Бесплатный фрагмент - Зелёные блики

***

Талый снег. Пропадают следы,

не успев в небесах отразиться,

и пасутся у невской воды

на граните иззябшие птицы.

Под простёртою дланью Петра

разверзаются веси и хляби.

До сегодня доплыть из вчера

на кораблике без астролябий

и махнув на погоду рукой,

разбирая старинные фото,

встретить женщину в шляпе мужской

в старом скверике у поворота.

На бумаге случайный залом.

Улыбнуться — почти что заплакать

Но сглотнёшь подкатившийся ком,

чтоб не множить промозглую слякоть.

***

От прошлого остаётся полуразрушенный остов.

От тела — в анатомичке на проволочках скелет.

Вспоминаю город, в котором сто один остров.

Вспоминаю время, в котором меня уже нет.

Спохватываюсь, что вспоминать осталось недолго.

Клин журавлиный в небе.

Комкаю память в горсти.

Заклеиваю конверт.

Пишу не по-русски Olga.

Понимаю, что тебе это незачем,

И не отправляю.

Прости.

***

Дыханьем клёна заложил страницу.

Когда?

В каком году?

В июле?

В сентябре?

Где это было?

В парке?

Во дворе?

Но память словно лист сухой крошится.

Остатки прошлого в ладонях растереть

и поднести к лицу сквозь время и напасти,

и оказаться там и умереть от счастья,

чтоб нынче от тоски не умереть.

***

По водам пущенные годы,

забытой памяти спираль.

В судьбу слагаются невзгоды,

к ногам легко ложится даль.

В природе нет пустой породы,

к детали лепится деталь.

Горчащий холодок свободы.

Любви прозрачная печаль.

Сегодня, как тогда, суббота.

На чёрно-белом тает фото

снег или пух от тополей,

трамвайчик из-за поворота,

тень времени небес светлей

и женский взгляд из-под полей

мужской с примятой тульей шляпы.

***

Наяву ли, во сне ли — уже никогда.

Океан между нами несёт свои воды.

На рассвете восходит заката звезда

приговором бессрочной свободы.

Здесь такая жара, что пожух календарь,

птичьи клювы распахнуты жаждой,

в раскалённой тиши не находит словарь

нужных слов между строк, как однажды

это было, когда ощущала душа

откровение встречного света,

и два дерева, тихо ветвями шурша

рядом с нами, молчали про это.

Громыхнуло… да, кажется, будет гроза.

И к земле прижимаясь, счастливые птицы

замолкают… и вот по стеклу, как слеза

по щеке, капля первая. Это не снится.

Расправляются листья. Оживают слова.

Память мечется вспышками молний.

А потом над землёю всплывёт синева,

как над нами тем летом. Лишь помни…

***

От оклика в ночи проснуться,

но никого, лишь всхлипы труб,

луны фарфоровое блюдце,

краплёность неба, сухость губ,

тоски зелёные побеги

через забвения бетон

и жизнь от альфы до омеги

как времени протяжный стон.

***

Оглянуться назад, только больно глазам

от слепящего чёрного света.

Сколько ни повторяй отворись, мол, Сезам,

ни ответа тебе, ни привета.

До себя не докликаться в прошлого мгле —

кошки серы и свечи остыли.

Маргарита ли, ведьма ли на помеле?

Да и сам ты, о господи, ты ли?

Этот шкет лупоглазый, этот юный балбес,

этот дурень успешный за сорок

проступают из канувших в нети небес

как в намёке укрывшийся мóрок.

Близорукая мысль. Дальнозоркая грусть.

Ленинградские тучи разлапы.

Дождь играет на лужах без нот, наизусть.

Зелень глаз из-под плачущей шляпы.

Замять лет. Круговая порука тоски.

Четверть века. Прикушенный волос.

Память вяжет и вяжет свои узелки.

Льнёт над временем к голосу голос.

***

Всё, что тебе наплели об этой жизни, забудь —

всё это лажа, туфта, пустопорожний бред.

Не надувай щёки и не выпячивай грудь,

будь тем, что есть а заслуги твоей в том нет.

Нищему манна с неба, кесарю власти блуд,

челяди не по чести, не предавала чтоб.

Если блаженны, то разве те, кто в любви не лгут.

Если безгрешны, то разве младенцы во тьме утроб.

Просто это пришло — дозваться ты бы не смог.

Так приходит рассвет, когда бесконечна ночь,

так, наплевав на время, с тобой говорит бог

и никаким таблеткам этого не превозмочь.

Нечего к бабкам ходить — сами придут спросить.

В зеркало не смотри — в нём только твой палач.

Лучиком изумрудным тянется взгляда нить

сквозь непроглядность туч, сколько дожди ни плачь.

За вспыхнувшим светом глаз не поспевает звук.

Четыре времени года сливаются в долгий миг.

Над океаном парит птица распахнутых рук.

Щёку щекочет тающий в полночи утренний блик.

***

Ранней ли осенью, поздней весной

сон предрассветный набухнет тревогой,

словно душа застарелой виной

перед не пройденной дальней дорогой.

И заступая во сне за черту

жизни, со смертью играющей в прятки,

вспомнишь, отбросив пустую тщету,

льнущие к ветру лёгкие прядки,

прозелень взгляда сквозь голубизну

редких просветов свинцового свода,

лунную в проруби фортки блесну,

тени под сводом вокзальным разброда.

Вспомнишь, а толку? Забыть — да никак.

Жизнь посеклась, значит будет мережка.

Катится гнутый затёртый пятак

в щель между снами. Орёл или решка?

***

Прозрачным ангельским плечом

летучий мыш распорет полночь

и я спрошу тебя: «Ты помнишь?»,

а ты ответишь мне: «О чём?».

О чём? Ну как же — вот тогда

промокшей улицы в начале…

В ладони катится звезда

судьбы, забвения, печали.

***

что мелькает в поднебесьи

наплывает из угла

то ли это крылья бесьи

то ли ангела крыла

то ли это просто птица

то ли синяя сама

то ли бес в ребро стучится

то ли горе от ума

то ли ягода-кислица

то ли песенка щегла

то ли быль то ль небылица

то ли просто ты пришла

***

Ещё я не смею привыкнуть…

Глеб Семёнов

Вот вечер пятого числа

к рассвету льнёт числа шестого.

И ночь прошла, и жизнь прошла,

и след растаял прожитóго.

Но рук не отвести от рук

и губ от губ, и взгляд от взгляда.

Небесный лес роняет звук

в мелодию немого сада.

И чудо звёздного следа

летит в ладони дуралею.

К тому, что это навсегда,

ещё привыкнуть я не смею.

***

Заполу́ночный свет в тишине.

Шелест вечности.

Шорох мгновенья.

Лунный зайчик по белой стене.

Тени с тенью соприкосновенье.

Шёпот лет сквозь растерянность слов.

Несказуемый трепет печали.

Память неотличима от снов.

Семь концов повстречались в начале.

Семь гонцов.

Семь грехов.

Семь ветров.

И седьмое — последнее небо.

Семь даров изумлённых волхвов.

Рук сплетённых бессонная треба.

***

Странные ночи и странные дни —

словно свеченье прозрачного звука

предощущению чуда сродни

на перекрёстке сердец перестука.

Кóротки ночи и дни не длинны,

словно о вечности жизнь позабыла.

В хрупком флаконе полной луны

запах серебряного чернобыла.

Спать и сквозь сон отзываться на сон,

рядом парящий слезой на реснице

под заоконных теней перезвон

в старом оргáне глухой половицы.

Слушать как шепчется ночь за стеной

с днём за томительный час до рассвета…

Господи, это неужто со мной?

Что ж ты молчишь? И за что мне всё это?

***

Ночь заныкает тайну заката

и задует свечу фонаря.

Облаков обгоревшая вата

канет в темень, судьбу костеря.

Выдох вдоху откроет калитку.

Вздрогнет воздух тревогой налит.

К помутневшему лунному слитку

тропки тянутся звёздных улит.

Верить поздно, надеяться рано,

Алладина зови, не зови.

И врачуется старая рана

только тихою лаской любви.

И пешком отправляться по водам,

и парить, взявшись за руки над.

Быть собой означает свободу

рук сплетенья, а прочее ад.

***

Cидеть у моря, ждать погоды,

гадать наступит ли, когда,

перебирать по пальцам годы,

делить на годы и года,

чинить разбитое корыто,

латать пробоины души,

поверить, что всё шито-крыто,

пускать по водам голыши,

считать круги, не спать ночами,

морочить голову судьбе

и зябко поводя плечами,

играть на выстывшей трубе

в потёках горьковатой соли

отбою йодистому вслед,

и руки целовать Ассоли

в морщинках съёжившихся лет.

***

Музыка осязаема. Крупицы солёной волны

неслышно шекочут щёки и нежатся на губах.

Слова в горьковатом йода запахе растворены.

Стрелы лучей замерли на времени тетивах.

Над океаном глубь. Под океаном высь.

А между, в толще воды отражаются наши следы.

Руки замерли словно к мыси прильнула мысь,

лишь пальцы перебирают озябших пальцев лады.

Спроси меня — кто она, я бы сказать не смог,

хоть режь меня на куски, хоть просто так убей.

Она умеет ходить по воде, не замочив ног.

И я умею… Но только взявшись за руки с ней.

***

Прогорят дрова. Отшумит молва.

Утекут меж пальцев и день, и год.

Отзвенит капéль. Прорастёт трава

и пожухнет. И жизнь в небеса уйдёт.

Улетит душа в занебесный лес,

на пенёк присядет у озерца.

Хорошо душе без земных телес.

Оседает пыль. Серебрится пыльца.

Отопьёт глоток из большого ковша.

А внизу быльё поросло быльём

и закат стекает в ночь, не спеша,

из вечерних вен кровяным ручьём.

Из небесной травки свернёт косячок,

заторчит слегка, расправит крыла —

птица, бабочка, дурочка, светлячок

улетит туда, где жизнь прожила,

и прильнёт к другой горевой душе,

и шепнёт неслышно: «А вот и я».

Рай не на небесах, а здесь в шалаше

в круговерти земного житья-бытья.

Месяц в теле ночи по рукоять.

Ходит пó кругу чёрный конвойный кот.

Будь что будет, но только рук не разнять.

А небесный рай — ничего, подождёт…

***

Набрякшие сырые небеса,

продрогшие на Аничковом кони,

друзей с другого света голоса

и след прикосновенья на ладони,

и ночи белой призрачная вязь,

и дней коротких сумерки смурные,

раздолбанная уличная грязь

и язвы переулков прободные,

и глупость без руля и без ветрил,

и слово — от прозренья амулетом,

и женщина, которую любил,

но сам тогда ещё не знал об этом.

***

В перевёрнутом бинокле плачет брошенное время.

За стеклом аэропорта неприкаянная слякоть.

Алюминиевы кони. И вдевает ногу в стремя

тот, которому бы впору оглянуться и заплакать.

А в аквариуме зала золотая плачет рыбка,

онемевшая от боли. Но стеклянная запруда

из себя не отпускает. По стеклу стекают зыбко

обессиленные капли брызнувшего изумруда.

В перевёрнутом бинокле громоздится четверть века —

дневи каждому довлели его злоба и печали…

A теперь, когда закатом багровеет жизни веко,

в суете аэропорта оказаться, как в начале,

словно бы и не бывало всё, что не было и было,

словно на колу мочало не морочило, не билось,

словно терпкий привкус боли с губ сухих слезами смыло

и осталась разве малость благодарностью за милость.

И шуршанье жизни в жилах ощущать, как в миг рожденья,

и, себе ещё не веря, удивляться, как молиться,

и стоять, не шелохнувшись, чтобы не спугнуть мгновенье…

И неслышно проступает на коре души живица.

***

…зеленоглазый мой…

Булат Окуджава

Серебряное скерцо капели с хмурых крыш.

Захламленного неба подслеповатый свет.

На перекрёстке памяти растерянно стоишь

и заметает временем следы бредущих лет.

По переулкам памяти скитаются ветрá.

Плутает закоулками дворов щербатых бред.

Тенями заполошными бессонные вчера

в фонарных бликах мечутся, судьбы теряя след.

Катает крошки прошлого в беззубых дёснах мышь.