18+
Две жизни одного каталы

Бесплатный фрагмент - Две жизни одного каталы

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 476 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Часть первая

Свободен как ветер

Душным воскресным вечером в середине лета 1982 года завизжали-заскрипели тросы, закрутились ржавые шкивы на тяжелых металлических воротах огромного мрачного здания на улице с неприятным названием Силикатный проезд. Московский СИЗО №3 принял внутрь голубой, ничем не примечательный микроавтобус РАФ. Случай довольно редкий — обычно в эти ворота въезжают и выезжают однотипные серые грузовики-автозаки. Из рафика вышли шестеро в гражданской одежде, причем один из них — грузный мужчина с номенклатурным лицом — был в наручниках. Арестованного повели в карантин, трое из сопровождавших вернулись в машину, а двое старших остались внутри. Минут сорок полковники заполняли бумаги и куда-то звонили по телефону. Но, наконец, вышли и они, вновь истошно взвизгнули тросы, ворота отъехали, и голубой микроавтобус, выскочив на Звенигородское шоссе, помчался к площади Дзержинского в известный дом №2, что расположился прямо за спиной Железного Феликса.



Смежники

Когда-то здесь располагались то ли конюшни, то ли казармы какие-то. Потом, конечно, тюрьма. Но позднее, при Сталине, начали достраивать этажи и расширять — получился МУР. На самом деле, здесь расположено много служб, да, собственно, и все столичное управление внутренних дел находится в этом же здании. Был тут и милицейский музей даже, да закрылся года три назад. А уголовный розыск занимает лишь одно крыло, но обыватель все равно называет это здание МУРом.

— Разрешите, товарищ полковник?

— Да-да, заходи. Тут тебя с утра двое из ларца ищут!

— Из какого ларца, товарищ полковник?

— Из того, что справа от «Детского мира». Не могут без нас, понял? Чуешь? — вдруг спросил он, повел носом, и на лице его отразилось омерзение. — Одеколон! Уже час как ушли, а он все висит…

Начальник отдела был в некотором смущении и к тому же, как это частенько бывало, мучился похмельем. Ему было неловко отвлекать своего лучшего опера на дело, к которому угрозыск не имел отношения.

— Короче, Долин, хотят они твоего человечка на пару-тройку дней. А нужен он им для внутрикамерной разработки важного клиента, думаю, по хлопковому делу кого-то привезли, — закончил он.

— Которого из моих?

— Ну, того же, с которым они прошлый раз работали, не помню псевдоним.

— Немец! Но он же шпилевой, а у них сейчас самый сезон. Навряд ли он в Москве.

— То есть ты хочешь сказать, что местонахождение собственного агента тебе не известно?

— Найду. А куда они его — в Лефортово?

— Нет. В нашу пересылку, в СИЗО №3. Не знаю, зачем — наверное, прессовать хотят. В Лефортово-то какой пресс? А сроки их, видно, жмут — вот и решили ломать пассажира об колено. Прогнать через наши уголовные ужасы, жути привить. Возьми вот листочек — тут они написали телефонный номер. Как найдешь Немца, сразу звони и передай его смежникам. Все бумаги для СИЗО, инструктаж и прочее они сделают сами.

Номер, однако, Долину не понадобился — у кабинета его уже ждали двое с полупрозрачными рыбьими глазами. По этим ничего не выражающим глазам в сочетании с неброской, но всегда аккуратной одеждой опер с пятидесяти шагов безошибочно определял чекистов — не было даже смысла спрашивать удостоверение.

— Вам, очевидно, начальник уже сказал о нашей, — старший выдержал короткую, но выразительную паузу, — просьбе?

— Сказать-то сказал, но тут такое дело, — притворно вздохнул Долин, — агента, скорее всего, нет в Москве.

В глазах старшего мелькнула растерянность, а младший вздрогнул всем телом и рефлекторно мотнул белесой головой. Тут-то его Долин и вспомнил.

— То есть как это — нет в Москве?

— Ну так. Он же «катала». Или «шпилевой». Короче, картежник-мошенник в нашей классификации. А сейчас лето. Сезон отпусков. Скорее всего, он в Ялте или Сочи. Не отдыхает. Работает.

— Это абсолютно… это совершенно невозможно! — затараторил, заикаясь от неожиданности, блондин и вдруг замолк под тяжелым взглядом старшего. Оба вышли, поговорили минуту в коридоре и вернулись.

— Значит так, майор. Сегодня до полуночи нужно кровь из носа найти агента! Оставляю машину, и вот, товарищ Романов тоже остается вам в помощь. Я иду к руководству и попрошу, чтобы вас сегодня не отвлекали. Езжайте прямо сейчас.

Обреченно вздохнул старший оперуполномоченный отдела «А» (агентура) Долин, собрал все горящие, текущие и неотложные бумаги со стола, запер их в сейф, опечатал его, закрыл кабинет, вдавил в пластилин специальный шнурочек, прижал его персональной печатью и поплелся за кэгэбэшником вниз. Год назад его точно так же вызвал начальник и приказал срочно найти информатора, в совершенстве владеющего игрой в длинные нарды. Именно в длинные. Оказалось, что нужно это было кэгэбэшникам — забрал Немца тогда вот этот блондинистый хлыщ с признаками эпилепсии. Три дня агент просидел в Лефортово, играя в эти самые длинные нарды с каким-то важным обрусевшим иранцем, попутно выводя того на нужные разговоры.

«Вот же сучье племя, — горько размышлял Долин, устраиваясь на заднем сиденье, — халявщики гнидные». И спросил участливо:

— Чем же так приглянулся вам мой долгоносик?

— Ооо! — непрофессионально затараторил Романов. — Это уникум! Ведь я, как вы помните, уже с ним имел дело. Аудиоматериалы слушал, транскрипты читал. Он же любого разговорить может! Мягкий напор, юмор, участие, ирония… Изумительно сработал у нас в Лефортово. Просто блестяще. Вот и теперь мы очень на него надеемся. Нами задержан крупный взяточник, который все отрицает. Вообще все. Разработана оперативная комбинация, в центре которой окажется ваш человек. Он, повторюсь, в прошлом году произвел на нас большое впечатление.

— Но ведь каталы все, поголовно все, такие! Уболтать, расположить к себе и приголубить — их жизнь, их хлеб. И этот точно такой же, как остальные. Ничто его не выделяет от прочих. Ну, может, английская школа и МГУ, — и добавил лукаво, глядя в сторону: — А хотите, я передам его вам?

— Это, к сожалению, невозможно, — горько вздохнул кэгэбэшник. И замолчал.

«Вот же тварь. Конечно, невозможно — ведь для меня он уже будет расшифрован! Халявщики. Как есть, халявщики. Привыкли работать с инициативниками — с теми, что сами просятся стучать на начальство, соседей, друзей… А вот вора зацепить не можем, картежника не можем, — злорадно думал Долин, глядя на проплывающее за окном Садовое кольцо, — эх, хоть бы этот паразит оказался дома!»

Немца он завербовал четыре года назад на скупке краденого. Материал был изначально тухлый и до суда бы не дошел — дубленка та была куплена у фарцовщика, и доказать, что катала знал о ее криминальном происхождении, было почти нереально. Тем не менее шпилевой перепугался — очень уж ему не хотелось испортить репутацию, загремев на нары по «барыжной» статье, и он скрепя сердце дал подписку о сотрудничестве с угрозыском. Уголовку прекратили, а в братву осторожно пустили слушок о том, что задержанный молчал как камень и таким образом развалил дело. Информации агент давал немного и всегда по иногородним, зато охотно соглашался раз в год двое-трое суток отработать в камере, поднимая себе таким образом блатной авторитет.

— А что же делать будем, если не найдем Немца?

Гэбэшник за рулем вновь нервно затряс головой:

— Нет, нет и нет! Это совершенно невозможно! Вы не представляете, какого масштаба проблема возникнет. Надо найти.

— Может, вам другого подогнать?

— Не нужен другой. И в оперчасти СИЗО есть другие — и у нас есть. Нужен ваш — мы знаем его в работе.

— Это я понял, но будьте готовы к тому, что в адресе его не окажется.

И вновь белесый залопотал, затряс нервно башкой и чуть не врезался в стоящую на перекрестке машину. Долин мгновенно нарисовал в голове картинку совещания в большом кабинете на третьем этаже здания, что выходит на площадь Дзержинского — угрюмые начальники негромко обсуждают тупиковое дело, вдруг откуда-то тянется вот эта рука, что сейчас сжимает руль. Романову дают слово, и он сбивчиво рассказывает о ментовском чудо-агенте.

— Ну что же, товарищи… К сожалению, выбора большого у нас нет. Действуйте, — вздыхает председатель, и все с ненавистью смотрят на выскочку.

Может, и не так все происходило, но от слов «в адресе его не окажется» на вспотевшей шее водителя выступили красные пятна. Долин, впрочем, тоже нервничал — они уже подъезжали к дому на Фрунзенской, где жила мать Немца.

— Стой! — разом перейдя на «ты», вдруг закричал он. — Стой и прижмись! Вот же он, голубчик, идет!

Немец

Ну да, Немец. Так велели подписываться. А что, позвольте спросить, делать? Как работать без прикрытия? Я не открою секрета, если скажу — все стучат. Ну, или почти все. Тут важно правильно и по профилю продаться. Что значит по профилю? Ну вот я, к примеру, по ментовской классификации, «катала» или картежник-мошенник (почему «мошенник»? Почему сразу безапелляционно мошенник?). Так вот, мой уровень — МУР. Но не весь, а элитный отдел «А». Эти отмажут, если что. У них большие отмазывательные возможности, каковыми не обладает никакой региональный, скажем. Фрунзенский райотдел. Не годится мне и ОБХСС — 147 статья УК («Мошенничество»), по которой мне суждено прилипнуть, — не их линия. Да и не любят бэхээсников внутри милиции. Так что когда меня взяли с дубленкой, которую я сдуру купил у этого склизкого фарцовщика Стасика, то неизвестно, кому повезло. Давать подписку о сотрудничестве, а потом подстукивать, конечно, неприятно, но это необходимое зло в моем деле, тем более что стукачества в чистом виде тут нет — просто передаешь слухи, циркулирующие в нашей среде, и подписываешь этим псевдонимом. Так вот об отмазках — год назад приняли меня в свердловской гостинице «Юбилейная» прямо за игрой. Бесхитростно, по-уральски, отпиздили и закрыли ни за что. Трое суток коллекционировал я вшей, а как только отпустили — спортивной походкой поспешил на ихний Главпочтамт и с межгорода дозвонился до куратора своего. Что вы думаете — свердловские менты отстали в секунду! И паспорт вернули в тот же день! Тут главное не расшифроваться перед мусорами, перетерпеть и при первой возможности позвонить в МУР Долину. Фамилию эту от меня никто услышать не должен. Ни в коем случае нельзя ссылаться на нее при задержании, где бы оно ни случилось. Перетерпеть, позвонить — получить отмазку. Так это работает. Не от всего отмажут, конечно. Вот если я обкатаю в буру члена Политбюро, например, то сидеть мне не пересидеть. Ну и от иностранцев надо бежать как от чумы. Это общее правило всех шпилевых — держаться подальше от иностранцев и от ведомства, которое их опекает. Поначалу я и не знал об этом. Правда, иностранец иностранцу рознь.

Вот, помню, захожу как-то в туалет на первом этаже ялтинской «Тавриды», вижу: два мусора в гражданском с энтузиазмом и воодушевлением метелят армяна. Тут догадаться легко — бьют привычно, довольно сильно, но так, чтобы без синяков. Я проследовал мимо по своему дельцу, а когда вышел из кабинки, ментов уже не было — у умывальников горько плакал армян, но не от боли, а от обиды.

— Инча? — спрашиваю. Типа «что такое» по-армянски.

— Я никакой не армян, а саудовский, бля, арав! Это, — говорит, — менты меня отдубасили!

— Может все же — араб?

— Нет! Не откажите проводить меня до номера. Похоже, вы гражданин приличный, а у меня голова кружится.

Чего ж не проводить? Человек араву друг, пусть и саудовскому. Поднялись мы в его люкс — он любезно предложил мне выпить, но я честно сказал, что в гостинице по работе. Потому выпить никак не могу.

— Удивительное совпадение! И я тут по работе. Я принц, член королевской семьи. А приехал сюда, чтобы встретиться с товарищем Брежневым. Мне сказали, что он сейчас в Ялте.

Что ж, думаю, все более-менее закономерно. Вот я, к примеру, никакой не принц, но если вдруг нестерпимо сильно захочу встретиться с Брежневым, то тоже имею все шансы быть отпизженным в туалете людьми в штатском. Ничего тут удивительного нет.

— А зачем вам, извините, Леонид Ильич?

— У меня к нему поручение от короля Фахд Аль Сауда.

— Боюсь, что это слишком высокие материи для такого простого человека, как я. Может, в картишки?

— Ни боже мой!.. Но у меня есть нарды.

Сели мы на балкон играть, и принц рассказал мне свою печальную историю. Заселился он третьего дня в номер, отужинал сытно да и лег себе спать. Вдруг среди ночи врываются мусора и устраивают натуральный шмон. А один из них что-то кричит принцу по-армянски. За своего, дурак, принял. Неудивительно с учетом характерной физиономии принца.

— Я ему говорю — не понимаю армянского, а он обиделся — и ногой меня в живот! Тут и другие навалились. Я отлежался, а утром поехал к главному милиционеру на прием. Тот давай извиняться — это, говорит, был всесоюзный рейд по отлову проституток, ничего поделать нельзя. А избили-то, говорю, меня за что? И синяки показываю. Он закричал в телефон — уволить! И, наверное, уволил вот этих двоих, что меня в сортире плющили. А вы как думаете, Брежнев сейчас в Ялте?

— Надо газету в холле посмотреть — там будет написано.

— А если он в Ялте, у него в номере тоже шмон был?

— Навряд ли. Кого там искать? Ведь Леонид Ильич, извините, в возрасте…

— Ну, как сказать, как сказать… Вот наш король тоже далеко не юноша, но…

И так, в приятной содержательной беседе я проиграл всю наличность, часы и печатку. Печатку, надо заметить, не простую, а с двумя выдвижными штырьками. Ими можно было метить карты прямо в процессе игры — один давил звездочку, второй — крестик. Известный ереванский мастер Левон Галстян специально для меня его изготовил за деньги немалые.

И вот что удивительно — примерно через неделю гоняю я шары в бильярдной «Интуриста», смотрю — заруливает крымский положенец Рантик Сафарян с моим принцем под ручку, и оба непринужденно трут между собой по-армянски!

Вот такие в нашем деле встречаются иностранцы — саудовские армяне. Подальше от них! Подальше.

Так вот, за Долина, дай бог ему здоровья. Я считаю, что мне с ним повезло — особо не дергает, воспитывать не пытается. Раз в год я на два-три дня захожу в ИВС — так теперь КПЗ называется. Мне это не западло, где-то даже для авторитета полезно. Впрочем, больше одного раза за 10—12 месяцев идти в камеру я никак не могу: примелькаешься у «синих» — те быстро смекнут, что к чему. Пришить — не пришьют, но передадут свои подозрения на волю, а в шпилевом деле СССР большой лишь на глобусе — на самом деле, загаситься нигде не получится. Работать игровые больше не дадут: будут гнать с южных и балтийских пляжей, из баров, ресторанов, аэропортов… да отовсюду, где трудовой катала мог бы выцепить жирненького лоха. Но самое страшное даже не это. Самая печаль в том, что больше никак нельзя попасть на зону! Если «синие» уже что-то подозревали, а с воли подтвердили — дела херовые. Забьют под шконку, а то и вовсе жизни лишат. А ведь тюрьма — всегдашний спутник каталы. Она незримо где-то рядом, иногда за спиной, иногда за поворотом. Эх-эх, грехи наши тяжкие — не слушал я маму. Так вот, кстати, послала меня матушка в аптеку с рецептом — иду, головой верчу, солнышку радуюсь. Вижу — тормозят. За рулем какой-то белесый пидорского вида, на заднем сиденье он — Долин. Тьфу, как некстати.

Долин

— Никуда не поеду, — отрезал Немец, — во-первых, мама ждет лекарства, во-вторых, у меня в кармане лежит билет в Ригу. Я планировал провести заслуженный отпуск в Юрмале. Нервы, знаете ли, ни к черту! Какая тюрьма? Зачем тюрьма? Вы позволите, — обратился он к белесому с рыбьими глазами, — поговорить нам с гражданином Долиным приватно?

Романов заторопился выйти из авто, но оба — и Немец, и Долин — оказались проворней. Кто знает эти кэгэбэшные машины — там, поди, пишется каждый пук. Они направились в подъезд, вышли во внутренний двор на противоположной стороне здания и уселись на скамеечку.

— Это абсолютно невозможно! Неужели не понятно? «Тройка» ведь — пересыльная тюрьма, вы чего! Из нее осужденных раскидывают по зонам. Как я могу оказаться там на трое суток, а потом вдруг материализоваться в «Космосе» или «Белграде»? Это же перст указующий!

— Слушай, — в большом смущении отвечал опер, — как я понял, они соберут зэков из области и совсем другой окраски — хулиганов там, мокрушников бытовых, шушеру всякую… никого из твоей категории там не будет — хуета одна. Я чекистов сам не люблю, уж поверь, но насчет шифровки у них всегда было надежно. Нет причин за это переживать. Там чалится какой-то партайгеноссе из Краснодара, кажется. Он взяточник, но отказывается говорить, где затупиковал бабло. Тебе надо к нему принюхаться, а там уж как покатит. Иди домой — отдай таблетки и переоденься в треники какие-нибудь. Билет пропавший тебе компенсируем — полетишь обманывать трудящихся за счет МУРа.

— Что? Как? Где он? Убежал? — Романов вновь пришел в предынфарктное состояние.

— Да нет. Спустится сейчас. Переоденется и вернется.

— Да не вернется он! Я этот дом знаю — тут шесть выходов! Зачем было его отпускать?

Опер не удосужил его ответом. Немец действительно воспользовался боковым выходом, вышел к дороге метрах в ста впереди и поднял руку, голосуя.

— Вон он! Убегает! Такси ловит! — заблажил чекист.

— Все правильно говоришь. Заводись и подъезжай, как бомбила.

Романов цокнул языком, подъехал и подобрал пассажира. С Немцем в салоне он совершенно успокоился и решил вновь перейти на «вы»:

— Вас, Валерий Эдуардович, на Петровку или, может, в какое другое место подбросить?

— На Петровку, — горько вздохнул майор.

— Я очень попрошу, позвоните по номеру, что вам дали утром, и скажите, что я буду на месте через 40 минут.

— Что ж, через 40 минут в камеру меня? — охнул с переднего сиденья Немец.

— Ну что вы, что вы! — затараторил Романов. — Вовсе нет! Сейчас проведем инструктаж, посвятим вас, так сказать, в суть дела. Потом пообедаем и уж тогда…

И белый «жигуль», высадив майора, помчался дальше, унося двух прекрасно образованных москвичей из приличных семей. Один из них пребывал в оргазмическом восторге и был полон изумительных карьерных ожиданий, в то время как второй испытывал глубокую печаль, тревогу и раздражение.

— Вот же сукин кот! — с оттенком восхищения размышлял Долин, отпирая кабинет. — Май в Ялте провел, а теперь, значит, в Юрмалу намылился. Ох, не тем я занимаюсь, ох, не тем…

Но, увы, ничего другого он не умел. Розовощеким 21-летним юношей выпустился он из Омской высшей школы милиции — уникального для СССР учебного заведения, куда можно было поступить сразу после школы и через четыре года казарменного обучения выйти с дипломом юриста. Молодой Валера Долин начал службу в ОВД Китай-Город, отличился при расследовании взрыва в метро зимой 1977 года и вскоре перешел на работу в МУР. Во время Олимпиады-80, заподозрив жену в измене, он начал процедуру развода, и в этот же период его чуть не уволили из органов — при задержании он сломал подозреваемому ключицу. Как это часто бывает, подозреваемый оказался не при делах, перешел в свидетели и начал жаловаться. Скандал удалось загасить, но от работы по уголовным делам его перевели в более спокойный агентурный отдел.

В отделе «А» он сначала занимался ворами в законе, и это вскоре приелось. Настоящие, почитающие традиции москвичи-воры или, как их следует правильно называть, Воры — люди очень пожилые, промотавшие всю жизнь по зонам, этапам да пересылкам, часто страдающие туберкулезом и в большинстве не опасные. В МУРе на эту публику велась картотека: метрики, список статей и обязательно — где и когда коронован, кем рекомендован и кто из авторитетов присутствовал на короновании. «Законник» — титул зыбкий, часто оспариваемый другими Ворами — тут важно соблюсти все детали, иначе можно легко скатиться в «апельсины» — раскоронованные либо получившие титул левыми путями — подкупом авторитетов и прочее. Довольно сложно было отслеживать молодых и дерзких грузинских Воров — они сыпались откуда-то, как цыплята из инкубатора, и было их непропорционально много. «Грузины» — очень мобильная, дерзкая, плохо поддающаяся оперативной разработке категория. Именно на них были задействованы почти все усилия группы. За пару лет работы Долин почувствовал, что подустал — в характере прочно поселился угрюмый сарказм, а речь навсегда засорилась воровским жаргоном. Частенько, опрашивая какого-нибудь уголовника, майор ловил удивленный, вопрошающий взгляд исподлобья — где ж ты, мусорок, так лихо феню освоил? На каких этапах, в каких пересылках?

Романтика и азарт первых лет улетучились — на смену им пришел опыт. И хоть майор справлялся и показатели у него были совсем неплохие, но появилось ощущение рутины, и, значит, пришло время что-то изменить. Тут как раз началось формирование группы по борьбе с картежниками-мошенниками, и Долин, не раздумывая, ушел туда старшим. Контингент, по которому работала эта группа, был совсем другой — здоровый, следящий за собой, модно одевающийся и профессионально улыбчивый. Никакого воровского омерзения к ментам они не испытывали — легко шли на контакт, много и непринужденно болтали. Проблема в работе с ними лишь одна — потерпевшие. Их как бы не существует! От агентуры идет огромный вал информации о невероятных суммах, проигранных в катранах — специально оборудованных для игры квартирах, в поездах, в номерах гостиниц и на пляжах — но при этом нет обращений от потерпевших! Не заявляют трудяги, молчит проигравшая последний рубль интеллигенция, и уж совсем невозможно выдавить хоть слово из сильных мира сего — ведь те еще и за карьеру трясутся.

Легче всего шпилевым работается с работягами. Буровой мастер, отпахав десять месяцев на Севере, летит себе погулять на южном берегу Крыма, но на беду имеет пересадку в Свердловске. И вот раннее-раннее утро в аэропорту Кольцово столицы Урала. У секции прибытия с выражением безразличия на лице прогуливается известный свердловский катала Зима. Тут же крутится Васька-Симфония. Васька три месяца как откинулся и тоже ждет прибытия рейса из Сургута. При щуплом телосложении он имеет очень серьезный воровской авторитет — прогнать его никак невозможно, и вот они стоят в хилой группке встречающих, косясь друг на друга.

Зачем же известные каталы, прервав нежный предутренний сон, приехали в аэропорт встречать буровиков-нефтяников? Ответ прост — работа. Непростая, филигранно тонкая психологическая работа по изъятию дензнаков у вахтовиков Севера. Грамотный, хорошо подготовленный катала знает назубок фамилии всего геологоразведочного и прочего северного начальства, помнит названия улиц Нефтеюганска, Ноябрьска и прочих мест, где он никогда не бывал. Он легко заводит и поддерживает разговор с работягой-бурильщиком и прямо в такси начинает тонкое разводилово…

А вот и сургутский рейс. Самый заметный пассажир — вон тот в меру пьяный газовик-бурят. У него красное лицо, наполеоновский взгляд и безумная, невообразимой высоты норковая шапка-формовка. Он что-то требовательно кричит и машет руками.

— Сладенький, — вполголоса с нежностью говорит Зима и радостно направляется к отпускнику. Сейчас он представится снабженцем «Сургутнефтегаза», скажет, что лицо бурятское кажется ему знакомым, засыплет фамилиями, задурит, наврет, что встречает начальника из Москвы, да самолет задерживается, предложит коньячок в своей машине — скоротать время до посадки на симферопольский рейс…

Трех часов хватает уральскому шпилевому, чтобы полностью освободить победителя социалистического соревнования от денежных знаков. Буровику выдаются 100 рублей на обратный билет и хорошую выпивку. В Крым сегодня никто не летит, но и в линейный отдел милиции вахтовик-исследователь недр ни за что не обратится — стремно, стыдно, противно. Лучше еще накатить, забыть всю историю и поскорее оказаться дома в поселке газовиков — там, где над бараком всполохами мерцает северное сияние. Только надо что-то придумать, чтобы мужики не смеялись да в экспедиции не узнали…

Бывали случаи и вовсе поразительные. Не так давно знаменитый харьковский шпилевой «Доктор» со своим ковщиком — помощником, «заряжающим» колоду — в московском катране умудрились за двое суток игры раздеть под ноль заслуженного ученого-ракетчика, только что награжденного Ленинской премией. Лауреат трижды бегал в сберкассу, просадил все до копеечки, но даже после этого категорически отказывался писать заяву! Впрочем, его-то как раз можно понять…

В первые месяцы новой работы Долин испытал настоящий шок, когда ему приоткрылась степень проникновения «игровых» во все сферы советского общества — каталы свободно вращались среди актеров, писателей, композиторов. Ученые, особенно занимающиеся точными науками, генералы-военные, работники совторговли — да многие в скучающей номенклатуре любили поиграть в преферанс, нарды, бильярд и даже в шахматы. Да, есть среди катал и шахматисты! Денежные ставки среди этих далеко не бедных людей сначала были просто стимулом, придающим дополнительную остроту. Ведь все знают, что зеленое сукно игрового стола после трапезы — исконно русская традиция, а деды на фантики не играли. Просадить состояние, растратить казенные деньги и застрелиться — тоже вполне в отечественном характере, но в советское время этот пережиток удалось преодолеть путем полной отмены состояний и свободного хождения огнестрельного оружия. Со временем умные разговоры затихают, на кону появляются денежные знаки, и вот уже на генеральской даче между членкором АН и народным артистом можно заметить солидного седовласого гипертоника, известного игрокам как снабженец артели «Уралзолото», Станислав Игоревич. На самом же деле, это Гарик Тифлисский, четырежды судимый и весьма авторитетный катала из Зугдиди. Но игровая номенклатура хоть и догадывается, что не так прост этот грузин, тем не менее его нежно любит. Да и как не любить — в профессиональные разговоры «снабженец» не лезет, никаких вопросов не задает, никогда не просит продвинуть в карьере двоюродных племянников и с удовольствием одолжит бабла под один процент в день. И таких гариков в столице было немало — их всегда можно встретить в ресторане ЦДЛ, в Сандунах, на открытии недели Итальянского кино — всюду, где не впадло появиться человеку со статусом, именем и деньгами.

Побочным эффектом назначения старшим по борьбе с картежниками стала стремительно возросшая популярность майора. Не проходило недели без того, чтобы кто-то из партноменклатуры не обращался к нему с приватной просьбочкой — не возбуждая уголовного дела и без огласки помочь вернуть деньги, проигранные придурком-сыном, мужем дочери или еще каким-либо отбившимся от рук родственником. Иногда, если это можно было сделать без засветки источника, майор помогал, но чаще отказывал, причем делал это совершенно спокойно — ведь даже просто обратившись с такой просьбой, звонивший себя уже дискредитировал, замарал и унизил. Никаких неприятностей в будущем от него ждать не следует.

В кабинете Долин открыл сейф, достал текущие бумаги и углубился в чтение.

Дверь приоткрылась, после чего в нее, имитируя вежливость, два раза стукнули, и вошел утренний гэбэшник — начальник Романова.

«Вот же скоты. Чего ж им еще надо?» — подумал опер и приветливо осклабился.

— Тут такое дело, майор, — чекист сел напротив, — мне нужно личное дело вашего агента.

— Посмотреть?

— Послушать.

Долин пару секунд вопросительно смотрел на полковника и вдруг понял. Личное дело, в отличие от «Рабочего», содержит реальное имя и данные агента. Поэтому оно носит гриф «совершенно секретно». Всякий заглянувший в это дело обязан расписаться на специальной странице и обозначить, по какой причине этот сотрудник сует свой нос в святая святых. А этот хитросделанный, значит, хочет, чтобы я просто пересказал дело, и тогда ему не нужно будет обозначаться и расписываться — ведь он его не читал и даже в руки не брал! Вот же ушлая росомаха — опечалился Долин. Но делать нечего — в МВД идет чистка, и ведут ее как раз вот эти с водянистыми глазами. Не время ссориться и качать права. И Долин открыл дело.

— Зовут его Панченко Александр Захарович. 1949 года рождения, уроженец города Москва. Закончил спецшколу с углубленным изучением английского языка, затем филологический факультет МГУ. В 1972 году осужден по ст. 144 УК РСФСР на 4 года лишения свободы. Срок отбыл полностью. Оперчастью колонии УЩ/62 характеризуется негативно — от работы уклонялся, играл в азартные игры, помещался в ШИЗО, общался исключительно с отрицаловом, — и, поймав вопросительный взгляд чекиста, пояснил: — С отрицательно настроенной частью осужденных. С блатными.

— А за что конкретно был осужден ваш подопечный?

— Это была довольно громкая квартирная кража в высотке на Котельнической. Он спланировал ее от начала до конца, но сам не участвовал и был осужден как наводчик. В дверях квартиры потерпевшего стояли очень сложные замки производства Швеции — это позволило хозяину считать, что проникнуть туда невозможно. Панченко приготовил два массивных деревянных бруса нужной длины, купил две телогрейки с сапогами и гидравлический домкрат. Исполнители с этими бревнами на плечах, имитируя ремонтников ЖЭКа, беспрепятственно прошли мимо вахтера, поднялись на 11-й этаж, уперли один брус в собственно дверь, второй — в кирпичную стену напротив, посередине вставили гидродомкрат и прокачали его. Отжатая дверь открылась внутрь вместе с импортными замками. «Рабочие» занесли свой инвентарь, прикрылись и основательно выпотрошили квартиру.

— Постойте! Квартира Фридмана? Что-то припоминаю. Там же польские злотые фигурировали.

— Да. От ваших тоже кто-то работал по этому делу. Только не Фридмана, а Фельдмана. Это отчим моего агента.

— То есть как? А зачем тогда?

— Видите ли, в приговоре об этом ничего нет, и сам агент ни при каких обстоятельствах об этом говорить не станет. Как, впрочем, и про срок. Я полагаю, что там что-то внутрисемейное — возможно, Фельдман унижал его мать, и это наложилось на психику, а может, что-то еще. Во всяком случае, материального интереса тут не было — он не взял ни одной вещи от исполнителей. С учетом молодости и первой судимости получил минимальный срок и отбыл в зону по громкому, красивому по понятиям делу. Это позволило ему примкнуть к ворам и чалиться довольно комфортно. Как я понимаю, всю отсидку он просто совершенствовался в картах, нардах да шахматах. Освободившись, вернулся в Москву. Работает на пляжах, в гостиницах и катранах. У меня нет данных о его работе в аэропортах либо на транспорте. В уголовном мире имеет кличку «Студент». В течение трех последних лет задерживался УВД Свердловска и ЛОВД Симферополя за малозначительные правонарушения, но был отпущен после нашего вмешательства. Не женат.

— Ну а какие-то уязвимые моменты? Сильная привязанность, употребление наркотиков, гомосексуализм?

— Нет. Ничего этого нет. Психологическое воздействие на него не даст результатов, да и ни к чему это. Агент занимается спортом, очень эрудирован и рационален.

— А кто родители?

— Мать — в девичестве Фальк, дочь какой-то репрессированной немецкой баронессы. Профессор, специалист по мертвым языкам.

— То есть?

— По древним, умершим языкам. Отец был известный хирург, доктор наук.

— Развелись?

— Нет. Отец диагностировал у себя рак, написал письмо жене и вколол в вену смесь морфина с каким-то коктейлем ингредиентов.

— Да вы что! Это очень интересно! А вы не в курсе, это был лидокаин или какие-то препараты натрия, что он замешал с морфином?

— Откуда ж мне это знать? — растерялся опер.

— Ну, спасибо, майор, — чекист с усилием поднялся, — мы отберем подписку о неразглашении по окончании нашего мероприятия. Большая просьба — не задавать вашему источнику никаких вопросов.

— Так я и в прошлый раз не интересовался! Хотите заглянуть в мой сейф и посмотреть, сколько у меня своих срочных, горящих и неисполненных материалов?

— Да-да… — думая о чем-то своем, ответил полковник, — у всех у нас…

И вдруг спросил, глядя Долину прямо в глаза:

— А получится у него? Как ты думаешь?

Тут же, словно очнувшись, отрешенно махнул рукой и, сгорбившись, не прощаясь, вышел.

«Ох ты ж, боже мой, — загрустил опер, — кого же они там закрыли? Какой-то невиданный шухер. И меня припутали, мрази».

Ему передалась эта нервозность «смежников», работать расхотелось совсем, и, закрыв кабинет, Долин отправился прочь от Управления. Как всегда в подобных случаях, он неспешно побрел по Бульварному кольцу к дому бывшей жены. Позвонил, поцеловал в щеку и, не глядя, нашел ладонью головку дочурки.

— Папанька! Папанька пришел! — верещала та.

Через полчаса в сквере, что делит бульвар надвое, он угощал ее мороженым, слушал звонкий смех, и вся усталость, все проблемы и тревоги дня съежились, свернулись внутрь обертки от эскимо и полетели в урну. Долин смотрел на дочку, а по лицу его бродила бессмысленная счастливая улыбка.

Начало

Ну как началось… Да, наверное, в школе еще, с подкидного. Потом дворовые игры — бура, свара, очко. В универе, конечно, преферанс. О, эти бессонные ночи за игрой и первые, невеликие пока деньги… Мухлевать? Неприятное, неправильное слово. Я называю это — относиться к игре творчески, с выдумкой и фантазией. Творчество началось после университета, когда я начал всерьез катать для заработка. На рубашке, то есть на обороте, большинства обычных карт простенький рисунок из пересекающихся в ромбики параллельных линий. Я задумал добавить по одной-две таких линии на некоторые карты. Долго практиковался с рейсфедером и тушью. Добился идеально тонких линий, но они, к сожалению, смазывались потными руками игроков. Экспериментальным путем я изобрел оптимальную пропорцию нитрокраски с тушью, и мои добавочные линии стали крепче типографских! Эта смесь до сих пор мой профессиональный секрет! Кроме того, перед нанесением линии следует легонько наметить поверхность рубашки обломком бритвенного лезвия. Именно острым обломком — он идеально и неглубоко процарапает поверхность с тем, чтобы краска зацепилась за эту бороздку. Затем тончайшим пером проводится линия. Глаз неискушенного игрока видит сетку. Аккуратную, симметричную сетку. Глаз этот не улавливает добавленных линий — они укладываются в общую картинку. Для меня же эта карта совершенно открыта.

Карты с полосатой рубашкой чудо как хороши, но годятся они для работы с неискушенными клиентами. В игре же между собой профессионалы их никогда не используют — даже без моих дополнительных линий типографский рисунок рубашки отличается на каждой карте колоды. Особенно хорошо это заметно в углах рубашки — заход этих линий в угол разнится от карты к карте. Сам я не видал, но рассказывают, что знаменитый Гафур Фернганский, повертев с полчаса колоду с сетчатой рубашкой и хорошо запомнив обе стороны, может потом легко раскидать карты по мастям. А папа его и вовсе по ромбикам рубашки мог читать любую карту и шпилить, не переворачивая. По слухам, этот патриарх нашего дела был способен так заряжать карты при тусовке, что легко контролировал свару до шести участников. Было у ветерана одно правило — правильную карту он всегда скидывал своему партнеру, чтоб отвести от себя подозрения. Выигрыш они потом делили три к одному. Я, между нами, думаю, что типографское дело в те давние времена было в таком упадке, что нормальных качественных карт просто не было — возможно, и я бы тогда научился читать рубашки, как лицо. Играть с сетчатыми рубашками легко и приятно — лох, проверяя карты на крап, сначала ищет изъяны поверхности — наколы иголками и тому подобное. Затем смотрит рубашку, пытаясь глазом определить, что тут не так, но при этом теряется в параллельных линиях, как африканский лев, преследующий стадо зебр. Часа через три-четыре этот царь зверей, опустив уши и повесив хвост, идет рассказывать своей супруге скорбную историю про получку, украденную плохими людьми из кармана в метро. Жаль его, конечно, но что делать, что делать… Ведь и он, встретившись с каталой, обогатился. Как чем? Знанием, опытом, здравым смыслом. Возможно, с этого дня он окончательно передоверит все денежные дела жене. Укрепится советская семья — ячейка общества, вырастет достаток, будет нанесен удар по пьянству. И все благодаря встрече со шпилевым!

Справедливости ради следует признать, что не все так мирно расстаются с проигранными деньгами. Помню, перед Олимпиадой в «Утюге» — автоцентре на Варшавском шоссе — шла демонстрация новой модели «жигулей». А работал я тогда с помощником Мишаней. Он невеликого ума человек, зато бесхитростный и с машиной. Прикатили мы туда с утра и ходим-смотрим. Я — на клиентов, Мишаня — на жигулевые модели. Час ходим, два ходим, а потом я его потерял. Ну, думаю, не судьба мне сегодня озолотиться, как вижу: Миша мой ведет несуразного. Походка у того странная, костюм убогий в коричневую клетку, уши оттопыренные и прическа полубокс.

— Знакомься, — говорит Мишаня, — это Николай. Машину хочет купить.

— Ну, так это к Сергею Владленовичу! — внутренне ликуя и сделав каменное лицо, я выстреливаю первое пришедшее на ум имя. — Не моя сфера. К сожалению, ничем помочь не могу!

Отобразив смесь безразличия и сожаления, развожу печально руками.

— Да нет, — кипятится Мишаня, — тут совсем другая история. Николаю нужно купить машину за боны!

— То есть мы говорим о приобретении автомобиля за чеки Внешторга? Так и это не ко мне, — продолжаю дурковать, — эти вопросы Фира Исааковна решает, но ее сегодня тут нет — кабинет закрыт, я проверял. Можно домой к ней проехать.

— Как это домой? — встревожился ушастый. — Зачем домой? Может, лучше подождать ее?

— Можно и подождать, конечно. Можно и в понедельник вернуться — но говорить в кабинете она все равно не станет. Цвет, модель, компоновка, экспортный вариант или отечественный — все это требует приватной беседы. В кабинете такие вопросы даже не обсуждаются. Понятно, что с бонами у вас приоритет в очереди и прочее, но мой совет — не ведите эти разговоры в служебных помещениях Центра. Да, кстати, Фирочка тут недалеко живет — можно проскочить быстренько.

— А вам-то, парни, какой интерес этим заниматься? — сощурился клетчатый.

— Не хочу огорчать и подрывать веру в человечество, дорогой товарищ, но интерес у нас сугубо материальный, — говорю я, принимая Николая за локоток и провожая на заднее сиденье Мишанькиных «жигулей», — ну не может человек с улицы зайти к ответственному работнику и начать обсуждать деликатнейшие денежные вопросы. Так устроен этот несправедливый и несовершенный мир! Нужно, чтобы человека этого кто-то из своих привел. И вот для этого мы и существуем! Но за бабки тебе волноваться не стоит — мы свой долян от Фиры Исааковны получим, и твоих денег нам не надо. Заводись, Мишаня, я покажу дорогу.

И мы поехали. Дорогу я, естественно, показываю к Мишаниному гаражу, но он этого не понимает и каждый раз восторженно кричит: «Так это ж прямо в мой район… это ж моя улица!» И т. д. Я сижу как на игле, но посмотреть на Мишу-идиота боюсь — он начнет считывать выражение моего лица, лох с заднего сиденья почувствует игру, и все провалится. Короче, велел я остановиться в двух кварталах от его гаражей, показал на какую-то сталинку и вышел. План мой был прост и незатейлив — затянуть время, склонить этих двоих к употреблению алкогольных напитков и затем «найти» в машине колоду карт. Для этого я и довел Миху почти до гаража — иначе он пить откажется. Чем прекрасны дома сталинской постройки? Да подъездами же! Их всегда с десяток. Вот я и вышел через другой и быстро зашагал в магазин «Кулинария» поблизости. Там взял пару пирожных и проделал обратный путь. Смотрю — эти двое уже лучшие друзья: открыли капот, спорят и что-то там слушают.

— Нету, — говорю, — дома ее. Дочка вот чаем меня угостила с тортиком — я вам принес по кусочку. Говорит, мама придет в пять тридцать.

— Так это ж еще почти четыре часа! — кричит клиент. — Поехали обратно! Я лучше машинки посмотрю.

— Ой, — говорю, — я не так выразился. Дочка сказала «до 5:30 придет». Они гостей ждут, а явиться она может в любое время — да вон она идет! Ах, нет — похожа просто.

Сели мы в машину, а я и говорю — давай, говорю, Мишаня, за праздник светлый выпьем по чуть-чуть. Тот опешил:

— Ты ж не пьешь! И какой такой праздник?

— Я, в отличие от тебя, по будням не пью, а за Воздвижение Креста Господня и Полумесяца никак не могу не выпить! Да, Михаил, сегодня большой праздник, — и перекрестился, как мог.

— И полумесяца? — охнул застеснявшийся Мишаня, в смущении метнулся к багажнику и притащил бутылку водки. Он, надо отдать ему должное, очень занятой человек — с утра бомбит, днем меня возит, а ночью банчит водярой. Неутомимый такой. Но глупый. Вот поэтому они и сошлись с Николаем этим. С водочкой пошло веселее, и я, наконец, смог небрежно вставить мучивший меня вопрос.

— А где ж ты, брат Николай, разжился таким количеством бонов, не сочти за наглость?

— Так я, — говорит он простодушно, — советником в Афгане служил.

…и так мне кисло стало после слов этих, что захотелось прямо в машине срыгнуть ненавистную водку и уйти пешком прочь. Вот, думаю, впердолил световой день своей бесценной жизни, проглотил эту погань сорокаградусную — и все коту под хвост. На чекиста, бля, напоролся! И уж хотел я уйти в печали, как Николай этот разговорился. Оказалось, он из Магадана и не гэбэшник вовсе, а простой вояка-подполковник. Ну, думаю, была не была — разведу защитника Родины! Защитник тем временем запереживал — как же мы будем разговаривать с такой важной женщиной да в подпитии, но я его успокоил — нам, говорю, нужно только узнать, какие машины есть в наличии и сколько она откусает за свои услуги по продаже без очереди, а это большой трезвости не требует. Тут они открыли вторую бутылку, а я пересел назад к Николаю и совершенно случайно обнаружил в спинке сиденья колоду карт, несомненно, забытую утренними пассажирами. Раскинули, как водится, сначала подкидного на троих, потом водила отпал, на кону появились деньжата, и началась, собственно, игра. Шпилил я с ним на заднем сиденье четыре часа и уже перестал замечать мерзостный дым от дешевых сигарет, перегар и бредовые казарменные разговоры. Чую — пора сворачиваться. Вдруг Мишаня, заскучав на водительском сиденье, теряет терпение и заводит машину — видно, спьяну решил ехать-таки в гараж. Подполковник сидит за ним и эдаким прохладненьким голосом спрашивает:

— А ты куда это поехал?

И глаза у него нехорошие такие стали. А у меня полный карман выигранных чеков Внешторга и сильное желание без промедления покинуть сцену.

— Останови же, друг Мишаня! — говорю небрежно. — Я выйду сблевну.

Но тут происходит странное — военный наш пошел пятнами и зачем-то вытащил из штанов ремень. А ремень этот — такой неприятный ремень, плетеный, как косичка из сырой кожи. Я смотрю в недоумении, а тот пропустил его через пряжку, и получилась петля. Второй конец он обернул вокруг кисти левой руки, накинул удавку на Мишину шею, уперся коленкой в спинку сиденья и сильно затянул. У водилы нашего из носа стали выдуваться большие красивые пузыри с радужными разводами, а ноги ударились в пляс. Но не это меня опечалило, а то, что правой рукой чертов советник сунул мне под подбородок заточку. Причем не просто сунул, а проткнул кожу, и я почувствовал острие во рту прямо под языком. Вкус металла и крови меня быстро мобилизовал — вся пачка из моего кармана была незамедлительно вручена подполковнику обратно. Он вынул заточку — оказалось, это обрезанный штык от карабина СКС. У нас в зоне старшие конвоиры такие имели, только целые, конечно. Из подбородка хлынула кровь и залила весь мой модный прикид. Мишу воин-интернационалист тоже отпустил, и тот хрипел еще с полчаса, безумно вращая кроличьими глазами.

Уходя в светлые московские сумерки, наш пассажир сказал нечто до такой степени обидное и киношно-тривиальное, что я тут же предпочел это забыть.

Вот такие бывают в нашем деле терпилы…

Да! Миша пришел в себя и удивительным образом сделался абсолютно трезвый.

— Отвези ты меня, Мишенька, домой! Видишь — я кровь пролил за дело неправое. Никак мне невозможно в таком виде по кварталам столицы передвигаться — мусора примут!

— А шел бы ты на хуй, Студент, — отвечал он, осторожно поглаживая свое новое приобретение — странгуляционную борозду. Напрасно я пытался взывать к его жалости, рассказывая о том, что проклятый подполковник, кроме своих сраных чеков, унес и 350 рублей моих игровых денег — расстались мы врагами. Может, и к лучшему…

Дырка у меня затянулась, но осталось небольшое розовое пятно. И вот что интересно — расположено оно в самой-пресамой серединке под моей нижней челюстью. Как он так ловко вымерял? Загадка!



Силикатный проезд

Привез меня этот белесый на какой-то завод, судя по жутковатым железным воротам, номерной. Правду говорят, что на каждом оборонном предприятии у чекистов есть свои помещения. В большом и очень домашнем кабинете с новыми диванами уже ждали двое. Спросили, когда я хотел бы отобедать — сейчас или же перед заплывом в СИЗО? Я жрать не хотел. Началась какая-то вялая тягомотина — они задавали глуповатые вопросы, я что-то отвечал и вскоре сообразил, что они ждут главного. Тут он нарисовался и зачем-то сообщил мне, что только что расстался с Долиным. Началось то, что четверо никогда не нюхавших нар кэгэбэшника назвали идиотским словом «инструктаж». Говорили долго и бессмысленно. Суть же свелась к тому, что мне надо закорешиться с неким чертом откуда-то из-под Краснодара. Приняли его с подругой за огромные взятки, но она все свое сдала, а он отмораживается, уходит в отрицалово, ничего не подписывает и не говорит, где заховал нетрудовое добро.

— Так вы хотите узнать, где зарыто? — говорю.

— В том числе, в том числе… — торопится белесый, — но нас интересует все, буквально все, что он вам расскажет. На него в камере будет оказываться давление. Ваша задача — его приблизить к себе, чтоб он искал у вас защиты.

— Защиты? Опасаюсь, что вы сильно переоцениваете мой воровской авторитет. У меня, осмелюсь напомнить, всего одна ходка. А если меня попутно блатные раздавят? Что вы скажете моей маме? Что сын пал смертью храбрых, выполняя ответственное задание Родины?

— Нам известна ваша склонность к иронии, — заговорил старший, — мы постараемся не допустить развития нештатной ситуации. Блатной, кстати, там только один — остальные не опасны, к тому же собраны из других регионов. Ситуация будет под нашим контролем. В следственный изолятор вас поместят сегодня вечером. Утром администрация начнет досмотр камеры, и на это время всех разведут. Объект нашего интереса будет помещен в одноместную клетку в коридоре, к которой, за неимением свободных, вас пристегнут наручниками — так вы познакомитесь. Большая просьба — не переусердствуйте с вопросами! Добейтесь от него свободного потока, своего рода исповеди, как вы это мастерски проделали в прошлый раз в Лефортово. Теперь нам надо скорректировать легенду вашего задержания. В изолятор вы зайдете под своей настоящей фамилией с обозначенной предыдущей судимостью. По документам вы ожидаете этапа в город Тюмень, где вас объявили во всесоюзный розыск за совершение квартирной кражи у известной вам гражданки Гольденфарб. Через два дня вас вызовут из камеры и официально объявят об изменении статуса и снятии розыска в связи с задержанием самой Гольденфарб за заведомо ложное заявление по мотивам большой ревности. Вы вернетесь в камеру еще на 24 часа и сообщите, что ожидаете выхода на свободу. Это будет критичное время для всей нашей операции, и, если вы действительно смогли установить с объектом доверительные отношения, он обязательно даст вам какие-то поручения, адреса, возможно, записки или устные сообщения для передачи. Мы все это внимательнейшим образом изучим и расстанемся с вами хорошими друзьями. Есть у вас вопросы, пожелания?

Вопросов у меня не было, а пожелание мое могло показаться им оскорбительным, и я промолчал. Под занавес принесли обед в плетеной корзине. Достойный такой обед — отварная телятина, овощи на пару, бутылка «Боржоми», два яблока… Неплохо кормят оборонных трудящихся в нашей самой мирной стране.

В хату заплыл без осложнений. Обозвался, взял неплохое место и стал слушать да присматриваться. Пахан оказался мерзотным доходягой с красными глазами. Я было занервничал и хотел выскочить из всей этой истории — подумал, что у него туберкулез, но по ходу выяснилось, что морфинист. Незаразный значит. Воров в хате, кроме меня, оказалось всего трое. Остальные — шваль всякая: 105-я — бытовые убийцы, 206-я, часть вторая — злостное хулиганство, тяжкие телесные, пара крепких казахов, осужденных за хищения, и прочая шушера. В целом, в хате порядок — шнырь подметает аккуратно, никто не барагозит, все чинно и благородно. Но нет карт.

Зато есть шахматы, правда, маленькие очень. Обычно катальё сторонится этой древней игры. Их можно понять — на доске не смухлюешь, не спрячешь ферзя в рукав.

Я же очень почитаю шахматы. Случилось мне пару лет назад зависнуть на четыре романтических месяца по большой любви в зеленом и таком домашнем городе Киеве. Так вот там, у метро «Дарница», есть так называемая «тропа», где трутся наперсточники, постовые милиционеры, каталы и деды-шахматисты. Там я познакомился со Степанычем. Этот колоритный дядька жил в Тарасовке и каждый божий день, сжимая под мышкой шахматную доску, ехал 50 километров на электричке с единственной целью — сразиться с кем-нибудь, да чтобы за спинами с обеих сторон толпились зрители-советчики, чтобы огонь и ажиотаж. Рубиться со Степанычем было чистое удовольствие. Он отлично знал защиту Стейница, вариант Тарраша, Староиндийскую и Сицилианские защиты, но никогда не принимал никаких названий. Степаныч не сомневался, что все эти комбинации изобретены им самим, а значит, нет необходимости забивать память всякими неблагозвучными для русского уха фамилиями. Был он сирота и жил как перст один. Когда-то давно, выпустившись из детдома, Степаныч поступил в ремесленное училище, где выучился на экскаваторщика. С этой профессией он завербовался на Север, да и оттрубил там прилично годков, играя в свободное время в шахматы с инженерами. Развлечений в поселке строителей Вилюйской ГЭС особо не было, а водку молодой экскаваторщик пить не мог после того, как папаша на его глазах в белой горячке покрошил топором мать. Скопив баблишка, будущий Капабланка собрался в Киев с расчетом прикупить домик на окраине. Он благополучно долетел до Москвы, добрался до Киевского вокзала и там, к большому сожалению, был до копеечки изящно обкатан в cвару тремя профессионалами. А начали, конечно же, с шахмат. Интересно, что самый совестливый из катал отвез экскаваторщика обратно в аэропорт, где дал тамошнему милиционеру бабла, чтобы тот посадил бедолагу на самолет. Такие были времена! Такие были благородные рыцари пикового туза и валета треф!

Карьеру домовладельца, собирающего помидоры, морковку и лук на приусадебном участке, пришлось на несколько лет подвинуть, и Степаныч вновь оседлал ревущего железного зверя.

— Но понимаешь, — жаловался он мне, — после этой вокзальной катастрофы у меня работа не шла. Все время было ощущение, что обкатали меня не на деньги, а на мечту! Я опять собрал лавэ, но уже не так много. Собирал я его, будто строил график из двух линий, где одна сторона — накопленная сумма, а вторая — ненависть к этому проклятому Северу с его авитаминозом, бараками, телагой и сапогами в вечном мазуте. И вот когда эти прямые сомкнулись, я осознал, что не могу там оставаться даже один день. Взял расчет и бежал оттуда. Купил вот полдома в Тарасовке. Скучно — пиздец! Кроме того, оказалось, что морковку выращивать вовсе не хочется — вот и мотаюсь на «тропу».

Лукавил дядя. Его подчеркнуто архаичная внешность а-ля Мичурин, облезлый пиджачок и потертые ботинки притягивали самоуверенных дурачков как магнит. Редко когда бывший детдомовец возвращался в Тарасовку без четвертного, а то и полтинник, бывало, срубит. Играть с самоучкой было истинное удовольствие — мы мгновенно углублялись примерно наполовину партии, а затем, когда фигуры расползались по всей доске, начиналось интересное и совершенно непредсказуемое. Степаныч блистал неожиданными и часто фатальными для его короля комбинациями, но это была напряженная, динамичная, захватывающая игра. К сожалению, как это почти всегда случается в нашем деле, Степаныч вскоре меня возненавидел. Во-первых, оттого, что ведь и я стал приходить на тропу с доской, отбирая у него хлебушек, а во-вторых, он мне банально проигрывал, что просто бесило бывшего экскаваторщика. Очень жаль, но киевская любовь моя вскоре резко оборвалась, и, к большой радости маменьки, я вновь образовался на Фрунзенской набережной столицы. А Степаныч продолжает свое подвижничество и упорно внедряет в массы, популяризирует эту древнейшую игру. И все за четвертной или чуть больше в день, минус пятерка постовым ментам. Пытались с него до кучи еще и метрополитеновские мусора получать, да он их на хуй послал как с добрым утром:

— Идите, — говорит, — вампиры, под землю — там ваше место. Нечего тут шакалить, а не уйдете — начальству напишу!

Вот такой там Степаныч! Будете на тропе — привет ему передавайте.

Так вот, взял я, значит, шахматы и спрашиваю у каторжан, не интересуется ли кто выиграть у меня партейку-другую? Тишина. Что в целом закономерно, учитывая состав ассамблеи. Спрашиваю еще раз, и тут блатной кричит:

— Красный! Где ты, сука, загасился? Красный!

Из-под нар появился помятый дядька плотного телосложения со свежим синяком. Лицо его, невзирая на синяк, абсолютно для тюрьмы неподходящее. Что-то было в нем от начальника большой всенародной стройки из фильмов, на которые никто не ходит. Так мы и встретились.

— Не угодно ли? — протянул я к нему два кулака с пешками.

— Нет. Я черными буду, — ответил он, не прикасаясь к моим рукам, — да только у меня ничего нет. Не на что играть.

— Гонишь, проблядь красножопая! — зашипел смотрящий со своей шконки. — Салом зарос, псина! На воле мильены тупикнул, мразота???

Ничего не отвечал мой объект, вздохнул только. Вздох этот мне очень не понравился — с каким-то клокотанием вздох, будто легкие отбиты. Видно, бедолагу тут уже вовсю плющат. Печален, надо отметить, удел цеховика, расхитителя или взяточника. Воры немедленно начинают кампанию удушения несчастного, выбивая из него все тайники и секреты. Делается это порой жуткими методами — шестерки издеваются как могут, и даже опущенные смотрят на бедолаг с жалостью. Мало кому удается выстоять такой пресс. Затем эта информация пасуется на волю, реквизированное добро передается в общак, а добытчикам организуется достойный грев и долян по выходу.

«Красный» сел на нары в какой-то необычной позе, обхватив коленки руками, словно старался занять минимум пространства. Играл он медленно, подолгу продумывая каждый ход. Видно было, что сидение напротив меня за этой крошечной доской позволяло ему отрешиться на время от ужасов действительности. Игра его засосала, втянула целиком, выдернув из кошмаров камеры. Он обхватывал голову руками, что-то шептал и даже тянул себя за мочки ушей. Мне не хотелось, чтобы возвращение его в реальность совпало с проигрышем в игре, и я решил эту партию слить — начал делать ошибки. К моему удивлению, взяточник каждый раз прекращал игру и сам указывал мне на мой косяк. Ничего не оставалось кроме как поставить ему мат. Фигуры вскоре пришлось сложить, но не из-за заторможенности соперника. На нервы действовал блатной, зачем-то прицепивший к нам двух шестерок — зрителей. Я уже знал, что погремуха у него Сеня-Музыка, что он вор по масти, но не законник, хотя и был положенцем где-то на юге Урала, кажется, в Кургане. Мы немного поговорили о Свердловском СИЗО, где в разное время бывали по пересылке. Общих знакомых я решил не искать — мало ли чем закончится эта стремная эпопея? Довольно быстро я сообразил, что наркоша этот работает на КГБ, и выполняем мы тут одно задание, только роли разные. Он — плохой следователь, я, соответственно, хороший. Он будет партработника бить, а я приголубливать. Сучий сценарий, если разобраться, да и спектакль — говно.

Я согласился сыграть еще одну партию, но вслепую. Лег на нары, закрыл глаза и стал диктовать каждый свой ход, а Федор Николаевич, как он мне представился, глядел на доску и двигал свои и мои фигуры. Так я и заснул — тяжелый день был. Нервный очень. Проснулся от звука глухих ударов и мычания. Под тусклым светом лампочки шестерки, запихав Федору в рот половую тряпку, лениво били его по почкам. Я закутал голову курткой и отвернулся к стене. Сегодня мне нельзя вмешиваться — пусть каждый играет свою роль. Поганое место — тюрьма. Да и жизнь вся поганая…

Приснился мне Карпухин. Был у меня такой одноклассник. Как он затесался в нашу элитную школу — загадка. Может, сын чей-то был внештатный — не помню уже. Так вот, в восьмом классе он начал меня терроризировать — то подножку поставит, то портфель мой скинет с подоконника, то скажет что-то обидное. А сидел он как назло прямо за мной. И вот однажды я задремал на уроке, а Карпухин авторучкой нарисовал на моей спине могильный крестик. Неприятно. Причем рисовал гад по шву пиджака, где ткань толстая, чтобы я не почувствовал и не проснулся. Крестик я дома кое-как отмыл ацетоном и тут же твердо решил прекратить эту затянувшуюся бодягу. На кухонной плите, в пустой консервной банке, я растопил свинцовую оболочку от кабеля и тут же вылил огненную жижу в большую столовую ложку, аккуратно подогнутую с боков молотком. В итоге у меня образовалась каплевидной формы штуковина. Вообще такое изделие называется свинчатка, но я назвал ее блямбой. Она идеально укладывалась в кулак, но была тяжеловата. Я было сунул ее в карман школьного пиджака — он немедленно перекосился, в кармане штанов она при ходьбе, как маятник, лупилась об ляжку. Решил носить ее в портфеле. Сукин сын Карпухин, конечно же, перестал меня замечать — ведь так всегда и со всеми бывает, не правда ли? Короче, таскал я эту блямбу недели три, пока меня не осенила простая мысль: ведь совершенно очевидно, что как только я эту штуковину потеряю или просто оставлю дома, Карпухин выйдет на сцену с новым номером и я вновь буду унижен. Закон подлости работает без сбоев. Так на фига же ждать? Я переложил бывшую рукоятку в карман и в конце большой перемены, когда все разошлись по классам, сам подошел к нему в коридоре. Карпухин что-то судорожно переписывал. Я поставил свой портфель рядом на подоконник и — о, удача! — этот придурок смахнул его на пол. Я нагнулся, но поднимать портфель не стал, а, выпрямляясь, нанес своим тяжеленным кулаком удар в ненавистную челюсть. Голова его со звуком полена, брошенного о бетонный пол, стукнулась об стену. От удара Карпухин отключился и медленно сполз вниз. При этом глаза его закатились, а на лице блуждала улыбка — он смеялся в момент удара, и это выражение заморозилось. Невыразимый ужас охватил меня! Швырнув блямбу в портфель, я бросился прочь из школы. Дома я долго держал руку под струей холодной воды, но фаланги пальцев все же распухли. Часа через два я решил пойти сдаваться — меня преследовало видение сползающей по стене посмертной улыбки моего врага, причем самого лица я не видел — лишь белки закатившихся глаз и глупую улыбку. Накатаю явку с повинной — решил я. В кино все пишут явки, и им срок скидывают — вместо пятнадцати лет дают всего четырнадцать. Но как же я ее напишу, если пальцы так раздулись, что и авторучку-то не удержат? С такими мыслями я неуверенно побрел обратно.

К крайнему моему изумлению, во дворе школы не было ни скорой, ни милиции. Может, не убил я Карпухина-то? — шевельнулась зыбкая надежда. Был он, конечно же, живой. С паркетного пола школьного коридора поднялся совсем другой Карпухин. Он стал тих и светел, а вскоре и вовсе вступил в комсомол. Передо мной теперь он немного даже заискивал и громче всех смеялся моим шуткам — я тогда набирал популярность. Вроде даже стал лучше учиться. Впрочем, в девятый класс его все равно не взяли — он поступил в какой-то техникум и растворился в быстротекущем времени моей юности. А я крепко усвоил правило — не следует ждать! Ни в коем случае нельзя ждать! Привычка использовать момент неожиданности и бить первым не раз выручала меня и в зоне, и на свободе. Это очень полезная привычка. Да я больше скажу — до конфронтации вообще доводить нежелательно. Если ощущаете угрозу, отложенный наезд и прочий подобный дискомфорт — выбирайте удобный вам момент — и вперед! Удар следует наносить всем корпусом, помогая плечом в момент, когда рука почти распрямилась. Бить в челюсть или в нос не советую — это амортизаторы черепа, они лишь смягчат удар. Желательно приложиться в надбровную дугу чуть сбоку и вызвать сотрясение мозга. Поверьте — выйдя из лазарета, супостат уже не захочет даже близко подойти. Окружающие могут посчитать вас не вполне вменяемым, но это даже хорошо, и часто жить с такой репутацией легче и спокойнее.

Федор

Проснувшись утром, я долго размышлял, как быть с этим Сеней-Музыкой. Он меня раздражал. Раздражали его шкварки, бесила эта парочка шестерок. Даже его дебильная поза лотоса действовала мне на нервы. Один хороший удар в голову — и этот «лотос» перевернется в воздухе, а шавки его разбегутся по углам. Ни малейших проблем это не вызовет. Я — вор! Бытовики, хулиганы и прочая срань не смеют вмешиваться в конфликт воров. Но беда в том, что этот удар переломает все чекистские планы. Пресс выдумал, очевидно, тот белесый говорливый полупидор, но в итоге под нервным прессом оказался как раз таки я. Этого коммуниста-неудачника я бы развел гораздо лучше в одиночку, без наездов, увечий, без блатоты — но это не моя игра, и не мне диктовать ее правила. Выполню, что от меня хотят, пару дней отдохну — и в Ригу.

Моя утренняя минутка философии была прервана криками: «Шмон! Выходить по одному! Становись лицом к стене!» Всех квартирантов раскидали по четыре в одиночку, а я, вышедший из хаты последним, был легко бит конвойными за понты и медлительность, после чего прицеплен левой рукой наручником к «стакану», в котором сидел взяточник — он требовал врача. Стаканы на нашем коридоре, или по-тюремному — продоле, не бетонные, а целиком сваренные из арматуры. Своего рода вертикальная клетка, как у зверей в передвижных цирках. Лицо взяточника было землистого цвета, вокруг глаз образовались отечные мешки.

— Не нравится мне ваш видок, Федор Николаевич, — приветствовал я его уныло, — эдак вам скоро будет не до шахмат.

— Да, похоже, меня скоро как срубленную пешку положат в деревянный ящик, — с клокотанием отвечал он. Слова звучали так, словно в горле его стояла вода. Затем посмотрел мне прямо в глаза и сказал с тоской: — Ну почему вы мне не верите? Ведь я и войну прошел, и жил, как все, не шиковал и не понимал никогда этих самых Больших денег…

— Кто это «вы»? — возмутился я. — Никаких, простите, вопросов я вам не задавал. Чему это я должен верить или не верить?

— Ну, вы. Все…

И он, насупившись, уставился в пол. Однако шмон — дело длинное, и мы разговорились. Федор посетовал на шестерок, которые выбили и отняли у него два золотых мостика изо рта — теперь ему нечем жевать. Сказал, что никогда не представлял такой звериной жестокости людей друг к другу. Когда-то он работал с пленными немцами и был удивлен степенью их сплоченности и взаимопощи. Отчего же советские зэки такие звери?

— Если мне суждено выйти отсюда когда-нибудь — буду на перекрестках стоять и рассказывать людям о тюремных ужасах. Никто меня не заставит замолчать!

«Ага, — подумалось мне, — ты доживи-ка, братец, до суда. Даже если дотянешь — не дай бог после приговора попасть в черную зону — тогда шансы увидеть тебя за разъяснительной работой на перекрестках выйдут даже не в ноль, а в минус». Зоны в СССР, как все мы знаем, существуют двух типов — красные, управляемые администрацией, и черные, в которых хозяева — блатные. Затем партиец начал долго и многословно перечислять свои заслуги в деле построения коммунизма. Речь его очистилась от бульканья, в потухших глазах появился огонь. Через час этого монолога сознание мое затуманилось, а воображение живенько нарисовало зашторенный кремлевский кабинет, где я сижу во главе длинного пустого стола, на дальнем конце которого шевелится мелкая фигурка обиженного судьбой человечка.

— Ну как же так, Федор? — спрашиваю я с менгрельским акцентом. — Как ты допустил такой мерзотный косяк? Почему крысишь бабло и с братвой не делишься? Ты не охуел ли, Федор?

И на серебряный подносик — тук-тук-тук — вытряхиваю из трубки сгоревший табак «Герцеговина Флор». Но человечишко продолжает гнать пургу о своих былых партийных заслугах, пытаясь таким образом выторговать себе скощуху. «Были, — говорит, — допущены отдельные перегибы на местах. Частичного головокружения от успехов тоже не удалось избежать. Но в целом колебался я исключительно с линией партии родной». И продолжает дальше давить подобную непонятку.

Тут вдруг без стука заходит в кабинет какой-то маршал, идет прямо ко мне и хамски так говорит:

— Руку!!! Руку давай, перхоть!

«Ах ты ж, — думаю, — контра богомерзкая! Да я тебя в пыль лагерную! Нет, — решаю, — лучше, расстрелять!» Тут пригляделся — это и не маршал никакой, а наш «продольный» — то есть коридорный надзиратель, а рука моя ему нужна, чтоб наручники снять. Шмон закончился, значит. Сейчас в камеру поведут.

Откровенно скажу — не люблю я коммунистов этих. Самые бесчестные люди в моем понимании. Лучше других знают, что проповедуют утопию. Лучше понимают, что она абсолютно недостижима, но врут, врут и врут. Не могу сказать, что я глубоко изучил этот подвид вкуснопитающихся — не та у меня специальность, но вот из тех, с кем приходилось сталкиваться, все как один редкостные подонки. Забавно, что они и зону для себя отдельную построили под Нижним Тагилом — «Красная утка» называется, или ИК-13. Сидят там с теми, кто их покой на воле охранял — с ментами. Интересно бы глянуть, какая там у них внутрикамерная иерархия? Вместо паханов — секретари горкомов, хлеборезом никак не меньше инструктора ЦК по идеологии, а наряды выписывает крепкий хозяйственник — замдиректора какого-нибудь Уралмаша. А кто ж тогда в промзоне вкалывает? А менты и вкалывают!

Но сдается мне, что все не так, что рулят там дерзкие менты-кавказцы, а партийные под нарами сидят да камеры подметают. На зоне, нельзя не признать, гораздо больше здравого смысла и высшей справедливости, чем на воле. Не любят, не жалуют там власть советскую. Заплыть на зону с погремухой «Красный», которой Музыка наградил Федора, — это равносильно высшей мере. В воровских понятиях зэк не должен даже прикасаться к красному. Цвет этот ассоциируется с властью. Помню, собирались короновать Войтека — серьезного, заслуженного вора. И все-то у него было готово — два «законника» обещали поддержать, третий представлять его должен был, как вдруг заведующий комнатой свиданий, тоже зэк из хозобслуги, рассказывает почетному собранию, что видел, как Войтек втихушку смачно пожирал красный арбуз. Скандал!

— Вы, бля, кому поверили? — заблажил-засуетился Войтек. — Дыня это была! Дыня!

И нательное на себе рванул. Но обвинение серьезное, так его не оставишь — разыскали шныря, что пол там убирал, и тот подтверждает: таки да — корки были арбузные!

Как он орал, Войтек этот, как выл по-волчьи! Пропала карьера, утрачен весь смысл воровской жизни, разом ухнул в парашу весь авторитет, накопленный годами…

А нехуй трогать красное! Хочешь пролезть в Воры — соблюдай, сучара, традиции!

— Вот, — говорю я Федору уже в хате, — напрасно ты передо мной своими партзаслугами козыряешь. Не то место, не та аудитория. Здесь другие истории в цене — про баб, кабаки и снова про баб, но уже других.

— Все-то горюшко мое как раз из-за них, проклятых! Все-то беды мои, — и носом зашмыгал, болезный.

Вот, думаю, и нашел я точку соприкосновения! Это не почки по ночам отбивать — тут, шавки позорные, интеллект нужен! Рассказал он мне о любовнице своей Нунэ, как погряз с ней в блуде, позабыв жену честнейшую. Как закрывал глаза на безобразия в тресте ресторанов и столовых подведомственного города, где директриса развернула невиданные хищения. Как хлопнули менты да гэбэшники всю камарилью и как разом кинулись прочь все бабы — одна сейчас самозабвенно топит его показаниями надуманными, другая просто свалила в неизвестность. И только боевая подруга — жена верная, незаслуженно им обиженная — ждет его терпеливо в квартире со скромным чешским сервантом. Долго слушал я этот поток, подталкивая его в нужное русло и отсекая лишнее. Детей у него нет, за Нунэ тоже гоняться незачем — ненависть к ней у клиента искренняя и горячая. Подозревал он ее в изменах, но сил не было расстаться. Расставаться, конечно, незачем, особенно если она в сексе хороша — это пережиток, мелкособственнические настроения. Но вот бабло в таких ситуациях 99% мужиков, даже членов КПСС, перепрячут. Друзей у него тоже нет настоящих — все больше партэлита, то есть говно-люди. Остается жена. О ней он говорит с чувством немалой вины, но и с большой долей страха. Почему он ее боится? Лучше пока не пальпировать эту тему. Сыграли мы три партии — он чутка успокоился. Мне нельзя все время слушать — иначе это на допрос похоже будет, и клиент насторожится — так я всякие истории вставляю, консультирую его по нравам тюремным, советую. Чую — пора вернуться к разговору о жене.

— А правда, что у вас за разводом обязательно следует исключение из партии?

— Хуже! Еще и работы лишат. Развод для нашего брата — это крах всего.

И вновь я его вожу вокруг да около этой темы, внимательно срисовывая движение век, рефлексию мышц лица — ну все как при серьезной игре на катране. Все, кажется, затыкается вокруг жены, но неясно, в каком плане. Либо это просто переполняющее чувство вины, либо таки спрятал у нее нетрудовой клад и боится, подлец. Опять же — чего именно боится? Боится, что супруга треснет и выдаст припрятанное? Маловероятно. Он уже прекрасно понял, как работает эта система — тут мертвые заговорят. Давно бы уже все изъяли да к делу приобщили. Остается предположить, что боится он того, что жена кубышку просто не найдет. Но вот в какой плоскости лежит его страх? Опасается ли он, что бабло банально сгниет в земле либо того, что оно сгниет в земле до его выхода на свободу? Надо пробить — как он видит свою ситуацию и свои шансы на выход. И я начинаю разговор с фразами, построенными в будущем времени: «когда все это закончится», «когда выпустят» и тому подобными.

— А я и не выйду отсюда никогда, — с грустной уверенностью отвечает на мой незаданный вопрос Федор Николаевич, — дело в том, что у меня уже был инфаркт, есть астма с диабетом — и вот, стараниями этих товарищей, — кивает он в сторону шестерок, — теперь еще кровь в моче и в горле. Да и нечего мне делать на воле-то. Стыдно очень. Перед людьми.

На слове «людьми» я поставил ему мат и полез на полку — надоело играть, надоел разговор этот, мне ненужный. Лег, закрыл глаза, но разогнать мысли не получается. Что значит «стыдно»? Отовариваться в спецраспределителе не стыдно было? Гнать с трибун бессмысленную парашу год за годом? Днем нудить о Моральном кодексе строителя коммунизма, а вечером, рассказав по телефону жене о затянувшемся собрании, вдохновенно переть знойную армянку под хороший коньяк с икоркой. Баблом он наверняка делился, так перед какими людьми ему стыдно — перед теми, кто давал снизу, или перед верхними, кому сам передавал? Или перед всей цепочкой? Удивительная помойка. С этими мыслями я погружаюсь в спасительную расслабляющую полудрему.

И они еще называют меня картежник-мошенник. Да я агнец. Я ангел во плоти!



Пружина и Духовка

И как у любого уважающего себя ангела, есть в моей биографии черные пятна, как без них. Вот был у меня, например, грех торговли людским товаром — живыми то есть людьми. Мысли мои, как стая голубей, вспорхнули и помчались. Но недалеко — в прошлое лето.

Кличка «Папа» ему не слишком подходила. Никто, если расспросить окружающих, такого папу не захотел бы — большой, рыхлый, неряшливый, с бегающими глазами и весь расписной. В жарком Сочи ему приходилось несладко — чтобы скрыть татуировки, он вынужден был носить рубашки с длинным рукавом и застегивать их до самого кадыка. Папа — ростовский наперсточник. Но Ростов — Мекка блатных, лохов там не больше, чем в Тель-Авиве, и с начала мая Папа образуется во Всесоюзной здравнице. Работает он на адлерском рынке, в парке «Ривьера», ну и на пляжах, конечно. Вертеть наперстки — дело довольно сложное и хлопотное. Двухэтажное дело. Включает оно в себя «верхних», «нижних» и человека или двух «на шарах». Верхние ответственны за создание легкого и веселого кипеша — кричат, суетятся, создают движуху. Их задача — привлечение лоха, втягивание его в игру. Старший из верхних имеет при себе пачку денег — на нем лежит ответственнейшая миссия: в нужный момент засветить ее клиенту, а затем горячо и слюняво зашептать ему в ухо фразу, коей слаще для дурака нет: «Пацан! Я вижу, тебе прет сегодня! Не ссы, я поддержу — на мои сыграем, если что. У тебя маза, пацан!» Ну низовой — это, понятно, сам колпачник, а на шарах обычно крутится быковатый угрюмый придурок, неспособный к более креативным занятиям. Обычно это бухающий спортсмен-неудачник. Платят ему фиксированно 25 рублей в день в любой точке нашей бескрайней родины. Обязанности шарового просты — успокоить лоха, если тот после проигрыша забарагозит, и смотреть, нет ли где мусоров. Папа таскает всю эту ораву за собой — накладно, конечно, но что делать.

Я же калач тертый и вполне могу справляться один. Никто мне не нужен. То есть для работы не нужен, но для души желателен верный, незлобивый помощник — так мне спокойней и комфортней, что в нашем нервном деле немаловажно. В прошлом сезоне прибилась ко мне «Духовка» — неопрятная, визгливая тетка возрастом под полтос. Как прибилась? Ну как Снегурочка к Деду Морозу. Никто ведь не знает, откуда Снегурочка взялась, состоит ли в комсомоле, кто ее родители и почему она не в школе или в институте. Рассказывала Духовка, что некогда работала буфетчицей на автовокзале в Нальчике, но там закрыли директора и начали переучет. Результатов его она решила не ждать и дунула в Сочи. Вся ли это правда, часть или там никакой правды вовсе нет — никому не интересно. Четверть Духовкиного мозга была заполнена шкварками, присказками, шутками и прибаутками, а остальные три четверти просто не работали до поры, а может, и вовсе отсутствовали. При этом тетка была позитивная и относительно честная. С ней хорошо каталось на пляжах недорогих пансионатов. Мы начинали в буру или секу, причем при каждом сбросе или повышении ставки она взвизгивала своим фирменным, негромким, но очень въедливым голосом. За визгом следовала россыпь прибауток. Все это притягивало отдыхающих, они вваривались в игру. Через некоторое время я подавал ей сигнал, и Духовка уходила вдоль пляжа метров на двести-триста к следующему санаторию и там терпеливо ждала, когда и я перебазируюсь. И все повторялось. В конце дня она получала свои 20 рублей, пихала их в лифчик и семенила к Курортному проспекту на автобус, чтобы завтра в назначенное время образоваться у обговоренного пансионата. Была в ней маленькая тайна. Не тайна даже, а так — загадка. Назначишь ей, к примеру, быть к полудню у пансионата «Рыбак Заполярья», а в силу бессонницы или там несварения желудка придешь туда в десять — вот она, Духовка, смиренно сидит на лавочке. Ждет, словно она прямо тут и ночевала. Впрочем, к недостаткам ведь такое не отнесешь, правда?

Так вот о Папе. Случился у него день рождения. И, как это бывает у приличных, уважающих себя колпачников, отмечал он его в ресторане гостиницы «Приморская». Меня не звали, но так получилось, что я уже был там — Жора Похуйдым отужинать пригласил. Как Жорик обрел такую погремуху, мне неизвестно. Видно, когда-то это была его любимая присказка, но как только она стала официальной кликухой, он ее из своего лексикона удалил навеки. По крайней мере, я этого слова никогда от него не слышал. Однако удалить слово из лексикона и удалить кличку из оборота братвы — совершенно разные вещи. На памятнике слово «Похуйдым», конечно, не напишут, но погоняло свое Жорик будет носить, пока не смежит веки. Ничего тут поделать нельзя.

А кличка, скажу я вам, огромное значение имеет! Вот Историю КПСС у нас в универе преподавал пророкуренный сморчок с засаленными локтями бессменного пиджака. Фамилия его была Макеев. И вот что удивительно — как только мы начали называть его на оксфордский манер — МакКеев, старый пень волшебным образом преобразился! Бубнить он перестал — можно было уже разобрать речь, вдруг выпрямилась спина, и даже пиджак был перелицован любящей супругой. К моменту сдачи госэкзаменов иначе как Лорд МакКеев его никто не называл. Не удивлюсь, если сейчас он носит монокль, трость и костюм-тройку. Вот и Жорик своей кликухе вполне соответствует — лишнего в голову не берет, о пустяках не заботится, в волнениях-переживаниях не замечен.

Братва нам руками машет — отказать неловко. Перешли за стол к Папе — сидим, закусываем. Под занавес подошел я к имениннику и говорю:

— Слушай, Папа, нехорошо как-то получилось, но ты не думай — есть у меня для тебя подарок!

— Ай, перестань, Студент, слышь! Какой подарок? Выпей, закуси — вот и будет мне подарок… а что у тебя? — и глазом сверкает.

— Духовка.

— Да ты погнал или че? — обиделся он. — Какая нахер духовка?

— Сказочная! Озолотишься с ней.

И дал ему развернутую аттестацию своей помощницы. Юбиляр невероятно оживился — женщина у наперсточников оценивается в пропорции один к трем, то есть правильная тетка привлекает лоха в три-четыре раза эффективней, чем угрюмые мужики-подельники. Такое вот у моих смежников царит гендерное неравенство.

— А че ты сливаешь-то ее? Много просит, что ли? Бабло тягаяет? Что такое? — заволновался Папа, привычно потея.

— Она старается, но тянет не мою публику. Колхозница. На нее клюет знатный механизатор, дояр, премированный путевкой, или даже целый завклубом — а мне нужна публика посложней. Но для тебя она в самый раз.

— Для меня в самый раз, — эхом повторил он, и глаза его налились медом, — а я тебе хошь — парня дам! Дураковат, но предан как бульдог. Спортсмен. Пружина зовут. Один на один поменяемся — с тебя, как с брата, доплаты не попрошу!

Договорились утром встретиться у гостиницы «Горизонт» — каждый со своим товаром.

— О чем ты там с ним тер? — поинтересовался Похуйдым.

— Человечками обменяемся завтра. Он мне в помощники Пружину какого-то тулит.

— Ой, бля! Гемору ты с ним отхватишь. Этот Пружина робот-ебанат какой-то! Не знаю, откуда он к ним прибился, но Папа держит его на шарах. С ним косяк был в первый же день на рынке. Я сам видел. Там какой-то штымп вертелся, Папа занервничал и говорит Пружине — ступай за ним, пробей, посмотри, что за черт? Пружина слово «пробей» понял буквально. Через минуту удар, будто шмот сырого мяса уронили, шум, скандал. Из-за киоска торчат ноги этого несчастного штымпа, а цыганки уже ему все карманы распотрошили, вытащили яйца наружу и в трусах заначку ищут. Очухался чувак, уполз куда-то. Велено было Пружине этому на работу больше не приходить, но сейчас он опять с Папой в бригаде. Не бери его — лучше один работай.

— Да пусть трётся со мной. Одежду носить будет, прикроет, если что… Посмотрю завтра.

На следующее утро в сквере у «Горизонта» можно было наблюдать сцену совершенно непотребную. В Сочи — городе высокой культуры быта, как в каком-то захолустном Нью-Орлеане, шел обмен живыми людьми. Я торговал Духовку, Папа предъявил угрюмого, невыспавшегося парня лет 22.

— Пружина! — пафосно объявил он голосом комментатора матча. — Служил в спортроте! Чемпион задунайского края!

— Забайкальского округа, — поправил угрюмый.

Ударили по рукам и разошлись. Обмен Духовки на Пружину был признан состоявшимся. Парнище оказался неплохой и весьма исполнительный. Научил разнообразным уставным военным терминам, из которых наибольшее впечатление на меня произвели «отдыхать лежа» и «прием пищи». Сейчас если спросит кто на Арбате — куда это ты, Студент, намылился? Я гордо отвечаю: в «Метелицу». На прием пищи!

И остановится человек в смятении, и станет думать — что это со Студентом? Мозгами поехал или как? Это все оттого, что водку не пьет! Плюнет с осуждением и пойдет себе дальше, качая головой. Кличка эта, если честно, мне не по душе, но у многих еще хуже. А у некоторых наоборот. Бывают в нашей среде и совсем исключительные случаи, своего рода казуистика, когда кликуха полностью совпадает с именем. Познакомился я в Бутырке с мошенником из Каунаса. Невероятно веселый человечище с очаровательным акцентом. Погоняло у него «Стаси́с». Да, может, вы уже слыхали о нем?! Однажды в Каунасской спецкомендатуре расконвоированный зэк продал проходящим мимо забора цыганам казенную лошадь. Продал сквозь забор! Так вот это он — Стасис! Это и имя его по паспорту, и погремуха блатная — полное совпадение и редчайший случай! Друг мой по жизни и игре. Лошадь та принадлежала хозчасти и была выведена за территорию на выпас. Плут как по нотам разыграл блестящую комбинацию со всеми необходимыми элементами: бегал якобы к начальству — спрашивать разрешения, имитировал муки сомнений и в оконцовке просунул через сетчатый забор сорванную с пожарного щита бумажную инструкцию с синей печатью. Неграмотным цыганам этого оказалось достаточно — они в ответ просунули бабки, отвязали лошадку да и пошли себе дальше по только им одним известным цыганским маршрутам. Коня, как водится, списали на злых прибалтийских волков. Но где-то всплыла чертова пожарная инструкция — цыган тормознули, возбудили дело, добавили страдальцу год и вернули с химии обратно на зону. Он освободился и жил у себя в Литве вовсе неплохо, был в авторитете, но зачем-то двинул в Москву, где и влез в большую аферу с военными строителями. На допросы его таскали непрерывно — менты, военная прокуратура, КГБ, и каждый раз, когда, откинув кормушку, попкарь кричал «Стасис Урбанес» мой сосед гордо обводил взглядом камеру. Имел право — кого ещё вертухай по кличке вызовет? Да уж — везёт некоторым.

Проработали мы с боксером душа в душу до самого конца сезона. В начале октября проводил он меня в аэропорт.

— Куда ж ты теперь, друг сердечный, Пружина? К колпачникам подашься? — поинтересовался я.

Ответ меня огорошил:

— В военкомат. Пойду обратно в армию. Прапорщиком.

Присвистнул я в изумлении и пошел себе на посадку, придерживая котлету с заработком, пришитую изнутри к рукаву — недурно сезон отбили.

Нет, думаю, правильно я сделал, что на кафедре не остался и в аспирантуру не пошел — ну где бы я таких пружин, пап и духовок встретил?



Москва

В столовой начальник отдела сделал Долину жест пальцами. Вроде как «подожди меня на выходе». Неприятно. Всегда неприятно, когда зовут на разговор вне кабинета. Эти разговоры могут поменять всю карьеру, а иногда и жизнь.

— Слушай, Долин, где твой человек?

— Так забрали же его дзержинцы, товарищ полковник! Как вы приказали — я им передал.

— Не надо драматизировать насчет «приказали», Долин. Они общались с тобой и напрямую, без меня! И что, ты Немца после этого не видел?

— Никак нет. А что случилось-то?

— Я бы и сам очень хотел знать. Короче, вызывают меня в Большой дом к четырем сегодня. Прикинь — не сами пришли, а вызывают!

— А куда там? По мокрухе на Ждановской?

— С чего бы я стал с тобой обсуждать, если бы по Ждановской? — рассвирепел начальник. — Те же вызывают, что долгоносика твоего ебаного одалживали! Какой-то косяк, видно, у них с ним произошел! А тебя разве не вызывали еще? — и пристально посмотрел подчиненному в глаза.

— Нет. Никто на меня не выходил, — отвечал расстроенный опер.

— Ну ты вот что, не тряси этой историей по отделу и про агента пока забудь. Не вызывай его на встречи, не тереби. Пусть отстоится эта херня, что бы там ни приключилось. У меня нехорошие предчувствия. Свободен.

Полон невеселых мыслей, майор поплелся в кабинет. На столе уже заливался телефон.

— Валерий Эдуардович, это Кравцов, — узнал он голос угрюмого полковника-чекиста, — мы тут у вас одалживали кое-кого, если помните. Вы не могли бы сегодня подойти к нам на Дзержинского, 2? Нет-нет, не к главному — вас встретят в боковом подъезде со стороны улицы Кирова. В пять часов сможете? Очень хорошо.

Настроение окончательно испортилось. Немного подумав, Долин направился к начальнику. Тот как раз выходил из приемной. Опер показал большим пальцем себе на грудь и раскрыл кисть руки. Начальник кивнул и отвернулся. Знак «меня вызвали на пять часов» он прочитал. Технически подчиненный с ним не разговаривал и ни о чем не предупреждал, а то, что его ждут в пять, хороший сигнал. Значит, больше часа не задержат. Молодец все же этот Долин. Настроение полковника несколько улучшилось. Прошло полтора года с нашумевшего убийства на Ждановской, где милиционеры по охране метрополитена забили майора КГБ Афанасьева, но по-настоящему МВД начало лихорадить только сейчас — война ведомств шла в открытую, и каждый день в милицейском главке были новые жертвы. Увольняли за недостаточно высокие показатели, за чрезмерно высокие и, значит, раздутые показатели увольняли тоже. Увольняли, просто посмотрев личное дело и обнаружив там старый выговор за какой-либо проступок — дело пересматривали и принимали новое решение. Да что говорить — и сам орденоносный министр и герой войны Щелоков ощущал шатание кресла под собой. В этих условиях любой конфликт с КГБ становится приговором карьере. «Зачем бы ни вызвали — буду кивать башкой, как китайский болванчик, и со всем соглашаться», — решил начальник, выходя из дома номер 38, расположившегося на старинной московской улице Петровка. На встречу к коллегам он решил пойти пешком в расчете по пути прогнать из легких следы утреннего перегара.

Ровно через час той же дорогой отправился и Долин. В небольшом подъезде правого крыла на улице Кирова его ждал какой-то офицер в военной форме — он проводил опера на третий этаж и усадил у кабинета без таблички. В пять часов дверь открылась, и Долин зашел внутрь.


В июле по отделу пополз слушок, что начальника снимают. Якобы за злоупотребление спиртными напитками. Долин не на шутку запечалился и принялся обзванивать знакомых, уволенных или уволившихся из милиции в разное время. Ничего интересного — кто-то спился, большинство работают юристами на предприятиях, один пишет сценарии, без особого, впрочем, успеха, а самый толковый — Вайншельбаум — стал адвокатом. К нему-то и направился опер.

— А тебя что, погнали уже? Или ты так, превентивно готовишься?

— Превентивно, Лева. Превентивно. Но ты же знаешь, я сюрпризов не люблю. Лучше приготовиться.

— А что там у вас вообще делается-то? Говорят, уже то ли двадцать, то ли тридцать тысяч уволено по стране.

— Не думаю, что так много, но метут с большим энтузиазмом. Задорно так метут — с огоньком. И в основном центральный аппарат — Москву. Вот только что в ГУУР уволили сразу трех замов.

— Чудны дела Твои… Слушай сюда. Адвокатом сразу не стать — придется работать юрисконсультом некоторое время. Получают они гроши. Совсем гроши. На что ты жить будешь это время? Есть у тебя заначка, накопления какие-нибудь? Потом тебя надо будет представлять коллегии, и вот тут я смогу помочь. Во-первых, там почти все «наши», а во-вторых, мы с Черняком, председателем, приятельствуем теперь — я у него машину купил. А ты вообще-то по маме или по папе?

— По папе я. Несчитово, — скорбно вздохнул Долин и, подобно ребе, воздел руки к небу.

— Ну ничего-ничего, — утешая, похлопал его по плечу Вайншельбаум, — может, это и лучше даже… Давай я с председателем коллегии предварительно перетру и отзвонюсь тебе на домашний. Как Лена? Как дочка? Заходишь к ним?

— Ну конечно, что ты! — заулыбался майор. — Свет в окошке! Сейчас к ним собираюсь.

— А чего разводился-то тогда, ирод? Эх-эх…

— Вот развод этот мне сейчас и икнется.

— Так давай я с Ленкой переговорю, да аннулируем к черту этот развод через суд!

— Не поможет. Перевернут на легкомысленность в быту — сегодня, скажут, развелся, завтра свелся… Я же и беспартийный еще до кучи.

— А вот это очень плохо. Ну ладно, дай мне с председателем перетереть — отзвонюсь сразу.

Прошло несколько дней, и вновь в столовой начальник сделал майору жест — подожди на выходе.

— Слушай, Валера, — впервые обратился он к нему по имени. — У меня тут тикают последние денечки, как ты, безусловно, знаешь. Сейчас шерстят уровень начальников отделов, затем приступят к старшим групп. Я хочу, чтоб к этому моменту тебя в Управлении не было.

— Самому мне, что ли, уволиться?

— Нет. В Узбекистане сейчас раскручивается большое хлопковое, и не только хлопковое, дело. Людей им не хватает. У меня уже две недели лежит приказ о командировании в Ташкент подготовленного сотрудника сроком на четыре месяца. Я думаю тебя срочно оформить, чтоб к моменту чистки им не с кем было говорить. Уверен, что и личное дело они даже не попросят к изучению, если тебя нет под рукой. Иди думай — у тебя есть сорок минут.

— Как мне лучше поступить, товарищ полковник?

— Езжай, Валера. Врагов, в отличие от меня, у тебя нет — некому будет без мыла настойчиво протаскивать твое дело на рассмотрение, — полковник замысловато выматерился и сплюнул, — с другой стороны, есть в твоей служебной биографии пара моментов, о которых ты отлично знаешь — рукоприкладство, развод и твой древнерусский, чисто славянский нос. За нос формально никто уволить не может, но кивать и переглядываться непременно будут. Ну а с разводами у них дорожка, увы, накатана — это теперь приравнено к аморалке. Езжай, пока я еще могу подписать эту командировку.

Долин закрылся в кабинете, достал из узкого шкафчика шинель, свернул ее в подобие большой подушки, бросил на стоящие у стены стулья, лег и прикрыл глаза. Четыре месяца! Это совершенно немыслимо. Работа агентуриста весьма специфична и непроста. Это как бы детективный фильм, крутящийся от конца к началу. Оперативник группы «А» не занимается уже случившимися преступлениями, его задача — узнать о них заранее, на стадии подготовки. Тут развитие драмы идет не от преступления к человеку, а наоборот — в разработку берутся человеки, от которых можно в ближайшем будущем ожидать совершения преступления. Для этого в отношении таких людей заводятся разнообразные ДОПы — дела оперативной проверки. Если данные о преступном образе жизни объекта находят подтверждение, эти дела переводятся в ДОРы или дела оперативной разработки. Почти вся работа по этим делам ведется силами агентуры. Работа интересная, но очень непростая. Сами агенты — народец сложный, требующий внимания. Советский гражданин, запутанный детективами и кинофильмами, при слове «агент» почему-то всегда считает, что речь идет о залегендированном сотруднике. О мужественном офицере, который снял в кабинете форму, спрятал в сейф удостоверение, нарисовал татуировки и, переодевшись, внедрился в банду. В жизни агент никакой не сотрудник, а обычный преступник, завербованный угрозыском на каком-то не очень удачном повороте своей судьбы. Многие из них, предоставляя информацию, продолжают заниматься преступной деятельностью в надежде, что их отмажут. Некоторые исчезают с радаров и не приходят на встречи, кое-кто уже влетел в тюрьму и ждет суда — надо помочь с правильной зоной, куда бедолага поедет отбывать. Очень-очень беспокойное хозяйство. Как все это оставить на четыре долгих месяца? Агенты из среды катал панически боятся расшифровки — их нельзя передавать другим сотрудникам. Как эту машину остановить и заморозить на такой долгий срок? Долин, открыв глаза, с тоской смотрит вверх, словно ожидая, что оттуда сейчас спустится четкая инструкция на жизнь и на работу. Но сер и уныл казенный потолок. Ничего на нем нет.

— Послушай, — засовывая дочкины руки в рукава модной курточки, говорит Лена, — это четыре часа лету, а билет стоит тридцать пять рублей!

— И что?

— И то, что ты сможешь раз в месяц прилетать в Москву — подтягивать, подкручивать свои дела, чтобы не завалились на бок. В четверг вечером говоришь узбекам, что заболел, и тихонько летишь сюда, а в воскресенье возвращаешься. Имеешь три полноценных дня!

— Что-то я об этом не думал, — врет Долин. Ну не говорить же ей, что весь смысл этой командировки как раз в том, чтобы исчезнуть из Управления на длительный срок.

— Пошли, папанька, мороженки трескать, — очень серьезно говорит дочка и, взяв Долина за карман брюк, выводит его из квартиры, — ты чего сегодня надутый такой?

«И в самом деле, чего я надутый? В чем катастрофа-то? Ведь ничего пока не случилось», — успокаивал себя майор, но на душе тем не менее было гадостно. А гадостно было оттого, что вчера случилась у него минута слабости — он набрал номер угрюмого полковника из ведомства на площади Дзержинского и попросил о встрече, о чем теперь горько сожалел. Полковник Кравцов предложил Долину зайти в главный подъезд и разговаривал с ним в комнате при дежурной части, где обычно принимают стукачей-добровольцев и сумасшедших — наверх, в кабинет, майора не пригласили.

— К сожалению, у меня очень мало времени. О чем вы хотели поговорить?

— Видите ли, у нас идет серьезная чистка. Мне стало известно, что и я кандидат на увольнение. Я бы хотел знать — это связано с тем делом?

— С каким «тем» делом? — водянистые глаза смотрели на Долина, и в них читалось большое раздражение.

— Ну, по которому у меня была отобрана подписка о неразглашении.

— Никакого «того» дела я не знаю. А раз не знаю, значит, не было его. А вам я хочу особо разъяснить — подписка о неразглашении означает как раз это слово: неразглашение! Что мы еще должны сделать для того, чтобы вы поняли, что никакого дела не было? Ни дела, ни подписки, ни-че-го! — кэгэбэшник наклонился к Долину и теперь дышал ему прямо в лицо. — Убедительно советую взять резинку и стереть все лишнее в голове. Начните с моего телефонного номера.

И с этими словами удалился, а майор вышел на залитую солнцем площадь и побрел направо — в «Детский мир», купить что-нибудь дочке, отвлечься, забыть. Необычное чувство переполняло его — смесь омерзения, презрения и злобы по отношению к самому себе. Он проклинал тот момент, когда в голове появилась эта нелепая мысль — искать помощи у гэбэшников. Неописуемая глупость. А обидно было оттого, что подумай он день-два, и абсурдность этой затеи стала бы очевидной, никуда бы он не стал звонить. «Какой все же клинический идиот, — размышлял он, — зачем я поперся в это паучье гнездо?»

Месяц назад на третьем этаже этого здания у него была отобрана подписка о неразглашении обстоятельств, связанных с помещением агента Немца в следственный изолятор. Подписка бралась очень драматично — в большом кабинете за столом под огромным портретом Дзержинского, выложенного из разных кусочков дерева. Всего присутствовали трое в гражданском, и понять, кто из них хозяин кабинета, было невозможно. Говорилось разное об обязательстве хранить тайну и прочее, но крепче всего запомнились слова сухощавого пожилого пижона, несомненно генерала, сказанные на прощание вполголоса:

— Вот, Валерий… эээ… Эдуардович, тут товарищи много говорили о необходимости молчания, но никто не разъяснил, какие вас ждут последствия, если нам вдруг станет известно, что вы обсуждали эту историю, например, с коллегами. Так вот в этом случае вам не грозит выговор или увольнение, вам не грозит даже тюрьма. Мы вас просто… — он, взяв со стола карандаш, сухими длинными пальцами ловко начал его быстро-быстро вращать и вдруг резко остановил резинкой вниз. Затем, глядя прямо на Долина, провел этой резинкой по столу вправо-влево, словно стирал с полированного дерева написанное там слово. Некоторая наигранность этой сцены не произвела на опера большого впечатления, главным образом оттого, что он ощутил волнение, которое несомненно испытывали сами чекисты. В воздухе кабинета висела нервозность и страх. Но боялись, кажется, только его обитатели — сам же Долин был относительно спокоен — он просто не чувствовал за собой никакой вины. Да и не знал, о чем речь вообще и в чем смысл этого нагнетания ужаса. Ну, одолжили агента — но не сам же я его навязывал! Ну, что-то не срослось — опять же, не я планировал, организовывал и проводил эту внутрикамерную разработку. Чего меня-то стращать? Я даже не ведаю, что именно у них не срослось и куда пропал Немец, с которым мне теперь запрещено встречаться и дело которого у меня изъяли. Странно, что они ни словом его не помянули… боже мой! — да они его «стерли», твари!

К Немцу майор относился с большой долей симпатии и доверия. Ему интересно было общаться со своим агентом, и встречи их были мало похожи на служебные. Присутствовало в них много юмора, интересных историй, ну и, конечно, некоторое количество оперативной информации. При других обстоятельствах они могли бы стать лучшими друзьями. Одногодки, коренные москвичи — в них было много похожего, но Долин — природный, неисправимый пессимист, в то время как стакан Саши Панченко всегда наполовину полон. Кроме того, замкнутый в работу Долин проигрывал подопечному интеллектуально. Забавно, что в обязанность опера входит воспитание источника, расширение его кругозора и прочее. С Немцем же все получалось ровно наоборот — ну как можно учить жизни человека, который эту самую жизнь хлебает столовой ложкой? Который не имеет никаких начальников, легко ориентируется в любом крупном городе Союза, делает, что хочет и когда хочет, а месячная зарплата старшего опера МУРа для него как карманная мелочь. И при этом он совершенно свободен. Свободен как ветер. Чему его может научить угрюмый майор, до сих пор силящийся понять, зачем он развелся с собственной женой.

Печально, если они убили парня. Очень. Вообще-то, время вроде сейчас не такое, но кто знает — может, на подходе эпоха, когда они опять начнут косить русских людей миллионами… Что же там все же произошло?

Зона

Херово в неволе, поймите меня правильно. Всем без исключения. Смачно харкните в свиное рыло тому, кто возьмется доказывать обратное. Плохо опущенным, неприкасаемым, парафинам, мужикам, ссученным, шестеркам, шнырям, придуркам и блатным тоже очень-очень плохо. Все лагерные и тюремные категории страдают. Даже паханы — те не работают, питаются получше, но пребывают в безостановочной борьбе за свое паханское положение. Верхний пресс от администрации в сочетании с нижним — от амбициозных воров, готовых сожрать живьем, чтоб занять место, — изнашивает смотрящего, делает его нервным, истеричным и очень подозрительным. Несладко и рабочей лошадке советского ГУЛАГа — мужику. Его одолевают думы о семье, главным образом, о жене, оставшейся по ту сторону колючей проволоки. Мысли эти ужасны. Еще ужасней издевки блатных:

— Ну что, Петрович? Скучаешь по своей? Как откинешься — кинешь за братву палочку?

— Кинуть-то он ей кинет, но нам малявы не напишет — у него с конца закапает.

— Да нууу… У Петровича жена честная — откуда в ней триппер?

И сидит мужик на своей шконке, уставившись белыми глазами на заплеванный пол, и только желваки по лицу гуляют. Сделать тут ничего нельзя. Хорошо бы, конечно, впечатать шестерке с оборота, челюсть сломать, но тут же раздастся крик «Воров бьют!» — слетятся как вороны, будут долго пинать, покалечат.

Зэку скверно в начале срока, особенно первоходу, чуть полегче в серединке. Но первоход — это первоход. Так называемые социальные связи за первый срок, как правило, не разрушаются. Гораздо сложнее карьерному вору, отмотавшему несколько ходок и основательно порушившему таким образом собственную жизнь. К окончанию срока начинается у него внутренний пожар — зэк мучительно размышляет. Во весь огромный рост встает вопрос — куда лишенцу податься? Если поначалу жизнь на воле рисовалась цветной и радостной, наполненной визгом пьяненьких подруг, шуршанием легких денег, звоном стаканов и смехом кентов, то ближе к концу срока приходит понимание, что никто вора на воле не ждет и из всего нарисованного в голове есть там разве что граненый стакан. Зэк становится раздражительным, порой опасным. У нас в лагере должен был откинуться вор Муха. Он честно оттрубил свой восьмерик, но на все поручения и поздравления в связи с предстоящим выходом реагировал очень буйно — посылал всех на хуй буквально с пол-оборота. И это при том, что по жизни Муха — вор взвешенный, спокойный, рассудительный. Сели мы как-то с ним в шашки играть, так я у него вскользь, с подчеркнутым безразличием и подавляя зевоту, интересуюсь — куда, мол, чухнешь, когда заскрипят за спиной железные ворота? Болезненные, кровоточащие вопросы людям следует задавать с максимальной экспрессией безразличия — это я вам как заслуженный катала заявляю. Только так можно избежать конфронтации и взрыва эмоций.

— Да куда мне ехать, Студент, ёпта? Папа на четвертом, мама на шестом году моей отсидки преставились. Сестра съеблась давно в шалаву конченую, пропила квартиру и сейчас неизвестно где. Дружки все чалятся. Ни, бля, жилья, ни профессии не имею, и никто меня нигде не ждет!

Да, думаю, печаль-тоска у Мухи. И, главное, видно, что боится он. Панически боится свободы этой — за восемь долгих лет все связи, все контакты за большим забором безвозвратно утрачены. Никто его не помнит, никто не захочет поговорить. Молодым легче, конечно, а куда податься старому беззубому вору? За восемь долгих лет привык он к распорядку, к пище зэковской. Он знает все лазейки, отмазки, заначки. Знает всю местную шерсть — от кого может прилететь, у кого поживиться, с кем играть в карты, от кого бежать подальше. Он засыпает одновременно с отбоем и просыпается за сорок секунд до подъема. Много лет он прожил в этой системе — она кровью бежит по венам воровским. Какая такая на хер свобода? Страх и ужас!

Закончилось все скверно — недели за три до освобождения нервы Мухины истощились до такой степени, что он разосрался в промзоне с бригадиром и полоснул его по шее острым ножом для обрезки кирзы. Бригадир — здоровенный беларус — сначала обоссался от ужаса, но быстро понял, что кровь из раны идет не пульсирующими толчками, а ровно и несильно — значит, артерия цела. Он замотал шею ветошью, схватил чугунную чушку, на которой клепают подошвы, и забил бедного Муху в кусок кровоточащего мяса. Еле оттащили. Так разрешился Мухин страх, такую получил он свободу.

Картинка, однако, будет неполной, если не помянуть еще одну категорию заключенных. Это, собственно, попкари, вохра, контролеры, вертухаи, кумы, собачники, начальники отрядов и примкнувшие к ним вольнонаемные. Встретить несчастных можно в Мордовии, в Сибири, на северном Урале. Особенно широк ареал их обитания в Коми АССР. Да что говорить — конвоиры плотно населяют весь наш бескрайний Советский Союз! Глубоко несчастны эти люди. Помню, перед освобождением играю я в шахматы с майором Пуховым — замом по режиму нашей УЩ/62, и смотрит он на меня с каким-то странным, отрешенным выражением глаз.

— Ну что, зэка Панченко, в Москву поедешь?

— Ну не в Ивделе же мне оставаться, гражданин начальник! Кому я тут нужен? Где родился — там пригодился.

— И в парк Горького пойдешь? И на площадь главную, и в ГУМ? А ведь я, знаешь, поступал когда-то в столице в институт… да не срослось.

— Ну а как же, гражданин начальник! У меня окна на парк выходят — только через мост перейти…

Но не дал он мне закончить — вскочил нервно, фигуры с доски уронил и пошел по коридору прочь, а дежурный повел меня в барак. Обидно им, конечно. Зэк подобен птице перелетной, а охрана тут, на Севере, отбывает в полном смысле пожизненный срок. Идут они после смены в покосившиеся дома, где пахнет кислятиной, как в бараке. Там их встретят безвременно расползшиеся тетки с зубами из нержавейки, щи нальют. А за грязным окном восемь месяцев зимы. Тоска. Тоска смертная…



Слово

А вообще, мне, конечно, следовало бы податься в адвокаты! Беда в том, что в юридический можно поступать только после армии, а это ну никак в мою жизненную идеологию не пишется. Армия — вообще вещь мистическая, двойственная и чрезвычайно загадочная. Помню, стукнуло мне двадцать лет, и мои сверстники, не поступившие в вузы, стали возвращаться в наш двор — все как один в гротескной, византийской форме с белыми аксельбантами, мохнатыми нашивками и прочее. Тут мне открылась гуманная, развлекательная и полезная сущность советской армии. Оказалось, что на 95% она состоит из спортивных подразделений! Доказательством этого служил непреложный факт — мои друганы, все до единого, попали служить в спортроты! Еще более удивительным оказалось то, что и попали-то они в спорстмены тоже одинаково, несмотря на то, что призывались в разное время.

Рассказы их были абсолютно идентичны:

— Привезли меня, значит, на распределительный пункт, а там уже нашего брата — тыщщи ходят. Вдруг слушок — едут «купцы» с Северного флота! Набирать матросами на атомные подлодки. А значит, можно легко на треху лет прилипнуть — плавать подо льдом, пока хуй от радиации не отвалится. Мы с корешами бегом в спортзал — и зарылись в маты. Прикинь — три дня без хавки там прятались! А вылезли — никого нет. Майор смеется — молодцы! Пойдете в спортроту.

Дальше следует изложение двух лет незабываемого восторга и восхитительных приключений — дерзкие самоволки, соитие с женой замполита, кража повязки «патруль» для прохода с означенной повязкой в женские общаги и т. д. и т. п. Завершалась служба дембельской работой по прорубке просеки, на которую умный рассказчик кликнул окрестных колхозников, пообещав бесплатные дрова, да еще и бабла с них состриг.

— Слушай, — говорю я сказочнику, — но ведь мать твоя же к тебе ездила и говорила, что служишь ты в стройбате — в Кировской области свинарники строишь…

— Да нет, Сань, ты не вкурил! Она приехала как раз, когда я на гауптвахте сидел просто! Ща расскажу, за что я туда попал — уссышься!

То есть как ни крути, а должно было меня накрыть горькое ощущение невосполнимой потери, чувство чего-то большого и светлого, прошедшего мимо. Но не накрыло.

Так вот об адвокатах. Нет ни малейших сомнений, что вышел бы из меня второй Плевако! Ну, на крайняк, третий! А все оттого, что я в совершенстве владею Словом, и вот вам яркий пример. Однажды ранней весной в городе-герое Киев познакомился я с артисткой балета. Случись это осенью или, того хуже, зимой — может, ничего бы и не было, а так произошла, запела-заискрила самая настоящая Любовь. Нельзя сказать, что у балерины это было первое чувство — она, вообще-то, была замужем, но супруг что-то строил в Африке, помогая черному континенту преодолевать колониальное наследие. Я же, поняв, что зависаю тут надолго, снял комнатку в частном доме у Сосика — шеф-повара ресторана «Верховина», старого моего приятеля. Днем у Раисы шли репетиции, а я ошивался у метро «Дарница», поигрывая в шахматы, карты и нарды. Ближе к вечеру брал бутылку «Советского шампанского» и ехал забирать ее из театра. В рестораны она ходить не любила — говорила, что ноги устали. Я, впрочем, полагаю — просто не хотела со мной светиться, но кто ж ее за это осудит? Мы садились в такси, ехали к ней домой, пили этот напиток влюбленных, я массировал ей ноги, и завершалось все великолепным сексом и крепким сном. Утром она всегда меня выгоняла и просила на нее не смотреть. Странная такая.

А надо вам сказать, что Театр — это не столько Храм искусства, сколько скопище завистников и ненавидящих друг друга творческих индивидуумов. Банка с заслуженными и народными скорпионами.

— Они завидовали моему танцу, а теперь завидуют блеску моих глаз, — смеялась Раиса, взбивая пузырьки в фужере, но мне было невесело — спинным мозгом ощущал я неотвратимое приближение драматического финала.

Конечно же, нас вложили ее заклятые подруги-конкурентки!

И вот однажды ночью в спальне разыгралась пошлейшая сцена. Я не слышал, как открылась входная дверь, но ухо уловило звук отброшенной крышки ящика в прихожей. В ящике том хранились рыболовные и охотничьи причиндалы Раисиной законной половины. Через несколько секунд началось последнее действие пьесы нашей любви.

Муж явил себя довольно крепким дядькой с неглупым лицом, отражающим, однако, крайнюю степень раздражения. Откровенно вам скажу — очень было неприятно. И не только оттого, что из одежды на мне был лишь импортный презерватив. Гораздо бо́льшую нервозность вызвала у меня двуствольная охотничья вертикалка 16-го калибра, что нервно прыгала в руках супруга. Подруга моя в смятении бежала на кухню — остановить ее он не пытался, только крикнул в спину, что телефон оборван и входная дверь заперта. Затем он полностью сконцентрировался на убийстве. Мне были брошены в лицо серьезные обвинения, отрицать я ничего не стал, вину признал полностью и попросил последнего слова.

— Послушай, — начал я, — вот нас в этой квартире трое, но почему твой пылающий гнев направлен на меня? Рассуди правильно — между тобой и мной нет никаких проблем и быть не может! Ведь мы даже не знакомы!

— Ну вот же, — говорит, — познакомились. Тебе куда картечь — в яйца или в голову?

— Это мы монетку бросим потом, но пока я не высказался еще. Так вот, попробуй понять простую мысль о том, как складываются отношения между нами троими. Итак, мы выяснили, что между мной и тобой проблем нет. Между мной и Раисой, как видишь, — тут я скорбно развел руками по типу индийского бога Шивы, — тоже нет никаких проблем.

Вертикалка опасно заплясала из стороны в сторону.

— Что ты хочешь сказать, паскудник? — заскрипел зубами человек с ружьем.

— То, о чем ты и сам уже догадался, — проблемы лежат между тобой и твоей женой! И тут тебе мой холодный труп в спальне — ну никак не поможет!

Лицо охотника свело болезненной судорогой — стало очевидно, что Слово мое попало в самую дырочку сомнений, которые раздирали его мозг. Он застонал нечто бессвязное и повернулся, чтобы пойти на кухню, а я провел свой коронный, неожиданный, имени бывшего моего одноклассника Вити Карпухина удар. Пришелся он ему за ухо, и несчастный муж, рухнув, как спиленный тополь, мгновенно отключился. Я быстренько разобрал ружье — ствол сунул под матрац, а приклад с замком закинул на старинный шкаф. Оделся, сполоснул лицо и принес возлюбленной стакан холодной воды.

— Я не хочу.

— Это не тебе. Иди — плесни в лицо супругу и дай ему потом три таблетки аспирина.

— Уходишь? Насовсем?

— Послушай, у тебя в спальне муж в глубоком нокауте — ступай, займись им. Я позвоню в театр через несколько дней.

В ночном такси меня вдруг начала бить сильная дрожь. Разом, как при гриппе, вспотели руки, шея, и накрыла слабость — даже голос сел. Несколько слов. Несколько грамотно связанных в предложения слов отделяли меня — потного, трясущегося, но живого и в такси от голого бледного силуэта с подвернутой ногой в простынях, залитых кровью.

— Сосик, братан, просыпайся! Я только что с того света на такси приехал!

Домашнее вино и пятьсот миллионов кавказских историй о том, как мой домовладелец мужественно ставил на место чужих жен и мужей на поворотах своей геройской поварской жизни, прекрасно задурили мне голову — я заснул сном праведника и спал рекордные 15 часов. Проснулся с ощущением, что внутри меня прописался и теперь живет Цицерон, а также Пушкин, Александр Сергеевич, и что я могу глаголом жечь и частично даже взывать. А вот любовь вдруг выветрилась — осталась грусть. Через неделю Сосик обнаружил мою кровать аккуратно заправленной. На ней лежал ключ от дома, три бутылки его любимого шестилетней выдержки Арарата «Ани» и некоторое количество денежных знаков. А я уехал к маме в Москву.

Слово не воробей… слово на ветер… слову хозяин… Не случайно, наверное, эта тема имеет такое большое место в фольклоре. Надо сказать, что в зоне значение Слова неизмеримо весомей, чем на воле. За слово можно потерять статус, здоровье, жизнь. Со словом там обращаются очень осторожно, как с гранатой. В зоне, как правило, слово держат. Вот как-то сел я играть в деберц с Вором. Погоняло у него Сашка-Понт. Хороший игрок, с цепкой памятью и приятными манерами. Но азартный. А с таким дефектом играть на деньги ну никак нельзя! Азарт — это качество лоха, его привилегия и крест. Шпилевой должен быть на две трети чекист — чистые, чувствительные к крапу руки и холодная голова. Горячее сердце пусть заберет себе лошара. Охлаждение головы, если кого интересует, проще всего достигается арифметикой. «Как же можно проиграть? — размышляю я. — Ведь выигрываешь условно 100, но проигрываешь-то 200! Свои 100 и 100, которые не выиграл!» Так вот в деберце этом, как известно, козырной валет — самая старшая карта. 20 очков. За ним идет козырная девятка — Манелла, и потом только туз. Играют, как правило, до 301 очка. И вот рубимся мы с Понтом на нарах — у меня 284, у Сашки что-то в районе 280. Он сдает — мой заход, а у меня на руках один мусор, не с чего зайти. Что делать? Шансов нет. И тут меня посещает безумная мысль. Спрашиваю с иезуитской улыбкой:

— Валета покажу — признаешь?

— Валета? — удивляется Понт и подтверждает: — Да.

А козырь в игре трефа. С безразличием на лице показываю червового валета.

— Да ты, Студент, прихуел или как? Это же, бля, не козырь!

— А кто, — говорю, — тебе козырного обещал? Вот спроси людей — я предложил показать валета, масть при этом не упоминал.

Сказать-то сказал, а на душе страшновато — Понт в авторитете, и разводить его очень и очень опасно. Но слово произнесенное, тем более при свидетелях, обратно не спрячешь, и Сашка признает проигрыш.

Не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление обо мне как об единственном таком безупречном Спинозе. Вовсе нет. И мне прилетало! Да вот — что далеко ходить — запрошлым летом сцепились мы играть с одесским цеховиком Додиком. Развеселый он такой парнище и башковитый невероятно. Числился при горкоме комсомола, капитанил в КВНе тамошнем, по телевизору был показан не раз. В то же время в подвале родительского дома на пятой станции Фонтана у него монотонно стучали на швейных машинках то ли десять, то ли пятнадцать молчаливых молдавских женщин. Очень нехилый доход он имел. Очень. Непонятно зачем, но вырулил он себе израильский вызов, и ОВИР разрешил ему с семьей выезд на историческую родину. Вот только отъезд Додик все откладывал — любил очень свою Одессу. Так вот об игре — начали мы, помнится, катать на Лонжероне, потом перешли к нему домой, затем явилась жена и нас выгнала. Мы перебазировались в Додиков гараж, и там просадил он мне 16 тысяч.

— Сань! Ну тяжело, Саня! Я ж почти все бабло перевел уже, Саня! Ну скинь до пятеры — я сегодня же рассчитаюсь, ну Саня!

И глаза свои еврейские страдальческие к носу сводит для пущей жалобности. А я, надо признать, любил Додика. Легкий, веселый и очень добрый он был. Возможно, что и остался таким же. До Земли Обетованной Додик так и не доехал — оказался в Лос-Анджелесе и, по слухам, торчит там совсем неплохо.

— Ты с ума сошел? Какие пять? От шестнадцати у вас в горкоме комсомола скидка сразу к пяти? Я бы понял, если б ты попросил штукарь-полтора скостить!

— Ну Саша! Где твое сострадание? Перед тобой раздавленный горем человек, у которого отбирают Родину. Какие могут быть пропорции?

— Не, Додик, так не покатит. Давай я тебе скину по принципу «Пятилетка — в четыре года», то есть три двести.

Но хитрющий аид был непреклонен, и через полчаса препирательств я согласился на шесть тысяч сегодня. Не оттого, что он меня уболтал — все его нытье было с приправой смешинки, но, рассудил я, а вдруг он завтра уже того — в Тель, свой, Авив свалит? Маловероятно, конечно, сам я бы так никогда не поступил, но все же, все же…

— Хер с тобой, — говорю, — давай шесть, подонок и жадина!

И что вы думаете? Додик снимает со стены огнетушитель, под завязку забитый баблом, весело искря своими черными, как ночь, глазами, отсчитывает мне шесть тысяч — там даже не убавилось, и начинает смеяться, демонстрируя здоровые, чуть кривоватые зубы.

Обидно мне стало до слез, но ведь ничего не поделаешь — Слово сказано. От досады стал я мерзавца передразнивать, да сам не заметил, как стал ржать в унисон. Хороший он человек, скучаю за ним, как принято говорить в Одессе. Легкий и веселый, даром что еврей.

Ценю Слово. Данное мне или мною данное — ценю. Истинно говорю вам: великий адвокат и мастер буквосплетения во мне пропал. А может, и не пропал вовсе, а дремлет в ожидании часа своего.

С обеда я принялся ждать обещанного вызова из хаты, но никаких вызовов не случилось. Меня это, честно сказать, опечалило. Хотел я сказать этим комбинаторам в хороших костюмах, что смотрящего со сцены следует удалить, клиента показать лепиле — доктору тюремному, а все остальное я сам сделаю в наилучшем виде. Но не судьба — никто меня не выдернул, думаю, чтобы не вызвать подозрений. Перестраховались дети железного Феликса. Около пяти часов кормушка в двери открылась и продольный крикнул мою фамилию. В отверстие он просунул три листа трудночитаемого текста, потребовал на чем-то расписаться и удалился. Это была пятая или шестая копия Постановления о прекращении уголовного дела, сделанная на истертой копирке. Разбирать этот документ пришлось коллективно, на что, как я смекнул, и было рассчитано. Стрелы камерного гнева полетели из-за зарешеченного узенького окна в далекий город Тюмень, где должны были поразить в голову неведомую гражданку Голденфарб, написавшую на меня ложное заявление. В ходе общекамерного обсуждения недостойного поведения указанной гражданки вскрылись вопиющие факты. Оказалось, что плутовство в равной мере свойственно многим носителям подобных фамилий. Я же в этом разгуле антисемитизма участия не принял, а стал орать и требовать от продольного незамедлительного освобождения. Пришел попкарь и разъяснил, что Постановление об освобождении из-под стражи — совсем другое постановление. Напечатать оба следователь не успел. Завтра. И захлопнул кормушку. В пять сорок принесли ужин, но мне положено было изображать сильное душевное волнение с полной пропажей аппетита, и я свою пайку отдал ворам, а сам принялся нервно ходить. В восемь, как обычно, вечерняя проверка и «тормоза» — камерные двери — запираются до утра. Открыть их никак нельзя — только в случае какого-нибудь совсем уже невообразимого кипеша — поджога матрасов, лопнувшей трубы или прочих буйств. Лампы горят всю ночь, и в этом тусклом свете совершаются все тюремные мерзости и непотребства, каковых и в животном мире не увидишь.

Все, на что я подписался, мною сделано. Я отыграл свою роль, выполнил финальный аккорд, и клиент знает, что завтра для меня откроется дверь. Тем не менее он не выразил желания общаться и отказался от предложения сыграть в шахматы. Ну что я еще могу? Остается еще шанс, что он заговорит во время завтрака. Я сделал из куртки подобие подушки, настоящей сплющенной казенной подушкой прикрыл голову сверху и с горем пополам заснул. И тут кто-то осторожно тронул меня за плечо.

Жив

Саша Панченко объявился в среду первого сентября. У Долина это был, наверное, лучший день за последние несколько лет. Дочка пошла в первый класс, и он провел с ней и с Леной почти весь день. Сначала бывшие супруги проводили Динку на первый звонок, затем посидели в кафе, затем разошлись. Долин ненадолго заскочил в Управление и вернулся в большую профессорскую квартиру на Сретенском бульваре — пора было уже забирать первоклашку из школы. Первый день — короткий день. Динка велела отцу вновь подняться домой, чтобы на кухне в третий раз рассказать обо всем-всем-всем, что она увидела в школе. Долин с Леной много смеялись, попили чаю, и майор вышел на бульвар. «Ничего-ничего еще не потеряно», — размышлял он, шагая к метро, и вновь по лицу его гуляла улыбка надежды. На «Чистых прудах» эскалатор понес его под землю.

— Валерий Эдуардович, — услышал он в самое ухо, — очень хочется с вами поговорить без свидетелей.

— Едь до «Парка культуры» и иди по набережной в сторону Нескучного сада. Я буду сзади.

Они сели в разные вагоны, и минут через тридцать, убедившись, что наружки нет, майор подошел к Саше и сделал то, чего сам не ожидал — обнял своего агента. Правда, сразу засмущался.

— Ты знаешь, я думал, тебя… Думал, больше тебя не увижу! Рад, что ты жи… что ты в порядке, короче. Что там случилось-то? Расскажи же!

— Никак это невозможно! Подписка дадена.

— Хер на нее! Что произошло там?

— Давайте сначала вы мне скажите, что это было, а я уж после…

— Мы тебе сказать ничего не можем — не были мы в той камере и делов мы не знаем, — упирая с раздражением на «мы», отвечал майор.

— Ну нет, Валерий Эдуардович, сначала вы мне расскажите. Я мамой клянусь — послушаю и все, что знаю, выложу. Мне помощь нужна.

«Интересно, — озадачился Долин, — мама у него — свет в окне. Не помню, чтоб он такие клятвы швырял». Сказать, однако, ему было нечего — он на самом деле ничего об этой операции не знал, да и подписка эта.

— Слушай, Саш! Смотри на меня внимательно. Я действительно ни-че-го не знаю. Ну нет у нас такой практики — получать от них информацию. Они от нас — да! Я и ты в этой истории — исполнители. То есть я — посредник, а ты — исполнитель. Все, что я знаю, это то, что клиент — какой-то хозяйственник с юга. Нет мне резона тебя разводить, уж поверь.

Но Саша не поверил. Попросил один день на размышление и предложил встретиться тут же завтра. Ничего не сказал он и на следующий день — только извинился и ушел по мосту прочь, а майор в печали вернулся в метро и поехал домой. Если откровенно, то было ему не до Панченко. Командировка подписана — его ждал Ташкент. Кроме того, отзвонился Лева Вайншельбаум и пообещал место в юридической консультации сразу после Нового года.

— Увольняйся сам, не жди, — убеждал старый друг, — я сделаю все, что в моих силах.

Ну а самое главное — начали восстанавливаться отношения с Леной. Короче, и без Немца в голове Долинской мысли толпились, сталкивались друг с другом и разлетались в стороны.

И все же, какой помощи он от меня хотел, но не сказал?



Свобода и наружка

Под утро сквозь сон мне послышалось, будто дверь в хату открылась. Быть такого не могло, а потому я решил не делать резких движений, а медленно повернулся на спину и приоткрыл глаза. Попкари с помощью одного из казахов-расхитителей выводили из камеры Федора. Точнее, выносили. Федор был мертв — голова его безжизненно болталась в стороны, ноги волочились по полу. Я было приподнялся, но тут ко мне подскочил второй казах и на безупречном русском сказал негромко:

— Лицо к стене!

— Ты, ебанный урюк, как с вором раз… — начал я и вдруг все понял, замолчал и отвернулся.

Сразу после подъема камеру начали разбрасывать по этажам и отсекам. Меня вывели в стакан и забыли там. Даже хавку я принимал в стакане. Уже поздно вечером в наручниках вывели за ворота и посадили в серую «Волгу». В этот раз поехали во всем известное, правда, только снаружи, здание — к центральному входу. Еще на Силикатном я отчетливо понял, что Федор для меня живее всех живых, и только так я смогу спастись сам. Вопросов я никаких, конечно же, не задавал — не любят они этого, зато шутил да извинялся за исходящий от меня камерный запах. Они, впрочем, тоже не проронили ни слова. Два черта в зеленой форме отвели меня в комнату без окон и ушли, оставив дверь открытой. Не помню, сколько я там просидел, так как задремал. То есть сначала я имитировал здоровый сон человека с неотягощенной грехами совестью, но вошел в роль и действительно отключился. Разбудили меня двое из тех, что инструктировали на заводе, а белесого штымпа с ними уже не было. Разговор они вели какой-то странный, вокруг да около. Я дождался момента и небрежно вбросил фразу о том, что если товарищи считают, что я недоработал, то я готов довести тему до конца, но «Музыку», пожалуйста, уберите нахер — он только нервирует. Я, говорю, без него Федора разделаю как бог черепаху. Я уже знаю, какие нити нужно потянуть. Говорил я взволнованно и искренне. Чекисты немного растерялись, но справились. «Спасибо, — говорят, — будем иметь в виду». К сожалению, задержанный приболел — у него случился гипертонический криз.

— Так поправится! — отвечаю с комсомольским оптимизмом. — Он говорил, что войну пережил, закален как сталь и здоров как слон. И тут же стал разводить шнягу, что собираюсь уехать и, если сильно нужен, то чем скорее, тем лучше.

Начальники ушли и вернулись минут через сорок с каким-то седым и сухощавым, похожим на заядлого морфиниста. Притащили бумаги и начали пустые базары — кто вам ближе всех на свете и тому подобное. Как я и предполагал, все закончилось подпиской о неразглашении. Затем любезно поинтересовались, есть ли у меня деньги на такси, попросили не покидать столицу в течение двух недель, и я вышел на площадь Дзержинского. Было четыре часа то ли ночи, то ли утра. Кажется, я их обыграл.

Мама, как всегда, ничего сразу не сказала, но этот мой выход в спортивных штанах и старой куртке на три дня, а главным образом, ни одного телефонного звонка, на нее подействовали нехорошо. У меня тоже на душе было гадко. «Надо что-то в жизни поменять», — размышлял я, направляясь в воскресенье к Милке на Плющиху. Милка, конечно, больше друг, чем все остальное. Но и все остальное она тоже делает замечательно. Мы знакомы тыщу лет, и среди прочего она выполняет секретарские услуги — я всем даю ее телефон как свой, и она любезно ведет специальную тетрадь, где записывает, кто меня искал, когда и зачем.

— Санечка пришел! — смеется она. — Ой, и фрукты принес! Заходи-заходи. Тебя второй день Жорик какой-то ищет — сегодня обещал снова позвонить.

— Да хер с ним. Сначала массаж-хуяж.

— Ой, Санечка, не хочется тебя печалить, но хуяжа больше не будет. Я, если честно, и за массаж-то не уверена…

— ???

— Я, походу, замуж собираюсь.

— Милка! А как же я? Поматросила и бросила? А моя телефонная связь с этим бескрайним, полным опасностей миром?

— Ладно тебе, осел! Порадовался бы лучше за тетку.

— А кто потерпевший-то?

— Вот же гад — слово какое выбрал! Ашотик у меня. Личник мой, что с работы возит — не помнишь, что ли?

И я припомнил. Точно — есть у нее «личник», таксист, что приезжает всегда без вызова к концу работы. Обычно они у метрдотелей ресторанных, но Милка — парикмахерша модная — плющиться в метро после работы не хочет. Ну Ашотик так Ашотик, только стало мне горько, грустно и обидно даже. Вот ведь — у подружки перемены, волнения, ожидания, а у меня головняки да страхи…

— Мииил! Ну массаж-то забацай… ну в последний раз.

И мнет она меня, а я бросил тетрадь на пол и читаю. Точно — Похуйдым звонил дважды. Красивым почерком написано: «водить машину, чтоб он бухнуть мог». Два звонка от мамы. Еще какие-то неизвестные.

— Мил. Вот тут помни. И вот тут…

— Ну не подонок???

Затащил я ее, конечно, в койку. Только, думаю, напрасно — расстроил ее этим. Впрочем, пятьсот рублей «на свадьбу» вернули ей всегдашнее приподнятое настроение.

— Мил. Я телефон твой давать больше не буду, но ты позаписывай еще хотя бы с месяц, а?

— Сань! Ты ж до конца года заплатил! Я объясню Ашотику, что почем, — скажу, что мы родственники с тобой. Ведь мы же родственники?

— Все люди — родственники, и Ашот нам брат родной!

— Ты звонить-то будешь кому сегодня или нет? Уходить мне на кухню?

— Пару звоночков только, извини.

Ушла Милка на кухню, а я принялся листать тетрадь эту, наткнулся на мой старый киевский роман с балериной — Раиса мне еще полгода названивала. Разыскивала. И так мне отчего-то стало тоскливо. Наверное, мне следует уже жениться, детей родить.

— Не шумите, сорванцы! — скажет им утром супруга в цветастом фартуке. — Папа собирается на работу.

Но что дальше — представить никак не могу! Вижу, как в черно-белом кино — солидный дяденька в круглых роговых очках, в двубортном драповом пальто надевает шляпу, берет в руку портфель с латунными застежками и выходит из дому. На работу, как и было сказано. У подъезда его само собой «Победа» ждет служебная и стукач за рулем. Вдруг оступился — и бац! — полетел на асфальт. Очки вправо, шляпа влево, а из портфеля — карты, карты, карты россыпью… Плотоядно улыбается шофер и, послюнявив, записывает что-то химическим карандашом в блокнотик. С неподдельным интересом смотрит постовой милиционер и дворничиха…

Тьфу, бред какой! Наваждение. Не хочу я никакой работы. Не мое это.

— Жорик, привет! Чего искал?

— Сань, поминки же сегодня — Рябина помер. Херачь сюда — на моей машине поедем. А то я датый уже.

— Что за Рябина?

— Да, бля, Вор серьезный — ты что. Измайловский законник. Ваш — русский.

— А где поминки-то?

— Да там же — в Измайлово кафе сняли, у меня адрес вот записан. Приезжай, Сань — не проколи.

Вот, думаю, напоролся. Но затем раскинул мозгами — надо поехать. Посижу, засвечусь, развеюсь, а то натуральный депрессняк какой-то надвигается. Да и неловко — Похуйдым на меня доверенность написал, и я частенько эту кремовую шестерку у него одалживаю. Жорик, надо сказать, больше Вор, хоть и не коронованный, чем катала. Хотя сам не ворует, а, скорее, специалист по воровским организационным вопросам. Национальность его неопределима, вырос Жорик в большом плавильном котле — тбилисском дворе. Нет южного языка, на котором он не стриг бы свободно! Я и сам неплохо понимаю грузинский и армянский, но где я и где великий Похуйдым? Однажды сидели мы с ним в «Арагви» и обмывали удачную игру с эстонцами, в которой шпилили в паре. Вдруг подходит к столу Вор воров — авторитетнейший Усан — и начинает ему что-то выговаривать, а Жорик горячо, многословно и убедительно оправдывается. И все бы хорошо, но я ни слова не понимаю! Это абсолютно точно не грузинский, не чеченский и не армянский!

— Жорик, — говорю, — это ты на каком языке с Самим объяснялся?

А Жора смотрит расстроенный и ничего не понимает.

— Не знаю, — отвечает, — отстань.

А мною Жорик давно изучен, и я вижу, что не врет. На самом деле не знает! Начал я его пытать да допрашивать. В конце концов, он припомнил, что Мирон-мамед тоже на этом языке говорит.

— Так Мирон-то курд! — говорю. — Значит, ты по-курдски разговариваешь!

— Курдский, хуюрдский… — морщится Похуйдым, — не похеру ли тебе, Сань? Плесни лучше мне чутка — расстроил меня Дедушка.

Ох, был бы я бардом каким-нибудь — непременно сложил бы грустную балладу с припевом «Эти тифлисские дворы, эти тбилисские воры…». Уникальные люди.

— Мил, а Мил. Я тетрадку эту заберу, а ты новую заведи, ладно?

— Ну возьми — а зачем она тебе?

— Да тут целое досье получилось, — честно кричу я ей на кухню, — не то чтобы кого-то моя персона интересовала, но все же…

— Бери-бери. Уходишь, что ли?

И опять неприятно резанула эта смена интонаций. Раньше не только уйти от нее — из постели вылезти было проблемно, а теперь в вопросе какое-то безразличие. Эх-эх, герой-любовник — вот и пришло твое время собирать камни…

На площадке меня накрыло ощущение, что этажом выше кто-то стоит. Захотелось взбежать вверх, взять за воротник и… что делать, дальше я не знал и стал спускаться. В грязном стекле подъездного межэтажного окна отражались чьи-то ноги — на четвертом этаже действительно кто-то стоял.

По дороге в измайловское кафе с оригинальным названием «Кафе» я заприметил белый жигуленок — он периодически появлялся впереди, словно показывая нам путь. Неприятно.

Но вот мы в заведении, и все уже рассажены по местам.

Два сморщенных, неважно одетых старика сидят передо мной — уж такое досталось место за длинным столом. Они осторожно цепляют вилкой рыбку, оставляя без внимания разнообразные деликатесы — видно, не все уже можно кушать, а может, просто не знают всех этих разносолов. Между собой не разговаривают — наверное, старая обида, но часто повторяют, обращаясь почему-то ко мне:

— Какая потеря! Какой человек ушел!..

От вин отказываются, пьют глоточками водку и хвалят. Вот они как по команде опустили руки в карманы, пошуршали там, чтоб не показывать пачку — не светить дешевку, вынули каждый по сигарете и ушли со всей толпой на крыльцо курить.

— А-а… ты ж не куришь, — подошел Похуйдым.

— Жорик! Что за персонажи?

— Ветераны наши. Нельзя не позвать. Этот в пиджаке — Женя Краснодарский… а может, Красноярский, — запамятовал я… — стыдно вообще-то. У него рак вроде нашли — меня попросили бабла подсобрать ему, а второго уж не помню по имени — он сейфы ломал в пятидесятых. Мало на воле был совсем, но в зоне жуть какой авторитет имел! Взаместо судьи выступал. Он, кстати, классический законник — ни дома не имел, ни бабы, ни детей. Строгий. Очень строгий, — повторил Похуйдым, словно речь шла о завуче младших классов. — Последний, наверное. Да как же, блин, зовут-то его?..

— А чего они не разговаривают между собой?

— Меряются авторитетами послевоенными, — засмеялся Жора, — пусть накатят немного. Заговорят.

Удивительное это слово — «рак». Звучит как навсегда ломающаяся сухая ветка…

Старики вернулись, и я увидел то, чего не замечал всего десять минут назад — как велик Жене пиджак, как беззащитно торчит из него худая сморщенная шея. Не произнеси Жорик это короткое, как выстрел, слово — и не заметил бы я этот мрачный, землистый цвет лица, эти пергаментные пальцы… Дед между тем захмелел и вдруг, глядя выцветшими глазами, спросил:

— А что, собака есть у вас? — и, не дожидаясь ответа, заявил: — Мой порвет! Любого, кто подойдет, порвет, — избегая упоминания породы, с какой-то болезненной гордостью заявил Вор, и сразу стало его жалко. И собаку жалко. Люблю собак.

Потихоньку под водочку разговорился и безымянный. Оба они нищенствовали. Первый имел комнату в частном доме в Домодедово, второй и вовсе жил где-то в Калининграде — в том, что по Ярославке на север, я так и не понял, у кого. Они еще пару раз вышли покурить, у судьи в законе образовался нездоровый лихорадочный румянец, и он принялся кого-то обличать, но понять, кого и за что, было довольно непросто — половины зубов у ветерана не было. Я же, избирательно нажравшись всяких икр да балыков, совершенно потерял интерес к своим соседям и впал в сытую полудрему, сквозь которую прорывалось:

— Ну, так я ему говорю. В глаза говорю: «Ты что, мокрушник какой-то сраный? Ты, может, фулюган, какой по статье позорной тут чалишься? Забыл, кто ты есть??? Ты Вор!!! Носи это гордо и держи себя ровно!»

— А он че? — с поддельным интересом, лениво спрашивает Женя.

— Год себя держал, потом ссучился — вышел в промзону. И ты знаешь, что они там выпускали? Колючую, сука, проволоку! Нет, ну ты можешь уразуметь такое блядство? Вор делает проволоку! Тьфу, мразота…

Деликатный Женя Красноярский или Краснодарский согласно кивает, поглядывая зачем-то на кухонную дверь. Ему, как и мне, не очень интересны многолетней давности разборки в далеком лагере, затерянном где-то в Коми.

Слова старикам не дали — выступали все больше кавказцы, правда, исключительно по-русски.

Уже поздно вечером, когда все закончилось, мы выехали из кафе. У эстакады на шоссе Энтузиастов Жора приметил худую сгорбленную фигуру с большой сумкой.

— Притормози, — попросил.

— Ой, спасибо тебе, Жорик. Долгих тебе лет и здоровья, — затараторил вор Женя, — а мне парни на кухне костей дали для собачки. Для собачки моей. Да мне только до Ярославского, на электричку, до Ярославского только…

Был он абсолютно счастлив.

В машине запахло больницей, дешевыми сигаретами и чем-то очень грустным, наверное, смертью.


Нихера, короче, я тут не развеялся, и настроение мое ни на копейку не улучшилось.

— Жорик! Я возьму машину до завтра? Ты по любому будешь в коме валяться до обеда, а я к вечеру подъеду — пива баночного привезу, а? Баночного, Жорик, а? Из «Березки»!

— Возьми. Заправь только. А зачем тебе?

— Проверить что-то хочу, — честно ответил я.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее