Бесплатный фрагмент - Здравствуй, животное

Здравствуй, животное.

Это произошло со мной на стыке двух эпох, как принято писать в модных романах и умных книгах, но это не модный роман и не умная книга, а просто кусок моей сраной жизни, кусок, который я собственными руками вырвал из нее и выбросил на помойку. Я уверен, что он (этот кусок) до сих пор там лежит, но как бы я не пытался его вернуть, что-то пока херово получается.

В общем, все случилось тогда, когда добрые китайцы подарили нам этого доброго друга, злого гения и личного психолога по имени — Смерть или просто Джи Ви Аш. Мой друг, пойми меня правильно, я не читаю тебе нотацию. Да мне, если честно, вообще насрать, читаешь ли ты эту книгу или нет… Мне также на это насрать, как и тебе на свою собственную жизнь! Но если твой опыт заставил тебя взять её в свои руки, тогда еще не все потеряно. Потому что есть разные способы убить много людей: можно скинуть ядерную бомбу, как на Хиросиму и Нагасаки, можно пробраться в водоочистные сооружения и налить яд в резервуары с питьевой водой, а можно изобрести кайф.

Да-да, ты не ослышался, именно изобрести, а не сделать. Изобрести синтетическую наркоту, которая отправит тебя в ад намного быстрее, чем героин, кокаин, морфин, марихуана и так далее. Только разница между смертью большого количества людей, которые хотят жить и которые, наоборот, не хотят — это желание, ну и, конечно же, знание, потому что ни в чем неповинные люди даже иногда не знают, что скоро умрут от рук каких-то дебилов, а обычные наркоманы знают это. Точнее, конечно, сказать, что мы считаем себя бессмертными до поры до времени, но это только до поры. Это был декабрь 2014 года, точнее 16 декабря. Я работал в театре актером. Это был необычный театр, хоть и находился в провинции. О нем знает весь мир, и даже большинство столичных театров по сравнению с ним — просто кружки самодеятельности, да простит меня Станиславский. Ой, извини, друг, это имя тебе не знакомо, если интересно — загляни в википедию или гугл, вроде там получает знания современная молодежь, да и старики тоже, в общем, ты меня понял. Но его название я писать не буду, потому что не хочу, чтобы моя тень и отпечаток моей безалаберности ложился на светлую и добрую личность директора этого театра, да и на описание его потрясающей личности уйдет у меня столько же времени, сколько я потратил на свою пока еще короткую и никчемную жизнь. Почему работал? Да потому что как раз в этот день меня и уволили! Помню как сейчас: на доске позора висел приказ «за неоднократное нарушение творческой дисциплины», дальше моя фамилия, имя и подпись директора. А по-другому и быть не могло. Да я работал не покладая рук и, если честно, любил свою работу. Я играл на сцене и еще по совместительству был монтировщиком декораций. Не скрою, в миг моя жизнь рухнула, потому что каким бы дерьмом я не был, у меня были свои планы и цели. Но, парень, когда ты в кумаре и полном неадеквате, а спиртным от тебя не пахнет, но глаза с красными прожилками похожи на разбитые боковые стекла машины, тут не надо быть победителем «Битвы экстрасенсов», чтобы определить, что перед тобой обдалбос. Причем такой, которому кажется, что он гений маскировки. Таким был и я. Но сказать, что я делал это от хорошей жизни — это значит повесить на твои уши полкилограмма лапши. А сказать, что от плохой — значит на твоих глазах толкнуть старушку под автобус, а потом сказать, что эта дерзкая и неадекватная старуха сама запрыгнула под него. Нет, все было вкупе, в каком-то сраном балансе, природа которого мне до сих пор не понятна. Я не буду описывать предыдущие семь лет работы, да и не в этом суть, пока суть как раз в том, что произошло, когда я полностью опустился на дно. Причем не просто опустился, а еще и припустил в штаны, но об этом дальше.

Я остался без работы, без девушки, которая итак, в общем-то, давным-давно поставила крест на мне. Может, она меня, конечно, и любила, но относилась ко мне, как к больному бездомному, которому иногда перепадали тепло и ласка прохожих в виде звонких монет. Мы встречались с ней три года, терпению её можно было позавидовать, да и моему, конечно, тоже. Но опять же не будем уходить в лирику, потому что в реальной жизни её мало, а особенно её мало в жизни нарка, там только хардкор! Итак, меня уволили, и что в этот момент моей жизни делаю я? Конечно, беру телефон и набираю его номер. Моего и на разбитые боковые стекла машины, тут не надо быть победителем «друга». Почему это слово взято в кавычки? Да потому что у нарка друзей нет, а есть только дилеры, барыги, ну и туснички — это тот контингент, с которым они, мы, вы, как правило, курим, засыпая в подъездах с банкой или в машине, прожигая свои вещи этими веселыми непоседливыми угольками тлеющих сигарет.

— Але, че, ты дома?

— Да, я дома…

Это был глупый вопрос, потому что этот мой тусничок никогда не выходил из своей квартиры, да он и был моложе меня лет на 6, и отчасти меня бесило то, что нигде не работая и ничем не занимаясь, у него есть «своя» квартира. Конечно, она была не его, но у него были очень богатые родители, которые любили свое чадо и поселили его туда после того как он сходил в армию на год. У этого парня были тогда большие возможности, но его голова вмещала только один лозунг по жизни. Как-то я его спросил: — Эй, тыква, а че ты будешь делать, когда придешь из армии? Он отложил банку, на которой тлела ромашка полевая, и сказал: — «Я? А че я? Как только из армии приду, предки мне подарят Кадиллак Эскалейд, я возьму этот сраный Кадиллак, посажу в него проституток и их там будет столько, сколько влезет, сам сяду за руль, насыплю самую большую насыпку, курну, разгонюсь с этими бабами по Ленина и влечу на полной скорости в первый попавшийся бензовоз». Так он и сделал, только бензовоза не было, а влетел он в остановку обычную автобусную. Слава Богу, что была ночь и людей не вблизи, не на самой остановке не было, да и скорость Кадиллака, подаренного ему родителями после армии, была километров шестьдесят, потому что скуренная им перед этим насыпочка была больше, чем предполагалось, раза в четыре! Конечно, там была и потеря сознания, и полицейские с бровями, похожими на жопы макак, и кричащие проститутки, и злые сутенеры, которых, кстати, мало было чем отличить от бровежопых ментов, но тогда тыкву отмазали родители. Откупили от ментов и сутенеров, да и дали кое-кому повыше на лапу, чтобы дело с остановкой замяли, а то остановка-то не чья-то, а казенная. Через двадцать минут после звонка я уже был около его дома и звонил в домофон. Трубку подняла его подруга, сука та еще, если честно.

— Але, че пришел? Он спит.

Понятно дело, спит, он же обжабаный.

— Дверь открой.

— Заходи, — тихо промямлила его клюшка, как он сам её и называл.

Я залетел в подъезд пулей, потому что уже изрядно промерз, хоть и шел недолго, на усах был иней и задница тоже замерзла, даже подштанники не помогали. Мы их называли колготками, и ношение колготок подразумевало под собой то, что ты бережешь свое здоровье и, конечно же, хозяйство. Дверь открыла клюшка. Изрядно пропитое лицо этой девушки двадцати с небольшим лет вызывало во мне постоянное отвращение. Я даже старался смотреть на нее только тогда, когда она обращалась ко мне, потому что в других случаях моя паранойя пыталась всечь ей с правой от испуга. Одета она была только в нижнее дешевое белье непонятной расцветки, которое обычно висит в отделах дешевой одежды в супермаркетах, и когда ты идешь мимо этих лифчиков и трусиков, рука сама невольно тянется их полапать. С формами у нее было все в порядке, не считая того, что уже к двадцати годам её грудь была рыхлой с землистым оттенком, а попа напоминала желе, когда она разворачивалась и заходила в квартиру, впуская меня.

