Пролог
От сумы и от тюрьмы не зарекайся.
(народная мудрость)
Я сижу в комнате свиданий блока «В» женской тюрьмы Литтлхам за тем же столиком у окна, за которым меня обычно ждал Питер. Столик чуть ниже нормального обеденного, но выше журнального. Под него трудно убрать ноги, тем более что на мне туфли на каблуках. Сижу полубоком. Я долго готовилась к этой встрече. Выбирала, что надеть. Хотелось подчеркнуть свою свободу, но и не обижать подругу, не выстраивать стены: вот, мол, мы — свободные люди, и вы тут в ваших серых трениках и фуфайках. Кажется, удалось одеться просто и универсально: хорошие джинсы, белая футболка и вязаный кардиган.
Я жду Ольгу.
Ее ведет толстая, неопрятная, с сальными, зачесанными в заколку-клипсу волосами, охранница. Не будь на ней белой форменной сорочки, черных брюк с лампасами и связки ключей на толстой цепи, пристегнутой к широкому брючному ремню, она сама сошла бы за заключенную.
— Хорошо выглядишь, — кивает она мне, — освободилась, значит?
— Да, вот — свободна. А ты, как я погляжу, все еще здесь, — парирую я ее реплику.
— Ну, ну, поговори, — она беззлобно грозит мне пальцем и отходит к двери.
Мы с Ольгой садимся друг против друга и она, как дикий зверек, принюхивается к воздуху над нашим столиком.
— Боже мой, я уже и забыла, как пахнут хорошие дорогие духи.
— Не завидуй. Я тебе оставлю флакон.
— С ума сошла. Украдут на следующий же день.
— И что? Тут и собаки не надо, чтобы найти по запаху воришку.
— Пользоваться не будут. Будут беречь и по ночам под одеялом нюхать. Ладно, как ты?
— Я? …Даже не знаю, с чего начать.
…До поры до времени я не посвящала своего работодателя в суть событий. Ни про картину, ни про разговор с Анитой. Только рассказала Джеку о своих планах на поездку на Рождество к родственникам бывшего мужа. Он так воодушевился. Он вообще очень легко воодушевляется — взрослый ребенок; потому, наверное, и не женат. Он потребовал от меня фоторепортажа всей семьи и даже сделал ранний рождественский подарок — мобильный телефон, где камера с каким-то там супер-пуперским расширением и безумным количеством пикселей.
— Ну, и тебе удалось все сфотографировать?
— Естественно. Фото елки, индейки и семьи я послала Джеку, а фото картины сразу же отправила Аните и зареклась не думать, не гадать, не считать дни до возможного ответа. Просто отправила и забыла. Я вспомнила твою любимую поговорку: зачем иметь собаку и самому лаять, и решила полностью положиться на Аниту. Она хоть и бывший, но адвокат, ну и процент от продажи, тоже, знаешь ли, хороший стимул. Понятно, что такие вопросы не решаются в один день.
— Это точно, — соглашается Оля.
— Короче. Ответ от экспертизы пришел месяца через три. Официальный, сухой и лаконичный: судя по фотографиям, эксперт был почти на 100% уверен, что это НЕ Иоганн Якоб Дорнер Младший, но… И тут, Оля, сиди и крепче держись за стул…
— Ну, — подруга вся подалась вперед ко мне, и я шепотом, почти одними губами произнесла:
— Он, эксперт этот хренов, заподозрил, что моя картина принадлежит кисти… самого Карела Дюжардена.
— Кого?
— Карел Дюжарден — нидерландский художник. Родился в 1622 году в Амстердаме и умер в 1678 в Венеции, — вещаю я скороговоркой, как на экзамене.
— Нам, татарам, один хрен.
— Ольга, хрен — не хрен, но ты не понимаешь! Дюжарден уже почти пятьдесят лет в могиле лежал, когда Дорнер только начал пеленки пачкать. То есть картина не 18-го века, как я думала, а СЕМНАДЦАТОГО!!! Точную дату и авторство они могут назвать, только исследовав состав красок, оригинальность холста, ну, и после всех прочих манипуляций ультразвуком и рентгеном.
— А это для картины не вредно?
Я закатилась смехом, не могла остановиться — до слез. Утирая их, начала объяснять, что картина — это не беременная женщина, ей рентген не опасен. Да и все остальное — после того, как она столько лет провисела на чьих-то стенах над коптящим камином; примерно, столько же лет провалялась на чердаках; и после тридцати лет, проведенных в компании пауков и пыли у меня за шкафом, священнодействия экспертов в белых перчатках и в масках — не дай бог чихнуть на шедевр — ей, картине, только в радость.
— Ну?
— Что ну?
— Ну, во сколько они оценили твой шедевр?
— Не мой, а Карела Дюжардена.
— Стерва ты, Машка. Не томи.
— О’кей. Они поставили стартовую цену 17 миллионов…
Ольга, вытаращив глаза:
— А продали?
— За двадцать два.
— Маш, у меня нет слов, — шепчет она побелевшими губами, — я охуеваю.
— Оля, должна тебе честно признаться, я тоже, но… еще мне стыдно.
— Быть такой богатой?
— Нет. Мне стыдно, что я, дипломированный специалист, искусствовед и выпускница МГУ, могла лопухнуться в сто пятьдесят лет.
— Ну, мы все учились кое-как. Я, помню, в сессию до экзамена не мыла голову — примета такая была, мол, все знания вымоешь, а потом, только сдам, — сразу бежала в баню. Вот и получилась недоучкой.
— Нет, Оля, я себя оправдываю тем, что история искусства довольно широкая наука, но в мое время она была сильно заужена. Что толку было изучать западное искусство, когда никуда дальше запасников Пушкинского или Эрмитажа (и то — по блату или по спецпропускам) тебя не пускали. Какой мне был интерес до разницы там между Класом Берхемом и Паулюсом Поттером Мне не могло даже в самом невероятном сне присниться, что я их когда-нибудь «живьем» увижу — одного в Рейксмузеуме в Амстердаме, а другого в Картиной галерее в Берлине. Кто бы меня тогда выпустил на них любоваться?
— Ну, и что ты теперь собираешься делать? Объезжать все музеи?
— Нет, Оля, я уже не смогу по миру скакать.
— Это еще почему?
— Мне 66.
— И что?
— Знаешь, как-то боязно. С 666 ассоциируется. Со зверем, с опасностью, — тяну я.
— Да брось ты, Машка. У тебя все самое опасное уже позади. Если, конечно же, опять в какую-нибудь глупость не вляпаешься. Ты, главное, этот год продержись, а на следующий тебе уже будет 67, и все опасности тебя минуют.
— Я не о том. Я о том, что за восемь лет тюрьмы я разучилась жить на свободе. Я все время себя контролирую: как бы лишку не сболтнуть, как бы что не сделать не так. Никому не доверяю. Только тебе, и то, наверное, потому, что ты за забором и никак мне навредить не можешь.
— Ну, это ты напрасно. Руки и отсюда можно дотянуть, если понадобится. Только кому ты нужна?
— Вот, Оля, в самую точку. Никому я не нужна. Еще год назад не нужна была от слова «совсем», а теперь, с деньгами — нужна многим. Только я никому не верю и никаких отношений не хочу.
— Это ты про Джека? Он что? Под тебя клинья подбивает?
— Оля! Какие клинья! Он меня на двадцать лет моложе. Я ему если не мать, то тетушка. Я, конечно же, его отблагодарила за все, что он для меня сделал. Купила ему недвижимость в самом центре рядом с почтой и автовокзалом. Шумновато немного, но зато наверху квартирка, а внизу не просто лавчонка «Старая буква», а два в одном: букинистический магазин и интернет-кафе с отличным кофе-баром. Можно, так сказать, и интеллектуальный, и плотский голод утолить.
Мы недолго молчим. Ольга переваривает информацию, а я быстро пролистываю страницы воспоминаний: как занималась покупкой, отделкой, расстановкой книг.
— Оля, — обращаюсь к подруге, — я не Фома, не помнящий добра.
— Иван — родства.
— Какой Иван?
— Выражение такое. Не Фома. Фома — неверующий, а Иван — не помнящий родства.
— Ну извини. Видишь. Я не только историю искусства плохо учила, но и литературу тоже. Но я не про то, чего не знаю, а про то, что все помню. И все хорошее, что люди для меня делали, тоже помню. Джека отблагодарила. Анита свои проценты получила. Питеру памятник поставила. Джил, его племяннице, — закрыла ипотеку. А дальше вроде бы и тратить не на что. Ты у меня неохваченная осталась. Вот, хочу еще тебе денег дать. Детям на образование и тебе на хорошего адвоката. Может, все-таки вытащат тебя отсюда.
Она закрывает лицо руками:
— Не надо мне ничего.
— Не выпендривайся, — говорю я и вставляю ей в кулачок чек на 500 тысяч фунтов, — Анька придет тебя навестить, ей отдай. Она на счет положит. Не тебе, так хоть внукам.
Она на него даже не смотрит, молчит. А мне надо выговориться, и я продолжаю:
— Знаешь, Оля, я раньше все слезы лила: тех мужиков, что в нашей гонке на дороге вдоль моря на Кипре погибли, жалела. А теперь не плачу. Я, может, скажу ересь, но мне кажется, им повезло.
Оля отводит ладони от лица, в глазах не то ужас, не то вопрос.
— Это как это «им повезло»?
— Они, хоть и пожилыми пенсионерами умерли, а все-таки еще не старыми. Родственникам, конечно, рождественские праздники мы подпортили, но родственники что — погоревали и успокоились. Время пройдет, они сами начнут стареть и мне, небось, еще и спасибо скажут, что избавила их от необходимости за старперами ухаживать. Организовывать присмотр за ними и все такое. Это нынче, знаешь ли, больших денег стоит. Вот я и думаю: детей-внуков у меня нет. Надо бы мне в какой-нибудь приют поприличнее пристроиться. Чтоб, как последние восемь лет, — на всем готовом.
— Ну? И что? Нашла?
— Вроде бы нашла.
— И где?
— Знаешь, я с тех пор, как богатой стала, все время получаю всякие рекламные проспекты. Я даже жалобу в правление банка написала — какого хера они сливают данные своих вкладчиков. Правда, банк отнекивался: мол, они тут ни при чем. Как же — «ни при чем»! Наверняка кто-то из работников за процент сотрудничает с рекламщиками.
— Да ладно тебе, Маша, скряжничать. Всем жить хочется. Куда ты решила податься?
— Выбор широк: тут тебе и поселки вроде того, где Ия жила. И Мальдивы, и целые острова в Греции. Дома для престарелых на Кубе, в Мексике на тихоокеанском побережье, типа гетто, но для богачей. Я знаешь к чему склоняюсь?
— К чему?
