12+
Боря вышел из моря

Бесплатный фрагмент - Боря вышел из моря

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 246 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

От автора

Автор приносит искренние извинения за допущенные ошибки, описки и даже за досадные очепятки.

Все главные, а равно и второстепенные участники описанных ниже событий, включая даже и представителей животного царства, не имеют ничего общего с похожими на них реальными лицами (мордами) даже при идеальном совпадении всех их паспортных данных, потому что все они, так же как и выше поименные грамматические ошибки, вкрались в этот текст совершенно случайно и независимо от воли автора.

Тем же лицам (мордам), которые, наоборот, хотят именно себя считать истинными героями этих произведений, таковое (конечно, только после тщательной проверки их паспортных данных) автором нисколько не препятствуется, а в некоторых случаях даже и приветствуется.

За сим, прошу вас к тексту, господа!

Искренне ваш, ЖАН ВИСАР

Посвящаю опус сей сыну моему Сергею, благодаря настоятельным просьбам коего, и был он написан.

Сам напросился, вот теперь и читай.

Ж. В.

Побудительной причиной для написания этих строк, явилась цепь различных, вроде бы не связанных друг с другом событий, которые произошли где-то поздней осенью 2000 года. Cих побудительных причин всего три.

Первая — главная, трагическая и неожиданная.

Однажды вечером, позвонил вдруг мне мой хороший институтский друг Леша Команов, голоса которого, к стыду своему, я не слышал, наверное, уже несколько лет, и сообщил ужасную весть — убили Володю Кольцова, нашего однокашника.

В понедельник похороны…

Надо сказать, что довольно значительная часть нашей институтской группы, так и сохранилась маленьким дружным коллективом, который, по заведенной давнишней традиции, продолжал время от времени встречаться. Поначалу эти встречи были регулярными — раз в год. Позднее, с началом перестройки, эта традиция как-то поломалась, но все равно иногда мы все же собирались.

И Володя Кольцов был всегдашний и непременный участник этих встреч.

А теперь — во как! Нет Володи. Был и нет. Трагически погиб…

Мы договорились добираться в подмосковный поселок Апрелевка, где и жил Володя, вместе. Василий Лихачев, Леша Команов и я. Проститься с ним приехало туда и еще несколько человек из нашей группы.

Встречи по такому поводу, как вы сами знаете, всегда тягостны, и заставляют нас на некоторое время остановиться, отстранится от повседневной суеты, задуматься вдруг и взглянуть на жизнь, так сказать, — философически.

Вот был — Володя — симпатичный, скромный парень. Всю жизнь отдавший работе на каком-то военном ящике, куда он через всю Москву мотался каждый день на электричке из своей небольшой комнаты в обшарпанной коммуналке. Жил себе и жил. Работа, семья, дети. Как, у всех.

И вдруг эта ужасная, совершенно нелепая и внезапная смерть. Какая-то там банда нелюдей в ночной электричке. То ли садисты, то ли сатанисты. Бред какой-то.

Был и нет. А вместо этого его похороны. Тоже на каком-то забытом Богом деревенском кладбище, представляющем собой просто нагромождение покосившихся железных оград среди леса, где и к могиле то не пробраться. И возвышенные речи его начальников по работе, от которых только там я и узнал, что он был и выдающимся, и талантливым, и безотказным, и чутким, и таким, и сяким…

А и помянуть то его по-человечески было негде. Места нет. Чужая, тоже какая-то убогая, замызганная квартира по соседству. Теснота и очередь к столу…

Короче — был хороший человек, и — нет его. Жалко Володю…

Слава Богу, мне удалось уговорить тогда Володю Блохина, который единственный из наших был на машине, отвезти всех нас ко мне на дачу, находившуюся совсем недалеко. Там мы и продолжили. Там и помянули по-настоящему. Как добирались в Москву, запомнилось смутно…

А еще через несколько дней, будучи уже в более тесной компании, мы снова встретились там же — уже втроем. Посидели уже более капитально, остались и на ночь. Василий, правда, утром укатил в Москву, а мы с Лешей продолжили и на следующий день, а потом остались и еще на одну ночь. И за это время так наговорились и навспоминались, что, казалось, и не расставались с ним вовсе.

Все это как-то всколыхнуло в памяти события давно минувших дней, и впервые появилась мысль, хоть что-то из нашей прошлой жизни, запечатлеть на бумаге.

Это была первая причина — грустная.

Вторая — проще.

Мой сын Сергей, с которым мы сейчас тоже, к сожалению, встречаемся редко, все время склонял меня к переложению на бумагу множества забавных историй из моей жизни, которые, на определенном этапе нашего с ним всегдашнего застольного общения, как-то вдруг всплывали, из растревоженной алкоголем памяти, и как будто сами собой вылезали на мой уже заплетающийся язык. Ему почему-то это было всегда интересно. Во всяком случае, в процессе застолья.

Ну, а третья причина — и совсем проста.

Никогда тяги к эпистолярному жанру у меня ранее не наблюдалось, да, честно сказать, и быть не могло. Дело в том, что человек я абсолютно неграмотный — ну, в смысле правописания. Такое у меня с детства. По науке эта придурь называется — дислексия. Как бы болезнь такая. Причем солидный опыт уже прожитой жизни показал, что недуг этот совершенно неизлечим и, если бы не технический прогресс, с его компьютерами, то я никогда бы не сумел сколько ни будь грамотно перенести на бумагу даже самые примитивные свои мысли.

Но теперь, в наше компьютерное время, для таких убогих, как я — полное раздолье. Шлепай себе по клавишам, а оно там само как-то пишется, исправляется, да еще и без всякого раздражения, а наоборот — участливо так, комментирует все огрехи твоего козлиного блеяния. Вот, действительно, — дожили. Класс!

Иной раз даже диву даешься — уж и так напишешь какое-то слово, и эдак, и все буквы в нем попереставляешь, а этот, гад, — ну, электронный редактор, который ошибки находит, не пропускает слово и все! Хоть тресни! Подчеркивает, гнида, красным, как ненавистная еще со школы, училка по русскому. Ну, что ты с ним будешь делать!

Обзовешь его, конечно — беднягу безответного, чем ни попадя, шлепнешь с раздражением по клавише, чтобы к нему же в словарь заглянуть — как там все-таки надо то, блин! А там, оказывается — эвон как!!! Да уж, могуч наш язык! Недужному человеку, с дислексией, эдакий грамматический выкрутас даже в голову не придет.

Трудно даже себе представить, как в старину то, не имея ни только компьютеров с редакторами, но даже и обычных пишущих машинок, все эти классики умудрялись гусиными перьями наскрипеть такое огромное количество томов своих собраний сочинений? И совсем неплохих, скажу я вам, томов. Нет — ну как?! На книжные полки глянешь — ужас просто! Это же все надо было написать. От руки, заметьте, написать! Да десять раз переправить. Да потом еще и красиво перебелить начисто. И ни одной грамматической ошибки! Хоть диктанты диктуй. Уму — непостижимо!

Сначала я ужасно расстраивался по этому поводу, а потом как-то успокоился. Решил — раз он такой грамотный, редактор то этот, пусть будет, как он хочет. Ну, хочется тебе, чтобы я так написал, — ну, и ладно, и хрен с тобой!

— О! О! Видали? Опять, ошибку подчеркнул! Ну-ка — что там опять тебе не нравиться?

«Если Вы допускаете экспрессивные слова с ярко выраженной окраской и бранные выражения…».

— А? Чувствуете? — как излагает, зараза! Завидно даже. Конечно, дорогой! Еще как допускаю. Причем легко и не задумываясь — не то, что ты, зануда эдакий, да крючкотвор! На вот тебе…

Кстати, если что-то в моем изложении и вам не понравится — слово какое безграмотное или запятая, не туда ввёрнутая, или мысль явно ошибочная, то знайте — это не я. Где уж нам. Это все он — редактор.

Начало

Я сиджу на забогэ

Я все сиджу…

Я сиджу на забогэ

Уже месяц во двогэ

Я сиджу на забогэ

Я все сиджу…

Я сиджу на забогэ

Уже месяц во двогэ

Я не удовлетвогэн

Я сиджу на забогэ

Я все сиджу…

Я сиджу на забогэ

Уже месяц во двогэ

Я не удовлетвогэн

И зовут меня Борэ

Я сиджу на забогэ

Я все сиджу…

Слова этой дурацкой еврейской песенки или частушки, или Бог знает, чего, иногда всплывают в памяти, и всегда ассоциируются у меня с Борей Лейбовичем. Наверное, он сам и принес ее тогда в нашу институтскую компанию. Эту песенку, да еще поговорку. «Боря — вышел из моря».

Это нужно произносить, картавя, с одесско-еврейским выговором, как это обычно делают, когда озвучивают героев анекдотов — или одесского еврея, или Вову Ленина. Ну, да — того самого — из мавзолея. Который в девичестве был — Ульяновым. А, в словах “ во дворе» и «неудовлетворен» ударение нужно ставить на букве «О», в предпоследнем слоге.

Обстоятельный читатель, естественно, может, используя эти несложные рекомендации, начать читать сызнова. Остальным же настоятельно советую не останавливаться на этих второстепенных колористических деталях, а быстрее двигаться дальше.

Итак, с Борей Лейбовичем я познакомился на первых курсах института. Собственно, познакомил меня с ним Леша Команов. Они с Борей жили в одном доме и были фактически друзьями детства. Боря, как тогда говорили, был из Лешиной компании.

Он сразу показался мне человеком неправильным, потому что был он не такой, как мы все. А может быть, мы тогда были не такие как он. Сейчас это — вопрос полемический, и, я бы даже сказал — философский. Но в те времена все было проще. Мы были правильные, потому что нас было много, а он — нет! Сейчас бы сказали — агрессивное большинство. Но тогда таких понятий не было. Мы были самыми обычными, а значит — правильными, а вот Боря нет. Неправильным он был — и все тут! Такая уж судьба…

На заборе он, конечно, не сидел, но был всегда, как правильно замечено в песне — «неудовлетвогэн». В отличие, опять же, от нас. Мы то, как раз, были удовлетворены всем. Прибывали в некоем радостно-растительном состоянии. А он — нет. Уже тогда.

Все наши интересы крутились вокруг каких-то институтских дел. Наши встречи проходили в бесконечной трепотне, в каких-то технических, или философских спорах. Впрочем, обсуждали все и спорили обо всем. Боря же, как правило, во всем этом активно не участвовал.

Не участвовал, потому что в его жизни тогда был только один интерес — денежный. Собственно говоря, генетически заложенный талант к коммерческой деятельности, проявился в нем, начиная еще с нежного детского возраста. Далее и в школе, интерес этот не угас и продолжал толкать его на сомнительные, по тем временам, манипуляции. Он начал потихоньку перепродавать билеты в кино, своим же сверстникам, где-то доставал и им же перепродавал жвачку, а тогда это был страшный дефицит. Со временем научился он и ссужать заработанные деньги в долг. Под проценты, конечно.

Короче говоря, Боря был прирожденный коммерсант. Тогда, конечно, он об этом еще не догадывался. Даже слова такого для него еще не существовало. Это просто было у него в крови. Тут уж ничего не сделаешь — генетика! А генетика эта — так сказать, голос крови требовал от него разворота. Коммерсант без разворота — не коммерсант. Да, и как тут развернешься? Он ведь рос в провинции, и был родом из небольшого городка — Малоярославца. И вот тут то, судьба и пошла ему впервые навстречу. Его родители, а вместе с ними, естественно, и сам Боря, перебрались в столицу. Вот тогда то невостребованный глубинкой Борин талант и расцвел буйным цветом на жирной хорошо унавоженной Московской почве.

Пока мы проводили время в бесконечных сборищах по любому поводу и без всякого повода, пьянствовали, что-то читали и горячо это обсуждали, ухаживали за девушками, ходили в кино, сдавали и пересдавали экзамены — в общем, вели беззаботную, разгульную жизнь, как большинство столичных студентов того времени, Боря последовательно и неуклонно продолжал совершенствовать свое мастерство. Боря делал деньги.

Правда, все это проходило где-то на стороне — вне нашего поля зрения. Когда же он кучковался вместе с нами, то, также, как и мы, был не дурак выпить, так же участвовал почти во всех наших сборищах, а что касается амурных похождений, то, вообще, мог дать фору любому из нас. Он учился в нашем же институте, правда, на вечернем отделении, и каким-то непостижимым образом без особого напряжения переходил с одного курса на другой. Кстати, он один мог себе позволить учиться на вечернем и при этом реально не работать, а только формально где-то числиться.

Дело в том, что, как раз в тот период, с вечерних отделений институтов, поголовно всех, начали загребать в армию. Но, вот как раз Борю в армию забрать-то и не могли.

Борины родители были медиками и, наверное, поэтому, в нужный момент у него появились все необходимые справки, свидетельствующие о том, что он совершенно не пригоден к строевой службе по состоянию здоровья. Не то, что бы он был болен. Упаси Боже! Боря был здоров, как бык. Кровь с молоком. Просто, как явствовало из документов, были у него какие-то отдельные неполадки в организме. Что-то, там такое с правым яичком — то ли опущение, то ли ущемление. Короче, судя по справкам, был у него в этом пикантном месте какой-то дефект, с очень сложным, но красивым медицинским названием. Что-то там такое — по латыни.

Правда, судя по отзывам многочисленных Бориных пассий, дефект этот, слава Богу, был незаметен, а главное совершенно никак не сказывался на его мужских достоинствах. Более того, насколько я был наслышан, Борины дамы весьма лестно отзывались, как о достоинстве обоих его яичек, так — и всего остального к ним прилагаемого. А это, в большинстве своем, были очень достойные и обстоятельные дамы, и сомневаться в их оценке было бы весьма неразумно.

Ой, я, кажется, опять немного отклонился от нашей основной темы. Но, что поделаешь, этот вопрос тоже не последний, особенно для особей мужского пола. Мужской, можно сказать пунктик. Но это я так — к слову.

Главное, — это то, что Боря, параллельно с обычной беспечной студенческой жизнью, вел не очень для нас понятную, осуждаемую и всеми презираемую в то время жизнь фарцовщика.

Он скупал и кому-то сбывал шмотки, которые привозили с собой иностранные туристы для продажи, манипулировал с валютой, и даже ездил куда-то на Алтай за беличьими шкурками, которые потом продавал в Москве втридорога. То он торговал итальянскими женскими сапогами, то продавал женское же, но уже французское белье, то еще что-то. Короче — тунеядец, фарцовщик и спекулянт — так тогда принято было клеймить таких, как он.

Мы, правда, как-то мало этим интересовались и, конечно, многого не знали об этой второй Бориной жизни, да он и сам особенно не распространялся на этот счет. В те времена одно только знакомство с человеком, причастным к таким делам, была далеко не безопасной. За любую подобную ерунду легко можно было вылететь из Комсомола и, автоматически из института, а то и просто получить срок.

К этому времени наша компания уже четко сформировалась, а наш досуг стал более упорядоченным. Мы все уже успели обзавестись женами, а я так и вообще уже стал отцом. У меня уже родился сын, Сергей, а вскоре после этого появилось и собственное жилье — прекрасная, по тем временам, двухкомнатная квартира на Таганке, доставшаяся мне от родителей. После моей женитьбы и рождения сына, они переехали, в полученную моим отцом, однокомнатную квартиру, и стали жить отдельно от нашей молодой семьи.

И теперь мы все чаще и чаще, стали собираться у меня. Леша Команов, Василий Лихачев, Дима Авдеев и Боря, ну и я, естественно. Там же, на Таганке, у нас и сложился своеобразный преферансный клуб.

Играли подолгу, часто до утра. Игра была ответственная — на деньги. Правда, я, будучи хозяином квартиры и одновременно казначеем, собирал все проигранные деньги и, когда их накапливалось достаточно много, мы всей компанией, вместе с женами шли в какой-нибудь недорогой кабак.

Вот тут уже инициативу брал в свои руки Боря. Никто лучше него не мог провести нас в ресторан без очереди, ведь в те времена попасть вечером в ресторан было совсем не так просто, как сейчас. Только Боря мог так договариваться с официантами, чтобы вытянуть из них какой-нибудь дефицит, уладить возникший конфликт, и вообще — швейцары, официанты, администраторы, и Бог знает, кто еще из этой братии — все они, относились к Бориной епархии. Денег из преферансной кассы, естественно, не хватало, и тут опять Боря выручал всех. А деньги у него были всегда, и в таких случаях он никогда не скупился. Наоборот, вся эта ресторанная суета относилось, как раз, к той, другой его жизни, и он чувствовал себя здесь, как рыба в воде. Всегда был хозяином положения — всеобщим любимцем. Королем, так сказать! И как любой король, любил показать себя, перед своими вассалами. Любил повыпендриваться и покрасоваться.

А, если еще добавить, что жадность, скупердяйство и мелочная расчетливость, особенно, по отношению к друзьям, были ему абсолютно не свойственны, то такое его поведение со временем стало казаться нам всем совершенно естественным. Мы к этому привыкли и принимали все это, хоть и с некоторой долей снисходительности и иронии, но и без ханжеского осуждения.

Поскольку, из всей нашей компании один Боря пока оставался холостяком, то все, особенно наши жены, считали, что рано или поздно он найдет свою вторую половину, остепениться, устроиться на работу и перестанет заниматься своими темными делишками. И вроде бы все к этому и шло…

Не женитесь на курсистках

— Ты знаешь, мне кажется, что моя жена изменяет мне с продавцом цветов.

— Да, ты что! И почему ты так решил?

— Как-то прихожу домой, срываю с нее одеяло, а она лежит голая и вся в цветах!

— Это что! А вот мне кажется, что моя — изменяет мне с водопроводчиком!

— ???

— Да! Представь себе. Прихожу домой, срываю с нее одеяло. А там… водопроводчик!

анекдот с бородой

И вот, однажды, Боря приходит ко мне на Таганку, и не один, а с прекрасной еврейской девушкой Машей. Зашел как будто бы случайно, мимоходом. Но, и по его поведению, и, по отсутствию в разговоре матерных слов, без которых Боря обычно не мог излагать свои мысли, и по восторженному взгляду, которым он время от времени одаривал свою избранницу… По всему — было очевидно, что он, наконец, по-настоящему влюбился и пришел похвастаться предметом своей страсти.

А похвастаться было чем! Еврейская девушка Маша была без сомнения приятной девушкой. И не только приятной, а как сказал классик — приятной во всех отношениях. Она была свежа, розовощека, ясноглаза, с длинными блестящими волосами, стройной фигуркой, и прочая, и прочая… Ну, короче — класс! Просто куколка! Кроме всего, сразу бросалось в глаза и ее прекрасное воспитание — она не курила, не пила — даже сухого вина, фривольно не выражалась, и умела пользоваться салфеткой! Да еще и курсы икебаны! Настоящая еврейская девушка из интеллигентной, еврейской же семьи, и, как вы поняли, еще и курсистка.

Но, главное, от чего Боря, видимо, и находился в состоянии, я бы сказал, какой-то болезненной эйфории, было то, что она весь вечер не сводила с него своих сияющих от восхищения глаз. И это даже, когда Боря молчал. А уж, когда Боря начинал говорить, то она вообще впадала в сомнамбулическое состояние, и слушала его непроизвольно открыв свой восхитительный пухленький ротик. Тут уж любой поплывет…

Невооруженным глазом было видно, что это уже вовсе даже и не девушка — это Борина невеста!

И, действительно, через несколько месяцев мы все уже гуляли в каком-то ресторанчике на Бориной свадьбе. Здесь было все! Много родственников и друзей, много выпивки и закуски, много подарков и цветов и, редкость для того времени — еврейские танцы под живой оркестр, включая и пресловутый — семь-сорок.

Все! Свершилось! Восторженные глазки, раскрытый в восхищении прехорошенький ротик, а может быть, и что-то еще, о чем знал только Боря — сделали свое черное дело.

Все! Нет больше Бори! Нет выпивохи и матерщинника, сердцееда и юбочника, азартного игрока и балагура, прохиндея и фарцовщика — исчез Боря. Вышел из моря и исчез, растворился.

Но, зато явилось миру совсем другое. Появилась, как нас тогда учили — новая ячейка общества — молодая семья Лейбовичей. Все вздохнули с облегчением. Всё — Боря, наконец, остепенился.

Но, как говориться, человек предполагает, а Бог располагает. Сначала Боря на какое-то время пропал из нашего поля зрения. Медовый месяц, налаживание быта с молодой женой, обустройство новой двухкомнатной кооперативной квартиры, которую он купил, но оформил, правда, не на себя, а на своего младшего брата — все эти хлопоты, видимо, полностью занимали тогда его время. Ходили слухи, что он устроился на какую-то работу и даже исправно ее посещал, а со своими левыми делами — завязал.

Прошло несколько месяцев, наступало лето. Мы уже планировали поездку в отпуск на Юга, причем всей нашей большой компанией, где предполагалось и наличие Бори с молодой красавицей-женой. И, действительно, такая поездка состоялась, и Боря поехал с нами, но… один, уже бобылем.

А случилось вот что. Оказывается, Боря не прекратил полностью свою коммерцию, а только свел ее к минимуму. И вот, однажды, вернувшись из какой-то фартовой поездки в свое собственное, им же самим любовно оборудованное, родовое гнездо, он застукал ее — некурящую и непьющую еврейскую девушку Машу, вернее уже не девушку, а свою законную супругу — мадам Лейбович… Застукал — в дрыбадан пьяную, в компании с какими-то мужиками, да еще и в разгар совершенно непристойной оргии…

Короче, не сложилась у Бори семейная жизнь. Не пошла. Не задалась как-то с самого начала. Для Бори это был страшный удар, причем совершенно неожиданный и, в прямом смысле, ниже пояса. Искушенный наблюдатель мог бы, конечно, заметить, что Боря страшно переживал, хотя внешне виду не показывал, и на отдыхе держался молодцом.

Ночной разговор

— Простите, вы еврей?

— Да, куда уж мне!

В. Аксенов

Отдыхали мы, как это тогда называлось, дикарем, в Геленджике. Мы уже тогда дружили с компанией ребят из Воркуты, и Эммануил Яковлевич, отец братьев Бородянских устроил нас по блату в здании какого-то пансионата или пионерлагеря, принадлежащего шахтерам объединения Воркутауголь.

Там шел ремонт, часть здания пустовала, и нас разместили в двух громадных залах, заваленных железными пружинными кроватями. Правда, из обоих залов можно было выйти на просторный балкон, с которого открывался потрясающий вид на, залитую солнцем, подкову огромной Геленджикской бухты. Белые утопающие в зелени корпуса многочисленных пансионатов и санаториев, желтая полоса песчаных пляжей с яркими тентами и зонтиками, и сама бухта — зеленовато-синяя, с белой рябью кружевных бурунов — все это выглядело, как красочное и тщательно прорисованное живописное панно, превращавшееся по ночам в звездное мерцание бесчисленных огней.

Каждая пара быстро отгородила себе закутки по углам одного из залов, ограничив свою территорию батареями из поставленных друг на друга кроватей. И только несчастный Боря один, как горный орел, разместился в соседней, тоже огромной, но совершенно пустой комнате, куда каждую ночь, как в гнездо, затаскивал на свой одинокий матрас свою очередную жертву и, видимо, отыгрывался на ней за всю свою короткую, поруганную семейную жизнь. Но это было по ночам.

Днем же он, как и мы, валялся на пляже, поигрывал в карты, пил пиво — короче, вел обычную, по тем временам, пляжную жизнь, которую и полагалось вести на юге.

По вечерам же мы, как правило, сидели и расслаблялись на балконе. Обычно ужинали мы всей нашей большой компанией, приходили и Бородянские, которые жили семейно, где-то по соседству. Потом ходили купаться, как это тогда называлось, в «лунной дорожке». А, если проще, то продолжали расслабляться, и дурачиться, уже на пляже, а то и действительно купались, оглашая окрестности дикими воплями. В один из таких вечеров, когда мы с Борей расслабились более обычного и, видимо, по этой причине не нашли в себе сил идти купаться со всеми остальными, а остались за столом вдвоем, Боря и открыл мне главный секрет своей жизни.

***

Как вы, наверное, уже догадались, Боря Лейбович был евреем. Причем, если так можно выразиться — евреем с детства.

Надо сказать, что в те времена евреев было великое множество, но, самое интересное, что не все они были, как бы это, поточнее сказать — равнозначными, что ли. Я, например, тоже был евреем, и Боря это прекрасно знал, но моя евреистость, не шла ни в какое сравнение с евреистостью Бориной. Не тот ранг у меня был, если можно так выразиться.

По паспорту я, например, вообще был грек. А мог, кстати, записаться и русским. Я очень хорошо помню, как паспортистка настоятельно склоняла меня к этому. Но я почему-то уперся по молодости — захотел быть греком, как и мой отец. А ведь Боря даже этого себе позволить не мог. Быть русским по паспорту с его фамилией — это же курам на смех. Русский с фамилией Лейбович — это еще хуже, чем еврей Иванов.

Собственно, в процессе этого разговора — про степени евреистости, и раскрылась вся, как тогда говорили, гнилая сущность Бориса Лейбовича.

Дело в том, что Боря Лейбович был не просто евреем, а евреем махровейшим, евреем, так сказать, до мозга костей. И отец его был евреем, и мать его была еврейкой, и все Борины родственники были евреями и, как я уже сказал, он был еще евреем и по паспорту, и даже с фотографии этого евреистого паспорта, на вас нагло смотрела махровая еврейская Борина физиономия… Кошмар, да и только! «Веревки!» — как любил выражаться сам Боря, проводя при этом ребром ладони по шее. Это в его лексиконе означало что-то типа — «да, лучше повеситься».

Вот о чем, да и не только об этом, говорили мы тогда с Борей, сидя тет-а-тет на балконе за раздрызганным после веселого ужина столом…

Запомнился только его монотонный басок, отблеск стакана в руке, да мерцающий отраженными огоньками взгляд, направленный мимо меня в ультрамариновую черноту ночной Геленджикской бухты…

Жаль, что подробности этого разговора уже стерлись из памяти. Безумно жаль. Ведь именно в подробностях этой Бориной исповеди и было все дело. Без них все это можно было бы назвать просто пьяной болтовней. Но, что поделаешь? Время стерло эти детали. Осталась только выжимка. Основная мысль…

С еврейским вопросом Боре Лейбовичу, как я уже сказал, не везло с детства. К сожалению, доказательные детали этого разговора не запомнились. Но суть его заключалась в том, что якобы, и в школе, и при устройстве на работу, и при поступлении в институт, и еще в каких-то других многочисленных случаях, о которых рассказал мне тогда Боря — и у пионера Лейбовича, и у комсомольца Лейбовича, и у студента Лейбович, короче, всегда и везде вставал этот проклятый еврейский вопрос. И не просто вставал, а вставал, что называется, в полный рост и поперек горла. И обойти его, с выше перечисленными проблемами, Боря никак не мог. Мешал ему этот вопрос. Душил всю его инициативную натуру. Действительно, — «веревки»!

Но, вот, что интересно! Как мне тогда показалось, и это, может быть, и было самой главной, неразрешимой Бориной трагедией — в глубине души он всегда был, а, главное, всегда хотел быть евреем. Несмотря, на всю обрыдлость и безысходность своего существования в таком качестве, никем другим, кроме как евреем Борей Лейбовичем, комсомолец Борис Лейбович быть не хотел! Вот в чем дело то! Вот, оказывается, какая непростая была у него беда. Непростая и, казалось бы, безысходная.

Но, как говориться, из каждого положения, даже безвыходного, есть два выхода… И Боря нашел самый простой.

Хорошо! — сам себе сказал Боря. Пусть так! Пусть я — Боря Лейбович, еврей, беспартийный. А не, например — коммунист Иван Иваныч… Ладно! Хорошо. Вы меня жидовской моей мордой об стол? — Прекрасно! Оградить и не пущать — согласен! А мне туда и не надо. А мне и партийным Иван Иванычем быть не надо! А надо мне, как раз совсем другое… Надо мне вкусно поесть, хорошо попить, сладко поспать, а еще лучше, чтобы этот самый Иван Иваныч в стоптанных ботинках и несвежей рубашке был бы у меня, как в сказке — на посылках… А, нет, так даже и этого не надо! И без Иван Иваныча обойдусь!

Вот токая аморальная, по тем временам, мысль… Даже и не мысль, а просто какая-то, товарищи, гнилая буржуазная отрыжка.

А, что для этого нужно? — рассуждал дальше Боря. И тут же сам себе и отвечал, — А ничего такого особенного для этого и не нужно. А нужно для этого всего лишь — деньги научиться добывать…

Эх, как жаль, что не знал тогда Боря, да и я, конечно, что ни он первый это придумал! Про деньги, то! Все уже оказывается до нас придумано было. Помудрей нас умы были…

Еще Талейран говорил, что для процветания нужны всего лишь три вещи: деньги, деньги и еще раз деньги. А, ведь прав был, черт! Хоть и расстрига, и прохиндей, хоть и богач, и буржуй недорезанный, а прав! Ведь, когда Боря о деньгах говорил, он как раз это самое процветание и имел в виду.

Конечно, вы мне скажете, — не в деньгах счастье… Не хлебом единым… Не имей сто рублей… Да, верно это все, верно! Но и тот, все равно — прав! Ведь, как не крути, а прав, собака! Без процветания — тоже плохо. Хоть и со всеми в одном строю, и со счастьем на века, но что-то все равно как-то не так. Правильно, конечно, и нас с детсва учили, что только так и правильно, но убого как-то.

Не зря же этот Талейран выдающимся министром был и во Франции, и в Штатах, и еще где-то там, и говорят, везде преуспел. Конечно, и себя не забывал. Не без этого. Но все равно хорошим был министром. Об Отечестве тоже радел. Не то, что эти, наши… Хотя они-то про процветание, как раз, ох, как хорошо понимают… Особенно про свое. Да и процветают, надо сказать, сукины дети! И неплохо процветают! Ну, да ладно. Черт с ними…

Вот такой вот получился у нас с Борей разговор. О еврейском вопросе. А, если с другой стороны посмотреть, то вроде не только и о еврейском. А, если вдуматься, то и не о еврейском вовсе, а, черт его знает, о каком вопросе!

Действительно, засомневаешься тут… То ли обшарпанный Иван Иваныч, хотя и парторг, и член чего-то там, и ударник, то ли презренный еврей Боря Лейбович, но в сияющем белом смокинге? Во, дилемма то! Во, какая загогулина то получается, понимаешь!

Ну, все. Достаточно. Это я сейчас, много лет спустя, так раскудахтался, а тогда все это было смутно, расплывчато как-то. Осталось тогда от всего этого разговора ощущение какой-то тоски и, в то же время, какого-то уважения к Боре, и даже некоторой зависти.

Вот, сидит человек — Борис Лейбович. Действительно — еврей, беспартийный. А у него, оказывается, давно уже есть какой-то серьезный план, он точно знает, чего хочет и каким путем этого достичь. И, хотя этот план вроде бы навязан ему непростыми объективными обстоятельствами, но, все равно — это план, жизненная позиция. И он не только у него есть. План то, этот. Он его уже реализует во всю! И, похоже, реализация эта идет уже полным ходом. По плану же и идет.

Вот откуда зависть, то! Ведь у нас то, никаких таких планов тогда не было. Да, наверное, и быть не могло — не ставила жизнь перед нами таких вопросов. Таких, как у Бори. А, если честно, то никаких вопросов не ставила! Просто все катилось как-то так — само собой…

***

А на следующее утро, когда я вышел на тот же балкон, все уже было совсем по-другому. Опять ослепительно сияло солнце, и ветерок, и белые барашки на море, и веселое ржание самого Лейбовича, разговаривающего с кем-то в соседней комнате, и запотевшая трехлитровая банка, кем-то уже принесенного, свежего пива на чистом столе, и голова почему-то не болела, а была легкой и светлой. И вообще, жизнь была прекрасна!

А тот ночной разговор как-то стушевался и только где-то в глубине остался после него какой-то смутный, саднящий осадок. А потом и он, как-то выветрился…

Тем более что вскоре, нас выгнали из наших королевских покоев. Пришлось искать какое-то новое пристанище, а через несколько дней наша компания и вовсе распалась.

Мы втроем — Я, моя первая жена — Татьяна и Леша Команов решили податься в Сухуми к фронтовому другу моего отца, и всей нашей семьи — Акакию Нестеровичу Качибая. Он часто гостил у нас в Москве. Иногда один, а иногда с женой. Я же никогда у них не был. А съездить хотелось. И на Кавказе побывать, и Грузию посмотреть, и попить-поесть… Тем более, что был дядя Акакий не кем ни будь, а министром сельского хозяйства Абхазии.

Мы взяли билеты на теплоход «Адмирал Нахимов», проплыли всю ночь, и наутро были уже в Сухуми. А там масса новых впечатлений совсем завалила в памяти тот наш ночной разговор. Провалился он куда-то. Будто и не было его вовсе… Забылось все. И, не удивительно — столько всего потом было…

Нет уже сейчас ни Акакий Нестеровича, ни его жены Ксении Артемовны… Считай — и того веселого и беззаботного города Сухуми — тоже нет. Не говоря уже, о, поразившему нас тогда своими размерами и шиком, «Адмирале Нахимове». В то время и в голову не могло прийти, что такая громадина может затонуть…

Впечатлений в этой поездке было — выше крыши. А уж дядя Акакий, как настоящий грузин, буквально утомил нас своим гостеприимством. Чего там только не было! И шикарная, по тем временам, жизнь на министерской даче с собственным пляжем, и лихая езда с его личным шофером по крутым серпантинам горных дорог, и незабываемые шашлыки в каких-то закрытых харчевнях, и обезьяний питомник, и свежевыловленная жареная форель в форелевом хозяйстве, и молодое, настоящее грузинское вино, которое простые смертные тогда даже и не нюхали, и копченый барашек, и мандарины с дерева, и бамбук, и самшит, и, Бог его знает, что еще…

Но это уже совсем другая история, к Боре отношения не имеющая.

Шмон внутренних органов

Милиция — система государственных правоохранительных органов по охране общественного порядка, защите прав и интересов граждан от преступных и иных посягательств.

БЭС

А время шло. Мы уже защитили дипломы и начали трудовую деятельность. По распределению нас разбросало по разным организациям. Мы продолжали общаться, но собирались уже реже, и не всегда все вместе. Жизнь шла своим чередом.

Боря тоже уже ходил с синим ромбиком на лацкане. Тогда вместе с дипломом выдавали специальный значок, чтобы за версту было видно, что идет не пьянь, какая-нибудь подзаборная, а дипломированный специалист! Но даже, если ты и оказался под забором, но с ромбиком, то все равно видно, что ты — не просто пьянь, а пьянь интеллигентная. К тебе, и подход особый и особое сочувствие окружающих. Хотя бывало и наоборот. Ой, как бывало! Но это уж кому как повезет.

Мы стеснялись носить эти значки. Это считалось дурным тоном. А Боря не стеснялся. Он вообще не стеснялся — никогда и ничего. И носил этот значок с удовольствием, тем более, что достался ему он недешево. Секрет его успехов в учебе оказался прост. На последних курсах он настолько обнаглел, что даже не приходил на экзамены. Преподаватели сами приезжали к нему домой, где за шикарным столом и решались все вопросы Бориного образования.

В отличии от нас, получение диплома никак не отразилось на Бориной жизни. Особых перемен в ней не наблюдалось. Он так и продолжал жить тунеядцем — нигде не работал. Неуклонно раскручивал свой бизнес.

Но тут вдруг и на него накатили проблемы. К тому времени он уже прекрасно разбирался во всей сложной кухне взаимоотношений между, довольно стройно выстроенной, системой теневой валютной деятельности и представителями закона — МВД, МУРа и КГБ.

А система эта, в общем, то, была довольно проста, во всяком случае, со слов Бори.

Практически вся пирамида валютчиков (начиная с шестерок, к которым тогда относился Боря, и, которые, собственно, и обменивали рубли на доллары, марки и лиры, и кончая паханами, в руках которых эта валюта и аккумулировалась), была, как это ни странно, под колпаком у самого КГБ.

Если образно представить себе всю эту разветвленную структуру, то получилось бы следующее. Первичным источником валюты были иностранцы, в основном, туристы. Обмен шел или непосредственно — валюта менялась на рубли, или опосредованно — за рубли покупалось у них всякое импортное шмотьё, которое потом перепродавалось втридорога, что и являлось источником новых рублей для текущего обмена их на доллары. Использовался и прямой товарный обмен — несчастным иностранцам в обмен на шмотки впаривали всякую копеечную экзотику: водку, икру, матрешек, самовары, иконы и т. п. Вся эта масса денег, товаров и шмоток непрерывно крутилась, проходя сначала через руки нижнего звена (фарцовщиков, шоферов такси, ночных бабочек, швейцаров и администраторов гостиниц, объединенных в небольшие целевые группы), затем попадала к среднему — к сборщикам, а от них уходила куда-то наверх — к крупнякам.

А поверх всего этого, плотно прикрывая, весь этот муравейник, царствовала милиция, параллельно с ней — МУР, а на самой вершине — КГБ, который держал все это под постоянным и неусыпным контролем.

Наличие такой простой иерархической структуры, я думаю, здорово облегчало и работу самих гэбэшников. Можно сказать, что она — эта система оборота наличной валюты, практически являлась частью огромной разветвленной паутины самого КГБ, который своими невидимыми нитями добирался практически до каждого. Сам же КГБ, как трудолюбивый паук, и управлял этой паутиной, и поддерживал ее в рабочем состоянии. Кто там был просто фарца, а кто еще и сексот, к кому вели ниточки этой паутины, односторонняя или двухсторонняя была с ним связь — этого не знал никто. Кроме самого КГБ, конечно. И все это исправно работало, как хорошо отлаженный часовой механизм.

Но время от времени, когда количество, вращающихся в этой каше денег, достигало критической массы, и отмешивалась в руках всего нескольких крупняков, КГБ устраивал, как говорил Боря, Большой Шмон. Крупняки гремели на огромные сроки, а то и вовсе приговаривались к вышке, а большая часть инвалюты конфисковалась и возвращалась государству. Цикл замыкался, чтобы дать начало зарождению нового цикла этой простой самоорганизующейся системы.

Правда, заодно с крупняками случайно вытягивалась, и рыбешка помельче. А иногда могла погореть и вся цепочка — от начала и до конца. А, Боря, как раз, и был в конце такой цепи, крутился среди этих мелких рыбешек, но попадать в общую уху совсем не собирался.

О приближении этого Большого Шмона понял даже я.

— Пора рвать когти, — сказал мне как-то Боря, и я догадался, что у них там началось. Во-первых, он развез по друзьям-приятелям все, что имело хоть какую-то ценность. На мою долю, например, выпала куча валюты. Тогда я плохо в этом разбирался, но, по-моему, это были итальянские лиры, свернутые почему-то в большие тяжелые рулончики, перетянутые резинкой, которые я сложил в коробку из-под ботинок и запихнул куда-то на антресоли.

Во-вторых, Боря срочно восстановился на работу в какую-то контору и даже начал ездить по объектам — проверять качество заземления или что-то в этом роде. Вот и диплом пригодился — в одночасье, вместо тунеядца-фарцовщика возник вдруг добропорядочный дипломированный инженер.

Был сделан и главный, на мой взгляд, самый гениальный его ход. Боря подал заявление в военкомат о своем желании пополнить ряды наших доблестных вооруженных сил.

Этот ход был гениален по нескольким причинам. Во-первых, Боря исчезал из поля зрения Московского отделения ГБ, что уже резко снижало вероятность того, что его начнут искать где-то вне Москвы. Во-вторых, Боря не просто исчезал, а превращался в военнослужащего и, как бы, попадал под юрисдикцию другого ведомства. В-третьих, в то время, после вечернего института брали на службу в армию всего на один год, а это был как раз тот срок, в течение которого зачистка обычно заканчивалась, все устаканивалось и как бы забывалось. Короче, пикантная Борина болезнь как-то сама собой рассосалась и, не прошло и месяца, как мы уже провожали его в армию.

Службу себе Боря подобрал не пыльную, в ближнем Подмосковье. Я не оговорился, именно подобрал, т.к. к тому времени блат он имел почти везде, и был вхож практически в любую дверь.

Устроился он в какой-то части, под Москвой, в Кубинке. Кем-то при Ленинской комнате — что-то там вырезал или выпиливал лобзиком или раскрашивал… Образование-то — высшее.

Первые пару месяцев мы даже ездили к нему, навещали, а потом он уже и сам зачастил в Москву, то в увольнительную, то на побывку. Год его армейской службы проскочил, во всяком случае для нас, как-то незаметно и быстро.

А вот переход от солдатской жизни к жизни гражданской, оказался для Бори значительно более хлопотным. Дело в том, что последствия Большого Шмона оказались на этот раз более катастрофичными, чем предполагалось. Интуиция не подвела Борю и на этот раз. Он чуть ли не единственный сумел отсиделся в армии, а вот всех его подельников, ну почти всех, за это время пересажали.

Да и ему самому пока еще нужно было сидеть тише воды, ниже травы. Вся налаженная годами система, в которой крутился Боря, дала серьезный сбой. Вернее, просто развалилась. Нужно было все возрождать заново…

Первое, о чем ему нужно было позаботиться — это срочно устроиться на работу. Причем, не формально. Вот тут-то я Боре и пригодился.

Я к тому времени как раз уже трудился в геофизическом отделе одного небольшого института, входящего в систему Гидропроекта. Работа мне не нравилась. Но я попал туда по распределению и обязан был оттрубить от звонка до звонка целых три года.

Наша служба была связана с разъездами, и больше половины времени мы проводили в довольно длительных командировках — по месяцу, а то и по два. Между командировками томились от безделья в Москве в ожидании следующего отъезда. Боре повезло — мне удалось устроить его на работу в наш отдел. Для него это была явная находка, потому что наше учреждение было открытым, можно было отлынивать от работы под разными предлогами, иметь массу свободного времени, а в нужный момент, если надо, то и быстро исчезнуть из Москвы в очередную командировку и раствориться там, в бескрайних просторах нашей необъятной Родины. В той ситуации для Бори это было как раз то, что надо.

Вот вам телеграмма…

Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, не сходя с места составить какую-то телеграмму и немедленно послать ее. Но какую телеграмму, спросим мы, и куда? И зачем ее посылать? В самом деле, куда? Погиб он и, и не нужна ему никакая телеграмма.

М. Булгаков, «Мастер и Маргарита».

Первая наша командировка вместе с Борей была в Дагестан — на строительство Чиркейской ГЭС, где Боря сразу же вписался в наш небольшой коллектив. Человек он был компанейский, веселый. Вошел он в нашу спетую, а вернее крепко спитую компанию прямо с лёта. Вернее — с отлёта.

Мы улетали в Махачкалу втроем. Часть наших улетела несколькими днями раньше. И уже оттуда они надули в уши начальству, что работы невпроворот, что, тут мол, все запущено страшно — одним нам не справиться — нужна подмога. Так вот меня, еще одного нашего — Васькина, он у нас был за главного, и Борю, который только-только устроился к нам на работу, срочно бросили в этот прорыв — на усиление. Так тогда это называлось.

Из Москвы улетать было одно удовольствие. Во-первых — билет на руках. Хоть он и с открытой датой, но рано или поздно, все равно по нему улетишь. Во-вторых, если рейс и задержится, то тут — дома, все эти задержки не так утомительны, и обычно проходят весело и незаметно. Тем более, что по заведенной с незапамятных времен традиции, захмеляться обязательно нужно было сразу же, еще до отлета, прямо в аэропорту. «За то, чтобы полет прошел успешно». «За то, чтобы число взлетов соответствовало числу посадок» и т. д.. Система эта была отточена годами — такие тосты обычно не осмеливались пропускать даже «язвенники и трезвенники». Боялись сглазить.

Но, на этот раз, нам повезло. Самолет уходил по расписанию, регистрация прошла без обычной толчеи, скандалов и нервотрепки. Мы сдали вещи в багаж, и, будучи уже налегке, без вещей, приняли для начала в буфете и, вдвоем с Васькиным, пошли в отстойник. Так тогда называлось душное и загаженное помещение, как правило, без скамеек, в котором почему-то нужно было целый час, а то и дольше томиться в ожидании посадки на самолет — отстаиваться.

Боря задержался — побежал в ресторан — взять что-нибудь приличного на закуску. Ведь, — это же Боря. Он же не может, как все — с мятыми бутербродами в газетке из дома.

Ну, вот. Мы спокойно отстаиваемся с Васькиным. Но Борю ждем, — третьего, так сказать. Без него праздник отлета не продолжаем. Но время идет, а Бори все нет. Ждем его, ждем. Часа два ждем, а этот хрен пропал куда-то и все. Уже посадку объявили — ну, нет Бори! Мы уже начинаем дергаться. Не из-за него, конечно. Выпить-то хочется, а вдвоем нельзя — не по правилам.

Народ уже повалил на поле, мы уже одни остались, на нас уже орут трехэтажным. Пропал Боря. Как сквозь землю провалился! А вещи его, которые он вместе с нами в багаж сдал, — с ними то как? А — думаем, ладно. Не маленький. Сам как-нибудь разберется. Быстро правило нарушили, прямо так — без закуски, и бегом — к самолету.

А в самолете тоже какой-то бардак! В конец первого салона, на наши кровные места не пускают. А ведь мы уже знали, что лучше всего сидеть между первым и вторым салоном. Там рядом с маленькой комнатенкой для персонала. Напитки, и стаканы, и аэрофлотовская закуска, да и сами стюардессы — тоже там. Если с ними закорешишься, то можно очень даже весело и с комфортом куда угодно долететь. Прямо там же у них, в закутке этом. Тем более, что я ни на секунду не сомневался — Боря тут же прихватил бы их. Это сто процентов! Умел это делать, черт!

А тут все нарушилось. И Бори нет. И, посадили нас куда-то в середину. Кругом женщины с детьми. Кошмар какой-то!

Ну, не пошел полет! Сразу как-то не задался. А, если уж сразу не пошел — жди беды. Ну ладно, — думаем, — хоть вдвоем рядом сели — и то хорошо.

Летим. Уже вышли на курс. Наконец-то! Можно ремни отстегнуть и начинать…

Откинули мы с Васькиным столики, разложили закуску нашу, простецкую, домашнюю. У Васькина и стаканчики были припасены на всякий случай — походные. Рот уже слюной затекает. Но мы не спешим, все раскладываем аккуратненько. Настроение уже полетное, радостное. Ладно, думаем, и так нормально! Без стюардесс этих. Налили по первой, чокнулись и тут вдруг… Ну, я же говорил — не пошел полет!!!

Появляется из-за занавески, как раз, стюардесса эта самая и на весь салон орет:

— Пассажир, Васькин — есть?!

А пассажир Васькин, как сидел с бутербродом в руке — ко рту как раз подносил — так и остекленел. Заклинило его. Да, у кого хочешь, может случиться, если вот так — под руку. Разве так можно? И видно, что застряла у него в глотке первая доза. Спазм.

Весь салон притих. Тишина. Только моторы гудят. Немая такая сцена получилась. А она опять:

— Нет что ли Васькина? Куда ж он делся то? В туалете, что ль уже!

Тут уж я из ступора вышел, кричу на весь салон, боюсь, что она уйдет:

— Есть! Есть Васькин! Тут он!

А он уже и сам с глотательным рефлексом совладал, и голосом таким утробным — тоже, как попугай,

— Есть! Есть Васькин! Тут он!

Пробирается она к нам, а в руке дощечка специальная и бумажка к ней прищеплена, и голосом таким противным:

— Ну, чего вы сидите и молчите-то! Распишитесь! Вам телеграмма. «Молния».

Пассажир Васькин, опять окостенел. Бутерброд, правда, опустил. Белый как мел сидит, на нее смотрит и молчит. Теперь речь отнялась, — так испугался. А я на него смотрю и за него уже боюсь. Такое ощущение, что все! Отходит. Лицо уже, аж посерело. А в салоне совсем уже — тишина мертвая. И все на нас глядят. Те — кто подальше, даже с мест повставали — вылупились с открытыми ртами.

Тут я опять ему на помощь пришел. Телеграмму взял, на квитанции расписался. А телеграмма действительно, как настоящая — на бланке, только от руки написана. Не печатный текст на ленточке, как в обычной телеграмме, а ручкой, от руки, но почему-то — печатными буквами. А так все — чин чинарем.

Читаю:

«б о р т с а м а л е т а т у 1 1 4 тчк в а с ь к и н у тчк м е н я о т с е к л и зпт ж д и т е с л е д у ю щ и м р е й с о м тчк ц е л у ю л е й б о в и ч вз»

Сначала даже и не понял ничего. Читаю снова. Тут уже и Васькин отходить стал. Не в том смысле, что на тот свет. Наоборот — на этот. В себя пришел. Вместе читаем. Все, кто рядом был — нависли над нами головами. Тоже читают.

Десять раз прочитали. Поняли только, что не потерялся Боря. Вот крутой, блин! Телеграмму прислал. Что такое «вз» в конце текста, нам объяснили. Это означает — восклицательный знак. Ну не гад ли! Только, вот, насчет — «отсекли», так и не поняли ничего. И я не понял. И стюардесса не поняла.

Высекли его, что ли? Ну, так ему и надо — засранцу! Напугал-то как! Даже хмель весь вышел. Только продукт из-за него перевели. Ну, ничего… Наверстаем.

Летим дальше. Добрались до Махачкалы нормально, тепленькие уже такие, наверстали все-таки. Спокойно в зале ожидания стоим, друг к дружке прислоненные, вещей своих ждем. И тут новый стресс! Динамик на стене хрюкнул вдруг, и заорал дурным голосом: «Пассажира Васькина просим срочно подойти к справочному бюро. Повторяю…»

Несемся мы с ним, как очумелые, к справочному бюро и глазам своим не верим. Хлопаем только ими, как два пьяных филина. Ё-мое! Боря стоит! Ухмыляется. Радостный такой, как блин на масленицу. Так и хочется съездить. Прямо по блину, блин!

Оказывается, в Москве его, действительно, отсекли. Часть пассажиров прошла, а его с другими — отсекли. Каких-то интуристов там оказалось больше чем надо. Чего-то там перетасовали, и их всех, интуристов, то есть, на наш самолет посадили — в первый салон, где как раз, наши кровные места должны были быть. Там для них и питание припасено было, какое-то особенное.

А остальных, кто не успел вместе с нами в отстойник прорваться, перебросили на следующий рейс — дополнительный. Так Боря от нас и отстал. И такой он там, по этому поводу хай поднял, что пришлось к стойке начальство вызывать. Напугал их своими вещами — сказал, что важный государственный груз у него, и, если он пропадет, то всем им головы не сносить. И добился он от того начальства, чтоб телеграмму эту дурацкую отбили. А его дополнительный рейс вылетел почему-то вперед нашего — основного. Поэтому мы два часа в отстойнике и проторчали.

Вот с такой истории и началась Борина трудовая деятельность в нашем коллективе. Вскоре, правда, затосковал он. Скучно ему было заниматься только рутинной нашей работой. Днем на плотине торчать, а по вечерам пить или в карты играть. Играл он, кстати, классно. Умел это делать и любил. Пёрщик был — страшный. Но он только на деньги играл, а у нас — какие деньги. Нищета. И стал он тогда внимательно приглядываться к окружающему миру. А поглядеть-то было на что!

В те времена, местность эта, где находилась Чиркейская ГЭС, была глухомань страшная. Километров сто от Махачкалы. И, бедняга, Боря все пытался откопать там, что-то такое, на чем можно было бы бизнеснуть. И, надо же! Откопал.

Обратил он внимание на то, что, как и с незапамятных времен, женщины в ауле, рядом с которым и шло строительство, ходили к ручью за водой с очень красивыми серебряными кувшинами.

— Какая экзотика! — подумал тогда Боря. — В Москве-то таких нет. Днем с огнем не найдешь!

И, вот, разнюхал он все, и уговорил меня пойти вместе с ним в самую глухую часть аула, к какому-то кузнецу, чтобы попытаться выторговать там несколько таких кувшинов для перепродажи в Москве. Зная Борин опыт в таких делах, я ни секунды не сомневался, что он легко сможет уболтать любого — хоть кузнеца, хоть кого, сторговаться по дешевке, и любым способом нужную ему вещь добыть. В лепешку разобьется, но своего — добьется! Такой был.

Но, как говориться, и на старуху бывает проруха. На этот раз, у него не только ничего не вышло, но, наоборот — я, наверное, впервые, стал свидетелем одного из позорнейших Бориных провалов. Прямо на моих глазах его просто опустили — смешали с дерьмом. А случилось это так…

И на старуху бывает проруха

— Слушай Лева откуда у тебя такой смачный фингал под глазом?

— Да, вчера в корчме мне, таки, хотели дать пинка под зад… Но я увернулся!

диалог

Мы долго бродили с ним по запутанным, пыльным и раскаленным улочкам, этого, богом забытого, горного аула. То, карабкаясь по ним в гору, то, спускаясь по каким-то крутым ступенькам вниз, пока, наконец, не нашли, то, что нам было нужно.

Грязные и мокрые от пота остановились мы перед, прорубленным прямо в скале, входом в какое-то необычное строение. Вернее, даже не строение, а что-то вроде довольно большой естественной пещеры в склоне крутой скалы и с деревянным навесом перед входом.

Запомнились закопченные своды, едкий дым, клубами уходивший куда-то вверх, в отверстие на стене под неровным сводом. Тошнотворный запах исходивший изнутри чувствовался даже у входа. Без сомнения, мы попали туда, куда стремились. На колченогих деревянных стеллажах вдоль одной из стен, матово поблескивая в полумраке, стояли вожделенные серебряные кувшины…

Боря тяжело дышал, вытирая грязный пот с раскрасневшегося лица, но азарт предпринимателя уже прыгал в его глазах. Наконец то! Нашли!

Мы переступили порог и вошли внутрь. Сначала нам показалось, что в пещере никого нет, но когда наши глаза адаптировались после яркого солнца, стало ясно, что мы здесь не одни.

На земляном полу, в центре помещения, из камней было сделано что-то вроде очага, рядом с которым совершенно неподвижно сидели на корточках два мальчика лет восьми — десяти. Один из них медленно поворачивал над костром голову барашка с торчащими на ней рожками, насажанную на металлический прут. Эта голова и была причиной тошнотворного запаха, заполнявшего всю пещеру. Было тихо. Только в огне потрескивали угли. Мальчики не могли нас не видеть, в освещенном солнцем проеме, но ни один из них даже не повернул головы в нашу сторону.

Боря подошел ближе к огню и попытался с ними заговорить. Он начал — по-русски, потом произносил какие-то непонятные слова — видимо по-арабски. Пытался объясниться с ними жестами, производя перед костром какие-то странные телодвижения. То он простирал руки к кувшинам, то доставал из кармана деньги и, распушив их веером, размахивал ими у детей перед самым носом. Ничего не помогало.

Дети продолжали сидеть у огня, как истуканы, в тех же застывших позах, не обращая на Борю никакого внимания, как будто его и вовсе здесь не было.

Время шло. Жара и вонь от паленой шерсти и мяса были нестерпимы. Ситуация явно заходила в тупик. Было ясно, что Боря, может быть впервые, за всю свою жизнь, по-настоящему растерялся и не знал, что ему делать дальше.

Он повернулся ко мне, как бы ища поддержки и вдруг, как раз в этот момент, один из мальчиков поднялся и, выставив вперед пику со страшной, дымящейся головой на острие, спокойно пошел прямо на него…

Но, больше всего меня ошеломило не это его движение, и не полуобгоревший, дымящийся бараний череп с вытекшими глазами. Поразило то, что вдруг на чистейшем русском языке мальчик звонко, и, в то же время, как-то злобно произнес,

— А ну, блин, валите на х… отсюда!

От неожиданности мы неуклюже попятились в строну выхода и, как-то по рачьи, отступая задом и спотыкаясь, буквально вывалились из темной пещеры на улицу.

Да! Такого унижения Боря, наверное, не испытывал никогда! Было совершенно очевидно, что на этот раз, закон Талейрана почему-то не сработал. Не нужны были этим маленьким оборвышам Борины деньги! Ну, не желали они процветания за Борин счет. Не желали — и все тут!

Сопровождаемые отборным матом юного аборигена, и, под ироничные взгляды и хихиканье местных, замотанных в покрывала, — то ли девочек, то ли женщин, не весть откуда взявшихся на этой узкой, пыльной улочке, мы с позором ретировались с поля брани. А брань, сыпавшаяся нам вслед, была, надо сказать, не просто матерной, и даже не отборной. Это было, что-то непередаваемо виртуозное в своей изощренной витиеватости. Просто гимн какой-то, этому древнему русскому искусству! Даже порадовало как-то — в такой глуши, можно сказать — за границей, и такое проникновение в самую суть живого русского языка. Прав был все-таки Володя Высоцкий:

«Распространенье наше по планете

Особенно заметно вдалеке.

В общественном парижском туалете

Есть надписи на русском языке».

После этого случая Боря ходил пару дней мрачный и, какой-то пришибленный, хотя кроме нас двоих, никто так никогда и не узнал об этом его позорном провале. Не сговариваясь, мы почему-то ни с кем ни звуком об этом не обмолвились.

Характер героя

Он любил и страдал… Он любил деньги. И страдал от их недостатка.

И. Ильф, Е. Петров, «Золотой теленок».

Но Боря был упорен. В последствие не раз это его упорство в делах вызывало у меня чувство уважения. Правда, это касалось только Бориных коммерческих дел. В быту он был неприхотлив, если почему-то не надо было перед кем-то выпендриваться, а иногда и просто безразличен даже к минимальному комфорту.

Но в делах — нет! В делах — это был просто Железный Феликс. И хватка у него была действительно — железная. Что бы ни происходило — веселое сборище, карточная игра, вечеринка с дамами… Если, вдруг раздавался телефонный звонок, требующий от Бори каких-то срочных действий, он мгновенно прекращал все. Даже, если это случалось глубокой ночью, даже, если он был в стельку пьян. Боря шел в ванную, быстро приводил себя в порядок и мгновенно трезвел. Тут уж, никакие пьяные уговоры друзей, никакие дамские соблазны не могли его удержать.

— Бабки ни бабы — ждать не любят! — обычно говорил он в таких случаях, и тут же исчезал.

Это касалось и его отношения к деньгам. Как я уже говорил, Боря не был скупердяем. Более того, на всяких совместных увеселительных мероприятиях финансовую сторону дела он часто совершенно добровольно брал на себя.

Расплата с официантами, покупка выпивки, которой всегда не хватало, уламывание таксистов, когда нужно было срочно ехать куда-то ночью, подарки дамам, цветы и пр., и пр. — тут Боря никогда не скупился и мог бросаться деньгами направо и налево. Делал он это всегда легко и весело. Я бы даже сказал, с некоторым барским шиком. И эта его черта — расставаться с деньгами легко и без запоздалых сожалений, конечно, не оставалась незамеченной, особенно особями женского пола, многие из представительниц которого, не без основания считают, что самая эрогенная зона у мужчины — это его кошелек.

Кстати, о слабом поле, и о подарках… Боря обожал делать подарки. Если в доме, куда он приходил, была женщина или ребенок, то первая обязательно получала цветы — это как минимум, а последний просто писался от восторга — у Бори обязательно было что-то сногсшибательное и для него. И, те, и другие Борю просто обожали.

Так же легко Боря давал и деньги в долг. Но это был уже совсем другой Боря.

И деньги эти были совсем другие. Тут нужно было десять раз подумать, прежде, чем брать. А лучше и не брать вовсе. Отдачи долга в срок Боря всегда требовал жестко и неукоснительно. Позже я понял, что это был не просто Борин пунктик — это был один из его железных принципов.

В этой связи, показателен один случай, который произошел много раньше, еще до армии, когда Боря активно занимался фарцовкой. Однажды он приперся ко мне на Таганку с большущей, красивой коробкой.

— Это жвачка, — объяснил мне Боря, — пусть пока отлежится у тебя.

Это было не в первый раз, когда Боря привозил мне на сохранение свой товар, чтобы не засвечивать его у себя дома. Через несколько дней или даже недель, когда находился «сладкий», по выражению Бори, покупатель, Боря товар забирал.

Мы с ним вместе закинули коробку на шкаф, и я тут же забыл о ней. Прошло довольно много времени, и, вдруг, Боря позвонил мне и попросил подготовить товар к вывозу, — ему нужно было срочно толкнуть эту жвачку.

— Через час заеду — сказал он и бросил трубку.

Когда я стал снимать коробку со шкафа, она показалась мне, на удивление, легкой, и смутное предчувствие кольнуло сердце. Когда же я увидел, что коробка вскрыта, мое сомнение сменилось мрачным предзнаменованием, а когда я заглянул внутрь и понял, что коробка наполовину пуста, то просто впал в ужас.

Жвачка в ней была уложена в виде больших упаковок, величиной с блок сигарет, в них помешались упаковки поменьше — величиной, примерно, с пачку сигарет, а в этих пачках уже находились маленькие блочки с пластинками жвачки. Шестнадцати больших упаковок — не хватало! Я был в полной растерянности, потому что хорошо помнил, что, когда Боря привез коробку, она была тщательно упакована, вся целиком затянута в целлофан и намного тяжелее. Неужели Татьяна! — мелькнула дурацкая мысль. Но зачем?

Жвачка в то время нас совершенно не интересовала. В детстве мы, правда, жевали вар. Так называлась тогда черная смола — гудрон, который обычно используется на стройке для гидроизоляции. Нагреваясь во рту, вар становился мягким, как пластилин, и его можно было жевать как жвачку. До сих пор помню его достаточно противный вкус, к которому, правда, быстро можно было привыкнуть. Позднее, в юности, мы жвачкой никогда не пользовались, и поэтому настоящая, импортная, и очень дорогая жвачка была для нас в то время какой-то, доставаемой из-под полы, заморской диковинкой — дорогой и непонятной.

И тут меня осенило… Серега! Ну, конечно же! Ему тогда было, лет шесть. Он то, в отличие от нас, прекрасно понимал всю потребительскую ценность этого товара.

Произошел жуткий семейный скандал. Сергей срочно был найден и представлен пред моими очами. Увидев коробку, он сразу все понял, запираться не стал, и прекрасно осознавая, что чистосердечное признание облегчит его участь, сразу во всем признался.

Оказалось, что он долго приглядывался к этой коробке, не понимая, почему такая бесценная вещь бессмысленно пылиться на шкафу, а потом все-таки не выдержал и решил, — если взять немного, то этого, может быть, и не заметят.

Лиха беда — начало! Первое вскрытие осталось без внимания. Через некоторое время он приложился к коробке снова… И еще раз… И — поехало. Рецидивы пошли — один за другим.

Раздавая жвачку направо и налево, он вскоре стал самым уважаемым человеком в своем кругу. Пошел натуральный обмен. К этой манне небесной стали уже подключаться, и ребята постарше. Жвачка потекла уже целыми блоками… Хорошо еще, что злоупотребления вскрылись на самом пике его предпринимательской деятельности. Еще пару дней и коробка была бы вообще пуста.

Я страшно разозлился и был вне себя. Правда, до рукоприкладства, дело не дошло. Но объяснение прописных жизненных истин происходило в очень жесткой форме. В выражениях я не стеснялся. Было поставлено практически невыполнимое условие — всю жвачку собрать. Недостающее — найти! Где угодно! Как хочешь! Любыми средствами! Срочно!

Надо отдать Сереге должное, он сразу понял всю серьезность ситуации, и проявил чудеса предприимчивости и оперативности. Буквально на следующий день, после титанического труда, какую-то часть удалось вернуть. Мы вместе попытались придать ей первоначальный товарный вид. Но, тем не менее, половина из утраченного, была изжевана безвозвратно.

Но нет худа без добра. Эта скандальная история запомнилась ему на всю жизнь и послужила для него, как мне кажется, хорошим уроком.

А, что же Боря? А, Боря, прекрасно понимая всю щекотливость ситуации, ее, так сказать, педагогическую подоплеку, тем не менее, занял очень жесткую позицию, и весь ущерб, нанесенный наследником, пришлось тогда возместить сполна. Нам с Татьяной. А сумма этого ущерба для нас тогда была очень даже болезненной, хотя для Бори это была явная мелочевка.

Своим железным принципам Боря никогда не изменял. Причем, это были, именно, принципы, а не банальное жмотство. У него ведь, если очень нужно, можно было попросить небольшие деньги и просто так, без отдачи. И Боря давал…

Ну, так вот. Про Борину упёрнутость. Как я уже сказал, все свои коммерческие дела он всегда стремился довести до конца. И это дело с кувшинами не было для него исключением.

И вот, через пару дней я случайно узнал, что Боря, несмотря на нашу позорную неудачу, не сдался, а, наоборот, продолжает и дальше работать в выбранном направлении. Оказалось, что он ведет какие-то сложные переговоры с одним из наших местных рабочих, от чего тот не просыхает уже вторые сутки. Меня он в это дело больше не посвящал.

Боря торопился — до конца нашей командировки оставалось всего несколько дней.

Но ему не повезло и на этот раз. И это уж была не его вина. Силы небесные стали на его пути. У юристов это называется — непреодолимая сила. Форс-мажор, так сказать…

Шустрый телевизор

…стул сам собой скакнул в сторону и вдруг, на глазах изумленных концессионеров, провалился сквозь пол. Остап был вне себя. Землетрясение, стало на его пути!

И. Ильф, Е. Петров «12 стульев»

Тут, правда, надо дать некоторые пояснения.

Строительство этой самой Чиркейской ГЭС, на которой мы работали, происходило на стыке равнинной местности и горного плато, в котором за тысячи лет река прорезала узкое ущелье. На выходе из него и располагался створ плотины.

Аул — Старый Чиркей, в котором и происходили описанные выше события, находился ниже плотины по течению, как бы прилепившись к крутым склонам горы.

Там жили только местные аборигены. На верху же, на высоте, наверное, километр или полтора, этот крутой, практически отвесный склон, переходил, как я уже сказал, в ровное плато, на котором располагался современный по тем временам поселок со смешным названием — Дубки.

Несколько тысяч человек — в основном, строители и их семьи жили в этом поселке в обычных пятиэтажках. Они, так же, как и мы, каждый день по крутой горной дороге, серпантином сбегавшей вдоль ущелья, ездили на работу вниз — на плотину.

Интересной климатической особенностью такого месторасположения было то, что облака, прибегавшие с долины, со стороны Каспия, упирались в этот горный кряж, но, как правило, не могли перевалить через него.

Часто получалось так, что, пробыв весь день на плотине при пасмурной погоде, мы — промозгшие, усталые, злые и голодные медленно ползли вверх на нашем раздолбанном стареньком автобусике через толщу этих самых облаков. Автобус часто буксовал в грязи, и всем приходилось выходить в этот кисель из тумана и дождя и помогать ему. Казалось, что липкому этому туману и кошмарной этой дороге не будет конца.

И вдруг, мы выныривали из этой мерзости. И каждый раз это было — как чудо! Как будто по мановению Волшебной палочки, мы мгновенно оказывались совсем в другом мире.

Наверху, на подъезде к нашим Дубкам, ослепительно сияло солнце, а на фоне не голубого даже, а, как это обычно бывает в горах, пронзительно синего неба в веселой зелени дубовой рощи виднелись первые дома поселка, казавшиеся издалека такими белоснежными… Наш автобус поднимался по сухой уже дороге на полном газу, а вместе с ним поднималось и наше настроение.

К сожалению, утром, когда мы спускались на работу вниз, в долину, ситуация часто менялась на обратную. Правда, бывали и солнечные дни, когда с крутого обрыва, где в Дубках была сооружена смотровая площадка, открывался прекрасный вид и на строящуюся плотину, и на бурные потоки горной реки, и на хитросплетение улочек Старого Чиркея. В такие дни казалось, что даже чугунный человек с кепкой в руке, в любую погоду стоящий посередине этой площадки, посылает нас своей другой, направлявшей дланью не куда-то в смутную туманную кашу, а, действительно, в светлое будущее — на створ строящейся плотины, своим существованием подтверждающей, что процесс выполнения его исторического плана электрификации всей страны все еще идет полным ходом.

Жили мы в Дубках, в обшарпанной многими поколениями командировочных, трехкомнатной квартире, всеми своими четырьмя окнами выходившей на низкорослый дубовый лес, который начинался сразу за поселком. Благодаря ему, поселок, видимо, и получил свое название.

***

Ну, так, вот. О непреодолимой силе.

Однажды ночью я проснулся от какого-то жуткого ощущения. В ушах стоял страшный гул. К горлу подступила тошнота. Я открыл глаза и, первое, что увидел в неверном предрассветном свете — это распахнувшуюся дверь нашей комнаты, в проеме которой вдруг показался наш старенький, черно-белый телевизор, обычно спокойно стоявший в углу соседней комнаты на тонких рахитичных ножках.

Телевизор, как бы помялся, в проеме двери, переступая с ноги на ногу, как будто стеснялся войти, но затем осмелел, и шустро выбежал на середину комнаты, таща за собой, как хвост, антенный кабель. Я в изумлении вылупился на него, приподнявшись на кровати. Спросонья, такая его наглость меня страшно возмутила, потому что показывал он плохо, а если и показывал, то всегда — какую-то хрень собачью. Его и включали, то редко.

Кабель сзади телевизора натянулся, не давая ему двигаться дальше, но тот как-то напрягся, набычился аж до дрожи, освободился, гад, от кабеля, и побежал куда-то мимо меня в сторону окна…

Тут я окончательно проснулся и впервые услышал — это страшное слово — землетрясение!

Это был голос Елкина из соседней комнаты. Я пружиной выпрыгнул из кровати и только тогда почувствовал, что пол подо мной ходит ходуном, с потолка сыплется штукатурка, а весь дом как бы шевелится. Какой-то тошнотворный гул наполнял все пространство.

Я схватил свою одежду со стула и выбежал в коридор, к входной двери. Там уже образовался затор. Двое наших ребят пытались вытащить еще одного, тоже нашего сотрудника. Он уже несколько дней находился в запое и, видимо, по этой причине, яростно отбивался от них, и никак не хотел выходить. Мужик он был, хотя уже и в возрасте, но очень крупный и крепкий. Справиться с ним, так и не удалось. Он вырвался и скрылся где-то в глубине, ходящей ходуном квартиры, а мы, подталкивая друг друга, кубарем скатились вниз, по лестнице с нашего третьего этажа и оказались на улице…

Весь наш дом уже сбился в большую толпу, шумевшую чуть в отдалении, на опушке рощи — на безопасном расстоянии от дома. В тревожной растерянности мы тоже присоединились к ней.

Оказывается, что это были первые толчки большого Кавказского землетрясения 1972 года. В течение последующих нескольких месяцев толчки повторялись еще несколько раз и были, как нам рассказывали, еще сильнее этого, но нас с Борей тогда уже там не было.

До восхода солнца мы, как и все, бессмысленно бродили по поселку, приглядываясь к соседним домам, но особых разрушений видно не было. Пострадала только часть одноэтажного здания «Гастронома», в котором мы обычно отоваривались, да и то не сильно. Толчки тоже прекратились. Вскоре нам повстречался и Александровский, которого нам так и не удалось выволочь из дома. Он был цел и невредим.

Выяснилось, что, находясь в запое, (с которым мы неустанно боролись, отнимая у него выпивку, а он, в свою очередь, умудрялся снова и снова где-то ее добывать) он — Александровский, как заправский шпион, заложил где-то в квартире несколько тайников и схронов, и в этой критический ситуации, как и подобает настоящему Штирлицу, думал только о спасении своих бесценных сокровищ. Это для него в тот момент было важнее всего — важнее всяких там катаклизмов и землетрясений. Именно эта душевная боль, не за себя, а за свои матценности, видимо, и вызвала в нем такой прилив сил, позволивший ему победить в той неравной схватке у выхода из квартиры.

Оказывается, после нашего панического бегства он не только произвел ревизию всего своего вино-водочного хозяйства, но в такой смутной ситуации решил им не рисковать, а тут же все и использовать — по прямому назначению. По этой причине, единственный из всех нас, он находился в спокойном, и я бы даже сказал, благодушном настроении.

Тут надо пояснить, что Александровский был человеком хорошо известным в определенных кругах, фигурой, можно сказать — легендарной. Непосредственный участник множества странных и загадочных историй, которые пересказывались из уст в уста, как древнерусские былины. Все их рассказать — места не хватит.

То, в глухой Хакасской степи он в канаву спьяну упадет, а окажется, что это и не канава вовсе, а многокилометровая траншея под газопровод… И будет он идти в пьяном недоумении по этой, отвесной, ровной как стрела, траншее в поисках выхода целый день, пока его на вертолете не отыщут и не спасут…

То он, будучи в очередном запое, будет заперт в номере гостиницы, лишенный всего, включая и одежду (чтобы не сбежал), и, как романтический герой-любовник, в попытке спуститься на связанных простынях с пятого этажа — сорвется вниз. Но, не только избежит мучительной и позорной смерти, а, так и оставаясь в одних трусах, и без копейки денег, умудрится таки добыть, так необходимый ему в тот момент, «эликсир вечного блаженства», как он называл свой любимый портвейн «Агдам»…

То, будучи в Узбекистане, обругает тамошнего милиционера и загремит в местную тюрьму на целых полгода, об ужасах которой будет потом рассказывать много лет. И целая институтская комиссия будет его вызволять, потому что, несмотря на свой, утомительный для окружающих недуг, был он человеком всеми в институте любимым, а специалистом просто незаменимым.

Множество о нем ходило историй. Но о самой загадочной из них, споры и обсуждения которой, будоражили наш отдел целый сезон, я умолчать просто не могу. Тем более, что желающих разобраться в ней до конца, можно встретить еще и по сей день.

К Боре Лейбовичу эта история никакого отношения не имеет, но я думаю, читатель простит меня за это небольшое отступление от нашей основной темы.

Братья по разуму — где вы?

— Он пьян… — сказал Варенуха.

— Кто пьян? — спросил Римский, и опять оба уставились друг на друга.

М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее