Бесплатный фрагмент - Альфред Теннисон In Memoriam A.H.H. OBIIT MDCCCXXXIII

АЛЬФРЕД ТЕННИСОН. IN MEMORIAM A.H.H. OBIIT MDCCCXXXIII

Перевод Андрея Гастева

Английский оригинал варианта BILINGUA взят с итернет-ресурсов свободного доступа и выверен по изданию The Works of Alfred Lord Tennyson, Wordsworth Editions Limited, 1994.

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Этот новый полный перевод знаменитой поэмы Теннисона — второй по счету в России, — появился в процессе издания первого перевода, автором которого была Татьяна Стамова, а меня и других коллег по ремеслу пригласили для создания атмосферы своеобразного литературного конкурса. Конкурс благополучно закончился, в «Литературных Памятниках» вышел замечательный том «In Memoriam» и к нему великолепный буклет, а я вдруг обнаружил там довольно много своих переводов. И возник соблазн пройти оставшийся путь — он казался таким коротким! — и представить мой вариант всей поэмы. Путь растянулся на два года. Я постараюсь теперь поскорее его завершить и не приводить необъятных литературоведческих высказываний о главном творении Альфреда лорда Теннисона. Заинтересовавшийся читатель найдет все это в Сети. Но некоторую канву для быстрого входа в тему дать все же необходимо.

Подробнее ряд моментов освещается и в комментариях. Но в целом они максимально сокращены и касаются только аспектов, трудно отыскиваемых в интернете. Все аллюзии на Библию, античных авторов, Шекспира и других классиков можно проследить в Сети. Поскольку у Теннисона такие намеки, скрытые цитаты, реминисценции встречаются повсеместно, подобные связи кажутся бесконечно самовоспроизводящимися.

Случилось так, что главное произведение всей долгой жизни Теннисона выросло из главной трагедии этой жизни, а трагедия произошла еще в ранней молодости — неожиданно умер самый близкий друг, тоже интеллектуал, тоже поэт и философ. Звали его Артур Генри Хэллам. Отсюда и название поэмы, взятое прямо с могильной плиты: In Memoriam A.H.H. OBIIT MDCCCXXXIII. В этот год, обозначенный римскими цифрами, Хэлламу было только двадцать два. Но Теннисон и многие друзья из Кембриджа всегда признавали в нем старшего и более мудрого участника своих споров. Спорить им приходилось о многом — религия и наука все более расходились во взглядах на мироздание. Но Хэллам был еще и тонким знатоком поэзии, это особенно притягивало Теннисона. Хэллам мгновенно распознал в нем потенциал большого поэта и всячески способствовал развитию этого таланта. Такова была основа их дружбы, длившейся четыре года и внезапно оборванной. Теннисон погрузился в депрессию, но не оставлял поэтических опытов. В них он пытался осознать глубинный смысл своей утраты и неизбежных горестей любой человеческой жизни, найти какое-то оправдание, теодицею и обрести надежду. Надежда на бессмертие души — вот главный мотив In Memoriam, да и всей жизни Теннисона. Рядом с этой надеждой всегда мучительное сомнение. «Лишь верой можем то обнять,/ Где мер и доказательств нет». Нет, только надеждой через сомнение. По мнению Т.С.Элиота, вера в поэме Теннисона «вещь слабая», а сомнение — переживание высокой интенсивности. Поэтому In Memoriam — не религиозная книга. Но Надежда и Вера разве не сестры? А на помощь к ним у Теннисона спешит третья сестра, самая сильная:

«Любовь была и есть мой Бог,

Мой Царь, ко мне небезучастный».

Не подвело ли Элиота отсутствие необходимости переводить с чужого языка — ведь «большое видится на расстоянье»? А у нас такая необходимость есть. Может быть, что-то увидится?

ПРОЛОГ

Сын Бога, Мощь, Любовь и Свет,

Слепым нам, как тебя узнать?

Лишь верой можем то обнять,

Где мер и доказательств нет.

Ты твердью полнишь пустоту;

Ты каждой ведаешь судьбой;

Всяк череп, созданный тобой,

К тебе же ляжет под пяту.

Но ты не бросишь нас в пыли:

Мы верим — не затем нам дал

Ты разум, чтоб он прахом стал;

Создавший нас — ты справедлив!

Ты Бог людей, их суть и власть,

Свобода в них, но дай же нить —

Как нашу волю применить,

Чтобы с твоей она слилась?

Твой луч нас выхватил из тьмы,

Но мы лишь блики на воде.

Лишь искорки твоих идей

На миг влетают нам в умы.

Мы верим. Мы не можем знать.

Есть видимым вещам предел.

Лишь то, что ты открыть хотел,

Способен разум наш понять.

Пусть знание твое растет,

И с ним — благоговенье в нас;

Ума и духа слитный глас

Пусть вновь в гармонию придет,

Но будет шире; и прости

Наш смех, в котором только страх

Миров, погруженных во мрак;

Им помоги твой свет нести!

Прости грехов моих позор,

Не отличимых от заслуг,

Добром и злом наш замкнут круг,

А ты над ним возносишь взор.

Прости же стон души моей:

В смятенной юности она

Была нередко смущена,

Прости, и дай же мудрость ей.

И эту мне печаль прости

О друге, что к тебе ушел;

В твоей любви он жив душой,

Нежней которой — не найти

.

PROLOGUE

Strong Son of God, immortal Love,

Whom we, that have not seen thy face,

By faith, and faith alone, embrace,

Believing where we cannot prove;

Thine are these orbs of light and shade;

Thou madest Life in man and brute;

Thou madest Death; and lo, thy foot

Is on the skull which thou hast made.

Thou wilt not leave us in the dust:

Thou madest man, he knows not why,

He thinks he was not made to die;

And thou hast made him: thou art just.

Thou seemest human and divine,

The highest, holiest manhood, thou.

Our wills are ours, we know not how;

Our wills are ours, to make them thine.

Our little systems have their day;

They have their day and cease to be:

They are but broken lights of thee,

And thou, O Lord, art more than they.

We have but faith: we cannot know;

For knowledge is of things we see

And yet we trust it comes from thee,

A beam in darkness: let it grow.

Let knowledge grow from more to more,

But more of reverence in us dwell;

That mind and soul, according well,

May make one music as before,

But vaster. We are fools and slight;

We mock thee when we do not fear:

But help thy foolish ones to bear;

Help thy vain worlds to bear thy light.

Forgive what seem’d my sin in me;

What seem’d my worth since I began;

For merit lives from man to man,

And not from man, O Lord, to thee.

Forgive my grief for one removed,

Thy creature, whom I found so fair.

I trust he lives in thee, and there

I find him worthier to be loved.

Forgive these wild and wandering cries,

Confusions of a wasted youth;

Forgive them where they fail in truth,

And in thy wisdom make me wise.

I. Он верил так же, как и я

Он верил так же, как и я,

Что люди могут путь найти —

К их высшей сущности взойти

По лестнице отживших «я».

Но как узнать, в какие сроки

Расходы возместит доход?

Процент от слез в отчетный год

Как отразят баланса строки?

Чтоб им пучине не отдаться,

Пусть крепче Скорбь к Любви прильнет,

Пусть болью кубок перельет,

Смерть пригласит на контраданс —

— Все легче, чем снести позор

Насмешек Времени победных:

«Вот человек — любил не бедно!

Что ж ныне он? Мгновений сор».

I

I held it truth, with him who sings

To one clear harp in divers tones,

That men may rise on stepping-stones

Of their dead selves to higher things.

But who shall so forecast the years

And find in loss a gain to match?

Or reach a hand thro’ time to catch

The far-off interest of tears?

Let Love clasp Grief lest both be drown’d,

Let darkness keep her raven gloss:

Ah, sweeter to be drunk with loss,

To dance with death, to beat the ground,

Than that the victor Hours should scorn

The long result of love, and boast,

Behold the man that loved and lost,

But all he was is overworn.»

II. Ты, старый тис, касаясь плит

Ты, старый тис, касаясь плит,

Читаешь мертвых имена,

И каждый череп в черных снах

Венком корней твоих увит.

Меняется покров полей,

Приплодом полнятся стада —

Людские краткие года

Бьет маятник твоих ветвей.

Играет солнце вдоль жнивья —

Ты неизменен, старый тис,

Не отвлекаясь, смотрит вниз

Тень вековечная твоя.

Тяжелый тис, когда порой

Твой мрачный взгляд встречаю я,

Мне кажется, что кровь моя

Струится под твоей корой.

II

Old Yew, which graspest at the stones

That name the under-lying dead,

Thy fibres net the dreamless head,

Thy roots are wrapt about the bones.

The seasons bring the flower again,

And bring the firstling to the flock;

And in the dusk of thee, the clock

Beats out the little lives of men.

O, not for thee the glow, the bloom,

Who changest not in any gale,

Nor branding summer suns avail

To touch thy thousand years of gloom:

And gazing on thee, sullen tree,

Sick for thy stubborn hardihood,

I seem to fail from out my blood

And grow incorporate into thee.

III. Печаль, ты мой жестокий друг

Печаль, ты мой жестокий друг.

Ты, жрица Смерти в крипте серой,

Дыша то ладаном, то серой,

Какую ложь прошепчешь вдруг?

Ты шепчешь: «Звезд слепой разгон

Плетет серебряную сеть,

Крик тверди будет в ней висеть

И гаснущего Солнца стон;

Природа, музыки фантом,

Ты, слабый дубль моей души,

Пустые руки покажи

Собранию бесплотных форм!»

Но друг ли мне моя печаль?

Объятий плен ее всеблаг?

Иль черной крови черный флаг,

На створках разума печать?

III

O Sorrow, cruel fellowship,

O Priestess in the vaults of Death,

O sweet and bitter in a breath,

What whispers from thy lying lip?

«The stars,» she whispers, `blindly run;

A web is wov’n across the sky;

From out waste places comes a cry,

And murmurs from the dying sun;

«And all the phantom, Nature, stands—

With all the music in her tone,

A hollow echo of my own, —

A hollow form with empty hands.»

And shall I take a thing so blind,

Embrace her as my natural good;

Or crush her, like a vice of blood,

Upon the threshold of the mind?

IV. Приходит Сон, я рад отдать

Приходит Сон, я рад отдать

Ему способности души.

Ты в рабстве, воля, тьме служи,

А сердцу и во сне страдать.

Ах, сердце, шхуна без руля!

Куда несет нас бриз ночной?

Ты спрашиваешь: «Что со мной?

Я бьюсь, рыдая и боля».

Да, что-то потеряло ты.

От горя, словно от мороза,

Снежинками вдруг стали слезы —

Разбейся в брызги пустоты!

Всю ночь роятся без преград

Бед неизвестных злые лица,

А утром воля пробудится,

Кричит: «Не будь рабом утрат!»

IV

To Sleep I give my powers away;

My will is bondsman to the dark;

I sit within a helmless bark,

And with my heart I muse and say:

O heart, how fares it with thee now,

That thou should’st fail from thy desire,

Who scarcely darest to inquire,

«What is it makes me beat so low?»

Something it is which thou hast lost,

Some pleasure from thine early years.

Break, thou deep vase of chilling tears,

That grief hath shaken into frost!

Such clouds of nameless trouble cross

All night below the darken’d eyes;

With morning wakes the will, and cries,

«Thou shalt not be the fool of loss.»

V. Я иногда почти стыжусь

Я иногда почти стыжусь,

Что, доверяя скорбь словам,

Кривым Природы зеркалам,

Лжецом невольным окажусь.

Но неспокойная душа

Творит размеренную речь,

Пытаясь слогом боль отвлечь,

Как опиатами дыша.

Слова, как из крапивы ткань,

Помогут холод пережить,

Но суть печали обнажить

Откажется глагола грань.

V

I sometimes hold it half a sin

To put in words the grief I feel;

For words, like Nature, half reveal

And half conceal the Soul within.

But, for the unquiet heart and brain,

A use in measured language lies;

The sad mechanic exercise,

Like dull narcotics, numbing pain.

In words, like weeds, I’ll wrap me o’er,

Like coarsest clothes against the cold:

But that large grief which these enfold

Is given in outline and no more.

VI. Мне пишут: «Есть еще друзья

Мне пишут: «Есть еще друзья,

А смерть — живущим общий крест» —

Мякина тертых общих мест,

А зерен в ней не вижу я.

Всеобщность горя не могла

Мое уменьшить, нет, оно

Ко всем сердцам подключено,

До коих злая весть дошла:

Отец красавца, крепкий эль

Ты за здоровье сына пьешь,

И вдруг за кубком узнаешь

Про смертную его дуэль.

Мать, молишься, чтоб к берегам

Родным вернулся твой матрос,

А он давно в кораллы врос,

С ядром, привязанным к ногам.

Предчувствий не имели вы,

Как я, когда ему писал,

И думал, правильно ль сказал

Мысль, что коснулась головы;

И скоро ждал его домой,

Пойти встречать его хотел,

На море из окна глядел —

«Ну, день-другой, и он со мной!»

Голубка, ангел бедный мой,

Как мил в предчувствии любви

Там, в зеркале, твой визави,

Ты нравишься себе самой!

Здесь гостя дорогого ждут:

В гостиной разожгли камин;

На платье ленточек кармин,

А к шляпке розы подойдут —

Он вечером увидит их! —

От мысли той румяней лишь

Ты к зеркалам опять бежишь,

Еще один, последний штрих…

Но в этот миг проклятье пасть

На друга твоего должно:

Печальный выбор — моря дно

Иль замертво с коня упасть!

Чего ж на траурной стезе

Еще от этой жизни ждать?

Тебе — в девичестве страдать,

Мне — больше не найти друзей.

VI

One writes, that `Other friends remain,»

That `Loss is common to the race’—

And common is the commonplace,

And vacant chaff well meant for grain.

That loss is common would not make

My own less bitter, rather more:

Too common! Never morning wore

To evening, but some heart did break.

O father, wheresoe’er thou be,

Who pledgest now thy gallant son;

A shot, ere half thy draught be done,

Hath still’d the life that beat from thee.

O mother, praying God will save

Thy sailor, — while thy head is bow’d,

His heavy-shotted hammock-shroud

Drops in his vast and wandering grave.

Ye know no more than I who wrought

At that last hour to please him well;

Who mused on all I had to tell,

And something written, something thought;

Expecting still his advent home;

And ever met him on his way

With wishes, thinking, `here to-day,»

Or `here to-morrow will he come.»

O somewhere, meek, unconscious dove,

That sittest ranging golden hair;

And glad to find thyself so fair,

Poor child, that waitest for thy love!

For now her father’s chimney glows

In expectation of a guest;

And thinking `this will please him best,»

She takes a riband or a rose;

For he will see them on to-night;

And with the thought her colour burns;

And, having left the glass, she turns

Once more to set a ringlet right;

And, even when she turn’d, the curse

Had fallen, and her future Lord

Was drown’d in passing thro’ the ford,

Or kill’d in falling from his horse.

O what to her shall be the end?

And what to me remains of good?

To her, perpetual maidenhood,

And unto me no second friend.

VII. Зачем опять я здесь стою

Зачем опять я здесь стою?

Дом темен. Улица пуста.

Пульс не спешит. Дверь заперта.

Рука, встречавшая мою,

Ладони верной не сожмет.

Как-будто и на мне вина —

Ты видишь? — Здесь стою без сна,

Лишь утро первый свет прольет.

Дом темен. Ты уже вдали.

А здесь у нас опять рассвет,

Дождь моросящий, бледный свет,

Дома, как барки на мели.

VII

Dark house, by which once more I stand

Here in the long unlovely street,

Doors, where my heart was used to beat

So quickly, waiting for a hand,

A hand that can be clasp’d no more—

Behold me, for I cannot sleep,

And like a guilty thing I creep

At earliest morning to the door.

He is not here; but far away

The noise of life begins again,

And ghastly thro’ the drizzling rain

On the bald street breaks the blank day.

VIII. Счастливец — любит — и любим

Счастливец — любит — и любим,

К ней, под собой не чуя ног,

Летит, звонит в дверной звонок,

И вдруг, предчувствием томим,

Осознает — любимой нет,

Ушла. Любовник молодой

Мрачнеет, словно дом пустой;

Погас в душе волшебный свет.

Так для меня померкли дни

И прелесть мест, где мы вдвоем

Мечтали о пути своем,

Не ожидая западни.

А та, что об руку с тобой

Поэзии цветок хранила,

Найдет его в местах унылых,

Полузатоптанным толпой,

И мне вернет, чтоб в сердце взял,

Но сердце опустошено,

И сердцу будет все равно,

Живой он, или уж завял.

Но ты любил его, и вот

Несу тебе мой бедный стих

И посажу у ног твоих,

Пусть там цветет или умрет.

VIII

A happy lover who has come

To look on her that loves him well,

Who ’lights and rings the gateway bell,

And learns her gone and far from home;

He saddens, all the magic light

Dies off at once from bower and hall,

And all the place is dark, and all

The chambers emptied of delight:

So find I every pleasant spot

In which we two were wont to meet,

The field, the chamber, and the street,

For all is dark where thou art not.

Yet as that other, wandering there

In those deserted walks, may find

A flower beat with rain and wind,

Which once she foster’d up with care;

So seems it in my deep regret,

O my forsaken heart, with thee

And this poor flower of poesy

Which little cared for fades not yet.

But since it pleased a vanish’d eye,

I go to plant it on his tomb,

That if it can it there may bloom,

Or, dying, there at least may die.

IX. Ривьера блекнет за кормой

Ривьера блекнет за кормой

И тонет в Лигурийском море;

Останки друга с грузом горя,

Корабль, скорей доставь домой,

Перенеси любимый прах

Туда, где плачут и скорбят,

Пусть волны руль твой теребят

И бриз резвится в кливерах.

Пусть не коснется бури гнет

В ночи парящих парусов,

Пока Венеры светлый зов

На влаге палуб не блеснет.

Для друга — звездные огни,

С ним вместе дремлет небосклон,

Ты, ветер, погружаясь в сон,

Нежнее к парусу прильни.

Мой Артур спит, и в этом сне

Стал ближе и ясней стократ,

Как сыну мать, как брату брат,

Но больше недоступен мне.

IX

Fair ship, that from the Italian shore

Sailest the placid ocean-plains

With my lost Arthur’s loved remains,

Spread thy full wings, and waft him o’er.

So draw him home to those that mourn

In vain; a favourable speed

Ruffle thy mirror’d mast, and lead

Thro’ prosperous floods his holy urn.

All night no ruder air perplex

Thy sliding keel, till Phosphor, bright

As our pure love, thro’ early light

Shall glimmer on the dewy decks.

Sphere all your lights around, above;

Sleep, gentle heavens, before the prow;

Sleep, gentle winds, as he sleeps now,

My friend, the brother of my love;

My Arthur, whom I shall not see

Till all my widow’d race be run;

Dear as the mother to the son,

More than my brothers are to me.

X. Звучат команды. Склянки бьют

Звучат команды. Склянки бьют.

Я вижу реи корабля

И рулевого у руля,

Луч фонаря и свет кают.

Корабль, на курс «домой» ложись!

Родные встретят моряков;

Меж почты, кип, мешков, тюков —

Одна утраченная жизнь,

Твой ценный груз, домой придет.

Сполна оплачен грустный фрахт

Мечтами детскими, что прах

В земле родной спать предпочтет,

Укрытый клевером родным,

Под шум родных ночных дождей,

Там, где в селениях людей

Причастен Бог делам земным,

Чем вдалеке от дел людских —

На дне, в соленой глубине —

Рукой, протянутой ко мне,

Касаться раковин морских.

X

I hear the noise about thy keel;

I hear the bell struck in the night:

I see the cabin-window bright;

I see the sailor at the wheel.

Thou bring’st the sailor to his wife,

And travell’d men from foreign lands;

And letters unto trembling hands;

And, thy dark freight, a vanish’d life.

So bring him; we have idle dreams:

This look of quiet flatters thus

Our home-bred fancies. O to us,

The fools of habit, sweeter seems

To rest beneath the clover sod,

That takes the sunshine and the rains,

Or where the kneeling hamlet drains

The chalice of the grapes of God;

Than if with thee the roaring wells

Should gulf him fathom-deep in brine;

And hands so often clasp’d in mine,

Should toss with tangle and with shells.

XI. Пейзаж безмолвен по утрам

Пейзаж безмолвен по утрам.

Невысказанная тоска

Гнетет холмы и облака,

Аккомпанирует ветрам.

Каштаны падают с ветвей,

Листву страшит ее черед —

Дань золотом земля берет

И кормит розовых червей.

Покой разлит среди холмов,

Свежа на вереске роса,

Туман повис, как паруса,

Над крышами церквей, домов

И над заливом вдалеке.

Туман покоем напоен,

Но если в сердце есть моем

Покой — он лишь слуга тоске.

Покой над морем, мгла небес.

Нет, не желание вздохнуть

Ту — мертвую — колышет грудь —

Лишь бег волны вдоль зыбких бездн.

XI

Calm is the morn without a sound,

Calm as to suit a calmer grief,

And only thro’ the faded leaf

The chestnut pattering to the ground:

Calm and deep peace on this high world,

And on these dews that drench the furze,

And all the silvery gossamers

That twinkle into green and gold:

Calm and still light on yon great plain

That sweeps with all its autumn bowers,

And crowded farms and lessening towers,

To mingle with the bounding main:

Calm and deep peace in this wide air,

These leaves that redden to the fall;

And in my heart, if calm at all,

If any calm, a calm despair:

Calm on the seas, and silver sleep,

And waves that sway themselves in rest,

And dead calm in that noble breast

Which heaves but with the heaving deep.

XII. Вот голубь клочья мглы пронзил

Вот голубь клочья мглы пронзил,

Он тоже горестную весть,

Возможно, в чей-то дом принесть

Спешит — и не жалеет сил.

Как он, готов я долго вдаль

Лететь сквозь арки смертных стен

От нервных пут, ментальных схем,

Зеркал, калечащих печаль,

К правдивым зеркалам морей;

На юг, на полдень ляжет гладь,

Крыла расправлены, и — глядь! —

Там парус! Мне туда скорей!

Над мачтами кружу, кружу;

Присев на марсовый венец,

«Конец? Теперь всему конец?

Он мертв?» — у моря я спрошу.

Круг заложив в последний раз,

Очнусь в моем пустом дому

И, на часы взглянув, пойму —

Отсутствовал я ровно час.

XII

Lo, as a dove when up she springs

To bear thro’ Heaven a tale of woe,

Some dolorous message knit below

The wild pulsation of her wings;

Like her I go; I cannot stay;

I leave this mortal ark behind,

A weight of nerves without a mind,

And leave the cliffs, and haste away

O’er ocean-mirrors rounded large,

And reach the glow of southern skies,

And see the sails at distance rise,

And linger weeping on the marge,

And saying; `Comes he thus, my friend?

Is this the end of all my care?»

And circle moaning in the air:

«Is this the end? Is this the end?»

And forward dart again, and play

About the prow, and back return

To where the body sits, and learn

That I have been an hour away.

XIII. Вдовец не в силах слез унять

Вдовец не в силах слез унять:

Во сне увидел он жену,

С ним рядом спящую, и сну

Поверил, но когда опять

Он яви перешел черту

И понял — Небо, сон верни! —

Что через холод простыни

Он обнимает пустоту,

Заплакал он. Так плачу я.

У сердца сердце не горит,

Ни рук, ни взгляда — путь закрыт,

Покуда тлеет жизнь моя.

О Время, исцели меня!

Ведь нет страдания во сне,

Дай зелье из фантазий мне,

Досуги слез обременя

И заплетая прежних уз

Заботливые чудеса —

На горизонте паруса

Не нам доставят смерти груз.

XIII

Tears of the widower, when he sees

A late-lost form that sleep reveals,

And moves his doubtful arms, and feels

Her place is empty, fall like these;

Which weep a loss for ever new,

A void where heart on heart reposed;

And, where warm hands have prest and closed,

Silence, till I be silent too.

Which weep the comrade of my choice,

An awful thought, a life removed,

The human-hearted man I loved,

A Spirit, not a breathing voice.

Come, Time, and teach me, many years,

I do not suffer in a dream;

For now so strange do these things seem,

Mine eyes have leisure for their tears;

My fancies time to rise on wing,

And glance about the approaching sails,

As tho’ they brought but merchants’ bales,

And not the burthen that they bring.

XIV. Когда бы сообщили мне

Когда бы сообщили мне —

Корабль сегодня прибыл в порт,

И я б узнал высокий борт,

Спеша к причальной стороне,

Я бы смотрел, в сторонке став,

Охвачен горем безысходным,

Как весело идут по сходням

Туристы, юнги, комсостав;

Вдруг из толпы выходит тот,

Кого я числил полубогом,

В нем перемен совсем немного,

Подходит, руку подает,

О доме задает вопросы,

Дивится горю моему —

Бывать случается уму,

Где не летают альбатросы!

В нем все как прежде, все отрадно,

Смерть не оставила следа,

Смерть не наведалась сюда —

И это мне совсем не странно…

XIV

If one should bring me this report,

That thou hadst touch’d the land to-day,

And I went down unto the quay,

And found thee lying in the port;

And standing, muffled round with woe,

Should see thy passengers in rank

Come stepping lightly down the plank,

And beckoning unto those they know;

And if along with these should come

The man I held as half-divine;

Should strike a sudden hand in mine,

And ask a thousand things of home;

And I should tell him all my pain,

And how my life had droop’d of late,

And he should sorrow o’er my state

And marvel what possess’d my brain;

And I perceived no touch of change,

No hint of death in all his frame,

But found him all in all the same,

I should not feel it to be strange.

XV. Под вечер разыгрался шторм

Под вечер разыгрался шторм.

Скользя меж двух разъятых туч,

Косой, последний, солнца луч

Находит жизнь в руинах форм —

Летят грачи, бредут стада,

Кружатся листья на ветру;

Фантазия моя в игру

Вступает медленно тогда —

Что этот звук печальный значит,

Который буря принесла

Вдоль вязкой плоскости стекла —

Не скрип ли тех упругих мачт?

И встреча с ним уже близка?

Лишь мысль, но я боюсь, что ей

Усилю мертвый стук ветвей;

И вновь гляжу на облака —

Две тучи, сомкнутые снова

В один нависший бастион;

Пожаром опоясан он

Над ветхостью жилья земного.

XV

To-night the winds begin to rise

And roar from yonder dropping day:

The last red leaf is whirl’d away,

The rooks are blown about the skies;

The forest crack’d, the waters curl’d,

The cattle huddled on the lea;

And wildly dash’d on tower and tree

The sunbeam strikes along the world:

And but for fancies, which aver

That all thy motions gently pass

Athwart a plane of molten glass,

I scarce could brook the strain and stir

That makes the barren branches loud;

And but for fear it is not so,

The wild unrest that lives in woe

Would dote and pore on yonder cloud

That rises upward always higher,

And onward drags a labouring breast,

And topples round the dreary west,

A looming bastion fringed with fire

XVI. Я произнес слова, и что же

Я произнес слова, и что же?

Одна душа вместить покой

Отчаянья и вихрь такой

Подвижной боли разве может?

Не на поверхности ли только

В душе то шторм, то тишина?

А глубина ее темна

И с песней жаворонка тонко

Согласна, тени форм безбрежных

В небесных струях растворив.

Но, может, мой корабль, на риф

Судьбою брошенный небрежно,

Разбит? Пробоина смертельна?

Накренившись, идет ко дну?

Рассудок я себе верну

Иль отдал личности отдельной?

И с ней делю теперь я сны,

Мечты о будущем и прошлом,

Без плана действием оплошным

Питаю призраков вины?

XVI

What words are these have falle’n from me?

Can calm despair and wild unrest

Be tenants of a single breast,

Or sorrow such a changeling be?

Or cloth she only seem to take

The touch of change in calm or storm;

But knows no more of transient form

In her deep self, than some dead lake

That holds the shadow of a lark

Hung in the shadow of a heaven?

Or has the shock, so harshly given,

Confused me like the unhappy bark

That strikes by night a craggy shelf,

And staggers blindly ere she sink?

And stunn’d me from my power to think

And all my knowledge of myself;

And made me that delirious man

Whose fancy fuses old and new,

And flashes into false and true,

And mingles all without a plan?

XVII. Твой путь, корабль, уж к цели близок

Твой путь, корабль, уж к цели близок,

И много раз оплакан груз;

Мои молитвы множат грусть,

Но помогают силе бриза

Наполнить жизнью паруса;

Я много дней в воображенье

Следил, как горизонт скольженья

Твой обрамляют небеса;

Когда в краю английской речи

Вдоль берега твой ляжет путь,

Моим благословеньем будь,

Как маяком надежным встречен.

Под солнцем и в мерцанье звезд

Спеши, вези любимый прах,

Будь ловок на семи ветрах;

А между тем порядок прост —

Мне не дано — и в этом суть —

Увидеть друга во плоти,

Пока не суждено пройти

Всей смертной расе этот путь.

XVII

Thou comest, much wept for: such a breeze

Compell’d thy canvas, and my prayer

Was as the whisper of an air

To breathe thee over lonely seas.

For I in spirit saw thee move

Thro’ circles of the bounding sky,

Week after week: the days go by:

Come quick, thou bringest all I love.

Henceforth, wherever thou may’st roam,

My blessing, like a line of light,

Is on the waters day and night,

And like a beacon guards thee home.

So may whatever tempest mars

Mid-ocean, spare thee, sacred bark;

And balmy drops in summer dark

Slide from the bosom of the stars.

So kind an office hath been done,

Such precious relics brought by thee;

The dust of him I shall not see

Till all my widow’d race be run.

XVIII. Нас чуть утешит малый труд

Нас чуть утешит малый труд

Идеи, что земле родной

Он отдал прах свой, и весной

На ней фиалки расцветут.

С ним рядом родственники спят,

Постель ему — английский дерн,

Покоен будет, где рожден,

Дни юности о нем скорбят.

Гроб, руки чистые, несите

И плачьте, чистые сердца,

Пред маской спящего лица

Последний ритуал вершите.

О, если б я по древней вере

Мог броситься к нему на грудь

И жизнь в уста его вдохнуть!

Жизнь, что осталась в малой мере

Во мне, но все еще горит,

Лишь разгорается сильней,

Мой разум крепнет вместе с ней,

Из боли новый мир творит.

XVIII

«Tis well; ’tis something; we may stand

Where he in English earth is laid,

And from his ashes may be made

The violet of his native land.

«Tis little; but it looks in truth

As if the quiet bones were blest

Among familiar names to rest

And in the places of his youth.

Come then, pure hands, and bear the head

That sleeps or wears the mask of sleep,

And come, whatever loves to weep,

And hear the ritual of the dead.

Ah yet, ev’n yet, if this might be,

I, falling on his faithful heart,

Would breathing thro’ his lips impart

The life that almost dies in me;

That dies not, but endures with pain,

And slowly forms the firmer mind,

Treasuring the look it cannot find,

The words that are not heard again.

XIX. Покоен прах в земле родной

Покоен прах в земле родной,

Дунаем Северну вручен,

И Северн, горем удручен,

Лег под кладбищенской стеной.

Идут приливы чередой —

И Северн и болтливый Вай,

Журчащий меж камней и свай,

Соленой полнятся водой,

Разлившись в тишине холмов.

Я сам соленым горем полн.

То слезы или пена волн?

И песня мается без слов.

Прилив уходит. Шлюзы снова

Заводят музыку свою.

Спадает боль. Я узнаю

Родные очертанья слова.

XIX

The Danube to the Severn gave

The darken’d heart that beat no more;

They laid him by the pleasant shore,

And in the hearing of the wave.

There twice a day the Severn fills;

The salt sea-water passes by,

And hushes half the babbling Wye,

And makes a silence in the hills.

The Wye is hush’d nor moved along,

And hush’d my deepest grief of all,

When fill’d with tears that cannot fall,

I brim with sorrow drowning song.

The tide flows down, the wave again

Is vocal in its wooded walls;

My deeper anguish also falls,

And I can speak a little then.

XX. Печалей малых скорбный вид

Печалей малых скорбный вид,

Их нежный хор в минорном тоне —

Как горе слуг в господском доме,

Где гроб хозяина стоит.

Расплачутся, того гляди,

И выдают смятенье слуг

Бесхитростные мысли вслух:

«Таких хлебов уж не найти!»

Мне тоже в слове помощь — та,

Что в нем растает часть кручин,

Снежинки слезных величин,

Но глубже — горя мерзлота.

Не слуги — дети, у огня

Не в силах душу отогреть,

В глазницы Смерти посмотреть,

Застыли, головы склоня.

«Как был он добр!» — обрывки фраз;

Смерть занавесила крылом

Пустое место за столом —

«Как щедр, и вот ушел от нас».

XX

The lesser griefs that may be said,

That breathe a thousand tender vows,

Are but as servants in a house

Where lies the master newly dead;

Who speak their feeling as it is,

And weep the fulness from the mind:

`It will be hard,» they say, `to find

Another service such as this.»

My lighter moods are like to these,

That out of words a comfort win;

But there are other griefs within,

And tears that at their fountain freeze;

For by the hearth the children sit

Cold in that atmosphere of Death,

And scarce endure to draw the breath,

Or like to noiseless phantoms flit;

But open converse is there none,

So much the vital spirits sink

To see the vacant chair, and think,

«How good! how kind! and he is gone.»

XXI. Пою тому, кто в землю лег

Пою тому, кто в землю лег,

Качает ветер волны трав —

С могилы стебельки собрав,

Свирель я эту сделать смог.

Там скажет верховой гордец,

Услышав жалобную трель:

«Рождает слабость та свирель

И плавит хлипкий воск сердец!»

Другой ответит: «Пусть его.

Он горе держит напоказ.

Один пассаж за разом раз —

Там все тщеславие его».

А третий в гневе: « В этот час,

Когда народы рушат троны

И падают царей короны —

Петь, в частный траур облачась?

Да разве время ныть и петь,

Когда суют все дальше руки

В прорехи знания науки,

И вслед за ними не поспеть?»

Мне ваши мненья, господа,

И ваш рациональный пыл

Не дороги. Святая пыль

Вас не коснется никогда.

Я должен петь, в конце концов!

Так раздается на полянке

Плач безутешной коноплянки,

Когда похитили птенцов.

XXI

I sing to him that rests below,

And, since the grasses round me wave,

I take the grasses of the grave,

And make them pipes whereon to blow.

The traveller hears me now and then,

And sometimes harshly will he speak:

`This fellow would make weakness weak,

And melt the waxen hearts of men.»

Another answers, `Let him be,

He loves to make parade of pain

That with his piping he may gain

The praise that comes to constancy.»

A third is wroth: `Is this an hour

For private sorrow’s barren song,

When more and more the people throng

The chairs and thrones of civil power?

«A time to sicken and to swoon,

When Science reaches forth her arms

To feel from world to world, and charms

Her secret from the latest moon?»

Behold, ye speak an idle thing:

Ye never knew the sacred dust:

I do but sing because I must,

And pipe but as the linnets sing:

And one is glad; her note is gay,

For now her little ones have ranged;

And one is sad; her note is changed,

Because her brood is stol’n away.

XXII. Мы шли, как братья, тем путем

Мы шли, как братья, тем путем,

Что вел нас, радостен и чист —

Цветет ли луг, иль вянет лист —

Четыре года день за днем.

Наш путь благословляли мы,

Вдвоем любой сезон любя,

И щедро тешили себя

Дарами лета и зимы.

Шел пятый год, как пятый день;

На повороте за холмом,

Не постижимая умом,

Страшась людей, сидела Тень.

Страшась товарищеских уз,

Тень, на тебя накинув плащ,

Как жертву кутает палач,

Расторгла нежный наш союз.

Пропали на закате дня —

Вас не догнать, хоть я спешу;

И новый поворот слежу,

Где Тень сидит и ждет меня.

XXII

The path by which we twain did go,

Which led by tracts that pleased us well,

Thro’ four sweet years arose and fell,

From flower to flower, from snow to snow:

And we with singing cheer’d the way,

And, crown’d with all the season lent,

From April on to April went,

And glad at heart from May to May:

But where the path we walk’d began

To slant the fifth autumnal slope,

As we descended following Hope,

There sat the Shadow fear’d of man;

Who broke our fair companionship,

And spread his mantle dark and cold,

And wrapt thee formless in the fold,

And dull’d the murmur on thy lip,

And bore thee where I could not see

Nor follow, tho’ I walk in haste,

And think, that somewhere in the waste

The Shadow sits and waits for me.

XXIII. Как узок путь! Как одинок

Как узок путь! Как одинок!

Тень — впереди, в плаще до пят,

Ключи на поясе звенят

При каждом шаге мягких ног —

Ключи от всех наук и вер!

Я плачу — сердце, позабудь,

Как светел и широк был путь,

Свернувший ныне в темный сквер;

Забудь же древний строй чудес,

Где смертный для бессмертья жил,

Где каждый каждому служил,

Где Пану поклонялся лес.

Фантазии гирляндой лечь

Могли, не повреждая истин,

Давая смысл холмам и листьям

И мудрую питая речь.

И все, что видел глаз, могло

Лишь радовать и лить добро;

Там Гиппокрены серебро,

Казалось, прямо в кровь текло.

Там философский диалог,

Легко касаясь вечных тем,

Жил в полутьме аргосских стен,

И лился аркадийский слог.

XXIII

Now, sometimes in my sorrow shut,

Or breaking into song by fits,

Alone, alone, to where he sits,

The Shadow cloak’d from head to foot,

Who keeps the keys of all the creeds,

I wander, often falling lame,

And looking back to whence I came,

Or on to where the pathway leads;

And crying, How changed from where it ran

Thro’ lands where not a leaf was dumb;

But all the lavish hills would hum

The murmur of a happy Pan:

When each by turns was guide to each,

And Fancy light from Fancy caught,

And Thought leapt out to wed with Thought

Ere Thought could wed itself with Speech;

And all we met was fair and good,

And all was good that Time could bring,

And all the secret of the Spring

Moved in the chambers of the blood;

And many an old philosophy

On Argive heights divinely sang,

And round us all the thicket rang

To many a flute of Arcady.

XXIV. Но было ль это? Прав ли я

Но было ль это? Прав ли я?

Сиял ли вечный чистый день?

Нет — ночь свою привносит тень

В рассвет и в полдень бытия.

Где было б только благо, там

Давно расцвел бы Божий Рай,

Для смертных запредельный край

С тех пор, как согрешил Адам.

Не тяготы ли наших дней

Так сглаживают прошлый путь,

Так древнюю лелеют суть —

По мнимому контрасту с ней?

Иль с удаленьем от Земли

Растет очарованье звезд,

Но, возведя к ним тщетный мост,

Мы б совершенства не нашли?

XXIV

And was the day of my delight

As pure and perfect as I say?

The very source and fount of Day

Is dash’d with wandering isles of night.

If all was good and fair we met,

This earth had been the Paradise

It never look’d to human eyes

Since our first Sun arose and set.

And is it that the haze of grief

Makes former gladness loom so great?

The lowness of the present state,

That sets the past in this relief?

Or that the past will always win

A glory from its being far;

And orb into the perfect star

We saw not, when we moved therein?

XXV. Я знаю — Жизни колея

Я знаю — Жизни колея

Все та же — пыль да скрип телеги,

Подъемы, спуски и ночлеги,

Да ноша тяжкая моя.

Не жалуясь — останови!

Летел я голубем почтовым,

Бороться с бурями готовым,

Поддержанный крылом Любви.

Летел, ни капли не устав,

Поскольку знал, мой груз отважно

Несла Любовь, разъяв поклажу

И долю другу передав.

XXV

I know that this was Life, — the track

Whereon with equal feet we fared;

And then, as now, the day prepared

The daily burden for the back.

But this it was that made me move

As light as carrier-birds in air;

I loved the weight I had to bear,

Because it needed help of Love:

Nor could I weary, heart or limb,

When mighty Love would cleave in twain

The lading of a single pain,

And part it, giving half to him.

XXVI. Теперь один. Пылит дорога

Теперь один. Пылит дорога.

Иду — мне надо доказать:

Не может Время навязать

Любви зависимость от срока.

Но если Он, держа в руке

Вещей единство и разъятость,

Дела людей, грехи и святость,

И все их башни на песке,

Увидит — нет, Он знал всегда,

Что будет так — Любовь ушла,

И жизнь без жизни потекла,

Не кровь, а мертвая вода —

Случись такое — в тот же день,

Бесформенным плащом ее

Накрыв презрение мое,

Пусть прозвенит ключами Тень!

XXVI

Still onward winds the dreary way;

I with it; for I long to prove

No lapse of moons can canker Love,

Whatever fickle tongues may say.

And if that eye which watches guilt

And goodness, and hath power to see

Within the green the moulder’d tree,

And towers fall’n as soon as built—

Oh, if indeed that eye foresee

Or see (in Him is no before)

In more of life true life no more

And Love the indifference to be,

Then might I find, ere yet the morn

Breaks hither over Indian seas,

That Shadow waiting with the keys,

To shroud me from my proper scorn.

XXVII. Нет липкой зависти во мне

Нет липкой зависти во мне

К манящей светской суете,

К мельканью крыльев в пустоте

И к жизни в клетке на окне.

Я не завидую зверью,

Присвоившему право казни,

Без совести и без боязни

Не верящему в казнь свою.

Нет зависти во мне к умам,

Смеющимся при слове «долг»,

Лишь в праздной жизни зная толк,

Гниющим по своим домам.

Готов я клясться на крови

И в бездне горя повторять —

Да, лучше друга потерять,

Чем вовсе не узнать любви!

XXVII

I envy not in any moods

The captive void of noble rage,

The linnet born within the cage,

That never knew the summer woods:

I envy not the beast that takes

His license in the field of time,

Unfetter’d by the sense of crime,

To whom a conscience never wakes;

Nor, what may count itself as blest,

The heart that never plighted troth

But stagnates in the weeds of sloth;

Nor any want-begotten rest.

I hold it true, whate’er befall;

I feel it, when I sorrow most;

«Tis better to have loved and lost

Than never to have loved at all.

XXVIII. Безлунной ночи немота

Безлунной ночи немота,

Лишь перезвон колоколов

С окрестных четырех холмов —

Мир ждет рождения Христа.

Четыре храма радость льют

Над крышами людских селений;

Вблизи и где-то в отдаленье

Надежды отзвуки встают.

Колокола поют во мгле,

Что все утешены мы будем —

Мир и добро всем добрым людям,

Добро и мир всем на земле!

Я спал и просыпался с болью

Весь этот год. Почти желал,

Чтоб жизнь иссякла, и не ждал

Весть Рождества услышать боле.

Но святочным колоколам

Унять подвластно дух смятенный,

Как в детстве, влив в родные стены

Печаль и радость пополам.

XXVIII

The time draws near the birth of Christ:

The moon is hid; the night is still;

The Christmas bells from hill to hill

Answer each other in the mist.

Four voices of four hamlets round,

From far and near, on mead and moor,

Swell out and fail, as if a door

Were shut between me and the sound:

Each voice four changes on the wind,

That now dilate, and now decrease,

Peace and goodwill, goodwill and peace,

Peace and goodwill, to all mankind.

This year I slept and woke with pain,

I almost wish’d no more to wake,

And that my hold on life would break

Before I heard those bells again:

But they my troubled spirit rule,

For they controll’d me when a boy;

They bring me sorrow touch’d with joy,

The merry merry bells of Yule.

XXIX. Когда причина горевать

Когда причина горевать

Так велика, грозна, и гневно

Дань нашей скорби ежедневно

Приказывает отдавать,

Как можем мы встречать сочельник

Без гостя той, другой поры,

Без шуток, без его игры,

Без мысли бурного теченья?

Но — надо. В праздничный наряд,

В венки оденем у порога

Двух стражей — при купели Бога

Стоят Обычай и Обряд.

Антагонисты новых пут,

Стоят, безвременье храня;

Зачем лишать их пищи дня?

Когда-то и они умрут.

XXIX

With such compelling cause to grieve

As daily vexes household peace,

And chains regret to his decease,

How dare we keep our Christmas-eve;

Which brings no more a welcome guest

To enrich the threshold of the night

With shower’d largess of delight

In dance and song and game and jest?

Yet go, and while the holly boughs

Entwine the cold baptismal font,

Make one wreath more for Use and Wont,

That guard the portals of the house;

Old sisters of a day gone by,

Gray nurses, loving nothing new;

Why should they miss their yearly due

Before their time? They too will die.

XXX. Венок почти готов. Пейзаж

Венок почти готов. Пейзаж

За окнами дождлив и мглист.

Дрожал в ладонях остролист —

Не весел был сочельник наш.

За играми в тот блёклый час,

Притворной радостью делясь,

Мы знали — Тень, в углу таясь,

Одна на всех, глядит на нас.

Уж не до игр. Глаза в глаза,

Рука в руке, сидели мы;

Ветра на черные холмы

Ярились, роя небеса.

Запели мы — и отлегло,

Хотя еще туманен взгляд;

Ту песню с нами год назад

Он пел. Не эхо ли пришло?

С растущим пылом мы поем:

«Они не умерли, но спят,

Сон сладок, и покой их свят!»

Смолкаем. Тихо слезы льем.

И вновь все выше голоса:

«В них времени и тленья нет,

Земной их состраданья свет

Утешит наши небеса.

Изменчивы без перемен,

Пронзив соотношенья мер —

Мир уравнений и химер,

Они вступают в Твой домен».

Отец, Твоя над нами власть!

Зажги восточных туч гряду,

Как Ты в пустыне жег звезду,

Когда Надежда родилась!

XXX

With trembling fingers did we weave

The holly round the Chrismas hearth;

A rainy cloud possess’d the earth,

And sadly fell our Christmas-eve.

At our old pastimes in the hall

We gambol’d, making vain pretence

Of gladness, with an awful sense

Of one mute Shadow watching all.

We paused: the winds were in the beech:

We heard them sweep the winter land;

And in a circle hand-in-hand

Sat silent, looking each at each.

Then echo-like our voices rang;

We sung, tho’ every eye was dim,

A merry song we sang with him

Last year: impetuously we sang:

We ceased: a gentler feeling crept

Upon us: surely rest is meet:

`They rest,» we said, `their sleep is sweet,»

And silence follow’d, and we wept.

Our voices took a higher range;

Once more we sang: `They do not die

Nor lose their mortal sympathy,

Nor change to us, although they change;

«Rapt from the fickle and the frail

With gather’d power, yet the same,

Pierces the keen seraphic flame

From orb to orb, from veil to veil.»

Rise, happy morn, rise, holy morn,

Draw forth the cheerful day from night:

O Father, touch the east, and light

The light that shone when Hope was born.

XXXI. Покинув тесную пещеру

Покинув тесную пещеру,

Голодную гортань горы,

Желал ли Лазарь слез сестры,

У входа в гроб пролитых щедро?

«Брат, где ты был четыре дня?»

Ответ умножить славу мог

Творца, но смерти за порог

Текст не пошел, умы маня.

Из всех домов летел привет,

Звенели песни счастьем новым,

К востоку, в радость коронован,

Сиял пурпурный Оливет.

Вот мертвый — воскрешен Христом!

И — молкнет Тестамента лист.

Замкнул уста Евангелист,

Иль кто-то настоял на том.

XXXI

When Lazarus left his charnel-cave,

And home to Mary’s house return’d,