучал по голове мне. –Адам снисходительно посмотрел на агрессию Есенина. — Нет, Коровьев, ты не смотри так на меня! При первой встрече, я спросил у нее мертв ли Достоевский. И, не поверишь, она ответила, что да!

Коровьев засмеялся и покачал головой с манерным цоканьем.

— Не понятно, как Чехов только влюбился в такую барышню. — поддержал товарища Булгаков.

Не удивляйся, читатель. Конечно, физически Достоевский мертв, но любой уважающий себя и свой авторитет человек, разумеется должен знать, что отвечать на такой вопрос можно лишь словами «Достоевский бессмертен».

Есенин насупился подобно снегирю и устремил взгляд на выход из метро, откуда неспешно выходили двое парней с кожаными портфелями в белых халатах. Булгаков в голове протянул мысль, что необязательно носить униформу, чтобы все поняли какая у тебя специальность. Он же не шатается по улицам в кимоно! Вот по Есенину и без сборника его стихов понятно, что он поэт. Лишь поэт может и страдать, и очаровывать девушек, и громко смеяться, при том делая все это разом. Медики подошли ближе, протянули руки друзьям, коротко кивнули Коровьеву, как бы приветствуя.

— А что, обниматься Машка запретила? — язвительно выпалил Есенин.

Коровьев хихикнул, но вероятно он сделал это не из действительной комичности фразы, а из уважения к товарищу и его обиде на этих двоих.

— Куда мы сегодня, Есенин? — проигнорировав замечание, произнес Женя Чехов.

— Если на Патриаршие, ты будь осторожен, не говори с незнакомцами. У Воланда всегда при себе обнаженная женщина имеется, Машенька расстроится! — неожиданно для всех сказал обычно тактичный Булгаков, получив в подарок за высказывание самый уважительный из всех взгляд Вани.

Чехов в силу своей сдержанности лишь закатили глаза и не стали вступать в дискуссию с агрессивно настроенными Есениным и Булгаковым.

Через десять минут друзья уже поднимались по лестнице второго подъезда Булгаковского дома под привычные шутки Есенина про Сашу, которые были уже настолько несмешными, что непроизвольно вызывали хихикание. Ваня залез на подоконник с ногами, уселся по-турецки, так, что рядом мог поместиться еще один человек, им стал, безусловно, Коровьев. Чехов и Базаров, предварительно сняв белые халаты, уселись на ступеньках, Булгаков же остался стоять, оперевшись на разукрашенную граффити и признаниями в любви стену. Есенин прокашлялся, оглядел всех присутствующих и заулыбался.

— Начнем с того, что я безумно рад вас видеть. Впервые за апрель мы собираемся полным составом. Я очень рад. Очень.

Компания начала разом кивать и утверждать, что тоже невероятно счастливы сидеть таким коллективом в таком месте.

Закатное солнце, прошу прощения за отступление, светило в тот момент как-то необыкновенно. Рыжие волосы Есенина словно сливались с этим светом, пряди как будто выходили из лучей, парень казался каким-то божественным и ангельским, все лицо было так прекрасно в этом потрясающем золотом свечении, он словно сошел с иконы, ведь казалось, что волосы создавали вокруг его головы нимб. Ваня никогда не был ни для кого ангелом, скорее наоборот маленьким чертиком, но сейчас это будто был не тот саркастичный и грубый парень, а настоящий серафим. Золотые нити солнышка неслись по ступеням дома, скакали по лестничным площадкам, бежали по потолку, пролетали в замочные скважины, и весь дом на пару мгновений, абсолютно весь, загорелся чудесным закатным светом.

— Во-вторых, — снова заговорил Есенин. — мне категорически надоело, что мы с вами, друзья, никогда ни с чем фантастическим не сталкивались, кроме фантастического неумения Чехова выбирать спутницу жизни, а Булгакова специальность. Но не в этом дело. Я предлагаю перепробовать на своей шкуре все городские легенды, хоть что-нибудь интересное и должно ведь произойти! Начиная от извозчика на Кузнецком мосту, заканчивая Воландом!

— Есенин, самое страшное, что мы можем встретить на Кузнецком мосту- подружки моей матери. — цинично произнес Булгаков. — А так, я за.

— Поднимите руки, кто за. — улыбаясь своей идее, попросил Ваня.

Коровьев и Булгаков мгновенно подняли руки, Есенин зачем-то тоже. Базаров сделал это нехотя и с паузами.

— Не верю я в эту паранормальную ересь, но за компанию сходить могу. — впервые за день подал голос немногословный Виктор.

— А я категорически против. Вы что, извините, идиоты? Какие московские легенды? Всю жизнь тут живу, ни разу ни о чем таком не слышал. — скептически покачал головой Чехов, сложив руки на груди.

— Не хочешь- не надо, товарищ. Тебе нечего терять, у тебя дама настоящая ведьма. — огрызнулся Есенин. — Я ничего не имею против девушек, сам профессионал в сфере обольщения, да и помните, как я про Ангелину выражался, когда Коровьев с ней был? Но, Чехов, твоя Маша это ужас на ножках.

— Ты перегибаешь палку! — Женя вскочил и сжал кулаки.

— Подраться со мной хочешь? Нашелся Печорин! — Ваня спрыгнул с подоконника и шагнул в сторону Чехова, выражая на лице искреннее разочарование и злобу. — Я думал, мы друзья, а ты нашу дружбу так легко предаешь.

Чехов схватил Есенина за воротник рубашки, и прошипел в лицо, огрызаясь от каждого слова, как свирепая собака, нападающая на излишне наглого рыжего кота во дворе:

— Друзья не оскорбляют девушек друг друга.

Есенин сжал его запястье и откинул руку в сторону, с ненавистью отслеживая вздымающуюся вену на лбу Чехова. Его переполняло отвращение ко вчерашнему другу, злоба вспенивала кровь внутри, а руки дрогнули от переполняющих эмоций. Оранжевое закатное солнце словно сменило цвет на агрессивно-красный, оно било в лоб Есенину, стоящему напротив окна, крася рыжие волосы того в яркий алый оттенок. Он хотел было что-то выпалить, как вдруг чья-то рука откинула Ваню как котенка за шкирку на подоконник, а Чехова обратно на ступени.

— Ребят, черт, вы совсем с ума сошли? — прорычал разорвавший их Коровьев. — я вас двоих очень ценю и уважаю, но никто кроме вас не хочет, чтобы перепалки продолжались! Не забывайте, что мы с вами в первую очередь друзья.

— Ты прав, Адам. — устремив глаза в пол пробормотал Есенин. — Простите, я не знаю, что на меня нашло.

— Я пойду, наверное, с вами. — зашептал Чехов, ковыряя край брюк и не поднимая глаза на Гротеск.

Компания сидела молча, каждый глядел в какую-то одну точку и думал о чем-то своем, в основном о скотском поведении Есенина с Женей, которое очевидно являлось концом мирного периода в дружбе. Все затихли и словно боялись проронить хоть слово. Солнце, снова ставшее оранжевым, принялось читать надписи на стенах, которыми был полон подъезд, и старалось лишний раз не попасть в тоскливые глаза товарищей.

— Вот и славно! Все в сборе! — резко крикнул Ваня, вырывая друзей из пустой задумчивости. — Предлагаю начать со следующей недели! Каждый день по месту!

Булгаков и Базаров заулыбались, Чехов кивнул, все-таки сумев оглядеть товарищей, Коровьев радостно расцвел, выпрямился и полным уважения взором оценил Есенина. Наивность и яркость Вани всегда выводила Гротеск из любой грусти, оставляя их лишь думать: «Ну дела! Остались же в мире еще люди солнца!»

Глава 2. Останкинская горбунья

Квартира номер 12 в доме 27/13 на Малой Грузинской досталась Булгакову от родителей, а родителям в наследство от бабушки и дедушки со стороны отца. Сашины мать с отцом на сорок девятом году жизни поняли, что суета и беспорядок Москвы не для них, и уехали куда-то на юг за границу: в Черногорию или Боснию-Герцеговину. Уже по этому можно понять, что семья Касаткиных никогда не жила бедно, да и квартира на такой знатной улочке тоже говорила о хорошем материальном состоянии фамилии. Перед отъездом господин и госпожа Касаткины взяли с сына слово, что он не будет водить домой девушек. Булгаков пообещал, и вместо него девушек стал водить Хеттский Иван Михайлович, известный более как Есенин. Но и он появился на Малой Грузинской не сразу. Первые два месяца Булгаков провел в одиночестве среди книг о древнем востоке, золотых статуэток слонов и благовоний. Скука и отшельничество быстро надоели Саше, и он решил пригласить к себе жить старого школьного друга Ваньку, с условием, что все платы они будут делить напополам, и Хеттский не даст Касаткину повеситься от затворничества.

