Крошечный провинциальный город на севере России. Одноэтажная застройка, дороги без асфальта, деревянные купеческие особняки в центре. Музейное, застывшее во времени место. Железная дорога и станция — вот все, что связывает его с современностью. Станция узловая, соединяет Север с Центром, грузовые и почтовые поезда ходят постоянно, но пассажирский останавливается только дважды в день — утром идущий с севера в Москву, и вечером, в 21 час — идущий из Москвы на север.

Желтые двухэтажные бараки за железной дорогой некогда строили для лимиты — строителей, приехавших обустраивать станцию и железную дорогу. Они так и стоят отдельным районом, отрезанные от остального города, их здесь называют «за линией». Здесь хитро переплетаются говоры и традиции съехавшихся некогда со всего Союза людей. Никто из них не планировал прожить в этих бараках всю жизнь — но так и остались, прижились, помирают здесь, в этих же бараках растут их внуки.

Душный бесконечный июньский вечер, переходящий в белую ночь. Пыльный пустой двор между двумя бараками. Береза, под ней — самодельные лавочки: две сколочены из досок и пеньков, третья стоит на автомобильных покрышках. Вдали на ржавых турниках натянута веревка с бельем. Из открытого окна второго этажа доносится радио «Россия» — ретро музыка, новости, реклама лекарств от импотенции и облысения. То и дело где-то с грохотом проходят поезда, заглушая все остальные звуки.

На одной из лавочек сидит ТОНЯ, на другой ШУРА. ТОНЯ прислушивается к каждому проходящему поезду, она знает по одной ей известным приметам, что это за поезд и куда он идет.

Проходит поезд.

ТОНЯ. Товарняк. С разгрузки.

ШУРА. А что, Тонь, ты вчера «Моего нежного врага» смотрела? Ангелина призналась, от кого у нее ребенок-то? Я вот думаю, что Александр-то тогда сделает? Ты как считаешь? Он от дуры своей уйдет? А? Тонь, ты здесь вообще? Тоня?

ТОНЯ не реагирует — она вся охвачена проходящими поездами.

Из распахнутой двери подъезда выходит НИНА.

НИНА. Капает — не капает? Я из окна гляжу — туча идет. Сейчас плесканет да смоет всех. А я кофточку повесила, поди, высохла уже? Духотища-то така, а то не высохла. Надо снять.

Идет к бельевой веревке.

ШУРА. Пойди, Нина, пойди. Кофточку она повесила. Восемьдесят два года старухе, а все туда же. Вот как жить надо, Тонь. Двоих мужиков схоронила — и все кофточки вешает.

НИНА (вернувшись). А что, девки, вы про Степана-то Георгича слыхали?

ШУРА. Это который Степан-то Геогрич? Начальник треста, что ли?

НИНА. Не начальник, он мастером был на участке. Тонька, ты его, поди, знала? Он с твоим Ромкой работал. Они кладбищо вместе разбивали, ново, Аргуновско.

ШУРА. Это какое, какое кладбище?

НИНА. Да на болотах которо. Там же всё, куда ни копни, земля — сплошь топь, хоть в воду хорони. Сколько они с ним промучились, всё дренажи да дренажи. Вот, месяц как сдали, только хоронить начали, и готово — погиб Степан-то Георгич.

ШУРА. А-ба! А что такое-то? Сердце?

НИНА. Если бы! Под Камаз попал. Голову ему начисто отстегнуло, они его где-то на повороте того. Так и хоронили, голову, говорят, отдельно положили в гроб, как шляпу. Вот как бывает. Он себе, выходит, место-то там задаром зарезервировал, на кладбище-то. Оно и пригодилось. Один из первых лег.

ШУРА. Да ты что! Это какой же такой Степан-то Георгич? Начальник, что ли, кладбища?

НИНА (смеется). А теперь, поди, что и начальник кладбища!

ШУРА. Ты слышишь, Тонь? Твоему-то повезло как.

НИНА. Чего ты, Шурка, чего повезло-то?

ШУРА. Ну, не достроил раз. А так бы достроил, глядишь, ему тоже того. Голову бы отстегнуло.

Проходит поезд.

ТОНЯ. Почтовый. С Архангельска.

НИНА. Давно она сидит-то так?

ШУРА. Кто ж знает. Небось, с утра.

НИНА. Я же говорю, дождь будет. У нее теперь так всегда. К перемене погоды. Ох, бабоньки, хотите посмеяться?

ШУРА. Давай!

НИНА. Вы «Рандеву с экстрасенсом» смотрите?

ШУРА. Вчера не смотрела. А чего там?

НИНА. Вчера там доктор один выступал, сексопат.

ШУРА. Кто?!

НИНА. Телепат! Он говорит: я могу кого хошь на расстоянии лечить, мне даже звонить не надо, мне можно так… в голову позвать — и приду.

ШУРА. Да что ты! И чего?

НИНА. Так пришел! У меня ж в ноге стреляет. Как что — стреляет да стреляет. Я думаю: а позову, вдруг сделает чего. Как спать ложиться, говорю: что, мол, друг любезный, приди, ногу полечи.

ШУРА. Ой, и сдалось оно тебе, теть Нина! Не страшно?

НИНА. А чего бояться-то? Я их таких, телепатов, насмотрелась, у нас на стройке каждый техник был телепат: всегда знал, где строители пузырь на площадке заныкали.

ШУРА. А слова откуда узнала?

НИНА. Какие еще слова?

ШУРА. Ну, которые сказать надо?

НИНА. Дак это ж завсегда говорят, когда суженого загадывают на святках. Ты не гадала, что ли? Эх, Шурка, жизни ты не знаешь. Я тебя как-нибудь научу.

ШУРА. Да мне уже теперь чего, надо, что ли? Это девкам надо, а мне-то чего…

НИНА. Это всем надо! Мужик-то просто так на дороге не подбирается.

ШУРА. Ну тебя, теть Нин! Шутки твои всегда. И что телепат-то? Пришел?

НИНА. Пришел! Ночью слышу: дверь открывается. Я лежу, как не живая, а он входит. Синий весь, что призрак.

ШУРА. Да ты что…

НИНА. Входит и давай над ногами руками своими водить. Водит, водит. От ступней так и все выше, выше.

ШУРА. А ты?

НИНА. А я лежу, не дышу. Что будет дальше, не знаю. А он так вот все выше, выше. И вдруг смотрю — под ночнушку-то мне и полез ручищими своими синими.

ШУРА (визжит). К тебе, теть Нин?! Да ладно! И чего, и чего?

НИНА. Ах ты, думаю, греховодник! Ты вона зачем бабам свои услуги по ночам предлагашь! И давай его материть.

ШУРА. А он, а он?!

НИНА. А чего он сделат против крепкого-то матюга? Ушел. Развеялся. Я ж говорю, все одно — призрак.

ШУРА. Ну ты, тетя Нина! Ты прямо… Я не знаю… Я б не догадалась.

НИНА. Ты, Шурка, и правда будто на святки не гадала никогда.

ШУРА. Это у вас тут, на северах, гадают, а у нас не гадает никто. А может, девки звали, да мне страшно всегда было. А потом замуж вышла, так и зачем мне.

НИНА. А я вот один раз нагадалась. Так нагадалась, что на всю жизнь. Как на перекресток ходят перед новым годом, знаешь? Когда колдуют. Жениха себе ищешь. В котору сторону тебя потянет. А вот я была на таком перекрестке, ак меня немного не задушили.

ШУРА. Да что ты?

НИНА. Истиной веры крест!

ШУРА. Кто?

НИНА. Да, женихи, наверно. (Смеется.) Черт, кто! Я тогда тут уж жила, и мы ходили с сотрудницей одной из треста вместе, там-то у ей подруга: «Пойдем гадать?» — «Пойдем!» Взяли уголь, чтобы очертиться нам в кругу, очертились и стоим: у одной туда дорога, у второй туда, а у третьей — сюда.

ШУРА. И ничего не написано? Начертили и все, ничего не написано?

НИНА. Ничего не писали, зачертились, и дорога всем троим, ну и загадывашь. Кому чего. Так у меня на подруге, на Машеньке, все платье изорвали!

ШУРА. Кто?

НИНА. Черт, говорю же! Мы его и видели. Он кружился вокруг нас. Он нас не выпускал из этого круга.

ШУРА. А вы что-то говорили, может, чтобы он пришел?

НИНА. Да бог свят. Мы ничего не говорили, мы загадывали женихов своих. Да, вот… круг-от очертили… углем черным, ну вот. И тропинки начертили… черным углем.

ШУРА. Прямо по снегу?

НИНА. Да, да. Нигде никого не было, нигде, только мы троими в этом в кругу. Сначала-то нам смешно было, конечно, хохотали, а потом до слез. «Суженый-ряженый, покажись!» — вот и все. Вот нам показался суженый-ряженый — черт.

ШУРА. А-ба! А выглядел-то как?

НИНА. Черт дак черный. Черна одежда на ем. У нас…

ШУРА. Ой, тьпу-тьпу-тьпу. Свят, Свят, Свят. Господи!

НИНА. Он у нас Машеньку схватил, она вздумала бежать. Из-за круга как выскочила, он ее, видно, тут сцапал, дак подол весь на ленточки изорвал, весь на ленточки.

ШУРА. Ты подумай, я вообще… Это прям под шубой? Она же одета была?

НИНА. Дак какие на нас шубы там были?! В ту-то пору! Телогреечки какие-нибудь… такие. Или че там раньше было. Одежды-то негусто. Подол-от весь голый, не под шубой.

ШУРА. И что? Как отбились?

НИНА. Матюгами! Мы выскочили, я как обложила его матюгами, дак убежали мы вдвоем, а он одну-то ее схватил, а нас уже не трогал. Он от одной нарадовался.

ШУРА. Страх какой… Она потом замуж-то вышла?

НИНА. Нет. Она так и умерла.

ШУРА. Да ты что?!

НИНА. Да, в девках и умерла.

ШУРА. Вот, так и должно быть, чтобы не это… А ты?

НИНА. А я жива, гляди. За восемьдесят уже!

ШУРА. И прекрасно выглядишь. Тьпу-тьпу-тьпу.

НИНА (красуясь). Спасибо, девочки, за комплемент.

ТОНЯ. А третья девушка?

НИНА. Что третья?

ТОНЯ. С третьей что было?

НИНА. Тоже вышла. Очень удачно. Вышла за офицера и всю жизнь не рабатывала. Двое детей родила и все.

ТОНЯ. А я бы тоже лучше к черту вышла.

ШУРА. Да что ты, Тонька, бог с тобой. Страх-то какой! Свят-свят.

НИНА. И вот я после того стала бояться. Бывало начнут: «Пойдем, пойдемте на перекресток гадать!» Я говорю: «Нет, я за свою жизнь нагадалась на перекрестке. Не пойду!» А ты запомни: нечистых всегда материть надо. И нечистых, и покойников, если приходят.

ШУРА. Да, вот ко мне часто Витька приходит. А шесть лет уже нет его. Что ж, мне его материть?

НИНА. Сто грамм и булочка — и не будет приходить. (Смеется.) А ты в церкву ходила? Надо в церкву сперва, а если не помогает — тогда материть. А то он же и к себе забрать можешь, ты хоть знаешь?

ТОНЯ. Да куда он заберет, он в жизни-то ни копейки не заработал, чтобы там квартиру какую, чтобы было куда забирать. Пока нам вот эту халупу в тресте не дали, все по углам мотались да по углам. И там, я думаю, у него так же… куда забрать-то? Но я с ним не разговариваю. Да. Мне сказал кто-то, что с ними разговаривать не надо, вот я и не разговариваю. И все получается так, что вот, он придет — я с ним не разговариваю — и уходит.

НИНА. И не надо, и правильно делашь. А чего это он к тебе все ходит? Ты плачешь шибко по ём, что ли?

ШУРА. Да какой! Я с первого дня…

ТОНЯ. А ко мне не ходит.

НИНА. Дура ты, Тонька! Живой мужик-то твой, бога побойся, а!

ТОНЯ. А лучше бы помер. Может, так и пришел бы…

НИНА. Типун тебе на язык! Не бери грех на душу.

Проходит поезд.

ТОНЯ. Этот с юга. Нефть везут.

НИНА (к Шуре). А ты как с кладбища уходишь, ты оборачиваешься?

ШУРА. А чего мне на кладбище-то делать? Я туда просто так и не хожу. Один раз в год, могилку поправить. Вот на Троицу ездили с Сережкой, так больше и не поедем. Нечего мне там делать, все, ушел, так теперь сам, сам.

НИНА. А если пошла, иди назад, не оглядывайся. Если ты оглянулась, значит, ты его зовешь с собой.

ШУРА. Зовешь с собой? Нет, я его не зову с собой. Не видать бы его да и забыть вовек!

НИНА. А другой раз, если хочешь, так ты сама скажи ему, он к тебе в гости придет.

ШУРА. Да больно он мне нужен! Ой, нет, пусть бы лучше и не приходил.

НИНА. Как я тот раз с кладбища приехала, перед Троицей-то вот ездили на старо кладбищо, а там поговорила с самим-то, с Михаилом: вот, говорю, все говорили: «Непутевая хозяйка», — а встал бы, говорю, сейчас, пришел да и посмотрел, как у хозяйки-то у непутевой в квартире-то. Так ведь пришел!

ШУРА. Неужели!

НИНА. Пришел! И ты понимаешь, Шура, вот так вот в сапогах-то, таким вот шагом-то прошел в большую комнату и…

ШУРА. Ты смотри-ко. В сапогах. Так он у тебя был военный, конечно. А ты слыхала?

НИНА. Да. В эту же ночь.

ШУРА. Хорошо, ночи-то светлые. И что ты сделала?

НИНА. А ниче не делала. Постоял, постоял да ушел назад. А ты уходишь с кладбища — не надо обворачиваться.

ТОНЯ. А я оглянусь. Хоронить стану, непременно оглянусь.

НИНА. Да ты совсем, Тонька, офонарела! Живого мужика хоронишь. Вернется он, дай срок. Нагуляется — вернется. С кем не бывает.

ТОНЯ. Он тоже как ушел, не оглянулся. В поезд сел — и не оглянулся. В окошко не посмотрел даже. Ни разу.

НИНА. Дура ты, Тонька! Вытряси из башки-то!..

Проходит поезд. НИНА продолжает говорить что-то, но за грохотом не слышно.

НИНА. …и не вспомнишь!

ШУРА. А я бы радовалась, если бы мой ушел от меня когда. Раньше бы ушел, хоть жизнь развязал мне.

НИНА. Вот, еще одна. Да что с вами, девки? Грех-то на душу не берите.

ШУРА. Какой уж тут грех, я теперь все одно — без греха. Потому что, потому что я уж…. я уж так устала от него, я так устала! Он нам полтора года ни днем, ни ночью спать не давал! Он все: «Шура, Шура», — голова-то не соображала у него. Помирал когда. Совсем не соображала.

НИНА. Ткнуть тебя! И не винит видь никто тебя, Господи! Никто не винит.

ШУРА. А последние дни, как лежал, я все караулила. Он до того без остановки уже: «Шура, Шура». Я уже не могла. Я хоть беги! А потом глядишь — уснул. Я и думаю: хорошо, хоть уснул. И все караулила его. Сережка на работе был, а я дома. Я в другой комнате сидела, телевизор смотрела. Да все зайду к нему, смотрю — дышит, не дышит. Так дышал. А потом, что я там смотрела, в шесть часов? Как сейчас помню, сериал кончился, я захожу — а все, уже не дышит. Вот. Я устала просто от него. У тебя-то вот, теть Нин, я знаю, ночь еще Володька мертвый дома ночевал, а я че-то его, девки, дома не оставила, я его это самое — вызвали эту, труповозку, и она увезла его, это… туда. Так-то я знаю, должен дома…

ТОНЯ. Должен. Ты нехристь потому что.

ШУРА. Да должен, вообще-то. Вот у теть Нины дак ночь ночевал еще, когда Володька умер.

ТОНЯ. Дня три. На третий день только.

ШУРА. Ну конечно, на третий день! Че там будет, это… на третий-то.

ТОНЯ. На третий день.

НИНА. Ну-ка, девоньки, не спорьте. У каждого попа свой устав. (Поднимается, разминает поясницу.) Ветер дует прямо в спину — не пора ли к магазину.

ШУРА. А я вот свезла — и не жалею. Он же всю жизнь мне, всю жизнь мне так. И теперь, шесть лет уже, а что не ночь — придет, сядет, смотрит. Молчит и смотрит. Вот что с ним делать? Что, девки, делать?

ТОНЯ. Дак потому что ты его и сгубила.

НИНА. Ой, договоришься ты сегодня, уховертка.

ШУРА. Я сгубила?! Я его до последнего дня с ложки кормила! От него хоть слова, хоть полслова за всю жизнь хорошего? Что я видела?! А? Самое это, одно по одному всю жизнь…

НИНА. Прекрати, Шурка. Никто тебя не винит.

ТОНЯ. А вот потому и ходит. Все совесть твоя теперь.

ШУРА. Самой-то совесть девать некуда! Что, от нормальной, что ли, мужик налево убег? Себя-то видела, сама какая? Мой-то хоть дома помер, дома, и хвоста никогда не крутил. А твой — где он? Убег от тебя, да и не звонит, не пишет. Иди, свищи его теперь по Москвам!

НИНА. Девки, девки! Окститесь. Не доводите до греха.

Едет поезд. Тормозит всем составом. Останавливается.

ТОНЯ (поднимается). Московский. Девятичасовой.

Уходит на станцию, как на эшафот.

НИНА. Ох, страдает девка-то тоже. Третий год уже?

ШУРА. Может, и третий. Я не считаю.

НИНА. Третий. Володька жив еще был, как Ромка ейный уехал. А ему уж два года как. Так-от третий.

ШУРА. Я тебя, теть Нин, все спросить хочу. Как ты живешь такая, а? Двоих схоронила. Годов в тебе сколько. А сил еще — на троих.

НИНА. Секрет у меня есть один, Шурка, секрет.

ШУРА. Поделись, теть Нин.

НИНА. Я, Шурка, в жизни не курила, не пила, да с каждым мужиком своим как с первым жила! (В радио из открытого окна включается песня Анны Герман. Начинает накрапывать.) А вот и дождик. Дождик, дождик, налетай, будет к свадьбе каравай. Ну, теперь точно пора по домам. Десятый час так-то. Давай, Шурка, не сиди лишку, застудишь кишку.

Уходит.

ШУРА (подпевает). Один раз в год сады цветут… Весной любви один раз ждут…

Конец

Москва, 2021 г.

Татьяна Загдай.
Срок годности

Фантастика

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Рита

Соня

Герман

Ирма, мать Германа

Алдис

Район Саулкрасты, Латвия. Не совсем наши дни.

Берег Балтийского моря. Холодный ветер, мелкий песок, дюны. По берегу в кроссовках и джинсах с бутылкой шампанского в руках бежит СОНЯ. Ее пытается догнать РИТА. РИТА — в узком и немного вульгарном платье, босиком — туфли в руках, поэтому бежать сложнее. Обеим девчонкам лет по шестнадцать. РИТА останавливается, тяжело дышит.

РИТА. Все, не могу больше!

СОНЯ. Слабачка!

СОНЯ пьет из горла.

РИТА. Хватит, Сонь!

СОНЯ. Нее, не хватит! У меня праздник!

РИТА. У ТЕБЯ праздник?

СОНЯ. День рождения сестренки любимой! Это повод, я считаю!

РИТА. Таблетки у тебя с собой?

СОНЯ. Неа.

РИТА. Дурища… приступ будет — я до дачи не добегу! Отдай бутылку!

СОНЯ. А ты отбери!

СОНЯ запрыгивает на лавочку, врытую в песок, и допивает залпом до дна. РИТА хватает ее за одежду, стаскивает вниз. СОНЯ демонстративно переворачивает бутылку горлышком вниз — пустая!

СОНЯ. Я выиграла, Ритка! А ты проиграла!

РИТА. Сонь, тебе сколько лет? пять?

СОНЯ. Это ты просто бесишься, потому что я первая добежала! Не все же тебе побеждать, да? Надо уметь проигрывать, мартышка!

РИТА. Я те щас дам, мартышка!

РИТА хватает СОНЮ и пытается ее шлёпнуть по заднице. Та вырывается. Но, потеряв равновесие, хватается за Ритину руку.

СОНЯ. Ой, плохо че-то… Закружилось…

РИТА. Поблевать?

СОНЯ. Не знаю… Наверное…

РИТА. Давай вон в кусты. Волосы подержу. Сонь? Соня!

СОНЯ закатывает глаза и сползает на песок. Ее потряхивает как в начале эпилептического припадка. РИТА быстро достает из рюкзачка воду, закладывает в рот таблетку, дает запить. СОНЯ перестаёт дергаться. Дышит ровнее.

СОНЯ. А говорила — таблеток нет.

РИТА. Напугать тебя хотела.

СОНЯ. А вышло наоборот

РИТА. Что?

СОНЯ. Я тебя первая напугала!

РИТА. Да первая, первая! Успокойся уже!

РИТА закуривает.

СОНЯ. А помнишь, в прошлом году мы тут с пацанами Ивана Купалу праздновали? Холодное еще лето было. Ветер, ночь. Водой обливались. За мной Герман тогда побежал. Схватил в охапку: я вырываюсь, а он к себе еще крепче прижимает. И обливает ледяной водой из пластиковой бутылки — литра два вылил. А мне не холодно совсем, потому что тело у него горячее и мне горячо…

РИТА. Это хорошо.

СОНЯ. Что хорошо?

РИТА. Ну у тебя же теперь вся жизнь впереди. У него какой срок годности? Лет двадцать пять? У тебя — двадцать восемь. Замуж выйдешь, детей ему нарожаешь — все успеешь, Сонь…

СОНЯ (перебивает). Я вас видела.

РИТА. Чего?

СОНЯ. Сегодня на чердаке.

Пауза. РИТА тушит сигарету.

РИТА. Он пьяный был

СОНЯ. А ты нет.

РИТА. А я нет.

СОНЯ. Зачем тогда?

РИТА. Потрахаться больше не с кем было.

СОНЯ. Серьезно? Так просто?

РИТА. Ничего сложного! Сама попробуй!

СОНЯ. Ненавижу тебя!

РИТА. Зато теперь не будешь тратить на него свое время.

СОНЯ. Значит, это ты его… на чердак увела?

РИТА. Я за вином пошла — он за мной увязался. Хочешь подробности?

СОНЯ. Не хочу…

РИТА достаёт телефон.

РИТА. Я тебе на остановку такси вызову. До дачи доедешь — спать ложись сразу. В обед мать приедет — поможет все убрать.

СОНЯ. А ты куда?

РИТА. А я еще здесь побуду

СОНЯ. Он, значит, к тебе сюда придет?

РИТА. Неет… Не он. Не Герман.

СОНЯ. Я никуда не поеду!

РИТА. Поедешь!

СОНЯ. Нет!

РИТА. Опять детский сад включаешь?

СОНЯ. Мне надоело, что ты все решаешь за меня!

РИТА. А у меня выбор есть? Рита, следи, чтобы Сонечка таблетки приняла! Рита, не повышай голос! Рита, ей нельзя волноваться! Рита, помой полы и возьми Соню с собой погулять — ей полезен свежий воздух!

СОНЯ. Я не виновата…

РИТА. Знаю! За врожденные диагнозы у нас Боженька отвечает.

СОНЯ. Я не об этом… Я не виновата, что не умру, понимаешь?

Молчание.

СОНЯ. Я же думала, что год-два максимум осталось. Не планировала ничего — в институт не готовилась. Смирилась. Доктора говорили — сердце слабое, неврология еще… Когда паспорт выдали, я открываю, смотрю графу «срок годности», а там двадцать восемь! Я не поверила просто… Сначала радовалась — вся жизнь впереди! А потом вдруг поняла — все вокруг как будто разочарованы, что я не умру. Маме это на себе тянуть — процедуры, лекарства. Ты в универ поступишь — уедешь. А я? Что я буду делать эти двадцать восемь лет? Знаешь, я теперь все поняла про Германа. Он просто жалел меня — больная девчонка, недолго ей осталось. А получается, что долго… Геру я на три года переживу… Маму… на двенадцать лет…

РИТА. Мама говорила, что раньше срок годности в паспорте не указывали. А возраст от рождения называли.

СОНЯ. Странно. Какая разница, сколько ты уже живешь? Главное ведь — сколько осталось!

РИТА. А ты бы сколько хотела?

СОНЯ. Я не знаю. Уже не знаю…

У РИТЫ звонит телефон — мелодия Эми Уайнхаус Rehab. СОНЯ видит контакт у нее на экране. РИТА берет трубку.

РИТА. Да! Через сколько? Раньше никак?.. Поняла. Жду звонка.

РИТА кладет телефон в рюкзак.

СОНЯ. Кто такой «Алдис документы»?

РИТА. Парень мой.

СОНЯ. Врешь!

РИТА. С чего это?

СОНЯ. Почему «документы»?

РИТА. Просто… в визовом центре познакомились. Он с документами помог.

СОНЯ. И теперь вы встречаетесь?

РИТА. Почему нет?

СОНЯ. Ты же никогда не встречалась с такими!

РИТА. Какими такими?

СОНЯ. С нерусскими. И мне говорила: с прибалтами не связывайся! Менталитет разный!

РИТА. Я передумала.

СОНЯ. Почему же?

РИТА. А они живучие. Статистику видела? Средний срок годности — выше, чем у нас, лет на семь. Генофонд хороший.

СОНЯ. Ясно.

Неожиданно СОНЯ хватает открытый рюкзак РИТЫ и видит там деньги.

РИТА. Отдай!

СОНЯ. Это что?

РИТА. Сказала отдай!

СОНЯ. Зачем тебе деньги?

РИТА. Не твое дело!

СОНЯ. Где ты их взяла? У мамы?

РИТА. Они мои, ясно?

СОНЯ. Откуда?

РИТА. От отца — на учебу мне копил!

СОНЯ. Зачем взяла?

РИТА. Уехать хочу. От всех подальше!

СОНЯ. Куда?

РИТА. Да хоть куда из этого места. Автостопом по Европе!

СОНЯ. Тебе нельзя одной до восемнадцати. Виза кончится — домой депортируют.

РИТА. Алдис мне документы новые сделает.

СОНЯ. Ты никуда не уедешь!

РИТА. Отдай сумку, Соня!

СОНЯ. Я тебя не пущу!

Соня с рюкзаком бежит к морю, РИТА хватает рюкзак за лямку. СОНЯ выворачивается выбрасывает телефон РИТЫ в море.

РИТА. Блядь! Соня!!!

Рита забегает в холодное море по колено в то место, куда упал телефон. Опускает руки в воду, ищет. Соня возвращается к лавочке, врытой в песок. Садится. Через пару минут рядом с ней садится промокшая Рита. В руках у нее телефон — он не включается.

РИТА. Не работает, сука!

СОНЯ. Бросить меня решила, да?

РИТА. Помолчи уже!

СОНЯ. Всё равно ведь через два года в универ поступишь — переедешь. Почему сейчас?

РИТА. Потому что умру я через два года, поняла?

Пауза.

СОНЯ. У тебя же тридцать два — срок годности.

РИТА. Два, Соня, два!

СОНЯ. Почему ты не сказала?

РИТА. Мать запретила — Сонечке волноваться нельзя!

СОНЯ. Не правда.

РИТА. На, смотри!

РИТА достает из рюкзака и протягивает СОНЕ свой паспорт.

РИТА. Внимательно смотри!

СОНЯ. Это ошибка! Они нас перепутали просто — фамилия одна!

РИТА. Соня, документ по отпечаткам выдают! Нет никакой ошибки!

СОНЯ. Не может такого быть…

РИТА. Вот только не надо меня жалеть! Не хочу соплей этих, взглядов. Я уехать хочу, чтобы не знал никто. У меня будущее было — вся жизнь по плану! Институт, карьера. А тут — два года… Срок годности как у консервной банки!..

Пауза.

РИТА. Я когда узнала, злилась на тебя почему-то.

СОНЯ. Как будто я жизнь твою украла, да?

РИТА. Да… Но есть и плюсы! Умру молодая и красивая, как Эми Уайнхауз! В гробу буду лежать с маникюром красным и в шубе. Хотя нет, в аду жарковато будет в шубе, да? Ха-ха!

СОНЯ. Вот дура!

РИТА толкает СОНЮ плечом, та толкает в ответ.

