Алмаз темной крови

Три книги — «Танцующая судьба», «Песни Драконов», «Дудочки Судного Дня» — предлагают читателю стать свидетелем одной из великих игр, которыми творятся судьбы мира.

Третья, заключительная книга трилогии, позволяет заглянуть в будущее Обитаемого Мира, покинутого богами-близнецами на волю одного из малозаметных прежде божков. Который, ни много ни мало, решает исполнить пророчество и сделаться единовластным хозяином мира. Войны, навсегда изменившие облик и Обитаемого Мира, и его населяющих его рас, уже в прошлом, но установившееся равновесие слишком зыбко. Возможно, умирающему миру могут помочь старые боги. Руками людей, разумеется.

Когда пышноцветный Калима, пройдя весь положенный растению жизненный цикл, растянувшийся почти на столетие, должен был вернуться в породившую и питавшую его землю, он оставил своим детям семя, залог будущего возвращения. Размером с голову взрослого человека, заключенное в твердую скорлупу цвета гранатового сока, семя должно было спокойно дожидаться положенного часа в святилище храма. В должный срок оно выпустит на свет новое воплощение бога, более могущественное и величественное, чем прежнее, и возрожденный Калима поведет своих лиственношумящих детей на новые земли, ибо старые пределы стали им тесны. Иные расы, злобные, неуживчивые, вечно ссорящиеся, должны будут уступить, и в Обитаемых Землях наступят мир и покой, и лишь ветер будет нарушать тишину великого Леса…

Фрагмент одного из манускриптов, найденных Вишей Вельда

* * *

Карл Брохус был одним из тех мальчиков, которых любящие мамы называют крепышами, а не склонные к церемониям сверстники попросту толстяками. Глядя на него, невысокого, белесого, очкастого увальня, копошащегося на капустных грядках, фермерша Брохус часто спрашивала себя — в кого уродился таким нескладехой ее младшенький? Однако на этом ее сожаления и заканчивались. Карл был добрым, смышленым мальчиком, хорошо учился, диких выходок, как другие фермерские мальчишки, не устраивал, а уж что касается работы на огороде, так уж тут даже и взрослым с ним не сравниться. Те грядки, за которыми ухаживал Карл, были так хороши, что хоть на выставку отправляй, кусты и деревья, оказавшиеся под его попечением, и цвели пышнее, и плодоносили щедрее. Да и трудился Карл, прямо сказать, не покладая рук; в семье об этом не распространялись, но всем прекрасно было известно, что младший не только полет-рыхлит-поливает, но еще и песенки своим питомцам поет, и разговоры с ними разговаривает. В их мире такая любовь, выказываемая растениям, была по меньшей мере странной, но Карла — то ли как младшенького, то ли как отчасти блаженного — не задевали и в душу к нему не лезли. Даже разрешили свою личную грядочку завести, только для цветов. Ну, нравятся они ему, что ж тут плохого? Здесь, на ферме, все растения сортовые, отобранные… не опасные, одним словом. Не то, что в Лесу, что тяжкой громадой темнеет за высокой изгородью, через которую пропущен ток.

Да и сам Карл, если бы его спросили, откуда вдруг такая любовь к растениям, вряд ли смог бы вразумительно на этот вопрос ответить. Просто они ему нравились — шершавые огуречные листья, наглый задиристый запах чеснока и округлость яблочных бочков; он любил лечь на живот и прислушиваться к току воды в упругих стеблях, мог часами смотреть на распускающийся цветок, сливаясь с ним воедино, трепеща от восторга души, открывающей себя миру. К слову сказать, Карл ничего не имел против сбора урожая; срывать созревшие плоды казалось ему столь же естественным, как и сажать новые семена. Так что Карла Брохуса можно было бы назвать одним из тех счастливцев, кто где родился — там и пригодился; мальчик только и мечтал о тех временах, когда он закончит наконец не очень-то нужную ему школу и не надо будет отрываться от возлюбленной земли, чтобы написать никому не нужное сочинение или отрешать порцию уравнений.

Сейчас он как раз прищипывал побеги томатов и ворчливо рассказывал им, сколько ему опять назадавали, что он, в самом деле, эльф, что ли, какой… абстракциями тешиться (Карл недавно вычитал это мудреное слово в учебнике истории). Побеги в ответ согласно кивали, ежились, когда пальцы мальчика срывали лишние листья и, в общем, сочувствовали.

На ферме было тихо; мать с отцом были в дальнем саду, старший брат с сестрой ползали вдоль морковных грядок, прореживая ажурную поросль, работенка это муторная, не до разговоров. Работники тоже при делах — все как всегда; на ферме летний день год кормит, как говорили раньше, теперь же стоило сказать — сотням жизни прибавляет. Было пасмурно, но солнце припекало и сквозь белые плотные облака; ветер, несущий прохладный лесной воздух, затих.

Карл попрощался с томатами, пообещав напоследок опрыскать их вечером настоем листьев табака, чтобы не так докучала тля. Брат с сестрой все еще копошились с морковью и Карл, пожалев их, неумех, взялся закончить их работу, а самих погнал в дальний сад, помочь отцу с матерью. Где-где, а в огороде старшие слушались младшего беспрекословно; не стали спорить и на этот раз. Пройдясь по морковной ботве как частый гребень по спутанным волосам, Карл еще немного повозился с огуречными плетями и решил, что можно и отдохнуть. Он ушел в свой личный уголок, где росли его любимые цветы и травы, и улегся прямо на землю, носом в стебли, и завел только ему внятный разговор — о том, какой жаркий и сонный сегодня воздух, даже бутоны лениво раскрывать, но воды в земле еще довольно, а ветер непременно переменится уже к вечеру… за разговором Карл сам не заметил, как задремал.

Нападения на фермы редкостью не были, но в последние годы это были мелкие вылазки, больше похожие на разбой, чем на военные действия. На эти случаи фермеры держали огнеметы и кислотные опрыскиватели, с которыми умели управляться все, от мала до велика. На самый крайний случай были еще емкости с мощными дефолиантами, расставленные по периметру садов, примыкавших к санитарной вырубке; если фермерша (наверное, нелишне будет напомнить, что на фермах главой исстари была именно хозяйка) приводила в действие механизм, опрокидывавший их, то на спасение рассчитывать не приходилось никому — ни нападавшим, ни людям. В случае небывалой удачи люди еще могли успеть укрыться в подземном убежище и переждать там, пока город не пришлет помощь или не явятся нежданно-негаданно эльфы, которым было в принципе все равно где сражаться, а подобные короткие и яростные стычки были для них как глоток воздуха в духоте ожидания последней битвы. Стены убежища были достаточно прочны, чтобы выдержать натиск корней и не пропустить отраву, были там запасы воды и воздуха, а психика у фермеров, живущих бок о бок со смертельными врагами, была достаточно устойчива и недолгое заточение не могло ее сломать. Однако случаи чудесных спасений можно было по пальцам пересчитать, и когда регулярные войска ослабляли хватку Леса на горле города, новой семье, пришедшей на очищенную землю, оставались в лучшем случае полуразрушенные строения и остатки посадок.

Сквозь сладкий дневной сон Карл слышал чьи-то торопливые шаги, метнувшиеся в направлении дома, потом еще, и еще, а потом — приглушенные крики. Немногим позже он узнал, что это кричал его старший брат, Якоб. Он слишком хорошо знал, зачем фермерша Брохус направилась в дом, приказав всем домочадцам укрыться в убежище.

— Мама! Мама, Карл еще в саду! Я за ним!

Добежав до любимой карловой грядки на подгибающихся от ужаса ногах, Якоб наклонился, схватил все еще посапывающего младшего брата и рывком поднял его на ноги.

— Ну же, проснись! Бежим!

Карл озирался по сторонам и постепенно перед глазами его прояснялась картина, страшнее которой он ничего не мог себе представить.

Это не было похоже на те злобные выходки, какие иногда позволял себе Лес; Карл много слышал о них, да и сам однажды наткнулся на поросль ядовитого плюща, за одну ночь проросшего через все защитные вырубки и успевшего оплести стволы нескольких десятков яблонь. Все эти семена, летевшие в работавших фермеров из-за городьбы со скоростью и мощью снаряда, паразиты, пробирающиеся под землей и нашептывающие гниль корням садовых деревьев, выбросы ядовитой пыльцы — все это были мелочи, проявления скуки младшего командного состава. Сейчас, похоже, о себе заявил кто-то рангом повыше.

Санитарной вырубки Карл не увидел, она вся была заполнена армией Леса. Стена, несущая оголенные провода, была повалена. А ухоженный сад Брохусов превратился в пестро-зеленое месиво. Пришедшие не пощадили своих собратьев. Дети Леса передвигались медленно, тяжело подтягиваясь на впивающихся в землю корнях, но там, куда доставали их многочисленные ветви, уцелеть было невозможно. Они шли неровной, волнующейся стеной — еще молодые деревья, не достигшие и десяти метров роста, дети опушки, годами наблюдавшие за землями, оскверненными двуногими созданиями, нарушающими гармонию всего сущего. Не было дня, когда они, молодые и сильные, не желали вернуть этим землям покой и тишину, раскинуть над ними умиротворяющий полог Леса. Сдерживало их даже не столько терпение, сколько осознание своей правоты и вера в неизбежность победы. Эта война была священна. А спешка при священнодействии неуместна.

Но сегодня известия, полученные от омелы, давшей всходы на одном из дубов, вывели их из себя. Они потерял еще часть земель у Мертвого озера. Почуяв воскрешающую поступь Леса, остроухие предпочли отравить воду, умертвить саму землю на глубину пустынного корня, только бы не уступить. Их Город как язва, выжженная на теле, причинял постоянную боль и вселял тревогу… как оказалось, не напрасную. Этим смертоносным созданиям оказалось мало мертвой земли, где они осмеливались жить; они захотели расширить свои владения. Перейдя пограничные области, пораженные мусорными растениями, остроухие распылили какой-то новый яд, который, соединяясь с воздухом, накрыл Лес тяжелым туманом. Яд стекал по ветвям и стволам задыхающихся деревьев, убивая саму землю, взрастившую их. И все потому, что остроухим стало мало места для их отвратительных машин…

Карл все никак не мог выйти из оцепенения, переводя бессмысленный взгляд из стороны в сторону. Он не мог понять, почему дети Леса так жестоко расправляются с его садом. Их ненависть к людям была объяснима, но чем же провинились кусты и травы? Терпение Якоба лопнуло и он силком потащил брата к дому; Карл оглядывался, но послушно перебирал ногами. И вдруг уперся, да так, что Якоб чуть не упал.

— Мои цветы! Они… мои цветы!

И, гневно погрозив кулаком наступающим на сад деревьям, оттолкнул брата и пошел прямо вглубь сада.

— Уходите! Нечего вам тут делать!

«Он сошел с ума», — мелькнуло в голове у Якоба. — «Свихнулся со своими цветочками…»

Тут Карл болезненно вскрикнул — земля, державшая его любимые цветы, вспучилась и из нее выхлестнули белесые щупальца корней, и один из нападавших буков заметно приблизился к мальчику. Однако вместо того, чтобы бежать, Карл поправил очки, выпрямился и заговорил так спокойно и уверенно, будто был школьным учителем, а деревья — нашкодившими детьми.

— Ты не понял меня? Уходи немедленно. Вон из моего сада. Иначе я накажу тебя. Ты плохой! И друзья твои негодные!

Что происходило дальше, Якоб увидеть не смог, потому что на его голову обрушился тяжелый удар, и он упал, потеряв сознание. А посмотреть было на что. Поначалу деревья даже не услышали гадкого маленького двуногого и продолжали методично освобождать землю от людских растений, чтобы потом приняться за их же уродливые постройки, а потом и за них самих — если они к тому времени не уберутся сами. Но Карл не отступил. Сам не заметив как, он перестал говорить привычными человеческими словами. Его сознание легко настроилось на ту тональность, в которой он обычно общался со своими цветами; мысли стали четкими, почти осязаемыми… и очень сильными.

Этого нападавшие не заметить не могли; дети Леса приостановились в недоумении — каким образом эта вредоносная ошибка мироздания проникла в святая святых, в их общий ментальный поток, омывающий и соединяющий весь Лес? Мало того, что проникла, она еще и пытается управлять им! А пока они недоумевали и не верили, мысль Карла Брохуса свилась в тугой жгут и хлестнула по ним с размаху, как хлещет кнут пастуха медлительное стадо коров.

Покачиваясь, они на мгновение замерли… и начали отступать. Сначала вопреки своей воле, ропща и пытаясь сопротивляться. Но кнут хлестал все больнее и больнее, он заставил их устыдиться содеянного и, не позволяя думать, приказывал уходить. И они шли — уже безропотно, безмолвно. Их разум оказался бессилен перед волей и разумом мальчика, диктующего им так властно, что сопротивляться не было сил… не было сил… Они уходили, пристыженные, униженные, но совсем не питающие злобы.

А Карл смотрел на них без удивления и уже без гнева; он почти успокоился. Интуитивно мальчик понимал, что этот урок запомнится детьми Леса надолго и вряд ли теперь есть необходимость восстанавливать изгородь и подводить к ней провода.

Карлу Брохусу повезло. В магистрате нашлись умные люди, которые настояли на том, чтобы мальчика оставили в покое и позволили ему повзрослеть. И только когда Карлу исполнилось восемнадцать, его пригласили в город, в небольшую школу для особо одаренных юношей. В неполные двадцать Карл Брохус смог понять природу своих способностей и начал искать себе подобных. В двадцать пять он основал школу ментального контроля растений, которую после его смерти назовут Орденом брохусов. Но до этого он еще очень много успел — обучил не один десяток сподвижников, выяснил, что способности брохуса передаются по мужской линии и наследуются только мальчиками, освободил многие земли от постоянной обработки препаратами, убивающими сознание растений, и сделал фермерские продукты гораздо более похожими на естественные и почти безвредными, женился… И если учесть, что на все про все у него было каких-то пять лет — этот толстый нескладный очкарик оказался довольно шустер. Карл умер тридцати лет отроду. Дольше брохусы не жили.

Часть первая

Глава первая. Виша из дома Вельда

— Уху, просыпайся. — Виша ласково провела пальцами по круглой гладкой голове птицы, уютно дремавшей в стенной нише. — Притворяться бесполезно. Ругаться тоже. Ну, просыпайся же! — уже потребовала девушка, и, немного помедлив, добавила уже тише: — Мне пора в Лес.

Сова распахнула глазищи, похожие на две живые золотые монеты — еще из тех, давних времен, о которых Виша читала в книгах по истории, и уставилась на девушку с нескрываемым удивлением. И было чему удивляться. Осенью, еще не знавшей первого снега, темнеет рано; сейчас за окнами уже начинало смеркаться. А значит, в Лес Виша попадет самое раннее — к началу вечера, к тому времени, когда свет убывает быстро, как вода в решете, и темнота подползает откуда-то из-за спины, быстро и необратимо. А ведь еще надо будет собрать ягоды и вернуться домой. И как это глупая девчонка рассчитывает все успеть?..

— Глупая девчонка не хуже тебя знает, что готовый сбор никто мне под деревце не поставит. Только ты забываешь, совушка, — Виша оторвалась на минуту от застежек серо-зеленого комбинезона, выглянула из-за створки шкафа и подмигнула птице, — ты забываешь, что никакой девчонки там не будет. А будет сова… круглая голова… желтые глазищи… и вот эдакий умище… Знаю, знаю, куда уж мне. Только там, куда мне сегодня надо, совы днем не летают. Опушка такое еще проглотит, а вот Мхи — вряд ли.

Виша застегнула последнюю пряжку, туго стянув ворот, и потянулась за стоявшим на самой последней полке ящичком, невысоким и довольно тяжелым. Простой металлический ящичек был снабжен кодовым замком; в нем, закрепленные на специальных распорках, лежали длинные, выше локтя, перчатки. Прежде чем одеть их, Виша критически оглядела свои ладони; их украшал сложный рисунок, более всего напоминавший растительный орнамент, который столетия назад создали ювелиры Эригона. На ладонях рисунок был золотисто-желтый, на нижних фалангах пальцев — оранжевый.

— Да, ты была права, Уху. Мне нужен красный. А то куда это годится — братья уже настоящими брохусами стали, вахты держат… а я все еще до середины Леса не дошла. Места я эти знаю, днем не раз хаживала.

Девушка бросила взгляд в зеркало и быстро вынула из ушей все свои серьги, числом ровно семь (полумесяц, две звездочки, снежинку на тонкой цепочке — с правого уха, и гирлянду с тремя темно-зелеными кристаллами из левого… что с того, что кристаллы настоящие, оправа все равно серебряная, а с металлом на себе в Лес только самоубийца пойдет). Она ссыпала серьги на дно ящичка, достала перчатки и старательно их натянула, потерла ладонь о ладонь, подышала на них, снова потерла. Вытянув руки перед собой, Виша выжидающе смотрела на них. Через минуту с небольшим светло-серый материал перчаток зарябил как вода, по которой тормозит разбежавшийся ветер; почти сразу же рябь прекратилась, перчатки разгладились, даже как-то задышали, все швы, морщинки и неровности исчезли. Уж не знаю, сколько братья заплатили за это чудо эльфьей науки, но оно того стоило, подумала девушка. Конечно, кристального напыления на них не было, но оно ей и ни к чему. И без того — гибкость такая же, как и у родной кожи, а защита как у брони — ни порезать, ни прожечь, ни отравить. Хотя, усмехнулась Виша, я стою не дешевле, и вообще-то у меня вся рабочая одежда такой должна быть; оно конечно, у собирателя руки вперед всего лезут, а вишин тотем позволял еще и на обуви экономить, поскольку левитируя много сапог не стопчешь, но… то ветка хлестнет, то листва мокрая весь бок облепит — все ведь до разу. Ну ничего, утешила себя девушка, несколько визитов во Мхи и достанет и на боевой эльфий наряд, придется только серебряные оплечья спороть. Тут она резко оборвала себя — ишь, размечталась, нечего тут… обычаи нарушать и время тратить.

Девушка взяла с пола довольно объемный рюкзак, ловко закинула его за плечи и подошла к окну. Подтверждая довольное урчание кота, спавшего прямо на вишиной подушке, на улице шел дождь — несильный и нескончаемый осенний дождь. Конечно, рабочий костюм водонепроницаем, но все равно не очень-то приятно выходить из дома в сырость и холод.

Никто не знал, что Виша собралась в Лес; даже мама. Так полагалось. Меньше волноваться будут. Виша подошла к стенной нише, в которой сидела наблюдавшая за ней Уху, и осторожно взяла птицу в руки.

— Нам пора. — Девушка направилась к выходу. — Постарайся долететь до дому, не мокнуть же тебе все мое время под дождем. Ну конечно ты можешь переночевать на дереве, я ничуть в тебе не сомневаюсь. Хорошо, как скажешь.

Незаметно выйдя из дома, девушка перешла по разводному мосту через небольшой ров, облицованный керамическими плитками и заполненный дистиллированной водой; прямо над поверхностью воды чернели отверстия труб, оттуда при необходимости подавалась концентрированная смесь, превращавшая воду в ядовитый кипяток, сжигающий любую органику. Узкая тропа вела через обширные огороды, с ровными, аккуратными грядками, куполами теплиц, к фруктовому саду. Когда Виша подошла к последнему ряду садовых деревьев, рослых и безобидных, дождь слегка поутих, словно давая ей возможность сосредоточиться. Девушка остановилась под раскидистой яблоней, посадила сову на низкую ветку и посмотрела прямо в золотые глаза совы; птица со спокойным достоинством приняла взгляд ее карих глаз, похожих на переспелые вишни. Они смотрели друг на друга долго, и совиные глаза постепенно становились все более и более сонными, теряли ясность и выразительность, а потом и вовсе сомкнулись. Виша глубоко вздохнула, медленно отошла от дерева. Несколько минут она стояла, выравнивая дыхание, и когда оно стало легким и неслышным, сорвалась с места и побежала. К Лесу.

Для Виши это было уже почти привычное занятие. Она бывала в Лесу и весной, когда наливались соком березовые почки, настой которых дорого ценили медики, и летом, когда созревала малина на Опушке и осенью, когда Лес готовился к холодам, сбрасывал все лишнее — листья, ягоды, и поэтому можно было позволить себе задержаться подольше и взять побольше. Виша и другие собиратели были самой редкой разновидностью Измененных, появившихся в Обитаемом Мире после великого разделения земель. В те давние дни Безымянный хребет стал границей между землями, где растения стали полновластными хозяевами и стерты были сами воспоминания о людях, — и землями, где дети Леса и потомки некогда царивших в Обитаемом мире рас были вынуждены жить бок о бок. Мирным это сосуществование не назвал бы никто. Одна сторона не теряла надежды вернуть измученное тело земли под воскрешающую сень лиственного покрывала, а вторая раз и навсегда решив, что вымирание — это не для нее, создавала все новые способы и возможности выжить в изменившемся мире.

Собирателей было даже меньше, чем брохусов, хотя их уникальные способности были схожи. Брохусы умели подчинять своей воле все без исключения растения, от информаторов до воинов (пост из двух десятков брохусов мог держать в подчинении детей Леса по всей границе городских земель на глубину чуть более ста метров); они же обрабатывали все фермерские посадки, формируя у саженцев ровный, покладистый нрав и ликвидируя их интеллект. Собиратели тоже могли безнаказанно проникать в Лес — намного дальше контролируемых городом земель. Они уходили в чистые, первозданные области, не оскверненные дефолиантами и пожарными прогалинами, и приносили оттуда ягоды, листья, цветы — ведь с их целебной силой не могло сравниться ни одно искусственное лекарство, особенно если речь шла о восстановлении сил. Химики давным-давно научились синтезировать витамины, но почему-то кружка отвара из ягод лесного шиповника возвращала румянец на щеки больного куда быстрее и эффективнее. В мире, где большая часть пищи была искусственной, где фермерские продукты стоили дорого и не всем их хватало, где растительные элементы исчезли даже из орнаментов — запах июльской земляники кружил голову даже самому богатому горожанину.

У каждого собиратели был свой личный тотем — не символический, а живой; собственно, сроком жизни тотема и определялись начало и продолжительность карьеры собирателя. Тотем — животное или птица — появлялся перед своим избранником всегда неожиданно, и не одна мать застывала на пороге детской, увидев у изголовья спящего сына или дочери лесного зверя. Возраст избранника мог быть и младенческим и вполне сознательным; к Више из дома Вельда сова прилетела в десятую годовщину ее рождения. Между избранным и его тотемом устанавливалась тончайшая ментальная связь; они понимали друг друга с полумысли и общались как духовные близнецы. Позже, при помощи техник, полученных от брохусов, собиратель научался блокировать на время свое сознание, принимая сознание тотема как собственное; человек прятался за личиной зверя, как болотная трясина — за зеленой сочной травой. В этом состоянии ментальной мимикрии собиратель мог спокойно отправляться в Лес — зверей и птиц там терпели не в пример спокойнее, мог брать любые ягоды и даже коренья (если тотемом был крот), не ведерную корзину, разумеется, но довольно вместительную заплечную сумку. Тотем-птица так даже позволял своей второй половине левитировать, недолго, конечно, и не слишком высоко.

На все время заимствования тотем впадал в полусонное-полубессознательное состояние, похожее на зимнюю спячку; но если в это время нарушали его покой, контакт между человеком и зверем прерывался и собиратель оказывался в положении пришедшего на официальный прием в одном нижнем белье. И обычным скандалом он не отделывался. Почти все избранники разбуженных тотемов погибали, не успев дойти до контролируемых территорий. Поэтому и бытовала поговорка — «Собиратель — это не профессия, а участь». Однако при этом никто из избранных не отказывался от своего дара, никто не стремился избавиться от тотема раньше времени. Любого, хоть раз побывавшего в Лесу, тянуло туда снова и снова. Лесные сокровища стоили недешево, и хотя часть своей добычи собиратели отдавали в казну брохусов (отчасти потому, что были благодарны за обучение, отчасти потому, что здоровье брохусов действительно было дорого) но почти две трети оставались в их личном распоряжении. И продавались весьма недешево. Но даже не деньги заставляли собирателя возвращаться в Лес; редко кто признавался в этом, но гибельное лесное очарование приникало в кровь после первого же набега. Самым удачливым удавалось, минуя охранные заросли, проникнуть в Покинутые Поселения. Города, брошенные людьми до наступления равновесия, остались почти нетронутыми и все их сокровища только и ждали того, кто протянет к ним руку. Само собой, таких было очень мало, и еще меньше было тех, кому удавалось вынести эти сокровища за пределы Леса.

К собирателям, как и к брохусам, отношение у людей был разное. Кто-то считал их выродками, сорящими деньгами и прожигающими жизнь, а кто-то молиться на них был готов… большинство же просто привыкло к их существованию и не утруждало себя размышлениями об их сущности.

Виша из дома Вельда была старшей дочерью фермерши из Одайна. У Виши были мать, три отца, два брата и тотем сова. Первый отец, собиратель, подарил ей жизнь и погиб, когда Више не было и года. В память о нем девушка окрашивала длинные волосы на затылке в черный цвет и подстригала их в форме ласточкиного хвостика (отец был откуда-то с юга, с той стороны, откуда прилетают по весне ласточки). Второй отец, брохус, подарил ей двух братьев, и стал ее личным наставником после появления Уху. В год его смерти Више было шестнадцать, и она уже могла похвастать золотистыми ладонями. Третий отец, самый обычный фермер, появился в доме Вельда три года назад; спокойный и трудолюбивый, он легко прижился на ферме, ладил со всеми домочадцами и обожал свою жену. А Мэй Вельда, хозяйка одной из ферм в контадо Одайна, наконец-то наслаждалась покоем и определенностью в его обществе.

Что касается золотистых ладоней, то это был один из старейших обычаев собирателей. Из своих первых походов в Лес они приносили с опушки цветы зверобоя, венчики пижмы, молодые орехи; из этих растений получали очень стойкий краситель золотистого оттенка. В каждом городе у собирателей был свой мастер-татуировщик, он умел делать краску и знал порядок и правила нанесения рисунка на руки избранных. Первые завитки сложного узора делали в центре ладони. Из следующих набегов собиратели приносили молодые ягоды шиповника; из них рисовальщик получал оранжевую краску и продолжал ею узор до нижних фаланг пальцев. Одним словом, чем глубже заходил в Лес собиратель, тем богаче был его узор, тем больше оттенков украшало его ладони. У опытных средние фаланги покрывала прозрачно-красная вязь, сделанная из сока клюквы, растущей на болотах; у самых отчаянных подушечки пальцев были плотного, пульсирующего, красного цвета — они собирали на прогретых солнцем лесных пригорках землянику, ягоду капризную и нежную. Собирать ее было муторно и долго, да и опасно. Одним словом, пожимая руку собирателя, можно было легко определить кто перед вами — новичок или матерый волк.

На вишиных ладонях рисунок был достаточно красив и богат, чтобы утереть нос братьям-брохусам. Золотисто-желтые и оранжевые оттенки перетекали один в другой и покрывали всю ладонь, заходя на нижние фаланги пальцев. А ведь собирательство не было ее единственным занятием. Второй отец прекрасно понимал, что собирательство может быть любимым опасным развлечением для девочки с таким характером, но не должно становиться ее единственным занятием. Он подметил интерес падчерицы к истории и настоял на том, чтобы она продолжила образование после окончания обычной школы.

В пятнадцать лет Виша поступила в Высшую Школу при магистрате — это было единственное учебное заведение Одайна, где давали академическое образование и чей диплом был действителен и в других городах. Она успешно закончила начальный курс и легко поступила на факультет истории; выбрать специализацию ей помог ее наставник, профессор Джесхет Ломар, тоже в прошлом собиратель. Это был очень высокий, худой мужчина лет сорока, с резко вырезанным, неподвижным лицом; он очень редко улыбался, никто не видел его смеющимся, но между тем о его шутках — порой весьма мрачных — ходили легенды. Его волк умер от старости лет пять назад, оставив своему избраннику невообразимой красоты татуировку от кончиков пальцев до сгиба локтя, богатый опыт по части пребывания в Лесу и память о посещении мертвого города. Джесхет, утратив тотем, тосковал по Лесу, поэтому поначалу Виша Вельда заинтересовала его как родственная душа, с которой можно провести время, вспоминая Лес. Понятное дело, он зачастую смотрел сквозь пальцы на вишины прогулы (она нередко жертвовала учебой в пользу очередной вылазки) и вообще был более чем снисходителен. Чем Виша без зазрения совести пользовалась.

Однажды так случилось, что Виша Вельда должна была сдать в срок очень скучную и очень важную работу, а время, отведенное на подготовку к ней, предпочла потратить в «Мертвецкой». Явившись на экзамен не выспавшейся, смутно помня свои вчерашние подвиги, Виша все же попыталась хоть как-то вызвать расположение профессора Ломара — не знаниями, так хоть общностью интересов.

Вместо достойного ответа она принялась рассказывать ему о своей последней вылазке и так увлеклась, что незаметно для себя начала привирать — сначала понемножку, потом все очевиднее. Джесхет Ломар слушал, понимающе кивая головой, а потом остановил ее вопросом.

— Виша, вы сказали, что добрались до самых Мхов, и только страх перед трясиной помешал вам собрать ягоды. И вы успели вернуться засветло?

— Не совсем, солнце уже садилось…

— Виша. — Профессор снял узкие черные очки (от дневного света у него уставали глаза) и что-то начеркал в ее личном листке успеваемости. — У вас замечательный тотем, но у него, как, впрочем, и у остальных, есть слабое место. Уху может появиться днем на опушке и немногим дальше — но уж никак не во Мхах. Совы не летают днем. Профессор такое, может быть, и проглотит, но Мхи — вряд ли.

Он протянул ей листок с совершенно незаслуженной положительной оценкой и добавил:

— И в следующий раз будьте осторожнее. Я тоже иногда захаживаю в «Мертвецкую», тамошний бармен такой шутник… никогда не знаешь, чего он намешает в бокал.

Виша встала и, сгорая от стыда, направилась к выходу. Весь оставшийся день и весь вечер она потратила на сочинение покаянного послания. Этому искусству ее научили братья, Тень и День. Обладая фантазией, вкусом и зная техники брохусов, можно было создать картину, сопровождавшуюся музыкой и словами, и переслать ее, минуя обычные коммуникаторы. Получатель обычно бывал застигнут врасплох и тем сильнее было его впечатление от нежданного видения. Для Джесхета Ломара нерадивая студентка сочинила лесную (как же иначе…) поляну, заросшую ландышами, как могла точно воспроизвела их запах, вместо музыки вспомнила сумеречное дыхание листьев… сопровождать словами это менто она не стала. И так все было понятно. Извинения были приняты, о чем недвусмысленно говорило видение, полученное ею в ответ — лесная тропа, уводящая куда-то в чащу, где было темно, страшно и интересно, с еловых лап падали в траву светляки, и ничто не нарушало шуршащей хвойной тишины.

Безнаказанно обмениваться подобными посланиями было невозможно; и, совершенно случайно столкнувшись вечером следующего дня в музейном хранилище, они довольно долго просидели там над коллекцией недавно переданной магистратской школе по завещанию кого-то из собирателей. В целом школьный музей был небогат, и вся его экспозиция не составляла и одной трети любой частной коллекции, которая, впрочем, на всеобщее обозрение и не выставлялась. Поэтому любому пополнению здесь были рады, особенно Виша, получившая чуть не с первого дня допуск в хранилище. Она проводила там большую часть свободного времени, любовно перебирая осколки прежних времен, сама составляла композиции для тематических выставок… Ходили слухи — впрочем, им мало кто верил — что она даже вытирала там пыль.

— Профессор, вы только гляньте, это же настоящая ручная работа! — и Виша приложила к груди короткое ажурное ожерелье. На фоне слегка загорелой гладкой кожи почерневшие от времени серебряные веточки, усыпанные потускневшими, но все еще блестящими камешками смотрелись неплохо, хотя все остальное — и черная короткая майка, и мешковатый комбинезон, и тяжелые ботинки — особым изяществом не отличалось. Виша вообще не любила, как она говорила, «подарочной упаковки», предпочитая одеваться удобно.

— Мда. Как же ты умудрилась сдать прикладное искусство периода разделения земель?

Джесхет так пристально посмотрел на грудь Виши, что она смутилась и отложила ожерелье.

— Виша, такие цацки на ручную работу тянут примерно так же, как твое прилежание на оценку «отлично». Дешевый сплав. Не лучшие стразы, половина из которых вывалилась еще при жизни первой хозяйки. Да и сам рисунок — ни изящества, ни стиля… — и ученый пренебрежительно фыркнул.

Виша еще успела подумать о том, какой профессор все-таки зануда, когда он взял ее за подбородок.

— Да, Виша, тебе еще очень многому надо учиться. — Сделав такой вывод, он поцеловал ее. Видимо, чтобы закрепить воспитательный эффект.

Спустя неделю после того, как Виша перебралась жить к Джесхету, он предложил своей ученице выбрать редкую и не совсем безопасную специализацию.

— Я давно заметил, что тебя совершенно не интересуют нематериальные аспекты изучения истории. Ты помираешь от скуки, пытаясь запомнить королей какой-нибудь северной династии, а над бусиной из музейного хранилища мурлычешь как сытая кошка. Ты любишь вещи, а они любят тебя. Виша, ты прирожденный реликварий.

— Спасибо на добром слове. Только где же я буду обучаться? Вернее, у кого? Настоящих реликвариев по пальцам пересчитать, и мало кто вообще их знает. К такому человеку можно попасть только по личной рекомендации… и кто мне такую даст?

— Я. — Джесхет довольно засмеялся, увидев, как расширились от удивления вишины глаза. — Считай, что я тебе ее уже дал. Завтра и начнем.

— Не поняла… чего начнем?

— Учиться, глупая девчонка. Учиться тому, что подобает знать будущему реликварию. Как ты думаешь, почему эльфы так со мной носятся? Никогда не обращала внимания, кто написал раздел по прикладному искусству для последнего переиздания учебника их светила Эредиа? Виша… какая же ты невнимательная. К слову сказать, профессор Эредиа довольно легко признал, что в человеческих бирюльках я разбираюсь лучше, поскольку сам всегда больше тяготел к исследованию утраченных технологий и вообще к истории техники.

— А вы?

— А меня всегда больше занимали люди — как они выглядели, что ели, где жили, во что наряжались… К тому же знание прикладного искусства всегда неплохо оплачивалось — кому же захочется покупать поддельные древности? Все эти наши легенды о покинутых городах, стоящих в неприкосновенности среди Леса, хранящих бесценные свидетельства жизни и былого могущества наших предков… Кому не захочется прикоснуться к памяти? Какая женщина откажется надеть ожерелье, которое украшало шею иремской красавицы? Или заколоть шарф фибулой из Краглы? Да, конечно, можно сделать реплику, но — ты не хуже меня знаешь, какова разница между природным и искусственным алмазом. Мы живем на островках, окруженных враждебным морем Леса, и тешим себя, перебирая осколки своей истории. Добытые такими как ты и я…

После того, как Виша получила доступ к личной библиотеке Ломара, к его коллекции и записям, ей большого труда стоило не бросить обучение на факультете ко всем чертям. Она могла чуть не сутками листать старинные книги — не раз профессор, возвращаясь домой, заставал ее спящей прямо на развернутом фолианте. Все записи, касавшиеся его пребывания в мертвом городе, она выучила наизусть; любой из экспонатов его коллекции могла бы узнать на ощупь. Разумеется, профессор Ломар и слышать не желал о том, что Више жаль тратить время на разглагольствования других учителей.

— Я без того слишком тебе потакаю. Пока не выучишь перечень ратманов Эригона Баснословного, а не только пауков Миравалей, даже и не думай протягивать ручонки к моим записям.

— Это нечестно! Ну зачем, скажи на милость, запоминать годы правления этих торгашей? На это есть справочник. И потом, что в них такого выдающегося? Все как обычно — управляли городом в пользу своего линьяжа, все как один разводили семейственность, передавали свой пост по наследству, пока не находилась какая ни на есть паршивая овца или просто род не иссякал. Торговали, богатели, процветали. Скучища.

— А тебе все войны и мор подавай.

— Нет, но… вот династии эригонских ювелиров запомнились сами собой. Могу хоть сейчас всех перечислить.

— Давай.

Виша отодвинулась на противоположный край дивана, села, выпрямив спину и положив руки на колени.

— Итак. Семейство Сайрус, работали исключительно на заказ и с самыми богатыми клиентами. Никаких полудрагоценных камней, никакого серебра, жемчуг не меньше горошины и только розовый или черный. Ну, еще радужный, разумеется. Собственно, только Сайрусы с ним и работали. Самые богатые свадебные уборы, коронационные регалии, орденские цепи для высших иерархов, ратманские печати… то, что потом становилось или фамильной реликвией, хранимой в сейфе у цвергов, или музейным достоянием, защищенным получше иного банка. Клеймо — распустившаяся роза, тонко гравированная. Семейство Крэддок. Работали исключительно с орденским и наградным оружием. Рукоятки, гравировка на лезвиях, ножны. Клеймо — трилистник. Секрет их скани утрачен еще до первых лесных войн. Сейчас в коллекциях вряд ли найдется больше десяти подлинных работ этой мастерской. Продолжать?

— Помилуй, ты же только начала.

— Семейство Рилло. Пожалуй, самые утонченные художники среди ювелиров вышли из их дома. Не браковали никакой исходный материал, лишь бы он давал неповторимый эффект. Самые изысканные формы и самые фантазийные сюжеты. Из дошедших до нас — морская коллекция, сделанная для герцогини Арзахельской XII, использованы кораллы, жемчуг, даже перламутр, но при этом никаких камней, также ожерелье из Маноры, сочетающее золотое кружево, черное золото и алмазную крошку. Стоимость материала средняя, а вот сама вещь… Клеймо — ящерица на задних лапках, держащая свой отрезанный хвост. В твоей коллекции есть подвеска работы Рилло. Я могу рассматривать ее часами.

— Только не забывай потом протереть ее замшей и убрать на место.

— Семейство Эльслер. Короли колец. Без обручального кольца от Эльслера жених мог не показываться на порог невестиного дома. Клеймо — летящая голубка. Семейство Моран. Работали только с жемчугом. В качестве клейма использовали черную жемчужину, оправленную в серебро. Изобрели ожерелья-ошейники из нескольких рядов жемчуга, а еще бархотки — за них папаша Моран выгнал своего младшего сына — мол, нечего единство семейного ассортимента нарушать. Нахал младший посмел не утопиться с горя, а основал собственную мастерскую и процвел. Имя, кстати, сменил. Его мастерская — дом Руфус — была самой демократичной в ценовой политике, никогда не опускаясь до откровенных дешевок. Незамужние девчонки, которым настоящие драгоценности были не по носу, его просто боготворили. Руфусы делали легкие, веселые вещицы, фирменный элемент — круглые серебряные бубенчики. Клеймо — цветок маргаритки. Семейство Фрихольм. Делали парадную посуду. Серебряные лоханки, сплошь покрытые гравировкой, лебеди, плывущие с бочонком икры в спине, верблюды, несущие груз фруктов и пряностей, и прочая буфетная роскошь. Но попадались вполне художественные вещицы, мне вот нравится молочник в виде коровы. Уютный такой.

— Хочешь, подарю тебе реплику?

— Ненавижу молоко.

— Я тоже. Продолжай. На тройку ты уже набрала, но если желаешь оценку выше…

— Желаю. Тройки магистратским сидельцам ставь. Семейство Арриго занималось глиптикой — резали камеи на многослойных агатах, сердоликах, яшме и сардониксе. Клейма не ставили, все равно так как они не мог никто. Особенно как Луиджи Арриго — он резал геммы на морских раковинах. Судя по описанию в учебнике Эредиа, это было что-то сказочное. Единственная сохранившаяся вещь его работы — светильник, на округленном боку раковины вырезан женский портрет, оживающий при подключении светового элемента. Собственность профессора Эредиа, наследство от отца, боевого генерала. Интересно, сколько он за него заплатил?