Зуд

Пролог

Этот мир продуман до мелочей. Здесь каждая деталь имеет свое значение и свой вес. Именно вес, ибо суть этого мира в равновесии. И каждая частность этого мира создана с тонким расчетом, с пристальным вниманием, с тщательностью. Этот мир — стройная структура, идеальная в своем совершенстве. Это механизм, настроен­ный безукоризненно для достижения поставленной цели. И вы, и я, мы все — те же продуманные до мелочей детали, существованием своим призванные служить решению задачи, суть которой нам понять не дано, ибо она определяется в неизвестных нам категориях. Наша инициатива бессмысленна, ибо и она просчитана — в ней нет личной воли. Свобода выбора — внесенная в уравнение погрешность. Все продумано. Все предопределено. Я рожу сына, и мой сын станет часовщиком. Иногда будет идти дождь, и мы раскроем наши зонты, а потом дождь пройдет, и мы будем кататься на лодках, щурясь от солнца. Но вы спрашиваете меня: что там, за рекой? Я отвечу вам. Там кончается мир. Там — ничего или там — все. Вы можете проверить, но это все равно ничего не изменит…

Глава 1. Дом

Пятиэтажный дом из багрового кирпича, темного, со слезными подтеками от долгих лет бесконечных дождей. Молчаливые окна, прячущие старость за плотной тканью штор. Балконы с наваленным в углах хламом — словно засохший гной в уголках глаз вечно сонного животного. Дождь проливается на покатую черепицу крыши, ручейками струится вниз и по заржавелому стоку уже бурным потоком стремится к сливной трубе, там гудит от натуги, от тесноты, стонет, ревет и вырывается бешеной пеной на изнеможенный камень мостовой. И кажется, будто бы это разорванная аорта умирающего существа, из которой хлещет кровь, унося с собой жизнь. Но нет агонии, нет желания остановить смерть — дом ждет и не может дождаться конца. Пока идет дождь.

К дому идет человек в темном, промокшем насквозь плаще с капюшоном. Человек останавливается, смотрит на дом, смотрит на рваную рану водосточной трубы, на белую пену, разбивающую камень, — он видит, как по трещинам мостовой убегает жизнь. Тонкой пленкой обволакивая землю, огибая деревья, скользкие от вечного дождя, вода вытекает на набережную и оттуда попадает в страдающую ненасытной жаждой бездонную реку. И в туманных безмерных водах теряются капельки жизни, заблудившись среди миллиардов других, таких же, только далеких и неизвестных.

Человек вздрогнул, сфокусировал потерявшийся взгляд, убрал со лба темную прядь мокрых волос, посмотрел на часы — 18:29; сумерки уже на исходе, скоро весь город спрячется в темноту. Бледно-синий, размытый весь день, в сумерках город обретает четкие линии, ясно прорисованные все той же синей краской — ненадолго, лишь на пару часов, он пробуждается от забытия и вскоре опять погружается в туман, бледнеет и засыпает.

Человек в капюшоне подошел к самому дому, к единственному крыльцу, прочел помятую табличку с облезлыми буквами — адрес тот. Господин Керлиц доступно объяснил путь: «По мостовой, вдоль леса, минут двадцать, а потом по аллее поднимитесь. Других таких домов нет, так что не спутаете». Человек поднялся по скользким деревянным ступеням под козырек: здесь было не так сыро, хотя сквозь мелкие щели потемневших от долгих дождливых дней досок козырька сочилась вода. Он скинул капюшон. Его звали Ежи, ему было около сорока, может быть, сорок пять.

У него темно-русые спутанные от влаги волосы, не слишком короткие и не слишком длинные; глаза чуть раскосые, миндалевидные, светло-карие; длинный нос, практически прямой, однако чуть-чуть, почти незаметно, вогнутый, отчего все лицо его кажется удлиненным, будто стремящимся к подбородку; узость же подбородка, заросшего недлинной бородой, худоба щек и тонкие губы способствуют впечатлению чрезмерной удлиненности и вогнутости лица. Профиль Ежи можно сравнить с убывающей луной, только-только прошедшей тот рубеж, когда солнечными лучами освещена половина ее видимого диска.

Ежи расстегнул молнию на плаще: свитер тоже был мокрым. Надо купить зонт, подумал он и посмотрел еще раз на часы: прошла минута — 18:30. В этот момент оби­тая войлоком дверь скрипнула старой тяжелой пружиной и приоткрылась. Светлая щель дохнула теплом. Ежи потянул за ручку: в дверном проеме стоял пожилой гос­подин, маленький, сгорбленный, но в хорошем, сшитом на заказ костюме, из нагрудного кармана серого пиджака выглядывал белоснежный платок с вышитым вензелем «Р. Ц.». Слезящиеся старческой наивностью, но лукавые глаза вопросительно взглянули на Ежи:

— Вы господин Ежи?

— Да, — ответил Ежи.

— Господин Керлиц звонил мне по поводу вас.

— Он сказал, вы сдаете квартиры.

Теперь уже все щуплое тельце старика оказалось на крыльце, — груз многих лет свернул его позвоночник, отчего взгляд из-под густых бровей был еще пронзительнее и печальнее.

— Цамер, — представился старик, чуть склонив голову, — пожалуйста, входите.

И Ежи вошел. Подъезд встретил его прелым запахом пропитанных влагой стен, ему понравился этот запах: в нем была старина, тихое, медленно текущее время, неспеш­ность мудрости, спокойствие и плавность. Стены были окрашены в темно-синий, кое-где краска треснула и порвалась — словно лопающийся пузырь вдруг застыл в движении, — там, внутри, чернела деревянная кожа, открывая красное мясо кирпича, прихваченное седыми волосками плесени. Под потолком болталась тусклая лампочка, высвечивая на потертых ступенях тени деревянных перил. Ежи шагнул вперед и незаметно для самого себя уже взбежал на три ступени, когда услышал позади голос господина Цамера:

— Не спешите так, молодой человек, я уже не так быстр, как раньше. Подождите меня.

Ежи остановился, обернулся — ему улыбнулись слезящиеся глаза старика.

— Раньше я любил ходить по этому дому, — медленно говорил господин Цамер, пока они переступали ступеньку за ступенькой, — знал каждый его уголок, каждый кирпичик. Я сам выстроил его… не удивляйтесь, молодой человек… много, много лет назад. Раньше весь дом был моим, я сдавал квартиры и жил безбедно и счаст­ливо… Тогда жива еще была Роуз… моя Роуз. Но теперь все не так, теперь я продал почти все квартиры… осталось три: одна, с тремя комнатами, — на втором этаже, мы сначала туда заглянем… Вам бы хотелось сколько комнат?

Ежи пожал плечами — он не знал, какую хочет квартиру, она просто должна понравиться ему, как понравился запах в подъезде или плачущие кирпичные стены дома.

— Вторая, однокомнатная, — продолжал господин Цамер, — на пятом этаже, прямо под крышей, и моя, под первым номером, где мы жили с Роуз, — на первом. Давно уже не поднимался я выше первого этажа, тяжело мне это, — вздохнул господин Цамер. И только теперь понял Ежи, насколько действительно стар хозяин этого дома.

Дом делился на две части, соединенные под прямым углом, и имел девять квартир — пять трехкомнатных в длинной части, с первого по пятый этаж, и четыре одно­комнатных в короткой, со второго по пятый.

Медленно они поднялись на площадку второго этажа.

— Вот он, номер второй, трехкомнатная, — старик Цамер перебирал сухими пальцам связку тяжелых чугунных ключей, — две комнаты на реку, одна к городу, меблированная, с отдельной кухней и ванной комнатой. Проходите, господин Ежи.

Темный коридор тянулся во всю длину дома и заканчивался сверкающим сумерками окном.

— Включите свет, — послышался за спиной голос господина Цамера, — там, слева… нашли?

Два пыльных круглых плафона, вмонтированных в кирпичный потолок, обволокли длинный коридор скудным светом — и Ежи представилось, будто он внутри огромной рыбы, проглотившей целый мир: толстый зеленый ковер; бархатные, миртового цвета, обои; картины в тяжелых золотых рамах, на которых изображены давно исчезнувшие пейзажи; истлевшие натюрморты и бледные лица умерших людей. Ежи ступил на ковер и провалился в болото мягких ворсинок — высокий влажный кожаный сапог тут же покрылся серыми снежинками пыли. Ежи прошел по кори­дору до конца и встал перед окном — по стеклу стекали ломаные струйки дождя, он присмотрелся к одной из них: в изогнутом русле двигались одна за другой крупные капли, словно лейкоциты в кровеносном сосуде.

За спиной скрипнула дверь. Ежи обернулся: в перспективе пыльно-зеленого кори­дора старик Цамер, согбенный под тяжестью лет, казался улиткой, неспешной и мудрой, древним монахом, входящим в свою келью.

— Здесь жили Келлеры, — говорил старик, — благословенное семейство… Благородные люди: муж, жена и две славные дочки-близняшки.

Коридор ожил: на ковре играли сестры, они сидели, поджав под себя ноги, и лис­тали какую-то книгу, а солнце сломанными в толстом стекле лучами облизывало босые их ступни.

— Милые девочки, всегда жизнерадостные, озорные… Больше всего они любили быть на набережной — глядели, глядели в даль и, помню, все спрашивали: а что там, за рекой, что там?.. А однажды сели в лодку и уплыли в туман и больше никогда не вер­нулись. Утонули.

Пыль навалилась серой пеленой, накрывая сидящих на ковре девочек, и они растворились, впитав в себя пыль и став ее частью. А из пыли вновь явился убогий свет плафонов и сгорбленный Цамер у двери.

— Две сестры пропали в тумане… Несчастные Келлеры не перенесли утраты, они гасли на глазах. Он не выходил из своего кабинета, сидел и смотрел на часы, втягивая бледный дым трубки, кутаясь в его ядовитых клубах. А она… Ее можно было видеть на набережной: с первых лучей зари и до последних искр заката она бродила по ее гладким камням и тихо-тихо шептала имена дочерей. Но однажды она не вышла на набережную… Мы нашли их в кровати — они умерли во сне. Печальные старики со светлыми лицами…

Цамер замолчал. Ежи стоял у окна. Их разделял длинный коридор печальных воспоминаний.

— Прошу, господин Ежи, осмотрим кабинет, — старик шагнул, шаркая по ковру слабыми ногами и поднимая сизые облака пыли.

Он включил свет в первой по правую руку от входной двери комнате и зашел туда. Кабинет был небольшой. Слева во всю длину стены тянулись стеллажи с книгами в темных переплетах. Справа располагался диван, накрытый пледом, у его ножки стояла огромная каучуковая трубка, и, хотя ее не раскуривали уже многие годы, она наполняла комнату сладко-кислым запахом древней печали. В углу в пол вросли часы, их сердце замерло: метровый маятник с тяжелым медным диском застыл, и стрелки запечатлели навсегда момент времени — 2:32. Ежи прошел вдоль полок с книгами, касаясь старых переплетов, — книги дарили тепло, манили, ласкались. Ежи чувствовал каждую книгу — каждая целовала его пальцы… Этот поцелуй был глубок и прекрасен. Серый, с золотым узором переплет соблазнил Ежи. Книга легла в раскрытые ладони, распахнулась, и Ежи прочел:

Был путь нелегкий, долгий путь —

Две тысячи лет в слепом тумане:

По водам серым, словно ртуть,

В безмерном тихом океане,

Над волнами и под звездой,

Тревожа сонных рыб,

Я шел из дома и домой —

Я жив был и погиб.

Мне на пути не встретился никто,

Я сам с собой играл мирами,

И одиночество

Мне истину писало облаками.

Путь бесконечный, путь длиной

В две тысячи долгих лет —

Я шел из дома и домой,

Я молод был и сед.

Я пел, читая в облаках

Стихи других миров,

И, заблудившись в звездах и волнах,

Уснул средь рыбьих снов,

Пропал в безвременье, в клубах

Пропитанного истиной тумана

И в одиночестве

Безмерного, слепого океана.

— Вижу, вы любите книги, — старик Цамер стоял рядом, и глаза его пробегали по строкам стиха, — и они любят вас. Знаете, вы всегда можете посещать этот кабинет и брать книги. Даже если не поселитесь в этом доме. Ведь книги скучают без человека.

— Благодарю вас, господин Цамер.

Ежи поставил книгу на полку и подошел к окну. Незашторенное стекло отра­жало освещенную комнату — Ежи увидел себя. Пыль, привлеченная влагой, металась вокруг — фигура Ежи светилась пылью. Рядом стоял старик Цамер, сухой и тем­ный. Часы молчали, дождь отмерял секунды каплями о стекло.

— Идемте дальше, господин Цамер.

Они вышли из кабинета, и старик открыл дверь напротив.

— Гостиная и спальня, — комментировал он. — Вообще-то это одна комната, но Келлеры отгородили угол и поставили кровать — им нужна была детская после рождения двойняшек.

Комната была довольно просторной. Ширма из толстого, с рисунком бежевых цветов, войлока отгораживала импровизированную спальню супругов. Это создавало уют, делая комнату асимметричной. На стене висел огромный серый ковер с рисунком: две причудливо переплетенные змейки красного цвета, скованные двойным золотым кольцом. Под ковром стоял диван, и три кресла вкруг тяжелого дубового стола. В углах — подсвечники из почерневшего серебра с толстыми плакучими све­чами. Слезы застыли крупными каплями воска: печаль замерла в движении, но не стала от этого менее горькой. И опять пыль — толстым слоем повсюду, укрывает серой вуалью, словно пытается спрятать, уберечь эту квартиру от посторонних взглядов, от новой жизни, которую несут эти взгляды, от новых бед, которыми пропи­тана жизнь, и от новой печали.

Ежи подошел к столу. На толстом бордовом бархате скатерти стояли массивный телефонный аппарат и фотография в деревянной с витым узором раме. Ежи взял фотографию и в тусклом свете дрожащих синим по периметру потолка ламп разглядел два совершенно одинаковых улыбающихся личика.

— Их волосы рыжие, — сказал Ежи тихо.

— Простите, что вы сказали? — не расслышал старик Цамер.

— Нет, нет, ничего, — Ежи поставил рамку на стол. — Уйдемте отсюда.

Он резко повернулся, фотография выскользнула из рамки, пролетела по комнате и упала к ногам старика.

— И что же, не осмотрите другие комнаты: детскую, кухню, ванную? — произнес Цамер, поднимая фотографию и внимательно рассматривая черно-белые лица сестер.

А Ежи смотрел за ширму, туда, где, поблескивая черным шелком волнистого покрывала, стояла широкая кровать, пустая и холодная, словно глубокая яма, на дне которой протухает лужа дождевой воды.

— Нет, уйдемте, прошу вас, мне здесь не нравится.

Полной грудью Ежи вдыхал сырость подъезда — умиротворяющий запах влажных стен успокаивал, спазм в желудке медленно отпускал.

— Вам лучше, господин Ежи? — спросил Цамер.

— Да, да, спасибо, — отозвался Ежи и провел ладонью по липкому лбу. — Идемте дальше.

И они поднимались дальше — медленно, по стоптанным ступеням, чуть касаясь скрипучих перил. Ежи шел позади. Старику Цамеру тяжело давался каждый шаг, он двигался неспешно, но размеренно, каждое слово отдельно и тяжко падало с его губ.

— Теперь большинство квартир пустует. В однокомнатной, под номером третьим, на втором этаже, никого нет. И на третьем этаже — пустая трехкомнатная, номер че­тыре, а вот в пятом номере, однокомнатной, живет господин Ворник, мой хороший старый друг. Вот здесь… — Цамер указал на темно-бордовую дверь с цифрой «5».

— …Но мы не будем теперь его беспокоить. Вы обязательно познакомитесь с ним, он частенько бывает у меня в гостях. Я давно предлагаю ему переехать ко мне — почему бы двум старикам не обретаться вместе? Но он все отказывается. Идемте дальше.

И они поднимались дальше.

— На четвертом живет чета Вельт, — продолжал господин Цамер, — муж и жена, бездетные, они в трехкомнатной, номер шесть, а однокомнатная, седьмая, пустует… Вы можете представить себе, господин Ежи, как это печально для меня видеть свой дом пустым? Ведь в доме должны жить…

— Это как с книгами, — ответил Ежи.

— Значит, вы меня понимаете, — вздохнул Цамер.

Этаж за этажом проплывали вниз неторопливо. Полумрак и тишина подъезда успокаивали Ежи, безмолвные стены, безмятежные, бестревожные, дарили Ежи мир. Медленно. Тихо. Каждая ступенька была прочувствована, каждая познала тяжесть его сапога, каждый шаг восстанавливал равновесие.

— Может быть, эта квартира вам понравится больше, господин Ежи, — сказал старик Цамер, когда они поднялись на пятый этаж. — Чудесный вид, под самой крышей. Вот он — номер девятый, однокомнатная.

— Номер восемь, — поправил Ежи.

На двери висела золоченая цифра «8». Ежи легонько тронул ее, и цифра крутанулась на маленьком гвоздике, прибитом в самую серединку.

— Восемь… значит, восемь, — старик Цамер вставил ключ, повернул и отошел в сто­рону, предлагая Ежи самому открыть дверь.

Ежи вошел. Навстречу ему взметнулся поток холодного, сырого воздуха — форточка была открыта, и комната дышала ледяной свежестью реки. Ежи подошел

к окну и прикрыл форточку. За окном мокрыми камнями блестела набережная, уже стемнело, но ряд тусклых фонарей высвечивал живые от бегущей в них воды тре­щины мостовой.

Ежи взглянул на часы — 19:08, отошел от окна и, остановившись посередине комнаты, посмотрел вверх: потолок был покатый, чердака в доме не было — потолок был крышей. По черепице стучали капли дождя, этот звук понравился Ежи, он представил, как будет засыпать, слушая плавные песни воды. Кровать стояла в углу, слева от окна, и наклонная крыша — словно полог над ней. Ежи присел на мягкий матрас и закрыл глаза, — дождь шептал что-то, Ежи не понимал смысла, но речь его была прекрасна и успокоительна.

— В этой квартире никогда никто не жил, — сказал старик Цамер.

— Значит, я буду первым, — ответил Ежи.

— Вас это не смущает?

— Уж лучше быть в начале собственной истории, чем в продолжении чужых воспо­минаний. Я сниму эту квартиру.

— Она ждала вас, — старик Цамер отделил от связки тонкий, почти невесомый черный ключ и протянул его Ежи. — Когда въезжаете?

— Сегодня же, — Ежи открыл глаза и взял ключ.

— Тогда я занесу вам постельное белье.

— Благодарю вас, господин Цамер.

Ежи сам запер дверь, и они начали спускаться. На третьем этаже Цамер остановился:

— Вы идите, господин Ежи, а я зайду к моему другу. Вот уж он не ожидает, что я сам поднимусь к нему.

— Всего доброго, господин Цамер.

На улице было прохладно и темно. Ежи застегнул плащ, накинул капюшон и, спрятав руки в карманы, шагнул в промозглую темноту. Он шел по аллее, ступая почти наугад, ощущая под ногами мягкую топь опавших листьев — здесь не было ни одного фонаря. Запах прелой листвы, схожий с запахом гнилого дерева или с запахом ржавого железа, проникал в самый мозг, одурманивал и пьянил, — Ежи казалось, будто он плывет во тьме в потоке бесчисленных капель дождя и, огибая стволы деревьев, подныривая под корни, вливается в бездонную реку, растворяется там. Он обернулся: сквозь мрачные тени деревьев светились окна дома. Моего дома, подумал Ежи и вскинул голову, подставляя лицо дождю, — он пытался узнать место, где скоро будет светиться его окно.

На набережной было светлее: через каждые десять метров стоял фонарь, а под каждым фонарем висели часы, большие, круглые, с толстым пыльным стеклом и черными стрелками на белом циферблате. Те, что были исправны, показывали 19:16. Ежи пошел вдоль чугунной решетки, по самому краю набережной. Внизу чернела вода, переливаясь в свете фонарей ртутными бликами. Ежи шел, иногда дотрагиваясь ладонью до мокрых перил решетки, почему-то ему хотелось касаться их, скользить, как по рельсам, но рука замерзала, и ему приходилось прятать ее обратно в карман, чтобы согреть.

Лес начал редеть, сквозить светом — город был близко. Деревья сменились домами, в некоторых окнах горел свет. Ежи свернул с набережной на узкую улочку; он помнил дорогу, хотя прошел по ней лишь раз, когда направлялся на встречу со стариком Цамером. Мокрые каменные мостовые, как рыбья чешуя, скользкие и блестящие, петляли, кривились, неумолимо унося Ежи к центру города. Перед двух­этажным кирпичным домом, ничем не отличающимся внешне от соседних строений, Ежи остановился. Поднял глаза и увидел знакомую табличку: на двух коротких чугунных цепочках болталась тяжелая медная туча с выбитой надписью: «Далекая Пристань. Гостиница». Ежи взглянул на часы — 19:47.

Вчера, примерно в это же время, он стоял здесь, промокший до самых костей, разбитый и утомленный. В голове гудела бесконечным эхом пустота: прошлого нет. Есть данность: он — под дождем в темноте незнакомых улиц, перед ним фасад кирпичного дома в сдержанном классическом стиле и табличка: «Далекая Пристань. Гостиница». Он толкает тяжелую дверь и входит. Внутри тепло, даже душно — горит камин, тени пляшут на толстых пожелтевших мраморных колоннах; широкая лестница, устланная темно-фиолетовым ковром, ведет на второй этаж, над лестницей в жутком предчувствии покачивается огромная бронзовая люстра, на ее бледных лампах, большая часть которых не горит, осела древняя пыль. Он подходит к стойке регистрации, за ней спит человек — его губы приоткрыты, и седые пушистые усы чуть заметно колышутся при каждом выдохе. Он улыбается во сне, в морщинках в уголках губ читается блаженство. Ежи тянется к звонку, но не звонит — убирает руку. Он подходит к креслам, стоящим у камина, садится и невидящим взглядом смотрит на огонь.

Расчесанные широким гребнем барханы белого песка сливались на горизонте с белым безоблачным небом. Все вокруг было белым. И только круг изморенного, дымящегося солнца был красным. И только куб шелкового шатра был черным. Внутри — она. Ее одежда — легкое белое платье, она босая, а волосы черные, распущены и струятся. На ее ладонь льется вода тонкой прозрачной струйкой, вытекая из ниоткуда и утекая в никуда. Она смотрит прямо в глаза, улыбается. Долго. Можно почувствовать, как шевелятся барханы, как песчинки перемешиваются — текут, подвластные ветру. Можно почувствовать жизнь. Воздух раскален. Солнце безжалостное, расточительное. Вода льется на ладонь. Она улыбается. И вдруг протягивает ладонь. Каса­ешься — ладонь сухая. Она кладет вторую ладонь сверху и говорит: «Не важно, как долго вода лилась на мою ладонь, — я оботру ее, и ладонь снова станет сухой».

— Господин…

Ежи приоткрыл глаза и сквозь мутную пелену сна увидел пушистые усы, которые говорили с ним.

— Господин, чем я могу быть полезен? Я Керлиц, хозяин этой гостиницы. Может быть, вы желаете снять комнату?

Ежи открыл глаза, сон ушел, камин пылал все так же яростно, одежда почти высохла, но усталость осталась, хотелось снова закрыть глаза и очутиться в черном шатре. Ежи посмотрел на часы — 20:34.

— Простите, не подскажите ли, который час, мои часы стали спешить, и я им перестал доверять, — произнес усатый господин, перенеся склоненную голову с правого плеча на левое.

— 20:34, — ответил Ежи, еще раз взглянув на часы. — Я не хотел будить вас, господин… — Ежи замялся, забыв имя.

— Керлиц, — усатый господин располагающе улыбнулся.

— …Господин Керлиц, мне очень неловко, что я вот так уснул. Меня зовут Ежи, я…

— Это я должен извиниться, что спал на рабочем месте, — перебил Керлиц, — но в последнее время так плохо засыпаю, что, уснув наконец, просто ничего не замечаю. Может быть, вам нужен номер, господин Ежи?

Ежи пожал плечами:

— Да, пожалуй…

— Тогда пройдемте к стойке регистрации, — во время всего разговора находившийся в полусогнутом положении, нависая над сидящим Ежи, Керлиц резко выпря­мился, как струна, и быстрым шагом, сложив руки за спиной, направился к стойке.

Ежи встал, взял стоящий около кресла рюкзак, перекинул через руку плащ и пошел вслед за ним. Какой-то он неестественный в своих резких движениях, подумал Ежи, пожалуй, ему больше подходит безмятежное состояние сна, в котором он пребывал, когда я только вошел.

Керлиц уселся в кресло, нацепил на нос маленькие круглые стеклышки очков, раскрыл толстый, в кожаном переплете, журнал и, макнув перо в чернильницу, уставился на Ежи, но тут же отвел взгляд и, глядя на кончик пера, произнес деловито:

— Итак, господин Ежи, вы желаете номер?

— Да, — Ежи даже не успел еще произнести это короткое слово, а Керлиц уже говорил дальше.

— Очень хорошо, — он записал что-то в журнале. — Вам одноместный?

— Да.

— Ясно, — опять что-то записал. — Вы к нам надолго?

— Собственно… я не знаю…

— Так, — и опять какая-то запись.

Рядом с журналом, под левой рукой господина Керлица, лежали часы — красивые, старые, на тонкой золотой цепочке, чудесная вещь.

— Это и есть ваши часы, господин Керлиц? — спросил Ежи.

— Да. Жаль, они подводят меня… я их не ношу, — ответил Керлиц и отодвинул часы в сторонку.

— Позвольте посмотреть.

— Нравятся? — улыбнулся Керлиц, подавая часы, — старинная работа!

— О да, прекрасные… — ответил Ежи, разглядывая гравировку тонкой работы на золотом корпусе: волнистые водоросли, молчаливые рыбы и жемчужные раковины.

— Но не отвлекаемся, — господин Керлиц снова уткнулся в журнал. — Вы к нам откуда?

— Сложно сказать… — Ежи открыл заднюю стенку часов и любовался работой механизма.

— Понятно. Чем будете заниматься?

— Не знаю, — перочинным ножичком, который всегда был в кармане, Ежи подкрутил маленький винтик.

— Что ж, замечательно! — господин Керлиц захлопнул гроссбух и встал. — Пойдемте, я покажу вам ваш номер.

— Возьмите часы, господин Керлиц, я починил, там пружина немного ослабла — теперь не должны спешить, — Ежи протянул ладонь с лежащими на ней часами.

Но господин Керлиц не спешил забирать свои часы, он смотрел на протянутую ладонь, и во взгляде его читалась непередаваемая эмоция, неопределяемая, но неве­роятно яркая. Медленно он перевел взгляд на Ежи, поправил очки на носу, глянул через стекла, поморщился, резко снял очки, не отрывая взгляда, и произнес, будто вздыхая:

— Так вы часовщик…

Ступени широкой лестницы одна за другой плыли вниз, ковер шелестел фиолетовым ворсом, долго сохраняя следы, качалась бронзовая люстра. Они поднимались в номер.

— Поймите, — говорил Ежи, — я не часовщик.

— Но как же? — возражал господин Керлиц. — Ведь вы починили мои часы.

— Это было несложно, просто подтянул пружину, каждый бы справился.

— Далеко не каждый! Совсем не каждый! — Керлиц забежал чуть вперед и, пристально взглянув в глаза Ежи, добавил: — Вы не понимаете…

Ежи ускорил шаг.

— Чем вы намерены заниматься? Ведь вы можете быть часовщиком. В нашем городе нет часовщика, а многие часы сломаны, — задыхаясь, говорил Керлиц, еле поспевая по ступеням за Ежи.

— Господин Керлиц, — Ежи остановился, — поймите же, я не чиню часы, я никогда этим не занимался. Не знаю, что на меня нашло, когда я взял ваши… — Ежи помедлил, а потом добавил резко: — И вообще, я не расположен сейчас обсуждать перспективы моего дальнейшего пребывания здесь, я устал! Я, может, завтра же уеду!

Керлиц замолчал и сник. Они поднялись на второй этаж — по периметру тянулся ряд дверей красного дерева с бронзовыми номерками. Они подошли к номеру «4». Керлиц открыл дверь, вошел и включил свет, Ежи последовал за ним. Широкая комната в синей гамме: темно-синие шторы, синий ковер, синие обои с золотым рисун­ком несуществующих птиц, поющих беззвучные песни тишине. Кровать, письмен­ный стол, несколько кресел, потемневшее зеркало в позолоченной раме, под зеркалом тяжелая напольная ваза из синего, с белыми прожилками, камня. Ежи прошел к кровати, кинул плащ и сел — в зеркале напротив отразилось усталое, бледное лицо с мутным взглядом и взъерошенными кудрями высохших волос.

— Господин Ежи, — Керлиц стоял в дверях, — позвольте мне пригласить вас в одно заведение, здесь, неподалеку. Я был чересчур навязчив, несдержан, хотя должен был понять, что вы, конечно, устали с дороги и вам не до разговоров. Позвольте мне загла­дить свою вину. Здесь недалеко есть бар… Думаю, хорошая выпивка пойдет вам только на пользу и долгожданный сон будет слаще.

Ежи посмотрел на Керлица, на его пушистые белые усы, скрывающие блаженные морщинки в уголках губ, перевел взгляд на себя в зеркале, усмехнулся и прошептал:

— Собственно, почему бы и нет.

— Вот и славно, — Керлиц улыбнулся. — Тогда идемте.

Ежи накинул еще мокрый плащ, закрыл номер, и они, преодолев спуск по фиолетовой лестнице, вышли на улицу. Дождь шел все так же мерно, без надрыва, соблюдая ему одному известный ритм. Керлиц раскрыл широкий черный зонт, Ежи накинул капюшон. Керлиц жестом предложил Ежи разделить его зонт, Ежи так же жестом отказался, и они пошли. Часы показывали 21:06. Улицы были пустынны. Окна темны. Казалось, во всем городе живет один только дождь, но и он своим суще­ствованием лишь оплакивает несбыточную мечту о собственной смерти.

Они прошли три дома, свернули налево в узкий переулок и оказались у дубовых дверей с вывеской «Чистая капля». Это был уютный небольшой бар с низким потолком и клубами сизого ароматного дыма, плывущего под ним. Хозяин бара, которого звали Том, встретил их доброжелательной улыбкой, — он медленно перетекал за барной стойкой, лениво и плавно разливая по стаканам выпивку, его грузное темное тело формой напоминало огромную каплю виски. Отсутствие скелета у хозяина компенсировалось толстыми дубовыми балками, которые, будто ребра, держали кирпичное мясо потолка и стен. — Здесь, в баре, Том был черепахой в панцире, наути­лусом в раковине.

В баре, кажется, никого не было — может быть, несколько смутных теней в углах, но их не разглядеть. Играла музыка: тягучий и глубокий контрабас, цыкающая перкуссия и нежная, меланхоличная скрипка; вместе с табачным дымом звук струился под потолком, обретая визуальное воплощение в воздушно-синих завитках и кольцах; звук был видим и слышен, казалось, он должен быть и осязаем, казалось, к нему можно прикоснуться, ощутить его тепло и пульс.

— Садитесь, господин Ежи, а я принесу выпить, — сказал Керлиц и направился к стойке.

Ежи подошел к столику у зашторенного окна, повесил плащ на чугунную ве­шалку, стоящую рядом, сел и отвел рукой штору: за окном в свете уличного фонаря широкими стежками светлых нитей дождь прошивал пространство.

— Вам нравится здесь?

Ежи обернулся. Над столом, держась неверной рукой за край, в неестественной позе, шатаясь, висел странного вида человек: рыжая копна нечесаных кудрявых волос, мутно-голубые глаза, горящие тусклым красным от выпитого, зеленая, в разводах, мятая рубаха нараспашку и початая бутылка виски, пляшущая в тонких белых пальцах. Он улыбался, яростно жестикулировал и безумно вращал глазами, нигде не задерживая взгляда дольше, чем на секунду, успевая при этом хлебнуть из бутылки и затянуться жадно длинной сигаретой. Он выглядел молодо, ему было около сорока, а может быть, меньше.

— Вижу, что нравится, — не дождавшись ответа, продолжал он, упав на стул напротив. — Знаете, меня это место невероятно притягивает, мне кажется, будто все мое детство прошло здесь. Да-да, среди этих сонных барменов, которые, как ленивая мать, предлагают свою соску; среди этих бутылок, которые, кажется, существуют лишь для того, чтобы продемонстрировать человеку, какое множество цветов и оттенков, подчиненных каждый своему вкусу, может существовать на белом свете; среди этих милых пьяниц, каждый из которых, собственно, не пьяница, а священник в этом храме… Ха! Среди женщин всех возрастов и любых адресов, среди табачного дыма, который, по сути, являет собой сами небеса. Так вот, среди всего этого я чувствую себя как дома, я нахожу себя в колыбели, и моя погремушка — это моя рюмка. Ха!..

Ежи не понимал и половины, того, о чем говорил этот человек; манера его речи усугубляла трудность понимания — эта крикливая скороговорка запутывала и раз­д­ражала. А человек продолжал вещать, вырисовывая руками безумные фигуры, совершенно не совпадающие с сутью его высказываний.

— Знаете, я часто тренируюсь в предсказании будущего, правда, еще ни разу не получилось… Ха! Хотя мне кажется, что у меня хорошие данные. Однажды предсказал знакомой даме бурный роман, но она отказалась. Да и ладно бы просто отказалась, так ведь эта истеричка натравила на меня своего двоюродного братца. Признаюсь, я впервые видел говорящую бомбу! Ха! Но представьте мое удивление, когда эта бомба вдруг залилась горючими слезами чуть ли не на моем плече. Рассказать? Вы просите рассказать?

Ежи ни о чем не просил. Не находя в себе силы сопротивляться шальному этому напору, он мутным взором, в котором читалась мольба, искал за барной стойкой Керлица. Но Керлиц не видел его, он показывал Тому свои часы, стучал по стек­лышку толстым ногтем указательного пальца и доверительно шептал:

— Он часовщик… ты понимаешь?

— Да брось ты, Керлиц… — бурчал Том, выдыхая в идеально чистый стакан и протирая его бархатной тряпочкой.

— Он починил мои часы, видишь? — Керлиц поднес часы к самому носу Тома. — Вот сколько на твоих, Том?

— 21:11, — устало пробасил Том, ему пришлось ворочать шеей, чтобы глянуть на стенные часы, висящие над барной стойкой.

— Вот. И у меня 21:11. А ведь они спешили, если ты помнишь.

— Помню, помню, — бубнил Том, — кажется, они и теперь не в себе. Ну, часовщик, хорошо… чего же ты так возбужден, чего кричишь?

— Не знаю… пока не знаю, — ответил Керлиц, — но я с этим разберусь обязательно. Есть кое-что, о чем я тебе не рассказывал… но не сейчас… надо… надо подумать.

Том пожал плечами.

— Так, значит, рассказать? — продолжал рыжий безумец, закуривая новую сигарету. — Что ж, пожалуй… Но вы, я надеюсь, никуда не спешите? Потому что, если уж я начну рассказывать, то меня не остановишь, — он в очередной раз махнул рукой, сам поймал свой жест взглядом и прилип. На протяжении дальнейшего монолога и соответственно сопутствующей ему жестикуляции он не мог оторвать глаз от своей руки и следил за ней, куда бы она ни летела, выделывая очередной кульбит.

— Меня не остановишь. Сразу предупреждаю: если вы уйдете посреди рассказа, я смертельно обижусь. Ха! Да, это я могу! Я однажды ужасно обиделся на одного своего приятеля. Знаете, дал этому прохвосту свою машину… вы видели мою красавицу, мою крошку? Видели? Как, нет?! Пойдемте же, пойдемте, я вам ее покажу! А по пути я вам расскажу о том, как я ее купил. Да! Это целая история! Пойдемте же!

Не отпуская свою руку взглядом, рыжий схватил этой самой рукой Ежи за рукав cвитера и потянул, пытаясь подняться сам, но ноги его не послушались и он бухнулся обратно на стул. И в этот момент над столом возник господин Керлиц, усы его, каза­лось, распушились от возмущения; твердой рукой он взял пьяного безумца за ворот его зеленой рубахи, поднял, встряхнул и, глядя через стеклянные глаза в самую душу ошарашенного болтуна, степенно произнес:

— Иди домой, Фреди, проспись.

И Фреди вдруг сразу обмяк, ссутулился. Он медленно поплелся куда-то в угол, где, видимо, сидел до этого, бухнулся на стул, хлебнул еще виски и, уставившись в пустоту, зашевелил губами, неслышно рассказывая о чем-то видимому только ему одному покорному слушателю.

— Как вы, господин Ежи? Вам нехорошо? — Керлиц сел напротив Ежи, на столе уж стояли две темные кружки с янтарной жидкостью.

— Кто это был? О чем он говорил? — Ежи постепенно приходил в себя, хотя виски напряженно гудели, резонируя в унисон струнам контрабаса.

— Это Фред. Он все время пьян — долгая история… не к месту… Не обращайте внимания на его бред, он несет всякий вздор, сам не зная, о чем говорит. Не от мира сего. Его никто здесь не понимает, все его сторонятся, а он живет в своих фантазиях. В общем, он совершенно безобиден, хотя и ведет себя дико. Но зла не причинит. Так что не волнуйтесь. Вот выпейте, это эль, он поможет вам успокоиться, — Керлиц придвинул Ежи литровую кружку и сам отпил из своей.

Упоительно-нежный запах меда, мускатного ореха и можжевельника наполнил легкие Ежи, разбежался по крови, согревая каждую клеточку тела, лаская каждый напряженный нерв, а первый глоток словно утвердил начало новой жизни.

Они сидели долго, молча потягивали эль. Господин Керлиц был тактично тих и только улыбался усами, когда Ежи поднимал на него взгляд. То и дело он зевал и, казалось, постепенно возвращался в состояние той дремотной неги, в котором застал его Ежи, войдя в гостиницу.

Подошел Том, протянул две толстые трубки, набитые мягкой кудрявой травой, и поставил на стол чашу с красно-черными угольками, — они закурили, закутались в туман пряного дыма. Голова очистилась, став светлым храмом чувственных восприятий. Ежи вдыхал запахи, созерцал движения и внимал звукам — ощущая их сово­купную целостность, их миротворящую сущность, он любовался волшебством сози­дания действительности. Время не спешило, заполняя сосуд реальности настоящим. Время неизменно убивало и рождало себя.

Ежи видел мир словно бы впервые, он упивался своими ощущениями: мир завораживал его, заманивал все глубже и глубже внутрь себя; он осознал вдруг, что уже очень давно нуждался именно в этих чувствах и всеми силами стремился их испытать.

— Спасибо, господин Керлиц, — сказал Ежи, — спасибо, что пригласили меня сюда.

— Что вы, господин Ежи, это мой долг как гостеприимного хозяина.

— И все же спасибо. Я, пожалуй, еще не раз загляну в этот бар. Здесь очень уютно.

— Так вы все-таки решили остаться у нас, господин Ежи? — улыбнулся Керлиц.

— Да… Откровенно говоря, я все равно не знаю, куда мне идти. А здесь, кажется, лучшее место, чтобы подумать об этом.

— Тогда, быть может, вам стоит снять квартиру? Один пожилой господин, господин Цамер, сдает квартиры, я могу позвонить ему насчет вас.

— Буду вам благодарен, — ответил Ежи.

— Завтра же позвоню.

— Спасибо.

На часах было 19:47. Ежи вернулся в «Далекую Пристань», чтобы забрать свои вещи и, как и обещал господину Цамеру, сегодня же въехать в только что выбранную квартиру под номером «8» на пятом этаже.

— А, господин Ежи, посмотрели квартиры? — господин Керлиц отложил кочергу, которой шевелил угли в камине, неторопливо подошел к Ежи и пожал ему руку. В нем теперь не было ни следов заспанного блаженства, ни этих дерганых движений неоправ­данной спешки.

— Да. Съезжаю, — ответил Ежи. — Пришел за вещами…

— Я рад, рад…

Ежи поднялся в свой номер, взял рюкзак, который так и не раскрыл со вчерашнего дня, посмотрел в зеркало и решил еще раз про себя, что все-таки необходимо приобрести зонт.

Спустившись в холл, Ежи положил на стойку регистрации ключ от номера. Керлиц что-то писал в журнале, видимо, делал необходимые пометки о выезде жильца.

— Я хотел спросить вас, господин Керлиц, где можно купить зонт?

— Зонт? Здесь, совсем недалеко: выше по улице, к центру, увидите. Но теперь, наверное, уже закрыто.

— Ничего, я пойду завтра. Всего доброго, господин Керлиц, и спасибо. — Ежи направился к дверям, но Керлиц окликнул его:

— Постойте, господин Ежи, постойте. Я хочу дать вам вот это. — Он протянул Ежи брелок в виде миниатюрных песочных часов, которые, впрочем, могли измерять время, самые малые отрезки его; на брелоке висели два ключа: — Возьмите, это от мастерской часовщика…

— Но я… — попытался возразить Ежи.

— Просто загляните туда. Это совсем близко с магазином зонтов, сразу за пло­щадью, — настаивал Керлиц, — просто загляните.

— Хорошо, я зайду, — Ежи взял брелок, а Керлиц расплылся в довольной улыбке. — Всего доброго.

— До свидания, господин Ежи.

Синим лабиринтом улиц, выстланных рыбьей чешуей и доверху заполненных непрекращающимся дождем, уже таким естественным и привычным, Ежи попал на набережную и опять пошел по самому краю, вдоль чугунной решетки, скользя ладонью по мокрым рельсам черных перил. Тени меняли друг друга, — чем дальше Ежи отходил от одного фонаря и чем ближе подходил к другому, тем длиннее и бледнее становилась первая тень и тем крепче и мрачнее делалась вторая, догоняющая ее. И вот уже первая пропала вовсе, расплывшись и растворившись во тьме, а на ее месте царила вторая, преследуемая уже третьей. Ежи любовался этим хороводом теней: казалось, будто древние духи кружат вокруг, заинтересованные им, новым персонажем, в этом постоянном, хронически неизменном городе, в этом константном мире тишины, дождя и сумрака. Ежи шел, а набережная была бесконечной — только деревья, только река и ряд фонарей, уводящий в даль. И Ежи постепенно сливался с этим миром — размытый силуэт на темно-синем фоне. Дождь, тишина и сумрак. Ежи возвращался домой.