РИТА. Ладно, домой поехали!

СОНЯ. Вместе?

РИТА. Иди тачку лови, а я платье выжму и за тобой!

СОНЯ. Точно?

РИТА. Иди уже! Куда я денусь без телефона?

СОНЯ уходит, РИТА несколько секунд выжимает подол платья. Когда СОНЯ скрывается в дюнах, РИТА решительно идет к воде. Она все глубже заходит в ледяную воду с закрытыми глазами — ей страшно.

Останавливается, медлит. В ее кармане неожиданно звонит телефон. РИТА открывает глаза. Стоит и слушает мелодию Эми Уайнхауз Rehab.

Дача родителей ГЕРМАНА. ГЕРМАН помогает ИРМЕ вынимать из вишен косточки, их руки и фартуки красные от вишнёвого сока.

ИРМА. Огурцы опять забродили. Ты подумай — в прошлом году закатала! Банки-крышки — все стерильно!

ГЕРМАН. Не люблю соленое.

ИРМА. Отец, зато, любит!

ГЕРМАН. Он сюда не ездит все равно.

ИРМА. Ничего — скоро будет! Пенсия на горизонте замаячит — и к земле потянет. А дачами на море, знаешь, не разбрасываются! Другие, вон, снимают халупы…

ГЕРМАН. Другие — это типа семья Ритина?

ИРМА. Не только! А у вас с отцом дом двухэтажный со всеми удобствами! Маме-папе моим спасибо!.. Нос они воротят!

ГЕРМАН. Я-то причем?

ИРМА. Ну ладно — не ты, отец твой!

Пауза.

ГЕРМАН. Мам, ты с отцом по поводу Риты не говорила?

ИРМА. Нет еще. Сам позвони!

ГЕРМАН. Меня он не послушает.

ИРМА. Ну чего тебе эта Рита? Девчонок других что ли мало?

ГЕРМАН. Да при чем тут это?

ИРМА. При том. Думаешь, я не вижу ничего?

ГЕРМАН. Я просто хочу помочь!

ИРМА. Черт, вишни эти! Устала уже…

ГЕРМАН. Зачем вообще столько банок?

ИРМА. Затем! Я варенье мамино года два еще ела. После того, как она ушла. Сижу на веранде, ложкой большой его лопаю и… легче как-то! Может, и я за три года закатывать научусь… Приедешь с друзьями, откроешь вишневое… мамку-зануду вспомнишь…

Голос Ирмы дрожит.

ГЕРМАН. Мам!

ИРМА. Ладно, ладно! Отец, вроде, человека из МГИМО нашел.

ГЕРМАН. Я не просил!

ИРМА. А это уже не твое дело! Одного года не хватает — бред какой-то! Пятнадцать лет — возрастной ценз! Ни в одном приличном ВУЗе такого нет! А у тебя нормальный срок годности для работы! За четырнадцать лет можно в экстернате спокойно выучиться и карьеру сделать!

ГЕРМАН. И детей нарожать!

ИРМА. Шуточки тебе!

ГЕРМАН. Брось, мам! Я в МГУ на бюджет прошел. МГИМО — это не бесплатно!

ИРМА. Ну конечно не бесплатно, Гера! Отдадим, сколько надо. Благо — есть запасы!

ГЕРМАН. Вы же в отпуск хотели. С отцом вместе.

ИРМА. Обойдемся!

ГЕРМАН. Мам! Это же последний год! Ты на него десять лет копила!

ИРМА. А ты мой единственный сын! Меня рядом не будет — с кем останешься? Рите твоей тоже не долго, так?

ГЕРМАН. Перестань!

ИРМА. Она раньше меня уйдет

ГЕРМАН. Не надо так, мам!

ИРМА. Нет, ну бывают погрешности — плюс год, два максимум. Но это один процент вероятности, Гера! Мы все уйдем в свой срок! Это нормально! И отец не поможет! Подделка паспорта — не выход. Человек не может ничего сделать, пойми! У нас нет выбора!

Герман сдёргивает с себя фартук и выходит.

Дача родителей АЛДИСА. Ворота в гараж открыты настежь. В гараже стоят гробы из резного дерева, покрытого лаком. Каждый — произведение искусства. АЛДИС выпиливает крышку очередного гроба. Во двор несмело заходит РИТА. Когда говорит, АЛДИС немного коверкает и растягивает слова, как коренной латыш.

РИТА. И кому такая красота?

АЛДИС. Зам мэра заказал. Бывший. В этом году уходит — хочет все самое дорогое. Отпевание в кафедральном соборе, оркестр, фейерверки!

РИТА. А разве можно фейерверки?

АЛДИС. А кто запретит?

РИТА. Странно устраивать праздник, на который сам уже не попадешь!

АЛДИС. Так все делают. Поэтому ритуальный бизнес в таком шоколаде!

РИТА. Не стремно гробы на даче держать?

АЛДИС. А чего такого? В этом гараже шоурум, в соседнем — катер отцовский. Какая разница?

Пауза.

РИТА. Слушай, я вчера телефон утопила…

АЛДИС. Ясно.

РИТА. Предложение еще в силе?

АЛДИС. Не знаю, созвониться надо с человечком.

РИТА. Можешь сейчас позвонить?

АЛДИС. Где гарантии, что ты опять не передумаешь?

РИТА. Я все решила!

АЛДИС. Это дорого!

РИТА. У меня есть деньги!

АЛДИС. Ну вот и тратила бы в своей стране! Зачем тебе паспорт европейский?

РИТА. Какой у тебя срок годности, Алдис?

АЛДИС. Пятьдесят три.

РИТА. Повезло!

АЛДИС. Ага. Длинная-длинная жизнь! Даже не знаю, что с ней делать.

РИТА. А у меня два. Через год визу уже не дадут, чтоб я за границей не откинулась. А я за всю жизнь только в Прибалтике была.

АЛДИС. Значит, планируешь откинуться на лазурном берегу?

РИТА. Типа того. Поеду автостопом — Европу посмотрю. А в паспорте срок годности большой будет. И никакой жалости ни от кого. Буду сама по себе!

АЛДИС. Не боишься автостопом?

РИТА. Чего бояться? Все равно уйду скоро!

АЛДИС. Ладно. Деньги на причал принесешь. Сегодня в десять.

РИТА. Спасибо!

АЛДИС. Двадцать тысяч.

РИТА. Но вчера было пятнадцать!

АЛДИС. Ну это вчера

РИТА. У меня нет столько.

АЛДИС. Тогда извини!

АЛДИС продолжает выпиливать крышку.

РИТА. Я найду деньги!

РИТА уходит.

Съёмная дача, где живут РИТА и СОНЯ с матерью. Обстановка бедненькая, летний домик маленький, но чистый. СОНЯ режет овощи для супа на террасе. На электроплитке что-то уютно шкворчит. На террасу заходит ГЕРМАН с букетом полевых цветов.

ГЕРМАН. Солянка?

СОНЯ. Борщ!

ГЕРМАН. Пахнет классно.

СОНЯ. На вкус — ещё лучше! Давай цветы поставлю!

ГЕРМАН. Да не… Сонь, Риту позови!

С лица СОНИ исчезает улыбка.

СОНЯ. А ее нет.

ГЕРМАН. Ладно. Подожду.

СОНЯ. Ее долго не будет.

ГЕРМАН. Ну тогда чай налей что ли!

СОНЯ. Тебе надо — ты и наливай!

СОНЯ громко ставит кружку на стол. ГЕРМАН наливает ароматную заварку, роется в антресольках.

ГЕРМАН. А сахар где у вас?

СОНЯ встает на стул — она слишком низкая — не дотягивается. Снимает контейнер с верхней полки, он тут же выскальзывает у неё из рук — сахар высыпается на пол.

СОНЯ. Блин!

СОНЯ суетливо ладошками собирает сахар с пола, а ГЕРМАН кладёт две ложки в свою чашку прямо из кучки в ее ладонях.

ГЕРМАН. Ты сейчас на мою маму похожа. У нее тоже из рук все валится, когда она злится.

СОНЯ. Я не злюсь!

ГЕРМАН. Тогда поставь цветы в вазу, пока Ритка не пришла.

СОНЯ. Ты жениться что ли на ней собрался?

ГЕРМАН. А что?

СОНЯ. Ничего. Просто нарядный, с цветами

ГЕРМАН. Может и жениться. С разрешения родителей можно уже.

СОНЯ. Она тебе не подходит.

ГЕРМАН. Это почему?

СОНЯ. Она не согласится, она…

ГЕРМАН. Что?

СОНЯ. Ты знаешь, какой у нее срок годности?

ГЕРМАН. Знаю.

СОНЯ. Не тот, который мама говорит.

ГЕРМАН. Я все знаю, Соня.

СОНЯ. Она тебе сама рассказала, да? На чердаке вчера или, может, еще раньше?

ГЕРМАН. Она не говорила. Отец у меня в паспортном контроле. Через него узнал.

Долгая пауза. РИТА заходит на террасу и сразу замечает цветы.

РИТА. Оо, Герка цветочки принес! Мужик! Ухожу, не мешаю!

ГЕРМАН. Рит, я к тебе вообще-то.

РИТА. Гер, давай не сейчас

ГЕРМАН. Это срочно. Поговорим?

РИТА. Говори.

ГЕРМАН. Сонь, выйди пожалуйста!

СОНЯ. У меня суп на плите!

ГЕРМАН. Я выключу.

СОНЯ нехотя уходит. ГЕРМАН мнётся.

РИТА. Слушай, Гер, это все ни к чему. Ну было и было…

ГЕРМАН. Я знаю про два года.

Пауза.

РИТА. Сонька сказала?

ГЕРМАН. Нет, сам узнал через отца. Не важно!

РИТА. И чего? Пожалеть прибежал?

ГЕРМАН. Предложить!

РИТА. Ого! Прям испугал!

ГЕРМАН. Не смешно!

РИТА. Ладно! Чего предлагать-то собрался?

Пауза.

ГЕРМАН. Я… может мы… вот, держи, короче!

ГЕРМАН протягивает РИТЕ пластиковую карту. РИТА рассматривает её.

РИТА. Это что?

ГЕРМАН. Это нам!

РИТА. Бабло твоей матери нам?

ГЕРМАН. Там много. Документы сделаем и уедем. Куда хочешь: Италия, Португалия? Я два года в Европе жил — все там знаю…

РИТА. Подожди! Какие документы?

ГЕРМАН. Ты же уехать хочешь. Я переписку видел.

РИТА. Где?

ГЕРМАН. В телефоне у тебя.

РИТА. Сначала переписку мою читал, а теперь мать обокрасть решил? Ты ебанулся, Гер?

ГЕРМАН. Она все равно эти деньги на МГИМО потратить хочет, а я не хочу!

РИТА. Тебе сколько лет? Пять?

ГЕРМАН. Мы уедем. Вместе. Нас не найдут — будем переезжать каждые две недели. Бухло, еда классная, секс!

РИТА вдруг громко хохочет.

РИТА. Аааа! Так вот чего тебе надо!

ГЕРМАН. Блин! Да ты меня слышишь вообще?

РИТА. Слышу! Ха-ха!

ГЕРМАН. Я вообще-то помочь хочу!

РИТА. Кому?

ГЕРМАН. Тебе!

РИТА. Нет, Гера. Ты помогаешь себе. Хочешь быть счастливым и свободным за счет денег своей мамочки? Ну и потрахать меня заодно, сколько получится, да?

ГЕРМАН. Рит!

ГЕРМАН пытается поцеловать РИТУ, но она его грубо отталкивает. И бросает на стол карточку.

РИТА. Уходи!

ГЕРМАН уходит. В дверях стоит СОНЯ.

РИТА. Тебе только попкорна не хватает, а то прям как в кино, да, Сонь?

СОНЯ. Суп закипает…

РИТА. Ну выключи тогда. Чего стоишь?

СОНЯ выключает и быстро выходит на улицу.

Сумерки за окном. РИТА в дачной спальне собирает вещи в сумку. Только это не её цветные короткие платья, а вещи СОНИ. Да и сама она одета в широкие джинсы и длинную футболку сестры, макияжа на лице нет. РИТА заплетает волосы в косу и роется под матрасом своей кровати. В комнату заходит СОНЯ.

СОНЯ. Тебе не идет!

РИТА. Что?

СОНЯ. Вещи мои!

РИТА. Ну, знаешь, тебе тоже не особо.

СОНЯ. Когда покупали, ты сказала: освежает!

РИТА. Ну освежает — не значит идет

СОНЯ. Так зачем надела тогда? Рит?

РИТА продолжает искать.

РИТА. А я теперь не Рита. Я теперь Соня!

СОНЯ. В смысле?

РИТА. Очень просто: срок годности у меня, то есть у Сони, подходящий. А поддельная студенческая виза стоит дешевле, чем поддельный паспорт! Классный план?

СОНЯ. Ты паспорт мой украла?

РИТА. Одолжила

СОНЯ. А как я в Москву вернусь? Без документов?

РИТА. Напишешь заявление в полицию. Скажешь — потеряла! Вообще не проблема!

РИТА поднимает матрас.

СОНЯ. Нет!

РИТА. Что нет?

СОНЯ. Там ничего нет. Ты никуда не поедешь.

РИТА. Где деньги, Соня?

СОНЯ. Я их матери отдала. Она в город увезла — на счет положить.

РИТА. Это мои деньги! Отец мне на учебу оставил.

СОНЯ. Зачем? Ты ведь не поступишь — не возьмут с твоим сроком годности. Зато с моим возьмут. Так что это деньги на мою учёбу, ясно?

Пауза.

РИТА. Это из-за Германа?

СОНЯ. Нет

РИТА. Да он мне не нужен! Забирай, я-то причем?

СОНЯ. Ты бываешь такой сукой, Рит! Я тоже хочу попробовать.

РИТА выходит из комнаты с вещами.

Ночь. РИТА сидит на причале, свесив ноги вниз. Пьет из двухлитровой пластиковой бутылки что-то крепкое. Она уже пьяна. Подплывает катер АЛДИСА. В нём стоит резной гроб.

РИТА. Ого! Катафалк на воде? Это за мной!

АЛДИС. А ты чего такая… нарядная?

РИТА. Так праздник!

АЛДИС. Это какой же?

РИТА. Так новая жизнь!

АЛДИС. Уверена?

РИТА. Еще как!