— Есть такие плавающие апартаменты. Огромный лайнер, как круизный, но народу в три раза меньше. Вместо кают — квартиры и все, что нужно для жизни. И тебе кинотеатр, и супермаркет, и врач, и бары-рестораны, и спортзал с бассейном. Они еще рекламируют себя как плавающий остров, огороженный от всех социальных бед и эпидемий. Как тебе?
— Маш! Ну ты чё? Совсем рехнулась? Это же тюрьма! Тюрьма хуже нашей. Из нашей на худой конец можно, как Джо, сбежать или, как ты, в открытую дверь выйти. А там что? Ну ты сама подумай!
— Ну что ты все нукаешь — не запрягала. Я еще думаю. Я, между прочим, писать начала. Представляешь, какие там типажи будут? Ни Достоевскому, ни Диккенсу не снились.
— Ну, если тебе охота столько денег на типажи угрохать — скатертью дорога. Но. Если хочешь экономклассом — возвращайся сюда. Здесь «типажей» тоже, знаешь ли, хоть жопой ешь.
Мы невесело смеемся.
Надсмотрщица, стоя в дверях, выбрасывает вперед левую руку, смотрит на часы и слегка касается их указательным пальцем правой руки. Время свидания подходит к концу. Быстро встаем и обнимаемся. Похлопываем друг друга по спине. Ольга водит носом по моей шее там — за ухом, глубоко вздыхает. Она уже повернулась идти, делает шаг к двери. Я поднимаю сумку с пола. Отряхиваю предположительную пыль с донышка. Она возвращается ко мне:
— Ты не раздумала оставить мне духи?
— Нет, — говорю я и быстро кладу пузырек в карман ее тюремной куртки.
— Теперь я знаю, как пахнет свобода. Я буду ночами под одеялом их нюхать.
* * *
Из головы не идет разговор с Ольгой. Сколько всего мы с ней за четыре года бок о бок, жопа к жопе прожили, проговорили, проплакали и просмеялись. Теперь я одна. Сама по себе. А ведь как мечтала побыть одной! Это неправда, что тюрьма тебя изолирует, наоборот, она тебя «скучивает», причем с людьми, с которыми ты бы на воле, как говорила моя бабушка, на одном километре и срать не села бы.
Наверное, я мазохистка, но, отбывая свои восемь лет в разных тюрьмах в разных частях Англии, я никогда не смотрела за решетку забора. Я даже и не пыталась рассмотреть, что там, за ней. Я исключительно смотрела на тени, падающие на асфальт дорожки между корпусами, на стены этих корпусов. Солнечный свет, пробиваясь сквозь переплетения сетки забора, прутьев ворот, калиток и оконных решеток образовывал всевозможные конфигурации одного рисунка — клетки или полоски. К счастью, в Англии солнечных дней в году не так уж и много, так что основной окрас тюремной жизни все тот же — серый. Снаружи и внутри — как тюрьмы, так и души.
Тогда же я зареклась, что никогда в жизни не надену ни шотландской юбки, ни клетчатой ковбойки. НИЧЕГО, что имеет в своем рисунке клетку или полоску. У меня еще из той жизни, из «на воле», остался прекрасный костюм от Шанель, в черно-белую клетку с золотыми кантами-цепями и знаменитыми пуговицами в виде двух переплетенных букв «С». Но даже его я больше НИКОГДА не надену. Пусть висит. Когда-нибудь станет раритетом.
И вот, спустя восемь лет, это НИКОГДА наступило.
Я на свободе, с кучей денег. Денег так много, что мне, учитывая мой возраст, их НИКОГДА не потратить.
Теперь, когда мне 66 и я знаю до тонкостей, до миллиметров, до пикселей, что такое тюремно-сумное несчастье, мне, как никому и никогда, надо, просто необходимо разобраться и, если не испытать, то, по крайней мере, понять, что же такое «счастье».
…И в тот самый момент, когда я мысленно произнесла это слово, у меня в сумке зазвонил телефон. Номер неизвестный, но начинается на +7. Значит, кто-то из России.
— Алё, алё, Машка, это ты? — орет трубка родным, до боли знакомым и любимым голосом Дины.
— Я, я это, не ори так, — я даже отодвигаю телефон от уха, — Ты откуда звонишь?
— Из Москвы.
— А слышно так, как будто из-за угла.
— Это хорошо, что такая отличная связь, — говорит Дина и убирает децибелы. — Маш, я только сейчас узнала, что ты уже вышла. Как ты?
— Динуля, в двух словах не скажешь. С одной стороны, вот: свободна, а с другой, как раз сейчас сижу и думаю, к какому месту мне эту свободу приложить.
— То есть у тебя никаких конкретных планов нет?
— Нет. Тем более что зима наступает. В Англии это самый мерзкий сезон. Думала, куда б податься?
— Знаешь что? Приезжай-ка ты ко мне. Вместе зимовать будем.
— Куда к тебе? В твою двушку к Лёшке под бочок? Как он там? До сих пор холостой? Так и не нашел женщины лучше мамы?
— В том-то и дело, что нашел. Я уже и мечтать перестала, а тут девочка возникла. Симпатичная, умненькая. Я даже боюсь сглазить. Поэтому и переехала на дачу насовсем, чтобы у них под ногами не путаться.
— И как на даче?
— Красота. Снег. Тишина.
— У вас уже снег? — удивляюсь я, глядя в окно. — А у нас еще и желтеть не начало, хотя уже ноябрь. Правда, лето очень дождливое было, всё еще зеленое.
— Нет, нет. Тут уже зима. Но, ты знаешь, так хорошо: чисто, тихо. Поселок у нас, опять же, хороший. Соседи все, как и я, в основном одинокие пенсионеры. Вдовы или такие же, как я, «самостоятельные». Приезжай. У нас тут компания отличная, жизнь спокойная. Дом у меня большой. Бывшая академическая дача, как-никак.
— Помню, помню, — говорю я. — Ты ж после выпускного у родителей ключи потихоньку стащила, и мы почти всем классом туда закатились. Ох и нагоняй же ты получила, хотя я помню, как мы там за собой всё вылизывали и в порядок приводили — вроде как нас там и не было.
— Вот-вот. Но теперь ты дачу не узнаешь. После смерти папы, — ты, наверное, и не помнишь, ты уже уехала — мама одна осталась и на дачу совсем перебралась. Лёшка, пока маленький был, каждое лето у нее проводил. Вода и газ были, а отопление уже после папы провели и сделали дом «зимним». Вот. А теперь, когда и мамы не стало — мой черед здесь доживать. Это у нас такая станция «Перевалочная-Сортировочная». Переход на другую платформу. Следующая станция «Загробная».
— Дура ты, Динка, и шуточки у тебя идиотские. Типун тебе на язык. Извини, я и не знала, что мама умерла.
— Умерла. Уже шесть лет как.
— Господи! Как же я все просидела-то.
— Ничего, теперь можешь наверстать. У тебя на собак аллергии нет?
— Нет. Если только на служебных, и то в сочетании с колючей проволокой и охраной, — горько усмехаюсь я, — от этих тошнит.
— Нет. Колючки у нас нету, а есть пес: желтый лабрадор по имени Тоби. Мой и друг, и брат, и бэби, и охрана. Хотя… как охрана он очень так себе. Любит всех. И своих, и чужих. Всем рад.
И вдруг… Мне представился тот подмосковный дачный поселок. Я даже названия не помню, но разве это обязательно. Они все одинаково милы. Лесок вдали на пригорке, и небо над ним в два раза выше, чем над городом, и звезд в два раза больше. И мерцают они, и отражаются в девственной белизне свежевыпавшего снега. И детский стишок, кажется, Маршака. И картинка на первой страничке нового отрывного календаря. Папа вчера, пока мы с сестрой на елку игрушки навешивали, снял со стены старый, оторвал страничку «Декабрь 31» и повесил на его место новый. Ну да — Маршак:
В январе, в январе
Много снегу во дворе.
Снег — на крыше, на крылечке.
Солнце в небе голубом.
В нашем доме топят печки.
В небо дым идет столбом.
Спазм сжал мне горло, я и сказать больше ничего не могла, только промычала:
— Приеду.
— Вот и славненько, — обрадовалась подруга детства, — как соберешься, дай мне знать. Лёшка тебя в аэропорту встретит и сюда ко мне привезет. Он у нас теперь мальчик большой — на машине ездит. Не тяни. И да, много одежды не тащи. У меня тут все есть. И тулуп, и старые, но еще вполне пригодные шубы, и валенки. Давай собирайся, слышишь?
«Бедному собраться — только подпоясаться», — но вслух я этого не сказала. Мычала сквозь слезы и головой кивала, как будто она меня увидеть могла.
Глава 1
Душа, совершившая предательство,
всякую неожиданность воспринимает
как начало возмездия.
(Фазиль Искандер)
Поселок Перемогово — это, конечно же, не Переделкино, но тоже не абы как построен. Когда-то академические дачи стояли в сосновом бору, и никаких заборов между ними не было. Их первые владельцы, в основном физики-ядерщики (как Динкин отец), ходили-гуляли в полосатых штапельных пижамах меж рыжих прямых, как полоски этих пижам, стволов столетних сосен; время от времени наклонялись, чтобы подобрать особенно крупную ягоду земляники или черники. Погуляв по лесу, поздоровавшись с соседями и обменявшись впечатлениями о погоде, они возвращались в дом, поднимались на второй этаж, где у большинства из них в застекленных наборным стеклом эркерах-балконах стояли письменные столы. Жена или домработница — у кого как — приносила чай в подстаканнике и вазочку с сушками-пряниками. Академики садились за работу над своими чертежами, расчетами, записями, и, подняв головы от бумаг, любовались панорамным видом хвойного вечнозеленого леса и зелеными же крышами поселка, затерявшегося в нем.
Теперь настала моя очередь сидеть за таким столом. Снаружи, правда, многое изменилось. Лес поредел, и между участков появились заборы, на многих дачах возникли дополнительные пристройки: гаражи, теплицы, бани; да и сами дачи обросли дополнительными верандами, навесами для барбекю, всякого рода клумбами и даже рядами огородных грядок.
Мне плевать. Во-первых, под снегом половины этих признаков цивилизации и не видать, во-вторых, я мало смотрю вдаль. Меня от пейзажа, помимо каким-то чудом сохранившихся разноцветных витражных окон, отделяет экран ноутбука, за которым я провожу бОльшую часть своего времени. Вот откуда аналогия с Переделкино. Я почти писатель. У меня целая куча идей, но пока это все зарисовки и короткие рассказы, которые однажды сложатся в книгу и… кто знает, может быть, даже не в одну.
Дина счастлива: ей есть о ком заботиться и кому регулярно, каждые два часа, приносить свежую кружку чая, печеньки или пирожки. Она спрашивает, что я хочу на ужин и уходит вниз, стараясь не греметь кастрюлями — не нарушать тишину, так необходимую писателю. КАЙФ!