Так и вышло. С приезда Вани квартира словно зажила новой сущностью. Началось с того, что Есенин поменял черные шторы на желтые, так что спальня теперь освещалась ярче, нежели до этого. На стенах быстро появились плакаты с группами начала семидесятых годов, в углу оказалась старая акустическая гитара, сплошь испачканная стикерами. При всем спокойствии Булгакова, своего соседа юноша обожал невероятно, хоть иногда и злился за разбитые тарелки и громкую музыку поздно ночью.

Через месяц совместного проживания Есенин стал водить дам, окрещая всех словами «любовь всей моей жизни». После расставания со всеми пассиями, Ваня тридцать минут грустил, а после бежал обольщать новых. Самые длинные романы Хеттского длились в районе двух недель, и прекращались потому что Есенин уставал.

Через три месяца совместного проживания произошли события, описанные раньше, и появился Гротеск, пока что из двух человек. Когда компания собралась полностью, Есенин напечатал документ, в котором исписал основные правила тайного общества, и зачитал, стоя на столе. На Малой Грузинке стало все чаще собираться больше, чем пара людей, иногда даже не людей- во время гастролей музыкант Коровьев оставлял друзьям огромного черного кота с булгаковским именем Бегемот. Базаров и Чехов реже появлялись дома у основателей общества, нежели Адам, но под словом «реже» я имею в виду, что приезжали парни не каждый день.

Адам Коровьев обитал на другом конце города, ближе к югу, но это не останавливало его вечное желание примчаться на Малую Грузинку, приходил он обычно без приглашения, просто стучался в дверь и заходил. Булгаков и Есенин невероятно удивлялись сперва, ведь ноги друга могли занести его в дом 27/13 и рано утром, и поздно ночью. Адам был человеком невероятной душевной простоты и доброты. Он заботился обо всем, что его окружало, ненавидел запах бензина и не пил крепкий кофе. Любил всегда нежно и трепетно, и Есенин даже однажды сказал, что у Коровьева видно не душа, а асфальт в период тополиного плача. Свою музыку юноша играл так лирично, что кажется даже звезды на небе гасли, прятались в фонарях и начинали слушать эту загадочную мелодию. А самое поразительное в Коровьеве было то, что он не скрывал душевную доброту под маской эгоизма, он никем не хотел казаться, всегда был искренен и честен со всеми людьми. Адам был из тех людей, которые даже за огромные деньги не согласятся изменить любимому человеку, предать друзей. Он готовил самый вкусный кофе и таскал беспечному Есенину, гулявшему в мороз без куртки, теплые пироги. Не любить Коровьева было невозможно, нужно быть слепцом, чтобы не любить человека настолько доброго.

Евгений Павлович Кариотский, Чехов, отличался серьезностью, безэмоциональностью, славным интеллектом. Женя редко шутил, не смеялся с друзей, когда те влезали в какую-то очередную передрягу, а лишь журил их и вытаскивал из этих самых проблем. Ум руководил его действиями, размышлял Чехов всегда и везде. Приходя раньше на собрания, шагая по проспектам, засыпая, просыпаясь, чистя зубы, гладя исключительно белоснежный халат, просиживая пары в медицинском и даже разрезая трупы на практике- мысли являлись вечными спутниками этого молчаливого парня. Свое мнение считал Чехов правильным при любом раскладе, анализировал всех окружающих его людей и не терпел запах алкоголя. Смуглое лицо Евгения редко выражало чувства. Заставить его краснеть могла лишь жара, улыбаться лишь Есенин с его беспощадной наивностью. Знаешь, читатель, такого человека можно встретить недалеко от элитных пабов- из его кармана никогда не торчит ручка или салфетка, стрелки на брюках сделаны настолько четко, что кажется, будто ими решительно можно кого-то убить. От таких людей пахнет одиночеством, они неспособны кинуться в ноги к обожаемому человеку, целовать руки, дарить десятки букетов… Они засыпают наедине с мыслями о своей никчемности.