— Закрой за собой, — сказала она, влезая под одеяло на диване в гостиной. Его было хорошо видно из прихожей. Диван этот я знал очень хорошо. Но не в плане того, что он «помогал» мне в приобретении сексуального опыта, нет. Это был настоящий боевой аэродром для наркоманов. Дешевый дерматин, которым он был обтянут, сверху был прожжен практически везде, куда падал взгляд, также он весь был в жирных разводах от пролитого на него пива. Его никогда не чистили и никогда не выбрасывали просто потому, что было лень, да и когда ты засыпаешь после напаса, тебя вообще уже мало что волнует…

Я захлопнул дверь, снял обувь и прошел на кухню. На кухне окна были завешаны независимо от времени суток, и там постоянно было темно, только слабый свет от кухонной вытяжки помогал различать силуэты предметов и людей, если, конечно, там кто-то был. В тот день там сидел только Тыква. Он был изогнут, как знак вопроса, голова его была уперта в стол, он тяжело сопел и был не в адеквате, но, не смотря на то, что он был овощем, банку из руки не выпускал. Это была его главная фишка. Он мог упасть в подъезде, заснуть за рулем или даже во время секса, но банку из рук никогда не выпускал — это был самый крепкий союз в его жизни. Кухня напоминала пещеру, в углу у окна стоял большой дорогой холодильник (причем это была единственная дорогая вещь в квартире, которая не ушла в ломбард только потому, что Тыкве некому было помочь его туда отнести). В него упирался угловой стол, три табурета по периметру, электрическая плита «Лысьва», которая всегда была покрыта сгоревшим слоем пищи и никогда не мылась. «А зачем?» — так говорил Тыква, когда на некоторое время приходил в себя. Раковина выполняла функцию резервуара для грязной посуды, а под ней находилась мусорная свалка этой квартиры, из-под которой обиженно выглядывало мусорное ведро. Этакий уголок «живой природы», в котором мирно уживались дрозофилы и тараканы.

— Э, давай вставай уже, — небрежно толкая в голову Тыкву, канючил я. Но это было бесполезно. Можно было вынести его на улицу, раздеть до гола и закопать в снег, но даже это не привело бы его в чувства. С этим «солнечным Джи Рафом» Тыква не просто жил, как он мне сам говорил, что даже от секса он получает меньше удовольствия, чем от этого смертельного курева. Так как было бесполезно будить его тело, и оставалось только ждать, пока его отпустит, я решил выпить горячего чая, хотя это было сложно. Чтобы попить чая на этой чудо-кухне, нужно было постараться. Да, была плита и электричество тоже было (кстати, коммунальные услуги оплачивали тоже его богатые родители), но не было чайника. Зато была литровая банка и маленький кипятильник. Так в этой пещере мы добывали кипяток.

Пробуждение.

Кипятильник уже через пять минут довел воду до кипения, как раз примерное время терпения любого обдалбоса. И если барыга не приходил в назначенный срок, или что-то шло не так, то начиналась «шкура». Некоторых шкурило так, что они даже не замечали, как попадают в руки к полицейским, когда неосторожно забирают закладку. Вот и для меня как раз прошло пять длинных минут. Они были настолько длинными, как будто я стоял на железнодорожном переезде, чтобы перейти на другую сторону, а передо мной как будто назло медленно плыл состав с углем. Мой овощной кореш по-прежнему толкал своей головой стол в сторону холодильника, и, глядя на него, мне казалось, что я сижу рядом с быком, упершимся в загон. Просыпаться это бренное тело не спешило, что уже изрядно бесило меня, и шкура покрывала глаза белой пеленой. Знакомое чувство, да?.. У меня был чай, но он был горячим и безвкусным, и приносил мало удовольствия, только занимал мои руки и рот, потому что в руках не было банки, и это отчасти спасало. В какой-то момент тело пошевелилось, и меня это встряхнуло. Я понял, что скоро мой тусничок проснется, и зашкурился еще больше. Прошло еще где-то минут пять, прежде чем Тыква всхлипнул, пошевелился и разжал руку с банкой. Она с треском упала и закатилась под стол. Потом он хрюкнул, как большой свин, и медленно поднял голову. Конечно, сейчас мне стыдно об этом писать, но тогда я обрадовался, что его отпустило. Теперь я знал, что мое путешествие в вязкую, теплую черную дыру уже совсем близко. Что я смогу забыть про увольнение, про то, что у меня уже месяцев девять не было секса, и про то, что своим увольнением я обрадовал многих своих коллег, хотя сам был в этом виноват, и рука, которая записала меня в неудачники, была моей собственной, но нарк никогда сам не виноват. Виноваты все вокруг, только не он сам. Тыква повернулся и посмотрел на меня. Лицо его было похоже на переваренный пельмень, изо рта на пол капал бульон.

— Че?… — это был его первый вопрос, когда он меня увидел. Не дожидаясь ответа, он спросил: «Где банка?», — «Под столом», — в грубом тоне ответил я. «А, ну че, давай её сюда!» Я думал, что вот он проснулся — полдела. Теперь надо, чтобы он достал дерьмо. Да, дерьмо. Именно так мы называли то, что курили, и то, от чего полегло так много молодых ребят, которые искали быстрый кайф, но, увы, находили только смерть. Она всегда приходила неожиданно. Рубила бошки молодым парням и девушкам, небрежно складывая их на тротуары, рули автомобилей, скамейки парков и больничные койки.

— Ну че, пошли… Давай быстрее! Вставай, одевайся, — нервно,

почти истерично требовал я.

— Куда? Ты че, олень? Не надо никуда идти… — спокойно мямлил человек с головой пельменя, сидевший напротив меня, — Ща всё будет, успокойся.

— Меня уволили с работы! — продолжал пищать я. — И вообще меня уже все задолбало, задолбало жить с родителями, работая по четырнадцать часов в день, спать в одной комнате с мамой! А еще задолбало то, что, находясь в отношениях, я не занимаюсь сексом уже девятый месяц, и мою девушку это полностью устраивает! Только не меня, понимаешь?!

— Да успокойся ты… Ты че орешь, мурена? Сейчас все будет…

После этих слов он попытался встать, но с первого раза у него это не вышло. Передо мной сидел трясущийся старик двадцати лет. Опершись обеими руками о стол, он с трудом встал, но, сделав шаг, вылетел из кухни, как пьяный, хватаясь за дверной косяк, и все, что попадалось под руки ему на пути. Потом он резко остановился и стоял, шатаясь, еще минуту, попутно соображая, где он вообще находится, и кто лежит на диване.

— Клюшечка моя маленькая, — сказал он, немного пройдя в себя, узнав свою пассию, тяжело сопевшую на диване, и подсел к ней.

— Спит, че, — констатировал он.

Не знаю, что было между ними, но одно я знал точно: Тыква никогда никого не любил. Ему было попросту насрать на это слово или чувство. В этом он тоже никогда не разбирался, и, так как это была его квартира, он не сильно-то и держался за Машу.

Да, кстати, у нее даже было имя, и практически после каждой ссоры она собирала вещи в чемодан, а он брал этот чемодан и кидал его вниз с балкона третьего этажа. Маша в слезах проклинала его и выбегала из квартиры, после чего он спокойно закрывал за ней дверь, садился за стол на кухне, брал банку, сыпал на нее отраву, прикуривал, глубоко вдыхал, и через секунду голова его со стуком опускалась на стол. Правда, на следующий день они были снова вместе, потому что ей попросту негде было жить, а ему просто не с кем было спать. К нему её привезли его знакомые нарки на одно из джи ви пати. Она тогда приехала к подруге из другого города в Ебург, чтобы поступать в институт или найти работу, но у нее не вышло ни того, ни другого. К тому же, с подругой они поссорились, и та просто выгнала её на улицу. И как раз в тот момент её жизни, когда она сидела на остановке южного автовокзала, четкие ребята, решившие раскуриться, как раз ехали мимо. Конечно, это была не отзывчивость на проблемы девушки. Просто легкий куш, причем куш из другого города, как они узнали в последствии, да еще и с маленькой психологической травмой. Конечно, ребята сразу же проявили мастерство ухаживания и доброты, поинтересовавшись, что она делает так поздно на остановке одна, и не изъявит ли она желания прокатиться с ними в этот прекрасный вечер? Маша была не робкого десятка, да и на родине ей уже приходилось сталкиваться с гопо-флиртом. Ночевать ей было негде, и она, конечно же, согласилась. А ребятки эти как раз ехали к Тыкве на квартиру, чтобы без особого палева покурить и расслабиться. Вот так Маша оказалась на квартире у Тыквы, там они и познакомились. Тыква встал с дивана и побрел в ванную. Меня ужасно шкурило, «глаза потели», и было такое ощущение, что я сижу в парилке. Я слышал, как мое знакомое «животное» хрюкает и сморкается, приводя себя в «порядок». Порядок относительный, потому что наше общее «удовольствие» разрушало также быстро, как и приносило кайф. Да и кайфом это нельзя было назвать. Это была смесь из сильного возбуждения и паранойи, которая в конечном итоге усыпляла тебя, погружая в беспамятство. Тыква вышел из ванной бодряком и уже не шатался. Небрежно шлепнул Марию по попе, которая по прежнему крепко спала, и зашел на кухню

— Ну че, бахнем? — спросил меня он, открывая духовой шкаф.

— Давай быстрее, — нервно и грубо ответил я. Он достал целлофановый мешок, с трудом вмещавшийся в кулак, и развязал его зубами.

— Ну что, прокатимся на желтом мерседесе, сэр? — играючи спросил Тыква. Он никуда не спешил. В глазах его играло предвкушение, но его адекватные реакции никогда не были долгими, потому что после того, как он делал первую затяжку, он падал лицом в стол, и эта затяжка была для него последней на ближайшие пятнадцать минут.

— Че там у тебя с работой?

Я прикурил сигарету: — Меня уволили! — с дымом ответил я.

— Че? Как так? Ну-ка давай поподробнее! — с неподдельным интересом спросил Тыква. Ему действительно было интересно в силу того, что почти все свое время он тратил на то, что подпирал своей головой стол на кухне.

— Я не хочу об этом, и буду благодарен тебе, если ты вообще меня об этом больше не спросишь, потому что кроме того, чтобы обдолбиться в хлам, я больше ничего не хочу. Он посмотрел на меня с присущей ему интригующей улыбкой и резко кивнул.

— Ща ты так улетишь, что валенки завернуться. Язык его был богат на выражения такого рода. Он достал две новые алюминиевые банки, слегка надавил на одну, потом на другую, чтобы сделать «лунку», достал иглу, сделал в каждой лунке по несколько маленьких дырок, и протянул одну банку мне. Волнение встало комом в горле. Я очень хорошо знал это чувство. Его испытываешь тогда, когда вот-вот должно случиться что-то хорошее или, наоборот, плохое, или когда пытаешься познакомиться с девушкой, которая нравится, но к которой боишься подойти. Рука моего компаньона, похожая на кран, опустилась в мешок и, зацепив тремя пальцами эту грязную пыльцу, потянулась к моей банке, насыпав пыльцу смерти на мой «кораблик». Он ловко проделал те же манипуляции со своим приспособлением и взял его в руку.

— Ну что, будем? — спросил он меня, протягивая ко мне свою банку, чтобы чокнуться. Да, мы делали так всегда. Это было своего рода ритуалом. Мы чокнулись, достали зажигалки и поднесли банки ко рту. Этот ритуал мы проводили синхронно перед каждым уходом во тьму.

Первый звонок.

Когда ты куришь, тебя не волнует ничего. Тебе ничего не нужно. Ни денег, ни секса, тебя не мучает жажда, ты не нуждаешься в общении. И вообще, ты самодостаточен. Но, друг, это всего лишь иллюзия, которую создают эйфоретики, иллюзия личного космоса. А если быть честным — ты всего лишь муха в стакане, которая решила попить, и которая медленно лезет внутрь стакана, чтобы утолить жажду, но стенки стакана скользкие и её хрупкие лапки медленно соскальзывают в воду. Она пытается взлететь, выбраться из этого стакана, но уже поздно, её целлофановые крылышки намокли, и она даже не поняла, как оказалась в ловушке. Она будет барахтаться в этом стакане и пытаться вылезти, но коварное гладкое стекло уже не будет сухим, как в начале, и муха уже не полетит, как прежде, её попросту нет. Она мертва и ей уже всё равно, что с ней происходит. Когда ты куришь это дерьмо, ты спишь. Потом просыпаешься, снова куришь и снова спишь, в паранойе отсыпаешь это дерьмо из общей кучи в свою нычку от страха, что когда ты в следующий раз проснешься, джи РАФ уже убежит. И так могут проходить дни, недели, пока не закончится это дерьмо, ну или пока ты просто не сдохнешь. Я очнулся на полу. Моя голова была в мусорке, а ногами я был под столом. Через мутную пленку глаз я видел какой-то силуэт, который маячил по кухне, переступая через меня. Я чувствовал запах подгоревших блинов и дешевого парфюма — это была Маша. Мне почему-то казалось, что сейчас утро, и я с полной уверенностью пожелал этого утра ей, но ответ меня удивил: — Ага, утро… Девять вечера, придурок! Давай, вставай, мешаешь мне готовить, айбол…. Тут я услышал голос Тыквы: — Следи за трещиной, женщина! Знай свое место. Конечно, в этой квартире она была на птичьих правах и платила за свое житье сексом и готовкой, а единственной истерикой мог быть отказ от домашних обязанностей на один день, чего Тыква, конечно, не мог выдержать в силу того, что он хоть и был наркоманом, но из богатой семьи, и привычка к прислуге осталась. Он проявлял мастерство перевоплощения, и тут же из сутулого укурка превращался в супер идеального мачо. Мягко подкатывал к ней, сидящей на диване, и принимался мурлыкать и мяукать. Делал он это, честно сказать, как умственно отсталый, но её это не оставляло равнодушной. Полежав еще немного на «домашней помойке», я потер глаза и резко встал. Когда шкуришь, ничего не интересует, кроме насыпки. У тебя ничего не болит, а в голове суп со шкварками из твоих мозгов. Уборная встретила меня резким запахом аммиака, какой, бывает, встречаешь на улице в тех местах, куда молодые парни и девчонки бегают время от времени напившись пива и справляют нужду. На туалет обязанности Марии не распространялись, и поэтому, может быть, там и стоял такой фан. Ванная комната была похожа на место, где разделывают мясные туши. Единственное, чего не хватало, это плахи по середине. Сливной бочок унитаза не работал, и приходилось набирать воду в старый пластиковый ковш и смывать все «свои дела». Перед стульчаком стояла стиральная машина, но это была не лучшая её локация, потому что когда ты сидел на «белом камне», твои согнутые колени упирались в нее, и это было жутко неудобно, особенно для наркомана, которого в трезвом состоянии бесило все. На машинку были навалены грязные вещи, стирать их никто не собирался. И когда я задавал вопрос Тыкве: «Слышь, амеба, ты почему не стираешь?» Он всегда спрашивал меня в ответ: «А зачем?» И, если честно, этот ответ ставил меня в тупик. Тыква всегда отличался своей гипербезалаберностью, и этого у него было не отнять. Когда мусора на кухне становилось слишком много, он брал мусорные мешки и скидывал их с балкона вниз. То же самое он проделывал и с использованными презервативами, и с только что выпитыми бутылками пива. Ему, конечное, что-то кричали прохожие и жильцы с нижних этажей, но ему было на это по барабану. Он кричал им в ответ разные ругательства и показывал средний палец. А когда-то до первой встречи с Джи Рафом он был примерным маминым мальчиком. Он учился в военном училище, куда пристроила его мама, и даже делал успехи в спорте и строевой подготовке, а так как из этого заведения отпускали домой только на выходные, появляясь дома, он даже сам убирался в комнатах огромной родительской квартиры, отпуская горничную домой. Но потом все резко изменилось. Он стал сбегать из училища во время рабочей недели и слоняться по городу с каким-то своим другом, пить пиво, а так как он нигде не работал, и ему нужны были деньги, он воровал их из дома. Его мать была очень богатой и не замечала пропаж мелких сумм. Через какое-то время эти «преступления» вскрылись, и родители, которые сначала не хотели отдавать свое чадо в армию, резко поменяли свое решение. К счастью для Тыквы тогда был принят закон об одном годе службы вместо положенных двух. Но даже служба в армии не принесла своих плодов. По приходу из нее ему подарили квартиру и Кадиллак. Любой парень, живущий в нашей стране, может только мечтать о таких подарках судьбы, а Тыква ничего этого не ценил. Он стал устраивать вечеринки с размахом и проститутками, а через какое-то время туда добавились и наркотики. Дальше становилось только хуже. Став зависимым, он заложил все ценные вещи в ломбард, которые, в последствии, забрали за долги. А на вопрос его матери «Когда ты собираешься все это выкупать?», он отвечал ей также, как и мне: -«А зачем?» Что, конечно, приводило её в ярость, но она ничего не могла с собой поделать — это был её единственный сын, и она любила свое чадо таким, каким оно было. Я сидел на унитазе, задумавшись о том, где я буду теперь искать работу, о наших отношениях с моей девушкой, о своей маме, для которой мое увольнение будет ударом, и о том, как мне за все это стыдно. Стыдно за то, что не смог удержать синицу в руках, ведь тогда у меня было все, а теперь я был ничем. Ничем, сидевшем на унитазе с упирающимися коленями в стиральную машину, от которой даже в неработающем состоянии было больше пользы, чем от меня. Дверь в эту «пещеру» не закрывалась. Правильно, а зачем? И в тот момент, когда я остановился в своих размышлениях о высоком на том, чтобы «завязать», дверь распахнулась. Это был Тыква.

— Ну и че ты тут сидишь в позе орла? Джентльмен удачи… — и заржал, как конь. Сам пошутил, сам посмеялся — это была еще одна отличительная черта, присущая ему. Впрочем, как и многим ребятам в нашей стране, ребятам нашего контингента.

— А че мне делать? Плясать? Закрой дверь! Видишь, я занят!

Он заржал еще сильнее: — Ну, тогда извините, сэр, оставляю вас одного в вашем офисе с важными делами. Когда он ушел, я уже и забыл, зачем пришел сюда, и о чем думал до этого. Ко мне вернулась шкура, а с нею и паранойя. Я быстро встал, провернул все прелюдии и вышел. На кухне меня уже ждала железная банка, пережаренные блины и мой «убитый» друг. Когда куришь эту отраву, напрочь забываешь о чувстве голода, да и блины, похожие на ветошь, которую держат в машине для всяких протираний, совсем не вызывали аппетит. Отравы осталось мало, она уже сгущала кровь Тыквы, пока тот спал, поэтому мне хватило только на то, чтобы попрощаться со шкурой и вяло повтыкать, позалипать перед окном. На улице шел снег, все люди куда-то торопились в преддверии Нового Года. Кто-то по магазинам, кто-то просто бухал в предвкушении праздника, только мы никогда не спешили, нас ничего не волновало. Ну, конечно, кроме Маши. Она периодически закатывала истерики своему торчку-бойфренду по поводу отсутствия подарков, сюрпризов и всяких там разных приготовлений, но в ответ только слышала пресловутое «а зачем?». Конечно, у нее опускались руки, ну а что еще она могла сделать, кроме того, чтобы пить? Уехать к родителям она не могла за неимением средств, да и Тыква её никуда не отпускал, потому что понимал, если она уедет, у него не будет «машины для удовлетворения потребностей и уборки по дому». К сожалению, он был торчок, а становясь торчком, ты становишься животным, которое испытывает не чувство, а потребность, точнее, набор потребностей, которые разрушают не только его, но и окружающих. Только окружающие это и замечают.

Алюминиевая банка упала, а после нее на пол рухнул Тыква. Это заставило его проснуться. Не замечая меня, он встал на колени перед столом и начал ворошить все бумажки и пакетики, лежащие на столе, в надежде найти еще одну дозу, но не нашел. Потом он поднял голову на меня:

— Где Джи РАФ?

— Все кончилось, — ответил я.

— Вот черт, надо звонить барыге.

Себя наркоманом Тыква не считал, и даже обижался, когда я в шутку называл его так.

— А это че за ветошь? — глядя на блины, спросил он меня.

— Это блины, сэр. Ваш поздний ужин, — смеясь, ответил я.

— Эй, клюшка! Ты сама-то их ела? Ты вместо муки золы туда бахнула?

И мы заржали вместе. Это был смех на грани сумасшествия, и мог любого довести до психоза, только не нас. Мы постоянно находились в состоянии психоза и потребности.

Он взял телефон. Это вторая дорогая вещь, после холодильника, этого материального мира, которая была у него. Тыкву знали все нарки с района, и поэтому когда они не могли найти барыгу, то шли к нему. Через закладки мы не работали, это была, как у нас говорили, тухлая тема. На закладках тебя могли поджидать либо менты, либо парни из Фонда, или вообще местные энтузиасты, борцы за здоровый образ жизни. Тыква был кем-то вроде посредника, и они знали, если на районе «ромахи» нет, то она есть у Тыквы, причем в избытке, а с Тыквой можно было расплатиться чем угодно: от телевизора до собственного паспорта. Вещи он, как правило, относил в ломбард, а на паспорта брал деньги в киосках быстрых займов или оформлял кредит. Конечно, без определенного рода связей он бы этого делать не мог, но они у него были, потому что наркоманы есть везде, друзья мои, просто их еще не спалили, как меня. Он набрал телефон, включил громкую связь, пошли гудки.

— Але, да, че хотел? — вырвалось из телефона.

— Здоров, братишь, — радостным голосом подхватил Тыква.

— Здоров, здоров… — отвечал ему телефон.

— Слушай, друг, есть че?

— А есть пассажики? — раздался встречный вопрос.

— Найдем, — в полной уверенности вставил Тыква.

— Ща буду у тебя через десять минут.

— Звони в домофон.

Он радостно потер руки, взял блюдо с блинами и высыпал их в мусорный мешок со словами: «Еще отравимся…". Мы оба опять заржали. Через десять минут, а, может, и чуть больше, на пороге уже стоял барыга. Это был Лишай. Звали его так из-за лысины на голове. Ему было двадцать пять, и в свои двадцать пять он уже имел лысину, но это не волновало его, его волновали только деньги, и то, сколько отравы он может продать в день. Сам он не курил, и считал это гиблым делом для себя.

— Я ненадолго, давай по-быстрому. Короче, Тыква, вот мешок, за него я хочу пять тысяч, вернусь через два дня. Только не скури все, как в прошлый раз. И еще, это какая-то новая хрень. Китай придумал новую формулу, ты слышал про ребят из Каменска? Там, где отъехало двенадцать торчков… Так вот это такой же Джи РАФ, будьте осторожны, парни, хотя я знаю, что это вас не остановит. И он был прав. Сколько бы не происходило вокруг смертей из-за этого шлака, это никого не волновало. Нам всегда казалось, что это нас не коснется, тогда мы еще не знали, как были не правы. Маша зашла на кухню с истерикой — это была единственная форма разговора двух этих влюбленных.

— Я больше не буду тебе готовить!

— Да ты и готовить то не умеешь, — язвительно возразил Тыква.