Бесплатный фрагмент - Беспризорница Юна и морские рыбы

Часть 1. ПОРА БРАТЬСЯ ЗА ОРУЖИЕ

1. Всяческие растербасы

Жили-были, поживали, далеко не хаживали, что сажали, то жевали, а другого не желали… В общем, это деревня. Стояла.

Стояла она на краю леса, и в ней было — всё, что хочешь! Хочешь мельницу? Вот тебе мельница! Хочешь подсолнухи, тыкву, или может вино из винограда? Всё есть. Было там даже электричество, оно тянулось от мельницы по проводам к ­каждому дому. Не хочешь? Ну, милый, я тогда не знаю, чего тебе надо. Сходи к дяде Дику, может он подскажет.

Дядя Дик был полицейский, он был самый сильный, кулаки у него были — ого! как у другого голова!.. И еще здо-ро-венная дубина! Посмотреть только, как он мчался, зажав ее обеими руками, к месту очередного непорядка — тут на самых буйных, не говоря о простых любителях укатить кочан с чужой грядки, нападал такой столбняк, что дяде Дику оставалось только брать и вести. Что он и делал. Провинившихся Дик сажал в т у р м у, которая находилась у него на задворках, между поленницей и курятником, а ранним-ранним утром двери ее открывались, дядя Дик впрягал его в плуг, — или там в санки, на которых возят дрова, смотря по времени года, — после чего они вместе пахали сперва до забора, а потом и до заката, молча ужинали, дядя Дик запирал нарушителя обратно в сарай, до следующего утра, и так ровно семь дней, и без всяких тут растербасов. Зато и огород же был у дяди Дика! И в доме все цело и на местах, дрова — полено к полену, сено заготовлено, яблони побелены, а цветник!.. Кто хоть раз там побывал, месяц вздыхать будет… если, конечно, не повезет тут же попасться еще раз. Да. Хорошо еще, что за пределами своего забора дядю Дика мало что интересовало, — так бы точно к рукам всю деревню прибрал. Даже когда он был еще молодой и дрался за правую сторону, правые всегда по­беждали.

Правая сторона вообще-то была и левой — если от леса смотреть. А левая тогда, наоборот, была правой. Так просто для удобства называлось. Посередине деревни проходила дорога, вот она-то и делила деревню на две половины. По весне парни выходили на эту дорогу драться: правые с левыми, — а потом, ближе к лету, глядь — а они уже помирились и переженились на сестрах друг друга. Но дорога-то оставалась! Так что следующей весной новая молодежь подрастала и выходила на нее драться. Старые люди, правда, говорили, что дорога вовсе не для этого, а на вопрос, как же еще отличить, кому с кем драться, отвечали: да уж как-нибудь. А дорога ведет в город. А город — это как бы такой большой огород, приходи, бери что хочешь… ф-фу-у.

Конечно, они всё врали. Ни в какой такой город дорога никого не вела. Можно было пройти по ней до самого леса, можно и дальше: целый день чесать по лесу, а уже на закате вдруг — раз! — и выйти из него. Ну и где этот город? Одни поля, точно как и везде. Можно, конечно, еще дальше идти по этой самой дороге, по краю леса, мимо полей, но лучше уж поворачивать назад, пока совсем не стемнело. Лучше сходить на озера, уток половить — больше пользы будет.

Озера находились в лесу, прямо возле деревни, и их было семь. Седьмого, правда, самого дальнего, никто не видел, но так уж говорилось для ровного счета. Тем более, что один человек в этой деревне все-таки видел седьмое озеро — много раз. Человек этот был охотник. Его звали Заяц. Он жил один, на самом краю деревни, ближе всех к лесу, и каждое утро выходил на дорогу, чтобы в лесу свернуть с нее на какую-нибудь из ему одному (и еще псу) ведомых тропинок. Пёс бежал первым, потому что все видел быстрее и лучше, и когда глаза Зайца начинали различать его черную тень впереди, это значило, что уже светает. Они шли дальше, слушая, как просыпается лес, и ни про какую другую дорогу Заяц знать не знал и не думал.

2. Хромой и немой

Заяц был просто себе Заяц, нормальный.

Он был, правда, немного нелюдим. Но тут уж не его вина: дом его стоял на самом краю деревни, как бы на отшибе — ближе к лесу. Из-за этого у него даже электричества не было: проводов не хватило. Но он не огорчался: привык. На самом деле, у него много чего еще не было, если из-за всего огорчаться… Огорода, например; или родственников. У всех остальных в деревне было по уши родственников; почти все в этой деревне и были родственниками. Зато у Зайца был пёс.

Этого пса он подобрал как-то на дороге, когда был еще молодым (а пёс был щенком), — а теперь Зайцу было много лет: двадцать пять; а пёс вырос в большущего черного зверя. Ну, не такого уж большого — с чем сравнивать. Во всех дворах собаки были маленькие, пятнистые, с закрученными хвостами. Они тоже все были родственники. Они заливались все таким согласным лаем, когда Заяц в сопровождении пса шел по деревне! Это так говорится; на самом деле пёс шел впереди. Так что сперва можно было увидеть пса — ничего себе зверя, идущего как будто самого-по-себе, ни звуком не отвечая на собачий концерт по сторонам — а уже потом, сильно отстающую, фигуру, которую ни с чем не спутаешь, с одним плечом выше другого, и все время припадающую на правую ногу. Потому что Заяц был хромой. Он был такой с детства. Может быть, с рожденья; но никто не помнит своего рожденья, Заяц его тоже не припоминал…

— А говоришь — «как все», «нормальный».

— Сказано же — с чем сравнивать; а если сравнивать не с чем, то и выбирать не приходится. Конечно: вряд ли он выиграл бы соревнование по бегу на короткую дистанцию — так когда это было, те соревнования? Может, и никогда. А может, так давно, в молодости, что он, честно говоря, на это не обращал внимания.

Зато в лесу ему не было равных — там вообще никого, кроме него, не было…

— Еще зверей.

— Так спроси тех зверей — тушки или шкурки которых он выменивал в деревне — тоже не часто: раз в год — на то, что ему надо было; а надо было ему немного. — Кто скорей успевал? И если шагал он не слишком быстро — то всегда в правильном направлении; и никогда не останавливался — до полной остановки и законного отдыха.

С псом же он не равнялся: каждый был на своем месте. Вот и всё.

Правду сказать, не слишком много видели Зайца и пса в деревне — немногим чаще волков. Волков же в деревне не было. Они ушли. За оленями. Те, кто их не видел — а не видел никто — если только не слушать, что болтают старые люди: много они чего болтают, — почитали пса за волка: «Как его зовут-то?» — На это Заяц неизменно пожимал плечами. И точно: не назовешь такое животное Бубликом, Растопыркой или там Грызолизом. «А чего он не лает?» — Кое-кто мог бы и добавить, что это непорядок для охотничьей собаки — которая должна подавать в лесу голос, когда видит дичь.

Да, но вот только этот кое-кто не потащился бы ночью на край деревни, чтобы это сказать.

Зайцу же — когда оказывался после леса в своей избушке — хотелось поговорить. Такое у него возникало желание. Почувствовать себя таким, как все. Может быть, если б не пёс, у него и не возникло бы такого желания, — а может, он все равно бы разговаривал… с печкой! Но с псом, конечно, поинтересней. Разговаривали они примерно так.

3. Заяц говорит

— Может дупеля, может пуделя. Либо в сук, либо в тетерю. Дядя Филат подарил пару утят: вон, говорит, летят. Перья остались, а мясо улетело.

…Или вот: стреляй хоть в пень — лишь бы прошел день!

Ухо пса, видное с обычного места Зайца на тахте, повернулось на один градус — значит, слушает.

Заяц вздохнул. Рассмотрел в темноте порванную меховую безрукавку — и перекусил толстую вощеную нить. Иголку воткнул в моток этих ниток. И кинул, не вставая, в сундук.

На улице была весна. Но, если бы кто вышел сейчас на улицу, он бы серьезно в этом усомнился! Но никто не выходил: в деревне спать ложатся рано, выпив свою траву мартыновку и мяту. У Зайца тоже была мята. У него ею всё крыльцо заросло. В печке, маленькой, железной, гудел огонь, а дверца ее была открыта, чтобы не жечь зря свечей. Пёс лежал у двери. Вообще он не любил находиться в доме, и только из уважения к Зайцу делил с ним эту, людскую, жизнь.

Заяц еще раз, поглубже, вздохнул. Засиделся. И сейчас спать не хотелось. А вот бывает, когда весна, наступившая уже вроде, опять отступит. Луна, заслоненная облаком, в морозном небе неподвижно застывшим, как будто составленным из ледяных иголок, и вдруг какая-то иголка — как кольнет тебя в сердце!

…Но не было никаких иголок. Кроме той, которую он кинул в ящик.

— Рано не рано, говорит в капкане лиса, а ночевать придется, — заключил Заяц.

И встал.

Он решил сходить во двор, перед тем, как лечь, перед тем как проснуться, через каких-нибудь пять часов, чтоб отправиться в поле.

Пёс уже тоже не лежал у двери, а стоял, дожидался. Заяц толкнул дверцу печки, чтоб не высыпался уголек, толкнул входную, и они вместе вышли.

Луны не было. Был ветер. В лесу, вверху, сосны скрипят, сучья ломаются, того и гляди угодят по лбу. Вот потому лучше ночью в доме. Когда Заяц вышел из туалетной будки, которая была у него как у всех — в огороде, пёс уже стоял у двери. Заяц приблизился и открыл ее.

Но пёс не вошел.

Он стоял неподвижно, ушами нацелившись в сторону ­дороги.

Заяц придержал дверь. Но нужно было или входить, пока не вышло из дому всё тепло. — Или дать ей закрыться.

И только дверь дотронулась до косяка, оставляя внутри всё, что было внутри, — пёс, словно того и ждал, стронулся с места. В темноту — и нет его.

Заяц стоял, глядя в ту сторону, куда пёс исчез. У него не было такого слуха, как у пса. Не было у него и таких ног, чтобы его догнать. Нужно было, значит, подождать. Можно было даже в доме подождать. Зато у него было — в доме — кое-что, чего у пса нет и не может быть. Почему он про это вспомнил?.. За все двадцать пять лет оно ему ни разу не понадобилось.

Распахнув вторично, он шагнул, протянул — и сдернул эту штуку с гвоздя. Дверь еще не успела закрыться.

А когда он, вприпрыжку, размахивая свободной рукой, доспешил до дороги, — ветер, сорвавший с него шапку еще возле дома — не было времени ее искать — рванул ввысь от земли до неба.

Тучи распахнулись. Луна, яркая, без ущерба, выкатилась над дорогой. В залившем всё свете Заяц увидел далеко летящего впереди пса — а дальше

у самого

леса

— Э-ге-ге-ге-ге-е-е-е!!! О-о-хохохохо-хо-хо-о-о!

Он кричал, но крик бился, заворачивал у самых ушей, потому что ветер — ветер выбивал слезы из глаз — потому, что было никак не успеть. Он перешел на шаг, потом снова, подскакивая, побежал. Он хромал, больше уже не останавливаясь, и сквозь слезы видел, что пёс добежал.

Слился! И вдруг рассыпалась куча. Люди — куча людей; пёс проскочил ее насквозь. Заяц поскользнулся на замерзшей грязи, упал, едва не выпустив то, что было в руке, а когда поднялся — пёс снова бросался, без единого звука — а те, что рассыпались, обходили его сзади. И тогда, задыхаясь и чувствуя, что всё зря, он размахнулся и, вложив в движение всю силу, послал эту штуку вперед и вместо себя.

— Ура-а-а-а!!! А-а-аа! Попал! — Тот, что замахивался на пса, к Зайцу спиной, повалился в сторону замаха, выпустив свою палку — она улетела далеко прямо в сторону Зайца. Заяц нагнулся за ней — железная! — и перехватив обеими руками за рукоять, завертел над головой, чуть сам на ногах удержавшись. Он добежал! — значит, добежал! Сбоку пес, повалив одного, бросался еще на двоих, и тут перед Зайцем выросла еще пара. То есть, вырос один, а второй, вероятно, вырасти не успел, — по плечо первому, с такой же палкой.

…! Железо сшиблось в воздухе, едва не вырвав Зайцу руки из плеч. В этот момент маленький налетел на большого. Тот отшатнулся, и Заяц успел его хрястнуть плашмя по плечу. Принять еще один удар он бы не смог, и тогда сделал то, что делал в молодости — когда дрался с правой стороной: нырнул головой вниз нападавшему в ноги. Оружие в падении он утратил.

Небо! Земля,

снова небо,

земля,

землянебо!

и снова земля — Заяц встал на четвереньки. Поднялся, шатаясь.

Его противник вскочил. Подхватил с земли палку.

Заяц шагнул назад. Опять назад. Он отступал. Не убегал: куда там.

Словно во сне, он увидел коней. Из темноты, как сгустки темноты, сама ночь, они парили, вставали на дыбы, шарахались в стороны. Без единого звука — видно, он оглох, когда упал — между ними метались две тени: черная — пёс. И еще одна — белая.

В этот момент позади подходящего к Зайцу оказался опять тот, маленький. Он занес из-за спины длинную штуку — и бесконечно долго опускал ее этому на голову.

Тут что-то налетело на Зайца сзади.

Придя в себя, он обнаружил, что сидит на дороге.

Было тихо. Было темно. Одной рукой он упирался в растоптанную грязь. Другой рукой во что-то…

Заяц поднял и приблизил к глазам.

— Мултук, — сказал он.

Слышно было прекрасно. — Хороший был… мултук. — То есть, это была часть от мултука. Приклад.

Пес глядел, как, держа в руке кусок мултука, Заяц подходит к нему, — но сам с места не двигался. Он сторожил. Что?..

Заяц приблизился и остановился. Он молча глядел вниз.

— Дядя Дик, — сказал он. — Нет.

Присев, он одной рукой постучал лежащего по голове.

— Железная.

Опустив мултук, прибавил к ней вторую — и снял рогатую шапку, под которой оказались, как и у всех, волосы. — Ну, — сказал он. — А я думал…

Пес смотрел мимо. Заяц тогда тоже оглянулся.

Отделившись от края дороги, к ним с псом двигались двое. Бросив шлем, Заяц встал.

— Твое, — сказал тот, что повыше. Он протягивал Зайцу ту железную палку.

— Нет, это их. — Заяц услышал свой голос как со стороны.

Тот кивнул. — Теперь твое, хозяин.

Потяжелей топора; поострей косы; подлинней пилы. Зайцу оно было впору — как корове седло. Свой мултук он разломал. А эту штуку, чтоб махать ею в драке, выпустил из рук. Он не он, и не его кон. Это вообще пёс. Он вообще думал — волки. Всего этого не сказал Заяц. Он вообще про это не вспомнил. Он даже туда не смотрел.

Он смотрел на мальчишку, стоящего рядом с этим, едва доставая ему до плеча, — и земля дрогнула и покатилась у него из-под ног, потому что он понял то, о чем следовало догадаться с самого начала: это был не мальчишка.

4. Трое с шишкой, не считая собаки

— Проснулся!

Тьма разошлась по углам. Будто в проруби, из светлого пятна посередине выплыло — лицо. Узкое, худое, с кривым носом, с глубокими тенями, как из дерева вырезанное. Таких нет в деревне. Кто это? А я — кто? Мултук. Дорога!

Заяц вспомнил всё.

Одним движением он…

ТРАХ! — ДЗЫНЬ-ь…

Синенькие звездочки перед глазами тухли по очереди, и снова выплыло лицо. Человек держался за лоб. Заяц cхватился за свой.

Он сидел на тахте у себя дома.

Печка потрескивала, освещая пространство на полметра вперед через открытую дверцу. Всё как всегда — с тем исключением, что не он растапливал ее в этот раз.

Заяц опустил руку и оглянулся.

Маленькая фигурка, стоящая у окна, вглядывалась в темноту снаружи. Снова повернулся. Человек перед ним, в белой, даже в темноте видно, грязной одежде. Дорога.

— Драка, — сказал Заяц.

Он сплюнул на пол. И подтянул к себе ноги. — …Пусть она сядет.

Девушка, стоявшая спиной, не шевельнулась.

Человек, сидящий перед ним на корточках, встал. Подошел к ней, взял за руку. Она обернулась. Нехотя отделилась от подоконника и проследовала к единственной табуретке. Но села все равно больше лицом к окну, чем к ним.

Человек вернулся к Зайцу.

— В драке ты не пострадал.

Заяц поднял руку и снова ощупал лоб. — Шишка будет, — удостоверился он.

— Это — сейчас, — сказал человек. Показал на свой. — У меня — тоже. — Он разговаривал с Зайцем медленно, раздельно. — Ты — там — упал. Просто заснул, и всё. Пришлось — сюда. Перенести.

— Я помню, — сказал Заяц. — Я нормальный.

Чего-то еще не хватало, что-то было не так. Он вспомнил то, что не должен был забыть: — Пёс?

Ответ он получил не с той стороны, откуда ожидал, и не на то, что спрашивал.

Из-за стола — где у стены стояла лавка. Никто на нее никогда не садился, некому было садиться. Одна ножка у нее была сломана и прибита на один гвоздь.

Из темноты раздалось мычание.

Над столом появилась рука. В следующий момент, подтащив стол на себя, посередине избушки воздвиглась еще одна фигура.

У Зайца дом был, конечно, маленький. Но чтоб это оценить — нужна была такая туша, стоящая, нагнув рога, обеими руками упираясь в стол: то ли бык, то ли медведь, то ли и то и другое. Сразу стало тесно. И сразу стало ясно. Что никто не заснул, некуда просыпаться, и ничего не кончилось — начавшееся на дороге.

И тут же — еще. Не двигаясь с места, лежал на полу, и только подавал звук: рычал. Там он был, в темноте.

Голова с рогами повернулась.

— Пёс.

Утвердительно сказал хриплый голос. Пёс не шевельнулся, но тон рычания стал выше. Бык… медведь однако словно бы потерял к нему интерес. Поднял к голове обе руки, ощупал. Осторожно снял и положил на стол рогатый котелок.

— Это кто меня приложил? — спросил он хрипло. Глаза остановились на Зайце. — Чем?

Повернулся вновь к псу. — Тише, — посоветовал он. — Просто поговорим.

— Хочешь спросить? — Человек, сидевший перед Зайцем, подал голос. — Спрашивай у меня. Например, где твои ­парни.

Они были разделены столом. Человек в белом чуть переменил позу. Но сидел так же, сложив руки, одна на другую. Быкмедведь подался вперед. Качнул головой.

— Ты мне не нужен, — сказал он. И обратился опять к Зайцу.

— Я забираю ее. И разойдемся. Ничего тебе за это не ­будет.

Заяц сбросил ноги с тахты. И тоже поднялся — для этого сидящему пришлось встать. Трое стояли теперь в доме — и девушка на стуле. Она не глядела на них, глядела в сторону окна. Пёс лежал на прежнем месте, рычание сделалось неуловимым — просто дрожание воздуха, которое различил бы только Заяц.

— Вы… — сказал Заяц. — Сядьте. — И повернулся к человеку в белом: — Пусть она ляжет.

Протиснувшись между ним и столом, он прохромал к двери, где, на полу в холодном месте, стояла кастрюля с едой, нагнулся и подвинул псу. Обычно они не ели перед охотой.

Послышался шорох.

Девушка, стриженная как мальчик, пересела на тахту. Сбросила ботинки, один о другой, — и улеглась, лицом к ­стене.

— …Возьми, — сказал Быкмедведь.

Сняв с себя, он протягивал через стол плащ — вроде накидки. — Укрой, — велел он.

Заяц принял его и, расправив, накинул на девушку. Она не шелохнулась.

Быкмедведь, проследив за этим, кивнул…

…и с грохотом обрушился на пол.

Заяц отхромал к двери. Взял железную штуку для драки из угла — там она все время стояла. Оперся на нее — острием в пол.

Другой рукой снял с гвоздя тулуп.

— Она сломана была. Забыл предупредить. На, — он швырнул тулуп Быкмедведю. — Ты можешь взять подстилку, — сказал второму. — Вон там. Стол отодвиньте к стене. И печку закройте. Еда утром.

Человек в белом взялся за стол.

Быкмедведь медленно поднялся с пола. Отряхнулся. По­том шагнул на него и, отодвинув плечом, одним движением поставил стол на попа к окошку. Заяц, волоча за собой железную штуку, приблизился к развороченной лавке. Воткнул ножку обратно, стукнул по ней и, покачав на устойчивость, сел. Пёс лежал там, где и ел. Быкмедведь расстелил на полу тулуп. Второй закрыл дверцу печки. Стало темно.

Заяц сказал:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказал человек. И, чуть погодя, раздался хриплый голос: — Спокойной… ночи.

Но Заяц не лег. Он сидел, одной рукой держась за перекладину лавки под собой, другой — за уткнувшуюся в пол штуку. В тишине и темноте его маленького дома. Чувства его замерли, слух, пусть не такой, как у пса, — слух охотника — обострился и работал сам по себе, различая и распутывая, распрямляя и разделяя звуки дыхания спящих.

Вот пёс. Это угадывать не надо было, Заяц знал его дыхание не хуже своего собственного. Пёс дышал почти как человек; да он и был как человек. Только лучше.

И это тоже ясно: грудь работает как трактор, а дыхание ­сиплое, как и голос. Ты вот третьего попробуй разыщи. И Заяц внутренним движением перевел слух на человека в белом — но уловил его далеко не сразу. Тот дышал почти беззвучно, словно не окончательно соскользнувший в первый, неглубокий сон, — а то и вовсе не спящий.

Он перестал вслушиваться. Некоторое время сидел, вообще ничего не думая и чувствуя только шишку во лбу. Потом встал.

Все облака куда-то делись, и луна светила — ярче, чем тогда, на дороге. И было тихо-тихо. Ни ветерка. Заяц стоял, подпирая спиной дверь своего дома, а дорога лежала перед ним, спящая в лунном свете. Но, может быть, она притворялась. Может быть, она как река подо льдом. Вот вскрылся лед, и то, на что можно было наступать, не обращая внимания, сдвинулось и поплыло, сокрушаясь и перемалываясь — срывая с берегов слишком близко неосторожно подошедшие постройки и увлекая их за собой.

И тогда он почувствовал, что растет.

Он рос, рос, и вырос — до неба. Но до неба — это только так говорится, ведь никто не знает, где небо, и Заяц не знал, где он. Он стоял и смотрел, на уносящую, сверкающую, вьющуюся нить дороги, тонущую где-то далеко в темноте, а внутри у него жгло так, что хоть плачь, и он и плакал. Только так, что это не было никому заметно; никому — потому что никого больше не было там, где он, а если бы он сам почувствовал на лице слезы, он бы не понял, подумал, что может дождь, или ветер… А ветер здесь был холодный и дул все время с одной силой в одном направлении. Он стоял, а во лбу у него горела звезда. А в руке у него был меч.

5. Бомба разрывается, игра начинается

Утро наступило.

Не было видно ни зги. Облака, умчавшееся вместе с ветром, лишь уступали место другим; вот они и наползли, скрыли небо и звезды, но — мало: все лезли и лезли, толкаясь, и наконец разлеглись от горизонта, и пошел… Нет, не снег. Дождь. Мелкий-мелкий, холодный — но дождь! Дождались.

Заяц стоял, а дождь моросил ему на лицо, а кругом была темнота — да не та. Ночь прошла; и серенький, незаметный для глаз свет уже сочился из туч. И еще что-то было не то.

А вот. Лоб у 3айца был опять гладкий. Шишки больше не было! Она тоже прошла: не вечность же ей торчать, как пню на ровном месте.

Заяц шевельнулся и поднял одну руку — проверить. Тут он еще кое-что обнаружил. Он опять был нормального роста. Так что, если бы он не хотел, чтоб совсем рассвело, и деревня проснулась, и соседи повыходили из домов и увидели, что мокрый Заяц стоит столбом перед дверью своего… То ничто бы ему не мешало просто-напросто повернуться и в него ­войти.

Так он и поступил.

— Утро, — сказал он, войдя в дом.

— Доброе, — сказал человек в белом. Голос у него был совсем не сонный.

Пока Заяц, присев перед печкой, открывал ее дверцу и подпаливал щепку; а от нее — свечу — оставался уже маленький огарок, — он снял с себя и встряхнул куртку. Заяц запалил свечку и встал.

Быкмедведь и пёс спали у стены, привалившись спинами друг к другу. Заяц поставил свечку на лавку и оглянулся.

— Там дождь, — сказал он.

Человек кивнул.

— Вижу. — Сказал он, глядя на мокрые волосы Зайца.

Заяц снова посмотрел на спящих, поднял повыше меч, дотянулся до пустого ведра в углу — всю воду он выпил вчера — и, стараясь ничем не греметь, вышел. Картошек с десятка полтора у него в доме оставалось. Мелкие, сварятся быстро.

Снаружи, после дома, показалось еще светлей. Колодец находился на задах огорода, прямо перед забором, который давно завалился. Длинный шест, которым он разбивал лед в колодце, лежал на земле, мокрый от сыплющего дождя. Дыра во льду уже оттаяла. Но сегодня снова замерзла.

Заяц не стал за ним нагибаться. Сделал это мечом.

Возвращаясь, старался не сильно хромать, чтоб не расплескать ведро. Еще меч — надо как-то придумать, как его таскать. И, приблизившись к дому, услышал внутри. Замер. Один. Голос. Слов не разобрать.

Он дернул дверь.

Человек замолчал и обернулся. Дров, сколько оставалось, он впихнул в печку — и теперь огонь трещал, освещая пространство перед открытой дверцей и сгустив темноту по углам. Вместо свечи — которая наоборот погасла.

Перед ним сидел пёс.

— Мы разговаривали, — сказал человек и улыбнулся.

Первый раз видел Заяц такую улыбку. Одним краем рта — на узком, сухом лице как будто не хватало места для целой. Или он их экономит. …Она была веселой. Очень.

Что же будет, когда он засмеется?

Пёс поднялся на четыре лапы. Встряхнулся всей шерстью и пошел к двери.

Заяц выпустил его, поставил ведро, и, упирая в пол меч, аккуратно вдоль стенки двинулся к окну, где стоял сундук без крышки, в котором хранилось вообще все. Перескакивая через широко откинутую руку Быкмедведя, он услышал:

— Хозяин.

Обернулся.

Человек стоял у печи. Одетый в куртку, которую до того снял. — Мы уйдем, — сказал он. — Он уйдет с нами. Те, которые с ним, не вернутся. Я им говорил про вас. Они не верили, пока не увидели. Этот не верит, потому что видит дальше. Поэтому уйдет дальше.

Заяц кивнул: — Поедим, и уйдем. — Тут до него дошло: — …Про кого говорил? — Он сел на лавку.

Треснули и рассыпались в печке дрова — стало в два раза темнее. То есть нет. Темнота была серой. В доме теперь тоже. Человек глянул в сторону окна — полузаслоненного стоящим дыбом столом. Присел, нашарил горстку щепок на полу и бросил в догорающее пламя: — Вольные сторожа.

Это похоже на тропическую болезнь: человек посреди какого-нибудь дела вдруг бросает его, выбегает в дверь и бежит, пока не выбьется из сил или пока что-нибудь его не остановит, — только тут он не просто бежал, а несся, как ураган, с лязгом, дымом — из-под копыт — и грохотом, — а лязг и грохот оттого, что, перед тем как выскочить со двора, он на себя нацеплял всякие тяжелые и неудобные вещи: корыто, а на голову — ведро. Предчувствовал неприятности? Или пытался хоть чем-то себя придержать, привязать к земле, чтобы не сорваться и не вылететь навсегда, в облака?

…Потому что была вторая сила, направленная противоположно первой, уносящей его прочь от краев, где живет лишь ожиданием известий, становясь все холодней к окружающему, с тех пор, как услыхала впервые о том, кто с ее именем на губах — дона Бетта! — защищает сирот и девиц, побеждает врагов и драконов… А вернее, вторая сила — это и была первая. Все равно как хвост ракеты стремится и никогда не достигнет земли, в то время как сама ракета улетает к иным мирам… Но с земли ей навстречу поднимается огненный столб.

Конец все-таки есть, и не всегда смерть, хотя это не худший конец: разве несколько слез, пролитых о том, кого так и не успела узнать, не стоят самой долгой — не озаренной ими — жизни? А еще и неизвестно, насколько бы ей понравилось это знакомство: грязный, вонючий, заросший бородой по самые уши, месяцами не вылезал такой дон из своих жестянок, потому что останавливался он лишь свалившись от ран или усталости, и на щите его следами ударов был высечен единственный девиз: в п е р е д… С закрытым лицом, с оглушительным звоном — какой оглушительный он должен быть здесь, раз докатился до нее! — ехал на автопилоте и даже не чесался, давным-давно уступив вшам с муравьями свое тело без боя в обмен на возможность без помех обратиться туда, где мыслью встречается с ней:

— Я люблю тебя.

А она отвечает:

— Я люблю тебя.

Трах, бах, гром, молния!..

Он очнулся в незнакомой местности, в темной темноте. Сначала испугался, но подумал, ничего. Со всяким может случиться, кто отправится в полет без руля; самое время посмотреть под ноги и решить, как отсюда выбираться. И смотрит, а там… Ничего. То есть пусто. Переворачивайся вниз головой и шагай прямо так! Со всех боков — черный-черный лес.

И в этом лесу сидят вольные сторожа. И играют в домино. И он несется на них во весь опор, зажмурившись и вопя?.. Так ему, может, и кажется; а на деле — ноги у него подкашиваются, и еще какой-то туман… Шатаясь, он подходит и, упершись от слабости рукой в могучую — таких не бывает — сосну, спрашивает, кто тут есть, по какому праву, и наконец… известно ли им, что где-то, вроде бы очень далеко отсюда, существует та… чью красоту он передать… не в силах — и поэтому требует, чтоб сдавались без слов?!!?.. Никакого ответа.

Отчаянным усилием хватается он за оружие.

Но тут как раз один из них, не оглядываясь и не прерывая игры, осведомляется, по какому праву он сам, если этот затруднительный лес здесь растет специально для того, чтоб какой-нибудь полоумный баран не свалился в спешке за край земли?

Ах вот оно что! За барана… нет; не то. Значит (теперь ему кажется), он у цели?.. Постой. Какая цель?! — он снова хватается за… Вместо этого ему приходится сесть. Некоторое время он отдыхает, следя за игрой; но постепенно она ­забирает его, и уже другим тоном он интересуется: вы кто такие?.. Опять на него не смотрят; но, наученный опытом, терпит (да ничего другого и не мог сделать). — Вот кто-то еще отвечает: мы тут ждем. Чего? А ты думал — чего? Работы, конечно. Наши старшие братья здесь шли, всё подмели, место чисто, нас тут оставили. Ну так мы ждем — может хоть что-нибудь появится. …Рыба!

Тут и другие наконец обращают на него внимание: знаешь, говорят, ты бы все-таки здесь не шлялся.

Делать нечего. Он и сам чувствует: пора; никогда он так долго не отдыхал; и тем более, лес — как резиновый — начинает расправляться, распрямляться и теснить, выталкивать его из себя; вот он уже и не плетется, а летит что есть мочи, на ходу его охватывает горячка, холера, порок сердца — быст­рей! погоняй!!!.. пока не упадешь, с любимым именем на губах… Как вдруг, трах-тарарах, разворачивается и мчится обратно и влетает в их круг даже на секунду раньше, чем его покинул.

Слушайте, возьмите меня. Век свободы не видать… то есть нет: служить буду.

Немая сцена. Все смотрят друг на друга — на него — опять друг на друга.

«Ты что, сдурел? Кому — служить? Мы вольные. Мы по собственной воле; сами так решили. Еще безработные, к тому же».

Все равно. Согласен. Пусть — по собственной. Не могу, говорит, больше.

Тогда они начинают совещаться. Наконец говорят ему: ладно…

— Ладно, — сказал хриплый голос.

Быкмедведь встал с пола одним махом. Поднял руки и уперся ими в потолок. Задержался так — было слышно, как в потолке что-то хрустнуло… И медленно опустил.

И опять поднял — не очень высоко.

— Сдаюсь.

Покачал, растопырив пальцы, поглядел на Зайца.

— Что? — спросил сурово. — Ты победил. Камнем в лоб меня достал, оружие отнял, парней разогнал. Белого Ворона… — Он погрозил пальцем и повторил низко, звучно, веско: — Белого Ворона отбил. Сам я теперь в плену. И вольный сторож меня сторожит.

Он огляделся. — Где он? Не вижу. Халтурит, — проворчал он. — А если я руки опущу?

— Ладно, — сказал снова.

И вдруг ухмыльнулся. Лицо его стало почти добродушным. — Но всё ж мы его сначала поймали.

— Поймали мы тебя? — бросил в сторону печки. Сам же ответил: — Поймали, без спора. А за это — желание полагается, — заключил, опуская руки.

И тишина.

В тишине лязгнула дверца печки — тот, что смотрел в посеревшие угли, словно не было ничего более интересного, захлопнул ее. — Что ты хочешь? — спросил он через плечо.

— Первое, — сразу сказал Быкмедведь.

Посмотрел себе на ладонь, плюнул в нее и загнул большой палец. — Пусть будет дом в пять этажей. На первом этаже баня. Шведская стенка и боксерский зал. — Он загнул второй палец. — На второй я буду на коне въезжать, и там у нас будет стойло. — Он загибал палец за пальцем. — На третьем спальня, на четвертом к о н с е р в а т о р и я, а на пятом о б с е р в а т о р и я. — Рука сложилась в кулак.

— А вокруг дома, — рявкнул он, и помахал кулаком. — Будет сад, в том саду цепь. А на цепи у меня… пусть этот пёс сидит. В железном наморднике.

— …Меня куда посадишь?

Заяц сидел на лавке, вцепившись обеими руками в рукоятку меча.

— С… с-с… спор это шум, дерись да кончай.

Он весь дрожал — не от страха, от гнева: — Со мной дерись, — сказал он Быкмедведю. — М… м… мало я тебя м… м-мултуком приделал? так я еще м… могу — совсем, в… видно, мозг растерял. Ростом с тебя, а разумом с теля — это про тебя с-с… сказано. У самих дома семь дураков, а т… тут еще один свалился на голову. Велик бык — да в суп попал. А про тебя, — он повернулся к человеку: — Не поет, так свищет; не пляшет, так прищелкивает. Я вас и знать не знаю, кто вы такие и что у вас за т… торг, — а его я вот таким знаю. Никакой он не сторож. И на цепь его — поди, посади — сам рядом ляжешь. — Заяц совладал с речью.

— Утро уже, — сказал он. — Вам тут надают обоим, и запрут в турму. Идти так идти. А то вы до ужина, вижу, собрались разговаривать.

— …Молодец.

Железные клещи сжали его плечо, придавили к лавке.

— Стыдно мне было! за трусов своих — от кого сдрыснули? калека да собака! А теперь вижу — не стыдно. Держи руку, малóй! — я тебя сделаю сержантом! Лови его! Держи вора!!! Фас!

Оттолкнув Зайца, он обернулся к печи — и надвинулся всей тушей: — Вор и врун, — заревел он. — Ты зачем девку упёр?

Человек поднял голову:

— Она спит, — сказал он.

Быкмедведь остановился, как громом пораженный. Стоял, качаясь, туда, сюда, будто не мог сдвинуться с места. Нагнул голову. Медленно стащил с нее рогатую шапку.

И с полного оборота всадил ее в окно.

БАБАХ.

…Когда рассеялась пыль и труха, там, где была стена — с окном, оконной рамой, карнизом и подоконником, — открылся широкий вид.

Светло.

Посреди обломков досок и бревен, и щепок, во дворе — стол. Он уцелел. Он лежал ножками вверх, и на него сыпался дождь. За завесой дождя, вдалеке, сидел пес. На дороге; и глядел в сторону леса.

В доме все стояли.

Первым пошевелился Быкмедведь.

Он посмотрел на потолок.

Тогда все услышали треск.

Потолок накренился и повисал над вынесенной стеной. Три остальные поддержали его и не дали совсем упасть.

И не может вечно стоять, как часовой на честном слове, сроду не видавшая ремонта одинокая избушка на краю деревни.

В два коротких шага Белый Ворон оказался у тахты и склонился к ней.

— Просыпайся. Пора идти.

Секунда — и черный плащ отлетел в сторону. Девушка уселась и спустила ноги на пол.

Некоторое время она сидела неподвижно, словно не могла привыкнуть к тому, что не спит. Затем нашарила на полу свои ботинки. Сунула в них ноги и, не зашнуровывая, встала и направилась к двери.

Остальные поступили проще: они покинули дом через стену.

По дороге, разрезающей деревню напополам, мимо всех дворов, где, несмотря на погоду, уже наблюдалось обычное утреннее оживление: хлопали двери, звенели ведра, и где-то мычали, где-то стучали, где-то кричали, а где-то бухал топор, — неслись вприпрыжку, ухая и хрюкая, хлюпая и плюхая и награждая друг друга звучными шлепками по голым спинам, — Улам и Бедан.

Эти Улам и Бедан — они были сыновья дяди Дика, а бегали они так каждое утро, зимой и летом, голые до пояса, из конца в конец деревни, — потому что у них силы девать было некуда! Силы у них было ровно столько на двоих, сколько у дяди Дика на одного, зато резвости у каждого — в два раза больше; и если они не занимались тем, что уже описано, то они запинались так: тузили друг друга во время деревенских драк; иногда Улам выступал за левую половину, а Бедан за правую. А иногда наоборот. Так что деревня могла не беспокоиться, что когда-нибудь останется без полицейских; а если вспомнить, что у обоих уже было по паре сыновей, то деревня скорей могла бы побеспокоиться о чем-нибудь другом. Сыновья, правда, еще ползали, — ну, а Улам с Беданом вскачь приближались к тому краю деревни, который почти прикасался к лесу, и вот тут они остановились: сперва Улам, а потом и Бедан.

— Гоп-ля! — крикнул Улам, и как двинет Бедана между лопаток кулаком. — Смотри-ка, Бедан, ты видишь?

— Еще бы не видать, — отвечал его братец, сопровождая свои слова подзатыльником, — не слепой!

После этого оба приумолкли и, кривясь и моргая от дож­дя, стали глядеть на выходящих со двора их друга детства… как, бишь, его звать?

Первым шел пёс. Но это был еще не повод молчать; конечно, если первый раз увидеть, то тогда — конечно; но уж тогда это были бы не Улам и Бедан, которые, можно сказать, провели в потасовках с его хозяином лучшие годы, — но за псом!..

За псом двигалась странная процессия: сперва так себе средний, потом маленький; а за маленьким — такой здоровый, каким был во всей деревне только Уламов с Беданом папаша! Но это не был дядя Дик.

А двое первых — это не были

ни Дымарь и Пипопар — ни братья Мисюгины,

ни Шиян, ни Лерь Лурнист, что играет на лурнé,

— ни Пистрабинданстон!

Ни Шиян (ах да, Шиян уже был), ни Папазол,

ни Хлебец, ни Лампочка,

и ни тот Ват, что убежал

от своей жены, от Саты,

и построил себе новый

дом через дорогу!

И ни… ну, кто еще?.. Пердинанд Пюфыкю!

— То есть это не были никто.

А за ними, хромая, поторапливался товарищ Удама и Бедана… как его там зовут, можете вы мне сказать?..

Челюсть у Улама отвисала все больше, больше, пока он не спохватился и облизнулся, потому что ему дождь попал в рот — но вместо того, чтоб закрыть его, разинул пошире, да как гаркнет:

— Го-го-го! Бедан, глянь, ну вылитый черный бык папашиной мамаши! — И тут он попал в самую точку.

Это была та самая точка, которой Бедан улегся вчерашним вечером на осу, вылезшую с зимовья, проветрить крылья, — Бедан взвыл и так врезал в ответ своему братцу по наковальне, что тот полминуты отдыхал, прежде чем они вместе заорали, — Улам, который вспомнил — да и не забывал! — кто его закадычный приятель: охотник!

— …Эй, Лис, Лис, Лисовин, мышковать пошел?.. —

(не в склад, не в лад, поцелуй кобыле в зад!)

А Бедан (он был более сообразительный):

— Эй, хромой! Это кто это с тобой?.. Дом горит, козел не види-и-ит!..

Он услышал, что его зовут.

В сером дожде таяла деревня, а на краю ее, на дороге, ­стояли двое крепышей и, пихая друг друга в бока, жестикулировали свободными от этого занятия руками и, надсаживаясь, вопили — кто громче? Даже если б он вздумал отвечать, им, чтоб услышать его, пришлось бы закрыть рты хоть на минуту, а это — ну нет, это нет, этого от них — нет, никак. Не дождетесь!

Заяц махнул рукой, повернулся и пустился догонять Быкмедведя, чья широкая спина, сошедшая вслед за ­остальными с дороги в лес, уже скрывалась среди кустов и де­ревьев.

И без всяких тут растербасов.

6. Эта страница — граница

Впереди посветлело, и вдруг лес распахнулся.

Шел пятый, или седьмой день, как они шли, — и дождь не отставал.

Если кто-нибудь видел с высоты птичьего полета — а лучше беличьего скачка, потому что для такой птицы, которая летит в небесах, лес — это просто океан. — То он, должно быть, сильно подивился этой компании. Ну точно резиденты, потерпевшие крушение на чужой стороне, — парашютов не хватает. Скользя и спотыкаясь, двигались зигзагом, растянувшись цепочкой: останавливаясь и присаживаясь под каким-нибудь деревом, когда человек в белом — теперь просто в грязном — уходил вперед; но потом возвращался и делал знак: за мной. И опять шли — в новом уже направлении. Цель у этого всего могла быть только одна: истоптать весь лес взад-вперед. А дождь лил и лил на них сверху.

Один опаздывал на четверть дневной ходки.

Если кто бредет по лесу, на границе зимы и весны, лес для него это: снег и вода. Вода; понятно. Каждая иголка кончается каплей; каждая ветка, за которую схватился, чтоб не упасть, или зацепил головой, награждает собственным душем. Но теперь снег. Снаружи он растаял весь, и нельзя понять, глядя со стороны, сколько в лесу снега. Обходя овраги, в каждом из которых под снегом скрывается ручей, стараясь идти по пригодным к ходьбе местам, все равно наступишь на его островки, ведь не будешь скакать только по обнажившейся уже повсюду земле. Снега может по щиколотку. Он рыхлый и скользкий; съедает усилия. Нога давно промокла: в сапог стекает по штанам; а снизу — от снега. Наступаешь окоченевшей ногой — уводит ногу назад, делаешь шаг — получаешь полшага. Где прошел бы полкилометра летом — или зимой, на лыжах или снегоступах, — сделаешь метров двести.

Особенно если ты хромой.

Он не думал, куда идет. Раньше думать надо было. И подумал — один раз; но теперь не думал, о чем он подумал, вообще забыл. Почти. Что-то было за спиной — чтоб не забыть совсем; увернутое в брезент и прилаженное на ремнях, так, чтоб надеть на две лямки, как походный мешок, — который тоже надет сверху на лямки. — Заставляло держать спину прямей. Торчало над головой, запутывалось в ветках, еще тормозя, вдобавок к снегу под ногами и воде повсюду. Вот это вместо всего.

И хватало. Чтоб не думать; он чувствовал эту дополнительную, лишнюю тяжесть. И еще — что теперь не охотник. Двигался по следу, быстро размываемому дождем — но след был таким, что сразу и не уничтожишь. Кто так ходит по лесу? Не ходит никто; ни охотник, ни зверь; но звери не ходят по лесу в такой дождь. Сидят по своим укрытиям, и если выскочит — то сразу из-под ног; но тут, если б они и были, то давно уже разбежались. — И наткнулся на свою ловушку — как на чужую.

Но ловушку нужно снять. Тем более, раз не охотник. Он распутывал петлю под дождем, потом пришлось снять мешок, чтобы сложить туда. Никто в нее не попался. Встал, оттолкнувшись от земли. Еще время потерял. Захромал вперед, уже не напрягаясь. Должна быть еще одна, ее тоже разрядить, но мешок не снимать. Так бросить.

Темнота наступала как облегчение.

Во тьме он выходил на костер — всякий раз выходил, на треск и свет; и удивлялся бы тому, если б еще мог удивляться. Сбрасывал со спины — и тотчас же, не садясь, шагал в сторону, где темная огромная фигура ладила шалаш — сломав для этого чуть не целую елку голыми руками. Помогал укладывать лапник — рядами, внахлест, начиная снизу. Пальцы не гнулись. Ничего шалаш: воду держал до утра.

На огне булькал кондёр — в шапке Быкмедведя: помятая и погнутая, лишившаяся рогов, в основе она уцелела. Возвращался к костру, развязывал мешок и высыпал чудом завалявшуюся в нем горстку сушеного мяса. Все тянулись к нему. Кроме Белого Ворона. Потом глотали по очереди безвкусное ошпаривающее язык варево — Белый Ворон ­накидал туда каких-то корней. Не сушились; хотя были веревки, можно натянуть над костром; но сил уже не было. Сушили на себе, в шалаше, в тесноте, на лапнике, лёжа.

Остальное как вспышки — может быть, вспышки ­костра:

Маленькая фигурка, увернутая в плащ Быкмедведя — днем он тащил его скатанным в скатку. Протягивает ноги к огню.

Пёс! Был тут. Про пса он забыл. И удивился бы ему — если бы мог удивляться. Не принимавший участия в общей трапезе, сидел поодаль, в темноте. Потом уходил — должно быть, еще охотился. Зато даже кабаны — единственные, кто не лежит по стойбищам и укрытиям ни в какую погоду, а всегда ищут любое, чем поживиться, — не приближались к стоянке. Их следы видел утром пониже, когда покидал шалаш, всегда последним, не разбирая его — сколько таких шалашей они оставили в лесу, за этот пяти- или семидневный проход в дожде?

Хотя почему пяти или семи? почему не шести?

Точно! Это был шестой день, когда впереди посветлело, и вдруг лес расступился.

Когда Заяц вышел, увидел костер.

Сразу было понятно: не обычный привал. Днем они костров не жгли. Закипала вода в котелке. Больше ничего тут не было.

Далее от костра лежал пёс на боку, выбросив в сторону ноги. Спал. На псе, как на подушке, лежала девушка, завернувшись в черный плащ.

Снега не было. Нигде. Дождя тоже не было. Одинокие капли стряхивались с веток. Была тут трава — желтая и помятая, а кое-где уже зеленое пробивалось.

Дождь иссяк вместе с лесом.

На самом деле он кончился раньше, только этого никто не заметил, — а лес на самом деле не кончился. Он начинался сразу на том берегу. А между тем берегом, крутым, и этим, пологим, заросшим перезимовавшей травой по грудь, желтой, сухой, едва шелестящей под ветром, — между лесом и лесом, — плыло такое, как небо. Такое ровно-гладкое и такое широкое, в нем шли облака в одну сторону, а само оно тем временем двигалось в другую: всё сразу, как змея во мху, медленно, мутно, серо, зелено, как…

Река, освободившаяся ото льда, — вот что это такое!

Под деревом сидел Быкмедведь. Без шапки — шапка коптилась на костре.

Нахмурившись и губы скрутив в трубочку, Быкмедведь плел венок — уже довольно длинно наплел. Из таких беленьких цветов, первыми появляющихся из-под снега, — они называются «девственницы». Целая россыпь таких цветков торчала из-под Быкмедведя, на краю поляны.

Заяц, хромая, подошел, замедляясь за все дни сразу. Быкмедведь глянул мельком на него, посмотрел на свой венок — и аккуратно соединил концы, завязав три узелочка. Потом водрузил его на голову.

Заяц сбросил всё со спины и сел прямо на землю.

Посидел немного, глядя на воду в котелке, потом подо­двинул к себе мешок.

Первой очередью вынул из мешка

всевозможнейшую снасть для мултука —

куски войлока, какие-то пружины, и втулки, и пластинки, и обтюраторы, и картонки, и парафин, и свинцовые прутья на сечку, еще маленький мешочек с порохом, и железный прут, чтоб им заталкивать всю эту снедь в дуло. Всё, что он выгреб из сундука, когда уходил. Непонятно зачем: ведь мултука у него больше не было.

Разложил это на траве. Потом он достал и тоже разложил кожаные ремни, очень крепкие, свернутые в кольцо, и другой моток, веревки. И наконец выгреб со дна двадцать бесценных картофелин — тех самых, что хотел наварить еще в доме, когда дом еще был.

Вот и всё Зайцево хозяйство. — Не очень-то много он нажил за двадцать пять лет жизни! Не слишком долго ему пришлось собираться, да? — покидая дом, которого больше не было. Может, он знал? И всю жизнь только и готовился к этому моменту — вместо того, чтоб обзаводиться всяческим добром, как его соседи в деревне.

Да ничего он не знал, и ни к чему он не готовился. Зайцу было слишком много лет, чтоб ждать необыкновенных ­происшествий. Ему было нормально лет — чтобы решить; и держаться своего решения. Всё на этом.

— Напоили козла вином — пошел с волком драться.

Заяц сперва подумал, что это он сказал. Нечаянно вслух. Но вроде он ничего такого не думал.

Он сгреб всё обратно в мешок. Потом покидал всю картошку в воду — она уже выкипела до середины, но теперь стала снова доверху. Подобрал всё, что валялось вокруг костра, и подложил в огонь.

И только после этого оглянулся.

Быкмедведь сидел, откинувшись к стволу и прикрыв глаза. Но не до конца. Смотрел на него в щель между веками.

— Это про тебя, — подтвердил он.

Заяц промолчал. Он устал, и теперь отдыхал. Если тот ждал ответа — то пусть еще подождет.

Но Быкмедведь еще не закончил.

— Думал, отстанешь. — Глаза совсем закрылись. — Но ты… видно… любопытный, — проговорил, как будто во сне.

Глаза открылись. Сна там не было и следа.

— Ну так скажи мне тогда, любопытный, зачем этот гусь нас в этой грязи возил.

Заяц наконец пошевелился. Переменил позу.

— За псом?

— А-а? — Глаза открылись широко. — За твоим… Карлосом?

— Он не мой, — возразил Заяц. — Он сам по себе.

— Мм, — промычал Быкмедведь, соглашаясь. — Зачем же твой друг Карлос… который у тебя сам по себе… бегал тут как бешеная белка?

— Мне почем знать? — ответил Заяц. — Я не спрашивал.

— Спроси.

Заяц посмотрел на Быкмедведя. Шутит? Что-то не похоже. Сидел он расслабленно. А смотрел цепко.

Он спросил:

— Почему Карлос?

— А кто? Вроде тебя, но помельче. Карлос, — позвал Быкмедведь, чуть повернув голову, и посвистал.

Пёс, где лежал, шевельнул ухом. — Видишь — не спит, — отметил Быкмедведь удовлетворенно. — Притворяется.

Повернулся снова к Зайцу. — Ну так: зачем?

Заяц, подумав:

— Друг он мой — а ум у него свой. Я за ним не ходил.

— А где ты ходил? — продолжал Быкмедведь.

— Охотился, — сказал Заяц. — Не всякая пуля по кости, иная и по кусту. Не наследишь по чернотропу, а по пороше. Я себя кормил. А он себя. Он же зверь. Ему больше надо. А ночевали мы вместе.

— М-м, — снова согласился Быкмедведь. — Охотился, — раздумчиво повторил он. — С этим своим… мултуком. Которым ты меня задел. А зарядил чем… Поленом?

— Я не заряжал, — сказал Заяц. Он подобрал палку и бросил ее в костер. — Оно сломано было. Я еще не родился, а оно уже сломалось.

Быкмедведь округлил глаза. И оглушительно захохотал.

И так же резко прекратил. Стащил венок с головы, смял его в кулаке и отшвырнул.

— Откуда вы взялись, — проговорил он с какой-то тоской. Голосом, хриплым от смеха: — Я карту смотрел. Нет здесь ничего. Пусто. И вот — выскочит такое. Знал бы… Я б здесь зачистку произвел. Всё по уму.

— Где та карта? — спросил он у себя. И сам же себе ответил: — Ускакала. Компас бы. Карлос?.. — Снова посвистал. — Я лес знаю. У меня там, в лесу, лагерь. Но это неправильный лес. Или оттого, что кумпол болит… от твоего полена.

— Я б ему шею свернул, — сказал он, глядя на Зайца. — Руки чесались. Никто бы не помешал. Я и с игрушкой могу — с которой ты ходишь. И без. Но я тоже… ­любопытный. Захотелось посмотреть, как он выбираться будет. Но всякое любопытство однажды и кончится. Один бы я может еще поглядел. Ее, — он кивнул в сторону, и заключил: — Жалко.

Заяц встал. Нагнувшись, поднял с земли палку, шагнул к котелку и потыкал картошку. Потом расчистил ногой место у костра.

— Здесь, прямо за деревней, болото.

Он прочертил палкой волнистую линию.

Быкмедведь откачнулся от сосны. Встал и подошел.

— Тут мы вошли. — Заяц рисовал на земле.

— Сразу забрали далеко на озера. — Тут повернули. Это вы шли. По сторонам болтались — это чтоб обойти. Чтоб вниз не спускаться. Я за вами. След держал. Вот здесь… почти обратно к деревне вышли.

— Получается круг. Вот второй, поменьше. И третий внутри. Так ищут. Что-то. Тут мы сейчас. — Заяц поставил крест. — Если напрямик до деревни — полдня ходу.

Быкмедведь, присев, упершись в колени ладонями, впивал чертеж глазами.

Заяц стер нарисованное ногой.

И кинул палочку в огонь.

Быкмедведь поднял голову.

— А если не найдут?

Заяц подумал и предположил: — Новый круг начинают?

— И что он искал? Твой Карлос.

Заяц сел. Посмотрел на пса.

— Я спросить-то могу, — сказал он. — Он же не ответит. Он зверь же. Как те, в лесу — я с ними не разговаривал. Я их понимал. Потому и ловил. А его я не понимал. Я даже не знаю, зачем я ему… был. Он здесь самый сильный, самый быстрый, в этом лесу… — Он поискал слова. — Лучший. — Я его отпустить хотел. Когда хотел… когда с вами. Но что-то времени не случилось. А он, видишь, сам. — Заяц хлопнул себя по лбу:

— Он с ним разговаривал! Вспомнил!.. Там, в доме, ты спал — может, слышал? Я за дверью был.

— Так, — коротко завершил Быкмедведь. Встал. Кивнул на реку: — Там что?

Заяц посмотрел.

— Там я не был, — сказал он. — Это не наша сторона.

В этот момент они услышали голос.

Голос доносился от реки, из-за деревьев. Он повторял — нараспев:

— Лодка, лодка, и полян —

Лодка-лодка-лод-ка!

Сначала, вверх-вниз, как лодка на волнах:

— Лодка-лодка, ип-по-лян…

И, забрав чуть повыше — вниз до самого конца:

— Лл-ооо-дка лодка ло-дка!!!

Пёс зашевелился. Выбрался из-под девушки и встал. Потянулся, как самая обыкновенная собака, и потрусил в ­кусты.

Девушка заворочалась и тоже наконец села. Повела головой в сторону голоса. Но потом глаза ее снова вернулись на поляну.

А Белый Ворон через минуту вышел к ним сам.

Облака разошлись, и солнце светило, и где-то неподалеку тихим свистом обнаруживала себя мелкая птица, — когда он появился из-за деревьев.

Он был голый по пояс. Мокрые куртку с рубашкой он держал в руках. Волосы, тоже мокрые, висели вокруг лица, и с них капало.

Бросив куртку на куст, так что она повисла на нем, он приблизился к огню, нагибаясь на ходу и подбирая палки и ветки. Снял с костра котелок — вода в нем выкипела совсем — и поставил рядом:

— Человек живет-живет, — сказал он.

Ест и пьет, садится на табуретку, делает всякие вещи. Говорит «до свиданья», заводит часы, прыгает в длину, стоит на своем и потом раскаивается в этом. А однажды он ложится спать.

Просыпается — что такое?..

Он лежит на каких-то ветках. Прямо ему в глаз светит солнце. Между солнцем и им — листья.

А вокруг него сидят люди. Он никогда даже не думал, что у людей могут быть такие красные от солнца и комариных укусов лица. Или солнце и комариные укусы тут ни при чем, а всё это красная глина? И что это за перья? Все сидят и молчат и смотрят на него, как будто хотят его съесть.

Но на самом деле они не хотят есть. Они ждут. Они ждут, что он скажет.

Белый Ворон откинулся назад, уперся в землю ладонями, и вдруг вскочил.

— И-и-иинде я? — вскричал он.

— И тут он становится индейцем.

Поначалу он никак в это не верит, и не хочет делать ничего, только ходит и пристает ко всем с дурацкими вопросами, но постепенно у него это проходит. Постепенно он начинает понимать, что он индеец; и что он, в общем-то, всегда был индейцем, только не понимал; и тут уже рукой подать и до того, что все индейцы, только не все понимают.

— И тут он становится таким индейцем!.. — сказал Белый Ворон.

Он перестает задавать их (вопросы). Он вообще перестает разговаривать. К этому времени он как раз и видом становится схож с остальными, и обмазывается красной глиной для спасения от комаров, и, хочешь не хочешь, начинает делать всё, что полагается, — а иначе не проживешь, здесь, где нет никаких шкафов и вешалок для посуды. Он ловит рыбу, сидит у костра, и курит трубку, от которой поначалу его тошнит. Одной девушке он приглянулся; и они начинают с ней жить, и в их типи заводится утварь, которой удобно найтись под руками. А однажды утром, когда он уже все забыл и привык, и ему кажется, что все, что было раньше, — было с кем-то другим, у них появляется новый человек.

Индеец встречает его вместе со всеми индейцами, и потом два дня скачет, хохочет и кувыркается через голову; и с важностью ходит, не отвечая на вопросы. И на второй вечер они сидят уже все; и индеец краем глаза смотрит на новичка (не подавая, разумеется, виду, а вместо того закуривая трубку).

И тут он понимает.

И он говорит себе: хочу домой.

Вокруг него сидят такие, как он, и ничего не изображается на его лице — ведь недаром он стал настоящим индейцем. Он сидит, и вокруг все сидят, и спокойные лица, непрони­цаемые, как сосны.

И в этот момент кто-нибудь начинает петь.

Он поет, и потом другой начинает петь, а потом третий, а первый тогда подпоет, — и кто-то еще потом начинает новую песню. Все равно, про что — все подтянут. Кроме новичка, пожалуй; но никто ему ничего не скажет. Да и что они могут ему сказать?

— Я сказал, — сказал Быкмедведь.

Он смотрел на Зайца. Как будто никого, кроме них, не было на поляне. — Домой, — приказал он просто, как будто бы псу.

Заяц оглянулся.

Все на местах.

Все, кроме пса.

Пёс как ушел, так и нет его.

Быкмедведь наблюдал за ним вполглаза. — Устал я, — обронил он. — Драться устал. А придется.

Заяц встал.

— А я вот тебе счас как дам! — сказал он. — Как д… дам тебе, с руки, чтоб голова не качалась! Это ты, сам, откуда-то взялся — пришел! кидался тут на всех. Дом мне развалил!

Быкмедведь не пошевелился. Он сидел у костра. И смотрел на Зайца снизу вверх. С каким-то новым выражением в глазах.

— Ну, — сказал он. — Еще раз по лбу? Давай, смелей. Я тебя не трону.

Заяц постоял. — Ты сказал — драться.

— Передумал, — сказал Быкмедведь.

Заяц в растерянности не знал, встать ему или сесть.

В этот момент он увидел пса. Быкмедведь не мог его видеть — пёс был в кустах, вон за той сосной. Быкмедведь также не мог знать, что пёс делал. Это мог знать только Заяц. Никакой ошибки. Пёс делал стойку.

И тут же Белый Ворон ответил:

— Я вижу. — Хотя Заяц ему ничего не говорил.

— Туда, — скомандовал он.

Туша Быкмедведя находилась в полном покое.

— Опять врешь, — бросил он безразлично.

— Нет, — сказал Заяц. — Не врет. Это пёс. Он не врет. Надо за ним.

Быкмедведь воздвигся вертикально. А десять минут спустя они пробирались в кустах — Белый Ворон, нацепивший на себя мокрую одежду, маячил где-то белым пятном. Заяц опять отставал; в руке тащил меч — про который не вспомнил, когда собирался драться, и сейчас зарекался, что больше не забудет. Он также прихватил шлем Быкмедведя с картошкой, и на ходу пытался запихать ее, еще горячую, в рюкзак — что-то подсказывало ему, что они не вернутся.

И пробкой выскочил из кустов на ровное место.

Из освобожденной от снега земли, возле реки, на солнце, где теплее, — лезла зеленая трава. Над тем берегом, заросшим ивами — они торчали из воды, нависали над ней, — солнце опускалось к лесу. Оно слепило глаза. Все были тут. То есть тут были Быкмедведь и Белый Ворон.

Заяц, выходя, треснул веткой. Белый Ворон обернулся.

— Где она?

В тишине вслед за этим стало слышно, как, сотней тихих голосов, неразборчиво говорит река; как плеснул под берегом водяной крот. Лес стоял безмятежный, словно в нем во всем не было никого крупнее кошки, — кроме этих троих, стоявших у самой границы травы и воды.

Белый Ворон повернулся и исчез обратно в кустах.

— Я другое хочу спросить, — голос Быкмедведя был спокоен: — где Карлос?

Заяц шагнул вперед. Он присмотрел в траве ямку, куда поставить котелок — чтобы не таскать его больше и сразу найти потом, на ровном месте, — когда они сюда вернутся. — Стоять, — велел Быкмедведь.

Приставив согнутую ладонь козырьком, он вглядывался в тот берег. Заяц тоже увидел. Лодка.

Скрытая среди ив. Будь на них листья, вряд ли кто ее заметил бы.

— Твоя? — сказал Быкмедведь, поворачиваясь к нему всем туловищем.

— Я тебе что, — сказал Заяц, — рыба?.. Она — где? Я — где?.. Ну, что ты на меня так смо…

Прежде чем он догадался оглянуться, цепкие руки сдавили ему горло.

Котелок выпал, картошка покатилась по траве. Заяц взмахнул мечом. Падая, он услышал рев Быкмедведя:

— ИЗМЕНА!!..

Но тут на Зайца накинули мешок. И больше он уже ничего не видел и не слышал.

Часть 2. ТУМАН

* * *

Он белый, белый, белый!

Белее всех на свете!

Он умный, добрый, смелый!

Его все любят дети!

Он папа всех сироток,

Защитник всех индеев,

С хорошими он кроток,

Но грозен для злодеев!

Мы ждем его от веку,

И к нам придет он скоро,

Товарищ человеку,

Великий… ну-ка, хором!

(Индейская детская песня-считалка)

1. На той стороне (На великих холмах)

Заяц проснулся.

Он проснулся от холода.

Ему было холодно. Он попытался, не открывая глаз, натянуть на себя то, что бы то ни было, чем укрывался.

И

ни-

че-

го у него не получилось.

Во-первых, он не смог пошевелиться. А во-вторых, выяснилось, что он вообще стоит.

Тут он удивился и приоткрыл один глаз. А затем и ­другой.

Будь у него их целая дюжина — и тогда бы толку вышло не больше. Перед глазами, сколько он ни таращил их и наоборот сужал для резкости, оставалось белым-бело.

Тогда он понял. Вот что он понял: что находится во сне, и единственный способ прервать его — подождать, пока он кончится сам. С этой мыслью Заяц закрыл глаза и заснул обратно.

Но вскоре он проснулся окончательно. Было холодно. И он стоял. И не мог пошевелиться. Мог только моргать. Ног и рук он не чувствовал, словно их не было вовсе. Еще мог кричать. Наверное. Но он решил пока не кричать.

Вместо этого он стал моргать. И это принесло кое-какие результаты!

Белая мгла перед глазами потихоньку рассеивалась. Проступали сквозь нее какие-то очертания. Вот темнеет впереди что-то длинное. Уходящее вверх. Заяц решил, что это дерево. И он не ошибся. Ведь он был в лесу.

Он попробовал пошевелить головой — и это получилось! Но как только у него это получилось, из шеи в затылок шарахнула такая молния, что он зажмурился.

Неизвестно, сколько он так простоял — наверное, полчаса, а может час или больше. Головой он теперь старался не вертеть. Меж тем время было, видно, послерассветное, потому что туман — а это был туман — рассеивался чем дальше, тем быстрее, и вскоре уже можно было определить направление его движения. Часть его поднималась вверх с воздухом, а остальная часть стекала вниз.

Потому что это были холмы.

Они вставали впереди, поросшие прямым и высоким лесом, а там, где лес был пореже, просвечивало белое — снег! И сам Заяц стоял на холме: не самом высоком — туман еще бродил здесь, колыхался у его ног. Леса здесь не было, только отдельные деревья. Или может, это было что-то вроде поляны, а внизу..? Ничего не видно было. Туман там был. Он спускался, и сгущался, уплотнялся, оседал и располагался, похоже, надолго; и солнцу, которое наконец поднялось — бледным шариком на белесом небе, — вряд ли под силу было разогнать эту муть. Скорее, оно само через час исчезнет, затянувшись белой пеленой.

Но пока оно не исчезло, Заяц произвел расчет. Он прикинул, оценил, разложил, сложил и разделил — и все это не отходя от оси координат: от дерева! К которому был привязан, — он уже знал это; и то, что у него получилось, он тоже знал, еще до того, как у него получилось. Холод наконец пронял его до костей; и он стоял привязанный и дрожал, и смотрел на холмы, которых не было и быть не могло. На той стороне реки. — На той? Теперь она была — та. А та — эта. Он тут стоял.

Неподалеку от себя он услышал знакомое сопение — и, забыв про шею, вывернул голову влево до отказа!

Быкмедведь, словно какая-нибудь туша, которую приготовили нести из леса, был крепко-накрепко перетянут и прикручен ремнями, которые Заяц сразу узнал… Откуда? Оттуда, что он эти ремни собственными руками складывал в собственный рюкзак, вот откуда! — Но не к дереву, а к толстому столбу, в поперечных красных и черных полосах.

Котелок без рогов сполз ему на лоб, вымазав его сажей. Один глаз заплыл и сиял фиолетово-черным фонарем. Другим он смотрел на Зайца.

Щетина на лице шевельнулась, рот открылся:

— Доброе утро.

Заяц ответил так же и отвернулся. Некоторое после этого время они провели в созерцании величественного зрелища, раскинувшегося перед ними.

— …Что мне не нравится, — хрипло сказал Быкмедведь, — что шапку нельзя поправить.

Он вдруг так странно завозился, что Заяц оглянулся опять: Быкмедведь, свекольно красный, дулся и тужился — но добился только того, что котелок съехал ему на нос.

— А что мне жаль… — сказал он оттуда замогильным ба­сом. — Что парни мои не умели спать на льду, ходить по уг­лям, играть на трубе и смотреть на солнце открытыми глазами.

— К-к… то их этому учил, — сказал Заяц.

Быкмедведь с силой тряхнул головой, передвинув шлем на затылок.

— Правильно говоришь. — Он прищурил тот глаз, который оставался на это способен: — Сами должны. А иначе не выйдет дела.

— И не вышло, — заключил он.

Издалека донесся — может, за десять холмов отсюда — долгий тихий звук.

— Слышал?

— Волки.

— …

— Я не видел. А м-мне рассказывали. У нас б… были. В-в… лесу. П… потом оленей потравили, они яблони ходили есть, зи… мой. Они ушли. А за ними в… волки.

— Не трясись.

— Я не трясусь.

Если земля — вода. То стоишь на плоту на гребне огромной горки. И, если постараться, можно услышать низкий и медленный гул — от медленно, неуловимо глазом, катящихся волн, покрытых лесом? Но слышно стало лишь ветер, который, упав на лес, побежал по верхушкам… Сейчас здесь будет. И — невидимый, неуловимый, хлестнул в лицо и плечи — и вот уже сзади, полетел от дерева к дереву. Дрожь Зайца унёс. Он стоял, спокойный, как столб — будто туловище его стало одно целое с тем, к чему был привязан.

— А тут даже дождя не было. Снег лежит.

— М-м. А я б поглядел… на оленей.

— …У нас еще так говорили: ворону ветром прибило к земле — ворона говорит: мне как раз сюда и надо было.

— А так у вас не говорили: дураку всегда праздник, всегда чему-нибудь смеется и болтает.

— Такого не слышал. А слышал: домашняя дума в дорогу не годится.

— Ну?.. — Я б тебя сменял… на пару умных… а пожалуй на всех. Махнулся бы не глядя.

— А ты в городе был?

— А ты хотел бы?

— Раньше — нет, а сейчас — не знаю. А что там?

— Сортиры теплые. П а л и к м а х е р с к у ю я б посетил. Постричься не успел. И ФФХХХХХПФФФФЫ-ы-ы-э-э-хх!..

— Не получится, — сказал Заяц. Почти не глядя: — Это мои. Крепкие.

— Не суйся… под руку… — пропыхтел Быкмедведь.

Что-то треснуло.

Неужели лопнули прочные, из дубленой кожи, ремни? А может это Быкмедведь что-нибудь порвал себе в животе? Или столб не выдержал напора — и сейчас выскочит из земли с корнями — и, не устояв на ногах, Быкмедведь кувыркнется с ним вместе — туда, вниз, в туман?

Ничуть не бывало. И ни столб не шелохнулся, и Бык­мед­ведь не сдвинулся ни на полпальца.

Но железная шапка свалилась у него с головы и, ударяясь оземь, подпрыгивая и переворачиваясь, покатилась туда.

Вниз. В туман.

2. Дорога птиц

Однако долго катилась: уже казалось — точка; а это была — кочка; и снова слышался шелест и треск, впрочем, едва уловимо.

Но, прежде чем туман проглотил последний звук, там, далеко внизу, шапка обо что-то ударилась еще раз.

И все стихло.

Но лишь на одну минуту.

Туман ожил. Там, внизу, раздался возглас — и в ответ ему три. Одинокий хлопок — и сразу какая-то беготня, — но прежде чем шум превратился в базар, из тумана вынырнул человек. Молча он бежал вверх по склону, срывая на ходу с плеча — Зайцу безошибочно показалось — в движении или в самом предмете — нечто знакомое. Это был мултук!

Так сказал бы он, если б его спросили; на самом же деле это было ружьё.

Итак, тот сорвал с плеча ружьё и на бегу наставил на них; они и так-то стояли неподвижно, тут и вовсе дышать перестали. Но ружьё не выстрелило, а человек добежал и, кажется, успокоился, остановился и стал заглядывать в дуло, — а уже снизу появлялись еще и еще люди, так что вскоре перед столбами, к которым были привязаны двое наших, набралась порядочная толпа.

Они стояли и глядели. Некоторые перебрасывались словами и улыбками; зубы у них были чрезвычайно белые. Все они были вроде бы молодые, хотя сказать так сразу было бы трудно на вид. Даже имелась пара-тройка детей: вот та рыженькая девчушка с краю — на вид не больше пятнадцати… или может это был мальчик?

В этот миг вздох или шепот пронесся от задних рядов к передним. Зайцу почудилось что-то вроде: «Накуртка… Накуртка». Собравшиеся расступались вслед за звуком, пропустить из задних рядов в передние подошедшего снизу еще человека — чтобы сомкнуться вдвое плотней.

Человечек был невелик.

Не выше той девушки с краю — что теперь можно было легко проверить, поскольку она очутилась в центре, как раз по левую руку от него, и этой левой рукой он огладил ее по плечу, — он и фигурой своей напоминал щуплого подростка. И странное чувство испытал бы любой, взглянув после этого в лицо, где черные, блестящие, как антрацит, глаза окружала сеть мелких морщин, — а резко очерченный нос и скулы натягивали кожу туже, чем на барабане; и рот с такими же, как у всех, белыми зубами мог смыкаться в ровную, как стрела, черту.

На голове у человека был капюшон, а на плечах куртка: пятнистая, болотно-зеленая.

Это и был легендарный Накуртка.

Искрящиеся глаза остановились на привязанных. Чело­век повернулся.

— Кто это сделал?

Толпа заволновалась. Никто больше не улыбался. «Крыса, Крыса», — раздалось повсеместно; после чего впереди появился парень, извлеченный из задних рядов доброй дюжиной рук. Ему, похоже, это не очень понравилось: он шипел и огрызался, оглядываясь на все стороны. С ним тоже особо не церемонились.

— Ты, Крыса, — сказал человечек. — Всегда. И не один. А я ведь предупреждал вас. Доигрались? Ну, колись.

Назвать его Крысой — значило оскорбить благородное животное. Какой-то желтый, с всклокоченными редкими волосами, — казалось, одни зубы у него были здоровые, зато уж торчали вкривь и вкось: видно это становилось то и дело, так как он приподымал верхнюю губу в гримасе, словно что-то внутри причиняло ему неясную боль… Не отвечая, бросал по сторонам косые взгляды, — как будто намеревался вместо этого повернуться и броситься вниз, припадая к земле, где и скрываться, в тумане, перебегая от дерева к дереву… И вдруг, словно поняв, что пути к отступлению отрезаны, вскинул глаза — и этот бросок был столь быстр, что кого хочешь заставил бы подумать над тем, что, может быть, умнее было лишний раз его не тревожить: — Мы поехали… все знают, куда.

Последние слова он смял, а взгляд, словно сам себя испугавшись, метнулся вбок.

Толпа — как один — перевела дыхание, — но через мгновение тишина восстановилась, потому что:

— Крыса, — сказал человечек. — Я тебе брат или враг?

— Брат, Накуртка, — быстро ответил Крыса. Но глаза его продолжали лазать между корнями, пока не прыгнули на ствол сосны, где, похоже, окончательно влипли в смолу. Тогда не спускавший с его лица взгляда, от которого испарился бы самый густой туман, открыл рот:

— У тебя нет братьев. Ты — Великая Крыса, и я перед тобой преклоняюсь. Но братьев у тебя нет.

Человечек отвернулся — то есть повернулся. К толпе.

— Боевая Крыса молчит, — сказал он. — Я бы на его месте тоже не стал открывать рот. Почему всегда Крыса должен за всех отвечать? Где Горелая Спичка? Тухлый Помидор? Еще не проспались? Лучи На Повороте? Дает соловьям уроки художественного свиста?

— Он спит. — Это сказал Крыса. Глаза всех присутствующих обратились на него — и лицо Накуртки, чьи губы, изогнутые в роде лука, казалось, не произносили, но лишь придерживали всегда готовые сорваться в свой короткий путь слова — хлесткие, как прутья, и легкие, как петля, — вдруг изменилось, — еще за секунду до того, как взгляд Крысы к нему прыгнул:

— И боюсь, что он не проснется.

Все оледенело на холме.

Люди стояли не шевелясь. Словно никогда не были живыми, а были просто приманки — чик-тук — чучела птиц, — или еще так: стоят деревья, самой поздней осенью, когда уже нечему удивляться и нечего больше терять.

Только беспощадный ветер — Приносящий Снег.

Когда жалобно отшумели после первого порыва ветки, Накуртка разомкнул рот. Тихо-мягко, как пух, который держа в ладонях и присев, чтоб не рассыпался, положил на землю:

— Говори, — сказал он. — И Крыса заговорил: озираясь и щерясь, словно ежеминутно ожидая удара — хотя никто и ничем не препятствовал ему в его рассказе, — и вдруг срываясь в отчаянном устремлении, и тогда всё сыпалось у него изо рта, перегоняя друг друга. Одновременно бросаясь вперед, спотыкаясь и падая:

— Они стояли на берегу. Этот, здоровый… и второй, у него — оружие. — (Вот тут лицо Крысы исказилось кривой улыбкой.) — …то есть это я так сказал — оружие. Помидор… выдвинул свои предположения,.. даже несколько: это весло — лопата — три шеста и попона, чтоб строить жильё. Ну, а Спичка был уверен, что здесь черенок какого-либо растения. Например, розы…

Чуть не столкнувшись глазами с Накурткой, в последний момент поднырнул, — и дальше, виляя то вправо, то влево:

— …а оно было завернуто в тряпки и связано. Длинной веревкой. Чтобы не спорить понапрасну, мы подошли кустами. Близко. Так, что могли слышать и видеть их… они же нас не могли. Но лодку-то увидел… большой. За всякими разногласиями… у нас не хватило времени спрятать ее как следует. Вот я и прыгнул.

Пятьдесят пять голов повернулись — в направлении Крысиного взгляда. То есть, поле, или ареал его бегающих и отпрыгивающих, словно обжегшись, взглядов, — расширился и включил кое-что новое. Зайца! И пятьдесят пять пар глаз — оторвали их от столбов и вновь расставили, проигрывая случившееся в соответствии с Крысиным рассказом — придирчиво проверяя. А голос Крысы сопровождал, обгоняя — не доверяя тому, что они там могут сами высмотреть и, как если б в спешке решил доскакать на двух конях одновременно (и притом в разные стороны), — сразу и нападая, и оправдываясь:

— …Я прыгнул на ближнего — у него оружие; Горелый и Тухлый — к другому,.. и к тому времени, как я положил своего… спать… Спичка проверял… действительно ли не тонет, Помидор бодался с сосной, а…