18+
А я вернулась домой к Сойеру…

Бесплатный фрагмент - А я вернулась домой к Сойеру…

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 332 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Роман

Удовольствие есть наказание

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Целый год жену ласкал,

Цел-лый год же-ну лас-кал…

Фёдор Достоевский

В этом городе танков всегда бывают такие пустые холодные улочки, вы просто их не замечаете. И, поверьте, таких, как вы, много. Вы лишь снуёте по останкам былой цивилизации, даже не задумываясь о том, что же было раньше в этих стенах.

И вправду здесь никого не осталось, кроме самых отъявленных идиотов, желающих хоть как-то определить себя в этом мире. Именно жители Града-Танка слушают «Шутку» Баха, а в умах у них — лишь заложническая мысль по поводу её содержания, отражающегося на нотах этого шедевра. Здесь люди привыкли слушать рэп, заполняя им отсутствие серого вещества. Жаль про это говорить, но коли это и правда происходит, отчего бы не написать? У меня, как у рассказчика, всё ещё остаётся предчувствие надежды, которая только и помогает выжить в этих каменных джунглях, поглотивших весь мир, кроме самых живых участков, которые, впрочем, никто и не видел вовсе.

Джунгли эти обычно строятся буквой «П», ограждающей жильцов от посторонних глаз. Они же думают, что постоянно чьи-то глаза норовят заглянуть, юркнуть под кожу и всё там выведать! Глуповато, конечно, но на таких идиотах всё-таки держится мир. И давайте не будем этого отрицать. Ведь, как отрицать очевидное? Но это стадо обожает конспирировать, так что мы и понаблюдаем за этим, возможно. Мерещится ли им это, или их серьёзно поглотила воронка безумия — мне это предстоит узнать. В этих П-шках постоянно раздаются шаги очередных дебилов, возомнивших себя королями мира, которым не писаны законы общества. Хотя, признаюсь, вряд ли их можно отнести к обществу. Разве только к каким-нибудь выродкам, разбивающим очки. Очки, ибо человеку даже зрячему, я считаю, нужны очки, чтобы увидеть, наконец, всё то, что он натворил в этом безбожном мире.

Но не терплю я людей, носящих очки с фальшивыми линзами. Именно с такими линзами в очках и ходит наша героиня.

Зовут её Элис. Родители решили, что Алиса — слишком заезженное имя, поэтому выкручивались, как только могли выкрутиться родители в подобной ситуации. Родители Элис –отдельная история. Отец был родной, а вот «мать» — мачеха. У отца были нарочито русские черты лица. Даже как-то слишком его лицо было славянским. Мать же была не то башкиркой, не то узбечкой — об этом история умалчивает. У них обоих были светлые голубые глаза, но дочурка почему-то «унаследовала» зелёные. Чудо, не иначе! Их тёмные волосы перешли и к Элис. Но она была странной брюнеткой — под отблесками Солнца её волосы отдавали рыжинкой, если так вообще можно сказать. При всей своей красоте она совершенно не имела самооценки при себе.

Оттого и развилось будто бы даже маниакальное пристрастие к парням, не шибко привлекательным, да и не шибко хорошим по своей собственной натуре, которая, как известно, определяет саму сущность человека. Элис — красивый человек, признаюсь. Она может сколько угодно жаловаться на то, что жирна и затягивать потуже пояса, но ведь хорошего человека должно быть много, не так ли? При этом она обладала довольно накачанными икроножными мышцами, посмотрев на которые, любой человек сделал бы вид, что видит женские ноги, хотя перед ним виднелись бы отчётливые мужские черты. На этих мужских ногах держалось это расцвётшее тело с прорисовывающейся талией, с округлыми грудями, на которые бы посмотрел любой девственник-инцел. Впрочем, это лирическое отступление про её округлости, наверное, здесь ни к чему. Разве что какой-нибудь анатом захочет в точности воспроизвести мою героиню.

Тогда флаг ему в руки и свобода мысли! После школы за ней всегда следовал один мужской взгляд, всё чаще опускавший свои глаза ниже, а после, насмотревшись вдоволь, — ещё ниже. Этот взгляд принадлежал одному непомерно длинному «кадру», к тому же худому как скелет. Волосы его были коротко острижены и зачастую находились под шапкой, куда он привык прятать свои смущённые взгляды, которые служили ответом на взгляды Элис. Кабы можно было ему дать имя, так я ему дал бы, но не могу, отчего предпочту обойтись коротким, но понятным русскому человеку словом «рельса». Да. Его звали в их узких кругах за худобу Рельсой. И вскоре эта шутка, совершенно глупая, переродилась в имя нарицательное, а потом и в его собственное имя. Обычно он по поводу своей клички не жаловался, да и не приходилось. Впрочем, кому было жаловаться Рельсе? Своим «мучителям», которые и дали, собственно, ему эту мерзкую кличку. Как несложно было догадаться, что он питает к Элис нежные до святости чувства! Без всяких там намёков или задней мысли он был в неё влюблён, впрочем, если для него это была любовь. В его представлении это было нечто другое, что позволяло ему просто-напросто существовать. Но, как и у любого хорошего мальчика, у него ничего не складывалось с ней, ибо при ней уже был ухажёр. Звали его Клаас. Это было нечто вроде Николая или Никиты. Эта глушь человечества была из того сорта людей, которые сначала сделали, а подумали после.

Рассказов с ним нельзя было послушать, оттого что склад ума был слишком скуден. Руки его, как и характер, были неуёмны и словно не могли сдержаться, чтобы не ударить кого-то по челюсти, либо словами заставить почувствовать себя максимально неуютно в своём, казалось бы, таком родном и привычном теле. Его короткий блондинистый пучок волос, красовавшийся на округлом черепе, развевался на ветру, словно петушиный хохолок.

Казалось даже, что он был не из Града-Танка, а из деревни, находившейся на окраине. Куда убежала его совесть — не могла бы ответить даже Элис, которая знала его гораздо более других, например, того же Рельсы, которому приходилось с ним встречаться не то чтобы однажды, но пару раз и вправду было. Как-то Рельса в очередной раз провожал Элис со школы. Она с ним, как ни с кем другим, чувствовала себя в своей тарелке. Общение с ним ей доставляло то недостающее отцовское удовольствие, которое, казалось, только он один мог излагать. Именно на этом пути Клаас встретил их. Это был дом возле завода, которых в Граде-Танке было бесчисленное множество. Отношения Рельсы и Клааса стали напряжёнными в первую очередь из-за этого случая.

Лишь завидев их, его внутреннее нутро дало сигнал к атаке, потому что в тот момент самому себе он казался либо волком, либо львом. Его правая рука один раз коснулась подбородка Рельсы, оставив после на нём пародию на синяк, отдающую желтоватым отблеском. Это было нечто наподобие петушиного боя. Рельса взбунтовался и начал на Клааса сыпать оскорблениями, но выходило это так, будто котёнок орал своим писком, думая про себя, что он — взрослая кошка, которой позволено орать столько, сколько ей вздумается. В памяти его этот мимолётный случай отразился. Клаас из-за своего эго, впрочем, не смог извиниться перед ним, хотя втуне понимал, что между Рельсой и Элис ничего быть не могло. Именно это и выделяет обычного льва от пародии на него. Но мне всё же приходилось где-то слышать, что гордиться тем, что ты — лев, не стоит, ибо лев — такое себе животное для примера. Результат нашей героини по притягиванию противоположного пола вы сами можете видеть. Казалось, что всё из-за этих мужских ног и ягодиц, крепившихся к ним. Вид от этих прелестей вызывал какую-то даже внутреннюю вибрацию в животе, покалывания в сердце, а в конце — вибрирование ниже живота. Я правда стараюсь описывать всё более-менее красиво, не выходя за рамки дозволенного. Но, поверьте, так только и надо описывать Элис, слишком уж у неё был призывающий вид. Для кого-то призывающий любить тщетно и безответно, а для другого –призывающий взять всё это тело в свою собственность и не отпускать никогда. И, конечно же, никому это тело не должно принадлежать, кроме тебя.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

По Подъяческой пошел,

Свою прежнюю нашел…

Фёдор Достоевский

В очередной полдень квартира Элис была наполнена её любимыми звуками, а именно — охами и привздохами, которые издавал Клаас. Ей более всего нравилось, когда Марс входил в Венеру, ибо только так получалось хоть что-то чувствовать. Поцелуи, белые и прозрачные озёра и реки страсти наполняли эту скудную по объему комнату. Казалось, что в мире больше ничего и не должно существовать. Всё: школа, Рельса, Клаас –, казалось таким ничтожным по сравнению с этой мирской усладой. Нисколько его в эту минуту не волновало, насколько были малы её груди, или мужски были искры с ягодицами. На его дороге теперь никто не стоял, и ему, собственно, ничего от неё, кроме услады и удовлетворения физических нужд, не нужно было.

Элис же видела в этом образе нечто большее, чем он представлял собой на самом деле. Словно пелена не хотела ниспадать с её безумно красивых глаз. Этими же глазами она провожала своего любимого льва и встречала Рельсу, уже ждавшего её у стальных дверей подъезда. Они шли и о чём-то бурно разговаривали. Кажется, о том, почему же Рельсу не любят девчонки. Он был давно знаком с Элис, а поэтому имел полное право спрашивать подобное. В мыслях этой бурной девчонки не было ничего, что можно было бы противопоставить его всё новым и новым льющимся, как фонтан, мыслям и догадкам. Сама по себе она была весела и жизнерадостна. Казалось, будто от её вещей веяло весной. Этим весенним днём Элис надела зелёный топик и чёрные лосины. В Граде-Танке обычно даже зимой бывает Солнце, желающее осветить всё, например, чьё-нибудь сердце. Рельсу же это будто обходило стороной, позволяя его любить разве что только животным и маленьким детям. Ему становилось постоянно больно от этого недостатка любви. И мечталось ему постоянно ночами, когда он обнимал подушку, что и его когда-нибудь коснутся эти розовенькие губы, принадлежащие Элис. В руках у обоих, как только они завидели ларёк с шаурмой, почти мгновенно оказалось это божественное блюдо. Но Элис угораздило уронить капельку белого соуса себе на шею. Это моментально подметили юркие глаза Рельсы. Они наслаждались видом этой капли, спускавшейся всё ниже и ниже к тому, чего мечтал если не коснуться, так хотя бы увидеть, Рельса. И тогда он только понял, что рядом с ним нет женского плеча, потому что слишком у него развязные мысли, позволяющие себе слишком много. Рельса представлял, если бы эта капля оказалась на любом другом участке, любой другой клеточке этого тела, то везде было бы ей место. Как на этом упругом теле — такого же бы тела не нашлось, это было ясно. Мечты такие появлялись у Рельсы понятно от чего — от недостатка женского внимания и девичьей ласки. Ему просто хотелось хотя бы раз в жизни ощутить поцелуй Элис, а если ощутить поцелуй, то можно пойти дальше.

Элис же совершенно не волновало, что о ней сейчас думают. Она наслаждалась каждой крупицей этого томного и одновременно пронзающего взгляда. Это удовольствие граничило с чем-то даже неприемлемым. С чем-то, что могло отбросить её надежды всё дальше и дальше в расщелину. Это было нечто вроде светлого эгоизма, который не излучает чего-либо плохого, а лишь манит и зазывает к себе. Элис было просто по-человечески приятно ощущать на себе этот взгляд, который при другом стечении обстоятельств даже бы и не посмел смотреть в её сторону.

Ни капли смущения не было замечено на этом прекраснейшем лице. Оно даже не старалось изобразить этой, казалось бы, простейшей эмоции. Чистый и непринуждённый, в своём самом прямом проявлении, светлый эгоизм. Этот недостаток её души покрывался прекрасным телом. Тело её словно находилось в полнейшей гармонии с душой, со всем нутром. Читателю может показаться, что я максимально идеализирую этот образ, но уверяю вас в том, что это не так. Просто, в сущности, этот человеческий детёныш был праздником. Когда они шли обратно, эти каменные дома рушились под звонами сердец. Это сердце Рельсы билось за двоих, ибо Элис не могла даже почувствовать что-то в этой мышце. Сердечко её билось только при виде Клааса. Только так. Она отвергала все попытки Рельсы хоть как-то расшевелить её чувства.

Ему это до безумия не нравилось. Рельсе хотелось лишь немного поменять её мышление, её осознание этого мира. Случаи наблюдения за её, так называемым, любовным безумием постоянно бесили его. Внутри него будто находился кто-то более умный и старший, кто-то внушительных габаритов. У Элис же сердце было вырезано этими примитивными отношениями, которые сбежали из животного мира или из программы «В мире животных». У Рельсы уже начинали опускаться руки, но тут он заметил, что их парочка дошла до дома Элис. Привыкнув уже к этим прощаниям, он обнял это тело и поплёлся обратно к себе в оплот благоразумия и любви. Нет реакции ни в его крови, ни в её мышцах, ни в его ногах, несущих это уже мёртвое тело к себе домой. По дороге назад Рельса задумался о сущности своих чувств. Оставаться более в зоне друзей он не хотел, но действий для выхода не предпринимал. Сердцу просто не на кого было выливать чувственные опилки струн души, которые старались сплестись в единую симфонию. Но это ощущение друга позволяло ему растянуть удовольствие, а, может, это было и страдание. Элис для него было единственным интересом и смыслом к существованию. За своё такое отношение он хотел и у себя, и у неё прощения просить. Он был как художник. Она же –идеальный натурщик. Правда, настолько в его мыслях у неё была огромнейшая душа, что всё пёстренькое тельце Элис не помещалось на холсте. В голове у Рельсы постоянно проходило некое совещание, на котором решалось, будет ли он её партнёром, либо до конца жизни ему придётся довольствоваться участью друга. Он снова и снова возвращался к этой избитой теме, понимая всю безнадёжность своего положения.

Клаас сидел всё это время в такси белоснежного цвета и наблюдал за друзьями. Его страх собственной неполноценности, закрытый за тысячью стен громких слов и столь же громких высказываний, горел от ужаса.

Но из-за количества этих стен он сам не понимал своей ущербности.

Клаас, как волк, следил за подстреленным зайцем Рельсой и выжидал лишь того момента, когда зайчик вздохнет в последний раз и умрёт.

На самом деле ведь и не нужно было никакой слежки, потому что уже и Элис сама начала замечать тяжесть этого взгляда, доносившегося из белеющего гроба на колёсиках.

Он давил и давил, жаждя лишь полнейшей покорности и стопроцентного повиновения.

Только Клаас думал, что он прав, ибо такие люди видят лишь две точки зрения — свою и неправильную.

Но там, в голове у Элис, были ведь когда-то верные мысли, не позволявшие так надругиваться над собой!

Мужчина в её представлении — сильный дуболом без всяких границ, без рамок приличия.

Всё пошло от отца. Отец Элис, может, и был красавцем, но всё-таки никак не вдохновлял свою дочь, а нацелен был на воспитание сына. Так и не стало у этой девочки отца. Пришлось искать замену, которая бы возместила ей всё то мужество, которое ей пришлось наблюдать во всяких журналах для девочек из сомнительного качества бумаги. К ней не приходило понимание, почему всем нравились романтичные тинейджерские писатели, когда её комнатёнка была завешана портретами полуголых Сталлоне и Шварценеггера.

Смотря на своё собственное детство, Элис бы увидела накачанных мальчишек, на чей пресс падал её взгляд. Теперь же она не осознавала, отчего её хозяином была не она сама, а Клаас.

