Бесплатный фрагмент - Бенефис мима

***

Склонённы, глянцевы фарфоровые лица.

луна застыла — масляная лампа

на чёрном лаке — призрачный рояль

у лёгкой двери на мою террасу.

Лучом — фигурки из комедии дель арте,

бокал метаксы, томик Алигьери,

да что ещё там? — Высшая печаль

и опыты любви быстротекущей жизни.

***

На морозе возле старых мельниц

медленно запрокинешь голову, —

лазурь и блики

ложатся маской на лицо венецианки.

Свет

тонет в перьевых подтёках там, наверху,

раскачивает гондолу мечты о несбывшемся,

тянет по нервам лучей морские узелки-швартовы

к тем точкам земли — всюду обетованной —

что теплятся солнечными пятнами,

невесомой сказкой оазисов,

их миражей, превращающих гондолы в фелуки

и облака в листья лотоса.

Всё тянется, тянется долгая мантра

монахов-кудесников. Их горловое пение

вздымает и вспенивает океанические волны

непокорённых вершин.

И врастаешь каменным истуканом

в откос по-над морем-морем,

веками молчания храня в душе

лемурийские признания на языке му

потухшему вулкану, тому, что от него осталось…

На морозе возле старых мельниц

медленно запрокинешь голову —

и очнёшься от нежной снежной пыльцы,

падающей на лицо:

мельница проснулась…

***

Медные всполохи тёмного времени,

старая мельница тминного семени,

пола седая зола,

липкие сети тенёт под навесами,

солод тягучий, землистое месиво

скука на стол подала.

Не остановится прялка скрипучая,

серою нитью кудели закручены,

щурится окон слюда:

там, над лесами, кресалами кремния

— медные всполохи странного времени —

теплится солнца скирда.

***

Дожди несуществующей страны

пронзили сон ногтями голубыми,

и кто сказал «ad astra», станет ныне

терновых ласк искать, а мы вольны

за шаг до яви за пунктир зари

застыть, её не дожидаясь взгляда,

и вне оков замедленного яда

узреть звезду. Запретная, гори!

И вот, стучит некаменное сердце,

способное собою оживить

сто соляных столбов, и крепнет нить,

ведущая к давно забытой дверце.

Белые верлибры

Подошёл кто-то белый

с лицом клоуна

и спрашивал странные

и глубокие вещи.

Зима затянулась.

…

«Ах, ну, отчего же белый?» —

Возразила дама,

затягивая на шее

удавку жемчужных бус.

…

«Утро режет глаза.

Притворяюсь беспечною, спящей.

Протянуть этот миг, протянуть

до удара открывшихся окон и глаз

в электрический мир. А пока…

белый звук осторожного солнца,

по шершавой стене стекающий.»

…

Не видящий белых кораблей

не может плыть.

Одна лишь белая канитель

качает на ветру

быстроходные вихри речного тумана.

…

Маятник.

Рисование дуг и спиралей,

белые клубки

зависающих в воздухе мыслей.

Относительность.

Предположение.

Белый лист бумаги.

…

И плач родившегося.

Опять, уже в который раз,

этот плач родившегося

в Белое Воскресенье.

…

Младенец

разрывает своим криком

тишину вечной парадоксальности.

Он, мудрый, ищет белого забвения,

касаясь ресницами яви.

Меняя, формирует пространство

неумелыми движениями,

и дыханием своим

отогревает округлые формы

улыбчивых возможностей.

…

Белый шёпот между белыми деревьями

от мучного воздуха Луны.

И — опять тишина кромешная.

…

Белые угли бывают в зазеркалье.

Также белые пантеры

там избегают встречи

с долгими взглядами

белых небес.

…

У белой коровы были

совсем голубые глаза

и рог от Луны опаловой.

И, знаешь, она была

беременна летней грозой.

…

Белый? — как сон,

который ты хочешь увидеть.

Белый? — как зверь,

роскошное чудовище,

ползущее в закоулки памяти,

тормошащее самые интимные чувства.

Белый — это свет.

И тот, и этот.

И, главное,

он ничего не отрицает.

Красные верлибры

Щурит глаз из-под красных ресниц,

топит лес в облаках закатных

в дыме горьком осенних пожарищ.

А своё обожжённое сердце

в океана пучину кидает,

растекаясь расплавленной плазмой.

…

Красный уголь — глаз золотого дровосека-

прожигает сосны, плачущие янтарём,

то тёмным, как кровь, и тягучим,

то светлым, как солнечный мёд.

…

Подушечки гвоздик. Дискретные стебли.

Запах, в который хочется опустить лицо.

И засмеяться тем красным смехом,

окрасившим губы жирной помадой удовольствия,

тем красным смехом, каким смеются

лишь на рисунках Тулуз- Лотрека,

придерживая праздничные юбки.

…

Жертва и мудрость.

Зёрна граната в ладони.

С руки дающего

красными нитями стекает сок.

Стигматы души.

…

Красные опахала кораллов,

морскими касаниями распугивающие

дремлющих медуз.

Красные веера декоративных рыб,

их китайские танцы

среди хризантем- актиний.

Кисточки, вуали, маскерады…

То чопорно-галантные,

то приторно сладкие

в солёной от солнца воде.

Синие верлибры

У лазури шёлковое лицо, ленивый овал,

обрамлённый сливочной пенкой облаков.

Узнай бездонность,

отдай синеве долгие свои взоры:

жаром ответит небо, лобзанием,

проникающим в душу.

…

На полуденном солнце

крылья ворона кажутся синими,

будто кто-то писал акрилом,

покрывал округлые птичьи ресницы

золотою пыльцой,

да плеснул ненароком индиго

для детей,

чей слух ласкают лишь вещие сказки

на тёмном языке июльского зноя.

…

Тучи, тучи,

лейте на головы дерев

бледное органди

ливневых долгих дождей

лезвиями змеиными,

струями синими…

Капель колющими булавками,

лентами, леской да бисером

украшайте чепцы!

…

Ночью шерстили волну,

мяли душицу.

Синие сумерки встали в глазах

перед рассветом.

Ветер почил, птицы умолкли.

Пальцы тумана

волосы трав тихо ласкали,

мох ворошили.

***

Не дай по датам памяти босой

как по стеклу хрустящему кружиться.

Морозный гелий, пудра и корица,

пыльца ли, прах, да с неба снег и соль,

где воздух индевеет, бога ради, —

лёд пальцев липнет к шёлковой груди, —

не дай увидеть то, что впереди,

не дай прочесть себя в пустой тетради.

То глянцевые блещут зеркала,

а не листы у дневника пустого,

ловушка, прутья строк, и нет живого,

и мел скрипит: пока не умерла…

Нет, это — молоко, его разводы

в горенье синем верно узнаю,

зрачками ос впиваюсь, боль мою

лелеет медленный огонь природы,

и от себя не можно убежать

и, каторжник, цепями лёгкий почерк

всё тянет сны пуховой зимней ночи

на остриё бумажного ножа.

***

Ментол и мятая полынь — налёт минутный

по листьям — инеем, по льду — весенней кровью,

Селены солью по губам, горчащей пеной,

черёмух жгучею волной и… поцелуем…

И дрожью свадебных ветвей, весёлой плетью,

и мятным таяньем в груди, и взглядом волчьим,

ожёгом ревности, душою обнажённой,

и тёмным пламенем твоим, и… поцелуем…

И жаром тёмным о шершавые ладони,

и хрустом белого крестца, песчаным смерчем,

молитвой, судорогой, воем, чёрным солнцем,

животной ласкою, клинком и… поцелуем…

И мятным таяньем в груди, и взглядом волчьим,

Селены солью по губам, горчащей пеной,

по листьям — инеем, по льду — весенней кровью,

и тёмным пламенем твоим, и… поцелуем…

***

«Крепче всего запирают ворота, которые никуда не ведут…

Потому, наверно, что пустота слишком неприглядна.»

Ф. С. Фитцджералд

Я хотела отдать заколдованной крови,

незакатного севера тантру и медь,

но пришла, чтоб увидеть, как пеплом покроет

этот тёмный костёр. Я пришла, чтобы сметь.

Это скрежет и стон, это будто осколок,

это рваная рана — рубцуется жесть?

Мой намоленный демон, доколе, доколе

от змеиной улыбки мне глаз не отвесть?

Постарела душа. Полоса киноплёнки

льётся в струпьях прожжённых: дыши — не дыши.

Только самообман — разноглазый котёнок —

так и ластится, жалкий, и просится жить.

***

Мимозы нежные комочки

веснушками по наждаку асфальта

да по щетине

твоих небритых щёк. Восточный

и пряный аромат. Моё контральто.

Глаза мужчины.

…

Лечь, обнять, ничего не помнить,

тишину глотать полутёмных комнат,

отвести глаза от стены портретов:

не бесстыдство, нет, но безумство это…

…

И было зябко, и качель скрипела

в колодце гулко, капали слова

о том, что жизнь, расчерченная мелом —

логично-перспективнейший провал.

…

А ты листал меня, любимый мой, листал,

дрожал в глазах знакомый беглый почерк:

чернила белой ночи, многоточье…

И ты — устал…

…

Медленно курить в шевроле соседа,

отвечать (зачем?) на его улыбки,

просто «никогда», «золотое кредо»,

камнем тянет вниз. Под ногами зыбко.

…

Тебе я подарю Троянского коня, —

скреплю моей флотилии обломки.

И рухнут стены! И пойдёт… возня,

лишь только нас окутают потёмки.

…

Сон короток, глаза — ночные угли,

полярных сов кочуют облака,

двойняшки, инь и янь, монеткой круглой

Луну кидают в реку молока.

***

И вспомнить голос. Он дрожит,

касаясь верхнего регистра,

и, словно, шелестят ужи

на выдохе, и к уху близко

летит фальцетом нож стрижа

в разрезе звука запредельном.

Ты что-то мне хотел сказать? —

Глубокий вздох и взгляд бесцельный.

И вспоминать твои глаза

цветочно в уголках щекочет.

Ну, что ты мне хотел сказать? —

Ресницы, веки, прочерк, прочерк…

Скольженье бусины зрачка —

то нефть играет в поволоке.

Береговая нить Балкан —

не мысли: импульсы, истоки…

Да! Мысли вспоминать твои,

в сон по касательной — и мимо.

И, центробежно, на крови,

несёт челнок любви лавина

беспамятства, безверья, бес…

Не распознать немого слова.

Мгновение — и вот — исчез

мираж. Desipere in loco*.

*безумствовать там, где это уместно (лат)

***

Ночь, комната… Меня тут нет в потёмках.

Зелёный глаз — лишь отблеск на стене,

Всё остальное — маревом во сне

моём кошачьем, напряжённо-тонком.

Натуру милую, лукавую мою,

Изгиб спины, ласкающие когти

ты будешь вспоминать лениво, мог ты

иронизировать. А знаешь, что люблю.

Прощай, слепец. Кромешной темноты

наедине с собой — всего тебе и надо.

Луна — фонарь, а звёзды, водопады —

всё кич открыточный. Известно, что кроты

и те по временам стремятся к свету,

могильным бугорком отметив свой прорыв,

а ты меняешь правила игры,

как там… «четыре сбоку — ваших нету».

Я ускользаю. Подворотня. Дощщь.

Сколь жалок вид! Замёрзла и промокла.

А ты гляди, к ночным приникнув стёклам:

и не уснуть, и горю не помочь.

***

Скажи мне, что я проиграла.

И небо ляжет у ног,

лаская зыбкий песок времени,

где мы пишем с тобой слова

прутиком так игриво.

Скажи: эту клинопись сердца,

древнюю, как суть человеческая,

смоет вечной волной,

хранительницей незатейливых секретов

от начала времён.

Скажи: ты меня не любишь,

ибо мысль изречённая есть ложь,

и я поверю, как верят птицы,

идущие в садок полакомиться ягодами терния

на закате закатов.

А когда придёт срок,

ты промолчи о том,

что можно сказать так просто,

ибо в молчании этом

скрыта великая правда и великая сила.

И тогда я подумаю, а ты — услышишь,

что нет такой истины на земле,

которой не знало бы голубоглазое небо,

и нет тайного — скрывать напрасно,

но есть то, чего мы произнести не в силах,

ибо слова пусты, а чувства безбрежны.

***

Я ненавижу происки своей звериной натуры,

графоманию нежности

и когти уязвлённой гордости,

рвущие бумагу и душу.

Я ненавижу эти глаза,

полные болотной тоски при свете дня

во тьме моего карцера.

Я ненавижу спёкшиеся эти губы,

судорогу улыбки при напряжении в 220 вольт,

сдавленный голос.

Я ненавижу младенческую кожу мою,

ползущие вверх языки пламени —

шарлах, шарлах…

Я ненавижу безмолвие рук, покой лба,

удивлённо изогнутые брови Вивьен Ли

за всю эту ложь, за похороны сердца

под пеплом ненаписанных,

заживо погребённых,

сожжённых строк…

Я сказала это… сказала…

Я так счастлива…

***

Проплывающие рыбы фонарей —

длинный сон расхожего трактата.

На вине кленовом мятной ватой

врачеванье осени морей.

То плывёт хотенье, то летит

небесами высеченным клином,

обрамленьем вееров павлина

залунился памяти кульбит.

Остановкой дымного луча

на костре дерев распались звуки,

и медузы междометий крутит

сотворивший зиму сгоряча.

Будто трение прогоркшее письма

по земным межам да по угодьям,

будто тление рассыплет семя, вроде,

и наполнит верой закрома.