РИТА прыгает на катер к АЛДИСУ. Теряет равновесие, АЛДИС подхватывает ее. Они стоят близко, катер качает, РИТА опирается на парня.

АЛДИС. Тише!

РИТА (протягивает выпивку). Будешь?

АЛДИС. Мне еще товар везти

РИТА. Куда торопиться? Клиент-то мертвый уже — подождёт!

АЛДИС. Ты деньги принесла?

РИТА. Сначала праздник!

АЛДИС сажает РИТУ на крышку гроба, сам пьёт из бутылки.

АЛДИС. Фу! Рижский бальзам что ли?

РИТА. Чего фу-то? Национальный напиток ваш, между прочим!

АЛДИС. А ты водку любишь? Тоже национальный напиток!

РИТА. Не хочу два года умирать в стране с таким национальным напитком!

АЛДИС. А ты не умирай! Живи!

РИТА. Легко сказать «живи»! У нас зима и слякоть — большую часть года!

АЛДИС. У нас тут как будто по-другому!

РИТА. Я в тепло хочу, на море!

АЛДИС. Только это тебя волнует?

РИТА. А что?

АЛДИС. Маленькая ты ещё, Рита!

РИТА. Неа. Я взрослая и свои проблемы буду решать по-взрослому!

РИТА включает на телефоне Эми Уайнхаус Rehab и танцует рядом с АЛДИСОМ.

РИТА. Я же тебе нравлюсь, Алдис?

АЛДИС. Я не сплю с детьми!

РИТА. Я не ребенок!

АЛДИС. Докажи!

РИТА. Я скоро умру. А перед смертью все люди становятся взрослыми.

АЛДИС. Или наоборот. Когда как.

РИТА хватает бутылку из рук АЛДИСА, пьет.

АЛДИС. Знаешь, как познакомились мои родители?

РИТА. Расскажи!

АЛДИС. Моя мама играла на скрипке на похоронах, которые организовал папа! Двадцать пять лет живут счастливо. Она все еще играет, он продолжает хоронить.

РИТА. Стабильность!

АЛДИС. Ты мне нравишься, Рита! Но какая перспектива? Два года вместе? А потом? Нет, я так не хочу. Мне нужен партнер с соответствующим сроком годности!

РИТА. Если я хоть немножко тебе нравлюсь, может, сделаешь мне студенческую визу?

АЛДИС. Значит, деньги не принесла?

РИТА. Денег нет. Есть только вот — тело!

АЛДИС. Покажи!

РИТА. Сейчас?

АЛДИС. Да. Танцуй мне. А я буду смотреть.

РИТА. Ладно…

АЛДИС подсаживает РИТУ на край причала. Девушка включает на телефоне всю ту же песню Эми Уайнхауз Rehab, гибко танцует.

АДИС. Так не видно ничего!

РИТА несмело снимает с себя футболку, под которой ничего нет. Она продолжает двигаться, прикрывая грудь рукой.

АЛДИС. Всё снимай!

РИТА расстёгивает широкие Сонины джинсы, они спадают на доски причала. АЛДИС берёт в руки мобильный и снимает. РИТА сразу зажимается.

РИТА. Перестань!

АЛДИС. А что такого?

РИТА. Телефон убери!

АЛДИС. Тебе виза нужна? Отрабатывай! Ну!

РИТА. Не надо снимать!

АЛДИС. Мои услуги — мои правила!

РИТА. Да иди ты на хер!

Рита быстро собирает свои вещи с причала и одевается.

Алдис уезжает. Рита смотрит ему вслед и допивает бальзам из двухлитражки.

Берег моря. Рассвет. На лавке спит Рита. Рядом сидит Соня и гладит сестру по волосам. Рита вздрагивает и просыпается.

СОНЯ. Тшш! Поспи еще.

РИТА. Голова сейчас взорвется!

СОНЯ. На, попей, мартышка!

РИТА. Так меня папа называл…

СОНЯ. И на море нас всегда сам возил. Пока не ушёл…

РИТА. Знаешь, Соня, мне теперь часто снится, что жизнь бесконечна, как в детстве. Что в шестнадцать лет никто не получает отметку о сроке годности и можно жить, не считая минуты до года своей смерти. Мама говорит, что к этому привыкаешь. Что это даже хорошо — знать заранее, чтобы не тратить время впустую. А я думаю, что человек, который знает, когда умрет, не может быть по-настоящему счастлив и свободен…

Пауза.

СОНЯ. Я соврала про деньги. Матери не отдавала — спрятала просто. Завтра возьмешь всю сумму и отнесешь этому своему… Алдису! Будет тебе и виза, и Европа — всё, что хочешь!

РИТА. Сонь… я хочу с вами остаться… Сколько получится.

Конец

Москва, 2021 г.

Маша Кедер. Сочинение на Свободную тему

Драма, комедия

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Виктор Алексеевич, около шестидесяти — дознаватель и цензор в СИЗО

Катя, около тридцати — подследственная

СИЗО в городе N. Наши дни.

Кабинет дознавателя в СИЗО. Унылые блекло-зеленые стены, выцветшие желтые занавески — на каждой нашит инвентарный номер. Зарешеченное окошко, на подоконнике стоит пыльный вечно серо-зеленый фикус, на горшке нарисован краской инвентарный номер. Рядом пластмассовая розовая лейка с водой, тоже с номером.

За столом с инвентарным номером сидит ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ, дознаватель и, по совместительству, цензор в СИЗО. На столе у него кипы бумаг и папок, стопки маленьких листочков, блокнот, ручка. На столе, лицом к ВИКТОРУ АЛЕКСЕЕВИЧУ, стоит старое потрепанное пластмассовое радио с одной ручкой, отвечающей и за громкость, и за переключение программ. За спиной — невысокий несгораемый сейф, крашеный в узнаваемый казенный коричневый цвет, спереди в переднем верхнем уголку инвентарный номер. По эту сторону стола, так, чтобы сидеть лицом к лицу, стоит видавшее виды стул-кресло. На спинке у него прибит инвентарный номер.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ сидит за столом и читает письмо на волю. В руках у него стопка листков формата А4, исписанных с двух сторон. Лонгрид.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Анька, привет, дружище!

Думаю здесь часто о тебе. И о себе, и о всех о нас — тогда, раньше. Помню, думала, что, раз мы с тобой и с Симкой и в школе, и в институте — везде вместе, то так и будет всю жизнь. Думала, семьями будем дружить, хотя, если честно, не представляла тогда, кто бы на нее, хлопотушку, позарился бы.

Тебе наверняка уже кто-нибудь натрепал, что я сижу. Сижу, да — и посадил меня мой Ваня. Любовь всей моей жизни. Ну, то есть, давно не мой уже, а ее. Симы, подруги нашей, муж.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. А? Подожди-подожди… (читает еще раз.) Мой любимый — муж подруги?

Хмыкает. Продолжает читать.

Знаешь, я с трудом тогда… пережила все это. Когда он мне с порога бухнул, что он не на мне, а на ней женится. Я думала, прикалывается: от нее ж все бегали, и трахнуть-то никто не решался, не то что замуж — она ж как груша боксерская, и лицом и телом. И ее-то я точно не боялась, когда домой на месяц уехала, тем более, мы с Ванькой договорились, что он ко мне туда приедет: с родителями знакомиться и у них официально моей руки просить. Мы про свадьбу уже все решили тогда, а им думали сюрприз сделать. Сюрприз получился будь здоров.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Нну — выкладывай давай, че за сюрприз такой?

Продолжает читать.

Сначала он позвонил — сказал, что приедет попозже, курсовик не пересдал. Потом перестал звонить, а потом перестал и трубку брать. Ну, ок, я думала — не срослось что-то, или подхалтурить пристроился, денег-то тю, сама знаешь. Так и не дождалась его туда, но у меня и мысли не было! Вернулась, позвонила — и он сходу: Сейчас прибегу! Прибежал и с порога кидает: Катя, все очень плохо! Я — что?! Испугалась, что со здоровьем, или с мамой, папа у него за год до этого умер, и мать была не очень. А он: Все плохо! Я женюсь на Симе! Я, конечно, ржать — ну сама представь, на Симке на нашей жениться?! А у него на лице такоое отчаянье, что я вдруг поняла: правда.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Нуу, девки, вы даете…

Оказалось, она после тусовки по поводу победы над курсовиком у него осталась. Был шалман, он конца этого праздника не запомнил. Утром проснулся, а наша Курочка Ряба в койке рядом лежит. Он пошутил, она посмеялась, он на работу собрался, говорит ей: ты, когда будешь уходить, просто дверью хлопни, она так закроется, без ключей. Она говорит: ага. Возвращается вечером, а она дома. Не ушла. Прибралась, посуду всю за неделю перемыла, плиту отдраила, чего-то поесть приготовила.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ опускает письмо, восхищенно цыкает зубом.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Интересно девки пляшут, по четыре штуки в ряд!

Продолжает читать.

На следующее утро он на работу, и ей: Сима, уходи — и просто хлопни дверью! Она кивает. Вечером приходит — она дома. Сортир отмыт, раковина блестит, белье в машинке крутится. Садись, — говорит, — Ваня, ужинать. На следующий день то же. И через день. И еще. В выходные куда-то гулять вместе поехали, вернулись домой, семейственно. По магазинам, продуктов купили, она к его возвращению ужин из трех блюд готовит. И пошло. Ключи себе сделала, дубликат. И живет…

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ впечатлен, хлопает ладонью по столу.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Во дает баба! Охренеть!!

Продолжает читать.

Я говорю: Погоди. А ты? Ты-то что?! А что я, — говорит. Я ее не смог выпереть. Не уходит.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ встает, ходит туда-сюда. Кабинет у него небольшой, и получается: два шага — разворот, три шага — поворот. В очередной раз поворачивается — и с интонацией, как будто это его собственный аргумент:

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Хорошо, — говорю, — ладно. Ну, мне тогда — скажи мне что-нибудь. Я, — говорит, — тебя люблю. Я говорю: Так не бывает — люблю направо, е*у налево. Оказывается, бывает, — говорит. Мы на следующей неделе расписываемся. Она беременна.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Итить-колотить! (продолжает читать.) Ну и я его выгнала….

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (одобрительно). А вот это молодца!

И больше он в квартиру не вошел. Чертежи его, циркули-линейки из окна ему кидала, хотя он орал там снизу про искусство что-то. Одежду его бездомным отдала. Это да, было. Но я никогда, ни разу! — Ань, ты меня знаешь же — не подумала бы сделать что-то… такое.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ недвусмысленно хмыкает. Продолжает читать.

На этой их свадьбе мы обе с тобой не были — и обе по уважительной причине, если это можно так назвать….

Таак… Знаешь, я до сих пор не могу вот это вот все охватить, осмыслить. Не укладывается в башку, и все. Мы же дружили с ней. С детства дружили. Я помню, как мы втроем к весенней сессии готовились и обсуждали, как мы с тобой летом будем замуж выходить: сначала ты, потом я, или, может, вместе — и двойную свадьбу устроить. Неужели, она уже тогда…?

А потом ты ко мне пришла после экзамена по сопромату — и реветь. Оказалось, вы со Стасом разосрались из-за того, кто на сколько сдал. Ты, понятно, сдала на свою пятеру — у тебя с мозгами всегда хорошо было, нечего и удивляться — а он сказал, что ты преподу глазки строила, и поэтому. И мы с тобой выпили целую бутылку какой-то дряни, рижского бальзама, что ли, а потом еще Симка подвалила с бутылкой красненького, и мы втроем весь вечер проревели, как дуры. И решили, что надо дождаться, чтобы он сам извинился. Не разговаривать с ним. Симка еще шутила — до свадьбы целых два месяца, успеете сто раз помириться. А через месяц тебе позвонила Азалия, маманя его, и сказала, что он погиб. Утонул.

Так и не поговорили. Увиделись только на отпевании в церкви…

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. …Охохоо…

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ хлопает себя по карманам, ищет сигареты, находит только спички. Открывает коробок, сует одну спичку в зубы, продолжает искать сигареты. Находит, с облегчением выдыхает. Закуривает и продолжает читать.

Я тебя держала, а тебя колотило. Так, что я боялась тебя отпустить, держала обеими руками. Ты пошла к Стасу… к гробу… и у тебя все время правая коленка подламывалась и ты как-то так беспомощно проседала вбок при каждом шаге. И я пошла за тобой, боялась — упадешь. Там у изголовья стояла какая-то широкая тетка, к нам спиной. Обойти ее не получалось, реально спина как гранитная плита — и какие-то люди просто нас оттеснили, сказали, что там жена покойного и вам нечего там делать, отойдите, не мешайте, у нее горе.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ приостанавливается — и дальше читает, но, интонационно, как будто спрашивает кого-то:

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Какая еще жена?

И так же — читает в письме, но как будто ему ответили:

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Гражданская, говорят.

Останавливается, задумывается.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Так, постой-ка…

Он лезет в какие-то бумаги на столе, смотрит, не находит, пожимает плечами и просто делает пометку в блокноте. Читает дальше.

Я даже решила было, что вдруг мы храмом ошиблись и пришли не туда, но вокруг были все ваши — ребята, преподаватели… Ну, мы отошли… вернее, остались там, куда нас оттолкали. Началась служба, тетка эта вытащила из кармана белый платочек и начала им — вверх-вниз, туда-сюда. К глазам-в карман, к глазам-в карман, деятельно так. Я стояла и думала: какая знакомая спина. Что-то не складывалось, ну никак. А потом она повернулась к священнику, принять у него венчик — и это была наша Сима.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ весь сморщивается, как от боли, с шумом выдыхает, опускает руку с листком.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Эх…

Снова утыкается в листки.

Я очень надеялась, что ты тогда этого не увидела, не поняла. Ты смотрела куда-то в одну точку, и слезы просто текли и текли, как будто кто-то внутри открыл маленький краник. Ты никого вокруг не видела, не отвечала. Упала, когда подняли гроб и начали выносить. Ты была как деревянная. Я тебя еле до дому доволокла, хорошо, ребята помогли…

Последние слова тонут в неожиданном громком реве радио, которое взрывается каскадом звуков, бравурной музыкой — и песней:

РАДИО. Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Кудрявая, что ж ты не рада

Веселому пенью гудка?

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ подпрыгивает от неожиданности, зверски крутит ручку радиоприемника — и тот затихает.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ффуух…

Читает дальше.

