18+
Здравствуйте, милочка

Объем: 160 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Туся, Ляля и Капитолина Никитична

— Дети, Яша, не бывают чужими, — сказала Эмилия Львовна сыну, когда он приехал в Одессу за ее родительским благословением.- Ты же знаешь, у нас не принято оставлять детей, если, Боже упаси, что-то случилось с их родителями. Ну, и что ж, что девочка не твоя. Что ты в ребенка вложишь, то из него и вырастит.

Выросла Ляля. На этом эпопея с чужими детьми не закончилась. Через двадцать с небольшим лет Яков Моисеевич растил уже Лялину дочь, Тусю, свою внучку. И как-то так вышло, что обеих девочек он любил, как родных.

Ляля покорила его сразу, в тот самый день, как Яков Моисеевич, в те времена — старший лейтенант Яша Водовоз, впервые ее увидел на платформе железнодорожной станции Пермь 1, куда его жена, Лада, прибыла с маленькой дочкой в сопровождении Яшиной тещи Капитолины Никитичны. Лада с Лялей ехали домой, а Капитолина Никитична — в гости и с инспекцией, долженствующей определить, подойдет ли малышке новый дом.

В Перми вот уже месяц квартировала Яшина часть.

Шел пятьдесят третий год. Стояли апрельские солнечные деньки, хотя ночью и по утрам еще случались заморозки. Прибывший в Пермь поезд местного значения, остановился у второй платформы, и Яше пришлось бежать на своих длинных ногах по неудобным низким и узким ступенькам переходной лестницы, дробно выстукивая кирзовыми сапогами по железным скобам — тук-тук-тук-тук-тук. Поезд внизу уже визгливо тормозил, когда он соскочил на платформу и бросился вслед за вторым вагоном.

Состав остановился, дверь вагона открылась, и вслед за проводницей на платформу легко выпорхнула красивая, в приталенном светлом пальто Лада. Она повернула в его сторону красивую головку, аккуратно завитые, русые локоны до плеч пружинно качнулись в такт движению, и Яша понял, уже в который раз, что не ошибся с выбором.

Вслед за Ладой из вагона вышла ее мать, театральная актриса, Капитолина Никитична, в шляпке и с меховой горжеткой на плечах. Она, не спеша, с достоинством, осчастливила аккуратной ножкой перрон, обернулась и из рук мужчины в шинели, стоящего в тамбуре, приняла беленькую девочку в тонком голубом пальтишке, коричневых чулочках и голубых игрушечных туфельках, легких не по погоде.

Яков Моисеевич запомнил эту картину на всю жизнь: маленькая, девочка в кукольных туфлях, спущенная с рук бабушкой, подходит к нему, поднимает голову, смотрит снизу вверх зеленовато-серыми ясными глазами, и молча протягивает к нему руки. Он поднял ее. Девочка была легкой, как мотылек, и совершенно не готовой к капризной пермской весне. Он посадил ее на левую руку и непослушными пальцами правой стал торопливо расстегивать пуговицы шинели. Девочка сидела, не шевелясь. Яша расстегнул, наконец, шинель, прижал к груди малышку, укрыл ее, закутал потеплее и ощутил вдруг такую нежность, какой никогда, до сих пор не испытывал.

Он так и нес ребенка, спрятав у себя на груди, по сонному городу, потом они ехали в раннем промерзшем за ночь трамвае, потом шли — от трамвайной остановки, в горку до Яшиной квартиры. Он совсем не устал. Малышка словно была частью его организма, просто когда-то отнятой частью.

Ляля всю дорогу крепко держала Яшу за шею. Сначала она сидела тихо, а потом, осмелев, стала издавать негромкие звуки, щекотно водя пальчиком по его щеке. Остаток дороги она ворковала что-то на своем языке, как голубь — нежно и ласково, а Яша тихо млел от счастья.

Позже Яков Моисеевич узнал, что это ее воркование — не просто невнятная речь маленького ребенка, а полное отсутствие этой речи, невозможность ее, причиной которой явилась годовой давности скарлатина. Болезнь, долго бродившая по детскому организму, не убила совсем, но нашла слабое место. День за днем звуки мира вокруг Ляли становились глуше, глуше, а потом и вовсе исчезли. Девочка, которой только-только исполнилось два года, погрузилась в ватную тишину. И никто этого не заметил.

Скарлатиной Ляля переболела в марте, Проблемы со слухом у ребенка бабка Капитолина Никитична обнаружила в начале мая — случайно, просто позвала из другой комнаты, потом подошла ближе, потом уже чуть не в ухо кричала: «Лялька!!!» А Лялька в это время укрывала резинового кота голубым одеялом, вырезанным из лоскута ткани, завалявшегося в пошивочной мастерской театра, где служила бабка и работала мать. Одеяло имело теснейшее родство с плащом маленького принца из одноименного спектакля, и, возможно, обладало некими сказочными свойствами, но, в любом случае, знали об этом только игрушечный кот и маленькая глухая девочка.

С этого дня Капитолина Никитична каждый ближайший понедельник — день, свободный от утренних репетиций и вечерних спектаклей, планировала свозить малышку в Пермь, к доктору-лору, но всякий раз находились дела более неотложные и важные, и поездка откладывалась и откладывалась: еще на неделю, потом еще, еще.

Лето — горячее время в театре — прошло в гастролях. Лялю брали в поездки с собой. Оказалось, что глухой ребенок в большом и шумном театральном улье — настоящее сокровище. Большую часть времени малышка тихо играла с резиновым котом или коричневым плюшевым медведем, поглядывая краем глаза на мать — чтобы та никуда не исчезла из ее ватного мира.

Осенью у Капитолины Никитичны с мужем, Иваном Ильичем, работы еще прибавилось. Открылся сезон: репетиции, новые роли, интриги давней соперницы Пустохиной, которые нельзя было оставлять без внимания. Клара Никитична разрывалась на части. Она приходила домой после спектакля совершенно измотанная, нервничала и кричала на домашних.

Ляля не слышала, бабкиных экзерсисов, Бог берег покой ребенка.

Невыносимее всего для Капитолины Никитичны была Ладина беспросветная личная неустроенность. В двадцать два года — ни семьи, ни профессии, ни своего угла, и — камень преткновения — маленькая Лялька: глухая, немая и без отца. А театральные стервы во главе с Пустохиной никак не угомонятся: разговоры, пересуды, усмешки в спину.

Для Лады, уже три года работавшей в театральной мастерской, — подшить, поутюжить, примерить — жизнь в театре виделась и светлее, и ярче, и радостней. Злостные сплетницы побаивались Капитолину Никитичну за ее взрывной характер и острый язык, за дружбу с худруком, потому открыто Ладу не донимали. На старую жабу Пустохину, то и дело интересующуюся ее жизнью, Ладе было глубоко наплевать. Вечное творческое движение, вечная театральная кутерьма не позволяли ей скучать, а для юной девицы, давно выросшей из тесных рамок провинциального городка, это было важным моментом. Опять же Лялин отец, красавец, талантище, каких мало, ведущий актер Ростовского театра, возможно, когда-нибудь снова объявится в этих стенах. И кто знает… Ладина любовь, хоть и притупилась, но еще жила. А маленькие роли, которые иногда перепадали — на замену, были как подарок небес.

Иван Ильич, как и Лада, в будущее смотрел с оптимизмом. В театре все складывалось, как нельзя лучше. Без ролей они с Кларусей не сидели. Денег хватало, и не только на еду. Девочки его одеты и обуты, дай Бог каждой. Лада с ее милотой и терпением без женихов не останется. А если поехать к его сестре в первопрестольную, то можно и столичных женишков пощупать за их важные усы. Ляльку, конечно, надо везти к врачам. Но и здесь Иван Ильич сложностей не видел: нужно собраться и поехать. А если не смогут помочь в Перми, то он поднимет свои старые связи в Москве. Там врачи сильные, вылечат ребенка, можно не сомневаться.

Капитолина Никитична слушала мужа и закипала, как чайник на горячей плите. Его воздушные замки, совершенно оторванные от реальности, будили в ней страсти шекспировские.

— Молчи, молчи, говорю тебе! — шептала она. — Еще слово, и я за себя не ручаюсь!

Она знала, что тылы должны быть прикрыты, чтобы никто, никто!!! не посмел даже попытаться! Она долго обдумывала варианты. Все сходилось к тому, что Ладу нужно отправлять в Пермь. Учиться. Город большой. Возможности, если не зевать, открываются грандиозные.

— Мы с Иваном Ильичем не вечные, — сказала она дочери в начале августа. — А в театре денег не заработаешь. Посмотри на нас. Тебе хочется такой жизни?

Лада пожала плечами: в театре ей было неплохо, но и возможность вырваться на свободу из-под родительской опеки выглядела соблазнительно.

Ее непроизвольное движение не осталось незамеченным.

— Вот как! А я знала это! Я знала!! Тебе все равно! Конечно! Тебе наплевать на свою жизнь! — Капитолина Никитична взвинтила голос до самой высокой ноты, хотела припомнить еще и Ляльку, но передумала, выдержала паузу и стремительно обрушилась вниз. — Хватит развлечений! Хватит никому не нужных игр! Поедешь в Пермь, в училище и получишь нормальную рабочую специальность. Безо всяких там! — она сделала выразительный жест рукой. — Нормальную, человеческую профессию, чтобы самой не голодать и ребенка вырастить. Моих сил на вас всех уже не хватает!

— И на тебя тоже! — крикнула она тихо сидевшему на кухне у радиоприемника Ивану Ильичу.

— Капуся, только не нервничай! Только не нервничай, Капуся! — заторопился Иван Ильич, чутким актерским ухом улавливая в репликах жены слишком сильные эмоции. Это было не только некрасиво, но и вредно. Опасно для здоровья.

Капитолина Никитична замолчала, прислушалась к напряженной тишине дома и поняла, что все получилось как надо, так, как ей хотелось. Она верила, нет, она знала точно, что большой город все расставит по своим местам. И дело даже не в профессии, которую получит ее дочь. Она верила, что среди тысяч и тысяч людей обязательно найдется кто-то, кто сумеет разрушить гордое Ладино одиночество, окутывающее ее последние четыре года. В театре из порядочных водилось одно старичье, а те, что помоложе, ничем не отличались от Лялькиного отца-гастролера и папаши самой Лады, каким его помнила Клара Никитична. Оба — безответственные и бессовестные любители наслаждений. Ляля была уже вторым поколением актерской безотцовщины.

— Наша девочка чудо, как хороша, и не провинциальному Кудымкару, с его пошлостью и тоской, решать ее судьбу, — сказала она в тот вечер Ивану Ильичу.

Иван Ильич поднял высоко брови и, улыбаясь, закивал головой. Он любил красивые формулировки и емкие фразы.

В конце августа Лада Савельева собрала небольшой коричневый чемоданчик, чуть потертый на сгибах, взяла его в маленькую крепкую руку, повернула так, чтобы следы времени не были слишком заметны стороннему взгляду, поцеловала Лялю и уехала из опостылевшего Кудымкара в Пермь.

Общежитие училища располагалось в темно-коричневом деревянном трехэтажном здании на тихой, окруженной садами, пыльной улице. Комната, в которую определили Ладу, находилась на третьем этаже, в самом конце длинного коридора, со скрипучим дощатым полом и стенами, выкрашенными до половины темно-синей, местами облупившейся, краской.

В комнате стояло пять кроватей, но народу всегда толклось больше. Кто-то был в гостях, кто-то ночевал, кто-то пережидал время до поезда. Толчея порой раздражала, но зато не было скучно и всегда имелось, что поесть. Какие-то деревенского вида дядьки привозили в ведрах картошку, тетки в чистых платочках выставляли из сумок на столы бутылки синеватого молока и мешочки с мукой. Комендантша ругалась и обещала всех выселить, но пока обходилась одними угрозами.

В училище у Лады с первых же дней завелась подружка Галя — веселая, черноглазая хохлушка, на три года младше и без досадных обременений. Свободная, как ветер. Утром учились, вечером делали уроки или бежали на работу. Лада время от времени подрабатывала разнорабочей на хлебозаводе, Галя мыла полы в соседней школе. В выходные ходили на танцы в дом культуры.

Вскоре произошло событие, которому Лада поначалу не придала особого значения, записав в разряд рядовых, но которое впоследствии оказалось поворотным в ее судьбе.

В первую субботу сентября к Гале приехал молодой человек, Гена Грачев, младший лейтенант, военный строитель, служивший в одной из воинских частей под Пермью. Знакомы они были недавно, но шустрый Гена времени зря не терял, показал себя с наилучшей стороны и имел успех у Ладиной подруги. Намерения у него были самые серьезные.

То ли Галка что-то шепнула кавалеру, то ли он сам постарался, только в этот раз Гена приехал не один, а в компании высокого, стройного, зеленоглазого шатена с идеально гладкой смуглой кожей. Они появились в общежитии в субботу, после обеда, молодые, веселые, в начищенных сапогах, отглаженной форме, в лихо сидящих фуражках. Оба — офицеры, образцово-показательные, как с поздравительной открытки. Гена — с букетом разноцветных астр в руке.

Лада первой увидела прибывших, столкнулась с ними на крыльце общежития. Она бежала вниз по ступенькам — тонкая, изящная, в синем с белыми мелкими цветочками шелковом платье. Завитые локоны обрамляли круглое миловидное лицо. Осеннее, еще теплое солнце отсвечивало золотом на ее волосах, зеленые глаза сияли. Маленькие ножки в изящных туфельках и красивые артистичные руки — все было на загляденье.

— Стой, куда бежишь, красавица, — остановил ее Гена. –Галка у себя?

Лада собралась было ответить Генке в том же шутливом тоне, но вдруг почувствовала, что краснеет под внимательным взглядом Генкиного друга.

— Сейчас позову. Вы не поднимайтесь, подождите здесь. У нас там родственников понаехало. Столпотворение.

Галка взвизгнула от радости, услышав новость, но на крыльцо вышла не спеша, чинно, спокойно, достойно.

— Девочки, познакомьтесь. Это Яша, — сказал Гена, глядя влюбленными глазами на Галку. — Вместе служим, поэтому прошу любить и жаловать.

Разноцветные астры из рук парня перекочевали к Галке. Она спрятала улыбающееся порозовевшее лицо в букет.

— Ой, какие красивые! Спасибо, Геночка! Дай, я тебя поцелую.

И она чмокнула счастливого Генку в гладко выбритую щеку.

Появление во дворе общежития двух молодых симпатичных офицеров не осталось незамеченным среди местного женского населения. Через пять минут в окнах уже торчало несколько любопытных физиономий.

Галка повела плечами.

— Пойдемте, погуляем, мальчики. Может, в город съездим? Здесь делать нечего.

Она подхватила Ладу под ручку и потащила за собой, со двора на улицу и дальше вдоль огороженных заборами домов, садов и огородов к трамвайной остановке.

Молодые люди, ловко развернувшись круу-гом и бросив короткий взгляд на поклонниц, оккупировавших окна, последовали за девушками.

— Ты посмотри, торчат в окнах, рассматривают ребят. Ни стыда, ни совести. Ты Яшу одного не оставляй, а то эти хищницы отобьют парня, не успеешь оглянуться, — шептала Галка подруге. — Генка — мой парень, а Яша тоже симпатичный, правда?

Лада пожала плечами: видали и лучше.

Они гуляли до вечера по центру Перми. Зашли на танцплощадку в парк культуры. Яша танцевал превосходно. Уж кто-кто, а Лада знала толк в этих делах. Возвращались поздно, последним трамваем. Пока шли к общежитию, Гена с Галкой отстали, и Лада с Яшей подошли к общежитию вдвоем.

— Если честно, мне негде ночевать, — сказал Яша извиняющимся тоном. — И Генка потерялся. Придется вам брать меня на поруки.

— Что ж делать. Значит, спать нам сегодня не придется. У нас в комнате все кровати заняты. Вечные гости. Куда от них денешься.

Лада с Яшей проболтали всю ночь, сидя на ступеньках деревянной лестницы общежития между вторым и третьим этажом, разговаривали тихо (негромко), смеялись, но Лада даже приобнять себя не позволила.

Яша говорил красиво, шутил, но руки не распускал и целоваться не лез.

Рано-рано утром ребята уехали в часть — служба. Лада поднялась в комнату, легла на свою кровать, потеснив какую-то толстую тетку, храпевшую так, что занавески на окне шевелились, и приснился ей сон — красавец генерал Яша в белом кителе направляется к ней, чтобы пригласить на танец. Но тут появляется Капитолина Никитична, машет головой — нельзя, мол, подходит ближе, преграждая генералу путь.

— Актерствуете? — спрашивает она Яшу. — Не узнаю роль.

— Служу, модам, — церемонно щелкает каблуками Яша.

— Ну, тогда можно, — говорит Капитолина Никитична.- Только ни-ни.

Яша улыбается и, как фокусник, выхватывает из-за спины букет цветов. Все вокруг смеются, только Ладе отчего-то страшно.

В следующие выходные ребята не приехали. Оба были на дежурстве, в следующие выходные — на ученьях, и увольнение получили только в конце сентября. Лада частенько вспоминала обаятельного парня. Галка тоже скучала по Гене, но виду не подавала, только вздыхала печально или ни с того, ни сего замирала, уставившись в одну точку.

Любовное томление опасно в любое время года, даже осенью, потому что, как вирус, передается от человека к человеку. Когда Галка радостно сообщила, что в ближайшие выходные собирается приехать Гена, Лада ощутила острое беспокойство, Вопрос так и просился сорваться с губ, но она сдержалась. Галя, добрая подруга, томить не стала.

— И Яша с ним, если ты не против, — сказала она, бросая быстрый взгляд на Ладу.

Лада почувствовала, как сердце птичкой взлетело высоко-высоко и счастливо запело.

— С чего мне быть против. Парень веселый, с ним не соскучишься. Что еще надо, — сказала она как можно более спокойно.

Но Галка услышала в голосе подруги гораздо больше, чем содержалось в словах.

— Вот и хорошо. Мне кажется, Яша тоже будет рад. Он хороший парень. Хотя и было у него всякое, Генка рассказывал.

Про Яшино «всякое» Лада знала. Немного совсем. То, что узнала из его рассказав, выловила из оговорок, мимолетных интонаций, что вслух не было сказано, но таилось между слов, в коротких паузах. Эвакуация в Самарканд, смерть отца в сорок третьем году, подростковая вольность в послевоенной Одессе. Об этом говорилось чаще вскользь, не прямо, но тут главное уметь слушать. Лада была умная девушка, и пока страсть не застилала глаза, умела сопоставить факты и сделать выводы.

— Знаешь, Галка, по мне — лучше хулиган, чем маменькин сынок и размазня.

Яша с Ладой встретились как родные. Прогулялись под ручку по парку. Рука у Яши была худая, но крепкая и теплая. Главное было — не терять голову, и Лада, как могла, крепилась. У Галки с Геной все уже было решено. Дело шло к свадьбе. Лада с планами не торопилась. Яша еще не знал ее главную тайну,

— В следующий раз ему расскажу, — сказала она подруге, когда ребята уехали.

— Не тяни. Нравишься ты ему. Вон какими глазами на тебя смотрит, — торопила Галка. — А Яшка добрый. Детей любит. Может, это и есть твоя судьба. Конечно, его пятый пункт никто не отменял, но, что по мне — главное, чтобы человек был хороший.

Матери о Яше Лада долго не рассказывала, зная ее повышенную требовательность к своим поклонникам, и опасаясь критики. И оказалась права. Лучше б вообще не говорила.

— Не самый шикарный вариант, — объявила Капитолина Никитична, выслушав дочь. — Он же еврей!

— Какое это имеет значение, мама! Он добрый, умный. Симпатичный. К тому же военный. Офицер, — не очень уверенно сказала Лада.

— Был у тебя один красавец. Вон, что от него осталось, — Капитолина Никитична выразительно кивнула на Ляльку. — Все! Больше ничего!

— Вы хотите, мама, чтобы я вообще ни с кем не встречалась?

— Я хочу, чтобы ты была умной и не бросалась в объятия первому попавшемуся.

Она помолчала, глядя на дочь.

— Зря ты улыбаешься. Еще неизвестно, что он скажет, когда узнает о ребенке.

— Он знает.

— И что он сказал?

— Он сказал, что любит меня и будет любить Ляльку.

— Ну-ну. Все они так говорят.

У Капитолины Никитичны еще оставались сомнения.

Яша познакомился с Капитолиной Никитичной в канун Нового, тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Он был официально приглашен на театральный бал. В новенькой отутюженной форме, в начищенных сапогах, красивый и высокий, в белых парадных перчатках, на которых настояла Лада, он выглядел прекрасно. Чувствовал себя он не так хорошо. У него дрожали колени и руки.

Они с Ладой приехали в Кудымкар из Перми вечерним поездом. И прямо с корабля попали на бал. Красиво украшенное фойе Кудымкарского театра было заполненное народом. Лада осмотрела зал и, увидев мать, стоящую у буфета в обществе нарядных мужчин и женщин, потащила Яшу к ней.

— Кто это? — громко спросила Капитолина Никитична голосом Фаины Раневской из фильма «Золушка», прикладывая лорнет к глазам.

— Мама, я вам рассказывала. Это Яков, — сказала Лада, чувствуя, как дрожит рука, придерживающая ее локоть.

— Ах, Яков. Да-да! Конечно, помню. Прекрасно выглядите. Чем занимаетесь?

— Я строитель, — ответил Яша.- Военный строитель.

— Так вы не из артистической среды?! Я думала, этот костюм…

— Мама, я же говорила вам!

— Говорила? В самом деле? Значит, я забыла!

Капитолина Никитична знала, как следует обращаться с мужчиной, чтобы он не уплыл в самый неподходящий момент. Кнут и пряник, причем так изящно, так артистично, чтобы этот самый мужчина думал, что его просто качает на волнах жизни. О, это великое искусство!

Первое впечатление часто бывает основополагающим. Для Якова Моисеевича Капитолина Никитична так навсегда и осталась блестящей небожительницей, даже спустя много лет, когда превратилась в громогласную, въедливую старуху с папироской в зубах, то и дело извергающую профессионально поставленным голосом отборные ругательства. Справедливости ради, следует сказать, что при зяте она укрощала свои страсти и была даже мила, называя его не иначе, как Яшенька.

После Нового года жизнь Лады закрутилась, завертелась, понеслась. Заговорили о свадьбе. Во второй половине января Яша получил короткий отпуск и поехал к матери в Одессу, за ее родительским благословением. Эмилии Львовне, единственным и горячо любимым сыном, каким Яша и являлся, была предъявлена свежеизготовленная в пермском ателье фотография Лады в темном шелковом платье с белым кружевным воротничком, В полный рост. Платьице Эмилии Львовне показалось простеньким и слегка старомодным, а она знала в этом толк, потому что уже много лет обшивала весь одесский оперный театр, но девочка была чудесной, милой, тонкой и улыбчивой. Расстроило Эмилию Львовну лишь одно обстоятельство.

— Яшенька, — сказала она с надеждой в голосе. — Ну скажи мне честно: хоть кто-то, хоть бабушка или тетушка, у этой девочки еврейка?

Яша отрицательно покачал головой.

— И тебе так приспичило жениться именно на ней? У нас есть соседка Ниночка, чудная девочка. Ты ее, конечно, не помнишь. Когда в сорок седьмом ты уезжал из Одессы в Ленинград, ей было только двенадцать лет.

— Мама, ну какая Ниночка! Что вы говорите!

Эмилия Львовна прижала к своей полной белоснежной щеке Яшину руку и заплакала. Только насчет Ляли она не сомневалась ни минуты. Чужих детей в еврейских семьях не бывает.

У Лады все сложилось, как нельзя лучше. Учебу в училище, правда, пришлось оставить, потому что сразу после свадьбы в Кудымкаре, новоиспеченная жена, укатила прямиком в Первоуральск, к мужу в часть. Училище — небольшая потеря. Лада не грустила о несостоявшейся профессии слесаря. Не скучала о деревянном трехэтажном общежитии на окраине Перми. Галки там все равно уже не было. А весенняя сирень в пермских палисадниках — так в Первоуральске в мае от ее могучего аромата голова кружится.

Теперь у Лады начиналась совсем другая жизнь. Лялю пока в эту жизнь решено было не брать. По бытовым причинам. Яшина часть базировалась под Первоуральском, в тайге, Комнатка в бараке, где поселились молодожены, была совсем маленькой и холодной, да и не комната это была, а отгороженная досками клетушка с окном, одна из шестнадцати — по восемь на каждой стороне здания. Каждое такое жилище отделялось от коридора серым байковым солдатским одеялом. Туалет на улице. Умывальник — в конце коридора. С ребенком в таких условиях жить невозможно.

Ляля осталась у Капитолины Никитичны. До весны.

В апреле Яшину часть собирались перевести в Пермь.

— Как тебе живется с этим? — спрашивала Капитолина Никитична у дочери во время нечастых встреч, делая неопределенное движение ухоженной пухлой рукой и выдерживая театральную паузу, будто бы подыскивала нужное слово. За глаза она никогда не называла Яшу по имени.

— Все хорошо, мама. Мне с ним повезло, — неизменно отвечала Лада с улыбкой.

— Это ему повезло с такой красавицей, как ты! — театрально повышала голос Капитолина Никитична. — С такой хозяйкой!

Но про себя-то она знала, что ее дочь права, и что с Яшей повезло не только Ладе, но и маленькой Ляле.

Через неделю после приезда Ляли в Пермь Яша повез девочку на другой конец города на прием к известному врачу-лору. Это была сухая старая женщина, неулыбчивая, с громким голосом и большими мужскими руками.

— Девочку надо лечить, — сказала она, хорошо артикулируя каждый звук. — Время, конечно, упущено, дорогой папаша, и уже налицо задержка в развитии, но детский организм пластичен, и при желании все можно наверстать. Позвольте вас спросить, где вы были весь последний год? Я имею в виду, почему не привезли ребенка раньше?

— Я служил в Первоуральске. Выбраться невозможно. Кругом тайга. Увольнения редки.

— Но есть же мать?!

— Она в положении, и не очень хорошо себя чувствует.

Лада к тому времени уже была беременна вторым, плохо спала, много ела, потому что «ребенок требовал», и Лялино лечение Яша полностью взял на себя.

Через полгода процедур и упражнений Ляля начала понемногу говорить и научилась «слышать» людей по губам, напряженно вглядываясь в лицо говорящего. Голубиное Лялино воркование постепенно превращалось в слова, во внятную речь.

Пока Лада пыталась как-то притерпеться к тяжелой беременности, Яша занимался ребенком. Они очень подружились с Лялей за это время. Пока ездили на другой конец города к доктору в неспешном трамвае — сорок минут туда и сорок обратно, рассматривая непрестанно меняющиеся картинки за большим окном. Пока выполняли обязательные домашние упражнения, прописанные доктором. Пока рисовали геометрические узоры химическим карандашом в специально купленных Яшей тетрадях в клеточку.

Теперь Ляля частенько, оплетая Яшину шею тонкими руками, приговаривала нежно: «Как же я тебя люблю, папочка!». Не все слова были разборчивы, но Яша понимал и был счастлив безмерно. Он гордился успехами маленькой девочки, а Лада всячески превозносила его упорство, хотя и не очень верила в счастливый исход дела.

— Он любит ее, как родную, — говорила она при встрече матери и неустанно, как молитву, твердила эти слова про себя.

И, то ли слова ее обладали большой силой, то ли выбор был изначально верен, то ли так было предрешено судьбой, но все сложилось так, как она загадала. Больше, чем Яша, любить эту маленькую птичку едва ли кто-то бы смог.

Для Яши ситуация была и вовсе проста. Кроме огромной нежности, которую внушало ему это маленькое хрупкое существо, он испытывал особый вид гордости — гордость человека, который взялся за чрезвычайно сложную задачу и с радостью видит, что эта задача подается. Он с детства любил трудные шахматные партии, а эта была посерьезнее любой из тех, что ему когда либо доводилось решать.

В пятьдесят четвертом у Лады с Яшей родился увалень Гоша. По сравнению с миниатюрной Лялей он с первых дней жизни выглядел настоящим великаном, ел взахлеб и орал басом. Лада, с рождением Гоши утратившая тонкость талии, обрела женскую привлекательность и уверенность в прекрасном будущем своей семьи.

Они росли вместе и заговорили вместе — карапуз Гоша и его старшая сестра Ляля. Гоша оказался большим умницей — в отца. Ляля просто умницей — в мать. Лада была мудрой женщиной, а Яша — человеком ума блестящего.

В пятьдесят пятом году Ладе пошили элегантное платье из отреза ткани, выданной Яше на парадный костюм. Платье было великолепного синего цвета. Лада в этом платье и в умопомрачительных туфлях на шпильках, купленных Яшей в командировке в Москве, бесподобно сидевших на ее миниатюрной ножке тридцать пятого размера, затмила на ноябрьские праздники весь армейский бомонд, и капитаншу, в том числе. Маленькая Ляля в новом голубом платьице с золотистыми волосами, завитыми локонами, выглядела ангелочком. Полуторагодовалый Гоша уже твердо стоял на ногах и теребил пухлыми ручками голубой шелковый платок, завязанный на шее бантом. Яша был горд. Лада светилась от счастья.

Через два года Яша Водовоз демобилизовался. Поначалу, оказавшись на гражданской вольнице, он ударился, было, в разгул, но после нескольких смешных и нелицеприятных историй, случившихся с ним из-за чрезмерного винопития в веселой компании, взялся за ум, увлекся работой и быстро пошел в гору. Его строительная специальность во второй половине пятидесятых годов оказалась востребованной повсеместно. Работы было невпроворот. Он похудел, юношеская округлость лица исчезла, черты стали отчетливей и жестче.

Почти двадцать лет семья Водовозов моталась по стране вслед за Яковом Моисеевичем, слава которого гремела звонкими литаврами, далеко опережая его самого. Начальство больших строительных трестов и управлений мечтало заполучить его на свои площадки. Яков Моисеевич соглашался только на самые интересные предложения. То он тянул через тундру нитку газопровода, то возводил под Читой ракетную базу, то подводил коммуникации к известному космодрому. Все делал он добротно и сдавал в срок. С его способностями он бы и до министра дорос, но не случилось, потому что в свое время не получил высшего образования, а в сорок лет садиться за парту не захотел.

Дети между тем взрослели.

Ляля росла хрупкой и своенравной. Ее нельзя было назвать красавицей, но мальчики в школе, а позже и молодые люди, волею обстоятельств оказавшиеся рядом, обожали ее. Выражение ее лица казалось детски беззащитным, но ее маленькая головка работала четко, как хорошо отлаженные часы. Многие вещи она схватывала на лету и впоследствии умело пользовалась своими знаниями. Одно только мучило Ладу Ивановну: слух у Ляли, несмотря на старания лучших советских специалистов и огромные усилия Якова Моисеевича, так полностью и не восстановился. Девочка стала слышать лучше, и глухая ватная тишина, когда-то плотно обступавшая ее, раздвинулась, впустив пространство, насыщенное множеством звуков. Однако слуховой аппарат ее был все же не настолько силен, чтобы без дополнительных приспособлений воспринимать всю бесконечную симфонию мира. Говорила Ляля с легким французским акцентом, который появился в детстве и уже не выветрился никогда.

Якова Моисеевича Ляля обожала. Он ее баловал, как мог, несмотря на неодобрение Лады Ивановны, проповедующей в общении с детьми строгость. Родители были единодушны, когда поехавшей учиться в Индустриальный техникум Ляле понадобилось жилье — не в общежитии же квартировать восемнадцатилетней юной девушке с проблемным слухом. Яков Моисеевич по своим высоким каналам выбил для себя хорошую однокомнатную квартирку недалеко от техникума, и Ляля прожила там три интересных года, которые потом вспоминала, как самые беззаботные и веселые в своей жизни.

В техникуме Ляля планировала получить модную в конце шестидесятых годов профессию чертежницы. Выбирали место учебы максимально тщательно и продумывали все до мелочей. Учитывалась невозможность работы с людьми из-за ослабленного слуха и прекрасные способности к рисованию и твердая рука — качества, замеченные и развитые еще в Лялином глубоком детстве Яковом Моисеевичем.

Чертила Ляля великолепно и с удовольствием, но вся инженерная начинка курса, математические расчеты, шли тяжело, не давалась и раздражала безмерно. Сначала она пыталась вникнуть в заковыристые дисциплины, но потом бросила это неблагодарное занятие. В результате, чертежи были выполнены на высшем уровне, а теоретическая часть застопорилась и стояла без движения и без малейшей надежды на исполнение.

Гордость не позволила ей попросить помощи у однокурсников. Погоревав недолго, Ляля приняла решение, достойное великого полководца. Она нашла человека, который согласился за короткий срок, оставшийся до защиты, помочь ей с математическими выкладками. Договорились в обмен на сущую безделицу — на эту маленькую квартирку, в которой Ляля жила сейчас, и в которой после получения диплома совсем не нуждалась.

Яков Моисеевич первым узнал о Лялиных трудностях, и о возможности их преодоления. Цена синих корочек была немалой даже по меркам его масштабной личности.

— Что маме-то скажем? — спросил он дочь.

Ляла обвила его шею тонкими руками, потерлась щекой о его щеку:

— Колючий, — сказала она нежно. — Как же я тебя люблю, папка мой!

Вопросы отпали сами собой. Яков Моисеевич взял реализацию Лялиного плана и разговор с женой на себя. И все получилось прекрасно. Защита диплома прошла на ура. Чертежи были выполнены филигранно. Лишних вопросов никто из членов экзаменационной комиссии не задавал.

С получением диплома жизнь Ляли, по ее расчетам, должна была сделать крутой поворот. Теперь она была не просто интересной девушкой, а дипломированным специалистом, Ольгой Яковлевной Водовоз. И это многое меняло. Во-первых, она могла работать и получать зарплату, и на эту зарплату покупать все, что ей захочется, могла даже поехать куда-нибудь в путешествие или на море, Во-вторых, она могла начать жить отдельно, без неустанного и бдительного материнского надзора. В-третьих, ей просто нравилось распоряжаться своей жизнью по собственному желанию, как это было в техникуме. Такая жизнь обещала новые знакомства, новых подруг и друзей. И поклонников тоже. Ее смущала фамилия Водовоз, и она даже сердилась на мать, взявшую вместо красивой русской фамилии Савельева эту неблагозвучную, вызывающую постоянные вопросы. Но Ляля также была уверена, что это дело поправимо, и скорое замужество исправит положение. Уж она об этом позаботится обязательно.

В тот год, когда Ляля, проявив недюжинную ловкость и смекалку, но и не без помощи Якова Моисеевича, организовала себе диплом, Ладе Ивановне исполнялось сорок лет. За шестнадцать лет брака она сильно изменилась. Из тоненькой круглолицей девочки, мечтавшей каждый день есть досыта и жить отдельно от строгой матери, она превратилась в красивую, чуть полноватую — по тогдашней моде — женщину с прической аля Мерлин Монро. У нее было двое замечательных взрослых детей, муж, специалист такого высочайшего уровня, что из соседних областей переманивали его к себе на работу, обещая горы золотые. Еще у Лады Ивановны имелась ее личная профессиональная гордость — детский театр, в котором она была и царь, и Бог, и главный режиссер.

Теперь ее семья жила, куда бы ни переводили Якова Моисеевича по работе, в красивых, радостных, гостеприимных квартирах в домах сталинской постройки, с высоченными потолками и паркетными полами. В серванте бликовали разноцветные резные модные фужеры из чешского стекла, В гостиной блистал светлой полировкой румынский гарнитур, и развлекал живой картинкой телевизор, которых в то время по всему Советскому Союзу было наперечет.

«Ты пришел, ты пришел, и зажег все звезды мира для меня, для меня!» — напевала Лада Ивановна про себя песенку из американского мюзикла, бывшего в то время в моде. Вслух она никогда не пела.

По праздникам у Водовозов собирались многочисленные гости, которые сладострастно вкушали и нахваливали домашней выпечки торты, в количестве не менее трех штук за раз, плюс пару видов печенья. Все это богатство Лада Ивановна выпекала накануне вечером, играючи, и всегда сама. Рецепты были старые семейные проверенные — от Эмилии Львовны и Капитолины Никитичны. Сам Яков Моисеевич, если не уезжал в командировку, готовил нежное жаркое по старому еврейскому рецепту матери, колдуя над ним никак не меньше четырех часов.

Из ближних и дальних поездок Яков Моисеевич привозил многочисленные подарки жене и детям — то красивые ярко-синие замшевые туфли на шпильке, то серьги с рубинами, то золотой гарнитур с янтарем, то костюм Гоше, то палантин Ляле, и обязательно — что-нибудь вкусненькое — сырокопченую колбаску или коробку конфет «Птичье молоко». Был случай, что туфли, привезенные мужем из Ленинграда, оказались великоваты на Лады Ивановны миниатюрную ножку, но она и словом не обмолвилась об этой неприятности, приняла с радостью и потом многие годы надевала на самые большие праздники, подкладывая в узкий носок ватные кусочки ваты — чтоб не хлябали.

Теперь у нее было всего так много, как она и представить не могла восемнадцать лет назад.

«Неужели это все происходит со мной?», — думала она и держала голову строго прямо, и смотрела только вперед, чтобы нечаянным воспоминанием не смутить судьбу.

В конце шестидесятых годов Лада Ивановна с подсказки Ивана Ильича, внимательно следившего за ее неуклонным движением вверх по крутому склону жизни, поступила на режиссерские курсы.

— Ты с младенчества варишься в этом котле, — сказал он. –Ты все знаешь о театре. Сама работаешь руководителем театрального коллектива уже десять лет. Ты — готовый режиссер и, надо сказать, хороший режиссер. Уж я-то знаю, о чем говорю. Тебе нужно получить бумажку, чтобы ни у кого никогда не возникало сомнений в твоем праве заниматься этим делом.

И Лада Ивановна послушалась отчима и такую бумажку получила. Два года она училась заочно в одном из столичных театральных вузов. Дипломный спектакль по «Бесприданнице» Островского мэтры со звучными именами приняли благосклонно. Лада Ивановна жалела только об одном — что Иван Ильич с Капитолиной Никитичной не смогли увидеть ее выпускную работу.

Теперь для Лады Ивановны важно было не потеряться в этом буйном и бескрайнем море самовыражения. Театральных режиссеров в стране расплодилось великое множество. Помогали театральные конкурсы и фестивали, где ее театр обязательно брал главные призы.

Через пять лет, когда театральные студии начали утрачивать былую популярность, тот же Иван Ильич посоветовал падчерице организовать агитбригаду. Это было неожиданно и даже смешно. Лада Ивановна, занятая настоящим искусством, всем своим существом яростно воспротивилась этой чудовищной идее. Но Иван Ильич, в силу опыта знавший больше и видевший дальше, несколько раз терпеливо и аргументировано объяснял ей неоспоримые прелести этого прогрессивного художественного направления.

В конце-концов, Лада Ивановна решила попробовать. И случилось невероятное. Со своей первой агитбригадой, взращенной на классической театральной закваске, она объездила всю страну, была обласкана зрителями и властями самого высокого уровня. Это был настоящий успех. Благодаря ее классическому театральному образованию, она не скатилась в деле агитации и пропаганды до пошлости, а сделала крепкий лирико-политический театр. И попала прямо в яблочко. Ее неуемная энергия, вкус и безошибочная интуиция сделали ее агитбригады первыми, лучшими, самыми интересными и высокопрофессиональными. Ее благодарили, жали ручку, вручали дипломы, грамоты, медали и премии первые лица государства и бурно развивающегося телевидения. Теперь уже и ее хотели заполучить лучшие дворцы и дома культуры Советского Союза, но Лада Ивановна, авторитетный и жесткий руководитель в своем коллективе, дома всегда ориентировалась на мужа.

Теперь жизнь ее была наполнена до краев. Однажды у них с Яковом Моисеевичем появилась возможность съездить за границу, райисполком выдели им путевку в Болгарию, но Лада Ивановна, поразмыслив, решила для себя, что самые яркие впечатления от путешествия, не идут ни в какое сравнение с ее красивой и радостной налаженной жизнью. К тому же, ее агитбригада готовилась к отчетному концерту, а сама Лада Ивановна побаивалась самолетов. В Болгарию полетела Ляля.

Дети выросли, и драгоценный веер тайных желаний Лады Ивановны еще больше разросся, раскрылся, расцвел. Старые мечты, не утратившие значимости с годами, касавшиеся мужа, собственной женской привлекательности, достатка в доме, как были, так и остались, но появились и новые. Теперь, лежа вечером в постели, она загадывала, чтобы ее непревзойденный умница Гоша получил достойное его, прекрасное образование, чтобы ее агитбригада набиралась опыта и мастерства, и чтобы повзрослевшая Ляля была бы счастлива всегда, избежала бы судьбы женщин рода Савельевых и не родила бы ребенка от какого-нибудь залетного красавца-гастролера.

Это было ее тайная мечта, надежда. Она не обсуждала ее ни с кем, ни с мужем, ни с матерью. Капитолина Никитична не раз пыталась завести с ней разговор о внучке, но Лада Ивановна только отмахивалась

— Оставьте, мама. Что там будет, одному Богу известно.

— При таком подходе ты получишь в один прекрасный день нашу Лялю с лялькой на руках

— Не хочу об этом даже говорить, — раздражалась Лада Ивановна.

Что-то ей подсказывало, что Капитолина Никитична была права, но она запрещала себе думать о плохом. Главное — контроль и внимание с ее стороны, и все будет хорошо. Она чувствовала в себе силы противостоять судьбе.

Младший Гоша в это время уже жил отдельно, самостоятельной жизнью. Он поступил в институт, проучился год, понял, что ошибся с выбором специальности и ушел в армию. Лада Ивановна только ахнула, узнав об этом, ринулась было спасать, но Яков Моисеевич остановил.

— Он уже взрослый мальчик, — сказал он. — Пусть решит сам.

И Гоша решил. После армии он, уже определившийся окончательно с профессией, поступил в университет и с удовольствием занырнул в водоворот студенческой жизни. В его трехкомнатной пермской хрущевке собирался разномастный народ, настолько разномастный, что в конце семидесятых квартирой заинтересовались органы безопасности. Но все обошлось. Молодежь покуролесила, покуролесила и успокоилась, а Гоша получил хороший диплом с хорошими отметками и прекрасной специальностью для такого романтика, как он, — инженер-гидролог.

В это время Гошины родители строили газопроводы и поднимали культуру в северных районах европейской части Советского Союза. повсюду таская за собой уже совсем взрослую Лялю. Лада Ивановна руководила детскими художественными театрами и агитбригадами, и не отставала в известности от своего авторитетного мужа. Ляля была всегда у нее на глазах: пела песни, декламировала стихи, играла в спектаклях и танцевала.

Но под каждый шажок травки не подстелешь. В двадцать четыре года Ляля влюбилась. Избранником был подопечный матери, артист, красавец писанный. Дело было на севере, где Яков Моисеевич строил газопровод и газораспределительную станцию в пятистах километрах от ближайшего большого города, на берегу Печоры. Красавца звали Юрик. И все бы хорошо — не чужой человек, в агитбригаде Лады Ивановны лучший актер, талант, каких поискать. Только вот на крайнем севере он оказался он не по своей воле, а по приговору суда после разбойного нападения на человека в родном городе Шахты. На поселении.

Лада Ивановна узнала и только ахнула.

— Ляля, он тебе не пара, — сказал Яков Моисеевич за ужином. — Он бандит и хулиган. И сюда попал не случайно.

— Но я же люблю его, папочка!

Лада Ивановна со своей стороны попыталась повлиять на ход событий.

— Юра, — сказала она, подозвав парня после вечерней репетиции. — Юра, тебе нужна совсем другая женщина. Ляля тебе не подходит. Я — то знаю.

Юра поднял на нее спокойные холодные светлые глаза и сказал без улыбки:

— Я ей говорил то же самое, но она ничего не хочет слушать. Тут ничего не поделаешь.

— Что значит, не поделаешь? — ужаснулась Лада Ивановна, прижимая маленькие красивые руки к щекам.

Юра пожал плечами. Стоял декабрь, ветреный и стылый.

В канун нового 1975 год Ляля сообщила матери, что беременна. Ей было двадцать четыре года, но выглядела она — дитя-дитём, Юрика любила самозабвенно и ни за какие коврижки не желала от него отказываться. Когда мать пыталась поговорить с ней о её выборе, Ляля начинала рыдать.

Одна была надежда на авторитет Якова Моисеевича. Все-таки начальник. Юра при встрече был спокоен и сдержан. Жениться не рвался, но и не отказывался — все-таки ребенок. Однако, и обязательств каких-то особых на себя брать не хотел.

Они поженились в марте. Туся родилась в августе, в Шахтах, на родине отца, у Лялиной свекрови. К тому времени Юра освободился окончательно и вернулся в родные края — молодой, красивый, сильный, вольный.

Туся была в его породу — карие глаза, как у Юриной матери, черные брови — от виска до виска, точеные скулы, придающие лицу упрямое выражение и прямой, четко очерченный рот. Казачка. Только нос ей достался непонятно от кого: маленькая пипка, которую и носом-то назвать было нельзя. Свекровь смеялась, а Ляля верила. И не напрасно. К двум годам все выправилось, и у девочки получился идеальной формы, маленький и аккуратный носик — точно, как у бабушки, Лады Ивановны. И веснушки на белоснежной коже их, семейные — от Ляли.

Свобода Юру опьянила, захватила, понесла. Мир был светел и ярок. В нем было бесконечно много поводов для радости: старые друзья, мать, которая никак не могла на него наглядеться, бесконечная степь, по которой он скучал, Дон. Приезжали родственники, посмотреть на новенького Юрку, вернувшегося не просто так, а с прибылью. Тусю признали сразу — тут не ошибешься. На бледненькую и тонкую Ляльку, да еще с червоточинкой, смотрели с сомнением. В городе такие красавицы водились!

Юра всех принимал, всех угощал. День цеплялся за день. Вечернее застолье выливалось в утреннее опохмелье. Прошла неделя, месяц, начался следующий. Пролетела осень. Началась зима.

В декабре погода испортилась. Было промозгло и ветрено. Юра уходил утром и возвращался в ночи, нетрезвый и злой. Перед новым, 1976 годом, Ляля засобиралась к родителям на север: Лада Ивановна зазывала, хотела увидеть, наконец-то, внучку. Тусе уже исполнилось четыре месяца.

Ляля думала провести у родителей праздники, но задержалась и осталась на январь, а потом еще на месяц. В конце февраля к жене с дочкой на север приехал Юра, теперь уже вольный человек, за полгода слегка поиздержавшийся, но все еще видный. Старые друзья и подруги узнали о его прибытии на следующий же день. И все началось сначала — праздники без перерыва.

Яков Моисеевич, прекрасно знавший мужскую податливость и подвижность, по требованию Лады Ивановны, поговорил с зятем. Юра не юлил, признавал сложность своего положения, брался исправить ситуацию, но хватало его ненадолго. Ляля плакала, но терпела художества мужа, потому что очень его любила.

В середине августа Юра взял отпуск и поехал на родину, в Ростовскую область. Собирались поехать семьей, втроем, чтобы день рождения Туси отметить на ее солнечной родине, на берегу Дона. Но обстоятельства изменились.

Ляля с Юрой поссорились накануне отъезда. Юра устроил отвальную для друзей, и, как это не раз бывало, перебрал, увлекся, забыл, что он женатый человек. Было слишком много свидетелей и участников происшествия. Лада Ивановна потребовала от дочери решительных действий, и утром Ляля, пряча опухшие от слез глаза, сказала мужу, что никуда не едет. Юра вспылил, пошел на принцип и уехал один.

Юра утонул в тот самый день, когда все поздравляли Лялю с новорожденной. Произошло все как-то нелепо, непонятно, страшно. С утра в родительском доме накрыли столы. Гостей навалило великое множество. Все в городе знали везунчика Юрку, который, пока срок мотал, сумел отхватить в жены такую важную цацу — дочь начальника треста. После обеда поехали на Дон. Кто на чем, трезвые — на машинах, остальные — на мотоциклах. Когда стемнело, Юра объявил большой салют в честь его казачки Туси. Вдвоем с братом Сережей они отвалили на моторке на середину Дона и дали залп. Вся честная компания с берега наблюдала за россыпью разноцветных огней в угасающем небе, и никто не заметил, как лодка качнулась и накренилась. Все произошло в одно мгновенье — Юра бултыхнулся в воду и исчез, будто не было, ни плеска, ни следа на воде. Сережа нырял, звал, но брата и след простыл.

Вернувшийся на берег Сережа пьяно плакал, и никак не мог вразумительно объяснить, что произошло. Поиски начали сразу. Юра был хорошим пловцом, и еще оставалась надежда. Обследовали оба берега вниз по течению. Наутро подключились ныряльщики, но безрезультатно. Река забрала красавца Юрку безвозвратно.

О случившемся Ляля узнала на следующий день. Из Шахт смогли дозвониться только до Якова Моисеевича, на рабочий телефон. Услышав новость, он похолодел, обхватил голову руками, и, хотя он никогда не любил Юрку, все в нем заныло, заболело. Было до скрежета зубовного жалко маленькую Тусю и Лялю. Он никак не мог придумать, как сообщить ей.

— Девочка моя…, — скажет он.

И что дальше?

После работы он зашел к Ладе Ивановне, проводившей в клубе занятие со своей агитбригадой. Ляля тоже была там. Он заглянул в дверь. Лада Ивановна не любившая, когда ее отвлекали во время репетиции, со строгим лицом вышла в коридор.

— Ладуся, Юра погиб. Утонул вчера на Дону, — с трудом выдавил Яков Моисеевич виноватым голосом. — Я не знаю, как сообщить Ляле.

Лада Ивановна минуту смотрела на мужа молча, пытаясь осознать услышанное, потом сухо сказала:

— Иди домой. Нет, подожди. Забери Тусю.

В тот вечер Ляля впервые со всей отчетливостью поняла, что желания — темные, тяжелые, тайные, невысказанные, не до конца осознанные, бесформенные и ужасные — могут сбываться. И это было невыносимо- страшно осознавать.

А Лада Ивановна, успокаивая дочь, думала о том, что, как она ни старалась, ей не удалось исправить когда-то давший сбой механизм, определяющий судьбу женщин ее рода, и теперь маленькая Туся — уже четвертая девочка этой сквозной линии, которая будет расти без отца.

К счастью, у малышки был дед. Яков Моисеевич, снова, как двадцать лет назад с Лялей, принял в свои объятия Тусю, эту кроху, как родную, и готов был защищать ее от всех бед мира, укрывать от печалей и горестей и дарить ей любовь. Туся была цветком, хрупким прекрасным цветком, так ему представлялось. Он чувствовал вину перед ней — за ее тонкость, нежность, бледность, за ее обделенность. Туся росла с этим знанием — о его незащищенности перед ней — и пользовалась этим. А он млел от счастья.

Теперь уже Туся, обнимая Якова Моисеевича тонкими ручонками за шею, говорила весело: «Как же я люблю тебя, деда!» и заливалась серебристым смехом. Она была совсем не похожа на маленькую Лялю, но так же обожаема.

Через три года у Якова Моисеевича появилась родная внучка, потом еще внуки и внучки, но их появление никак не повлияло на его любовь к Тусе и готовность безоглядно служить ей.

Когда к Якову Моисеевичу привозили маленькую Маняшу, дочку сына, он, глядя на крепконогую, румяную, кудрявую девочку, жалел Тусю еще больше, чем обычно.

— Маняша сто очков любому мальчишке даст, — говорил он с внутренней гордостью. — А Туся и ест, как птенец, и ветром ее носит, как мотылька, — добавлял он с нежностью.

Лада Ивановна, знавшая Тусю не только в семье, имела свое мнение о характере девочки, но мужу не противоречила, потому что была умной женщиной.

Капитолина Никитична в последние годы не успевала за стремительными перемещениями дочери по стране — с одной большой стройки Якова Моисеевича на другую. Выйдя на пенсию в шестьдесят лет, когда ей стало тяжело играть на сцене мальчиков-подростков, она вместе с Иваном Ильичем, который еще мог бы поработать в своем амплуа характерного героя, переехали из провинциального Кудымкара в областной центр, в Пермь.

С квартирой помогли дети, и у Савельевых наконец-то, на старости лет, образовался свой угол — маленькая двухкомнатная квартирка в хорошем зеленом районе, на горке. Недалеко от их дома находился большой пермский цирк, за ним — ухоженный парк, а за парком — высокий берег Камы. Живописнейшее место. Сюда Савельевы ежедневно выходили гулять, радуясь не утраченной до конца связи с искусством. Иногда покупали билеты на цирковые представления, но не в первые ряды, а подальше от сцены. Оказалось, что Капитолина Никитична, с детства неравнодушная к эквилибристам, престидижитаторам, жонглерам и эксцентрикам, дрессировщиков с их подопечными терпеть не могла. Из-за запаха.

Жили Савельевы дружно в благодушные Капитолины Никитичны дни. Пенсии хватало на все маленькие стариковские радости. Ивану Ильичу в январе исполнилось семьдесят пять лет, и жили бы они в Перми и дальше, без забот, если бы не одна заноза, в последнее время остро беспокоившая КапитолинуНикитичну.

Из всей Ладиной семьи Капитолина Никитична по-настоящему любила только Лялю. Они родились в одном месяце, с разницей в сорок лет и один день, и были носительницами одной огненной стихии. В последнее время Капитолина Никитична, хоть и издалека, но особенно остро ощущала Лялину маету и неустроенность. Ее время стремительно утекало, а тоскливое женское одиночество требовало немедленного вмешательства.

Капитолине Никитичне исполнилось семьдесят два, Ляле тридцать два. Была еще шестилетняя Туся и глубоко укоренившаяся привычка Лады Ивановны держать дочь при себе, на расстоянии короткого взгляда, чуть-чуть позади, чтобы, оглянувшись, удостовериться, что все у нее в порядке. Ляле было немножко душно, но привычно и удобно. Хотя, и нервно иногда. И никто, кроме бабки, не подозревал о ее свободолюбии, силе и готовности самостоятельно управляться с собственной судьбой.

Капитолина Никитична в телефонных разговорах несколько раз пыталась донести до дочери свои сомнения, но Лада слушала в пол-уха.

— Мама, нет пока возможности отселить Лялю. Никак не получается, — говорила она. — Яше вторую квартиру не дают, а про Лялю и говорить нечего. Стоит в очереди. А когда эта очередь подойдет, одному Богу не известно.

Из-за Ляли Капитолина Никитична и решилась на свой последний в этой жизни переезд. Девочка выросла, и ей следовало жить отдельно.

Подрастерявшая былое влияние на дочь, она не утратила экспансивности и артистического шарма. Ее папироска в мундштуке, поставленный голос, маленькие руки с изящными ухоженными ногтями вызывали тайную зависть и явное негодование соседок-одногодок.

Иваном Ильичем она руководила режиссерски продуманно и с артистизмом. Вольничать не позволяла. Она знала одно чувствительное местечко в душе своего мужа, и время от времени пользовалась этим знанием. Ранка была старая-старая, но, если ковырнуть, саднила до сих пор.

Когда-то Иван Ильич проштрафился, и не со злого умысла, а, скорее, по неведенью. Капитолина Никитична тогда хлебнула горюшка. Дело было во время войны, в эвакуации, на Урале. Изголодалась так, что уже и с постели встать не могла. У Лады свищи пошли по всему телу. Иван Ильич в это время служил интендантом под Москвой. Паек у него был хороший. Приехал в марте сорок второго года в отпуск, думал, что гостинцы везет — побаловаться, а привез избавление от смерти. Тушенку поменяли на самое простое — картошку и муку. Выжили тогда, хоть и болели долго. Годы прошли, но Капитолина Никитична не собиралась забывать мужу этот промах, несмотря на то, что у нее от тяжелых воспоминаний подскакивало давление, а голова гудела, как колокол.

— Надо ехать, Ванечка, — сказала она мужу после очередного разговора с Ладой. — Поживем у дочери. И сами будем под присмотром — тебе вон уже семьдесят пять, и девочке поможем. Ей пора становиться самостоятельной.

Иван Ильич с сомнением покачал головой. Он хорошо знал обеих женщин, мать и дочь, и понимал, какой силы грозы возможны при их столкновениях.

— Не мути, не мути мне. — повысила голос Капитолина Никитична. — Твои мысли мне известны. Только о себе и думаешь. Всех остальных в расчет не берешь. Это мы уже проходили, в сорок втором, в эвакуации.

Возразить Ивану Ильичу, как всегда в таких случаях, было нечего. Так все и решилось. Через полгода в результате многоступенчатого обмена, Ляля переехала в отдельную двухкомнатную хрущевку в центре небольшого, но значимого для региона северного города. А Савельевы перебрались к дочери, в трехкомнатную квартиру новейшей планировки, пусть ближе к окраине, но рядом с автобусной остановкой и большим парком.

Тусю, чтобы Ляля в полной мере могла заняться личной жизнью, решено было оставить пока у дедушек и бабушек. Предложение исходило от Лады Ивановны. Никто возражать не стал, зная ее окрепший за последние годы характер и всегда имеющиеся в арсенале веские, мудрые доводы. Ляле иногда бывало грустно и одиноко вечерами в своей холостяцкой квартирке. Но Тусе, конечно же, было лучше с бабушками — и присмотрят, и накормят, да и школа рядом.

Жизнь налаживалась. Лялечка каждый день забегала после работы навестить дочку и все семейство. Тусю, конечно, в первую очередь. Туся росла, ходила в старшую группу детского сада, танцевала и занималась в театральном кружке у Лады Ивановны. Капитолина Никитична старалась держаться на плаву, бодрилась, в теплое время спускалась со второго этажа во двор, на свежий воздух, сидела на лавочке, хорошо кушала и покрикивала на Ивана Ильича, если был повод, а иногда и без повода, так, для профилактики. Лада Ивановна, как обычно, крутилась, не останавливаясь — работа, дом, работа, но такой режим жизни подходил ей как нельзя лучше. Другого она и не желала. Яков Моисеевич зарабатывал и кормил всю свою большую семью. Справлялся прекрасно. Кормил хорошо.

В начале лета у Ляли начались подвижки на личном фронте. Появились кавалеры, как это обычно бывает — шли не по одному, а косяком.

Самым интересным Ляле показался Сергей Александрович Русаков. Они встретились на дне рождения общего знакомого. Знакомый этот, во всех отношениях достойнейший человек, летчик, имел серьезные намерения в отношении Ляли, и в этот праздничный вечер собирался чуть ли не предложение ей сделать. Но Сергей Александрович, совсем не брутальный с виду, где-то даже чрезмерно утонченный и щепетильный, вдруг вмиг спутал все карты. Ляля не то чтобы влюбилась, но задумалась, отложила решение, а через месяц общения окончательно и бесповоротно сделала выбор в его пользу. И оказалась права: Сергей Александрович своей необъятной любовью оторвал ее от земли и вознес высоко-высоко, до самых небес. Он заставил ее забыть про свои годы и вспомнить полное имя — Ольга Яковлевна., Олечка.

Лялины подруги, знакомясь с ее новым избранником, ахали: неужели таких приличных мужчин все еще где-то делают! Ляля только улыбалась и разводила руками, понимая, как ей повезло.

Порядочный и правильный Сергей Александрович появился в Лялиной жизни не просто так. Кто-кто, а Капитолина Никитична знала это. Ее умение найти и нажать тайные рычажки женской судьбы, плюс ежедневная, а иногда и несколько раз на день, молитва Николаю Чудотворцу, которая помогла когда-то устроить судьбу Лады, не сразу, но потихоньку выкристаллизовали из советской действительности стройного худощавого молодого мужчину со светлым лицом, заботливого, работящего, небедного, из хорошей семьи и с образованием. Как раз такого, о каком мечтала Капитолина Никитична, а Ляля и мечтать не могла. Он принял Лялю сразу всю, целиком, с ее чуть неправильной речью, вспыльчивым характером — точь-в-точь бабка Капитолина Никитична, с ее страстностью и переменчивостью. И Тусю сразу же принял, как родную. Сыграли свадьбу и стали жить вместе.

— Скучаю, Сереженька, не поверишь, как скучаю я по Тусе. Ничего не могу поделать. — как-то призналась Ляля мужу. — Хочу, чтобы она жила с нами. Хочу заплетать утром косы, готовить завтрак. Хочу гладить ее маленькие ручки и целовать щечки.

— Так почему же ты молчишь? — удивился Сергей Александрович.

— Но мама, как она останется без Туси?

— Оля, ну что ты говоришь! Ты послушай себя: «как будет мама?» А чего хочешь ты? А Туся? Я уверен, что девочка спит и видит — жить с матерью, а не с бабушкой. Это же естественно для ребенка. Ладе Ивановне есть чем заняться. У нее только в театральных студиях детей больше ста человек! Да, в любом случае, ты — мать. Тут и говорить нечего.

— Нет, Сережа, я не смогу.

— Тогда я скажу.

В следующие выходные, благо выпадали они на значимую дату — годовщину знакомства Лады Ивановны и Якова Моисеевича в далеком сентябрьском Первоуральске, в общежитии ремесленного техникума, Лада Ивановна пригласила детей к себе.

Накануне Ляля обегала весь город в поисках букета из гладиолусов — в память того далекого, замечательного дня. Гладиолусов купить не удалось, пришлось ехать на дачу к свекрови. В городе продавались мохнатые астры и подвядшие привозные розы.

Лада Ивановна в красном платье, с огненными волосами, уложенными в аккуратную прическу, с яркими красивыми ногтями тепло принимала гостей — и дочь с новеньким зятем в том числе. Она умела собрать друзей и родственников и дать им понять, что дорожит всеми. Яков Моисеевич наслаждался своей ролью патриарха во главе стола. Выпили из цветных хрустальных фужеров сизую сливянку — вино их молодости, которую стараниями Якова Моисеевича заранее припасали каждый год к этой дате. Сказали красивые слова о вечной молодости виновников торжества. Иван Ильич, радостно потирая большой хрящеватый нос, принес из своей комнаты припрятанную чекушку беленькой. Клара Никитична грозно стукнула ладошкой по столу:

— Когда ты успеваешь? И где, главное, деньги берет? — обратилась она с театральным лицом к присутствующим.

— Экономлю, как могу, любушка моя, — отозвался радостно Иван Ильич, понимая, что отделался малым.

Все засмеялись.

В самый разгар торжественного обеда встал Сергей Александрович и, стараясь не терять тот возвышенно-праздничный тон, который царил за столом, сказал:

— Мы тут с Олюшкой поговорили, посоветовались и решили, что пора вас, Лада Ивановна, освободить от лишних забот.

Он сделал вид, что не заметил выразительного движения тещи и продолжил, как ни в чем не бывало:

— Туся растет, хлопот с ней прибавляется, сил и времени требуется с каждым днем все больше. Поэтому мы думаем, будет лучше, если девочка переедет к нам. И Оля возьмет на себя заботу о ребенке.

Туся, сидевшая тут же, за столом, радостно пискнула.

— Что значит, к вам? — не поняла Лада Ивановна.

— Ребенок должен жить дома, с матерью и отцом, — сказал мягко Сергей Александрович.

Лада Ивановна напряглась, налилась краской, но вовремя сдержалась.

— Мамочка, ты не волнуйся, мы же рядом, — быстро-быстро заговорила Ляля, — Будем приходить. В гости. И просто так.

— С ребенком нужно заниматься, — сказала Лада Ивановна весомо. — Она только-только начала учиться. У нее уроки, домашнее задание каждый день, Русский язык, чтение, математика.

— У меня всегда было отлично по математике, — вставил Сергей Александрович.

Этого «отлично по математике» Лада Ивановна своему зятю не простила до самой смерти.

С переселения Туси семья Русаковых стала полной и настоящей, и Ляля с каждым днем все более уверенной рукой повела свой небольшой корабль по жизненному морю. Сергей Александрович на службе быстро пошел в гору, через несколько лет получил второе высшее образование и занял значимый для города, нужный людям и хорошо оплачиваемый пост.

Место было перспективным во всех отношениях. Неявные, возможности его были безграничны. Влияние в городе, деньги, всевозможные блага — при желании можно было иметь все, что душа пожелает. Только делись с нужными людьми, не жадничай и соблюдай субординацию. На дворе рулили перестроечные лихие годы, время, когда состояния поднимались на ровном месте до высот Эвереста. Сергей Александрович стоял на пороге. Но.. войти не пожелал. Щепетильный очень.

Ляля, быстрым своим умом мгновенно охватившая бескрайнюю ниву и открывающиеся перспективы жатвы, попыталась было подтолкнуть мужа в правильном направлении, тем более, что все так жили, иначе жить было неумно, да и вообще, опасно. Однако, Сергей Александрович, обычно покладистый, вдруг встал на дыбы, разнервничался, раскричался и строго-настрого запретил жене даже помышлять о чем-то эдаком.

— И никаких подруг и друзей, никаких просителей и просительниц. Никому даже в голову не должно прийти, что можно войти в мой кабинет с черной лестницы. Только через центральный вход, через вахтера, на второй этаж, по коридору налево, в приемную, к секретарю Наталье Вячеславовне.

— Но, Сереженька, сейчас время такое, иначе нельзя, — попыталась возразить Ляля.

— А ты помнишь Виктора Петровича? Где он сейчас, знаешь? А ведь только и успел посодействовать в получении разрешения на строительство магазинчика. За определенную мзду, понятно. Так вот, мне такой вариант не подходит. Запомни это, пожалуйста, навсегда.

После этого разговора Ляля вопросы Сергею Александровичу больше не задавала. хотя и всегда держала в голове, как много они теряют из-за его чистоплюйства.

Туся между тем росла. Звезд с неба по школьным предметам не хватала, но на «четверку» вытягивала даже математику, прекрасно танцевала и блистала в главных ролях в высокохудожественных постановках бабушки.

После ухода смешливой Туси — радости всей семьи –жизненная сила стариков Савельевых пошла на убыль. Капитолина Никитична все чаще стала хвататься за сердце и за веник, как орудие воспитания мужа. Чудодейственные лекарственные препараты, которых к тому времени развелось в серванте великое множество, не давали нужного результата. Лада Ивановна возвращалась с работы поздно, усталая, о чем на следующее утро узнавали домочадцы. Капитолина Никитична не уступала дочери, возникали бурные ссоры со слезами и нервическими припадками.

Иван Ильич жалел всех, пытался всех примирить, но получалось плохо, и эта невозможность всеобщей любви и гармонии расстраивала его. Он спасался каплями и пилюлями, которые врач прописывал Капусе, и припрятанной в дальнем углу серванта чекушкой беленькой.

В декабре у Лады Ивановны начались предпраздничные будни. Она с раннего утра до позднего вечера пропадала во Дворце культуры, готовя программу к новогоднему концерту. С Капитолиной Никитичной они почти не виделись — графики их жизней не совпадали. Яков Моисеевич сдавал очередной объект и дома бывал мало. Старики справлялись сами.

Благодаря тишине в доме и установившейся на дворе солнечной морозной погоде, Иван Ильич взбодрился, сердце его подуспокоилось, стало уверенней держать ритм, настроение улучшилось. Тридцатого декабря нарядили елку и докупили продукты для новогоднего стола. Капитолина Никитична варила холодец и лепила пельмени. Тридцать первого декабря, в десять часов вечера все вместе собрались за столом. Подошли Ляля с Сергеем Александровичем и Тусей. Принесли подарочный календарь с белой крысой на картинке. Ивану Ильичу крысиная острая мордочка с красными глазками навыкат не понравилась. Он убрал подарок подальше — забросил на книжный шкаф, но Капитолина Никитична, заметившая манипуляции мужа, потребовала календарь вернуть — все ж таки Ляля подарила. Календарь был извлечен из пыльных завалов и прикреплен на дверь комнаты.

Туся весь вечер сидела рядышком с дедом, с которым в последнее время виделась нечасто, нашептывала ему на ухо свои девчачьи секретики и смеялась звонко, заглядывая ему в глаза. Яков Моисеевич таял от счастья.

Ляля, обнимала бабку с дедом за шею и шепотом смешно рассказывала им про Тусю. Капитолина Никитична закатывала глаза и громко басисто хохотала.

— Девочка моя, — восклицала она. — Как я рада! Как рада!

Лада Ивановна щелкала фотоаппаратом. Остались добрые черно-белые снимки, которые потом часто пересматривали в семейном кругу:

— И деда Ваня, смотри, какой веселый. Кто бы мог подумать…

В три часа ночи все разошлись. Молодые отправились домой. Капитолина Никитична, чувствуя легкость и подъем от советского полусладкого шампанского, ушла в свою комнату к телевизору, и через пять минут уже спала в кресле. У Лады Ивановны разболелась голова. Яков Моисеевич взялся за мытье посуды. Иван Ильич сидел рядом, вытирал вымытое. Без женщин было даже лучше. Спокойнее. Они долго сидели вдвоем, разговаривали, пили беленькую, закусывали солеными груздями и маринованными огурчиками с дачи. Вспомнили две столицы, Москву, где родился Иван Ильич, и Одессу, родной город Якова Моисеевича. Яков Моисеевич вдохновенно пел про одесские дворы и синее море. Иван Ильич вспоминал голубятню на Тверской и театральное училище, куда поступил против воли отца.

— Отец был священником, Яша. Он все это словоблудие ох как не одобрял. А мы ж — молодые, отчаянные! А кругом — Москва!

— Это какой был год?

— Двадцать восьмой, дорогой мой! Ты только-только родился в своей жемчужине у моря! — засмеялся Иван Ильич, потирая руки. — А! Давай-ка за это выпьем! За молодость!

— За молодость! Сколько было азарта! Сколько гонора! В Одессе без гонора — никак!

— В молодости без этого никак, Яша! Потом жизнь пообкатает, весь гонор собьет, а в молодости — как же без него!

Разошлись в пять часов утра, довольные друг другом. В доме было тихо. Капитолина Никитична изящно похрапывала в кресле напротив неработающего телевизора. Иван Ильич расстелил постель.

— Капуся, — позвал он. — Ложись нормально, а то ноги к утру затекут. Капусенька, девочка моя!

Капитолина Никитична открыла глаза. Взгляд был бессмысленный, нездешний.

— Фу, ты! Напугал! Снится какая-то мерзость, — сказала она сердито, освобождаясь, наконец, от сна. — Аж все внутри дрожит.

В двадцатых числах января один за другим Иван Ильич и Яков Моисеевич отпраздновали дни рождения. Одному исполнилось семьдесят восемь, другому — на двадцать два года меньше.

В конце января Якова Моисеевича отправили в командировку на дальнюю строительную площадку под Читу. Лада Ивановна нервничала. Капитолина Никитична плохо себя чувствовала, у нее то и дело подскакивало давление. Несколько раз вызывали скорую. У Ивана Ильича опять начались перебои в сердце, он захандрил, загрустил. До весны было еще далеко. В начале февраля он вдруг засобирался в Москву, к сестре, которую не видел уже лет десять. Он сходил на железнодорожную станцию, узнал про билеты. Дорога была неблизкая, с пересадкой в Перми и занимала почти двое суток.

— Капуся, а не навестить ли нам Москву? — сказал он вечером полушутливым тоном.

— Москву? Ванечка, ты с ума сошел! Нас с тобой снимут с поезда по дороге и отправят в лечебницу. И будут конечно же правы!

Вечером Капитолине Никитичне стало плохо. Поднялось давление. Приехавшая на скорой врач поставила ей укол и велела не волноваться. Иван Ильич чувствовал себя виноватым и решил до весны не заводить разговоры о поездке. Может быть в апреле, после ее дня рождения, когда сил прибавится, и мир будет выглядеть по-другому, более рдостно.

Иван Ильич умер в последний день февраля, незаметно и тихо, во сне. Ему снился великолепный немецкий жемчужный дог Гранд, с которым ему когда-то давно пришлось распрощаться. Он отдал Гранда другу, потому что его невеста терпеть не могла собак в доме. Невестой была Капитолина Никитична, которую он любил безумно, и продолжал любить до сих пор.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.