Сейчас ей просто нравилось мужское наслаждение — без романтики, без любви.

Копеечная любовь. Стоит ли за такую бороться? Элис ничего не сказала, а лишь томно молчала бы в ответ. Она сама уже осознавала, что жизнь ей подсунула двух ухажёров, тем не менее надеялась, что ей придётся избежать выбора.

Спереди был Рельса вместе со своей задумчивой нежностью, а сзади — Клаас со зверской страстью и буйной настойчивостью.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Ты мой бутошник прикрасной,

Ты не бей меня напрасно!

Фёдор Достоевский

Клаас сидел сейчас в эллинге и потягивал мутное пиво отвратного вкуса месте с Элис и Рельсой.

Рельса был приглашён, казалось, лишь для вида и смущался от каждого взгляда девушки. Клаасу же было ненавистно смотреть на то, как его девушка строила глазки незнакомому стеснительному парнишке. Сидели они здесь по поводу дня рождения Элис. Никаких подарков от обоих ухажёров она не получила, отчего старалась развлечь себя подкатами к Рельсе. Ему же это внимание было не по душе. Сердце его билось всё усиленнее и усиленнее, стуча по грудной клетке сгустками спёкшейся крови.

Руководитель этого парада заигрываний, Клаас, сидел в уголке на полуразложившемся кресле и почти допил до конца литровую бутылку хмельного напитка, стараясь заглушить боль от понятия того, что он перестал быть интересен Элис.

Она его убивала своими действиями. Может, только это и могло пробудить в нём те чувства, которых он когда-то лишился. Хмель вскружил ему голову, и Клаас предложил Рельсе сыграть в пародию на «ножички».

Задачей было попасть ножичком в пол так, чтобы он в нём застрял намертво. Но ключевой особенностью было то, что ножичек-то тупой!

И как бы не пытались это два почти взрослых парня попасть тупым куском металла по полу — все попытки оборачивались провалом.

Упорству их и настойчивости можно было лишь позавидовать. Путь к достижению цели был различен — кто-то старался посильнее напрячь свою руку, состоявшую из одних костей и жил, а кто-то кидал под определённым углом, рассчитывая в голове этот самый несуществующий угол. Именно угол помог таки Рельсе попасть этим злосчастным ножиком в пол.

Невозможно описать удивление Клааса. На лице его появились морщинки и складки на лбу, сливающиеся с телом и выражающие недоумение.

Зрачки расширились до такой степени, что не стало видно глаз.

А зрачками этими он рыскал по эллингу, надеясь найти поддержку в лице Элис. Она же сначала безучастно глядела на происходивший идиотизм, а после заинтересовалась этой игрой. Когда Рельса выиграл, в её голове что-то мелькнуло.

Ей показалось, что её мысли мгновенно очистились, и спала пелена.

Удобство этой мысли было обеспечено её мимолётностью. Элис теперь посмотрела на Рельсу как-то даже по-другому. Только сейчас она заметила, что имя «Элис» для него было нечто большее, чем простое имя.

В памяти всплыли эти миловатые взгляды. Элис вспомнила ещё именно его дрожавшие губы, которые колыхались от каждой её фразы. Ей была даже по нраву эта его стойкость, с которой он оставался до сих пор другом и не решался признаться в своих пламенных чувствах.

Но самой Элис стало почему-то неприятно это чувство, отчасти из-за взгляда Клааса, который моментально заметил перемену в Элис.

Она предчувствовала, что после этого дня рождения ей достанется от Клааса.

Элис хотела убежать из эллинга, лишь бы перестать чувствовать эту привязанность. Благо, что эта мысль моментально испарилась, будто её никогда вовсе и не было. Можно ли было так существовать ей?

Клаас мог лишь ощущать вновь своё превосходство над ими обоими. Вернулось и ощущение себя максимально ущербным Рельсе. Это так странно, что происходившее всего минуту назад в этой голове улетучилось в пучину небытия. Миллионы возмущений и негодований исчезли, и напряжённость отношений будто даже испарилась.

Рельсе так хотелось послать их обоих куда подальше — чувства его были оскорблены изменениями в настроении Элис.

Почему, собственно она вообще так поступила? Эта детская глупость, что постоянно Элис демонстрировала с Клаасом, давно уже должна была исчезнуть.

Как сказал бы Рельса, у неё никого не было дома. Он буквально сгорал от любопытства — ему интересно было, потерян ли он совсем, или есть ещё шанс на спасение. Стало так душно, а в эллинге, естественно, нет окон. В душе у Рельсы разгорался пожарище, который всё не унимался и не прекращался.

Элис своим обыкновенным взглядом поблагодарила мальчика за то, что он всё понял. На деле же всем было ясно про абсолютное непонимание Рельсой этой ситуации. Пройти ему было некогда, поэтому и приходилось оставаться всё дольше и дольше. Обрати он внимание на стальную дверь, что была припаяна к стене, то мог бы и спастись. Забрать же это мгновение раздумья у него никто не мог.

Он вдыхал такой солёный, но такой родной воздух, оставшийся навеки в этом закрытом эллинге. Казалось, будто не существует ни Элис, ни Клааса, лишь этот солоноватый воздух продолжает наполнять сердца людей.

С него было достаточно этих нежностей, этих заигрываний, ибо уже всему пришёл конец, а не только ему. Видно было, что ему каждая частичка тела приказывает бежать, приказывала исчезать навеки из её жизни, как, впрочем, и из его. Думал он не слишком долго, потому что каждая секунда была на счету. Своей хиленькой ручкой он смахнул пиво прямо на Клааса и побежал, куда глаза его глядят.

Этот наружный воздух гораздо лучше, пускай, и тоже нечист. Чтобы почувствовать его вкус, ноздри начали впитывать воздушную массу килограммами.

Как зелёный конь, Рельса бежал через каменные джунгли и радовался, что, оказывается, его тоже способен кто-то полюбить. Полюбить именно так, как люди любят людей, а не вещь, коей он всегда был для Элис. Как двадцать пятый кадр, вырезанный из фильма, он не был нужен остальной картине. Рельса был, как неполноценный пазлик из целой картинки, состоящей из тысячи этих пазликов. Не хватало лишь одного — солидарности от остальных кусочков. Да и личности, отдельной от общества, ему не хватало. Чьи-то надежды, может, отражались в этом образе полудурка, но они не решались ему об этом сказать, либо просто-напросто даже не знали о существовании этого существа. Мысли у него в этот момент кружились и образовывали целое торнадо из надежд, зачастую разбитых. В эллинге же царило беспонятие. Клаас рвался разодрать личико Рельсы на малюсенькие кусочки, а после — сшить из них опять эту наивную рожу. Хохолок опять распетушился, и в ушах заиграл грозный рэп. Его лицо становилось подобно помидору черри. Броситься прямо на Рельсу ему помешала Элис, задерживавшая тучное тело. В такие моменты смотрящий со стороны человек начал бы сомневаться, есть ли в Клаасе что-то от человека, или эволюция в его случае решила сделать обратный ход. Вены на шее начали разбухать, а кадык вытянулся вперёд. Его тело было отдушиной на всём анатомическом строении человека. Горб вырисовывался, а при злости ежесекундно превращался в ровный восклицательный знак. Он более походил на ожившую несмешную шутку, на её олицетворение, нежели на человека. Его мозг был давно заброшен на задворках памяти, откуда никогда в принципе не доставался, а лишь пылился и дожидался того момента, когда бы его начали использовать по назначению. Забрать бы его оттуда, он, может быть, и был бы рад. Жаль только, что Клаас и не знал о его существовании. Элис же, пока его держала, начинала понимать, что в этом львином образе нет ничего мужского. Она думала про верность своего выбора — да, опять та самая мысль вернулась к ней в голову.

Далее и далее она проникала в голову, испещряя её кусочками пазликов, заставляя восстановить полную картину мира. Элис сейчас как никогда нужно было стремиться к себе домой, чтобы подумать. Небольшая ручка отпустила Клааса. Элис поцеловала его в щёку. Глаза молодого человека опустились на это личико, жаждущее поддержки и понимания. Теперь два лица слились в единый образ, растворяясь в этом здании под названием «эллинг». Обоим это было в наслажденье и ни в коем случаем не в тягость. Объятия, поцелуи — вся эта избитая тема продолжалась там с десять минут, пока Элис единственно и точно не решила бежать. Что было удивительно, Клаас отпрянул от неё и успокоил свою настойчивость. Элис бежала к себе домой и до конца не понимала, к чему это может привести.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Malbrough s’en va-t-en guerre,

Ne sait quand reviendra…

Cinq sous, cinq sous,

Pour monter notre ménage…

Cinq sous, cinq sous… (фр.)

Fiodor Dostoïevski

Герой наш был воодушевлён до той степени, до какой бывают вдохновлены всякие влюбчивые мальчики, впервые почувствовавшие свою любовь в лёгких объятиях.

Глаза его были веселы, словно солнышко на небе, а сердечко билось так, что не было слышно тишины.

В такие минуты счастья хочется лишь вдыхать воздух и мечтать о своём счастливом будущем.

В жизни таких моментов будет много, жаль, что мы не знаем, что их в самом деле будет много. В наших головах зреет мысль, будто наша любовь есть нечто одноразовое, и поэтому надо цепляться не за первого встречного. Уверяю вас, друзья мои, чувство это многоразовое. В этом и есть сущность испытания любви. Человеку нужно сделать выбор, когда перед ним имеется несколько вариантов, пред которыми он одинаково виноват в своей неспособности сдержать такое сладкое чувство как любовь.

Впрочем, мне отчего-то кажется, что мои герои испытывают пародии на эту самую любовь.

Но, вероятно, меня просто мучает зависть. Рельса бежал к себе домой, а прибежал к ней, к Элис.

Что бы ни случилось, ему казалось, что только в этом доме существовала защита от всего внешнего мира. Всё в порядке было в его голове — ни одна мысль не спуталась, лишь зрело признание в чувствах. В нраве Рельсы начало просыпаться нечто хулиганское, что могло зацепить душеньку молодой Элис. Только это ему нужно было в данный момент. Ничего не возникало пред его глазами, как это миленькое личико с этими пухлыми губками, со светло-тёмными глазками. Ему всё представлялись эти губки на его губах, то на прочих клеточках этого сжатого, как изюм, тела. Будто в этих чувствах отсутствовало само понятие инициативы — лишь пародия, исходившая то от одного, то от другой. Как дождь капает на сухую землю своими живительными крупицами воды, так и Элис одна давала надежду Рельсе на дальнейшее существование в этом бесчувственном мире, где только разве и есть место для физических нужд, которые готовы удовлетвориться.

Чувства же, высокие и непонятные, никому и не были нужны. Как и Элис. Ей ведь и вправду неведомо было, что такое любовь. Ей знакомы были привязанность, связь, влюблённость, но никогда не было этого высокого ощущения.

Такого ощущения, будто стараешься улететь далеко-далеко отсюда.

Ведь только здесь можно не любить. И до сих пор в мыслях у этой девчонки не укоренились представления о высоком, ибо не до этого было. Дело было лишь до удовлетворения своих грязных, низменных, я бы даже сказал «животных» потребностей.

В сущности, ведь Элис этого и не надо было.

Ей нужна была ласка, а не все последствия, вытекающие из неё. Но ждать Элис не хотелось — у всех в её классе с пятнадцати лет начинали появляться парни, и ей тоже захотелось вкусить эту сладость, растягивающуюся обычно на месяца два. Боль от отсутствия парня возвращалась к ней день за днём. Но всё изменилось с того момента, как её собственное тело стало любо самой Элис.

И эти тёмные волосы с рыжиной, и эта ключица, высовывающаяся из-под топика, и эти малые упругие груди, и в особенности эти мужские икры с ягодицами.

Разбитое от отсутствия любви сердце начало собираться воедино. Она об этом не думала. Элис вообще мало о чём думала, если это не касалось отношений. Но со всей своей усердностью и любовью к себе она так ничего и не делала, а лишь ждала принца на белом коне. Каковы старания — таков и жених. Клаас нашёл Элис в соцсети, где они обменялись паролями от страниц. Элис казалось, что это лишь сблизит их, но два влюблённых идиота продолжали общаться на интимные щекотливые темы с посторонними людьми. Самый лучший период в её жизни был именно тот, когда она впервые встретила Клааса.

Тогда Элис почувствовала максимальное удовольствие от отношений с мужчиной.

Эти поцелуи ей до того нравились, что уже надоели.

Но без них было вовсе скучно и неинтересно обниматься в беловатом такси. Элис это освежало и давало надежду на новую ласку. Она таяла в этих объятиях, приглушая тем самым внутреннюю боль от невидимого расставания со своими родителями. Рельса увидел то, что её любимое тело уже бежит к стальной двери, которая сейчас становилась единственной опорой на его пути. Элис тоже его заметила, но поглядела как-то странно, будто он был сейчас совсем не к месту. В своей голове Рельса уже приготовил это признание, оно даже выбегало с его зубов, оставаясь на кончике языка. Оно лилось этими благозвучными сочетаниями слов, что обычно говорят молодые люди при признании. Как человек, которому долго не давали говорить, Рельса проговорил около десяти минут, посекундно добавляя в свою речь всё более и более красочные эпитеты, дабы ей польстить. Её уши нещадно впитывали данную информацию. Хочется же человеку быть объектом чьих-то вожделений и ночных фантазий! Таковы уж люди. Она обдумывала его слова не слишком долго, ибо знала, что за плечами виснет грозный взгляд.

Ей, может, и хотелось бы ответить положительно, но мнимая и созданная ей самой гордость мешала Элис это сделать. Короткий отказ вылетел из её губок, а стальная дверь захлопнулась, заставив сжечь все свои надежды. Всё будто перевернулось в душе у Рельсы. Губы начали дрожать, опуская свои кончики всё ниже и ниже. Детская надежда была скомкана, разорвана на мельчайшие кусочки и пущена по ветру. Нос начал шмыгать, впитывая один за другим остатки былого достоинства. Слеза выкатилась из правого глаза, и, чувствуя, что именно эта слеза всё и изменит, Рельса убрал её со своего собственного позорного лица. Ему хотелось засунуть самого себя целиком в противогаз, лишь бы скрыть своё стеснение и неудобство. Будто сам он начал себя подкалывать внутри мозга до костей грудной клетки. Знать причину отказа ему не хотелось, как и не хотелось верить в то, что сам этот процесс произошёл. Не было в нём таланта принять собственную ущербность! В каждой клеточке его тела совершалось отторжение всего позитивного. Казалось, что он сейчас на месте и умрёт. Элис в это же время стояла за стальной дверью и тихо плакала. Её уже всё так достало, что было дело лишь до одной себя. Она медленно поднималась по грязным ступенькам очередного дома родом из каменных джунглей. Внутри Элис всё гудело, будто паразиты начали выходить из всех щелей.

Фу, как мерзко! Лицо её с каждым этажом становилось всё бледнее. Сердце болело и вырывалось из груди. Так больно от простого чувства ей никогда не было.

Теперь она поняла, что за чувствами стоит нечто большее, чем просто слова.

От них может и болеть в груди. Болеть так, что все раны на белом свете покажутся детским лепетом и наслаждением.

Такую боль можно либо хотеть чувствовать, либо безучастно принимать.

Элис просто взяла её на сердце и уж не смогла отпустить. Если отпустить, то, казалось, сердце вырвется вместе с болью, и тогда она умрёт. А если Элис умрёт, то уж после неё точно не должно ничего остаться. Сама она в этот свет ничего не произвела, поэтому и страдала. Когда после тебя не остаётся ничего. Существует лишь одно — память о тебе. Друзья ли тебя запомнят или родственники, но всегда есть надежда на то, что ты будешь жить через поколения. Проблема лишь в том, чтобы стать человеком, которого захотят вспоминать ещё и ещё, раз за разом, например, за ужином. Именно такие мысли должны были прийти в голову к Элис, но это всё не случалось и не случалось до сей поры.

Впервые в её жизни произошло то, что заставило почувствовать Элис максимально неуютно.

Элис эта информация, казалось, добила, и она рыдала уже у себя в комнате в постели. Слишком хрупка девичья психика! Впервые она почувствовала ответственность за, казалось бы, совершенно чуждого ей человека.

Она была так глупа! Хоть раз за жизнь представилась возможность это увидеть. Пелена будто спала. Хотя нет. Это –уже не «будто». Элис теперь видела полную картину мира, словно смотрелась на себя в зеркало.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Du hast Diamanten und Perlen…

Du hast die schönsten Augen,

Mädchen, was willst du mehr? (нем.)

В полдневный жар, в долине Дагестана…

В полдневный жар!.. в долине!.. Дагестана!..

С свинцом в груди!…

Heinrich Heine und Michael Lermontov

Очередной хмурый день проникал в комнату Элис. Целую ночь она думала, что натворила своим вчерашним отказом. То, что бушевало внутри — это был не страх перед неизвестностью, а лишь инстинкт самосохранения. Подай она тогда надежду, и всё было бы спасено! Глотка её была сорвана так же, как и, собственно, голос. Она чувствовала себя укутанной в мантию-невидимку. Её не оставляло в покое собственное нутро, так и стремящееся выйти наружу. Невнятная речь Элис более походила на заклинания, нежели на законченные слова. Ежели бы она ослушалась в тот момент свою гордыню, то сейчас, скорее всего, не было бы этих бессмысленных страданий. Внутри Элис зажигались и тлели чувства одновременно. Каждый её вздох передавал эту огромную гамму эмоций. Элис чувствовала, словно всё её тело перемолотили через две огроменные шестерёнки. Никому бы не посоветовал ощущать себя именно так. Элис собиралась пойти навестить Рельсу и извиниться перед ним. Но тело её словно не хотело забираться в одежду. Такие просторные джинсы вдруг стали узкими. Куртку хотелось распахнуть, пускай на улице, что странно, было невероятно холодно. Неодушевлённые предметы вмиг ожили и будто говорили, что нельзя идти к нему. Повредилась и комната — всё в округе стало таким расплывчатым! Предметы таяли на глазах, соединяясь в расплывчатые лужи, что валяются на дорогах осенью. Зрачки расширились — белков будто и не было видно. Но ей хотелось раскаяться, поэтому всё, что было на виду, не имело значения. Элис хотела доказать себе, что это не конец. Что начало ещё наступит вновь — именно так ей и хотелось верить. Ей хотелось зародить в этом умершем человеке жизнь. Он не имел для неё большого значения, но всё равно Элис не хотелось терять своего друга. На улице стало милее, как только Элис вышла из дома. Дворник сгребал камешки, пыль и прочую земляную труху метлой в совок и выкидывал. Элис посмотрела на руку — пальчиков будто не было. Отпечатки исчезли, испарились, стёрлись. С каждым шагом по бетонному бордюру ножки её фиксировали пятки в узах земли. Сколько уже лет прошло с момента её рождения, а полюбила она только сейчас. Каждый стук каблуков превращался в слова из признания Рельсы. Зачем этот глупый мозг генерирует такие идиотические мысли? В нём столько мусора в последнее время. Особенно в отношениях этот вопрос вставал клином. Её носик втягивал воздух тоненькой струйкой, из-за чего горло сузилось, а в лёгких он скручивался в углекислый газ. Как следует, она уже не существовала, потому что и смотрела Элис иначе, и дышала по-другому. Где-то с час назад она дала себе зарок никогда более не заводить такого блуда.

Ей нужен был Рельса. Как друг, как человек, как обожатель. Всё было бы лучше, коли можно было б изменить и повернуть всё вспять. Большое воодушевление на неё оказало Солнце. Половинчатые лучики обнимали тело Элис, открывая миру каждый его кусочек. Розоватые клетки наполнялись кровью и отдавали белизной. Белизна эта было даже элегантна и шла к лицу нашей героине. Во всех аспектах она была идеальна, но только под этим Солнцем. Стоило лишь ей войти в темень тени, как в этом образе появлялось уже нечто тёмное, нечистое. Чертовщинка всегда присутствовала в Элис. Она имела огромную роль в обольщении мужчин. За неё цеплялось сердечко очередного школьника или другого, более приметного, мальчика постарше. Выговора никто ей не делал, потому что все были польщены комбинацией чертовщинки и прекрасного тельца.

Элис всегда давали второй шанс, когда она — никому и никогда. Эгоистичность и прочая нечисть уже давно поглотили её по горло. Не было у неё в жизни плана, структуры. Всё держалось на честном слове. Казалось, что она делала всё, что сама могла делать. Элис не представлялось случая с негативной стороны ощущать всё то, что она ощущала с положительной. Вон его дом. Элис хотела орать — столько в ней было энергии. Что только не было нарисовано на этом каменно-булыжном здании! Всякие узоры, нецензурные слова и логотипы телеграм-каналов. Как браслет опутывались спиленные стволы деревьев с уничтоженными кронами вокруг этого дома. Но Элис думала, что жителям этого дома очень повезло, ибо из их окон была видна какая-никакая, но природа. Открытая дверь так и манила к себе. Элис никак не могла подойти к ней — ноги подворачивались. Она знала, что пути назад нет, но никак всё-таки не шлось. Слёз, которым можно было бы дать выход, уже не было — их удалили, как неудачные татуировки. Душевное состояние удручало лишь одним своим наличием. Внутри всё опустело с тех пор, как Элис поняла собственную обречённость. Каблучки сами стучали в сторону направления этой стальной двери, которая, как две капли воды, была схожа с её собственной стальной дверью. Из темноты доносилась лишь гулкая тишина, пробирающая своим белым шумом до мурашек. Но пришлось хоть раз в жизни преодолеть себя! Так темно всё-таки здесь! Каменная лестница четырехэтажного дома будто скрывала в своих закромах целых десять этажей.

А в этих этажах обязательно были бы квартиры, заполненные чудищами, убийцами, наркоманами, самоубийцами и т. д. Впрочем, это слишком пессимистично думать именно так и никак иначе. Ступенька за ступенькой становились расплывчатой лужей, как дом и квартира Элис. Такая одинаковая серая жидкая масса давила на глаза, изничтожая в них сам намёк на белок. Элис держалась за перила и кое-как поднималась всё выше и выше. Живая и здоровая, она летела сквозь эту пучину каменной серой мерзостности, потонувшей в грязи. Следы табачного дыма переходили со стен на одежду и там замирали намертво. Отодрать, отлепить их при всём желании бы не удалось. Будто туберкулёз перешёл в реальный мир и обрёл материальный облик. Оптимальный вариант для Элис был — открыть в тот же миг свои прекрасные очи и наконец увидеть всё в полной мерзости красоте. Наконец, квартира. Как обычно, никто и не подумал запирать коричневую дверь с позолоченным номером. В прихожей красовался коврик с каким-то турецким или арабским узором — Элис не разбиралась в таких. В квартире было до жути тихо. Здесь явно когда-то была жизнь, которая сейчас куда-то испарилась. С кухни несло неведомой прохладой, а, значит, никого там и не было. Рельса не любил холода, да и жары не любил. Он вообще много чего не любил, а вот её смог как-то полюбить. Смог выцепить то, что скрывалось за чертовщинкой. Человек всё-таки этот Рельса! Хороший и добрый. Но тут повеяло какой-то гнильцой. Ужасный запах, если быть откровенным. Будто тухлую рыбу скрестили с настолько же тухлыми яйцами и курицей. После эту партию, верно, заставили увеличить запах в десять раз, ибо этот запах заставил Элис отодвинуться от сумрака и, наконец, начать ориентироваться в пространстве. Она начала потихоньку продвигаться к той комнате, где и был, предположительно, Рельса. К сожалению, это был именно он. Тело самоубийцы мирно лежало на стуле. На полу валялся пистолет, а из левого виска текла тёмная красно-чёрная кровь. Лицо излучало счастье, будто он хотел умирать раз за разом. Элис закричала. Этот протяжный вой, кажется, было слышно со всех уголков земного шара. Такой человек! Уйти сейчас — просто глупость! Уходить из жизни — это вообще глупость! На столе была записка, гласящая, что надо Элис идти домой. Страх пропустил её, как нитку через шёлковую прядь паутины. Она начинала думать, что этот Рельса не специально себя убил. Ведь не мог такой хороший человек не жалеть себя и окружающих? Он был обязан жить! Ей казалось, что всё именно так. И теперь приходит осознание, что, возможно, именно ты виноват в смерти близкого человека. Но есть и надежда на искупление. Надежда ведь умирает последней, так? Значит, скоро умрёт и она, если умер первый. Боже, какие отвратные мысли льются на эту порочную белую бумагу! Уже и писать про эту дрянь не хочется.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Начал Катю целовать.

Фёдор Достоевский

В эту минуту к Элис собирался приехать Клаас. Было удивительно его стремление помочь оправиться этой безумной девочке. По поводу случившегося она написала ему сообщение в соцсети и ждала ответа. Лишь на утро следующего дня он решился поехать к ней. В этот момент Элис находилась у Рельсы дома. Белый гробик колесил по городу, стараясь отыскать место, в котором Клаас был и не раз. Белый выводит из своих отблесков все цвета немногочисленной радужной палитры. Волнения не было. Было лишь желание опять вернуть себе ту жизнерадостную Элис, которую Клаас привык видеть перед своими глазами. Пара должна была соединиться и стать вновь единым целым. Так обычно размышляют люди, у которых не было ничего до этого момента их жизни, и уж точно не будет после. Понимал ли это он? Вряд ли. Но сам его шаг приезда к Элис вселяет надежду на то, что ещё не всё потеряно. Спонтанно он остановился и вышел из своей машины. Быстро и легко Клаас шёл по пыльной дороге. В последний раз он видел улыбку на её лице… А вот этого момента он не припоминает. Ещё раз и ещё раз в голове пытался возникнуть её образ с милой улыбочкой и прекрасными глазками. Романтика всё равно через носорожью кожу не могла проникнуть. Эмоции подобная человеческая требуха отсеивались. Как катакомбы, пустели его извилины с каждой минутой. Ему память никогда не нужна была, когда вокруг него народ всегда страдал. Как крокодил, заплывающий на дно Нила, он подыскивал свою жертву, вцеплялся, а после — оставлял лишь кости, тлеющие на жарком Солнце. Клаас подошёл почти вплотную к двери. Ключи, подаренные на его день рождения, сверкнули и отразились в глазах. Они были с зелёным брелоком, на котором виднелось имя нашего героя. Подарок на день рождения от Элис. Смотрел на этот брелок и вспоминал это милое сердцу лицо. Впрочем, вряд ли этот человек мог что-то чувствовать этой мышцей, что давно, казалось, перестала биться. Ключи повернулись несколько раз в замке. Дверь отворилась, словно это были врата в рай. Оригинальное, конечно, чувство он испытал. Да, дома не было ни Элис, ни её мамы, как и отца. Бегло Клаас осмотрел каждую комнату. Родители, видимо, прохлаждались на работе. А где же была Элис? От входа и до выхода в доме не было ни единой души! Телефон ещё назло и разрядился! Подчёркивая очередную мелочь в каждой комнате, считая даже ванную с туалетом, он постоянно приходил всё к одному и тому же выводу. Все будто исчезли. Он прилежно присел на диван и стал ждать хоть кого-нибудь. Единственное, что было в его голове, так это — пустота и непонятливость. Нового ничего не появлялось оттого, что мозг не напрягал своих извилин. Впервые за жизнь он подумал, что всегда отвергал общественное мнение и мировые устои. Минус ли это? Или всё-таки плюс? В его случае и то, и другое. Но в большей степени это был, естественно, минус. Более чем плебеем его нельзя было никак назвать. Тут он заметил посылку, лежащую на кровати. Может, принесла её мама? Элис никогда не заглядывала в почтовый ящик для посылок. Эта вещь была запакована в картонную коробку из-под обуви. Клаасу в ту же секунду захотелось её открыть. Любопытство пожирало его. Никогда он доселе не чувствовал какой-то загадки в Элис, а теперь, наконец, представился такой случай. Это было нечто даже вроде паршивого эксклюзива. Клаас хотел оказаться в числе первых. Не только в числе тех, кто отыскал эту самую загадку, но и тех, кто раскрыл её. Как ему не хватало сейчас Элис! Поэтому только посылка являлась намёком на неё. Его грубые руки потянулись к коробочке, расправляя не слишком толстые пальцы. Картон почувствовался на кончиках их подушечек, что называются отпечатками. Коробка приоткрыла вершину, а Клаас заглянул в эту тёмную пучину. Слышалось лишь какое-то тихое тиканье часов.

Откуда в посылке часы? Да и зачем, собственно, Элис нужны часы? Взрыв. Элис в это время вызвала полицию на квартиру Рельсы, а сама бежала к себе домой, потому что так велела записка. Да и сердце волновалось за то, что же могло быть в её квартире. Всё смешалось в этом пустынном мире, полном сухости и пустословия.

Вся жара, бывшая хотя бы раз на улице, словно собиралась в единую тучу и начинала нещадно палить, сжигая всё на своём пути. Солнце, как единый глаз, сжигающий всё своим языком или пламенным взглядом, глядело на Элис и отговаривало её идти домой. Как раз в это время подул холодненький ветерок, вселяющий надежду в эту натерпевшуюся всякого девочку.

Она до сих пор слышала в голове его голос. Тот голос прорубал собой тишину, опять и опять признаваясь ей. Чтоб было проще бежать, Элис закрыла глаза и орала во всё своё тоненькое горлышко. Ничего такого с ней не произошло. Удача ли это или Божья помощь? Собственно, не имеет значения, ибо для неё это не имеет ровно и совершенно даже самого наималейшего значения. Сама Элис каким-то неведомым образом добежала до своего домика. И это очень хорошо, что она здесь всё-таки оказалась. Почему всё, кроме этого, пошло так, как не надо? Судьба-злодейка. Ничего, пробиться сквозь туман неизвестности ещё можно. Лестница своими ядовитыми ступеньками отравляла каждый шажочек к верху. Она хотела взбираться, поэтому и не чувствовала такого низменного чувства как боль. Ноги, казалось, начали кровить и наполнять этой бурой гадостью обувку. Галлюцинации на фоне нервного срыва, я считаю. Она издалека видела свою дверь, но не примечала расстояния, которое ей всё равно пришлось бы преодолеть. Элис была истощена, падала на ходу, на ходу же засыпала. В глазах кроме отдалённой двери не оставалось ничего. Как потерянная, она добрела до двери и коснулась ручки. Её ключи потонули в кармане; их было не достать. Спустя минуту они оказались у Элис в руке, но, вставляя ключ, Элис поняла, что кто-то есть дома. Мать с отцом не могли — у них работа, следовательно, это был Клаас, которому она давным-давно на день рождения подарила ключики. Сразу же зайдя, Элис почувствовала тот самый запах. Множество мыслей было в её голове. Она боялась зайти в комнату, откуда шёл теперь гораздо более зловонный запах, чем там, у Рельсы. Пришлось перебороть себя и увидеть его… Клааса. Тело валялось на кровати, а лицо было выжжено чем-то наподобие кислоты. Она боялась даже прикоснуться к нему, пощупать пульс и обрести надежду. Ей уже ничего не хотелось. Всё было потеряно. Все годы любви спалились кислотным выродком, который обиделся на её слова и решился мстить. Слёзы текли ручьями, превращались в лужицы-озёра, а дальше становились морями-океанами. Ничего не было в нём, да и в ней, кроме тела, не было ничего, как и в Рельсе отсутствовал намёк на человечность после того случая, который, как она думала, совершить не было, кроме него. На грани нервного срыва Элис стояла в исступлении, совершенно не придумывая выход из этой ситуации. Впрочем, выход был всегда. В этой же ситуации она ничего не могла придумать ничего, кроме как посмотреть в последний раз на Клааса. Но тут в глаза бросилась деталь. В руке у Клааса была туго свёрнутая записка, состоявшая из нескольких листов. Она чудом уцелела, и её не коснулись следы кислоты, как думала Элис. Она увидела написанное от руки письмо от покойного Рельсы, который смог подписать себя под истинным именем — Роджер. Элис плакала, удивлялась и не могла начать читать эти бумажки с прекраснейшим и отточенным на вид почерком. Ей хотелось бежать отсюда, но бежать было некуда — полиция должна была приехать с минуты на минуту. Она сама даже была готова признаться в убийстве Клааса, а письма сжечь, дабы Рельса в памяти других остался правильным человеком, каким он на самом деле и был по её мнению.

Элис достала зажигалку из кармана куртки и пошла на кухню. Комнату со своим бывшим возлюбленным она заперла, дабы он ей не мешал наслаждаться прочтением. И, правда, это было какое-то безумное наслаждение, будто Элис одна осталась в этом безумном мире жизни. Она сошла с ума.

РОДЖЕР

Твой отец погнушался таким бедняком,

Дескать, я не достоин войти в его дом.

А меня не заботит моя нужда.

А кому я не нравлюсь — его беда.

Кен Кизи

Знаю, что читать будешь не ты, Лис. Я просто подготовил тебе сюрприз. Не знаю только, насколько он мощен. Если я в порыве гнева случайно тебя убью, то не серчай и не обижайся. Впрочем, куда уж тебе обижаться? Я запаковал это письмо очень плотно, так что оно не могло прожечься — я проверял. Бомба с серной кислотой, которая, возможно, привела твоё лицо в соответствии с твоей душенькой, сработала бы только при полном снятии записки.

Мне помог один мой друг-инженер. Ты его не знала. Хотя без разницы, что ты там знала. Тебе не было до меня, а тем более до моих друзей, никакого дела. Ты никогда не умела делать выбор, Лис. То, что я собираюсь провернуть — чистой воды авантюра и не более того. Можно даже сказать, что это — расплата за разбитое сердце. Маленькое устройство. Такое же маленькое, как и твоя любовь к людям. Я имею ввиду других людей, Лис, а не только твоё эго. На любви к одному себе не проживёшь. Ты, я думаю, это теперь поняла. За такой малый отрывок времени придумать такой гениальный план! В каком-то смысле я стал себя в последние часы даже больше любить, чем прежде. Я пошлю бомбу, когда допишу записку, курьером. Так не будет никаких проблем. Твоя мама увидит, что это адресовано тебе и послушно кинет в комнату. Потом ты придёшь, и случится возмездие! Если бы что-то пошло не так с курьером, то, честное слово, я бы застрелился на месте. Как ты понимаешь, я боюсь тюрьмы, а убивать невинного мальчика на побегушках мне не хотелось. Мне в этом плане была важна только ты. Всегда была важна только ты и никто более. Ты и сама это знала. Прошу меня заранее простить, ибо если тебе это будут зачитывать, то это продлится на долгое время. Я собираюсь писать, пока не кончится место на бумаге, потому что впервые в жизни мне есть что сказать тебе. Ты это, естественно, и сама знала, но тебе придётся услышать это в лоб, ибо по-другому информацию ты не воспринимаешь. Ты, возможно, обидишься на меня после этих слов. Впрочем, я сейчас изъясняюсь как ребёнок. Мне же, в сущности, не получается увидеть себя ребёнком. Ты же — недоношенный ребёнок по своей сути. Ты, честно, красива. Это я оспаривать не собираюсь. Вопрос лишь в том, что у тебя внутри. Ты не умеешь любить. Лис, ты не знаешь, что это за чувство такое «любовь». Ты изнутри — будто выпорожненный кошелёк. Всё такое чёрное и сморщенное, что даже выводить эти буквы на белую бумагу противно. С каждой попыткой я пытался разобраться в тебе, но приходил к ужасающему выводу — у тебя ничего не было в жизни, кроме удовольствий. Я тебе показался несчастен, обречён, и ты отказала мне, думая, что я сделаю тебя такой же, как я сам. Если бы всё случилось, то за себя я не мог бы ручаться. Может, так бы всё и было, говорю тебе откровенно. Ты это не заслужила, но я могу тебе это позволить. Я тебя, правда, всё равно не могу до сих пор понять. Либо ты — сложная неординарная личность, либо я слишком стал глуп после своего идиотического признания тебе в любви. Одно могу сказать тебе. Ты не умеешь выбирать парней. Прими на веру. Клаас — это ведь не человек вовсе! Вы ведёте себя, как две токсичных банки с серной кислотой. Вы отравляете друг друга. Я это вижу. И порой мне кажется, что это вижу один я. Правда, я знаю, зачем ты с ним. Я бы сказал, но ты и сама это знаешь. Нет нужды напоминать про то, про что все давным-давно узнали из слитых переписок. Я тебе тысячу раз говорил, что давать друг другу пароли от страниц в соцсети — неправильно! Но ты, естественно, меня не слышала. Ты обычно никого не слушаешь, Лис. Эта особенность всегда меня волновала в тебе. Мне приходилось всегда вестись-плестись за тобой хвостиком, дабы ничего не случилось с моей любимой Лис. Показать тебе это — было моей целью. Но мне вечно мешала ваша токсичная пара.

Вы вместе — фигура, которая портит всю партию. И нехило причём вы могли испортить мои трепещущие планы насчёт тебя. Впрочем, теперь это уже не имеет значения. Можно же тебе напомнить про признание? Мне показалось, что ты не готова. Не готова к чему? Ты мне нравилась, честно. Но ты разбила моё хрупкое сердце своим беспечным отказом. Мне кажется, Лис, ты в первые минуты и не поняла вовсе, что произошло. Многие люди, я заметил, не умеют любить. К сожалению, ты теперь в их числе. Вы можете лишь съезжать по нравственной лестнице вниз, чтобы в конце пути разбиться о камни. Вам же всегда хочется что-то сказать! Вам хочется говорить комплименты, за которыми не стоит ничего. В принципе, вам лишь бы это понять, и надежда на ваше спасение бы появилась. Но ведь проще отступиться и делать лишь то, что привыкло делать твоё бренное тело. Плавного перехода у тебя, Лис, от мозга к сердцу не было. У меня было лишь мёртвое сердце и работающий мозг. Это и была одна глобальная проблема. Шарм из-за этого даже образовывался. Ты бы это назвала «чертовщинкой». Я же знаю, что тебе любы подобные словечки. Но поздно уже что-то говорить. Лис, ты — абсолютный нуль. Твои обыденные будни существовали лишь ради удовольствий. Ты будто не умела чувствовать. Лишь впитывать — была твоя единственная, поставленная самой собой задача. С тех пор ты совершенно не поменялась. И предчувствую, что ты не чувствуешь раскаяния. Даже самой малейшей капельки этого ощущения не способна ты выделить или принять, Лис. Столько времени прошло с начала нашего общения. Моя задача будет выполнена, потому что я твёрдо нацелен на результат. Сейчас я пишу, а ничего будто и не случилось. Честно, не могу я отступать. Слишком многое сделано и не сделано. Я, как газонокосильщик, пришёл, чтобы скосить всё ненужное. Прости, но это придётся признать. Я поставил цель, а коли она поставлена, то пора её приводить в исполнение. Ты вряд ли это поймёшь. Прошу, не держи на меня обиды за свершённое мной будущим зло — мне плохо будет. Твой отказ прошёл по мне, как ядовитый укус. Пора бы тебе принять свою собственную токсичную сущность. Не беспокойся, Лис, ты не одна. Таких, как ты, много. Я не верил, что в тебе, такой милой и прекрасной, могут быть подобные «качества». Видимо, я никогда так не ошибался. Я просто не сильно до сих пор разбираюсь в тебе, но, честно, я старался. Надо было удалить ту Элис из моей жизни уже давно. Но я слишком поздно одумался. Но это не я! Я был бы умнее! Это был не я, честно! Это — кто-то слабее и тупее, чем я! Скорее всего, сердце просто растаяло от твоей бесподобной внешности. Плевать было на всё! (Всё следующее до конца письма написано красной ручкой)

Плевать было на всё, что не связано с твоим прекрасным личиком! Я так поглупел с тех пор! Хотя, может, даже развился. Видно, это будет гораздо позже. Ты поймёшь, Лис, не бойся. Если тебе понравилось со мной быть, отчего бы не быть со мной ещё ближе? Вы все строите из себя стесняющихся девочек, а на деле вы — развязные до удовольствий существа. У меня таких ощущений не было. Хотя, если они и пробуждались, то я их глушил специально и нарочно. Это точно и абсолютно! Кто бы ни словил потом это письмецо, ему будет неприятно, я знаю. Но придётся переубедить человека, читающего тебе вслух эти каракули. Я стану для вас символом! И тогда вы точно сможете меня полюбить! Люди вообще обожают всяких символических реальных персонажей. Мне не терпится увидеть то, что я подготовил для тебя и, в сущности, для всего мира. Просто незабываемое ощущение! Будто стоишь на краю обрыва, а перед тобой растаявшее зимне-весеннее озеро. Стоишь, приветствуешь его, а волосы вьются на ветру, превращаясь в кудрявые макаронины. Держишь дистанцию, дабы рассмотреть его издалека, полностью почувствовать всю его кровавую холодину. А тебе это нравится, ибо твой внутренний холод многократно больше того холода с озера. Так лучше, нежели сидеть дома и получать, и доставлять удовольствие. Первый раз я такое пишу и говорю, о чём заранее сожалею. Мне просто страшно за тебя, за себя, за твоего хахаля. Я серьёзно. На самом деле эти чувства к таким ненавистным мне существам, как вы, сжирают меня. Они заставляют меня таять на глазах, а потом испаряться, улетая в небеса, чтобы там остаться навеки невидимым призраком. Просто сделай это! Закончи это! Ладно, мне уже плохо. Надо убрать всех. Абсолютно всех, Лис. Мне плохо. Плохо и с тобой, и без тебя. У меня в ушах звенит, когда я слышу твой голосочек! Это максимально тупо, да, но прости меня ещё раз. На самом деле писать это не то чтобы глупо. Это больше похоже на протяжную боль, переходящую в судороги. Как будто я попал во Вьетнам. Нет! Я смогу! Я обязан сдержаться! Можно считать эту писанину за признание? Я думаю, тот, кто её читает, не поймёт бредни сумасшедшего, которые опоясали кровью эти страницы. Мне больно в центре груди.

Будто сердце вырвали, а потом засунули обратно с солью и прочей едкой штукой, разжигающей мышцы. Выйдет ли это за рамки разумного? Можно ли вас вообще трогать, убивать? Зелёная трава из окна говорит, что нет. Разрушать ведь можно бесконечно, я думаю. Я успел бы одуматься, если вовремя не вспомнил про то, что права — не символ! Да, мне кажется, я тронулся рассудком. Но я пойду до конца, Лис! Ты будешь любить меня! Может, будешь ненавидеть? Нет! Это невозможно! Останавливается всё, за окном чирикают воробьи, пропевая гимн этого прогнившего в своих грехах города. Мозг здесь не работает ни у кого! Здесь негде и нечему учиться! Всё опошлено и безвкусно! Отчего же так? Можно же было вернуть всё назад! Всё стало бы в разы лучше. Но быстротечно время тебе откажет так же, как ты отказала мне! Я себя жалею! А это плохо. Это не мужественно, некрасиво и отстойно. Отчего я не мог быть тупым, покорять сердца своей силой? Видимо, мир изничтожает умников. Право, я очень глуп, ибо очень эгоистичен. Я запинаюсь на каждом слове. Да и вывожу всё красной ручкой, чтобы чужие глазёнки это не прочли твоим миленьким ушкам! Все двери закрыты. Пора в дальнюю дорогу. Мечты скомканы и выброшены далеко на задворки человечества. Думаю, скоро буду прощаться с тобой. Но, прошу, передай всем и каждому, что я — не плохой человек.

Да и ты ведь это косвенно понимаешь! Я хочу и буду в это отчаянно верить своим маленьким сердечком. Уже заканчиваются в ручке чернила, а я столького не сказал! Одно лишь скажу. Вы — большая загадка гораздо, чем я. Я — существо низкое. А вы! Черти, но такие милые и отвратные сердцу одновременно. Но, право, скажу тебе последнюю вещь и прощусь с тобой на веки вечные. Я — преступление. Я — наказание. Ты это знала? Преступление и наказание едины. Границы между ними исчезают. Комната просыпается. Олицетворение смерти. Хозяин тумана, пожирающего дары! Это — чистый инстинкт! Рви и мечи! Пожирай! Вой и рычи! Это — не потеря контроля и не сингулярность! Это — удовольствие! И я — наказание за него! Я пришёл в этот мир, чтобы он стал чист! Это — моё предназначение, предначертанное судьбой. Я смог бы сказать тебе ещё что-то, но пришло время и прощаться. Придёт время, и мы обязательно свидимся! Другими, странными, испорченными, но до сих пор теми же Элис и Рельсой. Ты меня только не забывай. Я буду сидеть возле твоего сердечка всегда, как и ты возле моего. Прощай навеки, Лис.

Твой плохой друг Роджер.

КЛААС

Восток и Юг давно описан…

Михаил Лермонтов

Привет, Элис. Давно не виделись. Как мне говорит моя санитарка, месяцев девять. Впрочем, тут не подходит глагол «виделись». О, как научился выговаривать! Зуб даю, что ты читаешь и удивляешься. И правда, я здесь сильно изменился. Но что точно не изменилось — так это моя любовь к тебе. Не поверишь — я много здесь наслушался любовных романов и понял, что поступал с тобой неправильно. Я долго не мог видеть, а теперь более-менее стал что-то различать. Тогда же каждый мой день превращался в темноту в квадрате. Честно, не знаю, зачем приплёл сюда математику, ну да и плевать собственно. Я пока что здоров и хорошо держу себя. Знаешь, иногда думал, что возьму сейчас и умру, но только вспоминал твоё лицо, думал, как ты будешь страдать, и в ту же секунду передумывал. Тебе точно будет непривычно слышать это от меня. Надеюсь, ты сможешь принять нового меня, но и старого не забывай — он тоже был неплох. Правда, что я всё о себе, да о себе? Мне хотелось бы тебе получше про больницу рассказать, в которой меня содержат. Знаешь ли, тут и правда неплохо. Ворота тут большие такие стоят. Я слышал, что такие будто на замках стояли, вот я и думал, будто меня-рыцаря в замке вздумали лечить. Зданьице желтоватое. Такое неухоженное, правда, но мне пока что здесь нравится. Бежать не планировал, да и, думаю, выпишут меня отсюда скоро. Я уже как огурчик. Так что ж меня здесь ещё дольше держать? Здесь, конечно, красиво, но я бы уже хотел вернуться домой. Там, по крайней мере, есть ты. И будет, кому все новые мысли высказывать. Писать письма мне не нравится. Слишком уж большой отпечаток от этих писем остаётся. Сама понимаешь, про что я, поэтому и не пишу. Не хотелось бы волновать тебя сейчас. Я знаю, что ты меня ждала. Никак и не может быть по-другому, чтобы ты меня не ждала. Не разочаруй меня. Пишу с улыбкой, а не с каким-либо злым умыслом. Так уже хочу тебя увидеть! Но, знаешь ли, тут тоже можно хорошо посидеть. Особенно персонал тут хороший и почему-то коридоры. Знаешь, не люстры, не скамейки, не двери, а именно что коридоры. Тут они такие светлые, когда меня раз на коляске катали! Словно миллионы фонарей метят в глаза, а там уж — как пойдёт.

Но мне, вроде, приятно. Лампы тут тёплые, но не горячие — можно руки греть. Честно, сам нигде таких ламп не видел и не думаю, что увижу. Может, украсть? Ладно, шучу, не бойся. Я с этим завязал. Слишком тут атмосфера, так сказать, умиротворённая. Люди добрые, не брыкающиеся, не ругающиеся. Будто рай на земле! И кормят тут хорошо! Каждый день набиваю пузо едой до отвала, а потом бегаю, чтобы жир растрясти. Располнел я тут, признаюсь. Но думаю, что несколько дней тренировок — и всё будет классно. Мне, знаешь ли, никогда не приходило в голову, что моё имя созвучно со словом «класс»! Видимо, я слишком классный для этого. Таковы мои суть и натура. Опять же предупреждаю, чтоб моей речи не боялась. Я скажу тебе позже, откуда всё-таки понабрался таких умных словечек. Правда, я пишу к тебе с одной целью. У меня в больнице появились друзья. Правда, очень хорошие люди. Я им много про тебя рассказывал, и они хотели бы написать тебе тоже. Можешь не отвечать — не обидятся. Я уже говорил, что они добрые. Но они слишком добрые даже для того, чтобы просто улыбнуться неверно или обидеться на что-то. Среди них две девчонки и два парня. Вместе эта бригада помогла мне оправиться после травмы. Понимаю, почему ты не приходила — было больно. Но теперь, я думаю, всё станет даже лучше, чем когда-либо вообще было. Перед тем, как ты ответишь на моё письмо и получишь их записки (А я не сомневаюсь, что ты получишь, потому что я оставил им твой адрес. Нас всё равно отсюда не выпускают), я хотел бы тебя с ними познакомить. Это — девочка Тася, другая девочка Лина и два друга, которые подружились и со мной — Кирелов и Гелов. Сейчас про каждого из этих персон расскажу поподробнее, так что завари там себе чай, пока я напишу. Тася — очень милая белокурая девочка с голубыми глазами. Мне она сразу приглянулась. Но только, как человек, и не более того! У неё такие красивые голубые глаза! Она меня первая познакомила со всем персоналом. Тася помогла мне оправиться после моего «случая». Опять же не буду расписывать, ибо ты и так всё прекрасно знаешь. Фигурка у неё, знаешь ли, тоже неплоха. Даже на тебя похожа. Пишу так, потому что знаю, что не будешь ревновать. Ты же у меня самая прекрасная! Сама это прекрасно понимаешь, надеюсь. Ей разрешено ходить в джинсах, потому что она показывает пример порядочного поведения. Я раньше ходил в медицинской робе, а теперь тоже шастаю в футболке и джинсах. На ней обычно ещё белая футболка. Абсолютно белая. Мне кажется даже, что у неё их комплект. Я, конечно, не проверял, но отчего-то мне кажется, что всё именно так. Кроссовки ещё помню. Тоже вроде белые были, этого уже припомнить я не могу. Есть там ещё Лина. С ней бы ты точно не сдружились, хотя, может, она просто не нравится мне. Всё равно она тебе напишет, так что жди. Волосы у неё тоже светлые, но с какими-то тёмными участками. Похоже на мелирование. У неё тёмные глаза и всегда очень строгий нрав. Постоянно норовит вставить свои пять копеек и мнит себя старше всех нас, ежели не по возрасту, так по положению. Как ты понимаешь, этой порядочной тоже разрешили джинсы. Она в начале моего пребывания здесь подстрекала и хвасталась этой вещицей. Бесит иногда, проныра, но ничего — живём. Сошлись же как-то! Сам даже удивляюсь, как это могло произойти. Нос у неё отъявленно прямой. Прямо, как она — тоже строгий, прямой. Но, самое интересное, никуда своим носом она не лезет, за что ей отдельная благодарность. В сущности думаю, что не является она плохим человеком. Просто в детстве наверняка с ней что-то случилось, так что я не буду затрагивать эту тему. Есть ещё Кирелов. Это — тоже «кадр». Он мне посоветовал одну книгу. А когда я был незрячим, то даже читал мне её вслух. Это — «Идиот». Автор — вроде Достоевский или Толстой. Ну так вот. Он — будто Рогожин оттуда. Абсолютная копия. Тоже постоянно ходит в чёрном балахоне, в чёрных кожаных перчатках и с чёрной кепкой на голове. Кепка эта держит средней длины угольные волосы. Глаза сверх всякой меры холодны, но поговаривают, что внутри он очень раним. Я даже его тетрадку со стихами читал. Ей-богу, новый Пушкин явился! Я тебе позже отправлю что-то из его стихов, либо он сам пошлёт, ну да это не важно. Главное — от него тоже письма жди. Мне кажется, что он к этому делу ответственнее некоторых подойдёт. Словцо он переворошит так, что ты даже и не узнаешь, что это и за слово было. Ей-богу, талант! Он, правда, немного странный и стеснительный, но, я думаю, он тебе понравится. Лиричная и алчная душонка — этот Кирелов. Ух, с ним не заскучаешь. У Кирелова друг ещё есть. Гелов. Пухлячок такой, но, правда, тоже очень добрый. Может нервничать много, ну да это его даже в какой-то мере красит. Чёрная щетина и короткие точечные волосы. Вот так он и выглядит. Ему бы на свободу выйти, лишь бы свою машинку увидеть. Я уж и не знаю, какая там у него тачка, но он ей дорожит больше, чем своей жизнью. Когда я ему про тебя рассказывал, он, наверное, машину свою представлял, потому что уж слишком ты ему понравилась. А он ведь тебя и не видел ни разу! Какая-то привязанность на расстоянии и не более того, так что не бойся. Тебя он не тронет. Я не дам. Но он, честно, такой хороший, что мне и ссориться с ним не хотелось. Когда они тебе напишут, я уверен, ты будешь вне себя от восторга. Но я честное слово говорю, веришь ли ты мне? Просто я с тобой так долго не общался, что, кажется, у меня поехала крыша. Так плохо без тебя! Мне не хватает твоего голоса, твоих глаз! Хорошо, что я не упомянул чего-нибудь непристойного. А я ведь вполне мог так сделать. Хотелось бы дать тебе честное слово, что я — не тот дурак, коим был раньше. Нет. Теперь я лучше. Да, пускай, всё ещё до конца не пришёл в себя, но с твоей помощью мы всё переборем! Мы опять станем единым целым! Надеюсь, ты ко мне не охладела. Жаль, что не люблю зачёркивать свои мысли, какими бы глупыми они ни были. А эта мысль, действительно, была ложной и дурной. Это всё от спирта, чьим запахом веет на каждый кабинет. Я уверен в этом и оспаривать свою точку зрения не посмею. Эта достоевщина и толстовщина уже проникает и в мои письма. Я не хотел бы просто с тобой общаться, как старый Клаас! Ты меня, надеюсь, понимаешь. Но ты всегда меня понимала. Этого у тебя не сможет никто отнять. Честно, повторюсь, мне без тебя так скучно и тошно, что я уж готов вешаться. Но всё дело в ожидании. Из окон больницы мне видны лишь запустелые улочки и ворота. Иногда, бывает, голубь присядет на окошко, вот и посмотришь ему в глаза. Больше развлечений я не видел. Воронята иногда пролетают и что-то пытаются на своём родном прокаркать, но я их, естественно, не понимаю. Будто они мне хотят о чём-то важном донести, а я их упорно не понимаю! А они ведь летают! Они свободны! Порхают там и насмехаются над всеми нами! У птичек этих перья такие красивые, что я бы одно из них даже бы забрал и вместо закладки в книжку вложил бы. Да что же я? Неужто помутнение рассудка? Нет! Я абсолютно спокоен! И держу я себя в тонусе да в полнейшей гармонии. Ох, голова, правда, болит, ну да это — ничего. Съем таблетку, и станет гораздо лучше.

В этом, по крайней мере, я не хочу и не могу сомневаться.

Да и, честно, мне правда кажется, что я в этой больнице с ума сойду.

Голова может по целому дню болеть. И это не от болезни, не подумай. Я не чувствую лица. Если бы я почувствовал на нём даже кусочек боли, то от радости бы прыгал. Но этого не происходит. Только от головных болей мой мозг распадается на частички. Словно туда залили чего-то вязкого, липкого, острого, перемешали это всё и в итоге получившееся назвали головной болью. Может, это — мигрень? Я в этих болезнях не разбираюсь. Просто жду, когда они пройдут сами собой и на этом всё. Никогда, даже дома, я таблеток не держал, а тут меня ими пичкают каждый божий день. Сумасшедший дом, а не больница! Но хороший сумасшедший дом, жаль, что не без недостатков. Не настолько эта больница хороша, чтобы вовсе не иметь минусов.

Да и мне кажется, что вообще ничего идеального нет в этом мире. Я бы написал, что ты неидеальна, но это уже будет не так романтично. В конце концов, здравый смысл должен же оставаться. Иных вариантов и не может быть. Наконец ты меня сможешь понять. Буду ожидать твоего ответа. Сама ты напишешь мне, ответишь или сама придёшь — не имеет значения.

Мне важно лишь хоть что-то. Я без тебя сгораю, словно пожар. Помоги уж мне. Не осложняй, пожалуйста, моего положения. Я, верно, сдохну в этой больнице без тебя. Можешь не верить, но я честен. Ради меня уж постарайся отойти от прошлого и вернуться ко мне. Ты ведь самый дорогой для меня человек. Здоровье мне не так важно, как ты. Ты, может, мне не веришь? Я бы сам себе не поверил, если бы я сам не писал сейчас такими словами. Не преуменьшай моих стараний. Я ведь раньше и книжки-то никакой не читал, а теперь поглощаю их каждый день. Ты, возможно, пренебрегаешь мной теперь. Иначе не вижу причин моего игнорирования. Впрочем, я всё равно жду тебя. У меня нет иного выхода. Мне иногда жаль, что ты теперь так холодно относишься ко мне. Ты — моя опора. Без тебя я бы давно загнулся и, может быть, умер. Твёрдо знаю, что ты любишь меня. Да и я воспылал к тебе вновь. Это — уже нечто большее, чем просто любовь или привязанность. Если бы я мог как-то назвать это чувство, то, может быть, не страдал бы от этого. Меня сдавливают эти ощущения! Так больно, что ты даже не можешь представить эту боль. Будто падаешь в бездонную пропасть, задевая постоянно мечи, ножи и копья, торчащие отовсюду. Такого доселе я не испытывал и тебе не советую!

Буду сердечно и долго ждать твоего чудесного решения или приезда. Жду настолько сильно, что дописываю эти строчки, а ручка вылетает из рук. Целую в щёку и сердечно обнимаю.

Твой Клаас.

ГЕЛОВ

Могучий Лев, гроза лесов,

От старости лишился силы.

Иван Крылов

Здарова, Элис. Тебя вроде так зовут. Клаас про тебя очень часто рассказывал. Судя по его рассказам, ты очень хорошенькая. Фотография у тебя в соцсети на аватарке миленькая. Глазки у тебя будто изумрудные! Фигурка, как у куколки. Так бы и смотрел на твои фотографии целыми днями. Вкус, вижу, у тебя в одежде тоже прекрасный. Право, не знаю, как в тебе одной умещается столько красоты. Наверное, всё твои мама и папа. Красивые люди, наверное. Я подписался на твою страничку и постоянно лайкаю фотографии. Ответных лайков я не вижу, поэтому заявляю тебе здесь о моём существовании. Я тебе, возможно, и не нужен. Просто меня уж слишком привыкли в статусе понижать. Но вот Клаас принял меня и заверил, что ты точно так же меня примешь. Примерно такое хорошее мнение у меня сложилось про тебя. Сложновато судить о человеке лишь по соцсетям, но я пока что справляюсь. Я бы познакомился чуть ближе, но слишком жирноват я для тебя. Не могу молчать про это! Это, возможно, мой единственный недостаток. Он один не даёт мне собраться с мыслями и подумать о чём-либо, кроме моего жира. Что я делаю? Ничего! Ничего, в сущности, я не делаю для изменения. Пишу это и сгораю от стыда за свою глупость. В этом мире держит меня только любовь. Я сам и не понимаю, кого люблю, хоть и кажется, что тебя. Ты мне и во сне являлась в виде белого, такого непорочного, ангела. Это чудо я и сам бы желал увидеть. Но ты не можешь быть этим ангелом. Это — всего лишь сон, порождение больной фантазии и не более того. Ты не смогла бы полюбить меня. Выхода нет, потому что я не знаю, кому ещё писать это. Клаасу не скажу — убьёт. Другие же просто-напросто засмеют. Такие уж тут люди. Люди, они всегда злые. Порочные они. Всегда. Нет хороших или плохих людей, потому что существуют только ужасные. Они бьют людей лишь за то, что они отличаются от них. Худоба, жирнота, странная причёска, цветные волосы, очки или брекеты — всё действует на них, как красная тряпка на быка. Правда, суть не в том, что она красного цвета. Ну да это уже лирическое отступление. А лирических отступлений в письме допускать не стоит. Себе не поощряю и тебе не советую. Письма — вообще странная штука. Длинные — неинтересно читать, а короткие — несносно для своего времени. Читаешь их и жалеешь автора за то, что мысль не может дальше растянуть, а выдаёт всё на блюдечке.