Но не он, а Сашка Булгаков, как ни странно, являлся всеми любимым мозгом общества. Самым популярным выражением лица его была теплая и приятная улыбка, глаза мерцали каким-то отдаленным, магическим светом, и блестели они рядом с черными волосами словно действительные самоцветы. Булгаков любил всех окружающих его людей, но не Коровьевской любовью. Он редко кидался в объятия, но зато все почему-то знали, что закроет от бед их в первую очередь именно черноволосый Сашка. Касаткин походил на волшебный апрель- кожа белая, глаза капельно-голубые и блестящие, вот и чувствуется, что нельзя такого выводить на свет- растает. Но без света Булгаков не мог. Не так холоден, как зима, не так горяч, как лето. Юноша легко заинтересовывался, легко влюблялся… Квартира на Малой Грузинской благодаря нему наполнялась книгами, именно он притащил старый патефон, очень понравившийся Есенину, чтобы слушать пластинки в пожелтевших обертках, доставшиеся еще от бабушки. Однажды, когда Касаткин и Хеттский гуляли по городу, откуда-то появился теплый июльский ветерок, ударил в лицо Сашке, и Есенин воскликнул: «Да это ты этот ветерок, Сашка!».

Витю Иванова редко замечали даже контроллеры в автобусах, он был тих и спокоен. Глаза и волосы одного оттенка, линзы очков, одежда черно-белых тонов- скромность Базарова выражалась не в румянце и милом шепоте, а в ступоре перед обществом. Всю жизнь несчастного парня преследовали страх, что стоит ему исчезнуть- ничего не изменится. В школе юноша слышал сплетни, что Иванов человек-посредник, сделает все, что ему скажут, и любую мысль перетрактует на себя, если произнесет ее хороший оратор. В университете познакомился с Женей Кариотским, а тот привел к Есенину. Ваня с самого начала тепло отнесся к новичку, сразу начал весело трясти его руку, так что Базаров опешил. Витя не любил темный кофе, но пил, чтобы не казаться перед Чеховым слабым, он часто незаметно уходил с собраний вдвоем с Коровьевым, дабы покормить котят на улице. Говорил тихо и мало, а свое мнение начал выражать лишь через месяц пребывания в Свите Воланда. Базаров человек бесхитростный, верный и ласковый. Улыбка появлялась нечасто, но, если вдруг озарялось лицо Виктора, то на это можно было смотреть вечно. Он сиял словно самая яркая звезда на небосклоне, а после снова хмурился, стыдясь такой слащавой эмоциональности. Но ни у кого не было сомнений, что за друзей Базаров будет стоять до конца, чего бы это ему ни стоило.

Квартира 12 снова освещалась ласковым солнцем, золотые слоны стали не просто металлическими, а действительно волшебными. В окнах отражались оживленные улицы. И, боже мой, глядя из стекол на бульвары и закоулки, понимаешь, что нет в мире ничего прекраснее людей! Тысячи ежедневно несутся по своим делам, заскакивают в оживленное метро, серенькие автобусы, машут знакомым лицам, и, вы лишь вдумайтесь, у каждого из них своя судьба и свой жизненный путь! Цветы, которые несет в руках гражданин в серой куртке, ведь тоже кому-то предназначены! Девушке помогает перетащить тяжелый чемодан милый юноша, и кто знает, может через пару лет они сыграют свадьбу! Каждый из этой толпы занят своей суетой, а в месте, куда они бегут, ждут еще десятки уже со своими историями! Люди влюбляются, страдают, смеются, падают, помогают, восхищаются, сплетничают, задумываются, творят, считают, пишут, поют серенады под окнами… Люди живут! Никогда не думайте, что вы одни во Вселенной, никогда не считайте себя центром мира, а если уж и нападут на вас такие губительные размышления, скорее бегите на Арбат или Тверскую и смотрите на людей! Пожалуйста, всегда смотрите на людей!

Ваня Есенин высунулся из окна, залез обратно в комнату с теплой улыбкой на розовых губах. В домашних шортах и огромной футболке с музыкантом сидел рыжий на подоконнике, качал ногами и оглядывал угол, в котором стояла кровать Булгакова. Сам Сашка после полуночных чтений спал как сурок. Такое было абсолютно обыкновенным в квартире 12 в доме 27/13 на Малой Грузинской: Есенин вставал рано, Булгаков же просыпался поздно. Те несколько часов пока Хеттский ждал, когда же проснется его друг, он сидел у окна и вглядывался в толпы людей. И сердце молодого поэта разрывалось при каждом новом лице на проспекте! Восторг от столицы выливался в стихи, для Вани Москва был настоящим городом мечты. Каждую звездочку на московском небе он готов был целовать лично, а на комментарии Чехова, что созвездия видны почти с любой точки земли, отвечал, что таких светил как в Москве нет нигде! Он гордился тем, что москвич, чувствуя себя при этом частью чего-то великого и невероятного!

Раздался краткий звонок в дверь, поэт сорвался с подоконника, открыл дверь и кинулся на шею Коровьева с криками, что ему необходимо увидеть, какое необычайное солнце поднялось сегодня над Москвой! Адам улыбнулся и первым делом двинулся в кухню, нажал на кнопку чайника, выслушивая восторженные восклицания друга о городе, жизни, людях, стихах, музыке…

Такой он человек Ванька Хеттский. Не восхищаться не мог, увидеть спокойное лицо Есенина было почти невозможно. Сердце его пело всегда и постоянно, и делало это громко, выражая свой шум через постоянную болтовню поэта. Он был настоящим солнцем, освещающим своим огнем десятки километров. Рыжие, хоть и крашеные волосы, были прямым показателем этого небесного происхождения. Гротеск любил его безумно.

— Ну чего ты кричишь… — послышался голос из соседней комнаты. — Я пытаюсь спать, а ты орешь. Коровьев, и ты тут. — без особого энтузиазма произнес сонный Булгаков, в одном носке выходящий из спальни.

— Ребята! Я вас безумно люблю! — заверещал Есенин, усаживаясь на новый, уже кухонный, подоконник.

— Он пьян? — снисходительно пробормотал Саша, глядя на улыбающегося Адама.

— Он счастлив.

И тут Булгаков тоже улыбнулся, глядя на ребячески болтающего ногами друга. И Коровьев улыбнулся. И солнце улыбнулось. И вся Москва улыбнулась. И весь мир улыбнулся.

Однако вскоре картина поменялась. Из трубы за окном валил светло-серый кучерявый дым. Казалось, что вся прежде яркая и сумасшедшая Москва превратилась в северный скучный Лондон или несчастный Санкт-Петербург. Ветер нес в себе капли луж, куски газет и пакетов… В этот день поднялся страшный ураган, на некоторых улицах падали деревья, люди держались за заборчики и стены, дабы не быть унесенными далеко-далеко… Есенина и Коровьева экстремальная обстановка не заволновала, ведь именно в этот день должно было случиться первое невероятное приключение Гротеска, поэтому двое парней оставили дома Булгакова и отправились встречать у метро Чехова и Базарова.

Саша всматривался в улицы, не веря в то, что московское утро может быть настолько отвратным, несмотря на то, что солнце пылало в небе еще пару часов назад. Погасло оно и сменилось ветром стоило Есенину выйти из квартиры. Булгаков сейчас был словно та самая туба за горизонтом- выдыхал клубы пара из раскрасневшихся от мороза губ, в ладонях умирала тонкая сигарета. Ее огонь был настолько велик, что уничтожал с каждой новой искоркой, но сигарета видимо лишь хотела почувствовать этот жар, наплевав на предстоящую погибель. И, как вы поняли, сейчас я далеко не про сигареты. Есть на планете люди этой касты, которым лишь бы гореть. Пылания свои ищут в боли, и получая ее не плачут, а радуются, стягивая капли росы своего огня с паутины отчаяния.

Сашка Касаткин-Булгаков был не таким. Ему не надо было озарять мир, глушили его другие, страшные мысли. Страшнее конфликта с обществом может быть лишь конфликт с самим собой.

Пожалуй, посвящу вас в эту пресловутую Булгаковскую исповедь.

Съедала изнутри, облизывала все органы, выпивала кровь Сашки Касаткина ужасная зависть. Зависть настолько всепоглощающая и изнурительная, что сравнить ее можно с ударом ножом под самые легкие. Булгаков никогда и ни в чем не был первым. Он не играл на скрипке так же лирично и очаровательно как делал это белокурый Адам Коровьев, умным как Чехов никогда и считать себя не мог… Однако у главной его проблемы были рыжие волосы и голубые глаза. Есенин. Веселый, свободный, привлекательный и талантливый как никто другой… Но у любого, даже самого бледного солнышка, все равно есть тень? И этой тенью был черноволосый Булгаков. Шагая по школе в далекие года, Ване кидались жать руки, ему подмигивали симпатичные кокетки в розовых юбках, а Саша спокойно плелся рядом. Касаткин никогда не понимал, почему же он недостаточно хорош, чем же так прославился в прошлой жизни его друг, что в этой он бесконечно лучше Булгакова? Даже веснушки у Хеттского были ярче! Даже глаза у него были более голубые и сияющие!

Жизнь Саши без Вани стала бы сущим адом, первый это прекрасно понимал и безумно, невероятно сильно, боялся даже вдумываться что было бы, не переведись маленький Ванька в их класс в далеком, скрытом за дымкой седьмом классе. Есенин научил Булгакова курить. Есенин научил Булгакова красиво говорить с девушками. Есенин научил Булгакова играть на гитаре. Да даже сейчас, когда каждый, казалось бы, идет своей дорогой, Касаткин сжимается от понимания этой невероятной связи между ним и его другом.

Всегда, абсолютно в любое время Касаткин чувствовал себя на голову ниже товарища. Вспомнить даже то, как Сашка начал встречаться с подругой Вани, терзая себя мыслями: «Как же так? Как можно любить меня, если рядом такой идеальный во всем Хеттский?».

Булгаков был из тех людей, в голове которых пустая и пыльная тюрьма для всех чувств и страхов. А за решеткой мерцала эта слащавая улыбка… Какой же стыд окутывал Сашку, когда он лишь задумывался о этой сущности своего сознания! Это невозможно и отвратительно, почему самый близкий и любимый друг в голове кажется таким отвратительным и отдаленным призраком свободы? Есенин никогда не пытался быть лучше товарища, а наоборот хвалил и уважительно критиковал короткие стишки, защищал от обидчиков (черт, да даже они ничего не могли сделать против авторитета Ваньки), помогал чем мог с учебой, а сколько смешных произведений написал Хеттский, воспевая в них драгоценную дружбу с Касаткиным? Он не делал ничего плохого, он жил и мечтал!

Но и Сашка просто жил и мечтал. Мечтал хоть в чем-то опередить друга.

Он знал, он много раз видел во снах как старуха судьба в синем плаще сажает их вдвоем за стол высоко-высоко в космосе, среди голубых планет и звезд, от которых отвратительно слезятся глаза при долгом вглядывании, выкладывала на стол колоду карт и приказывала играть в покер. Булгаков всегда чертовски радовался тузам в своих руках, но в белых ладонях нагло смеющегося Есенина всегда оказывались джокеры. Хеттский смеялся, тыкал мастями в лицо и выкрикивал, что что бы Касаткин не делал, никогда не стать ему лучше своего друга!

И просыпался тогда черноволосый в поту, с вытаращенными глазами и смотрел вправо в сторону цветастой кровати Есенина, мирно дрыхнущего в столь поздний час. Иногда Ваня сидел за столом с романтично сияющей свечой, замечал встревоженного друга, садился рядом и говорил нечто настолько точное, что Саша успокаивался мгновенно. Он думал, что Хеттский знал все эти ужасные мысли Касаткина, ведь Ваня не мог ошибаться. Настоящий Есенин ни за что не сделал бы ему больно намеренно.

Для Булгакова, Есенин был богом.

Сам для себя черноволосый являлся беспощадной Арахной, решившей посоревноваться с великой богиней.

И вот, Ваня называет своим лучшим другом Коровьева? Неужели Булгаков был недостаточно хорош даже для такой никчемной роли лучшего друга?

Сигарета умерла. Сашка не стал жечь следующую, он сел в холодный угол старого балкона, выпрямил левую ногу, а правую поставил, оперев на белую стенку. Булгаков ненавидел себя в такие минуты. Он ненавидел свою гнилую и завистливую натуру, была бы его воля сунул руку бы в глотку, вырвал бы нити греха и выкинул бы в помойку.

Говорят, если нет в человеке Бога умрет он от пороков и всю жизнь страдать будет, а что насчет тех людей, чей бог ходит рядом, смеется и сам эти пороки и вызывает? Сидя на полу пожелтевшего от годов балкона, Касаткин чувствовал будто из глаз его хлещет гниль, смешанная с кровью. Стыд плыл перед глазами, как плывут по нему белоснежные облака, но был он скорее вредным дымом. Таким же какой бежал из трубы за окном.

В дверь проскочили чьи-то ключи с характерным звуком, Сашка поднялся и направился встречать друзей, дрожащих от холода.

— Сашка! Накидывай куртку и побежали бабку ловить! — раздался с порога громкий и веселый голос Бога, Булгаков не стал спорить, а лишь надел серую ветровку и зашагал вниз по лестнице под аккомпанемент смеха, шуток того, кого он ненавидел и боготворил.

Дорога привела товарищей и уже развеявшегося Сашу в тихую улочку недалеко от церкви на Остафьево. Улица была как всегда полна людьми, высыпавшими после окончания бури на улицу и сразу кинувшимся по своим делам. Не привыкший ждать Ванька шагал впереди Гротеска, расталкивал гудящий народ, выискивая глазами какой-нибудь переулок, где он мог бы рассказать весь сегодняшний план. Коровьев и Булгаков старались успеть за рыжим, извинялись перед отлетающими от действий лидера людьми и контролировали, чтобы восторженный Ваня не убежал. Базаров и Чехов плелись позади, будто думая, что не настолько же Есенин слепой от очарования, чтобы убежать и оставить их. Толпа отделила бы парней от друг друга, словно разрезав компанию острыми ножницами, но, из-за внимательности Евгения, и идущие сзади юноши заскочили в выбранную Ваней улочку. Есенин стоял, утыкаясь спиной в каменную стену позади себя.

— Итак, любимые мои товарищи! Сегодня цикл наших паранормальных приключений можно назвать открытым! Дорога привела нас с вами в этот район, а все для того, чтобы сошлись наши пути с дорогой духа горбатой старухи.

И все верно говорил наш голубоглазый поэтишка, действительно в Останкино ходили слухи о колдунье, закопанной когда-то давно заживо в этом самом округе. Гуляли истории работников телецентра о бабке, явившейся в неположенные для посещения зоны перед громадным пожаром, а к тому же сказавшей, что пахнет гарью в этом месте. Шептали о том, что появляется ведьма либо перед какими-то отвратительными событиями и предсказывает их, либо сама и призывает кошмары в жизнь несчастного встречного.

— Ну и бред… — закатил глаза Чехов, типично державший руки на груди. Волосы были прилизаны назад, превращая его лицо в нечто, напоминающее яйцо. — может отставите это мракобесие и пойдем домой?

— Жень, никто из ребят не хочет идти домой. Если что-то не нравится, сваливай.

Булгаков поймал себя на мысли, что никогда не смог бы ответить также, а потом на мысли, что опять завидует другу, потом на мысли, что ему снова стыдно, потом насупился, покраснел и надвинул берет на лоб, словно прячась.

Есенин с Чеховым стояли напротив друг друга, пожирая глазами лица противника. Ваня не понимал, когда все пошло не так и почему. Хорошие друзья грызутся на каждой встрече? Так нельзя, это ни в коем случае не дружба. Неужели два парня, что за короткий срок стали семьей способны теперь так агрессивно пепелить злые лица друг друга? Чехов и Есенин должны были быть друзьями, так было и будет всегда, противоположности же притягиваются… Но давайте вспомним теорию подковы- полюса, на деле, ближе чем все остальные точки к друг другу. Значит и Женя с Ваней не такие разные, чтобы кричать и злиться на друг друга, что же случилось? Ответа ни знал никто.

Юноши шагали в сторону здания Телецентра, сияющего своими пестрыми клеточками штукатурки по всем стенам. Коровьев, идя в ногу с рыжим лидером, спрашивал его как же он собирается ловить эту дьявольскую пенсионерку, а Есенин утверждал, что нет варианта лучше, чем всматриваться в толпу и, если кто-то заметит горбатую бабульку в черном, бежать расспрашивать о темах, близких в теме судьбы. Чехов, шагающий позади, повторно спросил не лучше ли пойти домой, за что Хеттский чуть не сломал ему нос. Базаров переглянулся с Булгаковым, словно извиняясь перед друг другом за поведение лучших друзей.