Бесплатный фрагмент - Жизнь коротка

Прогулки по волнам памяти

От редактора

«…Я уже был у цели, у Казанки, которая так осторожно и живописно подбирается с Кремлю, когда вдруг заметил почти посредине реки далёкую одинокую фигуру, медленно шагавшую по крепкому зимнему льду. „Рыбак“ — подумалось. Но человек был налегке, да и в руках у него ничего не было. Какое-то странное любопытство овладело мною».

Спустившись к реке, композитор находит неожиданного собеседника по имени Исмаил. С ним теперь будут долгие беседы, просто встречи без слов. А когда таинственный незнакомец пропадёт, не появится больше, станет ясно, как трудно найти того, с кем хотелось бы просто молча шагать рядом. Тем более — по воде.

В других рассказах-этюдах нет таких метафор, нет «прогулок по воде» далеко-далеко, «за третью дамбу», они построены на основе сюжетов реальной жизни. У меня мало сомнений в том, что среди всех видов творческой деятельности самой трудной является работа со словом. Но именно создание музыки можно назвать таинством сродни общению с богами. И хотя божественный глагол поэта тоже не обходится без их участия, всё же именно волшебство возникновения музыки особенно волнует тех, кто её слышит и задумывается о том, как рождается это чудо.

Для чего же композитору понадобилось писать рассказы? Два из них возвращают нас вместе с автором к его детству.

Самолёты с чёрной свастикой на крыльях, эвакуация. Действительность порой оказывается более страшной, чем в современных стрелялках-сериалах. «Жестокость» — о том, что невозможно забыть. Как и поселкового забулдыгу и пьяницу Ваньку по прозванию Балтыш, который никогда не просыхал, но и голову не терял. Будучи местным музыкантом, он сыграл существенную роль в первоначальном музыкальном «образовании» будущего композитора, подхватившего озорные, хулиганские Ванькины песни, яркие не в пример «пресному детсадовскому репертуару». «Прекрасная негритянка» — воспоминание об отце, влюблённом в оперное искусство.

Каждый из рассказов полон выразительных деталей. Мы вместе с ребёнком слышим ночью протяжный, душераздирающий вой серой стаи тамбовских волков; а иные люди страшнее голодных волков! В «Прекрасной негритянке» плавно и уверенно, высоко подняв голову, чуть покачивая бёдрами, окружённая ореолом сладчайшего аромата тонких духов, выступает американка, а за ней семенит отец мальчика, не отрывая от неё глаз. В театральном буфете — засохший сыр на хлебной корке. Старушка за буфетной стойкой, возможно, бывшая блокадница, смотрела глазами много перенёсшего затравленного зверька, глаза её визави принадлежали уверенной и свободной женщине. Встретились два мира. И две женщины, возможно, ровесницы, казалось, почувствовали на миг взаимную симпатию…

В «Тихих аллеях» сказочный день с белочками в Павловском парке для автора и его дочери заканчивается банальным ограблением. Оно воспринимается автором как спектакль какого-то режиссёра-авангардиста, заставившего зрителей участвовать в весёлом действе, находясь на сцене. В рассказе «Жизнь коротка» Леонид Любовский прямо высказывается о творчестве и его истоках. И не остаётся сомнений в том, ради чего он взялся за словесное выражение своих мыслей и чувств. Рассказы помогают протянуть новые связующие нити между идеальным и реальным, божественным и земным, творчеством и обыденной жизнью. «Наверное, эта музыка дана вам от бога», — слышит композитор после триумфа премьеры. «Да, — соглашается он, — наверное, от Бога. Плюс пять лет работы». Погрузившись в образы балета «Сказание о Йусуфе», создатель музыки, казалось, не замечал времени, уходил от хаоса, которым была охвачена страна в те годы. Но идеальное, воплотившееся в музыке, не могло возникнуть без изнурительного труда, без жизненного опыта и опыта души.

«Память — удивительная штука. Она не срабатывает сразу — должно пройти определённое время, чтобы ценность или значимость события вдруг вырисовывалась перед тобой чёткими линиями». Об этом — в каждом из рассказов, прямо или подспудно.

«Время уходит стремительно. Трудно осознавать, что каждое его мгновение — уже вчера. Но это и есть наша жизнь. Как же она коротка!»

Юрий Балашов

Главный редактор

журнала «Казань»

---

Моей жене Ирине

---

Жестокость

Когда я вспоминаю свое раннее детство, одно видение всегда возникает перед моими глазами: низко-низко над нашими головами с натужным ревом пролетают темные на фоне серого неба самолеты с черной свастикой на крыльях. Мы с мамой сидим на открытой платформе товарного поезда, куда-то едем…

Черные свастики на темных разлапистых крыльях на фоне серого неба, — забыть такое невозможно. Где-то впереди раздается глухой взрыв, товарняк останавливается, мы бежим к ближайшему оврагу, прячемся. Пылают вагоны. А мне совсем не страшно. Не страшно, потому, что рядом — мама…

Эвакуация.

Не знаю, как и сколько мы ехали. Наконец-то приехали. Тамбовская область. Инжавинский район.

Поместили нас в доме поселкового забулдыги и пьяницы Ваньки по прозванию Балтыш на самом краю поселка. Ванька-Балтыш никогда не просыхал, но и голову не терял. В армию его не взяли — не прошёл комиссию. К моему восторгу оказался Ванька еще и местным музыкантом, сыгравшим существенную, как я понимаю сейчас, роль в моем первоначальном музыкальном воспитании.

Отдел райкома, в котором работает мама — особый. За официальным словом «особый» смысл простой — борьба с дезертирством. Об этой стороне войны не принято писать. Я до сих пор храню мамино удостоверение 1942 года на право проверять документы военнослужащих. Что она исправно и делала.

За нашим жилищем сразу же начинается лес. Что такое тамбовский лес — не расскажешь. Так же трудно рассказать и о другой местной достопримечательности, хорошо известной на всю Россию — тамбовском волке. Тамбовских волков мне довелось увидеть в первую же зиму. Помню, как однажды ночью протяжный, душераздирающий звериный вой буквально вытолкнул нас из избы. Вдали, вдоль леса, поджав хвосты и опустив головы, проходила серая стая, изредка поглядывая в сторону человеческого жилья. Зима была снежная, и на фоне белого снега перед чернеющим лесом воющаяся стая, вытянувшаяся в зловещую темную линию — зрелище не для слабонервных. Жуткое зрелище.

Вскоре произошли трагические события, усложнившие мамину работу — убили начальника особого отдела Четверткова. Он мне нравился. Не раз Четвертков подсаживал меня на свою двуколку и заставлял лошадь бежать рысцой, с ветерком проносясь по поселку. Он был веселый такой, отчаянный. Часто угощал, чем придется. Однажды привез из соседнего Мичуринска то ли груши, то ли помидоры… Ну и мерзкий вкус был у них!.. Его убили подло, из засады, когда он проезжал по лесу на двуколке. Лошадь сама нашла дорогу домой. В двуколке лежал уже окоченевший труп.

Таким образом, мама осталась одна в отделе. Работа ее усложнилась. Она приходила домой все позднее и позднее. Я был фактически предоставлен самому себе. Но — не скучал: рядом всегда был Ванька-Балтыш. Ванька любил играть на балалайке и громко пел частушки, в которых мат следовал через каждое слово. Детская цепкая память всю эту Ванькину самодеятельность тут же усваивала. Я, конечно же, ходил за ним и с удовольствием ему подпевал. В общем, это и была, по сути, первая моя музыкальная школа.

В отличие от Ваньки-Балтыша его сосед — Санька — был совсем другим. Санька сильно припадал на левую ногу — результат давней детской травмы. Поэтому и в армию его не взяли. Санька любил лошадей, постоянно возился с ними на колхозной конюшне. Там часто и спал. А летом пас коров. Всегда — и летом, и зимой — Санька ходил с длиннющим кнутом из сыромятной кожи.

У Саньки была мать — тетя Поля — маленькая, худенькая женщина. Ее все любили вокруг. У нее — небольшое свое хозяйство: корова и овца. Добрая была женщина, работящая, отзывчивая, приветливая. Вдобавок ко всему, хорошо гадала. Искусство гадания в те лихие военные времена ценилось особенно высоко. По вечерам тетя Поля часто заходила к маме, разбрасывала свои старые, изрядно потрепанные карты. На кого гадала — понятно. Два ее старших сына, Санькины братья, находились в армии. В армии был и ее муж. За картами женщины отводили душу, успокаивали себя, ища в загадке карточных комбинаций разгадку будущих своих судеб.

В тот вечер тетя Поля долго не уходила от нас. Еще и еще раз раскладывала карты. Вздыхала: что-то плохая масть ей сегодня выпадает. «Все! Надо сжечь карты», — наконец, решила она. Мама успокаивала ее, как могла, — врут карты!

А ночью маму разбудил странный звук. Она встала и вышла на улицу. По двору бродила тети Полина корова. Двери избы распахнуты. К чему бы это? Начиналась зима. Ударили первые морозы. Мама несколько раз окликнула соседку, подойдя к распахнутым дверям — заходить побоялась, и не получив ответа, заподозрила неладное. Тут же позвала к себе в подмогу недавно появившегося в поселке одноногого инвалида: где-то под Смоленском ему оторвало ногу и он был мобилизован. Это называлось в то лихолетье — повезло семье.

Вместе с инвалидом они осторожно зашли в избу. Чиркнула спичка, и в неясном пламени перед их глазами предстала страшная картина: на полу в луже крови лежал изуродованный труп старой женщины. Следы ужасающего насилия были на нем: полуотрезанная голова с выколотыми глазами, отрубленные руки и ноги — работа жестокого, беспощадного садиста.

Что там наши надуманные современные сериалы-стрелялки! Действительность порой оказывается более страшной.

Вызвали милицию.

Наряд прибыл быстро.

Дальше все развивалось просто. Со двора тети Поли прямо через чистое поле в соседнюю деревню уходил след салазок с тонкой кровавой ниточкой посередине. Потом оказалось — убийцы зарезали овцу тети Поли и, положив ее на салазки, повезли к себе. По чистому белому снегу! Будто природа сама раскрывала убийц: снег прекратился, как только они вышли из избы. Незапорошенный, ярко-кровавый след, связавший жертву и ее убийц, привел к дому деверя тети Поли. Он спал. Рядом с ним нашли и окровавленный топор — орудие убийства. Спал и его племяш, оказавшийся его подручным в этом черном деле. Оба спали крепко после страшного своего преступления и вначале вроде даже и не поняли, почему разбудили их в такое раннее утро.

Дальше я все видел своими глазами: как вели их со связанными руками по дороге, вдоль которой плотно выстроились двумя рядами высыпавшие из своих домов жители обеих деревень. Били их кто чем мог, осыпая проклятиями. Били долго и беспощадно. Их могли бы убить, конечно. Это было время, когда и без того горя вокруг было много: гремела война, и похоронки с фронта шли бесконечным потоком. Невозможно описать ярость толпы, не искусственно созданную ненависть, а истинную ярость, справедливую, но бессильную против свершившегося. Как докажешь нелюдю, что он нелюдь? Да и зачем доказывать? Все равно уж ничего не изменишь.

Деверя тети Поли и его племянника все же каким-то образом довели до поселкового совета. Вызвали машину из области. Послали за Саней, который ночевал, как всегда, на конюшне и позже всех узнал о страшном происшествии.

Припадая на больную ногу, с широко вытаращенными глазами Саня ворвался в комнату, где сидели эти двое, и со страшным истошным воем вцепился в горло старика. Он бросался то к одному, то к другому убийце и, наконец, вспомнив про свой знаменитый кнут из сыромятной кожи, висевший у него на плече, стал стегать им обоих жестоко и безжалостно. Остановить его было невозможно. Он был страшен. И когда кто-то из особенно сердобольных вложил в его руку безмен с увесистой гирей на конце, — пусть уже добьет, отведет душу, расправится с ними, как они расправились с его бедной матерью, — тут наступила секунда какого-то страшного отрезвления: вот сейчас на глазах у всех Саня (Санька, никогда в жизни не сделавший никому плохого!) — убьет.

Его друг Ванька-Балтыш как-то тихо обнял его за плечи, взял за руку, сжимавшую безмен, и забрал страшное оружие. Санька не сопротивлялся. Санька, я уверен, не смог бы убить. Он только зашелся в жутком нечеловеческом рыдании, наконец, тихо взвыл, посмотрел на убийц матери презрительно и страшно, плюнул им в лицо: будьте прокляты! — и выбежал на улицу.

Суд был скорый. Старика расстреляли, а его племянника отправили на передовую.

Война еще не закончились, когда мы возвратились домой, на мамину родину, в Каменку. Я пошел в детский сад в старшую группу и, когда, взявшись за руки, мы ходили на прогулку по аллеям старинного каменского парка, я вспоминал Ваньку-Балтыша, как прохаживались мы с ним в развалку по проселочной дороге, той самой, по которой вели когда-то разъяренные жители поселка убийц доброй нашей тети Поли, как пели мы с ним озорные, бесшабашные хулиганские песни — не то что этот скучный и пресный детсадовский репертуар. И когда петь особенно хотелось, в эти моменты любимые Ванькины частушки сами начинали вылетать из детского моего горла. Одна за другой! Помню, как бегала вокруг меня бедная моя воспитательница Груня Максимовна и не знала как, каким образом закрыть мне рот.

А потом, вечером, ну и доставалось же мне от мамы! Странно, думал я, почему нельзя петь то, что я хочу? И про себя возмущался: ну как могут не нравиться взрослым такие замечательные Ванькины песни!?

13 января 2007 г.

Журнал «Казань»

Март 2007 год

---

Прекрасная негритянка

Отца своего я помнил плохо — лишь какое-то смутное детское воспоминание иногда проплывало передо мной — поэтому, когда в конце войны принесли нам повестку: погиб смертью храбрых — ничего не шевельнулось в моем сердце. Мама не плакала, только крепче поджала губы. Вообще-то и без того ей досталось: и до войны, и во время войны, в эвакуации. Но еще большее испытание судьбы ей было уготовано позже, когда почти через два года выяснилось, что отец выжил. Контуженный, с двумя осколками в виске, он попал в военный госпиталь и буквально чудом выкарабкался. Выходила его медицинская сестра. С ней он и остался жить после госпиталя. Обычная послевоенная история. Вероятно, семейная ситуация оказалась неразрешимой. Это и явилось, думаю, причиной преждевременной маминой смерти.

Я разобрался в этих обстоятельствах позже, когда приехал к отцу в Ленинград. Но любовь к маме, горечь ее утраты была еще сильной. Я не смог простить ему случившегося, особенно моего безотцовства. Если бы не эти его проклятые осколки в виске… не смог бы простить и сейчас.

Отец оказался меломаном, влюбленным в оперное искусство. Сам неплохо пел, аккомпанируя себе на гитаре. Поход в оперу или на какой-нибудь концерт еженедельно был для него своего рода ритуалом. (Его мать — моя бабушка — когда-то училась игре на фортепиано в Петербургской консерватории. Он же систематического музыкального образования не получил, о чем всегда жалел.)

С отцом я переслушал почти весь текущий репертуар ленинградских музыкальных театров. Предпочтения отец не отдавал ничему. Высокая классика сменялась явно коньюктурными постановками, концерты серьезных академических певцов — модными подражателями, имена которых тут же исчезали с афиш. Особенно насыщенным был декабрь 1955 года. В этот месяц мне пришлось переварить целый музыкальный коктейль — «Фальстафа» Верди и «Флорию Тоску» Пуччини, «Пиковую даму» Чайковского и «Паяцы» Леонковалло, какую-то забытую оперетту и концерт Глеба Романова (с незабвенными «Бесаме мучо» и «Домино»), а также почти одновременно «Войну и мир» Пркофьева и «Порги и Бесс» Гершвина…

Стоп.

Вот здесь, наконец-то, по-настоящему и начинается мой рассказ, связавший в памяти эти два прекрасных, но совершенно разных спектакля.

Удивительно, каким таким чудом труппа Everymen-opera оказалась на гастролях в Ленинграде в это непростое время. Конечно, помещение оперного театра ей не предложили. Сочли достаточным Дворец культуры Ленсовета, т.е., сразу уже в разряд серьезных явлений оперного жанра «Порги и Бесс», по мнению ленинградского начальства, как бы и не попадала. Этого же мнения придерживался и мой отец. Но речь в этом рассказе идет не о Everymen-opera в частности, да и не о музыке вообще.

Когда на следующий день после «Порги и Бесс» мы покупали билеты на «Войну и мир» в кассе Малегота, из подъехавшего к театру автобуса почти в полном составе вышли актеры знаменитой американской труппы. Выглядели они совершенно экзотически для тогдашнего Ленинграда. Выглядела непривычно и их одежда: легкие демисезонные пальто, легкие туфли на ногах, отсутствие головных уборов на черных курчавых головах… А в том декабре стояли лютые морозы — до -30 градусов и ниже. Воздух был густой от холода, и, казалось, что даже замороженная аргентинская баранина в кузовах проходящих грузовиков дымится от стужи.

К моему удивлению, следов изнуряющего рабского труда на негритянских лицах не было видно — они улыбались, весело переговаривались между собой. Особенно выделялась среди них …Я затаил дыхание, почувствовав, как мой отец вытянулся в струнку, глядя на некую необъятную коричневую диву…