Голубая каёмочка тоже бы не помешала. Впрочем, это — опять идиотское лирическое отступление. За него искренне прошу прощения. Писем своих не читаю. Так — лишь пишу, что в голову взбредёт, а там уж — как получится. Просто по-другому я не умею. Да уж если быть честным, никогда не умел и уметь теперь уж точно не буду. Всё от лени-матушки, что мешает мне мои дела делать. Так уж у нас повелось, что человек, не умеющий что-то делать, обречён на горькую погибель. Словно грязная чёрная шавка, очередной гуманитарий будет рыскать по окраинам Града-Танка, чтобы отыскать работу, а помочь ему не подумает ни один восхваляемый обществом технарь. Так уж заведено. Других правил этому дикому обществу не придумали. Оно и не жаждет перемен. Всё его устраивает. Вдвоём бы можно было попытаться, но эта идея обречена на полное забвение, если ты понимаешь, о чём я. Ты, возможно, не знаешь, к чему я клоню, но тогда тебе это и не нужно будет. Да, я определённо уверен, что тебе это не надо, Не идёт к твоему личику заниматься серьёзными делами. Тебе бы лучше просто в глаза кавалеру смотреть и этим его охмурять. Это есть твоя участь, по-моему мнению. Это, так сказать — взгляд со стороны. Но подожди! Не закрывай это письмо лишь из-за того, что я тебе не угодил. Я могу, правда, быть гораздо лучше, чем я есть на самом деле. Чем я сейчас даже, я так думаю. Можешь мне не верить, но прошу — верь! Ты пойдёшь со мной. Ты ещё увидишь. Заклинаю тебя вспомнить, кто ты такая. Тебе нужен человек. Ты ищешь себе замену. Я это вижу. Но только меня в роли этой самой замены ты меня не видишь. Я, правда, хочу любить тебя, но эти соцсети и Клаас меня к тебе не подпускают. Я мечтаю лишь обрадовать твою ручку всеми видами поцелуев. Но я заперт здесь, в больнице. Ты могла бы вытащить меня, но этого не будет, я знаю. Спасла бы ты меня? Могла бы полюбить это жирное, запачканное болезнями тело? Сомневаюсь. Ты ведь и любовь к Клаасу пробудить не можешь. Невозможно довериться ему, я согласен. Но никому нельзя доверять. Бежала бы ты из города. Не существует ни единого человека в Граде-Танке, которому можно было бы довериться. Поэтому тебе надо бы судить людей тех, кто подороже. Меня же ты, чувствую, удешевила. Улавливаешь ли ты мою мысль? В ответе уж принеси мне надежду. Не тороплю с ответом, так как знаю, что пишешь впервые. Главное — повтори мою форму. Ненадолго я даже призадумался о том, что ты настолько глупа, что мне приходится уточнять про форму письма. Правда, глуп. В голове моей не мысли, а салют из глупости и восхищения. Я представления не имею даже о твоей сущности, а ты уже поняла, что я идиот. Довольно я натерпелся от таких, как ты. Я влюблялся, признавался, а после — был отвергнут. Право, лучше бы любить машины, нежели людей. От людей лишь мука да скука. Они стараются быть идеальными, хотя изначально идеальными быть не могут и не планировались таковыми. Будто это — человеческое проклятие — быть другим даже для самих себя. Доберёшься ли ты до меня? Сидеть здесь — скорее бремя, чем благо. Скорее Солнце превратится в маленькую искорку, чем меня отсюда выпустят. Я слышу голоса из-за чужих берегов и чувствую вкус соли во рту. Это мой, так сказать, дар и проклятие. Благодаря этим голосам, я подкидываю Кирелову идею за идеей для его стихотворений. Ему бы эти голоса были нужнее, чем мне. Тебе так не кажется? Просто наскучивают они и гудят. Гудят так, что я собственных мыслей не слышу. Но это плохо. Плохо. Кирелов рад, что у него такой знакомый, а у меня раскалывается голова. Я принимал множество лекарств, но до сих пор ничего не помогало. Лишь твоя фотография ослабила эту ноющую боль. Теперь ты понимаешь, отчего именно ты мне приглянулась. Ты — не такой ублюдок, как все остальные. Они — лицемерные твари, беспокоящиеся о своём состоянии на данный момент. Может, я слишком лестен в своих высказываниях, но ты спасла мне жизнь. Я понимаю всю твою боль от Клааса, да и от того больного человека. Мне про него донёс один человек, напрямую с ним связанный. Тебе не нужно знать про это. Это уже мои скелеты в шкафу. Ты в моей жизни — символ тайн и загадок. Врать я бы не стал. Ни за что! Предо мной открывается мир красоты, зашифрованный в иероглифах.

Тысячелетия будто не бывало такой красивой, нежной и понимающей девушки.

Но шёпот твой хотя бы услышать! Это было бы величайшей твоей услугой для меня. Ты так прекрасна! Устану, может быть, когда-нибудь или перестану эти порочащие твоё честное имя мысли. Но вряд ли это произойдёт сейчас. Сейчас я способен лишь на восхваление тебя. Ты не могла быть моей. Слишком уж хорошо я слушаю свои голоса. А они, знаешь ли, никогда не врут. Будто умершие души перемещаются в меня, словно в сосуд. Потом они решили хоть как-то развлечься, помочь мне с моими проблемами. Я восхищаюсь ими так же, как и тобой. Ты твёрдо стоишь на ногах, хотя и знаешь, что конец уже близок. Но ты не сгораешь. Достойно высочайшей похвалы. Ты достойна. Но жаль, что твои душа и сердце принадлежат другому. Но я бы не подвёл, как подводят тебя некоторые. Я бы не погиб от твоей руки. Ты всех на своём пути сметаешь. Мне бы не хотелось становиться просто тем, кого однажды смели с чужой тропы страсти. Ты тем самым лишь повышаешь мои рвение и желание. В моих мечтах сидишь у меня на коленях в любимой машине, а говорим мы о бессвязных вещах, но таких хороших, что про них можно было бы ещё долго говорить. Но ты не пойдёшь за мной — всем это известно. А я бы пред тобой, как перед Величеством или графиней какой, преклонился. Действовать теперь я хочу. Всё ради того, чтоб тебе услужить. Блистательная девушка! Вы ведь смогли ленивый кусок мяса вдохновить на поступки, которые бы он никогда не совершил, будь даже он в нетрезвом виде.

Как костёр, во мне теперь горит звезда надежды. Отчаянно это писать здесь, потому что Клаас может увидеть, как я вывожу эти мерзкие строчки на бумаге. Маршем бы он меня, как Тузик грелку, разорвал и растоптал.

Барьер между мной и тобой. Да и я тоже в своём роде барьер. Устранить его — мой шанс. И уж поверь, я его не упущу. Никогда бы не упустил. Я — не предатель. Просто у меня свои полюбовные интересы. И эти два барьера лишь мешают моей первоначальной цели.

Любить лишь тебя. Более мне ничего не надо! Мечтать, как говорится, не вредно. Но мои мечты идут вслед за голосами. А голоса не врут. Без них я был бы не я, а глупейший в мире человек. Так я — лишь кусок мяса, а с этими голосами я имею хоть какое-то значение и наималейший опыт. Без них я равен абсолютному нулю. Как корона, жмущая со всех сторон, они сжимают мою голову, но взамен дают великие неземные знания. Бить я с ними мог любого врага, но нет во мне желания к уничтожению.

Но уничтожению подвластен другой человек. Да, я говорю про тебя. Арестовано моё чувство, ибо слишком оно порочно. Не должен же я любить любимую, поэтому принуждён буду любить машину. Слова мои не есть нечто лживое и порочное. Я видеть теперь тебя лишь желаю. Только видеть и не более того. Чувствую сейчас, что я максимально мелок и глуп. Каждая моя мысль исходит от меня, ко мне же и возвращается. Пропустить бы их дальше, но сам мозг этого мне позволить не может. Слишком уж пуст он, поэтому и держит даже самые глупые мысли при себе. Из-за этого даже во рту и в горле, бывает, пересыхает. Таков уж уклад и строй моего тела. Тише от этого в своих выражениях, правда, я не становлюсь, но всё же. Царапать этими самыми словами могу, а вот цеплять — нет пока что. Пустяк всё-таки, а не тема для письма. Из-за этого пустяка я бы сам в петлю полез. Или, может быть, стоило на моей любимой машине разбиться? И правда. Так было бы элегантнее и было бы больше смысла в моём криво сделанном послании. Я ранен этими чувствами, а долгом моим является помочь себе избавиться от этой боли. Но не смогу не бояться. Я не буду уничтожать себя. Самоубийство есть самая огромная глупость. Нанесение себе ран есть меньшая, но всё-таки глупость. Полюбить себя и всех вас мне доставит больше удовольствия, чем смысла. Думаю я только об этом всём, но до сих пор желаю лишь видеть тебя. Мог бы это устроить, но сам не знаю как. Только поправиться бы мне после этой бессонной ночи, что я потратил на письмо для одной только тебя. Честью для меня было бы только услышать крупицу твоего шёпота на моё свиное ухо. Да, свиное. Я — свинья и признаю это. Очередь для этого словосочетания точно пришла, ибо нет во мне мочи сдерживать всё то, что меня мучит. Ты не любишь меня. Наверное, ты слишком поздно вошла в мою жизнь. Именно оттого, что я это знаю, мне так горько. Я не молод и не красив. Меня бы, как собаку, убить. Но ты этого делать не будешь. Будешь ли ты моим другом? Время покажет. Теперь же я хочу извиниться за свинское моё отношение к Вам. Право, не надеюсь ждать ответ. Прошу лишь одного — дописать и встретиться. С моей стороны слишком глупо позволять себе писать эти пошлости. Я сам уже не ведаю, что творю. Похитительница моей души, жду. Сам не знаю, чего жду, но очень жду. Так я никогда не чувствовал. Но лучше пойду спать. Буду представлять свою машину. Нас даже смерть не разлучит. Без души, право, лучше. С душой есть какие-то сомнения в её наличии. А если прослыть бездушной тварью, то и спрос, думаю, будет нулевой. Прощаюсь и жду. Боже, да я повторяюсь. Я так боюсь Вас, но буду надеяться на взаимные чувства. До встречи.

ЛИНА

С лица стальной решетки

Ни пред кем не подымал.

Александр Пушкин

Здравствуй, Элис. Клаас про тебя много рассказывал. Знаешь, тут ужасно.

Хочется только подругу бы обнять, а потом с ней пиво какое-нибудь со вкусом чего-нибудь выпить.

Я, правда, не то что бы пьющая девушка. Просто иногда хочется расслабиться, потому что здесь все лишь грузят мозги своими собственными проблемами. А мне всё-таки не тридцать лет! Хочу жить на полную катушку! Тут все — такие тихушники, словно в сонное царство все попали. Никакого драйва! Строят из себя паинек, а на деле — моральные уроды. Каждый день презрения всё копятся и копятся, наполняя их грязные тщеславные душонки. С такими даже говорить тошно. Их противные языки мало того, что касались всяких непотребств, так ещё эти языки так и норовят кому-то соврать, кого-то предать или облапошить. Таково уж устройство городского человека. Я — приезжая. Родители сами с деревни, а в город я выезжала на учёбу. Но всё изменилось, когда меня настигла депрессия. Такое рокочущее и ноющее чувство, знаешь ли. Неприятно. Боли физической нет, потому что душевная её сполна заменяет. Ты не чувствуешь позитива в своей жизни. Нагнутая улыбка будет сопровождать тебя всю оставшуюся жизнь.

Глаза могут внезапно заполниться слезами, хотя это более напоминает перепады настроения, нежели депрессию. Впрочем, мне про неё не настолько хочется говорить, чтобы рассказывать и тебе про неё. Я делаю только то, что хочу. Если уж я тебе начала рассказывать про эту тему, то так и надо было сделать.

Я с простыми людьми никогда не начинаю так разговор, Элис. Может, это служит знаком к тому, что ты особенная? Очень даже возможно.

Мне Кирелов сказал, что вся эта волокита в связи с твоим ожиданием — это точная репродукция «Явления Христа народу».

Никого в этой проклятой больнице так не ждали, как сейчас ждут одну лишь тебя. И благодарить за это тебе нужно Клааса. После того, что я про него слышала, что он — тот ещё ублюдок. Но пока что впечатление о нём совершенно другое. Но это только пока что. Смотря на такую его версию, потихоньку даже начинаешь завидовать вашим отношениям.

Но они всё-таки мне казались токсичными.

Если, конечно, у вас всё хорошо, то я рада. Но всё-таки, если всё не так уж и складно, знай, что не я одна против ваших отношений.

Это — Кирелов, я и ещё один человек. Всех карт, как говорится, раскрывать не планируем. Ещё надо бы втереться в доверие, Элис. Тебе я могу это написать. Другим я не сильно доверяю. Я, кажется, уже про это говорила. Ну да не в этом суть. Не советую я тебе доверять тем, кто пишет эти письма. У нормальных людей не найдётся столько времени, чтобы попортить бумагу.

Либо это уже во мне говорит вездесущий пессимизм. В последнее время многие люди стали приписывать себе ложные психические диагнозы, а они ведь потом романтизируют их, извращая саму сущность болезни.

Но я не подставная, Элис. Было бы это так, я бы не посмела с тобой разговаривать. Могу я доверять лишь одному существу в моей жизни. Это — мой черепашонок Род. Красноухий черепашонок размером чуть меньше указательного пальца.

В толщину же он в полмизинца. Панцирь всегда был начищен мною до блеска. Все истории я рассказываю ему. Род — единственный, кто слушает меня и уж точно никому ничего не расскажет. Коготки на его маленьких лапках постоянно старались зацепиться за что-то в его черепашнике. Водица для него стаивалась одни сутки.

Вода была ни жаркой, ни холодной. Её теплота пробуждала в Роде самые тёплые чувства.

Никто мне так не был люб, как он. Красноухие черепахи будто и не черепахи вовсе.

По крайней мере, Род был не простой черепахой. Он был для меня всем.

Теперь же его нельзя привозить в больницу, поэтому приходится считаться с Геловым, с Киреловым.

Приходится мне терпеть и их считать за людей.

Ну ясно же видно, что они — просто дурачки! Особенно Кирелов.

Не любила никогда стихоплётов. Их чувства ложны и вызваны лишь ощущением ущербности.

Хочется им показать себя миру не такими, как все. К сожалению, Кирелов — тот ещё «человек». Но он мне совершенно не нравится.

Будь он моим родственником, можно было бы хоть слово ему сказать мне. А так остаётся лишь тихо препирать и уповать на черепаху. Но я всё-таки стараюсь не обращать на него внимания. Не заслуживает этот хмырь его. Он меня ещё бесит своими расспросами. Будто хочет героиню своих стихов списать с меня. Мне говорили, будто «та», которую он упоминает — это я.

Видимо, он — последователь тех мыслей, что гласят, мол, «противоположности притягиваются». Символом любви стихи его я бы не назвала. Да и вообще ничего я в поэзии не смыслю. Для меня дверь в мир литературы вовсе закрыта. Слишком там много занятных слов, непонятных среднестатистическому человеческому уху.

Я их нормально вовсе не могу воспринимать. Не могу я совмещать своё химико-биологическое нутро и гуманитарные науки. Для меня они кажутся смешными и не приносящими совершенно никакой пользы. Будто людям следует знать, что же происходит у несуществующих людей в их несуществующих жизнях. Жаль, что люди могут доверять этим каракулям, представлять себе этих героев, а в конце безответно влюбляться в нереального персонажа. Это я уже считаю крайней степенью гуманитаризации человеческой особи. Считать так надо и всем остальным людям. Прошу, Элис, не читай романов. Нет в них смысла. Что толку в том, что ты узнаешь историю Печорина, Паратова или Болконского? Типичные угнетатели и не более того. Читала я про них всех и лишь чувствовала горечь от прочитанного.

Тебе и так достаточно в жизни зла. Беспокоиться уже не о чем. Я устрою всё так, чтобы к тебе никогда в жизни не попал ни один роман. Это я тебе с высоты химико-биологического образования говорю. Не обижайся на то, что я тебе говорю и делаю — всё это ради твоего же собственного блага. Будучи человеком науки, я привыкла смотреть на людей, как на куски мяса.

Привязываться к ним — себе дороже. Визуализировать их склизкие липкие части тела, соединяющиеся друг с другом — гораздо лучшее, нежели думать, что такое их душа. Да и душ, собственно, никаких нет, Элис. Всё это — популяризация среди стада. А они, представляешь себе, берут и ведутся! Дурачки всё-таки. Но я их не виню. Сама такой была. Моя бабушка была уж слишком православной. Каждое воскресенье я ходила в храм вместе с ней. Приходилось. Она считала, будто я мрачна от каких-то там бесов. Поэтому мне приходилось исповедоваться перед батюшкой. Не люблю я этих батюшек. Полные они, жируют за счёт прихожан, а потом эти же самые прихожане прибегают к ним грехи замаливать. Так подло это всё, лицемерно и грязно! Мне жалко было этих глупеньких людей до слёз. Они ведь будто и не видят всей этой роскоши, что блестит на этом белом храме. На этой церквушке золотой купол. Эти «святые» люди каждую ночь устраивают там пир во время чумы. Дикие они, превращаются в чертей по ночам. Там каждую ночь до утра они набивают животы и танцуют на костях своих бывших умерших прихожан. А тех, кто раньше посещал их сатанинский кружок, они убивали, жарили на медленном огне, приправляли специями и в конце сжирали прямо с костями, кожей и хрящами. Глаза их наливаются кровью, зубы превращаются в клыки, а животы раздуваются до неимоверных размеров. Думать о них даже сейчас страшно. Какие же всё-таки они твари! Так дурить людей и не краснеть! Это — черти всё, а не люди! Я даже не знаю, какими ещё словами их бы назвать, а лучше обозвать. Христопродавцы чёртовы! Да, странно это видеть в письме от меня, но всё же. Для людей верующих они являются именно этим. И я нисколько не стыжусь подобных выражений, ибо все эти образы являются порождениями моего собственного воображения. Я боялась этих кошмаров. Бабушка уверяла меня в неправдивости моих мыслей. Теперь же я вижу, что была безоговорочно права. Видеть свою правду сейчас есть одновременное наслаждение и грусть. Ведь я-то была права. Всегда права. Сама бы ты видела эти кошмары, не смогла бы тогда противиться моим словам. Какие угодно вообще твои аргументы сломались бы об мои. Тот случай, когда я смогу подобное доказать, надеюсь, не наступит. Не зная тебя до конца, не хочется тебя сразу же и потерять. Как пылинки по полу, мы могли бы спокойно бежать вместе. Однако же нас разделяет расстояние.

Жду тебя так же, как и все, непременно. Расстояние, думаю, не помешает качеству нашей дружбы. Ты ведь хороший человек. Но так говорил Клаас, поэтому я всё же склонна тебе не доверять. Да, после такого длинного письма странно так говорить, но ты всё точно поймёшь. В этом я сомневаться не могу. Такое уж у меня сложилось мнение о тебе после всех рассказов Клааса. Я начинала проводить что-то вроде медитаций рядом с Родом. Я стояла за стулом, расположенным у стола, глядела на этого черепашонка и думала о вечном. Он иногда открывает свой рот, пуская оттуда пузыри, и щёлкает челюстями, стараясь выговориться.

Я знаю, что он этого сделать не мог, но всё же мне хотелось верить. Своим боковым зрением он прожигал меня насквозь. Когда же Род высовывал нос, чтобы дыхнуть, мне хотелось, чтоб он сбежал из этого импровизированного аквариума прямо ко мне.

На панцире из светло-зелёных очертаний будто вырисовывались буквы. Впрочем, это всё из-за недосыпа. Голова уже тогда так болела, что только Родик мне помогал своим немым участием.

В мыслях он всё так же здесь. Плавает Родик тут, в этом кипящем котле, вместе со мной и нашей компанией. Не хотела бы ты присоединиться к нам?

Но не отвечай. Знаю, что не одобришь, ибо жизнь тебе сейчас гораздо важнее, чем мне. Ты столько пережила. Поэтому хотелось бы мне тебя хоть как-то успокоить. Позволь мне рассказать, что происходило со мной во время этих самых медитаций.

В голове загорается звезда счастья, заставляя верить в будущее.

Внутри всё полыхало, а улыбка невольно сползала на моё грустное, по обыкновению, лицо.

Песня играет в ушах. Представь себе свою любимую песню. Она будет тихонько класть свои нотки прямо тебе на ушки. Божественное ощущение! Будто всё, что раньше было скрыто от твоих глаз, начало возобновлять свой жизненный путь и вселяться в тебя.

Где бы ни было это чувство, оно всегда вернётся к изначальному его проявлению. Если ты добра ко всем, то и медитативные ощущения соблаговолят всё-таки навестить тебя. Одно за другим добрые дела откладываются в твоей памяти, чтобы во время медитации ты смогла их вспомнить. Понятие насчёт этого придёт не сразу, но, если ты попробуешь, то начнёшь совершать больше добрых дел ради лишь большего ощущения наслаждения от медитации. Всё это обеспечивается твоим эндорфином. Такие маленькие клеточки радости. Они помогают всё хорошее нашей голове превратить в индивидуальный наркотик. Головной мозг может всё. Его способности безграничны. Разница состоит лишь в том, чтобы определить мировоззрение человека. Этот носитель может как испоганить великое творение природы, так и вознести его знания прямиком на Олимп. Кто-то верит, что мы используем лишь около пятнадцати процентов своего мозга, и что мы никак усилить его не сможем. Но мне кажется, что я всё-таки нашла такого человека. Называть его не буду — позже сама всё поймёшь. И ответить на моё письмо было бы хорошим и честным по отношению ко мне жестом. Я знаю, что тебе не станет лень. Она не посмеет встать на твоём пути! Если ты будешь стараться, то переборешь собственную дурость. А она, несомненно, есть в каждом человеке. Но тебе, Элис, всё под силу! Будь в этом, пожалуйста, уверена. Теперь жду ответа. Ответа от дорогого мне теперь человека, которому я не доверяю. От тебя и только от тебя, Элис. Теперь я уж, наверное, пойду поем и что-нибудь крикну Кирелову, чтобы тот от меня отстал. Правда, он сейчас меньше меня достаёт, потому что вечно пропадает за больницей и обговаривает что-то с тем человеком, про которого я говорила. Тебе бы стоило насторожиться, если напишет Кирелов.

У него лучше спроси, что это за человек. Я тебе всё равно не скажу. Можешь даже не стараться надавить на меня жалостью, Элис. Клаас говорит, что ты так можешь сделать. И этот замкнутый клубок из таинственности тебе придётся разматывать самой. Да, без меня. Прости, но всё должно было пройти именно так. Не держи на меня зла и, пожалуйста, отвечай быстрее.

Твоя дражайшая новоявленная сердечная подруга Лина.

КИРЕЛОВ

Жил на свете рыцарь бедный,

Молчаливый и простой,

С виду сумрачный и бледный,

Духом смелый и прямой.

Александр Пушкин

Приветствую Вас, Элис. Вам имеет удовольствие писать всеми неуважаемый господин Кирелов. Да, я тот самый маратель бумаги и писака. Вам меня, скорее всего, представили негативно, о чём поспешу судить. Я уж точно не буду разрушать ваших ожиданий, поверьте. И раз уж кому-то хочется видеть во мне Рогожина или великого поэта, то он обязательно его во мне увидит. Лина меня за это и не любит — ей нравятся черепахи, а не хамелеоны. Как Вы поняли, я прочитал письмо Клааса. Я вообще все письма привык читать. Ну, знаете, я их просто отправляю. У одного меня есть выход из больницы, так что приходится им пользоваться. Хотя, извините, соврал — выходить из больницы могу не только я. Есть ещё люди, и, скорее всего, в мои обязанности войдёт способность рассказать Вам про всё то, что творится в этом месте. По рассказам моих, так сказать, коллег, возводящих всё в абсолют, Вы могли подумать, что это место — либо воплощение рая на Земле, либо сущий ад в своём истинном проявлении. Спешу опровергнуть обе теории, ибо обе они неправдивы. Да, здание старенькое и, по-моему мнению, непригодное для содержания пациентов, но по своей сути оно выполняет пока что минимальные поручения от больных. Но здесь всё, как на плохой кухне — отсутствует «товарное соседство». Как ты заметила, здесь одновременно живут как люди с физическими отклонениями, так и люди с психическими. Но вообще-то есть и третий разряд — невинные. Меня сюда упекли по воле отца. Он нашёл в моих стихах какой-то суицидальный подтекст, потому и решил упрятать в темницу. Так ему удобнее. Но он, правда, не те смыслы увидел здесь. Люди видят лишь то, что им удобно видеть.

Боковое, если можно в данный момент так выразиться, зрение у них отсутствует на корню. Мне их не жалко, не подумайте. Но мне хочется, чтоб однажды они стали видеть то же, что вижу я. Высокомерно звучит, но так и есть на самом деле! Люди в своём большинстве — глупые идиоты, расписывающие свои проблемы на бумаге, жаждущие ответа от простой девчонки и боготворящие её.

Мне хотелось бы быть добрым, как большинство современных поэтов.

Но это было бы слишком скучно, не так ли?

Простому люду интереснее наблюдать за рупорами-Маяковскими, чем за деревенскими мальчиками-Есениными.

Их уже достали подобные, ибо очередное «Стойло Пегаса» не соберётся.

Раньше было спокойнее, оттого и миролюбивые имажинисты могли удовлетворить потребности человеческой души.

То ли дело — футуризм! Это ведь непризнанное искусство! А непризнанных признаю я! Они действительно страдают от того, что не могут выговориться. Ну а когда выпадает случай разорвать пелену белого шума, то их либо затыкают, либо не слушают вовсе. Жаль, что именно так и погибает искусство. А быдло, вроде Вас, просто-напросто сидит на ложах и наблюдает за публичной казнью! Вам плевать на нас, на творцов! Вы строите свои отношения, карьеру, а на нас вы будто держите потаённую ненависть за то, что мы лучше вас. Мы, писатели, способны слагать легенды, когда же вы и простую статейку не способны осилить без помощи интернета. Я себя тут уже восхвалил, как и надо восхваляться приличному человеку. Впрочем, закончу на этом идеализирование себя. Хочу начать критиковать вас.

«Вас» — это вас всех, Элис. И тебя, и твоего парня, и твоих «друзей», что сейчас заключены со мной в больнице. Все вы порочны. Все, кроме одного человека. Тася одна из вас всех достойна сострадания и любви. Я тебе, конечно же, об этом поведаю.

Уверяю тебя, это будет особенно интересно. Эту информацию можно даже назвать важной.

Надеюсь, что заинтересовал. Я уж умею завлекать простых людишек туда, куда им совершенно не надобно.

Механизм совращения души похож на тактику действия сирены.

Я увлекаю своими словами или действиями человека, а дальше…

А что было дальше, тебе не надо знать. Но не буду временить и намекну — после меня ни один человек не остаётся таким, каким был прежде.

Клаасу с похожей ситуацией это более чем понятно. Тебе же эта стезя неведома, как и неведомы страдания этих мужчин. Ты, Элис, страшна и уродлива. Уродлива как внешне, так и внутренне.

Меня не впечатляет твоё тело, как впечатляет оно многих. Вполне себе обычная девушка с вполне обычными высокомерием и эгоизмом.

Впрочем, для твоего возраста они приемлемы. Ладно, вру. Ты отстойна и вызываешь презрение в любом возрасте.

Ни твои зелёные глаза, ни так называемая уловка не способны вызвать во мне жалости к такому существу, как ты. Гелов показывал твой голос через соцсеть. Больше похоже на то, если бы мертвецу без голосовых связок дали бы микрофон и заставили говорить.

На голосок милой девушки это уж точно не похоже. Придётся смириться с правдой и с тем, что тебе, похоже, всю сознательную жизнь врали прямо в лицо. И только я один способен сказать это прямо, поэтому смотри внимательно и вникай в то, что я пишу.

Ты привыкла лишь к похвалам, и поэтому твоя самооценка ни к чёрту, не годится она для нормального адекватного человека.

А виноват в этом другой герой этой мыльной оперы.

Этого героя зовут Клаас. Эгоистичный ублюдок, прям под стать тебе.

Будто другого не могла найти.

Судя по его виду, ему точно не поздоровилось. Но я не верю в изменение людей. Не мог Клаас это сделать всего лишь после какого-то там обливания кислотой. А то стал пай-мальчиком и получил одобрение и внимание многих девушек. Даже медсёстры прониклись слезливой историей твоего парня. Тебе бы стоило насторожиться из-за этого. Я по этому поводу распишу чуть позже. А так — я не доволен, безусловно, твоим выбором.

Есть парни гораздо лучше этого представителя рогатого скота.

Жизнь у тебя вертелась и, не сомневаюсь, что до сих пор вертится вокруг него.

Но уж в тебе-то я не сомневаюсь. Невозможно сомневаться в такой открытой дуре.

Нельзя сомневаться. Будь я на месте Клааса, то скорее бы застрелился, чем смог встречаться с таким человеком, как ты. Но был один человек, которому нравились все твои причуды настолько, что он даже умер за тебя. Я имею к нему некоторое уважение, поэтому склонен обращаться к нему по полному имени, а не идиотской данной вами кличке. Я говорю про Роджера Грегори Валентайна, более известного тебе под псевдонимом «Рельса».

Искренний мальчишка, готовый совершить подвиг, погиб из-за тебя и твоего самолюбия. Я не верю тому, что ты страдала. Его же страданиям я могу поверить, ведь из-за них он умер. Начав изучать биографию Роджера, я очень проникся его историей.

Если бы умел плакать, то, вероятно, я бы мог пустить скупую мужскую слезу.

Жаль, что за всю жизнь мы не перекинулись ни одним словцом. Такому бы интересному, а главное, живому человеку памятник при жизни надо было возвести. Страдания души его невозможно описать ничем. А ты его возненавидела, запретила самой себе его видеть, а теперь «страдаешь» из-за этого. Простая показуха и не более того с твоей стороны, Элис. Единственный человек, кто никогда не показушничал в нашей больнице, тебе не знаком.

Это Тася.

Такая милая и непорочная блондинка. Клаас тебе писал про неё. Но ты, естественно, не придала ей значения и забыла. С ней связан один случай, который произошёл как раз таки девять месяцев назад.

Возможно, это количество месяцев даст тебе небольшой намёк, а я дальше немного с тобой поиграюсь. Её вид до того ангельский, что о порочности Таси задумался бы в последнюю очередь даже самый глупый идиот.

Её огромная футболка напоминала святую робу, что висит на ангелах.

Она и была ангелочком. Но однажды пришёл в больницу твой парень. Как ты понимаешь, святая идиллия была сорвана и разрушена Клаасом.

Он стал привлекать к себе слишком много внимания, в основном женского. Девушки глазели на него, и слюнки у них текли.

Предупреждаю твой вопрос, лицо было восстановлено в ближайшие дни после его приезда. Донор хороший был. Но я довольно юлил и отворачивался от того, что нельзя сокрыть. Прости меня за правду, Элис, но Клаас переспал с Тасей. Ему было так скучно без тебя, что он не нашёл другого выхода, кроме как изменить. Произошло это действо в четвёртую ночь после его приезда. Они заперлись в кладовке и… Впрочем, не буду разрушать твою психику. Но поспешу упомянуть, что всё прошло быстро. Через пять минут они выскочили оттуда радостные, а как только увидели меня, так сразу же разбежались кто куда.

Но зоркий глаз Кирелова всё подмечает и всё помнит. Но стоит подметить в последнее время ещё одну деталь. Эта деталь очень прямо вытекает из первой. Как ты понимаешь, в больнице отсутствовали средства предохранения. Да и где же, собственно, этим влюблённым идиотам их достать? Пускай Тася глупа, но она в той же мере глупа, сколь свята.

Мне в тот момент было тебя немножко жалко. Но, поверь, только самую капельку. Так вот, спустя пять месяцев после проведённого акта я понял, что Тася беременна от Клааса. Живот стал очень отчётливо виден в последнее время. Но замечать я его стал и раньше. Лишь тебе не подмечал эту деталь. Я думал, что они не настолько глупы, чтобы заниматься подобным. Глупость — не иначе. Эта белая растягивающаяся футболка так много времени скрывала очевидное последствие того срама, что они проделали.

Видишь? Даже мне приходиться ошибаться в собственных суждениях. Но, знаешь ли, это лишь иногда. Даже самые идеальные люди порой совершают ошибки. Такова сущность нашего неидеального мира. Жаль, но это ещё не всё. С каждой строчкой всё становится хуже и хуже, не так ли? Признаюсь, мне даже нравится над тобой издеваться этим долгим подводом к основной теме нашего разговора.

Впрочем, надоедает тратить столько чернил на бессмысленную кучу слов. Ладно. Вот причина подводки. Тася знает, что ребёнок родится мёртвым, но делать аборт уже поздно. Так уж сложились обстоятельства. Я думаю, что-то там у них несовместимое. Вот и итог. Возможно, мальчик. А, возможно, и девочка. Я не разбираюсь в этой детской галиматье. Невозможно найти ребёнку, а тем более мёртвому ребёнку, достойное применение в нашем современном мире. Тем более, что его родители — такие дураки. При выходе он будет больше похож на мумию, чем на человека. Там будут иссушенные кости, на которых запеклась кровь. Глазницы же будут обязательно, а я бы сказал непременно, пусты. Тело будет обёрнуто либо в голубую, либо в розовую пелёнку — в зависимости от пола. Хотя, может, стоило бы взять белую? Вряд ли в такой ситуации Тася собирается определять пол этого мёртвого существа. Я бы убил его уже в животе, чем оставил бы столь неуспешный эксперимент.

Впрочем, кому как не мне поддерживать её? Твой парень этого не делает, оттого в действие принуждён вступить я сам. Уверен, только я способен защитить столь беззащитное существо. Клаас ничего не делает ради своей новой девушки, а лишь ненароком иногда вспоминает тебя. Да уж. Похоже, что скоро он и тебя забудет, Элис. На твоём месте стоило бы напрячь голову и, наконец, понять, что с вашими отношениями должно быть покончено. Я могу судить вас всех, ибо лучше вас всех. Вы так ущербны, что тратить бумагу на описание этого не стоит. Стоит скорее с тобой попрощаться и забыть всё вышеперечисленное, как страшный сон. Но прежде, чем это сделать, надо пригласить тебя на встречу. Через два дня я, Тася и ещё один человек хотели бы встретиться с тобой в десять часов вечера по московскому времени в прибольничном парке. Там есть скамейка под берёзой. Там только одна берёза, так что ты не ошибёшься. Под ней мы тебя и встретим. Удачи не буду желать — слишком уж она тебе сопутствует. Присылаю свою тетрадь, чтобы ты имела малейшее представление о прекрасном. Довольно находиться в сетях обмана! Я сделал первый шаг навстречу тебе, так что уж не подведи меня. Славно было познакомиться. Возможно, один честно жду твоего ответа, Элис. Но надо же мне быть в чём-то первым. Впрочем, я и так уже первее вас всех, ущербные коротковолосые плебеи! Ладно, тут уж идёт самолюбование, которое ты в себе увеличила и размножила кустарным методом. Довольно разговоров! До встречи, Элис.

Твоя надежда.

ТЕТРАДЬ

Он имел одно виденье,

Непостижное уму,

И глубоко впечатленье

В сердце врезалось ему.

С той поры, сгорев душою,

Он на женщин не смотрел,

Он до гроба ни с одною

Молвить слова не хотел.

Он себе на шею четки

Вместо шарфа навязал

И с лица стальной решетки

Ни пред кем не подымал.

Полон чистою любовью,

Верен сладостной мечте,

A. M. D. своею кровью

Начертал он на щите.

И в пустынях Палестины,

Между тем как по скалам

Мчались в битву паладины,

Именуя громко дам,

Lumen coeli, sancta Rosa!

Восклицал он, дик и рьян,

И как гром его угроза

Поражала мусульман.

Возвратясь в свой замок дальный,

Жил он строго заключен;

Всe безмолвный, всe печальный,

Как безумец умер он.

Александр Пушкин

«Знаете…»

Знаете, обугленная рыба в облаках —

Это ведь душа какой-нибудь собаки.

Той, что бегала в ребяческих руках

Или той, готовили что к драке.

Ну а в этих чёрных волосах

Отражает всю дворовую породу.

И в белёсых глупеньких глазах

Умирает демократная свобода.

Поводок придуман неспроста —

Сдерживает деревенческий он люд.

Сдерживает их буржуй-простак,

Поедая курицу с сих блюд.

Нет у нас инстинкта революций.

Как и нет привычки обещаний.

Все, что обещал вам лидер лучший,

То не делает. Для вас он крайний.

Зреет лишь вопрос — кто победил?

Кто на самом деле «сущий воин»?

В наше время воин — крокодил.

Он — единственный, кто сам достоин.

Знаете, ведь есть беременные девушки?

Те, что носят в животе своём ребёнка.

В головах их зреют недо-бедушки,

Ну а в мышцах нет силёнки.

Твари те высокомерны,

Безрассудны и глупы.

Заставляют пасть в колени,

Потому что все, как ты.

Жрут, что под руку найдётся

И страшнеют с каждым днём.

Надо с этим всем бороться.

Мы на помощь к вам идём!

В их глазах глупеют своды,

И глаза, как беготня.

Мужики-водопроводы

Все текут. А им петля

Предназначена судьбою.

Так нам это важно ли?

Пред открытою тобою

Плачу, словно я — дожди.

Знаете, бежит какая-то личинка,

Разбивая голову в прыжке.

Всё виною этому резинка,

Что висит на тонком узелке.

Кричат и давят всем на уши.

Другие косят кривым взглядом.

И разве надо это слушать?

Кому вообще всё это надо?

Зачем вовсю плодить детей,

Что сдохнут в голоде и нищете?

И им не выпутаться из сетей,

Ведь всех приговорили к красоте.

Мои друзья, всё напускное —

Иметь каких-то там детей.

Ведь чтоб иметь всё дорогое,

Вы тратились на соль речей,

Что травят вам маркетологи.

Давно пора бы вам понять!

Я жду их под своим порогом,

Ведь только там смогу обнять.

Если вдруг такая жизнь,

Что ни жить, ни умирать,

Ты мне лучше покажи,

Покажи мне мать!

Если сам ушёл, дурак,

Не иди к своим друзьям,

Потому что ты никак

Не придёшь назад.

Мать люби со всех сторон —

Разных: добрых и плохих.

Ибо и не я, не он,

Как ты не любил.

Та любовь крепчает звонко,

На очах этих крадётся.

Только ты лишь крикни громко,

И она вернётся!

Вы, друзья, любите маму.

Надо разве только так.

Разводить не надо драму.

Разводишь — дурак.

Знаете, миллионер — тоже профессия?

Ведь он любит те грязные деньги,

Что рождает ваша агрессия.

Он же купается в крови реках.

Буржуазный настрой им не противит.

Дети дохнут, как чёрные мухи.

Дело лишь в том, что сердце видит,

А видит оно не хлебные крохи.

На глазах пелена,

А в душе опилки.

Теперь ты одна!

Готовьте носилки!

И в наших строях мы терпим потери

Людей, что раньше ходили при нас.

Из них нам кто-то отчаянно верил,

А кто-то мог и сдохнуть за нас.

Обмануты, люди,

Обмануты вы!

Все дети на блюде,

И мы сожраны.

Знаете предсмертный вой собаки?

А она ведь бегала в садах

И в стенах подопытной клоаки

Падала и путалась в ногах.

Кровью залилось тело зверушки,

И в зубах запёклись все остатки.

Дети думают — игрушки,

Закапывая тело под палатки.

Всё смешалось в этих волосах —

Всё, что «шерсть» и всё, что «грязь».

Дети же в убогих телесах

Косточку за косточкой за раз

Соберут и целый миллион.

Ну а косточки собачки

Все разъест лимон.

Убийца встанет на карачки.

Жалко мне животных,

А себя не жаль.

Потому что лучших

Бог бесплатно дал.

Знаете, ведь жизнь-то продолжается!

Даже голуби, смеясь, летят.

И какой-то увалень старается

Оболгать пернатеньких ребят.

Слетаются клювы и перья,

Когтями срывая кожу.

Однако, я всё же верю,

Что мы с ними чуточку схожи.

Не чуточку, самую малость,

А может даже совсем.

С животными схожесть — не шалость,

А лишь кузовок для проблем.

Всё то, что я говорю

Есть двойное пророчество.

Я только Бога молю,

Чтобы сгорело творчество.

Творчество, знаешь ли, есть такое,

Что оно должно лишь сгорать.

Как письмо моё пустое

Или глупая Тася-мать.

Знаете ли, зачем убивают люди?

А зачем они страдают по утрам?

Чтобы не в глаза безумство — в руки —

Попадало, как я попадал.

А они ведь не хотят

Видеть то, что всё в крови.

Кучи маленьких ребят

Скажут, что я зря убил.

Даже если сам курок

На чужого опущу,

Всё равно промажу, друг,

И тебя тотчас прощу.

Только ради общих благ,

Ради сладостного рвенья

Я, такой тупой дурак,

Всё пишу стихотворения.

Только сам себе скажу,

Мне важно лишь слово «ты».

Если я тебя убью,

То прошу меня простить.

Знаете, зачем мне кровь?

Та, что бурая вода.

Чтобы Йдя со мною вровь,

Вы смотрели не туда.

Не туда, где Луны спят,

Не туда, где воробей

Пролетал и всё сожрал,

Ну а после -улетел.

В ней есть тысячи личинок,

Что сжирают изнутри

Кучу смешанных смешинок,

Потому что это — ты.

Ты смеёшься, ты не плачешь,

Ибо незачем тут плач.

Словно хлебушковый мякиш

Ты мягка, а сердцем — врач.

Ты излечишь, ты прогонишь

Даже грубую болезнь.

И, я верю, поцелуешь

Мою писанную жесть.

Знаете, кто есть урод?

Отличается от всех.

В мыслях сумрачный лишь сброд,

Сам он просится на грех.

Внешний фактор не играет

Роли вовсе никакой.

Сам урод себе копает

Грязь, могилу под ногой.

Сам плывёт в уродских мыслях

И не плачет по ночам.

И поступки, как у крысы.

Действует один он. Сам.

Не найдёт урод команды

И умрёт один в тиши.

За всю жизнь не были рады

Ему в собственной глуши.

Быть мне странным -не опасно.

А уродом — может быть.

В нашем мире так прекрасно,

Что не хочется и жить.

Знаете, мне страшно быть писателем

И марать бумагу ручкой.

Предпочёл бы стать карателем

С броской и холодной головой.

Многие меня не понимают.

Диалогом всё не описать.

Лишь бумагу судражно сжигают,

Чтобы лучше себя стать.

Мне не светят врата в рай,

Да и в ад я не стремлюсь.

Ты, стихи мои отдай!

Я на них скорей женюсь,

Чем прогнусь под ваши узы,

Что вы дружбою зовёте.

Вы б ещё себе рейтузы

Нацепили, как у Гёте.

Дружба — страшное словечко.

Писарь, собственно, дурак.

Я найду тебе местечко

И оставлю строчки там.

Знаете, что такое каприз?

Это — любить, не надеясь.

Это — подстава подлиз,

Которые тщетно верят.

Фонарики светят, сжигают

Желания наши чрез меры.

Удовольствия они отнимают.

Наказание дарят взамен.

Ну а людям всё равно нравится,

Когда так пользуются ими

Какая нибудь красавица,

Друзья, родственники или.

Я сыграл бы капризам «Реквием»,

Чтобы с ними сблизиться.

Они для меня — Savior,

Которым мечты грезятся.

И таких миллион или больше,

Ну а с них спросу нет.

И моя Кирелова роща

Сжата, словно грубый корсет.

ЭЛИС

Лева Шнейдера шинелью

Пятилетие играл

И обычной канителью

Время наполнял.

Возвратясь в штиблетах узких,

Миллион наследства взял,

Богу молится по-русски,

А студентов обокрал.

Фёдор Достоевский

Ну здравствуйте, господа и дамы! Отправляю вам одну почеркушку на всех, потому что жаль тратить слишком много денег на разные бандероли, к тому же тогда, когда им всем подлежит быть в одном-единственном месте — в больнице. Некоторые люди из вашей странной компании очень меня встрепенули и встревожили. Других же хочется поблагодарить от всего сердца. Вы все такие разные! Обняла бы вас при встрече, но не хочу — желания нет. Несколько человек из вашей компании не что огорчили меня — они выбесили меня. Каждому из вас я посвящу отдельную даже строчечку во всём этом сочинении. Хочется сегодня писать букву за буквой, хотя ранее категорически не хотелось. Странно. Впрочем, вы все такие же странные, как и я. Всё в вас пропитано этим больным духом, что навевает страх на окраины города. Но я вас, однако же, не боюсь — прошу это помнить! Мой друг Кирелов, я хочу вас отблагодарить от всей души. Спасибо за раскрытие всех карт. Ваши стихи, честно, мне очень понравились. Так душевно, но всё-таки странно.

Читать почти невозможно, но не про это речь. Кирелов, ты мне открыл глаза своим объяснением. Оно было, действительно, необходимо мне, дабы понять, зачем же всё-таки я существую в этом мире. Ты — единственный человек, которому я теперь способна доверять, за что тебе огромное спасибо. И ты, правда, очень красиво пишешь, так что своих недоброжелателей посылай куда подальше. Я верю, что у тебя всё хорошо сложится в жизни. Только ты своё высокомерие и пыл бы приуменьшил, а то с тобой так никто даже общаться не станет.

Способность видеть людей насквозь — твой конёк, так что используй его на полную катушку. Тебе эта способность обязательно пригодится в жизни. У других же всё не так радужно, как у тебя, Кирелов. Тася, ты мне ничего не писала и правильно сделала. Всё равно бы твои дрянные словечки я даже и читать не стала. У меня высочайшее желание прямо сейчас размозжить тебе голову. Никто не имеет права спать с моим парнем, а потом ещё и беременеть от него. Так у тебя ведь ещё и выкидыш случится? Ну всё-таки ты и дура. Надо бы избавиться от ребёнка, а ты его оставляешь! Дура, она и в молодости, и в старости остаётся дурой. Но тебя из-за твоей дурости становится даже жалко. Да и парня, теперь твоего, тоже жалко. Жалеть всех — эту фишку я переняла у Кирелова. Ему вроде идёт. Про себя уж и не знаю. Ваше мнение меня не интересует. Вы мните себя сливками общества, когда сами на деле являетесь обыкновенным быдлом.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее