Белый Кремень

Рассказ о происхождении героев

Откуда пошёл на земле род героев? Говорится так.

В старое время было двенадцать родов людей, все они чтили Ворона. Жил тогда Ханга Тлюх. Было у него на воспитании семь сыновей вождей семи родов. Ханга Тлюх учил их охотиться на всякого зверя, птицу и рыбу. А своих сыновей у него не было.

Вот однажды пошли они на охоту на полной луне, и зашли далеко-далеко. Видят –соскочил с луны белый олень, и помчался по лесу. Схватили сыновья вождей свои луки.

Ханга Тлюх им говорит:

— Не стреляйте в оленя! Не простой это олень, и принадлежит он, должно быть, Хозяйке луны.

Не послушали его сыновья вождей, выстрелили в лунного оленя, и ранили его. Пролилась на траву кровь, белая, как молоко.

Ханга Тлюх сказал:

— Не послушали вы меня, теперь придётся нам туго. Нельзя бросать раненую дичь. По следу пойдём.

Выждали они некоторое время, потому что и тигр за раненым зверем сразу не идёт. Потом пошли по следам белой крови. Долго идут. Весь следующий день гнали лунного оленя. Вдруг на заходе солнца вышел перед ними из земли гриб величиной с человеческий рост.

Сыновья вождей говорят:

— Устали мы и хотим есть. Съедим гриб и дальше пойдём по следу лунного оленя!

Ханга Тлюх опять их унимает:

— Нельзя есть этот гриб, он не простой и послан в испытание. Укрепите себя, ведь пристало охотнику переносить лишения!

Рассердились сыновья вождей:

— Не хотим тебя слушать! Ведь сказано — кто из двоих воспитывает для другого ребёнка, тот из них и меньший!

Взялись они за волшебный гриб. Закричал гриб, из земли вылезать не хотел. Всё же выкрутили они его, развели костёр, вырезали вертел из можжевельника, вздели гриб на вертел и зажарили его.

Как съели сыновья вождей тот гриб, ощутили они в себе большую силу. Бросились они вновь по следу лунного оленя, так что Ханга Тлюх еле за ними поспевал.

Не пробежали сыновья вождей и половины ночи, как налетел на них бурый дух поноса, и жестоко стал мучить. Взмолились они:

— Воспитатель наш Ханга Тлюх! Пойди дальше один за оленем, ведь кажется нам, что мы сейчас погибнем!

Ханга Тлюх сказал так:

— Вот и сбылось то, о чём я вам говорил, и теперь будет только хуже. Но нельзя бросить оленя, и я пойду за ним, а вы ждите меня здесь.

Пошёл он один дальше по следу. Не слишком долго шёл, как вывел его белый след на большую поляну. Видит Ханга Тлюх — лежит посреди поляны лунный олень.

Ткнул он оленя копьём. Не шелохнулся олень, мёртвый был.

Попросил Ханга Тлюх прощения у лунного оленя, вынул нож и собрался свежевать. Вдруг земля под ним дрогнула. Услышал он тяжкий топот, и увидел, как валятся в лесу деревья, одно за одним, ближе и ближе.

Вот упало дерево совсем близко, и вышла на поляну огромная хищная свинья с горящими глазами. Клыки у неё были длиной с человечью ногу, а на спине свиньи сидела обнажённая женщина с белой кожей и волосами жёлтыми, как песок.

Разинула свинья пасть на Ханга Тлюха, зарычала. Увидел он, что сидят меж свиных зубов семь человечьих душ, и поют они тонкими голосами заупокойную песню. Понял тогда Ханга Тлюх, что не спасся никто из сыновей вождей, а теперь и ему не спастись.

А женщина, что сидела на свинье, была высока ростом и хороша собой. Широки были её бёдра, а каждая грудь была больше головы взрослого мужчины. Распалился Ханга Тлюх, и восстала его плоть. Заметила то женщина, усмехнулась и говорит:

— Мало тебе, Ханга Тлюх, что твои щенки оленя моего убили, ты ещё и саму меня нагнуть решил!

Ханга Тлюх ответил так:

— О Белейшая, знаю я, что не уйду живым, но нет у меня иного последнего желания, кроме этого! Ведь будет это куда больше того, что доставалось на долю любому из мужчин человечьего рода.

Сошла тогда женщина со спины свиньи, предстала перед ним и говорит:

— Что ж, вонзай, да смотри, постарайся хорошенько, не то ждёт тебя самая жестокая изо всех смертей!

Постарался тогда Ханга Тлюх, как только мог. Обошёлся он с той женщиной, как олень с оленухой осенью, и как медведь с медведицей в конце весны. Стало женщине хорошо, и возопила она под ним великим криком, от которого тучи разошлись в небе, а сам Ханга Тлюх без чувств упал на землю.

Долго ли, недолго лежал — очнулся. Вдруг опять задрожала земля, послышался топот, вышла вновь на поляну свинья с женщиной на спине. И увидел Ханга Тлюх, что в руках она держит свёрток с младенцем и кожаный мех, в каких носят воду.

— Повеселил ты меня, Ханга Тлюх, — сказала она, — и вот за то моя награда роду людей. Вот сын твой и мой, а в кожаном мехе — молоко небесной тигрицы. Выкорми этим молоком ребёнка, воспитай его, и будет он защитником людям, много подвигов совершит…

Принял Ханга Тлюх у неё младенца, и сказал:

— О Приносящая Дичь, раз уж тебе понравилось, выполни мою просьбу. Помилуй сыновей вождей, ведь в ответе я перед их отцами.

— Велика твоя наглость, человек, — сказала Хозяйка луны, — но будь по-твоему, ведь принадлежат храбрым все три мира, а ты храбр.

Отрыгнула тогда свинья сыновей вождей. Не имели они повреждений, но были очень бледны, и лежали на траве, словно мёртвые.

— Брызни на них молока тигрицы, — сказала женщина, — да смотри, много не трать! Прощай теперь, Ханга Тлюх!

С этими словами вскочила она на свинью и вознеслась на луну.

Оживил Ханга Тлюх сыновей вождей. Открыли они глаза и говорят:

— Долго же мы спали! Снилось нам, что наехала на нас Белая Цетау, и отдала своей свинье на съедение.

— Молчите, — сказал им Ханга Тлюх, — и не зовите больше Удачу охотников её прямым именем. А теперь пора нам домой.

Воспитал Ханга Тлюх того ребёнка, сына своего и Хозяйки луны. Вырос из младенца великий герой, о котором есть свои сказания. Девять жён из разных родов было у того героя, и от всех были дети, а у тех были свои дети. С тех пор живёт на земле род героев, но немного их, ведь были те девять жён не из геройских родов. И говорят, что не носить человеку звания героя, пока не совершит он такого подвига, которому будут свидетели из непредвзятых людей.

I

Скажет лес о враге:

Зацокает белка,

Вздрогнет трава

И олень прокричит…

«Перечень тавальдов»

Когда хищная свинья сожрёт человека, дух этого человека поселяется у свиньи под языком и зовётся кёйокук. Отныне он в плену, и нет ему воли, пока жива та свинья. Отец рассказывал маленькому Энке — однажды охотники-тавальды убили хищную свинью, и над тушей встал кёйокук, видом как человек, только очень бледный. Он поклонился охотникам, а потом пропал в лесу.

Энке минуло пятнадцать зим, а отец… Отец и сам стал теперь кёйокуком.

Двенадцать дней назад.

Тогда они отправились на север — разведать поселение бобров на однойдалёкой речке. Оба взяли копья. Отец — своё, настоящее, с остриём из белого кремня и разрывными знаками на древке. Энке взял своё — без каменного наконечника, с заострённым деревянным концом. Такое копьё считалось «детским», и отец обещал ему сделать этим летом настоящее копьё, оружие охотника и воина. Ведь Энке исполнилось пятнадцать зим, и он должен был проходить в этом году Испытание и получить взрослое имя. Но кто станет устраивать обряд изгнаннику?

Впрочем, отец сказал ему весной:

— Сын, ты умеешь больше любого мальчишки твоих лет из нашего бывшего рода. Ты готов. Я тебя сам испытаю по всем правилам, и дам тебе имя.

Испытание по обычаю приходится на День большого солнца. Вот, пожалуйста, до Дня осталось всего ничего, и…

Отца нет. И никакого Испытания не будет.

Впрочем, «детское» копьё было хорошим оружием, оно нравилось Энке. Сработанное под его рост из крепкого молодого клёна, оно хорошо слушалось хозяина и ни разу не подвело. Самой большой удачей копья стала молодая косуля, которую Энке добыл прошлой осенью. Сам добыл, один, без всякой помощи отца. Всё сделал правильно — выследил, подобрался с подветренной стороны, метнул копьё, поразил, выждал, пошёл по кровяному следу, добрал и разделал. Теперь шкура косули вшита в его рубаху, а из маленьких рожек вышла отличная рыболовная острога.

…Они вышли рано утром, и шагали без привала почти половину дня. Наконец, услышали шум ручья, текущего через плотину бобров. И вдруг отец встал, как вкопанный, даже ногу на землю не опустил — из папоротников навстречу им выкатился полосатенький поросёнок. Полоски на его шкуре были тёмные, как у совсем маленьких детёнышей обычного кабана, но ростом этот малыш был выше колена взрослого человека.

— Беги… — еле слышно выдохнул отец, рукой отталкивая Энке назад.

Полосатый тоненько визгнул. И тут же между осинками возникла мать-свинья.

Сначала Энке увидел только высокую тень, потом отец толкнул его сильнее, крикнул: «Не оглядывайся!», потом Энке прыгнул вперёд и пробежал пару шагов, потом сзади раздался крик отца и Энке нарушил приказ, оглянулся.

Он увидел, как свинья длинным рылом подбросила отца вверх и уже в воздухе перехватила зубами поперёк туловища. Страшный крик оборвался влажным хрустом. На смятый папоротник брызнула кровь.

И тогда Энке бросился на свинью — с детским копьём против огромного зверя, чей рост превосходил человеческий почти в два раза.

У него не было чёткого замысла, он вообще плохо сознавал, что происходит. Ясной была лишь одна мысль — нельзя бросить отца, надо что-то делать. Повезёт — поразить свинью, а суждено погибнуть — так вместе.

Энке с криком прыгнул вперёд и вверх, надеясь угодить остриём копья в свиной глаз. Но зверюга, не выпуская тело отца из пасти, мотнула головой, и юноша промахнулся. Копьё оцарапало крепкий покатый лоб, вырвалось из рук и хрустнуло. Сам Энке полетел под копыта твари.

Он чувствовал тяжкую вонь свиньи и ждал клыка в живот. Сейчас бросит отца — и займётся им. Ну и пусть… Но хищница, должно быть, всё же была озадачена его атакой, а может статься, и дух-покровитель оказался, наконец, где-то поблизости. Свинья лишь крепко лягнула его, и скрылась в лесу, унося отца так же легко, как куница тащит лесную мышь.