Уже потом, через полгода, наверное, ты мне рассказала, что Азалия зазвала тебя к себе. Навестить ее, старушку, поговорить… даа, кудрявая… что ж ты не рада…

Радиоприемник, будто услышав его, тут же отзывается.

РАДИО. Не спи, вставай, кудрявая!

В цехах, звеня…

Происходит короткая борьба, и ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ побеждает приемник.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вот зараза! Вечно ты, когда не надо! Так, где тут, потерял… а, вот!

Продолжает читать.

У нее же какое-то смешное отчество было, помню, мы всегда шутили над этим… Ты рассказывала, что она очень плоха, не работает, галерею свою забросила, людей всех подставляет, кого выставлять собиралась… И что она сказала, что он очень тосковал по тебе, дуре, поэтому. В том смысле, что это ты, типа, виновата, что так вот все получилось. Поссорилась с ним, сучка. А Симочка его утешила, помогла справиться с депрессией…

Помогла она, вон чего. Жалко, меня там не было…

…Адольфовна! Точно! Вы ее звали дочкой Гитлера, ты говорила, Стас и сам смеялся, потому что подходит очень. Как вспомнила рассказы про нее, сразу и отчество всплыло. А эта история с девчонкой, которую она взяла из детдома после Стасовой смерти?! Она там была, кажется, Аленкой, но дочь Гитлера ее переназвала, в память о сыне. Тронулась башечкой, все-таки, я думаю. Усыновлять в таком возрасте, это же дико безответственно.

В этот момент в коридоре начинается шум, беготня, крики — звуки падающего тела, возни. ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ откладывает листочки, прислушивается, даже встает — делает пару нерешительных шагов к двери. Видно, что ему не хочется прерываться и выходить. Прислушивается у двери и решает, что там справятся и без него. Машет рукой: а ну его, если очень надо будет — позовут! Чуть не на цыпочках отходит от двери, поворачивается, идет к окну, смотрит — что там снаружи. Думает пару секунд и возвращается к столу.

…а потом пришло лето. Я все думала, как с Ваней обсудить, чтобы отложить нашу свадьбу, все подъезжала к нему — но он не расположен был ни обсуждать, ни откладывать. А я как-то совсем не могла себе ее представить. Ты же первая должна была, по нашему плану — вы со Стасом. И я решила съездить к родителям ненадолго, год не виделись.

Мне как-то очень мутно было уезжать. И за тебя боязно. И Ванька еще в последний день перед моим отъездом, вдруг завел: не уезжай да не уезжай, мне тут без тебя одному плохо будет. Как в воду глядел. А тогда я подумала, вот разнылся, как не мужик…

Вздыхает. Читает дальше.

Усталость и раздражение какое-то, нет бы мозги включить, подумать: почему так? Хотя вот сейчас об этом думаю — и не жалею ни капельки. Это меня Бог отвел… хотя на круг мне этот отвод недешево вышел…

Берет листочки в руки, перебирает. Их много. Читает дальше.

А тогда пришли на вокзал, он меня затолкал в поезд, сунул чемодан в руки и свалил, даже не стал дожидаться, чтоб я поехала — чтоб рядом с вагоном бежать и махать.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. … бежать и махать… даа…

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ подходит к несгораемому сейфу, нашаривает в кармане ключ и открывает сейф. Достает из него электрический чайник с инвентарным номером, шнур к нему, коробку рафинада и коробочку с чайными пакетиками. Закрывает дверцу сейфа. Трясет чайник, там плещется вчерашняя вода. Открывает, смотрит — ему кажется, что воды недостаточно. С сомнением смотрит на дверь: выходить ему очень не хочется, боится, что там поймают, найдутся дела, зацепится языком за кого-то… Еще раз трясет чайник, обводит глазом кабинет, останавливает взгляд на окне. Лицо его светлеет. Быстро идет с чайником к окну, доливает из лейки сколько надо, возвращается на исходные позиции. Втыкает шнур в розетку одним концом, другим — в чайник. Поворачивается к письменному столу и, приговаривая «где тут у меня», достает из одного из ящиков стакан в подстаканнике, как в поездах, маленькое блюдечко и чайную ложечку. Сует ложечку в стакан, ставит на стол, включает чайник — и, наконец, садится. Берет листки и продолжает читать.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Эх, Анька, как же я люблю поезда! Помнишь, мы на картошку на первом курсе под Орел ездили? А на следующий год в Курск. А на третьем курсе с палатками — в Карелию. Хорошо хоть, я успела поездить, посмотреть, теперь непонятно, когда еще… если вообще когда-то.

Я больше всего люблю уезжать. Сидишь в маленьком таком домике, смотришь в окошко за занавесочку, и вдруг потихоньку — оочень-очень медленно — начинаешь двигаться. Почти незаметно, тихо-тихо, совсем неслышно, потом начинает где-то внизу тукать, а потом — бац! — и как будто другая передача! Погнали! А кто-то все еще бежит по перрону, машет — и очень быстро улетает назад, назад, остается где-то там, в той, старой жизни — а у тебя уже другая, новая! И она не там, куда ты едешь, она тут — в этом звуке колес, в этом глухом скрежете, в этом движении. В пути.

Чайник закипает. ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ встает, выдергивает шнур, сует пакетик в стакан, заливает кипятком. Кладет себе на блюдечко несколько кусочков сахара, устраивает стакан в подстаканнике и блюдечко на столе, а коробку рафинада, чайник, шнур и чайные пакетики прячет обратно в сейф. Закрывает на ключ, ключ — в карман. Похлопывает по карману. Садится, устраивается поудобнее. Читает.

Соседи начинают курицу доставать, она пахнет на весь вагон, кто-то бутеры, кто — яйца вареные, все помятые, кто-то песни уже, а ты ждешь — чай! Горячущий стакан в подстаканнике!

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ сидит над обжигающим чаем, звенит в нем ложечкой, дует. Макает в чай кусочек рафинада, облизывает его. Этот рафинад ему попался крепкий, не быстрорастворимый, можно макать и облизывать. Он и макает, и облизывает. И аж жмурится от удовольствия. Продолжает читать.

Выглядываешь — проводница еще далеко, можно успеть выйти в тамбур и вернуться до чая! И идешь — но не в тамбур, а дальше, туда, где кончается вагон. А там — такая тонкая ниточка, которая связывает тебя со всеми теми, кто едет в вагонах после твоего — такая хрупкая сцепка, и все ходит ходуном, да так, что тебя то качает, то подбрасывает, и ты бьешься то одним боком, то другим — и так здорово и так страшно, что вот вдруг расцепится, и что тогда? На шпагат? И за какую сторону лучше держаться? А ну как оторвет?

Я, когда маленькая была, один раз с дедушкой куда-то на поезде ехала, и мы с ним пошли в другой вагон, зачем, не знаю — и застряли там, на сцепке этой. Мне страшно, я за него цепляюсь, ногами удержаться не могу, смотрю на него — а у него в глазах ужас и он тоже руками по стенкам, по стенкам, а ноги — пляшут! С трудом перебрались. Долго стояли в чужом тамбуре, все дрожь унять не могли. Он глянул на меня, и так радостно: «Жиивоой!». Как будто не думал, что на другую сторону переберемся, что удержимся…

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ опускает письмо и смотрит вдаль. На лице его появляется мальчишеская улыбка. Сидит пару минут, улыбается своим воспоминаниям. Неожиданно в дверь стучат, и стук этот созвучен стуку колес: тутук-тутук — тутук-тутук — тутук-тутук… и кто-то приоткрывает дверь но не видно, кто — и зовет: Лексеич! ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ дергается, проливает немножко, обжигается, роняет листки — и они вырываются из рук, летят в разные стороны, разлетаются по кабинету.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. А?! Что?! Что такое?!

ГОЛОС ИЗ-ЗА ДВЕРИ. Можно, Виктор Лексеич?

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Оой, ну фу-ты ну-ты!!! (с раздражением.) Я занят!!!

Дверь закрывается. ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ собирает листочки, находит нужный листок, в нем — то место, где он остановился, и продолжает читать.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Так, хорошо, дальше поехали… что тут…

Пару минут читает молча. Берет следующий листок. Дочитывает до какого-то важного для себя места, останавливается, как от тычка.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Таак!! Вот оно, агаа!

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ вскакивает с места, начинает кружить с листком по кабинету. Продолжает читать вслух.

И вот прикинь, прихожу я на вернисаж и кого бы, ты думала, встречаю? Ваню. И глядит мой Ваня… наш Ваня… в общем, глядит Ваня уверенным красавцем, эдак поглядывает вокруг себя, будто тетерев весной: забурел, потяжелел, дорого одет, морда сытая. Поверишь, от голодного студента в нем следа не осталось. Увидел, обрадовался, подошел. И, знаешь, я почему-то тоже обрадовалась. Как-то несмотря на.

Останавливается на полушаге.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ну воот… что ж ты?! Вот дуреха, обрадовалась она…

Продолжает вслух.

И вот стоим, разговариваем, как че. Вокруг официанты с подносами снуют, он нам взял по бокалу шампанского, еды какой-то. Пустился рассказывать — и видно, что гордится. Все у него хорошо. Лучше и не придумаешь. Галерея у него, квартира огромная в центре, в галерее он выставки и тусовки разные устраивает, весь бомонд у него там. Все с ним здороваются, заискивают, чуть не в пояс кланяются. И я слушаю это и вижу, что ему — нравится! Чудно, — говорю, — профессионально ты, похоже, состоялся, а как вообще живешь? Живу я, — говорит, — с Симой, деваться-то некуда. Я говорю — что так? Он — так карта легла, ничего не поделаешь. Трудно мне, да. Она, конечно, не ты. Но, знаешь, у нас стабильный брак. С тобой бы мы вряд ли долго продержались.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Нет, ну не гад, а?! (продолжает читать.) Мне так любопытно стало, спрашиваю: Почему?

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ закидывает в рот 1—2 кусочка сахара, так ему легче воспринимать происходящее в письме. Рафинад крепкий, сгрызть ему его сразу не удается, и некоторое время ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ хрустит им и читает немного нечленораздельно, как бы с помехами.

Ну, — говорит, — мы же с тобой любили друг друга. Очень. Это для брака не полезно никогда, эмоции, страсти, вот это вот все… А мне в браке очень помогает то, что мы с ней почти не видимся, я работаю, тусуюсь, я на людях. И вдруг наклоняется ко мне немножко, и так светски, легко говорит мне: Может, трахнемся, Кать?

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ опускает листок. На лице возмущение.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Это ж надо, а?! Вот же он сука!!

Продолжает читать.

У меня аж в зобу дыханье сперло. И вот черт, чувство юмора подвело, так обидно — не нашлась, что сказать — просто улыбнулась и отказалась. Жалко, — говорит, — могло бы получиться симпатично.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ в сердцах комкает листок, бросает в мусорное ведерко под столом. Потом спохватывается, кряхтя, лезет под стол, выбирается из-под него с ведром и выворачивает его на стол — оттуда высыпается кучка похожих скомканных комков бумаги.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ах ты ж драный попугай!!

Разворачивает первый, пробегает глазами, комкает, бросает, второй, третий. Наконец, находит нужный. Остальные пихает в ведерко, наклоняется под стол — и хватается за поясницу. Из-под стола слышится:

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Уй!

Выбирается из-за стола немного раскорякой, растирает спину, продолжает читать стоя. Замечает один забытый бумажный комок.

Так… Он делает изящный бросок (бросает комок под стол.) — за канапе и очередным бокалом — и продолжает свое повествование: «У нас трое детей». Ну и тут меня просто перекосило. Лицо я не удержала, голос тоже, как заору ему прямо в его наглую рожу…

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ резко разворачивается и орет воображаемому собеседнику:

«Так же просто не может быть!! Как же так можно?! Ты же говоришь, что ты ее не любишь!»

Смотрит в текст. Читает из письма:

Он усмехнулся и говорит: Не-а, не люблю. И, справедливости ради, из них троих один только мой.

И рассказывает мне такую историю. Уже после того, как они поженились, выяснилось, что беременна она была не от него, дурака, а от своего первого мужа. Который незадолго до этого трагически погиб. И тут появился он, Ваня, и утешил ее, помог забыть свое горе. Стал отцом ребенку погибшего мужика этого. А мать этого ее бывшего мужа была известной медийной персоной, галеристкой, да и просто — очень богатой женщиной. Такой немножко не в себе, правда, взбалмошной, с причудами, но они ее ничуть не портили, и уж точно, не умаляли ее достоинств.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ берет блокнот, ручку, делает пометки. Пишет и повторяет про себя:

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. …и очень богатой женщиной…

Продолжает читать.

И вот я стою и слушаю, и чем дальше его несет, тем мне все больше нехорошо, и все нехорошеет и нехорошеет. Просто плохо становится, очень. И я это «плохо» запиваю шампанским, чтобы хоть как-то. И уговариваю себя. Что жизнь, конечно, совершенно удивительная штука. Что надо же, какие бывают совпадения. А он все свое, соловьем прям разливается. Прикинь, говорит, бабка эта на старости лет девчонку из детдома взяла. А вот это ты гонишь, — говорю, — пожилым не дают удочерять, это незаконно. Ну она дала там кому надо, — говорит, — денег-то много было.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ плюет в сердцах. Продолжает читать.

И это так… гадко все.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ опускает письмо, поднимает лицо, смотрит вдаль. Повторяет задумчиво.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ Это так… гадко все.

Думает пару минут, потом опускает глаза в текст. Продолжает читать.

Я ему: Слышь, Вань? Зачем ты мне про бабку, ребенка, вот это вот все? Ты мне про себя рассказывал — так ты с темы-то не съезжай. Он хихикнул так мерзко и говорит: Это как раз про меня и есть. Бабка померла, наконец. После нее наследство огромное осталось. Наследников, кроме первого жениного ребенка, нету. Так что теперь все наше, а галерея — моя. Ну, с отягчающими, правда, но по-другому не выходило взять.

Я говорю: В смысле? А он: — Ну, она в завещании написала, что наследство переходит только в случае если мы девчонку эту себе возьмем. Пришлось взять. Поэтому и говорю, детей трое. Своего пришлось-таки заделать, для продолжения рода ж надо, и бабки, опять же, если делить с этими двумя придется.

Неожиданно вступает радио.

РАДИО. Такою прекрасною речью

О правде своей заяви,

Мы жизни выходим навстречу,

Навстречу труду и любви.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ изо всех сил бьет по радиоприемнику. Радио затихает.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ну ты подумай, что ж одно и тоже-то везде, и по радио и тут?!! (напевает вполголоса.)

И в жизнь вбегут оравою,

отцов сменя….

Продолжает читать.

И тут у меня в голове все как-то сложилось. Думаю, дай проверю. Как, говорю, детишек-то зовут? Степан, Стася и Данила, Данилку я в честь отца назвал. А старушку, часом, звали не Азалия? — спрашиваю. Удивился. Да, — говорит. — А как ты догадалась, я ж, вроде, не говорил.

Тут я ему в морду плюнула и шампанским еще плесканула — жалко, больше ничего под рукой не оказалось. Горите, — говорю, — в аду, оба. И ушла. А ночью в его галерее случился пожар, и все его барахло, искусство это его драное — все сгорело. Соседи говорили, что там коротнуло что-то, проводка старая была, но Ваня вызвал ментов и заявление на меня написал. Утверждает, что я пообещала его спалить….

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ откладывает листки письма, трет лоб. Уставляет взгляд куда-то вдаль, думает.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Кудрявая, что ж ты не рада… даа… Иван-то твой… вот же ссука… Как таких земля носит. Правильно ты его пожгла…

Задумывается. Закидывает в рот еще кусок сахара, яростно хрустит.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Погоодь… или не пожгла?!

Еще немного читает, поднимает глаза от листков.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Так… Где тут дело-то ее… ага, вот! Ну-ка, ну-ка…

Раскапывает на столе среди бумаг папку, открывает, проглядывает одну страницу, другую. Снова смотрит в листочки письма.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Это что же получается… Не жгла — вот что получается… Дааа, делаа…

Думает. Поднимает трубку телефона, нажимает кнопки, ждет.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Дежурный? Приведите мне эту… как ее? Корогодину Екатерину Петровну. Да…

Слушает. Кивает.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Да, думаю — будем.

Садится за свой стол, ждет. Шаги в коридоре, дверь в его кабинет открывается, входит КАТЯ. В руках у нее пакет и сумка. Дверь за ней закрывается. Катя ставит вещи у двери, останавливается в нерешительности.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Гражданка Корогодина?

КАТЯ. Да, товарищ… господин… эээ…

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Виктор Алексеевич. Садитесь.

КАТЯ. Спасибо.

КАТЯ садится напротив.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вот смотрите, гражданка Корогодина, что у нас получается. Заявление от Семенова И. Д., и он его не отзывает. Не хочет. В поджоге вас обвиняет. Иск составил. Денег хочет, за причинение ущерба с предумышленным… Так?

КАТЯ. Так.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Так. (открывает дело.) Теперь тут: показания соседей, очевидцев, местного электрика… ваших соседей по лестничной клетке, которые видели, как вы зареванная домой пришли, ключом не могли в замок попасть… Так?

КАТЯ. Так.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Теперь вот это!

Поднимает листочки письма, потрясает ими перед Катиным носом. КАТЯ вспыхивает.

КАТЯ. Зачем Вы, это же личное…

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (повышает голос). Затем, что вас по-другому не расколешь! Так?

КАТЯ. Так… наверное.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Читаю! (надевает очки, читает вслух.) … После нее наследство огромное осталось. Наследников, кроме первого жениного ребенка, нету. Так что теперь все наше, а галерея — моя. Ну, с отягчающими, правда, но по-другому не выходило взять.

Грозно смотрит на КАТЮ поверх очков. Продолжает.

…она в завещании написала, что наследство переходит только в случае если мы девчонку эту себе возьмем. Пришлось взять. Поэтому и говорю, детей трое. Своего пришлось-таки заделать, для продолжения рода ж надо, и бабки, опять же, если делить с этими двумя придется…. Так?

КАТЯ. Так.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вам понятно, почему вы здесь?

КАТЯ. Я не поджигала.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (громче.) Не то!! Я вас спрашиваю — вам понятно, почему вы здесь??!!! Я вопрос вам задал!!!

КАТЯ молчит.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ладно… Что он еще вам говорил?

КАТЯ молчит.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ой, не злите меня, ей-Богу… вот вы тут пишете: «он сказал, что не простил мне, что я выкидывала его работы из окна»… так?

КАТЯ. Так.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. И…?

КАТЯ молчит.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (тихо и участливо). Вы идиотка?

КАТЯ. Нет, вроде. Хотя… не знаю.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ (повышая голос). Почему вы его выгораживаете?!

КАТЯ. Я…

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Молчать!!! Вы что, хотите тут состариться, что ли?!

КАТЯ. Нет, конечно. Но я же не поджигала!! Я просто сказала ему — горите в аду!!!

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ откидывается на спинку стула и с интересом смотрит на КАТЮ.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вот скажите мне, гражданка Корогодина… Катя.

КАТЯ. Да?

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вот скажите мне…

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ встает, выходит из-за стола, делает несколько шагов в сторону окна. Он пытается совладать с переполняющими его словами и чувствами, но ему не удается — и, повернувшись к КАТЕ, он громко орет:

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Как вы вообще могли полюбить такого мудака? КАК??!

Как такое можно любить?!! Собираться за него замуж?!

Обрывает на верхней ноте, замолкает. Подходит к КАТЕ, смотрит на нее сверху вниз.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. А?!

КАТЯ некоторое время размышляет.

КАТЯ (подумав). Дичь, конечно, согласна. Признаю. Но это моя единственная ошибка. За остальное не стыдно.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Понятно.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ подходит к своему столу, снимает трубку, жмет кнопки.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Дежурный? Заберите эту гражданку, Корогодину

Екатерину, отсюда! Да, на выход! С вещами! (Кате.) Это вещи?

КАТЯ потрясенно кивает.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Иди давай отсюдова, гражданка Корогодина.

КАТЯ. В смысле?!

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. На коромысле! Дуй домой, пока я добрый!

За дверью слышны шаги дежурного. Они приближаются. ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ открывает дверь, подпинывает КАТЮ к выходу, всучивает ей ее сумки.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Давай-давай!

КАТЯ. А когда надо назад прийти?

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Идиотка, точно.

Выталкивает КАТЮ из кабинета.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Никогда!

Захлопывает дверь, секунду стоит около нее. Потом, как будто вспомнив что-то, быстро открывает дверь и кричит в коридор — вслед КАТЕ.

ВИКТОР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ты, гражданка Корогодина, там, снаружи, с пожеланиями поосторожнее, а то не успеешь соскучиться!

Снова закрывает дверь. Идет к окну и смотрит вниз — на волю. Улыбается.

Конец

Москва, 2021 г.

Яна Келлер.
Близкие люди

Пьеса в четырёх картинах

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Анна Максимовна Кудрякова — 46 лет

Михаил Владимирович Кудряков — 52 года

Маша Кудрякова — 16 лет

Паша Кудряков — 17 лет

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Обычная российская квартира без следов финансового преуспевания её владельцев, но и без очевидных признаков их материального неблагополучия. Раннее утро. Дом ещё спит, только на кухне раздаются звуки готовящегося завтрака. Там, прижимая ухом телефон, стоит около плиты АННА МАКСИМОВНА в домашнем халате и тапочках на босу ногу.

АННА МАКСИМОВНА. Екатерина Петровна, миленькая… Кудрякова Аня звонит… Да… Есть уже? Готовы? Не по телефону? Подъехать? Миленькая, Екатериночка Петровна… Ну вот никак сегодня! У Машуни моей выступление. Костюм из химчистки. Ужин. Стирка. Да я понимаю, что медицинская тайна… (Понижая голос.) Но извелась уже вся… Корвалол вчера капала… Миленькая Екатерина Петровна, дорогая… Места себе не нахожу, понимаете? Страшно! Глянете? Спасибо! Спасибо! Жду… Как? Подтвердилось?.. (Молчание.) Слушаю… да… слушаю… А это точно?.. На приём? Как можно скорее? Ой, Екатериночка Петровна, как же так? Анализы ещё? И на УЗИ… Да-да, поняла. Просто как обухом… Извините, да, да… Не задерживаю… Запишусь, да… До свиданья! (С телефоном в руках некоторое время стоит и не двигается, потом обнаруживает, что за это время еда на плите успела пригореть.) Да что же это?!

Слышится звук шагов. В кухню входит МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ. Он проходит мимо жены, садится за стол, берёт пульт и включает висящий в углу кухни маленький телевизор, где показывают футбольный матч. АННА МАКСИМОВНА ставит перед ним тарелку с яичницей, чашку кофе и бутерброды. Он молча ест, не переставая смотреть в телевизор. АННА МАКСИМОВНА садится напротив него, подперев голову рукой.

АННА МАКСИМОВНА. Миш…

МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ продолжает есть.

АННА МАКСИМОВНА (громче). Миша!

МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ. М-м-м?

АННА МАКСИМОВНА. Вкусно, Миш?

МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ. А?

АННА МАКСИМОВНА. Вкусно, спрашиваю?

МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ пожимает плечами.

АННА МАКСИМОВНА. Я… это… передержала немного… Газ уменьшить забыла… Отвлеклась… Даже яичницу умудрилась испортить. Представляешь, Миш? Дура старая! Руки-крюки… Но я черноту всю убрала, не должно горчить… Не горчит тебе?

МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ качает головой, не переставая смотреть телевизор.

АННА МАКСИМОВНА. Хорошо! А то я расстроилась так, Миша… Правда… (Вытирает глаза.) Глупость какая… Прости… Сижу вот реву… Дура такая… Миш, ну… Я ж знаю, как ты яишенку любишь… На сале с перцем… Да? И чтобы желтки мягкие. Это я сегодня только передержала. День просто сегодня такой… Валится всё… Буря магнитная, наверное. Или Луна в Сатурне… Но ведь я не только яишницу могу. Ну что ты, Миша! Я ж не безрукая какая. А давай я тебе пирожков? С грибами? Как у матери твоей? Или лучше оригинальное что-то. Веганское! Я рецепт хороший найду… В интернете. С тофу что-нибудь или… фасолью мунг? Миш? Давай, а?

МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ доедает, встаёт, выключает телевизор и выходит из кухни.

АННА МАКСИМОВНА. Миш! Как наши-то сыграли?

Начинает собирать посуду со стола в раковину. В это время на кухню приходит МАША. Она одета в просторную льняную рубаху с индийскими узорами. В ушах у неё беспроводные наушники.

АННА МАКСИМОВНА. Машенька, доброе утро!

МАША прикладывает пальцы к губам и показывает на наушники.

АННА МАКСИМОВНА. Всё мантры свои слушаешь? Только встала ведь. Позавтракаешь?

МАША кивает.

АННА МАКСИМОВНА. Салат из авокадо хочешь?

МАША мотает головой.

АННА МАКСИМОВНА. Тофу?

МАША делает руками отрицательный жест.

АННА МАКСИМОВНА. Ладно, ладно… Может тогда безглютеновые хлопья с соевым молоком?

МАША показывает большой палец. АННА МАКСИМОВНА берёт из шкафа пиалу и в ней подаёт дочери еду. МАША забирает пиалу и уходит. АННА МАКСИМОВНА берёт тряпку и начинает протирать все кухонные поверхности. На кухню заходит ПАША. У него в руках смартфон, по которому он разговаривает. Он садится на то же место, где сидел его отец.

ПАША. Да, Колян. Я сейчас тут заточу по-быстрому. А потом в анатомичку. Не, не в первый. У Катьки вписка вечером? Буду, конечно! А ты? Я слышал она тебя френдзонит… (Смеётся.) Что ж так? Может тогда мне обломится? Ну-ну! Давай без этого?

АННА МАКСИМОВНА ставит перед ним чашку кофе и контейнер.

АННА МАКСИМОВНА. Пашунь! Тут четыре бутерброда. Два с сыром и огурцом, один с ветчиной и помидором, один с яйцами. А вот сюда ещё орешков грецких насыпала. Ты только, Паш, слышишь, не покупай в буфете вашем ничего. Там всякие эти ходят… врачи от стыдных болезней… И трупы которые… колупаются там везде… рук не моют. Хорошо, Паш?

ПАША (пьёт кофе). Колян, извини, я сейчас не всё услышал, что ты сказал… Повтори, а? Кто? Да никто. Мать. Слушай, а в «Димедрол и ванну» пойдёшь со мной? Туда в воскресенье «Гиббоны» приезжают. Давай!

Допивает кофе, встаёт забирает контейнер и уходит.

АННА МАКСИМОВНА подходит к столу, берёт чашку и внезапно с такой силой бросает её в раковину, что чашка разбивается. АННА МАКСИМОВНА садится на стул и закрывает лицо руками.

Затемнение.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Вечер того же дня. АННА МАКСИМОВНА нарядной скатертью накрывает большой раскладной стол. Входит ПАША со смартфоном. Не успев затормозить, он натыкается на стол.

ПАША. Блинский блин! Какой идиот его здесь поставил? Пройти нельзя!

АННА МАКСИМОВНА. Сынок, хорошо, что пришёл. Помоги накрывать.

ПАША. Сегодня что, праздник какой-то?

АННА МАКСИМОВНА. Праздник! Да… День Красной планеты…

ПАША. Чего?

АННА МАКСИМОВНА. Ну Марса.

ПАША. А при чём тут?

АННА МАКСИМОВНА. Он небесный покровитель твоего папы…

ПАША. И мы это теперь праздновать будем?

АННА МАКСИМОВНА. Что же плохого?

ПАША. Да чушь какая-то!

АННА МАКСИМОВНА. Что чушь?

ПАША. Марс этот… Астрология твоя.

АННА МАКСИМОВНА. Ну пусть не день Марса. Пусть день Семьи будет. Нашей. Торжественно объявляю 28 ноября Днём Семьи Кудряковых.

ПАША. Как-то по-дурацки звучит.

АННА МАКСИМОВНА. Тогда пусть просто праздник будет, хорошо, Паш? Без названия. Мы же вообще как будто не… Ну в общем… Посидим… Давай, сынок. Салаты в холодильнике. Пирог в духовке.

ПАША выходит из комнаты, в дверях сталкиваясь с МАШЕЙ.

МАША. Мам, у меня арахисовое масло кончилось. Ты купила новое? (Замечает приготовления.) У нас какой-то праздник?

АННА МАКСИМОВНА. Да! Какой-то! Нет, никакой-то. Просто праздник!

МАША. Ты чего кричишь?

АННА МАКСИМОВНА. Я не кричу, Машенька, всё в порядке!

МАША. А костюм мой забрала из химчистки?

АННА МАКСИМОВНА. Забрала, забрала. Иди, давай, помоги брату на кухне.

ПАША и МАША приносят угощение, расставляют на столе. АННА МАКСИМОВНА прихорашивается перед зеркалом.

АННА МАКСИМОВНА. Машуль, папу позови!

МАША. Пап, иди за стол!

Входит МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ. АННА МАКСИМОВНА подвигает ему стул, он садится. МАША и ПАША тоже усаживаются. АННА МАКСИМОВНА продолжает стоять.

АННА МАКСИМОВНА. Дорогой мой любимый Миша! Дорогие дети! (Молчание.) Сегодня я… хотела вам… хотела с вами… Я вот это… И… Угощайтесь… (Садится, но тут же быстро встаёт.) Миш, вот тут пирожки, нарезочка. Паш, твои любимые хачапури… Машунь, а здесь вот кичари с кокосовой стружкой. Салатики ещё. Я наложу. Сидите-сидите. И вина по чуть-чуть… (Кладёт каждому в тарелку еду, наливает вино, садится. Все, кроме АННЫ МАКСИМОВНЫ, начинают есть и пить.) Кушайте, кушайте! Можно ведь иногда себе позволить! Мы же семья. У нас ведь… Правда, Миш? Мы же вместе должны… Как в Крыму… Помните? 2010 год. Хотели, чтобы Паша перед школой отдохнул как следует. Денег назанимали и поехали всей семьёй. Первый раз. А поезд «Москва-Симферополь» грязнучий… В туалет не зайти. И проводники пили всю дорогу. Татары что ли… Один шутил ещё, что поезд прямо на Ай-Петри въедет. А мыть туалет не хотел… Сойдёт, говорил… Но это пустяки! Мы же в первый раз тогда море увидели. А оно разное всё время, Миш. В Феодосии — серое, мутное. В Алуште — синеватое, прозрачное. А в Ялте — бирюзовое и сияет. Красиво! Креветок ели, помните, в ресторане на набережной? А ты, Паша, говорил, что мы вас червяками кормим. Но они и правда какие-то несвежие оказались… Мы потом несколько дней болели… И пропал отпуск, считай… Но хоть море посмотрели. (Пока АННА МАКСИМОВНА говорит, ПАША и МАША потихоньку достают свои смартфоны и начинают в них что-то искать, не прерывая еды.) А вы, Миш, с Пашей молодцы. Успели ещё в предпоследний день на Чуфут-Кале забраться… Здорово было, да, Паш? Я то так и не увидела. Хотелось, но Маша температурила… Тебе, Машуль, хуже всех пришлось. Даже в поезде ещё рвало. Зато поезд хороший был, чистый… Так что вот… Но море-то посмотрели. А это главное, правда, Миш? А расскажи тоже, Миша, что-нибудь! Как мы первый раз встретились, помнишь? В столовке заводской. А какое на мне платье тогда было?

МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ заканчивает есть, вытирает губы салфеткой и встаёт.

АННА МАКСИМОВНА. Что ты, Миш? Уже? Мы же только начали. И сидели так дружно. Миш! Там же пирог ещё с курагой. Любимый твой. Миш! Ты куда?

МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ надевает пальто и шапку и направляется к дверям.

АННА МАКСИМОВНА. Миша! Пирог! Миша! Он остынет, невкусный будет! Засохнет! Миша, ты ж любил его! Не любишь уже? Да? Не любишь?

МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ уходит.

ПАША. Мам… Слушай… У меня тоже вообще-то планы… (Встаёт.)

МАША. И у меня.

АННА МАКСИМОВНА. А есть-то это кто будет?

ПАША. Да съедим, не волнуйся. Или хочешь я с собой возьму. Я как раз к друзьям еду.

АННА МАКСИМОВНА. Забирай. В контейнеры переложи, так удобнее.

ПАША приносит с кухни контейнеры и начинает перекладывать еду.

АННА МАКСИМОВНА. Пирог оставь. Маша съест.

МАША. А там мука какая?

АННА МАКСИМОВНА. Пшеничная. Высший сорт.

МАША. Сколько раз повторять? В ней глютен и белила. Миндальную покупай!

АННА МАКСИМОВНА. Ладно, Паш, забирай и пирог.

МАША. Мам, мне масло арахисовое нужно.

АННА МАКСИМОВНА. Позавчера ж покупала?

МАША. Там на дне.

АННА МАКСИМОВНА. Съел кто-то?

МАША. Пашка?

ПАША. Ну… Жалко тебе что ли?

АННА МАКСИМОВНА. Ты съел её масло? Зачем? Ты же знаешь, что она жить без этой дряни не может? Она ж сейчас есть ничего не будет! Там же в холодильнике и сыр, и ветчина! Зачем тебе её масло? Тебе сколько лет?! Ты не можешь что ли себя в руках держать!

ПАША. Мам, ты чего?

АННА МАКСИМОВНА. Чего? Ты знаешь хотя бы сколько оно стоит? Она же какое попало не ест! Ей нужно эко! Эко! За космические деньги! Я себе зубы вставить не могу. Всё на её масло дрянное уходит. У тебя совесть есть?

ПАША. Да куплю я, успокойся только!

АННА МАКСИМОВНА. Где? Где ты купишь? Думаешь оно в «Пятёрочке» продаётся? Ага, сейчас! Его только в специализированных магазинах продают! От нас час езды! Давай, отправляйся на ночь глядя!

МАША. Да обойдусь я без этого масла.

АННА МАКСИМОВНА. Масло! Масло! Я готовила, старалась… С утра на кухне. А ей ничего не надо, только масло!

МАША. Так я же тебя не просила, мам! Сейчас вообще никто так не делает! Все эти застолья. Они не нужны уже никому.

ПАША. Вот именно! Сама устроила! А теперь агришься!

АННА МАКСИМОВНА. Не нужны, да. Не просили. Сама! Агрюсь! Ладно! Отдай! Никому! Обойдётесь! Сама!

Отбирает у ПАШИ контейнеры и начинает вываливать обратно в салатницы.

АННА МАКСИМОВНА. Идите отсюда вы оба… За маслом!

АННА МАКСИМОВНА остаётся в комнате, а МАША и ПАША идут на кухню.

МАША. Что это с ней?

ПАША. Что-что… Климактерий.

МАША. Больно рано.

ПАША. Ничего не рано. Это ж не за раз происходит, а тянется несколько лет. Около полтинника как раз начинается.

МАША. Ей 46 только.

ПАША. Блин, так климакс и в 24 бывает. Нам на лекциях рассказывали. Никто заранее не может сказать когда. 46 — подходящий возраст.

МАША. Ну я не знаю…

ПАША. Так сходится же всё. Нестабильность эмоциональная, раздражительность. Лишний вес.

МАША. Да, она поправилась.

ПАША. Это от гормонов. Главное, внимание не обращать.

МАША. И ты говоришь это надолго?

ПАША. Ну да… Может и три года, и пять. У всех по-разному.

МАША. Божечки. Я пять лет не выдержу.

ПАША. Так кто предлагает столько ждать? Через полтора годика можешь уже замуж выйти и привет!

МАША. Я что дура? В 18 замуж.? Не-е-е. Я после школы в Ашрам Бабаджи поеду. Там такая энергетика! Дорого, правда. А замуж, наверное, вообще не выйду!

ПАША. Ну это ты сейчас так говоришь.

МАША. А что там взамуже хорошего?

ПАША. Мужик.

МАША. Много мама наша хорошего от отца видала?

ПАША. Фиг их знает. Столько лет живут.

МАША. Да. И все эти годы он с ней так…

ПАША. Как?

МАША. Ну как сегодня. Поел, встал, ушёл.

ПАША. Да мне тоже как-то в ломину было слушать, кто чем десять лет назад отравился.

МАША. А хачапури наворачивать не в ломину?

ПАША. Кто бы говорил? Из-за твоего масла вообще-то всё началось. Тебе, блин, реально почти 17. Хочешь свою дрянь веганскую жевать — дуй давай сама в магазин.

МАША. Меня мама не отпускает.

ПАША. Ой-ой! Мама не пускает. На слёт этих ваших волосатых любителей конопли отпустила, а в магазин нет? Не гони. Ладно, мне к Катьке надо.

МАША. Она тебе нравится?

ПАША. Ну типа да… Но там Колян все подходы караулит.

МАША. А возьми меня с собой. Я им займусь.

ПАША. Ты чего? На Коляна запала? Ну не, Маш, ты малолетка ещё. А Колька — чувак конкретный.

МАША. Ты мне должен, вообще-то. Ты моё масло сожрал. И не хочу я тут… с ней.

ПАША. Ок. Уговорила. Только я за последствия не отвечаю.

Затемнение.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Утро следующего дня. Кухня выглядит так, как будто на ней устроили обыск. На кухне собрались МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ, МАША и ПАША.

ПАША. Не может быть, чтобы она всё съела! Там жрачки было до хрена и маленько! Одних салатов три штуки!

МАША. Может на балкон вынесла? Пап, ты не видел?

МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ. Нет.

ПАША. Я проверю. (Уходит и возвращается.) Ничего.

МАША. Странно.

ПАША. Ещё бы ни странно. В доме еды ни крошки. А матери нет.

МАША. Ты звонил ей?

ПАША. Раз пять уже. Телефон выключен.

МАША. И для меня ничего не осталось? Мама же веганскую еду не переносит.

ПАША. Вот, кажется, кусочек тофу!

МАША. Дай сюда! Ой, на нём плесень.

ПАША. Смотри, тут крупа какая-то, попробуй кашу сварить.

МАША. А почему я?

ПАША. Ты же женщина

МАША. И поэтому я должна обслуживать тебя? Что за ересь?

ПАША. Почему меня? Себя.

МАША. Я такое не ем.

ПАША. Да ты просто готовить не умеешь!

МАША. Ты что ли умеешь? Тебе даже кофе мама заваривает!

ПАША. Не ну яичницу-то я могу… Яиц только не видно.

МАША. Вот и сделай! Папа, хочешь яичницу?

МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ. Нет. Я на работу. (Уходит.)

МАША. Ладно, по-любому придётся в магазин бежать. У тебя есть деньги?

ПАША. Только мелочь какая-то. Пап!

МАША. Он ушёл уже, не ори.

ПАША. Слушай, а мать где деньги хранила?

МАША. В шкафу вроде…

ПАША (смотрит в шкаф). В металлической коробке с цветочками?

МАША. Ага.

ПАША. Нашёл коробку… Денег нет.

МАША. Что делать? Мне в школу надо.

ПАША. А я на занятия опоздал. Тьфу… Ладно, у меня есть триста рублей. В буфете перекушу.

МАША. А мне что голодной сидеть?

ПАША. А где твои карманные деньги?

МАША. Я вчера веер купила бамбуковый.

ПАША. Вот и грызи его!

МАША. Ну, Паш!

ПАША. Ладно уж, вот тебе стольник. И цени мою доброту.

МАША. Паш, слушай, а где мама всё-таки?

ПАША. Без понятия!

МАША. Может, случилось чего?

ПАША. Вряд ли.

МАША. Но она все последние дни странная была.

ПАША. Так говорю же, климакс.

МАША. А может там похуже чего? (Крутит пальцем у виска.)

ПАША. Не исключено. Там крышак бывает хорошо съезжает. На гормональном фоне. Нам гинекологичка рассказывала, как одна баба…

МАША. Потом давай про бабу. Сейчас-то нам что делать? В полицию идти?

ПАША. Не тупи. В ментовке у тебя никто заявления не примет. Времени мало прошло.

МАША. И ничего сделать нельзя?

ПАША. Не. Ждать только. Ладно, я побежал. Есть хочется жутко!

МАША. Мне тоже. Пока!

Затемнение.

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Вечер этого же дня. В гостиной на стуле сидит МАША. По комнате с телефоном из угла в угол ходит ПАША.

ПАША (говорит по телефону). Не было? Нет? Хорошо, спасибо, тётя Галя. Да, сразу. До свиданья. (Маше.) По нулям.

МАША. Дяде Жене звонил?

ПАША. Тоже.

МАША. А..?

ПАША. И в скорую.

МАША. А папа?

ПАША. Ничего. Ему вроде пофиг.

МАША. Не вроде, а точно…

ПАША. Слушай, а у нас хоть есть какая-то её фотография?

МАША. Зачем?

ПАША. Ну для полиции.

МАША. Поищу. (Начинает рыться в смартфоне.) Нужно ведь свежее фото?

ПАША. Естественно.

МАША. Нет, ни одной фотографии. А у тебя?

ПАША. Да откуда? За каким бобром мне её фотографировать?

МАША. Ага, а Катькиных фоток поди вагон целый?

ПАША. Да чего ты цепляешься? У самой-то тоже нет!

МАША. Может, у папы?

ПАША. Да вряд ли… Они почти не разговаривают.

МАША. Ну мало ли. Надо проверить.

ПАША. Проверяй.

МАША приходит со смартфоном отца.

ПАША. А пароль откуда знаешь?

МАША. Подсмотрела. Там латинская L.

ПАША. Хитрая ты, Машко.

МАША. Ой, смотри! Маминых тут нет фотографий, зато тётки какой-то рыжей… завались.

ПАША. Дай глянуть! Точняк! Ой, смотри! А тут они…

МАША. Фу!

ПАША. Ясно теперь, куда папаня каждый вечер таскается как на работу. Но она ничё так в принципе… Для старухи.

МАША. Прекрати. Зато понятно, отчего мама сбежала! Она узнала, наверное.

ПАША. Блин, хорошо, если правда сбежала…

МАША. А что ещё?

ПАША. Ну… Он же странный такой папаня наш. Может они с бабой этой маму нашу… того? Ну типа она их счастью мешала?

МАША. Бред. Папа не мог!

ПАША. А где мать-то в таком случае?

Открывается входная дверь, входит АННА МАКСИМОВНА. У неё новая модная стрижка, красивый макияж. В руках большой розовый чемодан.

АННА МАКСИМОВНА. Хай гайз!

ПАША и МАША. Мама!

АННА МАКСИМОВНА. Машуль, отлично выглядишь, детка! Только бледная слегка.

МАША. Ты где была?

АННА МАКСИМОВНА. Так, проветрилась немного. Парикмахерша, маникюр, педикюр. Шоппинг, конечно. (Снимает пальто.)

МАША. Ты мою блузку надела?

АННА МАКСИМОВНА. Ага. Мне идёт, правда? (Поворачивается перед детьми.)

ПАША. А куда вся вчерашняя еда делась?

АННА МАКСИМОВНА. Я её в благотворительную организацию отвезла. Они бездомным помогают. Плюс сто очков к карме.

МАША. А зачем им мой тофу и мунг дал?

АННА МАКСИМОВНА. Так может там тоже не все готовы есть мёртвую плоть замученных животных?

ПАША. Мам, ты пьяная?

АННА МАКСИМОВНА подходит к ПАШЕ и из всей силы дышит ему в лицо.

ПАША. Не пахнет…

АННА МАКСИМОВНА. Алкоголь — зло. Посмотри лучше, сынок, какой у твоей матери маникюр модный. Нюдовый.

Вытягивает руку, чтобы дети могли полюбоваться маникюром.

МАША. Нет, объясни. Почему ты нас бросила?

АННА МАКСИМОВНА. В смысле?

ПАША. Оставила одних. Без еды.

АННА МАКСИМОВНА. Ну про еду вы сами сказали, что не нуждаетесь. А оставила я вас на… 16 часов. И не одних, а с отцом.

МАША. А почему трубку не брала?

АННА МАКСИМОВНА. У меня процедуры были. Хотела расслабиться.

ПАША. Значит, ты не…?

АННА МАКСИМОВНА. Что?

ПАША. Ничего.

МАША. Но вот так без предупреждения!

АННА МАКСИМОВНА. Я хотела заодно проверить, как вы без меня справитесь. Ужином накормите?

ПАША. Да мы не готовили ничего. И не покупали. Некогда нам было.

МАША. Мы ж тебя искали! Звонили везде! Переживали!

АННА МАКСИМОВНА. Ну простите. Расстраивать не хотела. Но к самостоятельности вам привыкать нужно и как можно быстрее.

ПАША. Ты куда-то собралась? (Показывает на чемодан.)

АННА МАКСИМОВНА. Да, в больницу. Скорее всего надолго. И вам придётся справляться самим.

МАША. Ты заболела, мама?

ПАША. Какой диагноз?

АННА МАКСИМОВНА. Паша, позови отца. Его это тоже касается.

ПАША приходит вместе с МИХАИЛОМ ВЛАДИМИРОВИЧЕМ.

АННА МАКСИМОВНА. Миша! (Достаёт из сумочки большой конверт.) Это тебе. Открой!

МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ берёт конверт, открывает и читает лежащую там бумагу.

АННА МАКСИМОВНА. Вот ты знаешь. А теперь выбирай. Потому что так больше нельзя. Решай, это очень, очень срочно. В понедельник меня кладут в больницу.

МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ откладывает конверт вместе с содержимым на тумбочку, идёт в коридор, одевается и выходит. АННА МАКСИМОВНА садится на чемодан.

АННА МАКСИМОВНА. Ну вот и всё.

МАША. Мам, ты что?

ПАША (берёт конверт с бумагой и читает). Ультразвуковое исследование в первом триместре беременности. Мам! Ты…

МАША. Вот так климакс!

ПАША. Срок беременности 11 недель. Поздновато ты спохватилась. Обычно на 6—7 делают.

МАША. Слушай, мам, но ты же…

АННА МАКСИМОВНА. Старая! Да!

МАША. И ты не можешь…

АННА МАКСИМОВНА. Как видишь, могу!

ПАША. Были случаи и в 50 с лишним рожали. Но там всегда риски…

МАША. Перестань пугать!

АННА МАКСИМОВНА. Прав он. Врачи то же говорят. Возраст плюс болячки всякие. Не факт, что получится.

МАША. Ты о плохом не думай!

АННА МАКСИМОВНА. Стыдно мне ужасно… В консультации уже сейчас таращатся.

ПАША. Ну я их понимаю… Ты же что-то вроде чуда медицинского.

МАША. Заткнись.

АННА МАКСИМОВНА. Но это ведь мой последний шанс. А я так всегда своего хотела. Чтобы чувствовать всё. Чтобы как родился на руки взять. Кормить. Понимаете? Вас-то я первый раз увидела, когда Маше три месяца было, а тебе, Паш, полтора годика. Ты уж бегал вовсю и говорить пытался.

ПАША. А я думал у вас с отцом не получалось.

АННА МАКСИМОВНА. Получалось. Три раза на аборт ходила. Он от неё только детей хотел. От Ленки своей, которая его с вами, маленькими, бросила и в столицу умотала. С любовником. А сейчас вот вернулась, свистнула, и он как миленький к ней поскакал.

МАША. Так эта баба рыжая в его телефоне…

АННА МАКСИМОВНА. Ваша родная мать.

ПАША. Ты знаешь, она мне сразу не понравилась.

МАША. И мне. Такая…

ПАША. Вульгарная.

МАША. Точно!

АННА МАКСИМОВНА. Знает ведь про вас, но даже в голову не пришло прийти познакомиться.

МАША. Слава богам! Это бы такой кринж был!

ПАША. Ты забей, мам. Это неважно сейчас.

АННА МАКСИМОВНА. Да… всё неважно… Ушёл Миша, насовсем…

МАША. Так ты вроде сама ему…

АННА МАКСИМОВНА. Сама… но я же не думала… Надеялась… шевельнётся в нём что-то… Психолог мой советовал. Удивите его, говорит, вселите неуверенность, поставьте ультиматум… Он поймёт, как вы много для него значите… А он понял и… ушёл!

МАША. Зато у тебя ребёнок!

АННА МАКСИМОВНА. Мне без Миши ребёнок не нужен.

МАША. Глупости. Ребёнок всем нужен!

ПАША. Вот именно. Я всегда мечтал брата иметь.

МАША. И я. Младшего.

ПАША. Ребёнок — это новая жизнь!

АННА МАКСИМОВНА. Я одна не потяну.

ПАША. Почему одна? Мне через месяц 18. Я работать смогу.

АННА МАКСИМОВНА. Тебе учиться надо.

ПАША. А я дежурства ночные брать буду. Там хорошо платят.

МАША. А я с малышом стану сидеть вместо бабушки.

АННА МАКСИМОВНА. С тобой самой сидеть надо. Суп варить и то не умеешь.

МАША. Научусь.

ПАША. Расслабьтесь, женщина, в вашем положении волнение вредно.

МАША. У нас полный дзен будет, мам. Увидишь!

АННА МАКСИМОВНА. Посмотрим.

МАША и ПАША садятся по бокам чемодана и с двух сторон обнимают мать.

Конец

Варшава, апрель 2021 г.

Екатерина Перфильева.
Мама, это будет мертвый ребенок

Драма в одном действии

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Вера — 17 лет

Следователь

Охранник

Девушка

Ночь. Поле. Наши дни.

Идет снег. Посреди поля стоит старое кресло, обитое дерматином. К креслу приставлена половинка от старого чемодана.

По полю бежит ВЕРА, она тяжело дышит, по-видимому, долго бежит. ВЕРА останавливается у кресла, чтобы отдышаться. Она залезает на него с ногами, подтягивает к себе колени. ВЕРА в джинсовой короткой юбке и старом свитере непонятного цвета с двумя полосками сверху вниз. Свитер на нее мал. ВЕРА замерзла. Скоро ей станет теплее.

Сама она худенькая с непропорционально длинными руками. Лицо ВЕРЫ землистого цвета с огромными в пол лица синяками под глазами. У нее короткая стрижка, но стрижка какая-то странная, волосы торчат, концы обрезаны неровно.

Где-то неподалеку постоянно звонит телефон. Входит ОХРАННИК.

ОХРАННИК. Чья очередь?

ВЕРА вздрагивает, оглядывается, встает. ОХРАННИК дает ей теплый платок, чтобы она согрелась.

ОХРАННИК. Документы давай.

ВЕРА ищет документы в карманах юбки, сначала в передних, потом в задних, задирает немного свитер. Платок падает с нее. На блузке видны пятна крови.

ВЕРА. У меня нет документов.

ОХРАННИК. Плохо. Ладно, сиди. Плохо. Сейчас следователь подойдет.

ВЕРА. Вы что издеваетесь?

ОХРАННИК (поднимает платок). Одень, так теплее будет. Чай хочешь?

ВЕРА. Я домой хочу.

ОХРАННИК. Как хочешь.

ОХРАННИК уходит.

ВЕРА (кричит). И в туалет!

ОХРАННИК возвращается, приносит ВЕРЕ ведро.

ВЕРА (громко). Это что?

ОХРАННИК. Это ведро.

ВЕРА. Мне не нужно ведро! Я домой, сука, хочу! Домой! Понятно? Господи, возьмите ж, наконец, трубку! Свихнуться можно.

Телефон перестает звенеть, как будто и вправду кто-то снял трубку. Но потом он еще зазвонит.

Заходит СЛЕДОВАТЕЛЬ, он в пиджаке. У него в руках деревянный стул. ОХРАННИК тянет по полю письменный стол. На столе стоит подставка для ручек с острыми перьями и включенная настольная лампа, у которой нет электрического шнура. К столу прибита тетрадь. В углу стола лежат несколько листков бумаги. Они не улетают, потому что ОХРАННИК давит на них рукой, пока тащит стол.

ВЕРА. Мне нужно позвонить.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. На.

Следователь протягивает ВЕРЕ тест на беременность.

СЛЕДОВАТЕЛЬ (Охраннику). Ведро принес?

ОХРАННИК. Вон.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Давай. Иди, проверь. Иди, иди.

ВЕРА в замешательстве смотрит на СЛЕДОВАТЕЛЯ, потом все-таки берет тест, медленно подходит к ведру, оборачивается.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Давай.

СЛЕДОВАТЕЛЬ и ОХРАННИК отворачиваются. ВЕРА снимает трусы, садится на ведро. Снова громко звонит телефон.

СЛЕДОВАТЕЛЬ (Вере, не оборачиваясь). Нужно будет подождать. Обычно не дольше минуты.

ВЕРА. Обычно? А Вы-то откуда знаете?

ВЕРА натягивает трусы, подходит.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Слышь, ты, без документов! Нагловато себя ведешь!

ВЕРА. Мне что, в магазин с паспортом ходить?

СЛЕДОВАТЕЛЬ (Охраннику). Ты видел здесь хоть один магазин?

ВЕРА (смотрит на тест). Твою мать!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Слышь, не выражайся тут. Поняла? Поняла? Я не слышу.

ВЕРА. Поняла.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ладно, показывай. Если беременна, значит, будет ребенок.

ВЕРА. Да пошли вы!

СЛЕДОВАТЕЛЬ жестом показывает ОХРАННИКУ на ВЕРУ. Тот подходит, отбирает у нее тест, передает СЛЕДОВАТЕЛЮ.

СЛЕДОВАТЕЛЬ (смотрит на тест, потом садится на стул за столом). Понятно. Ладно, начнем (телефон замолкает). Садись. Имя?

ВЕРА садится на кресло.

ВЕРА. Вера.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вера?

ВЕРА. Да, Вера. Вера Новицкая.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Как? Как ты сказала? Ты — Вера Новицкая?

ВЕРА. Да, Вера Новицкая. Мне позвонить нужно. У меня мама волнуется.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Мама?

ВЕРА. Да, мама.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А что, дорогая Вера, что если я скажу тебе, что твоя мама уже давно не волнуется. Давно. Поняла? Года три, как, и даже больше.

ВЕРА. Что за бред?

СЛЕДОВАТЕЛЬ берет перо и что-то царапает им на бумаге. Скоро станет понятно, что. Потом кладет это перо на стол. ОХРАННИК подает СЛЕДОВАТЕЛЮ другое перо.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Так как все-таки тебя зовут?

ВЕРА. Все-таки Вера.

Снова звонит телефон, звук становится все громче. Вера затыкает уши.

ВЕРА (с заткнутыми ушами). Телефон. Вспомнила. Я вспомнила. О, Боже! Тогда тоже долго так звонил телефон. И я сняла трубку. Да, в тот вечер я почему-то сняла эту долбанную трубку! Нет, но почему я не была во дворе? Или в магазине? Или пусть дома, но хотя бы в наушниках? О, Боже!

СЛЕДОВАТЕЛЬ встает, подходит к ВЕРЕ, отнимает от ушей ее руки. Телефон замолкает.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ну? Ты сняла трубку и что? Вспомнила?

ВЕРА. Вспомнила. Сука! Бункер. Вонючий, сука, бункер. И крохотный люк, и плесень, и макароны, и черные жуки на потолке.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Еще что-нибудь?

СЛЕДОВАТЕЛЬ садится за стол. ОХРАННИК падает ему новое перо, СЛЕДОВАТЕЛЬ царапает им по бумаге. От кресла, на котором сидит ВЕРА, к столу СЛЕДОВАТЕЛЯ пробегает мышь.

ВЕРА (кричит, становится ногами на кресло). А-а-а. Крыса! Там крыса! Убейте ее! Убейте эту вонючую крысу!

СЛЕДОВАТЕЛЬ (топает ногами). Все. Убил. Так ты — та самая Вера Новицкая? Ну, да. Похоже. Как же я тебя не узнал? Хочешь чай? Принесите нам чай.

ОХРАННИК уходит.

ВЕРА. Я могу позвонить?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Можешь (достает из кармана пиджака мобильный, набирает номер, из мобильного слышится гудок «вне зоны доступа»). Только здесь связи нет. Давай, подождем.

ВЕРА. Вы мне поможете?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Помогу.

ВЕРА. Мне деньги на аборт нужны.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А, я понял. Волосы. У тебя тогда волосы длинные были, а сейчас нет.

ВЕРА. Как нет?

ВЕРА трогает свои волосы.

ВЕРА. Правда, нет.

Заходит ОХРАННИК с подносом. На подносе две чашки с чаем, от них идет пар. ОХРАННИК оставляет поднос на столе.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Бери.

ВЕРА пьет чай. Ей становится жарко. Через несколько минут она снимет свитер.

СЛЕДОВАТЕЛЬ случайно разливает чай на бумагу. На бумаге проступают буквы, которые складываются в слова, а слова в предложения, а предложения в отчет.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.