Иногда компанию мне составляет Тоби. Он уже не молод, и бегать вверх-вниз на второй этаж ему не очень легко, но время от времени он забывает об этом (особенно, если пирожки обещающе пахнут курицей или мясом) и с радостью сопровождает хозяйку, забыв уйти с нею вместе. Он мне не мешает. Просто подходит к столу, кладет свою лобастую голову мне на колено и смотрит вверх в лицо, пытаясь перехватить взгляд, с выражением: «Ведь ты же не съешь все это сама, одна? Ведь правда?»
«Правда, — говорю я, — нас с детства учили делиться», — и половина пирожка исчезает в мокрой слюнявой пасти (хорошо, если пальцы успеешь отдернуть, а то и они часто рискуют стать гарниром к пирожку). Сглотнув в один мах подачку, он укладывается рядом на овальном коврике, связанном крючком из полосок старых тряпок. Все забываю Дину спросить: сама вязала или по воскресеньям на местном рынке продают? Пес сладко спит, трогательно положив голову между передними лапами.
* * *
Мне жаль, что последние годы жизни моя мама тяжело болела. Она умирала долго и в болях, с регулярными визитами неотложки для укола наркотика. О собаке не могло быть и речи. Позже, уже в браке, мы оба много работали и одинаково много путешествовали, так что заводить собаку тоже было негуманно. Собаке, как ребенку, нужен дом и любящие родители, а лежать целый день под дверью в ожидании, когда они придут и поведут тебя гулять, — это ж и есть «собачья жизнь». Мне всегда, все эти годы хотелось иметь в доме любовь и собаку.
Теперь же мечта почти сбылась. Я любима и охвачена Дининой заботой, у меня в ногах лежит пес, которого я уже успела полюбить. Он это знает, платит мне тем же, и я сижу у компьютера, объятая этим почти забытым чувством душевного тепла, и слова льются из меня как песня.
Когда я уезжала еще из СССР к мужу в Англию, добрая советская власть за любовь к иностранцу уже не отправляла любящее сердце в Сибирь, но гневно осуждала, позволяя взять с собой только самое необходимое, и не больше ста килограммов этого самого необходимого. Практически ничего из наследия предков: все, что каким-то чудом избежало военных обменов на буханку хлеба или ведро картошки, все теперь стало настоящими ценностями, и ни икон, ни картин, ни драгметаллов (у меня, слава богу, ничего этого и не было) везти с собой не разрешалось. Даже картинки друзей-художников, которых не выставляли ни на одной выставке и в Союз художников не принимали, даже на эти почеркушки нужно было брать разрешение специальной комиссии Министерства культуры. Часто, кстати, министерство находило эти картинки художественно ценными, и на их вывоз давалось разрешение, но с уплатой какого-то совершенно нереального для советской ценовой действительности таможенного сбора. Картинки я оставила первому-бывшему мужу, сама же прихватила простой советский чемодан из кожзаменителя, в котором неплотно сложилась кой-какая одежка, неподъемная шуба из нутрии, черная мужская шляпа и большая подарочная коробка из-под набора шоколадных конфет. Содержимым коробки были фотографии мамы в ролях, какие-то афиши ее спектаклей и чудом сохранившиеся письма. Папины к ней, в ее гастрольные поездки, и несколько писем-треугольников от нее к нему, посланных в конце войны из частей, где давал свои концерты фронтовой театр, с которым мама сопровождала нашу армию-победительницу в ее освободительном походе по Восточной Европе. Таможеннику, досматривающему мой багаж, было гораздо интереснее знать, сколько бутылок спиртного и блоков сигарет я везу, и, заглянув в полупустой чемодан и не обнаружив там контрабанды, он ткнул пальцем в коробку: «Это что?» — «Конфеты — подарок для будущей свекрови». Почему-то он удовлетворился моим ответом и не потребовал ее открыть.
Теперь коробка вернулась со мной на родину, и я определенно решила, что разберу письма и на их основе напишу что-нибудь про то время, про жизнь артистов, про… Сама пока не знаю, про что, но обязательно напишу.
* * *
У меня затекла спина, и я решаю, что нам с Тоби самое время прогуляться, тем более что в декабре темнеет рано.
Мы спускаемся вниз и обнаруживаем у нас гостей, вернее — гостью. Дина и симпатичная женщина примерно наших лет накрывают стол к обеду.
— О, как раз собиралась тебя звать, — говорит Дина, — познакомься — это наша соседка Тамара.
Тамара с мягкой улыбкой протягивает мне обе руки. Запястье левой затянуто в тяжелый серебряный туркменский браслет с тремя кусками терракотовой смальты. Я с удовольствием пожимаю правую. На безымянном пальце, где обычно русские женщины носят обручальное кольцо, — пусто. На соседнем, среднем, — тяжелый, во всю фалангу, в комплект к браслету перстень-печатка, тоже со смальтой, но прозрачной. Мягкие велюровые брюки цвета бордо и черная водолазка подчеркивают стройность фигуры. Краска для волос «ореховый блонд» хорошо оттеняет чуть смуглую кожу ее лица.
— Я — Мария. Вам Дина, наверное, говорила, — представляюсь я.
— Да, да, конечно. Она тут так готовилась, так готовилась к вашему приезду. А что? В Англии правда зима неприветливая, все время дожди?
— Да что там зима! В Англии и лето, и весна-осень нежаркие. А вы, Тамара, тут на даче тоже круглый год живете или наездами?
— Наездами. Я, знаете ли, все еще за работу держусь. Мой дом вон там, — она машет рукой куда-то за спину, и ее кольцо, подхватив луч солнца, выстреливает в воздух вишневыми брызгами.
— Наши дачи стоят задами друг к другу, — Дина как бы уточняет направление, куда брызги полетели, — у нас даже есть своя калиточка, чтоб вокруг всей улицы не обходить. Посмотри, Маша, что Тамара нам принесла, — она указывает на стол. Там на почетном месте, в середине, стоит на подносе зеленый керамический горшок, из которого во все стороны, как роза ветров, развесился кактус декабрист. На каждой фаланге его лап по несколько нежно-розовых бутонов, и, когда они окончательно зацветут, зелени почти не будет видно.
Мне становится грустно. Десять лет назад у меня тоже был декабрист, и я отдала его соседке «на передержку» на две недели круиза, в котором мы и встретились с Диной после почти сорока лет разлуки. А ведь я его так и не забрала. Я так и не вернулась в тот дом… Теперь кактус сам взял да и приплыл в мою жизнь.
— Тамара, может быть, его поставить на подоконник — там света больше. Вы думаете, ему там будет холодно?
— Вы правы, — отвечает она, — середина обеденного стола — не самое лучшее для него место, — и она легко снимает тяжелый горшок и ставит его на тумбу рядом с диваном, — попробуйте его несколько раз попереставлять, пока он не найдет место, где ему приятнее. Казалось бы кактусы — пучок колючек, но они такие капризные, тем более в пору цветения.
Не успела середина стола освободиться, как на нее водружается старинная фарфоровая супница, из-под крышки которой торчит вензелявая ручка половника.
— Дина, ну что ты, в самом деле? Ты еще кузнецовский фарфор выстави, — игриво отнекивается от еды Тамара, но видно, что она не прочь пообедать с нами.
— Глупости какие! Для каких таких высоких гостей беречь? У меня и так праздник. Вот, — она приобнимает меня за плечи и чуть выталкивает вперед, — ко мне подруга приехала. И какая! Англичанка!
— Ну не королева же, — скромничаю я и иду за Диной на кухню принести остальное.
— Ты ей сказала, что я зэчка?
— Ты с ума сошла, — шепотом откликается она, — с какого это перепугу я буду чужих людей о твоей личной жизни информировать.
— Знаешь, Дина, я сама скажу. Мне таить нечего. Надеюсь, на твоей репутации это не скажется?
— Пф, — фыркает она, — любишь меня, люби и моих друзей. А кто ханжа и чистоплюй, тому, как говорится: «вот тебе Бог, а вот порог».
Мы выходим в столовую, она же гостиная. Я с тарелками и приборами, Дина несет блюдо с пирожками.
Пока обедали да беседы вели, начало смеркаться.
— Ой, засиделась я с вами, — говорит Тамара, — пора и честь знать.
— Брось ты, Томка, чего одной-то дома в темноте сидеть. Сейчас еще чай будем пить. Видишь, Машка тебе все как на духу про себя рассказала. Теперь твоя очередь делиться. Облегчить душу.
— Да она у меня как-то и не болит, но, если интересно, был в моей жизни забавный эпизод.
РАССКАЗ ТАМАРЫ
Низкое осеннее светило только начинало пробиваться сквозь паутину оголившихся веток, и бульвар казался шире обычного, а скамейки на нем — ниже, завязнув на половину высоты в опавших листьях. Утро было слишком ранним и для дворников, и для владельцев собак, не говоря уже о и без того редких трамваях, но в те времена я была еще жаворонком и любила рань в любом ее проявлении, зимой ли, летом, в Москве или на курорте. Одетая в теплый, не без дизайнерского шика, спортивный костюм и долго выбираемые, ужасно дорогие, но под стать цене удобные кроссовки, я бежала легкой трусцой свой ежедневный маршрут от Яузских ворот до станции метро «Тургеневская» и обратно. Бегала каждый день, без скидок на погоду или там еще что. Иногда, правда, в зависимости от обстоятельств, сокращала джоггинг и добегала только до Покровских ворот, но, в основном, всегда одним и тем же маршрутом — туда вдоль Чистых прудов по четной стороне бульвара, а обратно по нечетной, мимо театра «Современник». В конце бульвара, у памятника Грибоедову останавливалась. Крепко уперев кулачки в бока, далеко прогибалась назад, вбирая максимум воздуха в легкие, затем резко выкидывала тело вперед, выдыхая. С одной стороны — привычная картина упражнений уставшего атлета, а с другой — выглядело все это так, будто, задирая голову и заглядывая в лицо бронзовому дипломату с сильными литературными талантами, а потом, получив ответный кивок или там, прищур глаза, я отвешиваю ему в знак уважения земной поклон. Походив вокруг изваяния и успокоив дыхание, я так же приветливо прощалась с ним: «Ну, до завтра, дипломат», — и отправлялась в обратный путь.
Бежать домой было под горку, плюс на обратную дорогу я всегда подбирала какую-нибудь более оптимистичную музыку и разгоряченная, веселая, в хорошем настроении вбегала в подъезд. Желтого кирпича девятиэтажка примостилась среди низкорослых барочных соседей, как бы извиняясь, во втором от бульвара ряду, ближе к Яузе. О лифте, естественно, не могло быть и речи, перепрыгивая через две ступеньки, я легко взлетала на свой шестой.
Привычным, за годы отработанным движением выключила плеер и сдернула наушники, небрежно скинув музыкальное оформление своего забега в большую радужного стекла плоскую вазу, помните, — они были в большой моде после выставки чешского стекла в московском Манеже где-то в начале шестидесятых. Сохранившись и доставшись нам в наследство от бабушки мужа, эта не то колоссальная пепельница, не то средних размеров конфетница теперь стояла на столике в прихожей и служила пристанищем для ключей, перчаток, полупустых пакетиков жвачки и прочей мелкой дребедени, которая нарастает в карманах, как ракушки на днище корабля.
«Осторожно, двери закрываются, следующая остановка — кухня». Поворот газового крана, щелчок запальника, и мягкое голубое пламя разбегается по окружности конфорки под сосудом хитрой конструкции, где с вечера засыпанный порошок и четко отмеренное количество воды ждут своего ритуального момента превращения в напиток по имени «кофе».
По дороге в ванную и на ходу снимая спортивный костюм, я захожу в спальню. Почуяв свободное справа от себя пространство и разметавшись во всю ширину кровати муж Саша самозабвенно досматривает утренние, самые сладкие сны, и я каждый раз умиляюсь этой сцене, наклоняюсь и целую его в лоб, как ребенка, как Валюшу свою целовала: «Господин Белоусов, у вас осталось ровно десять минут на ваше сибаритство».
— Да, да. Не выключай душ, я сразу после тебя.
Привычную монотонность действий прерывает треньканье моего мобильного. «Господи, кому ж это я понадобилась в такую рань?!» — и, как всегда в таких ситуациях, сердце падает вниз: что-нибудь с Валюшей, с мамой, с бабушкой? Но экран высветил короткую нейтральную информацию «входящий звонок» и какой-то странный, как будто заштрихованный, голос произнес: «Тамара Михайловна, как можно быть такой близорукой?! У вашего мужа любовница, можно сказать, в интересном положении, а вы все бегаете, как девочка. А ведь от судьбы не убежишь». И… отбой.
Бред… Первое апреля… Забыть, выбросить из головы… Происки врагов и завистников… Что там еще… Кому-то наша жизнь не в радость и надо бы нервы пощекотать… А если правда, тогда кто этот хренов доброжелатель? Откуда знает подробности? Даже про мой утренний джоггинг… Кто-то из своих или, наоборот, чужой, но подсматривающий, вынюхивающий, как там по-английски, gum-shoe, кажется, в советское время их называли «топтунами», да? Интересно: нанятый или сам из личного интереса. И где только люди время находят на чужие дела, своих, что ли, мало?!
К моменту, о котором идет рассказ, мы с Сашей почти двадцать лет вместе. Он Валю, мою дочь от первого брака, вырастил как свою. Конечно же, бывали и бывают ссоры и «разборки», но это, так сказать, для разрядки. «Милые бранятся — только тешатся», а все же, как в сказке про Снежную Королеву, ледяное зеркало разбилось и холодная заноза впилась в самое сердце.
Должна вам сразу сказать, я, будучи коренной москвичкой, к жизни относилась и отношусь современно, то есть без комплексов и без сантиментов, а жестко и по-деловому. В критических ситуациях стараюсь не терять головы, обхожусь без театральных заламываний рук и слез, нежно промокаемых батистовым платочком. Годы пребывания на посту начальника отдела маркетинга большого рекламного агентства и подавно научили меня мастерству прокладывания границы между эмоциями и реальностью, а также отточили и довели почти до совершенства технику борьбы с конкурентами.
Прежде чем окончательно будить мужа, я ловко выдернула мобильный из кармана его пиджака. «Молодец, Томик, — похвалила сама себя, — правильно ты ему на день рождения подарила второй мобильник. Идея отделить мух от котлет, то есть деловые звонки от личных очень правильная идея, а то все валим в одну кучу. Теперь же он точно знает, в каком ухе, то есть, в каком кармане звенит, а значит, заранее настраивается на правильный тон. И для дела полезно, и для души без нервотрепки». Я пролистала список имен сверху вниз от А до Я, но ничего подозрительного не нашла. Все больше члены семьи и общие друзья. Ну не совсем же он идиот, чтобы еще и имя ее туда вписать. Так… Что у нас с входящими/исходящими? Ага, номерок +8916 695 13 74 повторяется довольно часто. И там, и там, и в основном в рабочее время. Так… так… так. Исходящие утренние в районе восьми, то есть сразу же по выходе его из дому… Так… значит… Уж… невтерпеж… Ну что ж, для начала, можно сказать, неплохо, прямо скажем — хорошо.
Десять минут контрастного душа, и я выхожу из ванной, как всегда, приветливая и оживленная.
— Какие планы на вечер? — начинаю издалека, наливая в протянутую мужем кружку дымящуюся жидкость.
— Киска, не жди меня, я буду поздно — подписываем контракт, ну сама знаешь, потом деловой ужин…
— Раньше это называлось партийным собранием, после которого у нее же и ночевали.
— А это откуда взялось? Что за намеки? С каких это пор ты мне перестала доверять? — ответил он игриво, но с чуть заметной нервинкой.
— Да не дергайся ты, доверяла и буду доверять, кому же, как не тебе, единственному?! Просто мы так давно нигде не были вдвоем. Либо твои бизнес-тусовки, либо мои… Ты, вон, даже бегать со мной не хочешь, а все норовишь в свой фитнес-клуб.
— Том, ты же знаешь, фитнес-клуб — это имидж, это не столько ради здоровья, сколько ради карьеры. Ну не кисни… — он протянул через стол руку, погладил, — раз уж на то пошло, все неприятные новости вывалю сразу, чтобы потом не возвращаться.
— И что ты имеешь в виду под неприятными новостями? — я слегка отстранилась от стола.
— Я в середине октября лечу на две недели в Австрию и Германию, а это значит, что на твой день рождения не буду с тобой.
— Ну, дарлинг, это нам не впервой… Как-нибудь не-при-ят-ность эту мы пе-ре-жи-вем, — промурлыкала я мотивчик детской песенки, — да и возраст уже не тот, чтобы праздновать, скорее наоборот, пора скрывать…
— Ну, ты кокетничаешь, тебе больше тридцати никто не дает, этим надо гордиться, а не скрывать.
Поболтав еще немного, перекидывая разговор, как пинг-понговый мячик, с одного конца стола на другой, мы закончили завтрак.
* * *
— Андрей, извини, я оставила свой еженедельник в другой сумке, что там у нас до и после обеда? — я припарковала машину так, чтобы видеть вход в фитнес-клуб, но слегка в стороне, и, чувствуя в горле какой-то клёкот, подумала, что, наверное, так себя чувствует опытная гончая на охоте — вся в струнку: нос и хвост в одну линию.
— Тамара Михайловна, — с готовностью отозвался мой юноша-практикант, — до обеда ничего, а в 14:00 мультипликаторы будут показывать антитараканий ролик.
— Вот и чудненько, к двум и подъеду.
Все-таки в должности начальника есть не только отрицательные стороны, но и преимущества. Ага, а вот и Саша, так и есть. «Я вас правильно вичислил», — как говорил Рабинович в анекдоте с вот та-а-а-кой бородой.
Самооткрывающиеся двери плавно разъехались, и они вышли из клуба как бы поврозь, но в последнюю минуту он удержал ее руку и заглянул в лицо. Что-то даже не сказал, шепнул. Она вытянула губы в воздушный поцелуй, но не приблизилась… Он деловой походкой направился к ряду машин под табличкой «VIP cars only», а Она не спеша побрела в сторону метро.
Я взглянула на часы — чёрт, если с ней в метро кататься, можно и в офис опоздать, но и оставлять ситуацию зависшей тоже нельзя. «Нет, Тамара Михайловна, сегодня явно твой день», — сказала я сама себе, увидав, как Она вынимает из кармана короткого кожаного пиджачка руку и протягивает ее в сторону машин, припаркованных не у входа в спортцентр, а вдоль улицы. Yes, bingo! Маленький «Пежо-206» понятливо мигнул всеми своими огоньками, и Она нырнула вглубь машины. Интересно, сама купила или Саша профинансировал?
«Итак… шо ми имэим з курычки? З курычки ми имэим шквагочки, — я вдруг пришла в какой-то истеричный восторг, и, пока ни в чем не повинный, неизвестно на чьи деньги купленный „Пежо“ деловито мигал и выруливал, я записывала номер. — И не только шкваг-гочки, но и номег-гочки. С такой базой информации найти человека в Москве, это ж как два пальца об асфальт».
* * *
Снова звоню в офис.
— Андрюша, дорогой, у вас же везде друганы и ассистенты. Не в службу, а в дружбу — вот этот автомобиль, «Пежо-206», сегодня меня так подрезал, что не знаю, как увернулась и не свалилась с набережной прямо в Москва-реку, от ужаса даже номер запомнила. За такую езду надо прав лишать. Помогите мне найти владельца, пожалуйста. Уж я ему отпишу, мало не покажется.
— Нет проблем, Тамара Михална, сделаем в момент, — доброжелательный Андрей, как всегда, был готов выполнять и действовать.
К двум моя команда и представители заказчика плотно разместились в одном углу конференц-зала, сдвинув стулья к компьютеру с большим плазменным экраном, специально приобретенным для «показухи», то есть для просмотров роликов. Сорокапятисекундная реклама спрея от тараканов была сделана в виде пародии на давнишний мультфильм-притчу «Мальчиш-Кибальчиш». Черно-белые, прорисованные в виде хроники времен первой мировой войны полчища тараканов в немецких касках с шишаками и усами, как у Сальвадора Дали, развевающимися на ветру, наступали с левого края экрана. Пушки и ружья со штыками отчаянно палили по ним справа, но проклятых прусаков становилось все больше и больше, пока в кадр не входил дирижабль, на боку которого светилось название рекламируемого средства Кисловодского химкомбината бытовой продукции. Так когда-то (до запрета рекламы табачных изделий) на бортах «Формулы-1» красовались сигареты «Мальборо». Дирижабль выпускал струю не то пара, не то дыма, тараканы валились пачками, смешно дергаясь в предсмертной агонии, и под бравурную музыку цвет заливал экран. Реклама была дурацкая, но сделана крепко и профессионально. Представители заказчика развеселились и приняли все без поправок или доделок, что подняло дух команде мультипликаторов, и кто-то побежал вниз за бутылкой шампанского. Довольная, я еще договаривала что-то на ходу по дороге в свой кабинет, когда меня догнал Андрей с бумажкой в руках.
— Тамара Михална, вашего обидчика зовут Наталия Петровна Новицкая, 28 лет. Проживает: Лялин переулок, 22, квартира 39. Работает в агентстве «ТриНити» на Мясницкой, что-то вроде коммерческого консалтинга. Не то переводчица, не то бизнес-адвайзер. Не замужем, детей нет. Живет с матерью. Мобильный: «Джинс» — стандартный пакет, вот и номер тоже имеется.
Мы с Диной переглядываемся и начинаем многозначительно улыбаться.
Тамара с удивлением вертит головой:
— Девочки, я что-то не то сказала?
— Нет, нет, Тамарочка, продолжайте. Просто вспомнилось.
— Дина, ты помнишь ту леди на корабле в круизе?
— Любовь? Конечно помню.
— Не она ли упоминала фирму «ТриНити» на Мясницкой?
— Да-да.
— Как же мир тесен!
Мы обе качаем головами в сторону Тамары, мол, не обращай внимания, продолжай.
Она отхлебнула уже почти остывший чай из своей высокой кружки и продолжила.
Я ему и говорю:
— Боже, Андрей, с вашими талантами и связями вы гнобите себя в рекламе. Про Петровку молчу, там «доброжелатели» затрут, а Скотленд-Ярд в одночасье бы разобрался со всеми террористами мира, имей он вас в своих рядах. И как вам это удается? За считанные минуты! Вы опасный человек, — я погрозила ему пальчиком, — с вами лучше не портить отношения, — и полушутя-полусерьезно по-матерински потрепала его по голове. — Бинго! Спасибо, дорогой.
Закрыв за собой дверь кабинета и устроившись поудобнее перед экраном компьютера, как бы работая, призадумалась. Вот подлец-то! Девка всего на четыре года старше Валюшки, она ж ему в дочки годится. И что ж это за поветрие такое у сегодняшних мужиков! Все как один, даже самые, казалось бы, надежные — все в педофилы подались. Ну что там у этих нимфеток юных не так устроено? Что там не так, как у взрослых женщин? Шкурка нежнее или норка мокрее, теплее и, вообще, не вдоль, а поперек прорезано? Что же этих придурков, котов потрепанных, так ломает и на сторону ведет? А эти, дурочки-то, думают, что если с ними изменяют, то уж им-то никогда. И все как одна обещают ребеночка родить, как будто большего счастья у мужика нет и быть не может, как только отцом опять заделаться! И на что рассчитывают?! Дурехи малолетние… влюбленные… Да, влюбленные… как же! Небось бедных студентов не любят и дембелей безруких-безногих тоже, все за мужиками с деньгами и с положением охотятся… А вот фиг вам, видали, выкусите. Вы сначала с наше с этими мудаками помыкайтесь, натерпитесь всего, чего мы натерпелись, а потом уже на все готовое, и на дачи, и на машины с курортами губу раскатывайте, а то нашлись бойкие… На все готовенькое-то…
По дороге домой проехала через Лялин. Подумала: «До чего же практичный у меня муж. Даже подругу себе подобрал поблизости, чтобы, так сказать, лишнее время на дорогу не тратить. Может быть, и случайность, просто еще не перевелись коренные москвички, а в том, что Наталия москвичка, я почему-то не сомневалась. У дома 22, рядом с отделением милиции обнаружила уже знакомый «Пежо», но Сашиного «Сааба» нигде не было видно, стало быть, Она дома, а он еще где-то мотается, может, и вправду на деловой тусовке.
Последующие наблюдения и проверка его мобильника подтвердили правоту подозрений — в фитнес-клуб ходят вместе, не пропуская, согласно абонементу: понедельник, среда, пятница. Вечера варьируются по обстановке, но на той неделе, что я за ними наблюдала, два раза они ужинали вместе: первый раз рядом с ее работой на Мясницкой, другой в суши-баре у Покровских, а заканчивали оба вечера у нее. Саша оставлял свою машину не у подъезда дома, а за углом, в Казарменном, недалеко от арки проходного двора, ведущего в Лялин и прямо к ее подъезду. Тоже мне, конспиратор хренов.
Не спеша, продумывая детали, я начала разрабатывать свой этюд. Он будет тонким и элегантным… Я с ними поиграю, как кошка с мышкой, и выставлю эту дуру так, что мало не покажется… Пусть знает наших.
Саша улетел в субботу с тем, чтобы за воскресенье акклиматизироваться и побродить по Вене перед началом переговоров. В понедельник я первый раз за многие годы изменила джоггингу. Сдернула с антресолей небольшую дорожную сумку, покидала в нее шорты, спортивный полубюстгальтер–полумаечку, купальник и прочее спортивное снаряжение. Уже через полчаса входила в фитнес-клуб, предъявляя юноше за стойкой Сашину VIP карточку и широко улыбаясь.
— Проходите, проходите, пожалуйста, — гостеприимно закивал юноша, не делая ни малейшей попытки заглянуть в пропускной документ.
Я, как бы не спеша, лениво пошла по коридору. Приятная музыка, ни намека на специфические запахи спортивных учреждений. Как-то уютно и по-домашнему расставлена удобная плетеная мебель. Прошла мимо бара, пока еще пустого, только бармен привычными движениями перетирал и без того идеально чистые стаканы, расставляя их по росту на стеклянной полке вдоль стойки. Откуда-то слева дунуло влажным теплом с едва уловимым запахом хлорки, ага, бассейн здесь, а где же тренажеры? Продолжая прогулку по коридорам, наконец-то увидела двух девиц, выпорхнувших из незаметной двери с теннисными повязками на головах и с полотенцами через шею. Они деловито, не замечая меня, нырнули в какой-то из закутков. Прошла за ними следом, заглянула сквозь стекло дверей — так и есть: тренажерный зал — машин много, народу мало, и Наташа уже здесь старательно трусит по беговой дорожке. Вернулась к раздевалке, чинно, без спешки переоделась, сложила одежки и сумку в шкафчик с кодовым замком, набрав на внутренней стороне двери «22—39», и захлопнула дверцу, приветливо кивнув тетке в белом халате обслуги. «Ну, Наталья… ну заяц… погоди!»
— Девушка, не подскажете, как эту штуковину наладить, — заискивающе улыбаясь, я обратилась к Наташе, демонстрируя полную некомпетентность по части спортивного инвентаря.
Дизайнер, проектировавший этот самый инвентарь, по всей вероятности, раньше работал в НАСА. Передняя панель тренажера была организована под стать капитанскому мостику межпланетного корабля «Шаттл», что придавало простой потогонке вид основательный и ужасно знáчимый.
— Ой, вы что, в первый раз? Это так просто — вот регулятор скорости дорожки, вот секундомер, вот это — шагомер, он же, если нажать вот эту кнопку, показывает вашу скорость в км/час, а это — сколько вы калорий сожгли. Если вы в первый раз, то вам лучше с Аркадием, персональным тренером, посоветоваться, он вам составит индивидуальный план нагрузок.
— Деточка моя, у меня уже столько персональных нагрузок, что мне и без Аркадия дай бог возок мой вытянуть. Я здесь не столько из-за фитнеса, сколько от горя и одиночества.
— Ой, да вы не расстраивайтесь, здесь таких, как вы, восемьдесят процентов. Вот я, например, хожу сюда только из-за бойфренда. Давайте я вам все здесь покажу. Где сауна, где бассейн. Вы знаете, здесь даже теннисные корты и индивидуальные залы для сквоша имеются. Ой, меня, между прочим, Наташей зовут, а вас как?
— Марина, — я, как-то сама не ожидая от себя такого ответа, протянула руку для рукопожатия, — приятно познакомиться.
Наташа оказалась разговорчивой и слегка простодушной, и в этом была прелесть не то детской, не то дорожной откровенности — соседа по креслу в самолете, например, — где бесхитростный разговор, как исповедь, облегчает душу рассказчика, загружая при этом случайного попутчика кучей пустой, ничего не значащей для него информации. Уже в очереди к паспортному контролю оба чувствуют себя неловко, но еще перекидываются какими-то общими фразами, а уже у конвейера в ожидании чемоданов каждый уткнется в свой мобильный, подхватит чемодан или сумку — и вперед к зеленому коридору, даже не попрощавшись, кивнув незаметно, если в последний момент глазами встретятся, а то и просто отведя их, вроде как и не знаем друг друга, и не было промеж нас никакой такой откровенности дурацкой.
После бассейна Наташа предложила выпить кофе в баре клуба, и я, естественно, согласилась.
— Не хочу быть назойливой, — начала Наташа, — но вы сказали, вы здесь от горя и одиночества. У вас что-то случилось? Да?
— Ах, деточка, я уже полгода как вдова, а все не привыкну к новому статусу.
— Вдова?! Ужас какой, — Наташа поднесла руки к лицу, как бы прикрываясь, — в наш век когда ни войн, ни… он что же, болел, да? — и опять закрыла лицо руками, — извините, может, я неделикатна, вам, наверное, тяжело обо всем этом говорить.
— Да нет, Наташа, я уже это столько раз и про себя, и следователям ГИБДД проговорила. Разбился он. Простое ДТП. Дорога была мокрая, машина быстрая, ремни безопасности, как положено, для красоты придуманы, и лучший друг за рулем под мухой — одним словом, тривиальщина.
На улицу вышли вместе.
— Марина, вам в метро?
— Нет, я на машине, а вам?
— Сегодня в метро.
Я чуть не ляпнула: «А где же „Пежо“?», но вовремя прикусила язык.
— Обычно я тоже на машине, но пока Саша в командировке, отдала ее в сервис. Так-то каждый день она мне не нужна. Работаю недалеко от дома. Вы уже зимнюю профилактику прошли, масло, резину поменяли, нет еще?
— Нет еще, ничего не делала. А вам куда? Давайте подвезу…
Наташа попросила остановиться рядом с милицией, не доезжая до ее подъезда.
— Марина, не хочу быть навязчивой, но если вам одиноко и у вас никого нет… иногда, знаете, с чужими людьми легче, чем с родными. Хотите, мы куда-нибудь вместе вечером пойдем? В театр или в ресторан? Я ведь тоже вроде вдовы соломенной. Бойфренд мой женат, а сейчас еще и в командировке. Подруги, те, которые со школы или института, все замужем с детьми, короче, у них своя жизнь. С сотрудниками, сами знаете, надо держаться на расстоянии, чуть поближе подпустишь, съедят со всеми потрохами и не подавятся, у нас там такой гадюшник…
«Бедная, бедная доверчивая и, в общем-то, неплохая девочка, эдакая одинокая Красная Шапочка, — думала я. Мне хотелось ее по головке погладить, — ну зачем я ее так обманываю… не хорошо. Но ведь и она на пару с моим же мужем меня обманывает, все друг у дружки за спиной козни строят», — вдруг озлилась я, а лицом улыбнулась и приветливо прожурчала:
— Ой, Наташа, а правда, давайте вечером куда-нибудь пойдем. Я сто лет нигде не была. Давайте что-нибудь легкое. Вы оперетту любите? Я возьму билеты.
— Боже, кто бы мог подумать, что «Летучая мышь» все еще в репертуаре. Конечно же, Розалинда не та, что была у Шмыги.
*
— А что? Шмыга еще жива? — удивляюсь я, прерывая рассказ Тамары. — Нет, Мария, она умерла в 2011.
— Да? Я и не знала. Как-то пропустила. За всеми теперь похоронами, как ни жаль, но не поспеваешь. Уходит поколение, уходит. Наше на очереди.
— Она долго болела. Ей ампутировали ногу из-за тромбоза, — наша Дина знает все, и как бы в подтверждение этому, она продолжает, — похоронена на Новодевичьем.
— Кто б сомневался, — бурчу я. — Тамарочка, а давайте дальше вашу историю.
— Да какая там история, так…
*
Пошли мы с Наташей в театр. Штраус, конечно же, неповторим, и вечер оказался, как часто бывает в середине октября, вдруг почти по-летнему теплый. Мы обе-две, наслаждаясь погодой, музыкой и компанией друг друга, пошли пешком вдоль Театрального проезда, мимо Метрополя, Лубянки, Политехнического музея. Повернули налево на Маросейку, потом направо на бульвар. У Казарменного Наташа пыталась пригласить меня на чашку чая, но я категорически отказалась — поздно, слишком много всего на первый день. Устала. Завтра.
— Завтра. Обязательно. Я тебя с мамой познакомлю, — мы как-то незаметно уже перешли на «ты». — Приходи к нам ужинать. Мама так готовит — пальчики оближешь, правда. Придешь? Лялин 22, квартира 39. Шестой этаж. Давай я тебе свой мобильный в телефон вобью.
Обнялись, пожелали друг другу спокойной ночи, расстались лучшими подругами.
* * *
Софья Яковлевна, Наташина мама, оказалась всего на несколько лет старше меня. Чуть за пятьдесят, но давно без постоянной работы и потому выглядела оплывшей и неухоженной. До кризисов работала бухгалтером в строительной фирме. Когда начинала, еще с молодыми кооператорами, вроде бы и справлялась, но, будучи по природе бесхитростна и прямодушна, так и не осилила систему двойной бухгалтерии и новых, таких мудрёных, налогов. Годы шли, а перспективы уходили. Теперь молодым-то, с дипломами коммерческих вузов, и тем пробиться нелегко, а уж куда там тетке предпенсионного возраста. Хорошо хоть Наташку вырастила и на ноги поставила, пока могла, теперь она у них главный кормилец. «ТриНити» платят неплохо, плюс комиссионные с контрактов, плюс командировочные, даже бывает, что и за границу ездит. Вот так-то. Непутевая только. Нет чтобы мужика себе найти стоящего, все какие-то ханурики второй свежести на нее западают. Вот и этот ее новый хахаль — тоже из тех же — женат, взрослая дочка. Прямо беда.
— Марин, может, у тебя в кругу какой-нибудь стоящий холостяк имеется? А? Может, познакомишь их, — приговаривала Софья Яковлевна, собирая со стола.
Готовила она действительно классно. Я не помнила, когда так вкусно ела.
— Ну, Наташка, завтра придется тренажеры на двойной режим настраивать, иначе нам сегодняшних калорий не сжечь, уж больно хороши пирожки, а про варенье я вообще молчу, — я сыпала комплименты как из рога изобилия, но, видать, совесть еще во мне не совсем пропала, и чувствовала я себя препогано.
Дело в том, что чем ближе была дата Сашиного приезда, тем гнуснее становилось у меня на душе. За последние почти две недели мы втроем так подружились, будто знали друг друга вечно.
Странным образом мы нашли тот взаимный баланс, которого не было в наших, казалось, вполне «устаканенных» жизнях. Наташа делилась со мной всем и была так искренна и откровенна, как Валя — моя родная дочка — никогда не была. Софья Яковлевна, со своей стороны, выступала с позиции старшей подруги и общалась легко и открыто, без тех внутренних тормозов, которые были у моей мамы.
Грустно осознавать, но в силу своей авторитарности мама так и не стала для меня больше, чем матерью, — подругой, а так жаль. Одним словом, я уже начинала потихоньку сожалеть о той каше, которую сама же и заварила, и надеялась только, что с приездом Саши все встанет на свои места. Какие такие «свои места», я не могла толком определить и на всякий случай заняла позицию страуса, то есть голова глубоко в песок, хвост по ветру, а там будь что будет.
— Марин, ты меня слышишь? Мне Саша утром из Франкфурта звонил. Он завтра прилетает.
— Как это завтра? Завтра ж пятница, а ты раньше говорила, что в субботу. Это что ж значит, что уже завтра ты с ним будешь? А я? Как же я? Ты что, и в фитнес не пойдешь?
— Нет, Мариночка, не пойду. Надо себя в порядок привести. Ноги побрить, лобок постричь, ну сама знаешь: маникюр, педикюр, продукты купить, все приготовить. Ну, не злись… Ну пожалуйста… Понимаешь, официально он возвращается только в субботу. Он и жене так сказал, а на самом деле он уже все подписал, больше ему там делать нечего, вот он и решил приехать на день раньше, чтобы провести целые сутки со мной. Для нас это такая редкость. Я уже и с работы отпросилась. Ну, что ты надулась как мышь на крупу. Ну, пожалуйста, порадуйся со мной.
Меня охватило какое-то новое, совершенно идиотское чувство двойной ревности. Этого еще не хватало!!!
— А что ты наденешь? А куда же Софья на целые сутки денется? — Более дурацких вопросов я придумать не могла и потому решила, что самым подходящим в настоящий момент будет поспешный уход. — Знаешь, Наташ, ты меня не провожай, я сегодня одна пойду, тут до Яузских — рукой подать. И когда же он прилетает?
— Сказал, что к восьми уже будет у меня.
— Ну, удачи.
— Позвони, когда до дому доберешься. Я буду волноваться.
— Хорошо, обязательно позвоню.
* * *
А еще я позвонила на работу и, сославшись на головную боль и простуду, что естественно в конце октября, осталась дома. Как только повесила трубку, пожалела. Уж лучше бы на людях в офисе, чем одной по дому метаться.
Позвонила Наташе.
— Мама к тете Лизе в Серебряный Бор поехала. Что надену? Еще не решила, хочу ему приготовить сюрприз, настоящий красивый ужин при свечах. Что-нибудь экзотичное, в контраст к немецким сосискам — омары или еще что-нибудь в таком роде.
«Только не разревись, только не разревись», — повторяла я сама себе как заклинание, а с другого конца трубки неслось Наташино чириканье. — Я уже съездила на Центральный, там самые свежие морепродукты, даже крюк сделала — заехала на Малую Бронную, взяла коробку пирожных, ну, помнишь, в той французской кондитерской? Мы там кофе пили однажды, помнишь?
— Что будешь готовить?
— На закуску жульен из крабов с лисичками и луком-шалотом, подается в панцирях, выглядит на столе офигенно эффектно.
— Сделай к жульену тартар соус. Мелко натертый маринованный огурчик, майонез и пол чайной ложки хрена. Можно еще несколько капель кетчупа для цвета и сладости. Все как следует перемешай. Что на основное?
— На второе ризотто из даров моря, потом свежая клубника со сливками, потом кофе с французскими пирожными.
— Ты смотри, мать, не перекорми его. С дороги-то и с обжорства он у тебя заснет не дойдя до постели, ни на что более не способен будет.
Наташа развеселилась, как девчонка.
— Не страшно, у нас же еще почти целые сутки впереди — наверстаем.
— Ну-ну. Бог в помощь.
Я звонила Наташе еще раз пять. То спрашивала совета, то давала. Последний раз позвонила около девяти:
— Ну что? Приехал? — почему-то шепотом спросила я.
— Приехал, — шепотом же ответила Наташа.
— Что привез?
— Разное. И мне, и маме. Потом покажу. Белье совершенно обалденное.
— Ты уже примерила?
— Примерила.
— В нем и осталась?
— Осталась.
— Молодец. Ну, удачи, я тебе потом еще позвоню, ладно?
Позвонила через десять минут.
— Тартар соус не забыла?
— Не забыла, не забыла. Ну Марин, ну не звони больше, а то он начинает сердиться. Иду, иду. Кто звонит? Подруга новая, я потом тебе расскажу, ты пока наливай, Саша, наливай, — и опять в трубку, — Ну Марин, ну посмотри что-нибудь по телеку, ну займи себя чем-нибудь. Завтра созвонимся. Пока.
— Пока, я тебя тоже целую, спокойной ночи, да, тоже… целую…
Я позвонила на Сашин «домашний», потом на «деловой» — кругом молчание. «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети», — электронный вежливый голос просил повторить набор позже. Наташа тоже отключила все телефоны.
«Чтоб вы все сдохли, — в отчаянии шипела я, — чтоб я тоже сдохла… Зачем я все это затеяла! Жила бы себе в неведении… Вот уж воистину — горе от ума! Слышь, дипломат, как тебе сюжетик? Небось и в страшном сне не приснился бы, а мы вот, потомки… видишь… наяву, так сказать…» Я еще долго ругалась, нажимала подряд все кнопки телефонов и трясла кулачком куда-то в воздух, пока, вконец измучавшись, не забылась не то полуобмороком, не то полусном.
* * *
Разбудил меня телефонный звонок. Я, едва продрав глаза, даже не посмотрела на дисплей. И почти удивилась, услышав голос Наташи:
— Привет. Я ему все про нас рассказала.
— Кому? Что? — не поняла я.
— Как кому? Саше. Про тебя. Про то, что ты вдова и что тебе очень одиноко. Что мы случайно познакомились и очень подружились. И что ты так естественно вошла в мою жизнь.
— Да? А он что сказал?
— Спросил, не лесбиянки ли мы с тобой. Я так смеялась. Все-таки мужики смешной народ. У них все на сексе зациклено.
— Ну да, ну да. А ты что сказала?
— Я так и сказала: «Нет, ты что, дурак, что ли? Какие лесбиянки? Ты пойми, это ДРУГАЯ любовь. Это совсем другое, я не знаю, как это описать. Это как любовь к ребенку или к природе, ты же не будешь меня ревновать к морю или лесу, ну и к ней не надо. Я хочу, чтобы мы все дружили, были бы вместе… Приходи в понедельник, мама что-нибудь вкусненькое приготовит. Поедим, выпьем. Марина такая умница, она так много знает».
*
— С ума сойти, вот это сюжет, — комментирую я.
— Ты слушай, слушай, что дальше будет, — Дина явно не в первый раз слышит эту историю, но поддакивает и подыгрывает Тамаре, чтобы не портить мне впечатление.
— Так я стала умницей и всезнайкой, — продолжает Тамара.
*
— В понедельник я пришла в Лялин на полчаса раньше назначенного. Принесла зачем-то бутылку вина. Повертелась на кухне, бестолково пытаясь помочь Софье, потом ушла в гостиную, переставляла и без того аккуратно расставленные тарелки с приборами и уселась во главу стола, спиной к окну, фигура контражуром, лицо в тени. «Господи, ну зачем я это делаю? Ну продлю незнание еще на миг. Ну и пусть, — сама себе отвечала, — пусть хоть на миг…»
Наташа открыла ему дверь, он, заглянув в кухню, весело поприветствовал Софью и, обняв Наташу за плечи, вошел с ней в комнату. На лице его играла доброжелательная улыбка, какой взрослые улыбаются приставучим детям, ну давай, давай, покажи мне свою новую куклу/машинку, а теперь иди-иди поиграй с ней, у нас тут свои разговоры.
Он делово протянул мне руку, заглянул в лицо. Мгновение его лицо ничего не выражало и вдруг покосилось, всё как-то съежилось и переехало на один бок, он смотрел на меня глазами полными катастрофы. Губы скривились, подбородок задрожал, и слезы буквально хлынули по его щекам. Развернувшись на каблуках, он оттолкнул Наташу, чуть не сшиб с ног Софью, которая как раз входила в комнату, неся продолговатую вазочку с селедкой под шубой. Выбежал на лестницу. Подергал ручки лифта и, не дожидаясь, побежал вниз. Три женщины, две из которых в полном недоумении, а одна в отчаянии перегнулись через перила, глядя в колодец лестничного проёма. Где-то между пятым и четвертым этажами он перегнулся через перила. Задрав голову вверх, крикнул:
— Дуры, какие же вы дуры! Вы же всё испортили! Ведь я так любил вас… обеих! Да, обеих, а теперь… Дуры… Дуры… Дуры… — звук стихал, убегая вниз, и резко оборвался хлопком подъездной двери.
* * *
Мы вернулись в квартиру. Софья налила водки в три маленькие рюмки, протянула одну мне, другую Наташе, подняла от стола свою. Выпили молча.
— Софья Яковлевна, нельзя так много детективов по телеку смотреть. Они искажают картину реальности. Скажите, это вас Джессика Флетчер надоумила мне, так сказать, «сигнальный звоночек» сделать или у Донцовой — Марининой сюжет подглядели? И что вы имели в виду под «интересным положением»? Она же не беременная.
— Ох, мать, умна. Раскусила. Нет, во времена Джессики мобильных еще не было, а смотреть на Наташкины страдания с женатиком мне, как матери, радости мало. Я еще в силе, могу и внуков понянчить, и вообще. А здесь ни то ни сё. Он и Наташку мою вроде любит, и про тебя много рассказывал: и как бегаешь, и какая ты талантливая и жизнестойкая. Ну я сдуру и подумала, что кто-то же должен что-то предпринять, а то так и будут удавкой друг на друге висеть, да и ты рано или поздно все узнала бы. Любовь, она же вся наружу, ее нельзя утаить. Ну вот и подсмотрела номер твоего телефона, когда он в прихожей свой пиджак оставил.
*
— А сами-то вы, Тамара, как догадались, что это ее мамаша вам позвонила? — Мне не терпится узнать развязку.
— А в мобильнике у Софьи в исходящих свой номерок нашла.
Мы дружно расхохотались.
— Девочки, под такой рассказ и нам не мешало бы по рюмашке. У нас и пирожки ещё есть, — засуетилась Дина.
— Так чего ты сидишь? Давай, мети все на стол, — развеселилась Тамара, — и чайник поставь снова, а то он совсем остыл.
* * *
Дина с Тоби пошли проводить Тамару до задней калитки, я собрала все со стола и взялась за посуду.
— Что ты все на кухне толчешься, я сама, — Дина вернулась в дом.
— А, может, мне приятно. Я сколько лет на нормальной кухне не «толклась». Знаешь, как я по фарфоровым чашкам соскучилась? Там же все пластмассовое, чтоб «контингент» себя не покалечил.
— А-а, тогда другое дело. Мой, мой.
Она переложила остатки пирожков с блюда в кастрюлю, подставила блюдо поближе к мойке, — вот, еще тебе для приятности, — отнесла кастрюлю на «холодную» веранду. Снова зашла на кухню. Присела у стола. Я у раковины, стоя к ней спиной, как бы вслух продолжаю свои мысли:
— Дин, не мое дело, но я не поняла: так Тамара мужа вернула или что? Смотрю, кольца на ней нет.
— А вот не надо было… Знаешь как, когда про болезни рассказываешь, говорят: «На себе не показывай». Я, если мне надо было с работы отпроситься или что там, всегда повод придумывала, но чтоб со здоровьем мамы, или Лёшки, или своим — никогда. Вот — Томка этой Наталье наплела, что вдова и что муж в пьяном ДТП погиб и что ты думаешь?.. Накаркала. Года не прошло — погиб. На машине разбился. Она, считай, уже почти пятнадцать лет одна. Все в церковь ходит, все молится, а что толку-то? Молись — не молись, не вернешь.
Глава 2
Если вы не можете избавиться от семейного скелета, вы можете заставить его танцевать.
(Джордж Бернард Шоу)
Лучшая комната в доме — это летняя веранда. «Летняя» она по причине неотопленности. Она большая, с высоким потолком и тремя стеклянными стенами, причем в одной из них, центральной, — окна французские — в пол и выходят на главное крыльцо, на подход к дому. С нее идеально просматривается как свой участок перед домом, так и соседские, и справа, и слева, и даже часть улицы перед нашим домом. Тем более сейчас, когда деревья и кусты, отгораживающие его от улицы, голы и прозрачны.
Эта веранда — идеальное место для стороннего наблюдателя или любопытной сплетницы-старухи, которая часами сидит в своем вольтеровском кресле, глядя на улицу, и в один прекрасный день оказывается главным свидетелем-информатором местного детектива, инспектора полиции. Она-то ВСЁ и видела.
Веранда светлая, полная воздуха и косых солнечных лучей, но по все той же причине холодности она используется Диной как «холодная» кладовка для хранения овощей, банок с вареньем и кастрюль с супом. Неправильно это, не по-хозяйски так разбрасываться жилплощадью. Мое предложение профинансировать двойные рамы и доводку отопления до веранды сначала встречает отчаянное сопротивление. Правда, подумав пару дней и узнав, что у вокзала есть фирма по изготовлению и установке двойных стеклопакетов и что у той фирмы имеются зимние скидки аж до 40%, Дина соглашается принять от меня такой подарок. Тем более что Новый год на носу, и вся процедура занимает два дня. Первый, когда они делают замеры, и второй, когда приезжает бригада молодцов и в один день всё устанавливает.
И вот, не прошло и двух недель, а мы уже наслаждаемся полуденным чаем на веранде. С проводкой отопления решили подождать до лета, но два мощных электрических камина (один простой обогреватель, а другой — имитация углей и колышущегося пламени) вполне так протапливают помещение. Тоби сразу выбрал себе место перед имитацией живого огня, Дина нашла из бесконечных ковриков и подстилок самую симпатичную, и он теперь проводит свои послепрогулочные часы в непосредственной близости от тепла.
Я вспомнила, как мой папа повез меня на какие-то мои каникулы в дом отдыха-пансионат. Я уже студенткой была. Трехэтажная, очень типичная советская блочно-цементная коробка вытянулась вдоль косогора на берегу реки, не то Пахры, не то Яузы — я уже и не помню. Другой стороной она смотрела в лес. К услугам отдыхающих был прокат лыж, на реке был расчищен пятачок льда, и можно было прокатиться на коньках. Но, так как дело происходило в зимние студенческие каникулы, любимым развлечением было катание с горки на картонках и вечерние танцы до упаду с незамысловатыми легкоалкогольными коктейлями, подававшимися в баре. Растратив всю энергию в вечерние часы, я напрочь отказывалась ходить на завтрак, и мой заботливый папа приносил в номер на тарелочке кружку кофе или какао, накрытую парой кусочков хлеба, масло и сыр. Ни белого хлеба, ни масла я в те времена не ела, и папа намазывал последнее на перила балкона, присыпал крошками хлеба и уходил кататься на лыжах. Я же пыталась доспать, но куда там! Синицы прилетали на угощенье и поднимали такой гвалт! Какой уж там сон. Я пила остывший кофе из концентрата, жевала сыр и любовалась птичьим базаром.
Почему я вспомнила это — не знаю, но теперь моим ежеутренним занятием (пока Тоби делает свои дела) стало намазывание масла на отливы новых окон. У нас с Диной появился «второй телевизор» — наблюдательный пункт, и посиделки на веранде теперь не ограничивались рассматриванием, кто там куда и с чем/кем мимо нашего дома ходит, но и оживились щебетом и порханьем птиц.
— Маш, обрати внимание во-о-о-н на ту пару, — Дина кружкой в вытянутой руке указывает на мужчину и женщину, идущих мимо нашего участка.
Из-за невысокого забора и порхающих птиц мне видны только их плечи и головы, покрытые одинаковыми заячьими шапками. У него — уши шапки опущены, а у нее, наоборот, подвязаны наверх, и она ее несет, как папаху — чуть сдвинув на затылок.
— Да, я их уже видела. Они тут пару раз проходили, и в магазине их встречала. Странная пара. Они вроде как и вместе, и в то же время каждый сам по себе.
— Да. Это Алла и Володя из шестнадцатого дома. Они уже тридцать лет друг с другом не разговаривают.
— Сколько? — от удивления я ставлю чашку на стол и вытягиваю шею, как будто если я их рассмотрю повнимательней, я получу ответы: а) почему; б) почему так долго.
— Тридцать или типа того. У них здесь всегда дача была. Раньше, как многие, пока дети маленькие были, приезжали только летом, а на пенсию вышли и перебрались сюда совсем. Они даже и с соседями дружат, и на тутошние сборища приходят, но я никогда не видела их разговаривающими друг с другом. И тем не менее они всегда вместе. Чудеса!
— Ну что-то же должно было случиться? — не унимаюсь я.
— А вот ты у нас теперь писатель — «инженер человеческих душ» — вот ты и придумай, почему они такие.
Меня страшно воодушевило такое предложение. Эдакий этюд на заданную тему.
Я чмокнула Дину в макушку и ринулась к себе наверх к компьютеру. От моей стремительности Тоби даже проснулся, приподнял с лап голову, с удивлением посмотрел мне вслед и снова поудобнее устроился у камина.
К ужину я вышла торжественно неся впереди себя ноутбук. Я церемонно поставила его рядом со своей тарелкой.
— Готово, — объявила я удивленной подруге.
— Ты о чем? — спросила она.
— Ты же просила историю Аллы и Владимира. Вот, я написала.
— Давай сначала поедим, а потом ты почитаешь, — сказала она, протягивая мне тарелку с овощным рагу и куриной котлеткой. — Котлет много. Если захочешь еще, скажи. Я на плите оставила, чтоб не остывали.
Мы закончили ужин, Дина предложила по рюмочке вишневой наливочки. И я, впервые за все время своих писательских потуг, вынесла произведение на суд не читателя, но слушателя.
— Я назвала рассказ «Адаптивность».
— Как? — удивилась моя подруга.
— В психологии есть такое понятие «адаптивность» — способность примениться к любой ситуации. Вот, — я начала свое первое авторское чтение.
* * *
«Господи, как же это неправильно, — думала Алла, подтянув сбившуюся простыню, стараясь прикрыть белесые полоски внизу живота и поперек груди — те части ее тела, которые еще несколько дней назад были прикрыты купальником бикини, а теперь светились голубизной на фоне бронзового загара в лучах предвечернего солнца. — Как же это неправильно. Ведь я целый месяц ждала этого дня. Дня, когда мы снова будем вместе, а теперь надо вставать и уходить…»
Она с грустью посмотрела на тело мужчины рядом с ней. Оно еще было одинаково бело, только руки ниже локтей потемнели и то — левая больше, чем правая, так как все лето он только и видел солнце, пока ехал в машине на работу — в отпуске еще не был.
«Это все неправильно! И то, что мы отдыхаем поврозь, и то, что приходится скрываться — вот так по-воровски ухватывать часок-другой среди дня, и то, что сейчас вместо того чтобы уснуть и проснуться вместе, надо одеваться и ехать домой. Гадко… Надоело… Устала так жить!»
Кирилл, задремав после любовного извержения, как будто почувствовал ее тревогу и проснулся. Привычным жестом нашарил рядом тело любимой, обнял. Ладонь уперлась в хлопок простыни. Он откинул прохладную ткань, нащупал такую знакомую, упругую и наливающуюся в ответ на его прикосновения грудь. Он потер между пальцами ее сосок, и тот моментально затвердел и увеличился в размере. Он приподнялся на локте, готовый прильнуть губами к волшебному отростку, но Алла заерзала, повернулась на бок лицом к любовнику, отвела его руку.
— Господи, как же это неправильно, Кирилл, не могу я больше так… Я же себе клятву дала, что после отпуска с мужем и детьми прекращу наши с тобой отношения, и вот… Опять мы вместе.
— Да, Алуша, я тоже очень по тебе скучал, не мог дождаться…
Их связь продолжается уже почти восемь лет. Аллин младший сын был случайно зачат от мужа в те три месяца, когда Кирилл был в командировке во Владивостоке — ставил там какой-то судоремонтный комплекс. Она твердо решила, что родив, прекратит этот роман, но после родов прошло шесть лет, и Максик уже пошел в школу, а встречи с Кириллом все так же полны яростного вожделения. Возможно, если бы это была просто страсть, она бы давно утихла, но было в их отношениях что-то большее, чем физиология любви. Была она сама, собственной персоной — Любовь — присутствовала во всем, что они делали. Им вдвоем весело и интересно. Им всегда есть, о чем говорить. Они умеют друг друга слушать. У них совпадают вкусы в еде, в музыке, в кино. Даже на политику у них взгляды совпадают. За восемь лет с небольшим интервалом (пока она носила, рожала и кормила сынишку) они практически наладили свой мир — параллельный первому, законному.
Оба были женаты. В каждой семье по двое детей. В каждой налаженный быт: квартира, машина, у Кирилла еще и дачка небольшая была в поселке «Снегири» под Истрой. Двенадцать соток — шесть от родителей достались, а шесть прикупил у соседа, и вместо старой садово-товарищеской развалюхи-сарайчика, типа домика дядюшки Тыквы, уже сам поставил двухэтажный дом из сборного бруса. Крепенький такой домик получился. Желтый, под красной металлочерепичной крышей — на грибок-боровичок похожий.
Алла там бывала за все годы их с Кириллом отношений пару раз, не больше. Приезжала с ним, когда Нелька — жена Кирилла уезжала с детьми к своим в Полтаву. Дача месяц пустовала, а поливать надо было. Вот Кирилл и мотался. Поездка становилась поводом побыть с любимым, но ездила туда Алла без охоты. Там, на даче, все было устроено его женой. Это был ее мир: ее кастрюли, ее скатерти и покрывала на кроватях. И Алла там чувствовала себя чужой.
А это неправильно. Они с Кириллом не были чужими. Наоборот — роднее человека у нее не было. Потому и возник второй мир: их съемная квартира, где висели ее, Аллины, занавески; куда она тщательно подбирала и привозила из отпусков то ручной росписи салатницу из Испании, то белорусскую льняную скатерть с салфетками. Хозяйство собиралось тщательно, долго, годами, и все ждало момента, когда нарыв прорвет. Когда боль и гной двойной жизни уйдут, излечатся и можно будет без вранья и придуманных предлогов жить вместе с любимым мужчиной. В открытую.
— Кирилл, ты меня слышишь? Я с тобой разговариваю… Между прочим…
— И я между прочим… Ну, пожалуйста, ну раздвинь ножки, я так давно между ними не был…
— Пошляк. Прекрати гусарничать. Прекрати сейчас же. Мне ехать пора. Няня уже Макса из школы привела, и ей в пять уходить — своих дома встречать, а меня нету. Все же завязано одно на другом… Почему я и зову тебя, не могу дозваться: надо что-то решать. Или мы вместе или расстаемся. Так больше продолжаться не может.
— Не может, — согласился он и резко встал с постели.
— Ты Нельке все скажешь?
— Да.
— Сегодня?
— Да.
— Тогда и я сегодня с Володей поговорю.
* * *
После месяца у моря с его бризами, с запахами туевых рощ и фруктовых садов, которые с наступлением сумерек начинали отчаянно благоухать, и ароматы свежести стелились, как стелятся подмосковные туманы, и сбегали с гор вниз к морю и перемешивались с другими: с терпким дыханием моря, рыбы, водорослей и соли, — после этой благодати запах вечерней Москвы вызывал тошноту. Зловонье бензиновых паров, запах пота и усталости над толпой, запах пыли и вонь мусорных бочков с подтеками от прокисших арбузных корок — все это еще больше усиливало контраст любовной истомы и той реальности, в которую Алле предстояло войти.
Как было заведено, Кирилл довез ее до выхода из метро на другой стороне улицы. Она спустилась в подземный переход и вышла на своей стороне, смешавшись с густой толпой пользователей подземного транспорта. Прошла вдоль витрины магазина, растянувшегося на весь фасад длинного многоподъездного дома. Хотела зайти, чего-нибудь купить, но мысли были не о том. Она была еще влажная и теплая внутри. Ноги «ватные», и тащить сумку с продуктами не было сил. Силы нужны были для разговора. Разговор предстоял серьезный. Алла ругала себя за то, что так долго его откладывала. Семь лет назад было бы куда легче — и Максика еще не было, и Аленке было всего три — возраст, когда ребенок и не знает еще отца толком. Легко привыкает к лицу другого мужчины над своей кроваткой…
— Ой, Алла Максимовна, как хорошо, что вы пришли, — няня Валя уже сидела в прихожей одетая — в плаще и уличных туфлях — на низком старте, готовая сорваться с места, — Максик поел супа и нарисовал картинку к уроку природоведения. Ну, я побежала. Завтра я вам нужна буду?
— Нужна, нужна. Мы с вами, Валя, потом поговорим — вы нам, может быть, теперь на постоянной основе нужны будете.
— Ой, хорошо бы. Вы, Алла Максимовна, на полную ставку на работу идете? Да?
— Типа того, — уклонилась она от прямого ответа.
Закрыла за Валентиной дверь, разделась, прошла в кухню. Молодец, Валентина, все за собой убирает — и тарелки вымыты, и хлебные крошки со стола убраны. Максик все еще такой свинюшник вокруг себя устраивает, когда ест.
Тело хотело воды. Если не посуду мыть, так самой надо принять душ. Смыть с себя запах другого мужчины. Она как раз успела вовремя. И ополоснулась, и переоделась, и трусики, хоть только сегодня утром надела, но застирнула под краном в ванной и повесила на нижнюю трубку полотенцесушителя.
Где-то через час приехали Володя с Аленкой — он ее по средам и пятницам с танцев забирал. Все как всегда. Поужинали. Дети шумно промчались по коридору в гонке за пульт телевизора — кто первым взял, того канал и смотрят. Алла собрала посуду, начала ее мыть. Володя у нее за спиной все еще сидел у стола, примостив свой лэптоп на расчищенном от тарелок пятачке. Она вымыла посуду, долго протирала полотенцем и ставила в шкафчик над мойкой тарелки, убирала в ящик ножи-вилки. Протерла мойку, смахнула последние крошки со столешницы и присела к столу.
— Господи, как же это неправильно, Володя! Не могу я так дальше жить.
— В чем дело? У тебя проблемы на работе?
— Господи, да причем тут работа? И вообще — почему нам для разговора нужны обязательно проблемы?
— Понял, значит, проблем нет. — Он наконец-то поднял голову от клавиатуры и посмотрел на жену поверх крышки компьютера.
Их глаза встретились, и она на минуту замешкалась.
— Алла, так в чем дело? Если нет проблем, то что? Что тебя так растревожило? Няня Валя отказалась от Максима? У Аленки ранние месячные пришли? В чем дело?
— Дело в нас, — она сидела через стол от него, расравляя на коленях оборки фартука, как когда-то в школе в кабинете директрисы, пока та ее распекала. Господи! Помнить бы за что… — Вернее, — продолжала она, — во мне.
— Я тебя внимательно слушаю, — отозвался муж и закрыл компьютер, демонстрируя сосредоточенное внимание.
— Володя, я…
Вот, столько лет она готовила эту фразу, так много раз повторяла, даже перед зеркалом репетировала, а теперь язык — как когда-то в детстве, укушенный осой, которая спала в яблоке, — заполнил рот и не поворачивается.
— Володя, я хотела сказать, что хочу закончить наши с тобой отношения. Я давно уже люблю другого и жить на два дома не могу. Больше не могу. Ни врать, ни прятаться, ни притворяться.
— Ни-при-тво-рять-ся, — он по слогам повторил за ней последнее слово, прожевал его, как черствую корку. — А почему сейчас? Почему сегодня?
— Что значит «почему сегодня»? — не поняла она.
— Ну, я спрашиваю: почему ты говоришь мне об этом сегодня? Почему не восемь лет назад, когда ты завела интрижку с моим лучшим другом, почему не шесть лет назад, когда после родов вернулась к нему? Нет, нет, — он поймал взлет ее головы, — нет. Я не сомневаюсь. Я знаю, что Максим — мой сын. Ты, пока твой «любимый» в командировке был, не брезговала отвечать на мои ласки. Ты вообще не брезгливая. Так почему сейчас?
— То есть ты хочешь сказать, что ты знал… Все эти годы знал и молчал… Почему?
— Потому что прихоть одной кучерявой писечки не может ломать судьбы и налаженную жизнь четырем индивидуумам. Или ты наших детей за индивидуумов не держишь?