От удара свиного копыта Энке упал навзничь, ударился головой об осиновый корень и потерял сознание. Когда он очнулся, солнце уже стояло низко.

Энке повёл головой по сторонам.

В двух шагах от него кровь отца лизал волк.

Энке попытался встать — тело пронзила боль. Рука хлопнула по земле в поисках копья — копья не было. Волк спокойно повернул к нему голову и обмахнул языком нос.

Юноша открыл рот для Заклинания Волка — хотя они с отцом и так произнесли его перед выходом в лес. От волка-то сказали, а от свиньи — нет, не пришло в голову…

Но заклинание не понадобилось — волк облизнулся ещё раз и беззвучно исчез в папоротниках. И тотчас на том месте выросла фигура человека.

Человек — а может, и не человек, не вышел из-за деревьев, не выскочил из сумрака леса — он просто появился в воздухе над кустами черники. Перед Энке стоял старик с белыми волосами, глаза его были прикрыты. Ростом дедушка был примерно по пояс взрослому мужчине.

«Отца не жди! –сказал беловолосый низким, глухим голосом. — Иди домой. Быстро иди, не оглядывайся».

Энке внял. Через боль, стиснув зубы, поднялся. Поискал в папоротниках — отцово копьё нашлось, но было переломлено пополам, как и его собственное. Энке подобрал кусок с кремневым наконечником и, опираясь на обломок, побрёл домой –в ту сторону, где на маленьком ручье, впадающем в Пограничную реку, стоял их хабаган из жердей и коры.

Путь назад занял у него всю ночь и больше половины следующего дня. Медленным шагом, а где и ползком, продвигался Энке по лесу, оставляя запах своей крови, сочившейся при каждом резком движении из разбитой головы. Стоило выйти на этот запах медведю, или той же свинье — и всё было бы кончено в один миг. Но беловолосый покровитель, наверно, всё же был рядом. С путающимся сознанием, кровавый и грязный, Энке ввалился в хабаган и следующие сутки проспал, как труп.

Пока Энке спал, мать и младшая сестрёнка Эйя не отходили от него. Промывали и перевязывали раны. Пели, сменяя друг друга, возвратные песни. И Энке вернулся в мир людей, открыл глаза.

Когда он рассказал, как было дело, мать задумчиво произнесла:

— Ты, верно, духа-покровителя видел. Хороший знак. Наши старухи говорят: кто видел своего покровителя — того трижды несчастье обойдёт.

Энке, строптивый и язвительный с детства, не удержался. Спросил, слабо ворочая языком:

— Мать, а на четвёртый раз что будет?

Лежал он дней шесть. Потом заставил себя подняться и начал понемногу ходить. Нельзя долго лежать, отец говорил — «Кто лежит — гибнет!» Сытый житель селения ещё может позволить себе такое — заболеть, шамана звать, лечиться. А изгнанник, в чей хабаган в любой миг может сунуть морду свинья, тигр или медведь — никогда.

По отцу они сложили тэр и поставили туда все полагающиеся жертвы. Свиньи, кроме одной, не вечны. Освободится дух отца, придёт, поест… Потом спели заупокойную песню и стали учиться жить втроём.

* * *

…Энке проснулся лицом вверх. Когда он это понял, то ощутил досаду на самого себя — значит, спал на спине, раскрыв рот и, вероятно, похрапывая. Плохо. Раны и болезни — не оправдание слабости. Он охотник и воин, пусть у него пока и нет взрослого имени…

Над ним, у отверстия в крыше хабагана, клубился синеватый дым, подсвеченный лучом солнца. Опять плохо — солнце уже высоко, он слишком долго спит.

Ровный негромкий стук наполнял жилище — мать крошила сушёное мясо. Энке вздохнул и сел на оленьей шкуре.

Мать сидела на обычном месте женщин — слева от входа. Впрочем, женщина в хабагане — уже необычно само по себе. Хабаган — жилище охотников, его ставят там, где промышляют бобров и ловят рыбу, что в нём делать женщине? Но теперь так…

Вообще-то у них всё непривычно для временного жилья — и тщательно застеленный старыми шкурами пол, и крошечный деревянный орёл над входом, и глиняный горшок, вкопанный у очага. Разве что земляных лежанок не хватает, хотя и про них отец думал, хотел на будущий год поставить новое жильё и заглубить его в землю, как в селениях…

— Проспал я, мать… — пробормотал Энке.

Мать подняла на него глаза и улыбнулась.

— Значит, так надо было, — сказала она, вновь принимаясь крошить молотком тёмные волокна. — Твоё от тебя не уйдёт…

— Эйя где? — спросил Энке.

— Вершу проверять пошла, — ответила мать, прихватила расщеплённой палкой камешек из очага и отправила его в горшок. Струйка паравзметнуласьвверх с коротким шипением, и тотчас второй раскалённый камень последовал за первым. Пар заклубился, смешиваясь с очажным дымом, а мать вдруг сморщилась и закашлялась.

Энке вздрогнул. Вот, опять этот кашель старых людей, который в Лососьем роду считался верным предвестником смерти. Никогда до этой весны он не замечал у матери никакого нездоровья… Надо лечить, но что он знает об этом? Травы и лечебные песни — знание женщин. Конечно, охотники умеют и рану заткнуть, и лубок на сломанную ногу соорудить, но все болезни человеческого нутра — не их забота. Да и редко болеют нестарые люди: если в детстве не умер — скорее всего, до старости не закашляешь, разве что порчу нашлют.

Мать спустила мясо в нагретую воду, и улыбнулась Энке — мол, всё в порядке, всё совсем не так плохо… Энке перекатился через шкуры ко входу и вылез наружу.

Утро тихое, облачное, ветра нет совсем — даже большие осины почти не бормочут листьями. Дым очага стелется по лесу. Только этот дым и выдаёт присутствие здесь человека — сам хабаган надёжно укрыт свежими еловыми лапками. Можно в двух шагах стоять и не знать, что это жилище, а не кусочек густого ельника. Впрочем, это укрытие — от человека, не от зверя. Тот через любой лапник поживу чует. Правда, зверь обычно дыма боится, думает — пожар…

От порога хабагана земля уходит вниз — к небольшому ручейку. Оттуда они берут воду. Раньше выше по течению жили бобры, совсем недалеко было. Четырёх добыли они в прошлом году, а в этом хатки оказались пустыми. Сваленные осины ещё гнили по берегам ручья, но свежих погрызов больше не было. Ушли бобры, оттого-то и отправились Энке с отцом на поиски новых гнёзд, да не в добрый день…

Энке спустился к ручью, ополоснул лицо холодной водой.

За его спиной качнулись еловые лапы. Энке резко обернулся — перед ним стояла Эйя. В руках она держала плетёную вершу, и намётанный глаз Энке уже видел, что в ловушке никого нет.

Сестрёнке четырнадцать зим сейчас, и она уже носит взрослое имя. Хорошее имя — Эйя, то есть «лиственница». Такая она и есть — прямая, высокая и крепкая. Как и лиственница, Эйя никогда не болеет, хотя ей приходится иногда лечить других. В селении всем детям занозы вытаскивала и даже раны заговаривала — тайком, чтобы не попало от старших…

— Полюбуйся!

Эйя бросила наземь вершу. Теперь Энке заметил, что в плетёной ловушке зияет большая дыра. Тонкие прутья по краям дыры были аккуратно обрезаны зубами водяной крысы.

— Плохо дело, — сказал Энке, и тут же подосадовал на себя — этого можно было и не говорить, и так ясно, что плохо.

Мать высунулась из хабагана и махнула рукой, приглашая их к завтраку.

Мясо, разбитое молотком и подогретое с травой в тёплой воде, было невыносимо жёстким. После еды Энке сказал:

— Я на Пограничную реку пойду, в заводь. Там сазаны стоят. Буду острогой колоть. И петля у меня на оленьей тропке поставлена, проверять надо.

Мать внимательно посмотрела на него, чуть сощурилась, будто от дыма, и покачала головой.

— Что? — не понял Энке. — Всё хорошо со мной!

— Не об этом я, — снова покачала головой мать и махнула рукой.

Энке взял свою острогу — ту самую, из рожек косули, и поспешно выбрался из хабагана. Эйя выскочила за ним.

— Ты… ты вот что, — забормотала она, не зная, с чего начать.

— И ты туда же? — спросил Энке. — Вам сегодня что, одно и то же приснилось?

Сестра перестала мяться, посмотрела ему прямо в глаза и сказала отчётливо и ясно:

— У меня никогда раньше не болело сердце. А теперь болит. Всё утро болит. А что видела мать, я не знаю…

Энке вздохнул.

— Вы, мужчины, не верите в такое, я знаю, — сказала Эйя совершенно взрослым голосом. — Если бы верили — не ходили бы ни на охоту, ни на войну…

— Но ведь никто за меня не сходит теперь ни на охоту, ни на войну! — сказал Энке.

Эйя опустила взгляд в землю.

— Никто не минует своего пути… — очень тихо произнесла она. — Иди…

Энке слегка наклонился и заглянул в её глаза.

— Печёный сазан, сестрёнка! Горячий печёный сазан. Думай о нём, не обо мне!

Из хабагана послышался кашель матери.

Энке подхватил острогу и зашагал в лес, на ходу бормоча охранные заклинания от зверей и змей.

***

…Вот уже второе лето проводили они в изгнании, на ничейной земле близ Пограничной реки.

Изгнал отца вождь Уэнунт. Обвинение было вздорным — будто бы отец состоит в тайном Обществе Норы и готовится принести одного из сородичей в жертву некоему могучему духу нижнего мира. Никто в Лососьем роду не знал, чем занимается Общество Норы, да и есть ли оно на свете, но испугались многие. А ещё ходили гнусные слухи, что Уэнунт подкупил колеблющихся сородичей раздачей меховых одеял. Как бы там ни было, собрался большой совет, и лучшего охотника Лососьего рода отправили из селения вон вместе с семьёй. Вот тогда и построили они свой хабаган на западе, в низовьях реки, разделяющей владения тавальдов и тайверов.

Энке хорошо помнил день изгнания. Мужчины сидели на площади посерди селения, спорили, поднимали руки. Уэнунт стоял под священным столбом, говорил много и громко. Потом все они что-то решили, и разошлись. Почти все, встречаясь взглядом с ним, или отцом, или Эйей, отводили глаза. Ещё утром он плавал наперегонки с другими мальчишками — и вот они уже смотрят вбок. Это было непонятно и страшно, и он спросил отца, а тот положил ладонь ему на голову и сказал:

— Так бывает. Потом расскажу. Теперь надо собираться…

Отец сдержал слово и спустя некоторое время рассказал ему всё об Уэнунте и Обществе Норы. Впрочем, о самом обществе он знал не больше, чем любой тавальд из Лососьего, или какого иного рода. Энке не всё понял из отцовых объяснений о причинах изгнания, но чувство несправедливой обиды с тех пор засело в нём крепко.

Они вышли за частокол селения следующим утром, ещё до света, взяв с собой столько, сколько можно было унести на себе. Эйя тоже тащила заплечную котомку на деревянной раме. Когда селение Лососьего рода скрылось из виду, она спросила:

— Куда мы теперь пойдём? Вниз по реке?

Отец покачал головой.

— Все думают, что мы пойдём вниз по реке. А мы будем умнее и пойдём туда, куда они сами идти побоятся.

И они свернули на запад и пошли узкими, почти неприметными тропами. Может быть, отец когда-то охотился в этих местах, а может, шёл наугад, зная лишь общее направление — кто теперь скажет? Они долго не делали привала, и пару раз прятали свои следы в текучих лесных ручейках. Под вечер пересекли широкую тропу, тянувшуюся с севера на юг.

— Менялы здесь ходят, — сказал отец. — Будем к ним за солью наведываться, на шкуры менять!

И улыбнулся широко и спокойно, словно и впрямь рассчитывал застать на этой тропе прохожих дзинукан с солью. На самом-то деле для этого потребовалось бы провести в ожидании не один день — чтобы перехватить такого менялу на переходе, надо хорошо знать места их остановок.

Они пересекли тропу и углубились в сумрачные, неизвестные леса. И только вечером второго дня, когда они пришли в излучину небольшого весёлого ручейка с прудами бобров, отец сказал:

— Вот здесь и поселимся пока!

Потом поднял с земли позеленевший кусок кремня:

— Люди жили — и мы поживём!

Так началась иная жизнь — без частокола, без сородичей… Но человек привыкает ко всему, а отец по праву считался лучшим из охотников в Лососьем роду. Даже с менялами в конце концов получилось, вот только сейчас соль уже была на исходе. Собирались пойти на тропу снова, но лето только началось, менялы обычно ходят позже. А потом случилась та свинья…

При воспоминании о свинье Энке остановился и вздрогнул. Снова перед глазами мелькнули серая щетина на хребте зверя и окровавленные клыки.

Он оперся о ствол толстой осины, успокоил дыхание. Ладно. Как бы оно ни было в прошлом, сейчас надо было сосредоточиться.

Отпустив из головы мысли о свинье, отце и бесчестном вожде Уэнунте, Энке зашагал к реке. Какой прок во всех этих раздумьях, если надо добыть рыбу? А добыть надо во что бы то ни стало.

Под ногами Энке извивалась едва заметная тропа. Не человеческая тропа, звериная. Как и все такие тропы в здешних местах, она тянулась к реке. Энке нашёл эту тропку днём раньше и, не особенно рассчитывая на удачу, смастерил лыковую петлю. Сейчас, подходя к берегу Пограничной реки, он проверил ловушку — пустая петля так и висела над тропой на высоте оленьей головы. Да, это было бы слишком легко…

Этот участок реки Энке знал, как собственную ладонь. Он разведал здешние места в прошлом году. Берег здесь низкий, но прочный, не топкий. Река делает петлю, образуя небольшую мелководную заводь, в которой всегда есть рыба, и не мелочь какая-нибудь, а такая рыба, которую удобно брать острогой.

Правда, отец не раз предостерегал его против реки. Река в Море течёт, а от Моря надо держаться подальше. Впрочем, именно страх перед Морем хранил их. Поселись они ближе к селениям — кто-нибудь из ретивых сородичей, желая выслужиться перед Уэнунтом, мог бы попытаться найти и убить изгнанников, объявленных вне закона. А вот в сторону Моря тавальды ходить побаивались…

Энке осторожно выглянул из кустов.

Никого не было видно. Пограничная река неспешно катила свои воды по извилистому руслу. Пели, перекликались птицы. Время песен уже подходило к концу — близился День большого солнца, самый длинный день в году. Сейчас чаще слышался писк птенцов, чем задорные песни отцов птичьих семейств. Но некоторые продолжали свистать по-весеннему, давая понять соседям, что место занято. Особенно отличался зяблик на ближней осине.

«Вот же не лень ему!» — подумал Энке.

Заводь открылась на своём положенном месте. Ветра не было, и над гладкой поверхностью воды густо висели синие стрекозы.

Энке шагнул к берегу, и в это время совсем близко пронзительно вякнул мелкий олень-каркер.

Юноша застыл на одной ноге, опершись спиной о толстую осину. Крик каркера мог означать любую опасность — медведя, тигра, хищную свинью, человека…

Если человека — это, пожалуй, хуже всего. Мирному человеку на ничьей земле делать нечего. Менялы, хранимые обычаем, ходят по своим тропам, и эти тропы далеко. Рыболовы тавальдов и тайверов орудуют на притоках и не выходят на своих лодках в Пограничную реку — на то она и Пограничная. Слишком уж близко жестокое Море.

Тигр в этих краях редкий гость. Он любит предгорья далеко на востоке — там больше оленей, а зимой спускаются с гольцов белые козы. И там не хозяйничают главные хищники равнины — свиньи.

Впрочем, от всех них были сказаны положенные заклинания перед выходом. И всё же…

Некоторое время Энке прислушивался. Тихий хруст веточки, внезапно замолкнувшие птицы — он хорошо обучен отцом и сумел бы разобрать и понять все знаки леса. Но знаков не было. Зяблик продолжал петь отчётливо и резко — словно в барабан бил.

Энке представил себе этого каркера — маленький, взрослому человеку чуть ниже пояса, пятнистый олешек с клыками в палец. Сейчас рога каркера — а они имеют по два отростка каждый — ещё не окостенели, они мягкие, с кровью. Ох, крепко помогли бы им такие рога, в них великая сила, сразу бы мать перестала кашлять. Значит, ходят сюда на водопой каркеры, и не зря поставил Энке свою петлю. Но пуста петля — она ждала большого оленя…

Мир успокоился, и Энке двинулся вперёд. Заводь лежала перед ним — чистая, тёплая, с прозрачной водой и песчаным дном на котором пробивался молодой тростник, едва доставший концами побегов до поверхности воды. Песок между стеблями тростника был испещрён ямками — здесь кормились сазаны.

Энке ещё раз огляделся по сторонам. Птицы всё так же пели, перекликались, перепархивали в кустах. На всякий случай рыболов бросил беглый взгляд на тайверский берег реки — но и там всё было тихо. Можно было выслеживать рыбу.

Юноша разулся и медленно, без всплеска, ступил в воду заводи. Ноги обожгло холодом, но лишь на мгновение. Его тело привыкло к подобной рыбалке. Лодку отец только собирался строить, и последние годы они охотились и рыбачили с берега. Случалось и в воду с острогой зайти, и за сбитой уткой сплавать, и подо льдом побывал Энке один раз, и ничего, даже не кашлянул тогда! А сейчас близится День Большого солнца, и вода реки почти в удовольствие.

Энке тихонько произнёс короткое заклинание на удачу, перехватил острогу в обе руки. Медленно, почти не поднимая ног, сделал два маленьких шага вперёд. Вода лизала его колени.

Теперь надо стать частью того мира, который видит вокруг себя сазан. Никаких лишних движений. Никакой мути, поднятой со дна. Долго ли придётся так стоять? Вода есть вода, может и ноги свести…

Стоять рыболову пришлось недолго — в тростнике показалось тёмное продолговатое пятно, а за ним и ещё одно. Хороший, толстый сазан в полтора локтя длиной, пошевеливая прозрачными плавниками, неспешно пробирался прямо к ногам Энке. Остановился, пожевал со дна, подняв маленькое облачко. И подвинулся ещё ближе.

Права на ошибку теперь нет. Ничто не существует, кроме этого зеленовато-серого тела с плавниками. Медленно, совсем медленно Энке погрузил острые кончики костяных жал в воду.

Сазан стоял и жевал.

Энке выдохнул и коротко ударил острогой вниз.

В тот же миг страшная тяжесть обрушилась на его шею и плечи. Вода заводи стремительно приблизилась и вместе с донным песком хлынула в нос и рот, а вывернутые за спину руки пронзила жестокая боль.

II

Бурундук был хитёр, но медведь был быстрее.

Из тайверской сказки

У охотников есть много особых слов для разных случаев. Есть такие тайные слова и у шаманов, и у менял, а женщины в некоторых племенах и вовсе говорят между собой на своём языке. Среди охотничьих выражений есть слово таатэк, которым обозначается один из видов неудачи. Суть таатэка в том, что охотник, увлёкшись добычей, упускает из виду нечто важное, и это упущение приводит потом к провалу. Например, вперив глаза в дичь, наступит на сучок. Не учтёт, с какой стороны дует ветер. Или — бывает и так! — не заметит вовремя, что на облюбованную дичь охотится не он один.

Едва Энке смог снова дышать, он понял, что случился самый что ни на есть таатэк. В то время, как он, ничего не замечая вокруг себя, выслеживал сазана, его застали врасплох враги. Два чужих воина беззвучно подошли сзади и притопили его в реке, выкрутив руки за спину.

Энке дёрнулся — и его тотчас крепко ухватили за волосы и потащили на берег. Сунули лицом в кору ближайшей ели и чем-то стянули кисти рук. Потом развернули — только теперь он увидел лица врагов — и сунули в рот кусок лыковой мочалки.

Энке попытался крикнуть и укусил врага за палец. Воин стукнул его по губам рукояткой топора — несильно, ровно настолько, чтобы Энке ощутил кровь.

— Зубы выбью, — спокойно, без всякого выражения сказал враг.

Он произносил слова не так, как тавальды, но сами слова были те же, что слова, что и в родном языке Энке. Потом воин и его товарищ потащили Энке куда-то вперёд. Едва заводь скрылась за деревьями, как один из врагов коротко свистнул.

Из-за деревьев выступили ещё четверо вооружённых мужчин. Лица их, выкрашенные красной охрой, поначалу показались Энке неотличимыми друг от друга.

Двое захвативших Энке толкнули пленника вперёд. Послышались негромкие одобрительные возгласы. Затем воины о чём-то быстро заговорили между собой.

Энке пожирал врагов глазами. Страх и гнев мешались в нём с отчаянным любопытством. В своё время он жадно слушал рассказы отца и других старших о войне, о героях, о том, как снаряжаются воины для сражения. Лососий род никогда и ни с кем на его памяти не воевал, и Энкелишь теперь увидел вблизи людей войны, хотя прекрасно знал людей охоты.

«Чтобы узнать человека, с ним и заговаривать необязательно, — говорил когда-то отец. — Рассмотри получше — и всё поймёшь». И частенько испытывал маленького Энке:

— Вон старый Пиччикан входит в селение, скажи-ка, где он был?

— На рыбалке! У него рыбья чешуя к штанам прилипла, и лески с крючками на поясе висят!

— Это слишком просто! — смеялся отец. — А вот где он удил — в большую заводь ходил, или, скажем, на бобровые пруды?

Энке присматривался к старику и отвечал:

— В заводь! Там берег песчаный, а у него все башмаки в песке!

А ещё тайверы одеваются не так, как тавальды, и совсем не похожи на них дзинукане-менялы, а женщина после рождения первенца не носит красные бусы, а на одежде шамана всегда нашиты рыбки… Словом, Энке ясно видел все мелочи в облике врагов, и сразу понял, кто его взял — захватил в плен. И то, что он нужен им живым, он тоже сразу понял. Слишком удобно он стоял там, на реке, а воины хороши — хотели бы убить — убили.

Их шестеро — воинов в замшевых одеждах, с копьями в руках. На шее у каждого — ожерелье из блестящих зубов — острых, не имеющих корней. Ни у одного зверя нет таких — должно быть, зубы принадлежат большим рыбам, которые водятся только в Море. И сама одежда необычна. Рубахи и ноговицы воинов сшиты из узких кусков тончайшей желтоватой замши, такой не выделать из оленьих шкур. На плечи у некоторых наброшены коротенькие накидки из меха — таких не носят ни тавальды, ни тайверы.

Тёмные длинные волосы расчёсаны надвое и схвачены ремешками, а у двух — заплетены в косы. На ремешки нанизаны крошечные красные раковины — разве увидишь такое у лесных племён? У одного в волосах видны седые пряди, по его повадкам можно заключить, что он главный в отряде. На хмурых, обветренных лицах врагов — красная охра. Одна полоса пересекает лицо поперёк над глазами, вторая прочерчена через нос вниз. У всех племён такой знак значит одно и то же — «готов убить или умереть».

Копья воинов снабжены добротными наконечниками из хорошего белого кремня. Острия узкие и длиной почти в ладонь, в нужный миг они входят в тело, как в топлёный жир. Нет причин сомневаться, что в каждом каменном жале живёт Ире — дух наконечника, которого призывают на копьё особыми кровавыми обрядами. И такой же Ире — глазастое существо с огромной пастью — вычерчен охрой у каждого на рубахе. Древки копий покрыты разрывными знаками. На поясах висят ножи и топоры в ременных петлях. Лезвия топоров узкие — не дерево рубить таким топором, человека…

Думать тут нечего — это те, кто приходит с Моря.

***

Известно — прародители всех племён приходились друг другу родными братьями. Оттого-то языки всех племён похожи. У каждого брата были особые свойства — один хорошо плавал под водой, другой понимал язык птиц и зверей и так далее.

Энке был ещё слишком мал, чтобы знать рассказы о братьях — это знание взрослых мужей, а некоторые предания и вовсе тайные — их рассказывают только в особые ночи в мужских домах. Но кое-что ему уже было известно — например, что приходящих с Моря врагов зовут «отродье младшего брата».

Вроде бы этот младший брат был вздорным и вредным. Он причинил старшим сородичам немало бед, а потом и вовсе уплыл от них в Море. След его затерялся в волнах, имя его стали забывать, и забыли бы — но однажды в волнах появилась большая лодка, а в ней сидели воины в жёлтых одеждах — сильные и свирепые.

Так потомки старших братьев узнали, что далеко в Море есть острова, а на островах живут люди, и эти люди считают, что остальные жители среднего мира предназначены им в добычу — как олени волкам.

Сами себя они звали «сэйды», от слова «сэ» — «весло». Жители Большой Земли звали островитян иносказательно: «ненавистные», «неназываемые» и «западные». Издавна так повелось — не произносить имя сэйдов без особой нужды. Произнесёшь — и накличешь набег…

Сэйды грабили всё побережье — от земли ренонов на юге до владений дзинукан на далёком севере. На своих больших лодках они поднимались в реки и нападали даже на тех, кто жил далеко от Моря. Иногда островитяне встречали отпор. Тогда они дрались умело и жестоко, а если случалось попасть в плен — старались любым способом покончить с собой.

О сэйдах рассказывали немало жути. Говорили, что они берут в плен даже детей, и потом отдают маленьких пленников на растерзание своим детям — чтобы те с малолетства учились не бояться крови. Говорили, что все пленники сэйдов обречены — их приносят в жертву на праздниках. Впрочем, так делали все племена, так что это было наименее страшным. А ещё говорили, что пленников, показавших стойкость под пытками, сэйды берут в своё племя и опаивают зельем забвения. И бывший тайвер или ренон сам становится таким же убийцей и грабителем, и не помнит больше ни рода, ни племени…

Все эти рассказы теперь всплыли в памяти Энке. Что его ждёт — пытки? Смерть под священным ножом на празднике? Геройский побег из плена? И что будет с матерью и сестрой?

В любом случае, что бы с ним не произошло потом, сейчас ему оставалось одно — смотреть и слушать.

Вообще-то, хоть у врагов и свирепый вид, маловато их для настоящего набега. В рассказах отца о войнах и походах упоминались отряды в десятки воинов, сожжённые дотла селения, многочисленные пленные, которых гнали, продев через связанные руки длинную жердь. Так ходили когда-то на соседей вожди тавальдов. А тут явно просматривалась какая-то глупая затея. Шестеро бойцов наугад шляются по ненаселённым землям и радуются, что поймали одного-единственного пленника. Может быть, конечно, где-то прячутся и ещё враги, но всё равно — странно…

Энке не только смотрел, но и внимательно слушал. Должно быть, сэйды расходились по лесу в поисках людей и жилья, а сейчас снова сошлись вместе и рассказывали, кто что видел. Четверо из шести не видали ничего, но двоим повезло…

Речь воинов была понятна, хоть и не до конца. Языки всех племён похожи. Тавальды и тайверы понимают друг друга совсем легко, только их иносказания звучат по-разному. Понять южан-ренонов уже сложнее — в их языке много слов, означающих то, что есть только у них, например, плоды дубов — что же сделаешь, если в лесах тавальдов дубы не растут? Моринов и нитинатов, живущих севернее, тоже можно понять без большого труда. Но те, кто сейчас захватил в плен Энке, принадлежали не к ренонам, моринам, тайверам или нитинатам, а к тому племени, имя которого вообще редко произносилось вслух. И всё же из их речи выделялись знакомые слова.

Дым. Люди. Идём. Надо. Не надо. Дым.

«Дым» — значит, один из врагов, рыская по лесу, почуял дым хабагана!

Мать ходит плохо и вдобавок кашляет. Её, наверно, сразу убьют. Сестрёнка… сейчас Эйе четырнадцать зим. Она почти годится в жёны. Её продадут, или…

При этой мысли Энке резко дёрнулся, и тотчас же один из державших его воинов, самый молодой в этой ватаге, выхватил из оплётки нож. Пленник увидел перед самым лицом бешеные глаза врага. Воин оскалил зубы в мерзкой улыбке и, ни слова не говоря, точным движением ножа распорол рубаху на животе Энке, сильно оцарапав кожу. Старший сэйд резко сказал что-то, положил руку на плечо воина, и бешеные глаза исчезли.

Энке ощутил сильное желание убить врага немедленно. Эх, всё-таки не всему научил его отец! Обленились, изнежились тавальды! Выследить зверя, подстрелить птицу, насадить рыбу на острогу — могут. А сражаться с врагом? Движения Военного танца знают все мужчины, но кто знает настоящие приёмы копья или ножа? Опасно Море и впадающая в него Пограничная река — и тавальды предпочли уйти от Моря в глубину лесов, отдать ничейную землю. Да, стало проще жить, лишь изредка случаются распри между родами, и совсем редко — войны пограничных родов с тайверами на юге или моринами на севере. Уэнунт изгнал отца — и это было самое большое событие в селении Лососьего рода за пятнадцать лет. Знал ли отец о том, что враг посещает ничейную землю, хоть никто и не живёт на ней? Возможно, догадывался, но поди теперь спроси его об этом… Эх, знать бы сейчас военное искусство так же хорошо, как приёмы охоты!

Сэйды между тем продолжали спорить. Хотя они, как и подобает на войне, говорили тихо, их жесты и манера речи были весьма красноречивы. Энке понял, что трое врагов — те, которые вели его, и ещё один — не хотят идти к хабагану, но на этом настаивал самый старший из воинов, с проседью в волосах.

Старший-то старший, но… не вождь. Это пленник тоже понял быстро. Нет в этом сэйде той силы, которая заставляет людей повиноваться без слов и обсуждений, нет того, что тавальды и тайверы зовут «ву», а морины — «хо». У отца было это самое ву, его всегда слушались, а с вождём Уэнунтом многие старые воины спорили, и порою в этих спорах он сдавал назад. Тут, как догадывался Энке, крылась одна из причин изгнания, завидовал Уэнунт, но что он мог сделать? Сила ву либо есть у человека, и тогда при случае из него может получиться вождь или даже герой, либо её нет… Энке слыхал о незадачливых воинах-трусах, которые пытались заполучить ву, закаляя себя постом и особыми грибами, но ни разу это не принесло успеха.

Старший сэйд не приказывает — он убеждает. Убеждать он, впрочем, умеет. Вот уже двое несогласных закивали головами. Последнего они увещевают хором. Тот мнётся, но, наконец, кивает головой…

— Хэ! –вполголоса произнёс молодой воин и, не выпуская ворота рубахи Энке, сделал шаг вперёд.

Энке представил, как вот этот молодой с тем же самым выражением весёлой злости на лице крутит на руку волосы Эйи. Душная ненависть поднялась откуда-то из глубины груди, залила глаза, очертания предметов утратили ясность. Так же было тогда, при виде хищной свиньи с телом отца в зубах. Нужно немедленное действие, но какое, какое?! Крепко связаны его руки, надёжно заткнут рот. Даже если чем-нибудь сильно разозлить врагов — но чем? — ну, убьют. И чем это поможет матери и сестрёнке? Да и то — не убьют, видно же — он нужен им живым…

Дух-покровитель — последнее спасение человека в трудный миг. Тот, беловолосый старик в полчеловека ростом. К покровителю обращаются просто, не произнося особых слов. Но обращение-то, пусть и простое, должно быть внятным, а с мочалом во рту что скажешь? Для того ведь и заткнули ему рот враги, а вовсе не только для тишины. Сэйды в лесу не у себя дома, они боятся местных духов и проклятий. Пленник должен молчать. Звать духов без слов может только шаман, на то ему послан особый дар и волшебные предметы…

Выхода нет. Пусть хоть так, может, испугаются!

Энке прикрыл глаза, выпрямился во весь рост и загудел через кляп:

Дедушка лесной,

Явись передо мной!

Помоги найти дорогу, если слышишь голос мой!

Я без добрых слов,

Без хороших слов

Ни раза не тронул дичи посреди твоих лесов!

Это была чистая правда. Отец хорошо обучил Энке обычаям охотников, и тот всегда просил прощения у дичи перед броском копья или выстрелом из лука. Правда, само это заклинание тавальды произносили лишь в самом крайнем случае — заблудившись в болоте, например. Дедушку чтили, но и опасались. Но Энке уже один раз видел хранителя, да и вряд ли можно было вообразить более тяжкое положение, чем то, в которое он угодил.