16+
Затерянный мир

Объем: 242 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

I. Всюду есть поле для геройских подвигов!

Отец Глэдис, мистер Энгертон, был поистине бестактнейшим из смертных. Небрежно одетый, непричесанный, напоминающий своей фигурой старого какаду, этот человек по природе был добродушнейшим существом, но преувеличенного мнения о своей комической особе. Если что-либо и способно было оттолкнуть меня от Глэдис, то именно перспектива получить такого тестюшку. Я убежден, что в глубине своего сердца он решил, будто я посещаю его дом по три раза в неделю исключительно ради одного удовольствия видеть его и, в особенности, выслушивать его бесконечные разглагольствования о биметаллизме, область в которой он, по справедливости, считался знатоком.

Более часа пришлось мне в этот достопамятный для меня вечер выслушивать его монотонную болтовню об обесценивании денег, о том, что малоценные монеты вытесняют монеты, содержащие большее количество благородного металла, о ценах на серебро и золото и т. п.

— Представьте на минуту, — воскликнул он с неожиданной горячностью, — что в один прекрасный день все долги в мире должны были бы быть немедленно уплачены! Что бы тогда, спрашивается, случилось при настоящем положении вещей?

На это я дал ему сам собою напрашивавшийся ответ, что я лично был бы в этом случае разорен, но он яростно вскочил со стула, назвав меня непригодным для серьезных разговоров человеком, и, взбешенный выбежал переодеваться для какого-то заседания.

Наконец-то я остался с Глэдис наедине! Решительный момент моей судьбы наступил. Весь вечер я, подобно воину на поле брани, испытывал поочередно чувства близости победы и страха перед неведомым.

Она сидела передо мной, и нежный, гордый профиль ее очаровательного личика четко выделялся на фоне красной бархатной портьеры. Как она была xopоша в этот миг! И все же, как далека! До сих пор мы с ней были друзьями, но не разу мне не удавалось мне добиться чего-либо более дружбы; я точно так же мог бы дружить с любым товарищем-сотрудником и газете, — вполне искренно, очень любезно, но абсолютно платонически. Мои мужские инстинкты всегда восстают, когда женщина бывает чересчур проста со мной и в моем присутствии не проявляет хотя бы легкого замешательства чувств. Согласитесь, что, подобное поведение — плохой комплимент для мужчины. Когда проявляется половое влечение, то неизбежные спутники его — некоторое смущение и подозрительность, являющиеся наследием седой старины, когда любовь и насилие шли рука об руку. Склоненная головка, избегающий собеседника взгляд, прерывающийся голос, легкое дрожание плеч, — только это является признаком начинающейся страсти, а вовсе не открытый, прямой взгляд и не быстрый, простой ответ. Несмотря на свои молоды годы, я все-таки успел открыть эту истину, если только она не была унаследована мною, подобно каждому человеку, как расовая память, именуемая инстинктом.

Глэдис была олицетворением женственности. Некоторые считали ее холодной и бесчувственной, но это была безусловная ложь. Несколько смуглый цвет кожи, как у восточных красавиц, коротко подстриженные черные волосы, большие влажные глаза, пухлые, чувственные губки — все говорило о страстном темпераменте. К сожалению, я с болью сознавал, что мне ни разу не удалось вызвать этой скрытой страстности ее натуры. В этот вечер, однако, я твердо решился вызвать ее на объяснение. Она могла отвергнуть мое предложение, но лучше быть отвергнутым любовником, нежели безразличным терпимым другом.

Я замечтался и только собрался нарушить продолжительное, неловкое молчание, как вдруг встретился со взглядом ее больших, испытующих темных глаз и увидел на ее лице горделивую и вызывающую улыбку.

— Я чувствую, что вы собираетесь сделать мне предложение, Нэд. Я не хотела бы этого. Так, как теперь, — гораздо лучше.

Я подсел поближе.

— Вот как! Но откуда же вы могли узнать о моем намерении просить вашей руки? — спросил я с искренним удивлением.

— Разве когда-либо в таких случаях женщина способна ошибиться? Но, милый Нэд, наша дружба была так хороша, так прелестна! К чему нарушать ее! Разве вы сами не чувствуете, как прекрасно, когда молодой человек может так открыто и честно говорить с глазу на глаз с девушкой?

— Право, я не знаю, Глэдис. С глазу на глаз и открыто я могу беседовать… скажем, ну, хоть с начальником станции, — Не могу вспомнить, почему именно мне пришел в голову добрый начальник станции, а не кто-нибудь другой, только при этом мы оба расхохотались, — Но такая беседа нисколько не удовлетворяет меня. Я желал бы говорить с вами, держа вас в своих объятиях, я хотел бы, чтобы вы склонили ко мне на грудь вашу прелестную головку. Ах, Глэдис, я хотел бы…

Она разом вскочила со стула, заметив, что я намерен привести в исполнение кое-какие свои желания.

— Вы все испортили, Нэд, — сказала она, — Все было так хорошо, так мило, пока не явилось вот это. Какая досада! Почему вы так плохо владеете собой?

— Это не фантазия, — защищался я, — Это был естественный порыв, это любовь.

— Конечно, может быть, все обстоит иначе, если оба любят. Я же никогда еще не испытывала чувств любви.

— Но вы должны! Вы, с вашей красотой, с вашей душой, вы должны испытать его! О, Глэдис, вы созданы для любви! Вы должны полюбить!

— Да, но приходится ждать появления этого чувства.

— Но почему бы вам не полюбить меня, Глэдис? Вам не нравится моя внешность, или что-то еще во мне?

Ее лицо просветлело и, протянув свою ручку — вся ее поза дышала при этом милостью и снисхождением, — она положила ее на мою голову. Затем, загадочно улыбнувшись, она взглянула на меня.

— Нет, дело не в этом, — промолвила она, наконец. — Вы не то, чтобы некрасивы, этого я не могу сказать, Дело глубже.

— Мой характер?

Она строго кивнула головой.

— Что же мне сделать, чтобы исправить его? Присядьте ради бога, и обсудим этот вопрос.. Нет, правда, я больше не буду, если только вы согласитесь.

Она подозрительно посмотрела на меня, и этот подозрительный взгляд несравненно больше пришелся мне по душе, чем все ее чистосердечие и откровенность как следствие равнодушного сердца. Сколько в любви мужчины к женщине звериного, первобытного, если посмотреть на нее просто, а не сквозь призму поэзии! А, впрочем, может быть, это только мне одному так представляется. Как бы то ни было, но она снова села.

— Скажите мне, в чем мой недостаток?

— Моя любовь принадлежит другому, — ответила она.

На этот раз наступил мой черед вскочить.

— Никому в частности, — продолжала она, улыбаясь тому выражению, какое появилось у меня на лице, я влюблена только в идеал, но мне, увы, не приходилось встретить до сих пор мужчину, который соответствовал бы этому идеалу.

— Объясните мне, каков ваш идеал?

— О, отчасти он походит на вас.

— Как бесконечно дороги мне ваши слова! Однако, что он делает, чего не делаю я? Говорите прямо! Что он — вегетарианец, воздухоплаватель, теософ, сверхчеловек — я попробую сделаться таким же, только слово скажите, Глэдис, — я готов на все!

Она рассмеялась.

— Хорошо, но если хотите знать, то, во-первых, мой идеал не стал бы говорить такие речи, — отвечала она — Он был бы серьезен, обладал бы твердым характером и не поддался бы разом какому-то капризу взбалмошной девочки. Но кроме этого, он должен быть человеком дела, инициативы, человеком, смотрящим смерти прямо в глаза, незнакомым с чувством страха; он должен быть человеком великих дел и пережить неслыханные приключения. Если мне суждено испытать чувство любви, то я полюблю не человека, а ту славу, которой он окружен и которая отразится и на мне. Вспомните про Ричарда Буртона! Когда я прочла его биографию, написанную его женой, я поняла ее любовь к нему. А леди Стэнлей! Читали ли вы ее последнюю главу в ее книге о муже? Вот тип мужчины, на которого женщина способна от всей души молиться, став великой через свою любовь к нему и стяжав всемирное поклонение в качестве вдохновительницы его благородных, возвышенных дел.

Она была так очаровательна в своем возбуждении, что я чуть было окончательно не испортил наши отношения, намереваясь задушить ее в объятиях. Громадным усилием воли я сдержал свой порыв и продолжал отвечать.

— Все не могут быть Стэнлеями или Буртонами, — заметил я, — К тому же, не всякому выпадает на долю гака возможность; по крайней мере мне лично возможность эта никогда не представлялась. Если случай подвернется, я попытался бы.

— Но поле для геройских подвигов есть повсюду! Именно, в том-то и заслуга такого рода мужчин, о которых я говорю, что они сами их создают. Они умеют дерзать. Их не удержишь в задних рядах. Я такого века никогда не встречала на своем жизненном пути, мне кажется, что я очень близко знакома с ним. Кругом нас столько возможностей для героизма. Мужчинам надлежит совершать подвиги, женщинам — награждать своей нежностью и любовью героев. Вот хоть бы этот молодой француз, предпринявший на прошлой неделе полет на своем аэроплане. Ввиду состоявшегося уже объявления о его предстоящем полете, он, несмотря на сильнейшую бурю, отважился лететь. Ветром в какие-нибудь двадцать четыре часа его отнесло за пять тысяч миль, и он очутился где-то в центре России. Вот про каких мужчин я говорю. Подумайте о той женщине, которую он любил; подумайте о том, как другие женщин должны были ей завидовать! Вот что я люблю, — зависть женщин ко мне из-за моего мужа.

— Я бы проделал то же самое, чтобы понравиться вам.

— Да, но вы должны решиться на подвиг вовсе не ради того, чтобы мне угодить. Вы должны совершать подвиги потому, что иначе не можете поступить, потому, что этого требует ваша натура, которая жаждет подвига. Вот, например, в своей газете вы описывали происшедший на прошлой неделе в Виганской угольной шахте взрыв; разве вы не могли тогда, несмотря на удушливую атмосферу, все же спуститься в шахту и помочь несчастным рудокопам.

— Я так и сделал.

— Но вы об этом ничего не говорили.

— Для чего бы я начал болтать об этом?

— Я не знала этого. — Она посмотрела на меня с большим вниманием, чем обыкновенно — Это было мужественно с вашей стороны.

— Мне пришлось поневоле быть мужественным, ели хочешь хорошо описать происшествие, то приходится наблюдать его вблизи.

— Что за прозаический мотив! Этим вы уничтожаете весь романтизм своего поступка. Впрочем, каким бы мотивом вы ни руководствовались, я все же рада за вас. — Она протянула мне свою ручку, но так мило и с таким благородством, что я смог лишь склонить голову и почтительно ее поцеловать. — По правде сказать, я несколько взбалмошна и мне подчас приходят в голову самые глупые фантазии. А между тем, я настолько сжилась с этими фантазиями, мне они так дороги, что я не в силах от них отказаться. Если мне вообще суждено выйти замуж, то я выйду замуж за человека выдающегося.

— Почему бы и не так? — воскликнул с жаром я. — Именно такая женщина, как вы, и способна вдохновлять мужчин. Вы пробудили во мне жажду к приключениям. Дайте мне случай показать себя, и я ухвачусь за него обеими руками! Впрочем, как вы говорите, мужчины должны создавать возможность, а не идти по протоптанным путям. Кляйва — простой клерк, а завоевал Индию. Клянусь именем Святого Георга! Я еще сумею показать себя!

Ее рассмешила моя чисто ирландская горячность.

— Почему бы и нет? — промолвила она, — У вас есть все необходимые для этого качества: вы молоды, здоровы, сильны, образованны, энергичны. Я сперва жалела, что вы решились заговорить со мной, а теперь рада, что наш разговор пробудил в вас лучшие чувства.

— А если мне удастся?

Своей теплой, бархатной ручкой она зажала мне рот.

— Ни слова более, сударь. Вам надлежало быть в вашей редакции уже полчаса тому назад, но у меня не хватило мужества напомнить вам об этом. Когда-нибудь, когда вы завоюете себе имя, мы еще раз поговорим об этом.

Вот при каких обстоятельствах очутился я в тот туманный ноябрьский вечер в камбервельском трамвае, со сладко бьющимся сердцем твердо решив, не откладывая, совершить подвиг, достойный прекрасной дамы моего сердца.

Но кому на всем земном шаре пришло бы тогда голову, в какие невероятные формы выльется этот подвиг, или какие исключительные пути приведут мен к нему.

Вероятно, читатель сразу не усмотрит связи между этой вступительной главой и дальнейшим моим повествованием, а, между тем, без этого вступления не могло бы быть и самого рассказа, ибо только тогда, когда человека окрыляет мысль совершить большое дело и он со всей душой стремится выполнить первый подвиг, он способен порвать со всем, с чем с детства сроднился и броситься с головой в таинственное, сказочное, не ведомое, которое сулит невероятные приключения и великие награды. Представьте же себе, вы, сотрудники «Ежедневной Газеты», в каком состоянии духа долен был находиться я, ваш ничтожный соратник, в тот достопамятный вечер, когда я весь был одним сплошным стремлением, не теряя ни минуты, совершить подвиг, достойный моей Глэдис!

Из жестокосердия ли или из каприза потребовала она от меня, чтобы ради ее прославления я рисковал своей жизнью? Я тогда не стал разбираться в этом. Да и такие мысли приходят в голову людям более зрелым, а не юноше в двадцать три года в разгар его первой любви.

II. Попытайте счастья с профессором Чалленджером

Мне всегда очень нравился старый ворчливый, круглолицый редактор Мак-Ардль, и я имею основание думать, что и он мне симпатизирует. Разумеется, настоящим хозяином в деле был Бомон, но Бомон обитал в такой разряженной атмосфере, на недосягаемой высоте своего Олимпа, что способен был различать только такие крупные события, как, например, международный кризис или крах кабинета. Время от времени мы удостаивались видеть его следующим в великолепном одиночестве в святая святых, с устремленным вдаль взором и, казалось, что мысли его сейчас где-нибудь на Балканах или Персидском заливе. Он был для нас недосягаем. Но Мак-Ардль являлся его правой рукою и потому мы, грешные, имели дело непосредственно с ним. Когда я вошел в его кабинет, старик ласково кивнул мне головой и сдвинул свои очки на лысину.

— Ну-с, мистер Мэлоун, по моим сведениям, вы отлично работаете, — промолвил он с приятным шотландским акцентом.

Я поблагодарил его.

— Последний взрыв вышел отлично. Хорош был и пожар в Саушварке. Описательная форма вам удается. Что привело вас сегодня ко мне?

— Просить вас об одной милости!

На его лице отразился испуг, и он старался не глядеть на меня.

— Та, та, та! В чем же дело?

— Не могли ли бы вы дать мне какое-нибудь серьезное поручение для газеты? Я сделаю все, что в моих силах, чтобы с честью выйти из положения и доставить вам интересный материал.

— О каком же роде поручения вы думали, мистер Мэлоун?

— О любом, лишь бы оно было связано с приключениями и опасностью, мистер Мак-Ардль. Право, я старался бы изо всех сил. Чем поручение окажется опаснее, тем оно будет мне более по душе.

— Никак приспичило расстаться с жизнью?

— Не расстаться с жизнью, а найти цель своему существованию.

— Боже мой, мистер Мэлоун, это звучит очень-очень возвышенно. Боюсь, что время таких романтических настроений миновало. Расходы, требуемые для выполнения специального поручения обыкновенно едва оправдываются добытыми результатами, да, кроме того, подобного рода поручение можно доверить лишь человеку опытному, с именем, импонирующему общественному мнению. Неисследованные белые пространства на карте земного шара почти все исчезли и вряд ли найдутся еще места для романтичных похождений. Впрочем, погодите! — и лицо его внезапно осветилось улыбкой. — Эти белые пространства на карте навели меня на одну мысль. Что бы вы сказали, если б вам пришлось разоблачить вранье одного современного Мюнхгаузена и выставить его в смешном виде? Вы могли бы пригвоздить его как лгуна, кем он по существу и является. Черт возьми, это было бы занятно! Как вам нравится такое поручение?

— Что угодно, где угодно, я ни перед чем не остановлюсь.

Мак-Ардль на несколько минут погрузился в раздумье.

— Любопытно, удастся ли вам завязать с этим типом хотя бы самое поверхностное знакомство, — произнес он наконец. — У вас есть дар сходиться с людьми; думаю, что это либо животный магнетизм, либо свежая сила молодости, я это по себе знаю.

— Вы очень добры, мистер Мак-Ардль.

— Почему бы вам не испробовать счастья с профессором Чалленджером, в Энмор-Парке?

Откровенно говоря, я несколько опешил.

— Чалленджер! — вскричал я. — Профессор Чалленджер, знаменитый зоолог, который проломил череп сотруднику газеты «Телеграф», Бленделлю?

Редактор коварно усмехнулся.

— Не все ли вам равно? Разве вы не говорили, что желаете дела с приключениями?

— Сэр, приключения должны быть связаны с делом, — возразил я.

— Совершенно верно. Не думаю, чтобы он всегда был таким неистовым. Мне кажется, Бленделль попал к нему в недобрый час или, может быть, просто не сумел к нему подойти. Возможно, что вам больше посчастливится. Наконец, надеюсь, вы будете более тактичны. Вам это дело подходит. Это было бы не плохо для газеты!

— О профессоре я положительно ничего не знаю, — сказал я, — Мне памятно его имя только в связи с вопросом о привлечении его к ответственности за драку с бедным Бленделлем.

— Вот кое-какие пригодные для вас сведения, мистер Мэлоун. Последнее время я следил за профессором. — С этими словами он вытащил из ящика бумажку, — Тут вы найдете кое-какие биографические справки о нем. Слушайте:

«Чалленджер, Георг, Эдуард. Род.: Ларгс, Н. Б., 1863 г. Образование: Ларгская гимназия и Эдинбургский университет. В 1892 г. назначен ассистентом при Британском музее. В 1893 г. назначен ассистентом по отделу сравнительной антропологии. В том же году отставлен от должности за неприличную ругань в печати. За научные исследования в области зоологии получил медаль имени Крейстона. Почетный член иностранных обществ, — гм, тут целая куча разных названий, на целых два дюйма петита. — Бельгийское общество, Американская академия наук, Ла-Плата и проч. Экс-президент Палеонтологического общества. Отдел X Британской ассоциации и т. д., и т. д. Печатные труды: „Заметки о строении черепа у калмыков“. „Отклонения от нормального строения спинного мозга“; масса брошюр, в том числе „Основные ошибки теории Вейсмана“, возбудившие горячие прения на конгрессе зоологов в Вене. Излюбленные развлечения: прогулки пешком, лазание по горам (Альпы). Адрес: Энмор-Парк, Кенсингтон В.»

Вот возьмите это с собой. Это все, что у меня сейчас есть для вас.

Я машинально спрятал в карман записку.

— Виноват, еще один вопрос, сэр, — сказал я, увидев перед собой белую голую лысину вместо красного круглого лица. — Мне еще не вполне ясно, с какой целью я должен посетить этого джентльмена. Что интересного он совершил?

И красное лицо снова взошло над бумагами.

— Два года тому назад он один отправился в глубь Южной Америки. Вернулся оттуда только в прошлом году. Несомненно, был там, но не желает сообщить, в каком именно месте. И после этого принялся однажды рассказывать о своих приключениях, но, встретив недоверие со стороны слушателей, бросил читать лекции и ушел в себя, как улитка в раковину. Либо он видел в самом деле нечто в высшей степени необыкновенное, либо этот человек колоссальный выдумщик и лжец. Последнее вероятнее всего. Есть у него несколько попорченных фотографических снимков, в которые никто не поверил. Из-за встреченного недоверия стал странно раздражителен, — на праздных любопытствующих бросается точно разъяренный зверь, а репортеров спускает с лестницы. На мой взгляд, он просто опасный маньяк со склонностями к научным изысканиям. Так вот, мистер Мэлоун, это подходящий для вас человек. Ну-с, а теперь ступайте и посмотрите, что вы сможете сделать с ним. Вы достаточно крепко сложены и умны, чтобы заставить считаться с собой. Ничего особенного с вами стрястись не может. Как вам известно, мы стоим под защитой полиции. — И его ухмыляющееся красное лицо снова превратилось в покрытый пучками серого пуха овал лысины. Беседа была окончена.

Я направился в Клуб Диких, но вместо того, чтобы войти туда, облокотился на перила террасы Адельфи и стал в задумчивости смотреть на коричневую, маслянистую воду. На воздухе у меня всегда мысль работает быстрее. Вытащив из кармана записку с биографией профессора Чалленджера, я внимательно перечел ее при свете электрического фонаря. Вот тут-то меня и осенила блестящая мысль!

Как бывалый газетный сотрудник, я ясно понял всю безнадежность для меня завязать знакомство с раздражительным профессором после всего, что я слышал о нем. Но, судя по его биографии и по словам Мак-Ардля, профессор был фанатиком науки. Нельзя ли поддеть его с этой стороны, подумал я. Во всяком случае, надо попытаться!

Я вошел в здание клуба. Только что пробило одиннадцать, и в большом зале было довольно много народа. Перед камином, спиной к входным дверям, сидел в кресле худощавый и длинный мужчина. Когда я подсел к нему, он тотчас же повернулся в мою сторону. Как раз, на мое счастье, это был именно тот человек, которого мне больше всего хотелось встретить. Звали его Тарп Генри, он работал в редакции «Природа». Это было сухощавое, пергаментообразное существо, на первый взгляд производившее впечатление неприступного человека, однако, вопреки своей обманчивой наружности, всегда готового придти людям на помощь. Я сразу же начал с ним разговор на интересовавшую меня тему.

— Скажите, что вы знаете о профессоре Чалленджере? — спросил я, усаживаясь напротив него.

— Чалленджер! — протянул он с неодобрительной миной. — Чалленджер, это тот, который любит рассказывать сказки о своем последнем путешествии в Южную Америку!

— Какие же это сказки?

— Ах, это была сплошная чушь о якобы открытых им там совершенно невероятных животных. Я думаю, ему самому теперь неловко. По крайней мере, теперь он что-то перестал распространяться о своих открытиях. У него было по этому поводу интервью с агентом Рейтера, но тут поднялся такой гвалт, что он сам был не рад. Это было скандальное происшествие. Один или двое ученых вначале заинтересовались его болтовней, но он быстро отшил их.

— Каким же образом?

— Своей грубостью и невозможным поведением. Вот с каким письмом к нему обратился наш славный старик Вэдлей, член Зоологического института: «Президент Ученого института, — писал он, — просит профессора Чалленджера принять уверения в искреннем уважении и добавляет, что счел бы за личное для себя одолжение, если бы профессор оказал ему честь почтить своим присутствием ближайшее заседание Ученого института». Ответ последовал непечатный.

— Что же он ответил?

— Как говорят, он ответил следующее: «Профессор Чалленджер просит президента Ученого института принять уверения в своем совершенном уважении добавляет, что счел бы за личное для себя одолжение, если бы президент убрался ко всем чертям».

— Господи!

— Полагаю, что то же самое, должно быть, воскликнул по получении ответа и старик Вэдлей. Помню начало его речи на ближайшем же заседании: «За всю свою пятидесятилетнюю ученую деятельность…» Да, столь неожиданный ответ совершенно убил старика.

— Но знаете ли вы еще что-нибудь о Чалленджере?

— Как вам известно, по профессии я бактериолог, смотрю на жизнь через свой микроскоп и как будто всегда живу в 900-диаметровом микроскопе. Откровенно говоря, я мало интересуюсь всем тем, что доступно невооруженному глазу. Я пионер крайней науки, науки невидимого, и чувствую себя совсем не в своей тарелке, когда приходится сталкиваться со всеми вами — большими, грубыми и страшными существами. Я слишком замкнут и не люблю смаковать скандальные истории, однако, о профессоре Чалленджере мне приходилось слышать на научных беседах, ибо это человек из той породы людей, мимо которых не проходят. Он в самом деле такой буян, как вы говорите, но он очень талантлив и притом это не человек, а сущая батарея, заряженная вместо электричества жизненной энергией; вместе с тем он страшно груб, дурно воспитан, с большими странностями и без всяких предрассудков. Он даже дошел до того, что стал демонстрировать фотографические снимки небывалых чудовищ, будто бы вывезенные им из Южной Америки.

— Вы говорите, он со странностями. В чем же они заключаются?

— У него их не одна, а тысяча; но последняя его мания — это Вейсман и эволюция. Мне кажется, что на Венском конгрессе но поводу этого вопроса он выдержал бурю негодования.

— Не можете ли вы передать мне, из-за чего именно поднялась эта буря?

— Сейчас не могу, но журнал заседания переведен на английский язык. Перевод этот есть у нас в архиве. Быть может, вы пожелаете ознакомиться с ним?

— О, да. Это как раз то, что мне нужно. Дело в том, что мне поручено интервьюировать этого голубчика и мне необходима какая-нибудь зацепка. Право, чертовски любезно с вашей стороны, что вы хотите мне помочь. Я хоть сейчас готов отправиться с вами, если только для вас не поздно.

Через полчаса я уже сидел в редакции «Природы». Передо мной лежал объемистый том, и я старался разобраться в научной статье «Вейсман против Дарвина», озаглавленной «Резкий протест на конгрессе в Вене. Эволюция перерождения». Хотя в науке я был не особенно силен, а потому не мог сполна уяснить себе рассуждений английского профессора, однако, сразу же убедился, что на Венском конгрессе Чалленджер держал очень решительную и воинственную речь и порядком-таки позлил своих континентальных оппонентов. Мне сразу же бросились в глаза отметки стенографа: «Возгласы негодования», «Шум», «Обращения к председателю с требованием прекращения речи» и т. п. Что же касается всего содержания статьи и ораторских прений, то для моих мозгов они могли бы быть с одинаковым успехом изложены и на китайском языке.

— Я очень был бы вам признателен, если бы вы перевели мне эту тарабарщину на английский язык, — сказал я патетически, обращаясь к своему коллеге.

— Да ведь это же и есть перевод.

— Если так, тогда я, пожалуй, охотнее возьмусь за подлинник.

— Положим, тема несколько трудна для неофита.

— То есть, если бы я только мог извлечь отсюда какую-либо конкретную человеческую мысль, я был бы безмерно счастлив. Ах, вот, кажется, нашел! Смутно, но будто я что-то улавливаю. Надо это сейчас же выписать. Пусть эта фраза послужит связующим звеном между мной и страшным профессором.

— Больше ничем не могу вам быть полезен?

— Напротив, напротив; я хотел бы написать ему. Если бы вы только разрешили мне составить письмо и отсюда отправить его, это придало бы ему больший вес.

— Но этот субъект способен появиться здесь, устроить грандиозный дебош, переломать мебель…

— Нет, нет, не беспокойтесь; я вам покажу письмо.

Уверяю, вы ничего не найдете в нем подстрекающего, поверьте мне.

— Ладно, предоставляю в ваше распоряжение кресло и конторку. Там же вы найдете и письменные принадлежности. Только мне очень хотелось бы предварительно просмотреть ваше письмо до того, как вы отошлете его.

Письмо это стоило мне немалого труда, но зато, без хвастовства скажу, оно вышло на славу. С чувством справедливой гордости прочел я его вслух своему критику-бактериологу. Вот его содержание:

«Глубокоуважаемый профессор!

Будучи скромным слушателем естественных наук, я давно уже с горячим интересом слежу за вашими любопытными рассуждениями о разногласиях, существующих между Вейсманом и Дарвином. Я только что имел случай освежить свою память на этот счет, перечитав…»

— Ну, и здорово же врете! — проворчал Тарп Генри.

— «…перечитав ваш превосходный доклад на Венском конгрессе. Ваши в высшей степени ясные и поразительно глубокие выводы являются, насколько я понимаю, последним словом науки в данном вопросе. Между прочим, вы говорите: «Я безусловно против основанного на чисто теоретических данных и ничем не подтвержденного положения, в силу которого каждый организм является микроорганизмом, получившим то или другое строение путем естественного, наследственного развития. Быть может, принимая во внимание позднейшие открытия в этой области, вы признали бы возможным видоизменить несколько свой взгляд на этот вопрос. Не находите ли вы, что эти открытия весьма исчерпывающи? С вашего разрешения, я осмелился бы просить вас принять меня, чтобы иметь возможность лично изложить вам мои соображения на эту живо интересующую меня тему. Если вы согласны удостоить меня приема, то я явлюсь послезавтра в одиннадцать часов утра.

С истинным почтением, остаюсь искренно вам преданный Эдвард М. Мэлоун».

— Ну-с, что вы на это скажете? — спросил я торжествующе.

— Что ж, если ваша совесть допускает…

— Я еще никогда не поступал против голоса своей совести.

— Но чего собственно вы добиваетесь?

— Мне нужно во что бы то ни стало попасть к нему. А что будет дальше, увидим. Если все хорошо сложится, я не прочь откровенно во всем ему признаться. И если он в душе спортсмен, то ему это должно польстить…

— Как бы не так! Ждите! Он вам польстит, но для этого вам теперь лучше запастись панцирем или же американской формой для футбола. Ну, пока что до свидания. Ответное письмо будет ждать вас здесь в пятницу, у меня в конторе, если только он вообще соблаговолит что-либо ответить. Это грубый, взбалмошный и опасный характер. Все, кому приходилось по доброй воле или по необходимости иметь с ним дело, прямо терпеть его не могут. Мишень для насмешек студентов, но они его боятся, как огня. Было бы лучше, пожалуй, для вас, если бы вы о нем никогда не слышали.

III. Это совершенно невозможный человек!

Приятелю моему суждено было обмануться в своих предположениях. Когда я в назначенный срок пришел к нему в контору, меня ждало письмо из Вест-Кенсингтона. На конверте вместо моей фамилии стояли какие-то неразборчивые каракули; честь и хвала английским почтальонам! Вот что я прочел:

«Энмор-Парк. В. Милостивый государь!

Я получил ваше письмо, в котором вы выражаете согласие с моими научными выводами. Это мне, конечно, очень лестно, хотя я и не вижу, какое собственно влияние на мои взгляды способно оказать ваше или чье-либо еще одобрение»? Между прочим, упоминая о моем мнении насчет теории Дарвина, вы прибегли к выражению: «Ваше отношение», каковое я считаю в данном случае совершенно неуместным и до известной степени оскорбительным. Судя, впрочем, по остальному содержанию вашего письма, можно заключить, что приведенное вами неудачное выражение является скорее причиной невежества и бестактности, чем злого умысла, а потому я не задержусь на нем. Вы извлекли отдельный отрывок из моего доклада и сетуете, что не в состоянии понять сущности моей теории. До сих пор я полагал, что теория моя может оказаться недоступной лишь безнадежному кретину. Впрочем, если вы нуждаетесь в каких-либо разъяснениях, то я готов принять вас в назначенное время, хотя вообще визитеров и визитов я в высшей степени не терплю. Что же касается вашего предположения, что под влиянием тех или других соображений я могу изменить свой взгляд на дело, то считаю своим долгом заявить вам, что это не входит в мои привычки, раз своим зрелым размышлениям и выводам я нашел точное и категорическое объяснение. Не откажите предъявить конверт моему слуге Устину, ибо мне приходится прибегать ко всяким предосторожностям, чтобы уберечь себя от назойливости хулиганов, именуемых газетными сотрудниками.

Готовый к услугам Георг Эдвард Чалленджер».

Вот каково было письмо, которое я прочел вслух Тарпу Генри, не поленившемуся придти в столь ранний час, с целью узнать о результатах моей попытки.

Прослушав письмо, он заметил: — Сейчас в продаже имеется новый сорт мыла «Кутикура» или что-то в этом роде, рекомендую, ибо после побоев оно лучше арники. — У некоторых людей довольно своеобразное представление о юморе.

Было уже половина одиннадцатого, когда я прочел письмо. Тотчас же я сел в такси и отправился к месту назначения. Мы остановились перед внушительным зданием, с небольшим портиком. По тяжелым портьерам на окнах было видно, что страшный профессор — довольно состоятельный человек. Дверь открыла какая-то сухопарая, темнокожая, неопределенного возраста личность в черном штурманском жакете и коричневых гетрах. Впоследствии я узнал, что это был шофер, заменявший почти всегда пустовавшее место первого лакея, ибо не находилось охотников занять эту должность у профессора. Своими бесцветными глазами он подозрительно окинул меня с головы до ног.

— Вам назначено? — спросил он.

— Назначено.

— Приглашение имеется при вас? Я показал ему конверт.

— Хорошо-с.

По-видимому, он был не болтлив от природы. Следуя за ним, я неожиданно столкнулся с невысокого роста дамой, выходившей из комнаты, вероятно, столовой.

Это была живая, черноглазая особа, внешне похожая скорее на француженку, нежели на англичанку.

— Одну минутку, — промолвила она. — Подождите, Устин. Войдите сюда, сэр. Позвольте узнать, видали ли вы когда-либо раньше моего мужа?

Нет, сударыня, до сих пор я не имел этой чести.

— Тогда позвольте мне заранее извиниться перед вами. Это совершенно невозможный человек, совершенно невозможный! Теперь, когда вы предупреждены, то вы будете соблюдать осторожность.

— Позвольте поблагодарить вас, сударыня, за ваше любезное предупреждение.

— Если он начнет раздражаться, скорее уходите из комнаты. Не пытайтесь вступить с ним в объяснения. Он уже нескольких человек чуть не изувечил в припадке ярости. После обыкновенно разыгрывается публичный скандал, и все это отражается на мне и на всех нас. Надеюсь, вы пришли говорить с ним не по поводу его поездки в Южную Америку?

Я не счел себя вправе солгать даме.

— Боже милосердный! Это самая опасная тема. Я убеждена, вы ни одному его слову не поверите. Но ради всего святого, не выказывайте недоверия, ибо как раз это и приводит его в бешенство. Сделайте вид, что вы ему верите, и тогда все может обойтись благополучно. Помните, что сам он верит в свои теории. Это безусловно так. Честнее человека нет на свете. Ну-с, а теперь идите к нему, не то он заподозрит неладное. Если вы увидите, что дело становится плохо, совсем плохо, то позвоните и держитесь, пока я не прибегу на помощь. Я умею с ним обращаться даже в самые критические моменты.

С этими утешительными словами я был снова передан мрачному Устину, стоявшему в течение всего предыдущего разговора неподвижно, точно бронзовая статуя молчания. Он повел меня по коридору. Легкий стук в дверь, какое-то звериное рычание в ответ, и я очутился с глазу на глаз с профессором.

Он сидел на вертящемся стуле перед широким письменным столом, в беспорядке заваленном книгами, географическими картами и диаграммами. Когда я вошел, его стул круто повернулся ко мне, и я едва удержался от крика изумления. Я приготовился встретить нечто странное, но его выходящая из ряда вон внешность все же превзошла все мои ожидания. Это был настоящий богатырь по сложению и внушительной осанке. Голова у него была громадная; больших размеров головы мне не приходилось встречать у людей. Я убежден, что отважься я примерить его цилиндр, то он, наверняка, провалился бы по самые плечи. Его физиономия и борода напомнили мне ассирийского быка; цвет лица был цветущий, а длинная борода лопатой, иссиня-черная, завитками ниспадала на могучую грудь. Но волосы на голове, наоборот, были гладкие и мощно обрамляли его высокий лоб. Голубовато-серые глаза ясно и грозно глядели из-под густых черных нависших бровей. Косая сажень в плечах, грудь колесом и громадные волосатые лапы. Прибавьте к этому громоподобный голос, и вы получите истинный портрет профессора Чалленджера.

— Ну-с? — прорычал он, нахально уставившись в меня. — В чем же дело?

Мне пришлось еще некоторое время старательно скрывать произведенное им на меня неблагоприятное впечатление, иначе нашему разговору тотчас же был бы положен конец.

— Вы были так добры, что позволили мне явиться к вам, — смиренно промолвил я, указывая на конверт.

Он вынул из ящика стола мое письмо и положил перед собой.

— Ага, вы тот самый молодой человек, который не в состоянии понять написанного черным по белому на хорошем английском языке, да? Впрочем, вы настолько любезны, что соглашаетесь с моими общими выводами, не так ли?

— Вполне, господин профессор, вполне! — с жаром ответил я.

— Тэк-с! Это обстоятельство должно сильно ободрить меня, не правда ли? Ха-ха! Удивительно ценное одобрение при вашем возрасте. Но на вид вы все-таки лучше, чем те австрийские свиньи, бессмысленное хрюканье которых, впрочем, не более оскорбительно, чем лай британского бульдога — Тут он посмотрел на меня с таким выражением, точно я был представителем бульдожьей породы.

— Вероятно, они вели себя безобразно? — посочувствовал я.

— Уверяю вас, что я сам сумею постоять за себя и не нуждаюсь в вашем сочувствии. Я привык стоять обособленно и без посторонней помощи, спиной к стене, и тогда Г. Э. Ч. чувствует себя превосходно. Ну-с, а теперь — сделаем все возможное, чтобы сократить эту неприятную для вас и совершенно невыносимую для меня беседу. Как я понял по вашему письму, вы желали получить кое-какие комментарии относительно моего труда.

Он, что называется, брал быка прямо за рога, не давая мне возможности уклониться от основной темы. Между тем, было необходимо продолжать игру и выжидать более удачного оборота разговора. Я умею прикидываться простаком. О, моя ирландская хитрость, неужели ты не выручишь меня в эту тяжелую минуту? — думал я.

Между тем профессор так и пронизывал меня своим стальным, острым взглядом.

— Я жду! — угрожающе проворчал он.

— Я лишь скромный студент, — начал я с виноватой улыбкой, — не больше, смею сказать, чем прилежный аспирант науки. Мне показалось, что в данном вопросе вы судите несколько строго теорию Вейсмана. Не находите ли вы, что позднейшие выводы науки подтверждают его теорию?

— А какие это выводы? — спросил он с жутким спокойствием.

— Я, разумеется, не утверждаю, что эти выводы носят вполне определенный характер. В данном случае я хотел только упомянуть о современных взглядах на вопрос о наиболее распространенной среди ученых точке зрения, если смею так выразиться.

Став сразу серьезным, он вдруг наклонился ко мне.

— Я полагаю, вам не безызвестно, — произнес он, отсчитывая на пальцах, — что субстанция мозга является постоянным фактором?

— Разумеется, — согласился я.

— И что телепатия до сих пор sub judice?

— Несомненно!

— Что протоплазма значительно разнится от партеногенетического яичка?

— Ну, конечно же! — воскликнул я, сам поражаясь своему нахальству.

— Но что же это доказывает? — спросил он вкрадчивым, ласковым голосом.

— Да, что же это в самом деле доказывает? — пробормотал я, — Что же это доказывает?

— Сказать вам? — промурлыкал он голубком.

— Пожалуйста!

— Это доказывает, — заревел он во все горло с искаженным от бешенства лицом, — что вы самый грязный наглец и обманщик в Лондоне, гнусный, пресмыкающийся репортеришка, что вы столько же понимаете в науке, сколько я в общепринятых приемах и вашей лицемерной вежливости!

Он яростно вскочил со своего стула со сверкающими глазами. Несмотря на критический момент, я все же успел, к немалому своему удивлению, заметить, что он был совсем маленького роста. Его голова доходила мне до плеча. Это был своеобразный коротконогий Геркулес, вся мощь которого ушла в плечи и в голову.

— Ахинея! — орал он, перевешиваясь через стол Р упираясь в него сжатыми кулаками. — Я вам, сударь, нес сплошную ахинею! Неужели вы воображали, что перехитрите меня, с вашей-то башкой, похожей на ореховую скорлупу? Вы воображаете, что вы всемогущи, несчастные обнаглевшие писаки? Что ваша похвала может сделать человека известным, а ваше неодобрение способно уничтожить его? Нам же всем только и остается, что преклоняться перед вами и вымаливать, как милостыню, ваш лестный отзыв, не правда ли? Одного вы расхваливаете до небес, а другого закидываете грязью. О, ничтожные, рептилии, я знаю вас! Зазнались больно. Придет время, когда вам будут обстригать уши. Вы потеряли чувство меры, но я сумею поставить вас на свое место. Да-с, сударь, с Георгом Чалленджером вашему брату не справиться. Есть еще человек, который сумеет осадить вас. Вас, наверное, отговаривали от вашего намерения, но вы все-таки рискнули войти в мой дом. За это я требую удовлетворения, мистер Мэлоун, и я получу его! Вы затеяли опасную игру и мне кажется, что вы проиграли!

— Послушайте, сэр, — сказал я, отодвигаясь к двери и раскрывая ее настежь, — вы можете оскорблять меня, но всему есть границы. Тронуть меня вы не посмеете!

— Не посмею? — И он стал медленно подвигаться ко мне с угрожающим видом. Услышав последние мои слова, он остановился и засунул руки в карманы своего довольно коротенького жакета. — Уже четверых таких я спустил с лестницы. Вы будете пятым номером. Три с половиной фунта стерлингов за физиономию — вот ваша цена. Дороговато, но приятно. Почему бы вам не последовать за своими коллегами? Я полагаю, что это будет превосходно. — Он продолжал незаметно надвигаться на меня.

Я бы успел выскочить в прихожую, но такой образ действий показался мне слишком постыдным. Помимо этого соображения во мне уже подымалось злое чувство против этого маленького человека.

Вначале я был несомненно неправ, но угрозы и поведение этого гнома несколько оправдывали меня в собственных глазах.

— Я бы вас попросил убрать свои руки подальше, сэр. Этого я не допущу.

— Вот как! — Его черные усы приподнялись над губой, и, иронически фыркнув, он обнаружил ряд крепких, белых зубов — Так вы не допустите этого? Ась? — произнес он, нагло усмехаясь.

— Не валяйте дурака, господин профессор! — воскликнул я. — Что вы можете сделать со мной? Я вешу два центнера, у меня стальные мускулы, и каждое воскресенье я играю в Ирландском футбольном клубе, где считаюсь чемпионом. Я для вас…

Тут-то он на меня и накинулся. Хорошо, что дверь была мною открыта заранее, иначе она была бы выбита. Вылетев, мы колесом проехались по прихожей, подцепив по дороге стул. Борода его очутилась у меня во рту, руки наши переплелись, мы плотно держали друг друга в объятиях, в то время как проклятый стул как на зло продолжал болтаться между ногами! Все это время молчаливо наблюдавший Устин раскрыл входную дверь, и мы с грохотом прокатились по ступенькам крыльца. Нечто подобное я видел в исполнении двух акробатов, но считаю, что требуется немалая практика для того, чтобы при этаком кувыркании не разбиться вдребезги. Разломанный стул отлетел в сторону, и, плотно сцепившись, мы угодили прямо в уличную грязь. Потрясая кулаками и так тяжело дыша, точно он был болен астмой; профессор вскочил на ноги.

— Достаточно с вас? — прорычал он.

— Проклятый бульдог! — крикнул я в ответ, тоже вскакивая на ноги.

Дело, вероятно, на этом не кончилось бы, ибо он с новой силой налетел на меня, но тут, на счастье, точно из-под земли вырос полицейский с записной книжкой в руке.

— Что здесь такое? Стыдитесь, джентльмены, — проговорил он укоризненно.

Это были первые разумные слова, которые я услышал в Энмор-Парке.

— Почему вы дрались? — продолжал он, обращаясь ко мне.

— Этот человек напал на меня! — отвечал я.

— Вы нападали на него? — спросил полицейский.

Но профессор продолжал тяжело дышать и не удостоил констебля ответом.

— Это случается с вами уже не в первый раз, — промолвил полицейский строгим голосом, качая головой. — Всего с месяц тому назад тут был подобный же скандал. Вы повредили глаз этому молодому человеку, сэр! Желаете вы привлечь этого господина к ответственности, сударь? — Обратился он ко мне.

Пока он говорил, я несколько успокоился.

— Нет, — ответил я, наконец. — Не желаю.

— Почему? — поинтересовался удивленный констебль.

— Я сам виноват. Я насильно проник в его дом. Он имел право вести себя подобным образом.

Полисмен захлопнул свою записную книжку.

— Нельзя ли, чтобы подобные случаи больше не повторялись! — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Ну, а вы чего остановились? Разойдитесь, разойдитесь! — повелительно крикнул он глазевшим мальчишкам, маленькой девочке, рабочему и одному или двум прохожим, а так как они не повиновались, он подошел к ним вплотную и, гулко ступая, погнал их перед собой по улице. Профессор посмотрел на меня, и мне показалось, что глаза его улыбались.

— Пожалуйте ко мне! — промолвил он. — Мы еще с вами не закончили.

Хотя это было весьма сомнительное приглашение, однако, я беспрекословно направился за ним в дом. Слуга, продолжавший стоять неподвижно, подобно мраморному изваянию, не проявил при этом ни малейших признаков удивления и также невозмутимо затворил за нами дверь.

IV. То, о чем я и не мечтал!

Не успели мы войти, как навстречу нам из столовой бросилась госпожа Чалленджер. Эта маленькая особа была сильно возбуждена. Она преградила профессору путь, напоминая собой разъяренного цыпленка перед бульдогом. Очевидно, она видела мой «уход», но возвращения моего еще не заметила.

— Георг, ты чудовище! — закричала она, — Ты расшиб того славного юношу?

В ответ он указал в мою сторону пальцем.

— Да ведь вот он, позади меня, живехонек и здоров.

От неожиданности она на минуту смутилась.

— Ах, простите, я вас сразу не заметила.

— Уверяю вас, сударыня, что все обошлось благополучно.

— Но ведь он, кажется, подбил вам глаз! Какой ты грубый человек, Георг! Всю неделю скандалы и скандалы. Все тебя либо ненавидят, либо смеются над тобой. Терпение мое лопнуло. Эта капля переполнила чашу.

— Что там полоскать грязное белье, — прорычал он.

— Ни для кого это не секрет! — крикнула она. — Вся улица, даже весь Лондон… Ступайте, Устин, вы нам больше не нужны… Ты полагаешь, о тебе не судачат? Где твое достоинство? Ты человек, которому надлежало быть ректором громадного университета, где бы тысячи студентов относились к тебе с почтением. Где твое достоинство, Георг?

— А где твое, моя дорогая?

— Ты слишком меня изводишь! Ты стал настоящим

людоедом!

— Пощади меня, Джесси!

— Да, да, ты превратился в какого-то дикого, ревущего буйвола.

— Ах, так! За это ты ответишь! — промолвил он.

С этими словами он приблизился к ней и к немалому моему удивлению, приподняв ее как перышко в воздухе, посадил на высокий пьедестал из черного мрамора, стоявший в одном из углов прихожей. Это была тоненькая колонка, футов в семь вышиной, и миссис Чалленджер с трудом удерживала равновесие. Более смешного зрелища, нежели то, какое представляла собой эта маленькая женщина с испуганным лицом, болтавшимися ногами и сведенной от страха спиной, мне не приходилось видеть.

— Спусти меня вниз! — пищала она.

— Скажи «пожалуйста».

— Ах ты, грубиян! Сейчас же сними меня отсюда!

— Пройдемте в кабинет, мистер Мэлоун.

— Право, сэр… — пробормотал я, в нерешительности смотря на жену профессора.

— Вот тут за тебя распинается мистер Мэлоун, Джесси. Скажи «пожалуйста», и я тотчас сниму тебя вниз.

— Ах, ты, чудовище! Пожалуйста! Пожалуйста!

Он тотчас же снял ее с колонки, словно это была какая-то канарейка.

— Надо уметь себя вести, милочка. Мистер Мэлоун — журналист. Завтра же он все это тиснет в своем листке, да еще с дюжину экземпляров распространит между нашими соседями. «Странные случаи в семье, принадлежащей к высшему обществу»; а ведь, сидя на этом пьедестале, ты несомненно считала себя принадлежащей к высшему обществу, не правда ли? Затем он состряпает еще столбец: «Причуды брака». Мистер Мэлоун, газетный репортер, любит покопаться в грязи. Не правда ли, мистер Мэлоун? Вашу братию можно бы охарактеризовать одним латинским изречением, которое в переводе означает: свиньи из стада дьявола! Что-с, мистер Мэлоун, разве не так?

— Вы в самом деле невыносимы! — ответил я запальчиво.

Он разразился громким хохотом.

— Теперь мы заключим союз! — загремел он, выпирая вперед грудь и переводя свой взгляд с жены на меня и обратно, с меня на жену. Затем неожиданно, изменив тон, промолвил: — Извините за эти семейные шутки, мистер Мэлоун. Я пригласил вас к себе для более серьезной цели, чем наши домашние дрязги. Ступай к себе, дорогая, и не куксись больше, — При этом он опустил свои громадные лапы на ее плечо. — Видишь ли, все, что ты говоришь, совершенно справедливо. Я был бы гораздо лучше, если бы следовал твоим советам. Только я перестал бы тогда быть самим собой. Есть много людей несравненно лучше меня, но профессор Чалленджер единственный в своем роде. Так уж примирись с ним, с таким, каков он есть. — С этими словами он неожиданно громко чмокнул ее в губы. Этот громкий поцелуй поразил меня еще больше, чем все его грубые выходки, — А теперь, мистер Мэлоун, — сказал он внезапно полным достоинства голосом, — прошу вас в кабинет, здесь по коридору.

Мы снова вошли в комнату, из которой каких-то десять минут назад вылетели с таким грохотом. Профессор старательно запер дверь, пододвинул мне кресло и сунул под нос ящик с сигарами.

— Настоящие Сан-Жуан-Колорадо, — сказал он. — Подобные вам, легко возбуждающиеся субъекты, нуждаются в наркотике. Боже правый! Не откусывайте кончика! Отрежьте ножом, и отрежьте с почтением! Ну-с,? теперь присядьте поудобнее и внимательно выслушайте то, что я намерен вам сказать. Если вы ощутите потребность сделать какие-либо замечания, то прошу вас отложить таковые до более удобного случая. Прежде всего, вспомним ваше изгнание из моего дома, которое вы вполне заслужили.

Он погладил бороду и устремил на меня вопрошающий взгляд, точно ожидая от меня возражений.

— Я перехожу к мотивам, побудившим меня пригласить вас к себе. Причиной тому послужил ваш ответ полицейскому, в котором, как мне показалось, я уловил несколько больше порядочности, чем привык до сих пор встречать в людях вашей профессии. Хотя, несомненно, вы сами являетесь виновником всего происшедшего, все же я не мог не оценить по достоинству проявленной вами некоторой широты взгляда на вещи и свободу от глупых предрассудков. Печальных представителей той породы людей, к которой вы имеете несчастие принадлежать, я привык считать значительно ниже своего умственного уровня. Произнесенные вами слова возвысили вас в моем мнении.

Поэтому, желая поближе познакомиться с вами, я и пригласил вас сюда. Вы можете сбрасывать пепел вашей сигары на японский подносик, лежащий на бамбуковом столике у вашего левого локтя.

Всю эту речь он отчеканил так, как обыкновенно профессор читает лекцию перед своими студентами. Он сидел напротив меня, откинувшись на стуле и выпуская огромное облако дыма; в такой позе, с надменно полузакрытыми глазами, он сильно напоминал колоссальную лягушку. Неожиданно он повернулся ко мне боком, предоставив моему взору лишь небольшую часть своей волосатой головы и красное, торчащее громадное ухо. Он рылся в куче бумаг, по-видимому разыскивая какие-то документы. Наконец, найдя то, что искал, он снова повернулся ко мне лицом, держа в руках нечто вроде засаленного старого альбома.

— Я намерен побеседовать с вами о Южной Америке, — заметил он. — Пожалуйста, никаких замечаний, прошу вас. Прежде всего, я желал бы добиться от вас, чтобы вы поняли, что те данные, которыми я собираюсь с вами поделиться, ни в каком случае не могут быть напечатаны, если только на это не последует моего особого разрешения. А такого разрешения я, вероятно, никогда не дам. Ясно?

— Но это слишком тяжелое условие, — пробовал я возразить, — Я полагаю, добросовестный отчет…

Он решительно положил альбом обратно в ящик стола.

— В таком случае точка, — заявил он безапелляционным тоном. — До свидания!

— Нет, нет! — воскликнул я. — Я принимаю все ваши условия! Насколько я понимаю, у меня нет выбора!

— Ровно никакого! — ответил он.

— В таком случае, обещаю.

— Честное слово?

— Честное слово.

Он посмотрел на меня с оскорбительным недоверием.

— Между прочим, что я могу знать о вашей чести? — спросил он самым невозмутимым тоном.

— Но, клянусь честью, сэр! — вскипел я, — Вы слишком много воли даете своему языку. Меня еще никто в жизни не осмеливался так оскорблять!

Его, по-видимому, больше заинтересовала, нежели рассердила, моя вспышка.

— Круглоголовый, — пробормотал он. — Брахицефал, сероглазый, черноволосый, с примесью негритянской крови. Кельтской расы, как мне кажется?

— Я ирландец, сэр.

— Коренной?

— Да.

— Ваша вспыльчивость понятна. Итак, вы дали мне торжественное обещание, что оправдаете мое доверие. Должен заметить, что доверие это далеко не полное, но, тем не менее, я готов поделиться с вами кое-какими сведениями, не лишенными интереса. Вы, вероятно, слышали, что года два назад я совершил поездку в Южную Америку, поездку, которую в истории мировой науки назовут классической. Целью моей поездки была проверка кое-каких выводов, сделанных учеными Валлясом и Бейтсом; проверить эти выводы я мог лишь на месте. Если бы поездка моя и не имела иного результата, все же она была бы отмечена в анналах науки; однако там, на месте, я пережил нечто, открывшее новое широкое поле для исследований… Вы, вероятно, слышали, — а может быть, в наш полуграмотный век и вовсе не слышали, — что некоторые местности, прилегающие к Амазонке, исследованы до сих пор только частично и что эта река имеет многочисленные притоки, из которых многие еще даже не занесены на карту. На мою долю выпала задача ознакомиться с этими мало известными областями, изучить их фауну, ибо это изучение должно было дать мне материал для нескольких глав солидного труда по зоологии, труда, который послужил бы оправданием моего существования. Закончив свою миссию, я на обратном пути остановился на ночлег в маленькой индейской деревушке, расположенной у самого устья одного из притоков Амазонки (о географическом положении и названии этого притока я пока умолчу). Туземцы — краснокожие кукама — были еще сильным, но выродившимся племенем, и по умственному развитию едва ли ниже наших современных лондонских денди. Во время путешествия вверх по реке мне удалось вылечить несколько заболевших туземцев. Такой успех, разумеется, стяжал мне их благодарность и поклонение; поэтому по возвращении я нисколько не удивился оказанному мне теплому приему. По их жестикуляции я понял, что кто-то сильно нуждается в медицинской помощи и тотчас же последовал за одним из вождей в тесную хижину. Но, войдя туда, я увидел, что опоздал, перед самым моим приходом бедняга испустил дух. К моему удивлению, покойник оказался не краснокожим, а белым, и смею сказать, белым в особенном смысле слова, ибо по цвету его волос и некоторым признакам я установил, что он принадлежал к альбиносам. Одет он был в жалкие тряпки, тело носило следы перенесенных лишений, на лице лежала печать страдания и пережитых невзгод. Насколько мне удалось понять из объяснений туземцев, человек этот был для них совершенно чужим и пришел в их деревню из леса совершенно один, с признаками полного истощения. У его изголовья лежал мешок, и я тотчас же принялся разглядывать его содержимое. Имя его было написано на клочке бумаги, найденном мной в мешке. Мэйпль Байт, Озерная набережная, Мичиган. Вот человек, перед которым я всегда готов снять шляпу. Я не преувеличу, если скажу, что это имя будет стоять рядом с моим, если наука когда-нибудь справедливо разделит заслуги этого достижения.

По содержимому мешка мне не стоило большого труда убедиться в том, что покойный был артист и поэт, искавший новых, неизведанных ощущений. Я нашел также массу отрывков стихотворений. Я не считаю себя сведущим в такого рода вещах, но должен сказать, что эти отрывки произвели на меня впечатление. Затем я нашел путевые наброски, ящик с красками, ящик с цветными карандашами, коробку с цветными мелками, несколько кистей, вот эту изогнутую кость, которая лежит у меня на столе, на подставке, томик Бакстера о «Мухах и бабочках», дешевый револьвер и несколько патронов. Никаких съестных припасов, никаких признаков платья или белья! Либо у него никакого запаса не было, либо он в пути израсходовал его. Таков был багаж этого странного представителя американской богемы… Я уже собрался уходить, как вдруг мне бросился в глаза какой-то предмет, торчавший из кармана его дырявого пиджака. Этот предмет оказался альбомом, который вы сейчас видите перед собой. Он и тогда имел такой же жалкий истрепанный вид. Однако любой черновой листок Шекспира не встретил бы более благоговейного отношения со стороны его счастливого обладателя, чем это случилось с реликвией, случайно очутившейся в моих руках. Вот, возьмите альбом в руки и смотрите страничку за страничкой!

Он закурил новую сигару, откинулся на спинку стула, вперив в меня пристальный и гордый взгляд и следя за впечатлением, которое должен был произвести на меня этот документ.

Я раскрыл альбом, ожидая найти в нем некое откровение, хотя я еще не имел представления о том, какого рода могло быть это откровение. Первая страница разом разочаровала меня, на ней был изображен какой-то толстяк в голубом пиджаке, а под рисунком стояла подпись: Джимми Кольвер в почтовом ялике. Далее следовали маленькие эскизы из жизни индейцев. Затем набросок, на котором фигурировали два лица: откормленный, с лоснящимся, добродушным лицом священник и тощий джентльмен европейского типа. Под наброском было написано — «За завтраком с братом Христофором в Розарио». Далее несколько страниц занимали эскизы женщин и детей и, наконец, целая серия рисунков животных с такого рода пояснениями: «Речная корова на песчаной отмели», «Допотопные черепахи и их яйца», «Черный ажути под миритовой пальмой», причем последнее животное напоминало огромного борова. Затем следовал целый ряд отвратительных на вид чудовищ с длинными плоскими головами и покрытыми чешуей хвостами. Все эти рисунки ничего мне не говорили, о чем я и заявил профессору.

— Вероятно, тут изображены крокодилы?

— Аллигаторы, аллигаторы! Настоящие крокодилы в Южной Америке вовсе не водятся. Между теми и другими такая существенная разница…

— Виноват, я хотел сказать, что в этих рисунках я не вижу ничего такого необыкновенного, что могло бы подтвердить ваши слова.

Он милостиво усмехнулся.

— Переверните-ка страницу! — сказал он.

Я с недоверием последовал его совету. Передо мной был грубый набросок в красках какого-то экзотического ландшафта. Подобие зарисовок, из которых после создаются целые картины. Набросок был сделан второпях, отдельными, резкими штрихами и был похож на эскиз. На переднем плане бледно-зеленой краской была нарисована равнина, покрытая скудной растительностью; равнина, судя по наброску, в глубине возвышалась и сливалась с цепью скал темно-красного оттенка, напоминавших мне своими горизонтальными, своеобразными полосами базальтовые слои. За этими скалами высилась отвесная стена, занимавшая весь задний план рисунка. С правой стороны стояла одинокая пирамидальная колоссальных размеров скала, увенчанная деревом и отделенная от остального массива глубокою пропастью. Над стеной и скалой голубое тропическое небо. По поверхности красного кряжа тянулась узкая полоса зеленой растительности. На следующей странице я нашел тот же самый ландшафт, зарисованный тушью, но значительно увеличенный, так что все детали местности виднелись вполне отчетливо.

— Ну-с? — осведомился профессор.

— Без сомнения, это довольно любопытная формация, — отвечал я. — Но я не настолько силен в геологии, чтобы явно признать исключительность этой формации.

— Исключительность! — повторил он за мной. — Да, эта формация — единственная в своем роде! Невероятная! Никто в мире не подозревает, что в наши дни существует такой феномен. Теперь перейдемте к тексту.

Я перевернул следующую страницу и невольно вскрикнул от неожиданности. Рисунок изображал какое-то совершенно необыкновенное по размерам и внешнему виду животное. Подобные чудовища рисуются больному воображению курильщика опиума или мерещатся человеку в припадке белой горячки.

Голова птичья, с клювом, чешуйчатое туловище, как у гигантской ящерицы, на громадном висячем хвосте торчали заостренные кверху роговидные отростки; вдоль всего спинного хребта шли костистые отростки, напоминавшие по виду петушиные гребешки. Перед чудовищем стояла какая-то смешная фигурка карлика, облаченная в мужской костюм и шляпу-панаму.

— Ну-ка, что вы на это скажете? — спросил профессор, с торжеством потирая руки.

— Чудовищно, невероятно!

— А как вы полагаете, с чего это он принялся рисовать такого зверя?

— Основательно выпил, должно быть? — высказал я свое предположение.

— И это все, что вы можете по этому поводу сказать?

— Да, господин профессор, а каково же ваше мнение?

— Мое мнение таково, что это чудовище существует в действительности и срисовано с натуры.

Я чуть было не расхохотался, но тут у меня промелькнула мысль о возможности вторичного полета с лестницы, и я вовремя удержался.

— Конечно, все возможно, — промолвил я поспешно таким тоном, каким обыкновенно говорят с помешанным. — Но все-таки, не могу не признаться, — заявил я, — что эта крошечная фигурка сильно занимает меня. Если бы она изображала краснокожего, можно было бы допустить, что в Америке существует особая неведомая раса людей-пигмеев, но ведь фигурка одета в европейское платье.

Профессор зафыркал подобно дикому буйволу.

— Вы положительно переходите все границы! — проворчал он, — Я не допускал до сих пор возможности подобного тупоумия. Что это, прогрессирующий паралич? Атрофия мозга? Поразительно!

Он был слишком смешон, чтобы на него можно было сердиться. Сердиться на него было пустою тратой энергии; ведь если обращать внимание на всевозможные его дикие выходки, то пришлось бы все время ругаться. Вот почему я ограничился одной кислой улыбкой.

— Меня поразили размеры фигурки, — добавил я.

— Взгляните же сюда! — воскликнул он, нагибаясь ко мне и тыкая в альбом толстым волосатым пальцем, напоминавшим венскую сосиску, — Видите это растение позади животного? Вы, вероятно, приняли его за репу или за кочан капусты? Так знайте же, что это пальма магна, а пальмы эти достигают в высоту пятидесяти, а то и семидесяти футов. Неужели вы не догадались, что фигурка эта нарисована не зря, а для какой-то определенной цели? Не мог же художник рисовать с натуры подобное чудовище, стоя перед самой его пастью. Поэтому, чтобы дать представление об относительных размерах человека и животного, он нарисовал и себя. Человек, допустим, был ростом пяти или шести футов. Пальма раз в десять выше.

— Боже правый! — воскликнул я, — Стало быть, вы полагаете, что чудовище… Да, ведь тогда, пожалуй, вокзал Чэринг-Кросс не мог бы вместить этого зверя!

— Да, говоря без преувеличения, довольно рослый экземпляр, — примирительно согласился профессор.

— Но позвольте, — не сдавался я, — нельзя же на основании какого-то наброска опрокидывать весь опыт науки! — Перелистав остальные страницы, я убедился, что больше в альбоме не было ничего интересного. — Набросок этот, быть может, был сделан под влиянием гашиша, в состоянии невменяемости. Наконец, это может быть следствием бреда, больного воображения. Неужели вы, человек науки, можете защищать подобную несообразность?

Вместо ответа профессор взял с полки какую-то книгу.

— Вот превосходная монография моего даровитого коллеги, Рея Ланкастера, «Вымершие чудовища», — сказал он, — Тут есть один рисунок, который вероятно заинтересует вас. Да вот, нашел! Прочтите-ка надпись: «Предполагаемый вид существовавшего на земле динозавра-стегозавра Юрской эпохи». Одни его задние конечности вдвое больше среднего человеческого роста. Что вы на это скажете?

С этими словами он передал мне раскрытую книгу. Я невольно вскрикнул от удивления, увидев рисунок. Мне сразу же бросилось в глаза сходство между этим представителем животного мира допотопного периода и чудовищем, изображенным в альбоме неизвестного художника.

— Это, в самом деле, поразительно! — промолвил я.

— Но вы все еще не верите в подлинность всех этих данных, не так ли?

— Это — совпадение, или же ваш американец видел где-нибудь подобный рисунок и просто запомнил его. В бреду он мог вспомнить очертания зверя и бессознательно зарисовать его.

— Допустим, что так, — сказал профессор снисходительно, — тогда оставим рисунок. Попрошу вас теперь обратить внимание на эту кость, — Тут он передал мне ту самую кость, которую нашел в мешке умершего путешественника. Длиною она была приблизительно в шесть дюймов; толщина ее немногим превосходила мой большой палец, а на одном из ее концов сохранились остатки высохшего хряща.

— Какому из существующих животных может принадлежать подобная кость? — спросил профессор.

Я внимательно осмотрел ее, мучительно вспоминая давно забытые лекции по зоологии.

— Может быть, эта кость представляет собой сильно развитую человеческую ключицу, — ответил я после некоторого раздумья.

Жест профессора выразил глубокое презрение.

— Ключица человека имеет слегка изогнутую форму, эта же кость совершенно прямая. На ее поверхности имеется углубление, показывающее, что там проходила сильная вена, чего не могло бы быть, если бы это была ключица.

— В таком случае, не знаю, что это такое.

— Смущаться своего незнания не следует, ибо не только вы, но и все наши ученые-зоологи Кенсингтонского музея, вместе взятые, не могли бы определить, что это за кость, — Он вынул из коробки маленькую косточку, величиною с горошину. — Как видите, эта косточка — одна из частей человеческого скелета и вполне соответствует той, которую вы держите в руках. Сравните, и вы получите представление о размерах зверя. По следам хряща вы можете убедиться, что кость, которую вы держите в руках, принадлежит не окаменевшему, а лишь весьма недавно павшему животному. Ну-с, что вы на это скажете?

— Пожалуй, у слона…

Лицо его изобразило страдание.

— Оставьте! Слоны в Южной Америке! Даже при современном состоянии школ…

— В таком случае, — прервал я его, — быть может, это кость тапира или другого какого-нибудь крупного южноамериканского животного.

— Можете быть уверены, молодой человек, что я кое-что смыслю в этом деле. Эта кость не принадлежит ни тапиру ни другому какому-либо известному зоологам животному. Она принадлежит какому-то громадному, страшно сильному и, судя по всему, очень свирепому животному, живущему на земле и поныне, но до сих пор еще неизвестному науке. Ну-с, я все еще вас не убедил?

— Во всяком случае, должен признаться, что я в высшей степени заинтересован всем этим.

— Значит, вы еще не безнадежны. Время от времени в ваших речах теплится разумная мысль. Надо уметь ждать этих мимолетных проявлений. Теперь оставим в стороне умершего американца и приступим к дальнейшему повествованию. Вы, конечно, понимаете, что я был сильно заинтригован и не мог покинуть берега Амазонки, не разузнав хорошенько, в чем тут дело. В моем распоряжении были кое-какие указания относительно того края, откуда явился наш путешественник. Да и одни индейские легенды, собранные мной об этой замечательной стране среди населяющих побережье Амазонки племен, могли послужить мне проводниками. Вам, наверное, приходилось слышать о Курипури?

— Никогда в жизни.

— Курипури — это дух первобытного леса, существо зловещее, мстительное, всесильное; все туземцы стараются избежать встречи с ним. Никто не может хотя бы приблизительно описать его, но, тем не менее, при одном этом имени туземные племена, живущие в бассейне Амазонки, содрогаются от ужаса. Все племена, однако, указывают один и тот же путь, который ведет к этому Курипури. Именно из той местности и пришел американец.

Там, по-видимому, обитало какое-то неведомое, страшное существо. Я поставил себе задачу разузнать, что это такое.

— И что же вы предприняли? — Теперь у меня уже прошло всякое желание смеяться. Этот властный человек всецело завладел вниманием и заставил уважать себя.

— Я преодолел суеверный страх туземцев, страх, доходящий у них до того, что на эту тему они даже боятся разговаривать, и путем доводов, угроз и подарков сумел уговорить двух туземцев последовать за мной в качестве проводников. После многих приключений, которые не стану описывать, пройдя значительную часть пути, о направлении которого я умолчу, мы, в конце концов, добрели до местности, куда еще не ступала нога человека, за исключением моего несчастного предшественника — американца. Не откажите взглянуть вот на эту штучку.

Он передал мне фотографический снимок 9 на 12 сантиметров.

— Плачевный вид снимка объясняется тем, — заметил он, — что во время обратного путешествия по реке лодка наша опрокинулась, и ящик, в котором находилась пластинка, разбился. Последствия этого бедствия были прямо-таки непоправимы. Почти все пластинки либо оказались вдребезги разбитыми, либо пошли ко дну. Настоящий снимок — один из тех немногих, которые мне удалось спасти. Этого объяснения вполне достаточно. Я не в настроении обсуждать такого рода вопросы.

Фотография, действительно, была очень не четкой. Пристрастный критик мог вполне свободно истолковать ее ошибочно. На снимке был изображен простой серый ландшафт, и, внимательно всматриваясь, я различил на нем громадной высоты горный кряж, производящий издали ошибочное впечатление водопада. На переднем же плане была изображена равнина, там и сям поросшая лесом.

— Мне кажется, это тот же самый ландшафт, который нарисован в альбоме, — сказал я.

— Да это одна и та же местность, — ответил профессор. — Я нашел следы лагеря американца. Теперь взгляните-ка сюда.

То был другой снимок с той же местности, но с более близкого расстояния. Снимок этот был еще расплывчатее первого. Однако я все же различил высокую, увенчанную деревом скалу, стоявшую в стороне от остального кряжа?

— Я больше не сомневаюсь, — воскликнул я.

— И то хорошо, — проворчал он. — Мы делаем успехи, не так ли? Взгляните-ка на вершину скалы. Вы ничего там не видите?

— Вижу громадное дерево.

— А на дереве?

— Большую птицу. Он протянул мне лупу.

— Да, — сказал я, разглядывая фотографию, — большая птица сидит на дереве. Как будто у нее очень большой клюв. Я бы сказал, что это пеликан.

— Не могу похвалить ваше зрение, — ответил профессор. — Это не пеликан и вообще не птица. Вероятно, вам будет небезынтересно узнать, что подобный редкий экземпляр мне удалось пристрелить. Это было единственное веское доказательство моих открытий, единственное, которое я мог привезти с собой.

— У вас, в самом деле, есть этот зверь? — Наконец-то появилось нечто, более конкретное.

— Он был у меня. Но с той злополучной лодкой погибло многое. Я потерял его так же, как и свои фотографии. Когда он уже почти скрылся в водовороте воды, я все-таки еще успел схватить его за крыло, часть которого так и осталась у меня в руке. Меня в бессознательном состоянии вынесло на берег, но жалкий обрывок моего ценного доказательства я крепко сжимал в руке. Теперь я могу показать его вам.

И он вынул из ящика что-то такое, что я принял сперва за верхнюю часть крыла летучей мыши.

Это была кость, приблизительно фута два длиной, выгнутая, с одного ее бока свисал кусок кожи.

— Небывалой величины летучая мышь, — прошептал я.

— Ничего подобного, — сказал серьезно профессор, — Мне, живущему в атмосфере науки, весьма трудно представить себе такое незнание основных принципов зоологии! Неужели возможно, что вы незнакомы даже с элементарными познаниями сравнительной анатомии. Как можно не знать, что крыло птицы есть не что иное, как ее предплечье, тогда как крыло летучей мыши состоит из трех удлиненных пальцев, соединенных между собой кожей. Перед вами же сейчас кость, которую определенно нельзя причислить к предплечью, и вы можете сами убедиться, что эта с одной стороны прикрепленная кожа висит всего на одной части кости, а потому не может принадлежать летучей мыши.

— Тогда я больше ничего не могу сказать, — ответил я, поняв, что мой запас знаний исчерпан.

Он снова взял книгу, которую уже один раз показывал мне.

— Вот, — сказал он, указывая на изображение какого-то небывалого летящего чудовища, — вот превосходная репродукция диморфодонта или птеродактиля.

— Это прямо поразительно! — повторил я, — Ведь, вы — Колумб науки, открывший затерянный мир. Мне ужасно жаль, что я мог вначале сомневаться, но ведь это, поистине, невероятно.

Профессор прямо мурлыкал от удовольствия.

— Что же вы предприняли дальше, сэр?

— Начался дождливый сезон, мистер Мэлоун, запасы пришли к концу. Часть горного кряжа я исследовал, но найти туда путь и взобраться мне не удалось. Пирамидальная скала, на которой сидел подстреленный мною птеродактиль, оказалась более доступной и, благодаря моей привычке лазить по горам, мне удалось добраться до ее середины. Оттуда было гораздо удобнее разглядеть местность на поверхности кряжа. Но, сколько я ни всматривался на восток и запад, мне не удалось увидеть края заросшего плато. Внизу расстилалась болотистая равнина, похожая на джунгли, полная змей, зловредных насекомых и злейших бацилл лихорадки. Все это, вместе взятое, является естественной защитой этой своеобразной местности.

— Удалось вам заметить там еще какие-либо признаки жизни?

— Нет, сэр, но за неделю, которую мы провели у подножия кряжа, мы не раз слышали какие-то странные звуки, шедшие сверху.

— Но зверь, которого нарисовал американец. Как ему удалось это, как вы думаете?

— Можно лишь предполагать, что американец тоже взобрался на самую вершину скалы и оттуда увидел чудовище. А это говорит нам о том, что туда можно добраться. Но также очевидно, что путь этот не из легких, иначе обитающие там чудовища пробрались бы вниз и населили бы окружающую местность. В этом не может быть сомнения.

— Но каким же образом чудовища попали наверх?

— Не думаю, чтобы эту проблему стоило большого труда разгадать, — отвечал профессор. — Может быть дано лишь одно объяснение. Южная Америка, как вам должно быть известно, представляет собою гранитную породу. В этой местности много лет тому назад, под влиянием вулканических извержений, могло произойти поднятие почвы. Скалы, на мой взгляд, базальтового происхождения, и, следовательно, они плутонические. Допустим, что некоторая весьма значительная по размерам площадь величиною, скажем, с графство Сассекс, подземными силами оказалась вытолкнутой вверх со всей своей флорой и фауной и отрезанной от остального материка неприступными стенами скал. Спрашивается, каковы же могли быть последствия такой внезапной перемены? Очевидно, тут стали действовать свои, особые законы природы. Различные условия, влияющие на жизнь животных в их борьбе за существование, не коснулись данной площади. Таким образом, здесь могли выжить экземпляры, которые при обычных условиях уже давно исчезли. Заметьте, что птеродактиль и стегозавр принадлежат к Юрскому периоду, а следовательно, их существование на земле нужно исчислять тысячелетиями. Они случайно сохранились благодаря совершенно исключительным условиям.

— Но вам ничего не стоит убедить ученый мир в непреложности ваших предположений.

— Я тоже так думал поначалу, но это было очень наивно с моей стороны, — с горечью промолвил профессор, — Меня встретили недоверием, объясняющимся отчасти людским тупоумием, отчасти же завистью. А я не такой человек, сэр, чтобы приставать к людям со своими теориями, доказывать им свою правоту и кланяться. При первых же признаках недоверия я решил утаить от людей эти явные доказательства справедливости моих открытий. Все опротивело мне, я возненавидел даже разговор об этом предмете. Когда люди, являющиеся представителями праздной любопытной толпы, врывались в мой дом, я был не в состоянии оказать им приличный прием; признаюсь, что от природы я несдержан и под влиянием раздражения зверею. Мне кажется, в этом вы уже убедились.

Я молча опустил глаза.

— Жена моя неоднократно журила меня за мое поведение, но я считаю, что всякий порядочный человек поступил бы так же, как и я. Но сегодня вечером я решил показать пример выдержки. Предлагаю вам придти на ученое заседание. — И он передал мне лежавший на столе входной билет. — Известный профессор-естественник, Персиваль Вальдрон, прочтет сегодня в половине девятого в здании Зоологического института доклад «О различных периодах развития». Меня пригласили специально, для преподнесения лектору благодарственного адреса от имени собрания. Я решил воспользоваться этим моментом, чтобы тактично и деликатно выдвинуть некоторые положения, могущие заинтересовать слушателей и вызвать у них желание более подробных разъяснений. Ничего воинственного, разумеется; лишь кое-какие намеки на то, что существуют более глубокие проблемы. Постараюсь держать себя в руках, чтобы посмотреть, приведет ли моя сдержанность к более благоприятным результатам, нежели мои прежние попытки.

— Мне, стало быть, тоже можно присутствовать на заседании? — спросил я с волнением.

— Разумеется, отчего же! — ласково ответил он. — Он умел быть таким же обаятельным, как и отвратительным в своем раздражении. Улыбка его была положительно обворожительна; все лицо как-то сразу расплывалось, щеки надувались, напоминая пару красных яблок. Из полузакрытых глаз струился свет, точно солнечные лучи, и только по-прежнему зловеще чернела борода. — Обязательно приходите! Мне будет приятно сознавать, что в этом многочисленном собрании, у меня есть хоть один единомышленник, пусть и весьма несведущий в этом вопросе. Думаю, что народу будет не мало, ибо хотя Вальдрон, на мой взгляд, лишь жалкий шарлатан, однако, он почему-то пользуется большой популярностью. Ну-с, мистер Мэлоун, я уделил вам гораздо больше времени, чем предполагал. Интересы отдельного индивида должны стушевываться перед интересами мировыми. Буду очень рад увидеть вас вечером. Разумеется, что все мною сказанное должно остаться между нами.

— Но редактор наш, Мак-Ардль, пожелает знать о результате моего посещения.

— Скажите ему, что захотите и можете, кстати, сообщить ему, что если он еще подошлет ко мне какого-нибудь шалопая из своей газетенки, то я приму его с плеткой в руках. Могу надеяться, что в печать ничего не проникнет. Всего хорошего. Итак, в половине девятого в здании Зоологического института.

Передо мной в последний раз промелькнули красные надувшиеся щеки, кудрявая, иссиня-черная борода и насмешливые, властные глаза профессора. Я раскланялся и вышел из кабинета.

V. «Это еще вопрос!»

Не знаю, благодаря ли физическим или нравственным потрясениям, перенесенным мною в этот достопамятный день, — определить не берусь, — но только, очутившись снова на улице, я положительно чувствовал себя не в своей тарелке. Лишь одна мысль не покидала моей больной головы, что в рассказе профессора было больше истины, нежели фантазии, что его открытия чреваты в будущем последствиями и представляют богатейший материал для печати, если только мне удастся получить от него разрешение использовать этот материал. На углу стояло такси. Я сел в него и поехал в редакцию. Мак-Ардль, как обычно, сидел за своим столом.

— Ну-с, — воскликнул он вопрошающе, — как ваши дела? Похоже, вы побывали на войне, молодой человек. Я сразу вижу, кто на кого накинулся?

— Да, вначале между нами произошло легкое столкновение…

— Черт знает что за тип! Ну, что же вы предприняли?

— Потом он стал благоразумнее, успокоился и мы начали беседовать. Но я не узнал ничего, что представляло бы интерес для газеты.

— В этом позволю себе усомниться. Вам подбили глаз, а это уже годится для печати. Довольно с нас этого террора. Мы должны привести этого господина к одному знаменателю. В завтрашний день я поставлю передовую статью, от которой ему не поздоровится. Дайте мне только материал, а уж я его так разукрашу, этого голубчика, что он не скоро забудет. Что если озаглавить статейку — «Профессор Мюнхгаузен», или «Сир Ион Мандевилль — redivivus Калиостро», или «Современный ученый шарлатан»? Я выведу этого господина на чистую воду!

— Я бы не стал этого делать, сэр.

— Почему это?

— Потому что он вовсе не шарлатан.

— Что!? — зарычал Мак-Ардль, — Уж не поверили ли вы в его бредни о мамонтах, мастодонтах и допотопных морских змеях?

— Нет, этого я ничего, наверное, не знаю; не думаю, чтобы и он говорил об этих чудовищах. Но я верю, что он открыл нечто новое.

— В таком случае, милый вы человек, опишите же ради самого неба эти новости!

— Я и сам хотел бы этого, да он взял с меня слово хранить в строжайшей тайне все, что он сообщил мне.

Мак-Ардлю, однако, я счел возможным вкратце изложить сообщение профессора, но он сделал недоверчивую мину.

— Вот что, мистер Мэлоун, — произнес он, наконец, — надеюсь, по крайней мере, что сегодняшнее заседание не затрагивает вашего приватного обещания. Я не думаю, чтобы другие газеты заинтересовались этим заседанием, ибо о Вальдроне уже писали десятки раз и никому неизвестно, что Чалленджер собирается сегодня выступить. Если повезет, мы заработаем. Вы обязательно будете там и составите нам обстоятельный отчет о заседании. А я до полуночи не буду сдавать номер в печать.

Так как в этот день много хлопот выпало на мою долю, после редакции я отправился обедать в Клуб Диких вместе с Тарном Генри, которому вкратце рассказал о своих приключениях. Он выслушал меня с насмешливой улыбкой на сухом лице и прямо покатился со смеху, когда я сказал, что профессор вполне убедил меня.

— Мой милый мальчик, таких случаев в жизни не бывает. Где видано, чтобы люди случайно совершали грандиозные открытия и теряли потом все доказательства. Оставим это для романистов. В вашем профессоре больше лукавства, чем во всех обезьянах Лондонского зоосада. Все его россказни — сплошное вранье.

— Ну, а этот американец-поэт?

— Никогда не существовал.

— Но я собственными глазами видел его записную книжку.

— Эта пресловутая записная книжка принадлежит самому Чалленджеру.

— Вы полагаете, это он сам рисовал чудовище?

— Да, разумеется, он. Кто же больше?

— Хорошо-с, а фотографии?

— На них ничего не разобрать, сами же говорите. Вы просто позволили себе внушить, что на одном из них изображена какая-то птица.

— Птеродактиль.

— Как уверяет Чалленджер… Этого птеродактиля он просто вбил вам в голову.

— Допустим, а кости?

— Первая принадлежала какому-нибудь пернатому; вторая же сделана искусственно для его профессорских доказательств. Нет ничего легче, как смастерить искусственную кость или фотографический снимок, а потом только умело использовать это для доказательства несуществующего динозавра.

Мне становилось не по себе. В самом деле, быть может, я оказался чересчур легковерным. Внезапно меня осенила блестящая мысль.

— Не пойдете ли вы вместе со мной на заседание? — спросил я своего собеседника.

Тарп Генри задумчиво уставился перед собой.

— Не особенно-то он любим публикой, ваш гениальный Чалленджер, — проворчал он. — Многие, вероятно, жаждут свести с ним счеты. Я сказал бы, что среди обитателей Лондона у него, пожалуй, больше врагов, чем друзей. Если только там будут студенты-медики, скандал неминуем. У меня что-то нет желания присутствовать.

— Однако, во имя справедливости, вам следовало бы выслушать его защитную речь.

— Ладно, пусть будет по-вашему, я приду.

Подъехав к зданию института, мы увидели гораздо больше народа, чем предполагали. Нескончаемая вереница автомобилей, из которых вылезали убеленные сединами профессора, и потоки скромных пешеходов, томившихся у ворот, говорили о том, что заседание будет людное и не лишенное интереса. Когда мы заняли свои места, то тотчас же заметили, что в зале заседания, на галерее и особенно на задних рядах, царило приподнятое настроение. Оглянувшись назад, я заметил типичные лица студентов-медиков. По-видимому, тут были представители большинства лондонских госпиталей. Пока что настроение публики было добродушное, хотя и несколько вызывающее. Время от времени до моего слуха доносились звуки популярных уличных песенок: довольно странное вступление к ученому диспуту. Слышались чьи-то имена; было ясно, что некоторым ораторам готовятся овации более или менее двусмысленного характера, к немалому смущению грядущих жертв энтузиазма студенческой молодежи. Например, когда на кафедре появился доктор Мельдрен в хорошо знакомом присутствующим допотопном головном уборе, то из задних рядов послышались возгласы: «Откуда вы выкопали этакий цилиндрик?»

Доктор поспешил снять шляпу и запихал ее под стул.

Когда на кафедру взошел страдающий ревматизмом профессор Вадлей, то с разных концов зала посыпались заботливые расспросы относительно больного пальца его правой ноги, что в высшей степени смутило старого профессора.

Наибольших оваций, однако, удостоился мой новый знакомый, профессор Чалленджер, вошедший в зал и занявший самое крайнее место первого ряда у ораторской кафедры. Не успела показаться его черная борода, как раздался такой оглушительный рев приветствий, что я невольно усомнился в правильности слов Тарпа Генри относительно непопулярности профессора в студенческих кругах. Мне даже показалось, что вся эта молодежь явилась сюда не столько ради ученого диспута, сколько из-за того, что, по слухам, предполагалось выступление Чалленджера.

Когда профессор проходил мимо первых рядов, среди хорошо одетой, избранной публики послышался всеобщий снисходительный смех. Казалось, что появление профессора и здесь встретило такой же прием, какой оказала ему при входе в зал публика задних рядов. Вообще, встреча профессора напоминала оглушительный рев диких зверей, заслышавших шаги сторожа, несущего пищу. Возможно, что такой прием имел отчасти и оскорбительный характер, однако же, мне лично показалось, что в этом реве выразился скорее живой интерес к человеку незаурядному, чем одно только глумление над просто нелюбимым и смешным профессором. На шумные приветствия молодежи Чалленджер отвечал усталой улыбкой, с какой обыкновенно добродушный, взрослый человек относится к ребяческим выходкам ребятишек. Он медленно опустился в свое кресло, издал могучий вздох, выпрямил грудь, любовно погладил рукой бороду и, полузакрыв глаза, устремил свой надменный взгляд на аудиторию. Еще не успел смолкнуть рев приветствий, встретивших Чалленджера, как на кафедру вошли один за другим председатель заседания, профессор Рональд Муррей и докладчик, профессор Вальдрон. Председатель объявил заседание открытым.

Я не сомневаюсь, что профессор Муррей извинит меня, если я скажу, что он страдает свойственным большинству англичан недостатком, неясным произношением. Почему люди, у которых есть что сообщить своим слушателям, не стремятся овладеть внятной речью, остается одной из загадок современной жизни. Их методы столь же разумны, как если бы они пытались провести какую-либо драгоценную жидкость из источника в резервуар через засорившуюся трубу, прочистить которую не стоит ни малейшего труда. Профессор Муррей сделал несколько глубоких замечаний своему белому галстуку, постарался что-то доказать стоявшему на столе графину с водой, в то же время не без юмора подмигивая стоявшему от него справа серебряному подсвечнику. Но вот он закончил свою речь и под общий шум аплодисментов на кафедру взошел известный популярный лектор, доктор Вальдрон. Это был сухопарый человек с грубоватым голосом и резкими движениями. Но он обладал одним неоценимым достоинством: умением приспосабливаться к умственному уровню аудитории и не только делал лекцию доступной для непрофессионалов, но даже захватывал толпу. Он увлекал слушателей, придавая комический характер самым ученым вещам. В его передаче вопрос о различных формациях земной коры или, например, о развитии позвоночных животных превращался в весьма веселое происшествие.

Это была краткая история мира, взятая как бы с птичьего полета и развернутая нам профессором Вальдроном в обычной для него ясной и отчасти поэтической форме. Сперва он представил нам нашу планету колоссальным огненным шаром, бешено мчащимся в синеве небес. Затем он заговорил об отвердении земли, о постепенном ее остывании, об образовавшемся уплотнении земной коры и горных пород, о превращении остывающего газа в воду и о постепенно образовывавшейся грандиозной сцене, на которой должна была разыграться непостижимая драма жизни. О самом же зарождении жизни он говорил весьма неопределенно. Что зародыши ее вряд ли могли выдержать эпоху кипения земной коры, для него не представляло сомнений. По его мнению, жизнь зародилась значительно позднее. Обязано ли зарождение жизни остывшим, неорганическим элементам земного шара? Очень возможно. Предположения, что зародыши занесены извне, на метеорах — мало вероятны. В общем, умный ученый избегал много говорить об этих вещах. Человек еще не может — по крайней мере, не мог еще до настоящего времени — создать органическую жизнь из неорганических элементов. Через пропасть, между мертвым и живым, современная химия еще не успела перекинуть мост. Но природа — куда более сложная химическая лаборатория, которая с помощью могучих сил своих на протяжении тысячелетий могла добиться результатов, совершенно непосильных для слабого человечества. От принципа зарождения жизни вообще оратор перешел к рассмотрению ее первоначальных животных представителей — слизняков, земноводных, пресмыкающихся и рыб, закончив кенгуру, производящих на свет живых детенышей.

— Это животное, — торжественно заявил профессор, — по справедливости, должно почитаться прототипом млекопитающих, а, следовательно, и всех присутствующих на этом заседании.

— Нет, неверно! — послышался скептический голос студента из последних рядов.

— Если молодой джентльмен в красном галстуке, — произнес громко профессор, — со мною не согласен и воображает, что вылупился из яйца, то пусть он даст возможность мне, по окончании лекции, познакомиться со столь редким экземпляром животного царства (смех)…

Странно было бы думать, что силы природы в течение тысячелетий были направлены исключительно на то, чтобы создать джентльмена в красном галстуке. Ужели творческий процесс закончился на этом? Следует ли признать упомянутого джентльмена совершенным типом — альфой и омегой мироздания, смыслом и сущностью развития?

И профессор выразил надежду, что джентльмен в красном галстуке не будет на него в претензии, если он все же останется при прежней точке зрения и не поверит, что мировые процессы своей конечной целью имели создание этого, в обычной жизни возможно прекрасного молодого человека. Процесс эволюции еще продолжается, и нет оснований предполагать, что он столь скоро прекратится. Высмеяв таким образом под шушуканье и сдержанный смех аудитории своего неожиданного оппонента, профессор вернулся к первоначальной теме, к картине постепенного осушения водных пространств, образования песчаных отмелей, лагун, в которых начала постепенно зарождаться жизнь, к стремлению морских животных найти убежище на песчаных отмелях, к обилию пищи, ожидавшей этих животных, каковым обилием объясняются и колоссальные размеры последних.

— Стоит лишь вспомнить, господа, о доисторических ящерах, об этих исполинских чудовищах, один вид которых способен навести ужас на современного человека. К счастью, — прибавил профессор, — чудовища эти исчезли с лица земли задолго до появления на ней человека.

— Это еще вопрос! — раздался чей-то громовой голос со стороны кафедры.

Мистер Вальдрон никогда не терял самообладания; он отличался тонким юмором, и вступать с ним в пререкания было довольно рискованно. Однако упомянутый возглас показался ему до такой степени нелепым, что, огорошенный, он сразу не нашелся что ответить. Несколько минут он молчал, затем, повысив голос, медленно и отчетливо повторил:

— … Которые исчезли с лица земли до появления на ней человека.

— Это еще вопрос!.. — снова загремел тот же голос.

Вальдрон с изумлением повернул голову в сторону

профессоров; наконец, его взгляд остановился на Чалленджере, сидевшем как ни в чем ни бывало в своем кресле с полузакрытыми глазами и блаженной улыбкой на лице.

— Вот оно что! — произнес Вальдрон, пожав плечами. — Это мой приятель, профессор Чалленджер!

И с этими словами под общий смех он продолжал свой доклад, точно сказанные им по адресу Чалленджера слова вполне исчерпывали инцидент.

Последний, однако, вовсе не был исчерпан. Какой бы стороны доисторической жизни ни касался докладчик, всякий раз все сводилось к вопросу об исчезновении с лица земли представителей фауны и флоры доисторической эпохи, и всякий раз тотчас же раздавался громовой голос профессора Чалленджера. Почти вся аудитория постепенно стала предугадывать эти замечания и бесновалась от восторга, когда они раздавались. Больше всего шумели, разумеется, студенты. Не успеет профессор открыть рта, как из задних рядов сотни голосов вопят: «Это еще вопрос!», на что противники отвечают возгласами: «К порядку!» и «Стыдно!»

Вальдрон, будучи бывалым человеком и умелым оратором, в конце концов, стал все же нервничать. Он начал защищаться, повторяться, запутался в неудачной фразе и в результате обрушился на виновника всего этого шума.

— Это положительно нестерпимо! — воскликнул он, бросая на своего противника уничтожающий взгляд. — Я покорнейше просил бы вас, профессор Чалленджер, прекратить ваши невежественные и неуместные выходки.

Тут зал притих. Студенты замерли от восторга, увидев, как разгорелась ссора между самими олимпийцами, и грузная фигура Чалленджера медленно поднялась со своего места.

— В свою очередь, я должен попросить вас, мистер Вальдрон, — ответил он, — прекратить ваши утверждения, которые не согласуются с научными данными.

Эти слова вызвали целую бурю. «Стыдно!» «Срам!» «Да, дайте же ему говорить!» «Вон!» «Долой с трибуны!» — послышалось со всех сторон. Председатель в волнении вскочил и, хлопая в ладоши, силился призвать аудиторию к порядку. — «Личное мнение профессора Чалленджера после!» — вот все, что можно было разобрать из его бормотания. Нарушитель спокойствия Чалленджер поклонился, улыбнулся, погладил бороду и снова опустился на место. Вальдрон, красный как рак, стоя в воинственной позе, продолжал свой доклад, время от времени бросая ядовитые взгляды в сторону своего противника, который, казалось, погрузился в глубокий сон. По лицу его расплылась прежняя безмятежная улыбка.

Но вот доклад подошел к концу, как мне кажется, несколько преждевременному, ибо заключительная речь лектора была слишком поспешная, без общей связи. Нить доводов была грубо прервана, а аудитория слишком взволнованна и напряженна. Вальдрон сел и, по приглашению председателя, встал профессор Чалленджер и подошел к трибуне. В интересах своей газеты я воспроизвожу дословно его речь.

— Леди и джентльмены! — начал он под адский шум в последних рядах, — Прошу извинения, я должен был сказать: «Леди, джентльмены и дети». Спешу исправить свою ошибку: по рассеянности я упустил из виду значительную часть слушателей (продолжительный шум, в течение которого профессор стоит с поднятой правой рукой и ласково улыбается публике, покачивая головой, точно пастор, призывающий на толпу благословение всевышнего). На мою долю выпала честь принести мистеру Вальдрону благодарность за собрание по поводу только что выслушанного нами его живописного и глубокомысленного доклада. В этой речи, однако, были пункты, с которыми я не могу согласиться и которые я счел своим долгом своевременно отметить. Тем не менее, я готов признать, что мистер Вальдрон добросовестно выполнил свою задачу и дал слушателям ясное, увлекательное представление о том, что, по его мнению, является историей нашей планеты. Популярность изложения делает лекции несомненно наиболее доступными, но мистер Вальдрон, надеюсь (тут он повысил голос и, любезно улыбнувшись, бросил взгляд на предыдущего оратора), согласится со мной, что подобные лекции всегда неизбежно поверхностны и обманчивы, ибо их приходится приравнивать к уровню невежественных слушателей (иронические одобрения). Лекторы-популяризаторы по своей природе являются паразитами (гневная жестикуляция и протесты профессора Вальдрона). Эти господа, ради славы или денег, эксплуатируют труды своих неизвестных толпе и скромных коллег. Самое незначительное открытие, сделанное в лаборатории — это кирпич для строения храма науки, и он имеет несравненно большую ценность, чем работа популяризатора, т. е. последующее изложение такого открытия. Подобное сообщение может убить час времени, коли его некуда девать, но никаких полезных результатов не принесет. Я говорю это отнюдь не с целью умалить в частности достоинства мистера Вальдрона, но для того, чтобы аудитория не теряла чувства меры и не смешивала прислужника с первосвященником (тут Вальдрон что-то шепнул на ухо председателю, который тотчас же приподнялся и сделал какое-то свирепое замечание стоящему около него графину с водой). Но довольно об этом (продолжительные и громкие рукоплескания). Позвольте мне перейти к более широким вопросам. С каким пунктом в речи оратора я, настоящий исследователь, позволил себе не согласиться? Пункт этот — исчезновение с лица нашей планеты некоторых доисторических видов животных. Я говорю это не как дилетант и, осмелюсь добавить, не как популяризатор, но как человек, научная совесть которого принуждает его всегда держаться установленных фактов, а потому и утверждаю, что мистер Вальдрон не прав; отрицая существование на земле доисторических животных только на том основании, что сам он не видел таких животных. Как он сказал, они, действительно, наши предки, но, если можно так выразиться, они являются нашими современными предками, ибо до сих пор существуют на земле и сохранили при этом все свои отвратительные и страшные особенности и внешний облик. Мало того, тот, кто обладает отвагой и энергией и готов пренебречь опасностями и лишениями, может проникнуть в их логово и увидеть их. Животные, принадлежащие к Юрской эпохе, чудовища, способные свободно проглотить наикрупнейших и наиболее лютых известных нам млекопитающих, доныне живут на земле (возгласы: «Чушь!», «Докажите!», «Откуда вам известно!», «Это еще вопрос!»). Откуда я это знаю, спрашиваете вы? Я знаю это потому, что сам разыскал их убежища. Потому, что собственными глазами видел некоторых из них (аплодисменты, шум, чей-то громкий возглас: «Лжец!»). Я — лжец? (рукоплескания). Мне послышалось, что кто-то назвал меня лжецом. Пусть тот человек, который назвал меня лжецом, потрудится встать, чтобы я мог познакомиться с ним (чей-то голос: «Вот он!» — и с этими словами группа студентов приподнимает на воздух какое-то в высшей степени безобидное существо в очках, борющееся и делающее неимоверные усилия скрыться в толпе). Это вы осмелились назвать меня лжецом?

— Нет, сэр, нет! — отчаянным голосом кричит вопрошаемый, исчезая подобно петрушке.

— Если кто-либо из присутствующих осмеливается подозревать меня во лжи, пусть он скажет свое имя. Я буду рад побеседовать с ним по окончании лекции.

— Лжец!

— Кто это сказал? (снова, отчаянно барахтаясь над головами студентов, появляется то же безобидное существо). Если вы вынудите меня придти к вам (несколько голосов хором: «Приди ко мне, голубка!»)…

Пение на некоторое время заглушает голос профессора. Председатель стоит на трибуне и размахивает руками, напоминая собой капельмейстера, дирижирующего оркестром. Чалленджер, с горящим взглядом, с раздувающимися ноздрями, с трясущейся бородою, дошел, по-видимому, до белого каления.

— Каждого великого исследователя в свое время встречало подобное недоверие со стороны толпы. Все это лишний раз подтверждает идиотизм толпы. Когда этим кретинам говорят о великих открытиях, то у них не хватает живости воображения, не хватает интуиции, чтобы постичь и понять их. Они способны лишь на то, чтобы закидать грязью людей, рисковавших жизнью для обогащения сокровищницы науки. Они преследуют пророков! Галилей, Дарвин и я… (продолжительный шум и полный хаос)…

Настоящие, наскоро составленные заметки мои дают лишь слабое представление о поднявшейся суматохе, последовавшей за словами профессора. Гул в аудитории стоял такой, что некоторые дамы сочли за лучшее быстрее удалиться. Некоторые серьезные и почтенные старики, казалось, тоже были захвачены настроением студенчества, и я видел, как седовласые мужи махали кулаками в сторону неугомонного Чалленджера. Громадная аудитория кипела, как котел.

Профессор сделал шаг вперед и поднял обе руки. В его жесте было столько гордой силы и всепокоряющей мощи, что шум и крики под влиянием его импонирующей фигуры и властных глаз постепенно смолкли.

— Я не стану разубеждать вас, — произнес профессор. — Игра не стоит свеч. Истина всегда останется истиной, и не кучке придурковатых юношей вместе с не менее придурковатыми, к сожалению, вынужден сказать, пожилыми джентльменами — не им, повторяю, дано изменить истину вещей. Я утверждаю еще раз, что мною открыто новое поле для научных исследований. Вы не согласны с этим (аплодисменты). Предлагаю вам выход. Уполномочьте одного или нескольких лиц из вашей среды в качестве ваших представителей и проверьте утверждаемые мною положения!

Почтенный профессор сравнительной анатомии, Семмерли, высокий, худой старик с сухим взглядом, внешне напоминавший теолога, поднялся из рядов слушателей. Он пожелал спросить, не раздобыл ли профессор Чалленджер за свое пребывание, года два тому назад, на верховьях Амазонки каких-нибудь доказательств. Чалленджер отвечал утвердительно. Тогда Семмерли пожелал узнать, каким образом профессор Чалленджер сумел сделать столь поразительные открытия в местности, обследованной вдоль и поперек такими известными в науке исследователями, как Уоллэс и Бейтс. На это Чалленджер возразил, что, по-видимому, мистер Семмерли смешивает Амазонку с Темзою и что в действительности Амазонка — река несколько более длинная и широкая. Быть может, мистеру Семмерли будет также небезынтересно узнать, что бассейн, образуемый водоразливом двух рек, Амазонки и Ориноко, представляет собой площадь размером тысяч в пятьдесят квадратных миль и что, благодаря этому ничтожному обстоятельству, позднейшим исследователям этих мест могло посчастливиться найти то, на что не набрели их предшественники.

Мистер Семмерли заявил в ответ с язвительной усмешкой, что он вполне готов оценить различия, существующие между Темзой и Амазонкой, в силу каковых именно, к слову сказать, все данные относительно первой реки могут быть проверены, тогда как это не всегда возможно с последней. Он был бы, мол, весьма признателен профессору за сообщение градусов долготы и широты той местности, где обретаются доисторические животные.

Чалленджер ответил, что подобного сообщения он, из личных соображений, делать не намерен, но что он охотно информирует избранных из среды слушателей.

В заключение Чалленджер осведомился, не пожелает ли профессор Семмерли примкнуть к такому комитету и тем получить возможность лично проверить справедливость его заявлений.

Профессор Семмерли: — Да, я согласен.

Профессор Чалленджер: — В таком случае, я обещаю предоставить в ваше распоряжение все необходимые данные, по которым вы сможете добраться до места. Итак, профессор Семмерли желает проконтролировать меня. Но справедливость, однако, требует, чтобы еще кто-нибудь из присутствующих присоединился к нему и, в свою очередь, проконтролировал его. Я не хочу скрывать, что предстоят большие трудности и опасности. Ему несомненно понадобится спутник помоложе. Не найдутся ли желающие господа?

Вот при каких условиях порой совершаются величайшие в жизни перевороты. Мог ли я думать, входя в этот зал, что мне суждено будет стать участником самых невероятных приключений, о каких я не грезил ни во сне, ни наяву. Я вспомнил о Глэдис. Не представлялся ли мне теперь именно один из тех случаев, о которых она говорила? Вероятно, Глэдис благословила бы меня на это дело. Я вскочил со своего места и начал говорить, не зная в сущности, что мне говорить. Спутник мой, Тарп Генри, вцепился в мой костюм, я услышал его взволнованный шепот: «Сядьте на место, Мэлоун, не будьте ослом перед другими». Одновременно я заметил, что на некотором расстоянии от меня поднялся сухопарый, высокого роста джентльмен, с темными, курчавыми волосами. Он окинул меня взглядом, полным жгучей досады. Однако я не отступился от своих слов.

— Господин председатель, я желаю ехать! — беспрестанно взывал я к трибуне.

— Имя! Имя! — кричала аудитория.

— Меня зовут Эдуард Дуин Мэлоун. Я состою сотрудником «Ежедневной Газеты» и заявляю о своем желании быть беспристрастным свидетелем в предстоящем испытании.

— Как зовут вас, сэр? — спросил председатель моего длинного соперника.

— Лорд Джон Рокстон. Мне уже приходилось бывать на Амазонке. Я знаком с теми местами и потому могу оказаться полезным для экспедиции.

— Лорд Джон Рокстон, как спортсмен и путешественник, всемирно известен; репутация его в этом отношении прочно установлена, — промолвил председатель собрания, — с другой же стороны, было бы весьма желательно, чтобы в такой экспедиции принял участие и представитель печати.

— В таком случае, — заявил Чалленджер, — я вношу предложение о командировании обоих джентльменов в помощь профессору Семмерли в его исследованиях и проверке моих утверждений.

Так, под шум и аплодисменты аудитории, была решена наша участь. Захваченный человеческой волной, я добрался до выхода из зала, все еще слегка оглушенный неожиданно принятым ответственным решением. Когда я выходил из передней, передо мной со смехом шарахнулась врассыпную группа студентов, и на мгновение я увидел, как чья-то рука, вооруженная зонтиком, мелькая в воздухе, несколько раз опустилась на головы студентов. А затем среди воплей и смеха профессор Чалленджер мелькнул и тотчас же скрылся из глаз. Я же зашагал в серебристом освещении Реджент-Стрит, всецело занятый мыслями о Глэдис и о том, что сулит мне будущее.

Вдруг кто-то дотронулся до моего локтя. Обернувшись, я встретился с насмешливым и в то же время властным взглядом того высокого и стройного джентльмена, который так же, как и я, захотел участвовать в этой необычной экспедиции.

— Мистер Мэлоун, если не ошибаюсь? — произнес он, — Нам суждено быть товарищами по несчастью, не так ли? Я живу как раз напротив, в строениях Албани. Может быть, вы не откажете мне в любезности провести со мною полчаса. Я бы очень хотел кое о чем переговорить с вами.

VI. Я — бич Господень

Вместе с Рокстоном мы двинулись по Вигострит и прошли мимо мрачных порталов аристократических зданий. В конце одного серого переулка мой новый знакомый отпер входную дверь и включил электричество. Несколько ламп под цветными абажурами погружали большое помещение перед нами в красноватый свет. Стоя в дверях, я заметил, что комната являлась верхом комфорта и элегантности, носящей отпечаток мужского вкуса. Все говорило о человеке, привыкшем к роскоши, но по диссонирующему беспорядку сразу было видно, что здесь живет холостяк. На полу были разостланы тяжелые звериные шкуры и играющие странной расцветкой ковры, приобретенные, вероятно, на каком-нибудь восточном базаре. Стены были увешаны картинами и гравюрами, которые даже моему неопытному взгляду казались бесценными. Зарисовки боксеров, девушек, играющих в теннис, скаковых лошадей чередовались с чувствительным Фрагонаром, критическим Жирарде и мечтательными этюдами Турнера. Но среди всего этого попадались некоторые трофеи, которые тотчас же напомнили мне, что лорд Джон Рокстон является одним из разностороннейших современных спортсменов и атлетов. Скрещенная над камином пара весел, одно голубое, другое ярко-красное, говорила о связи с яхт-клубом леандеров в Оксфорде, тогда как рапиры и перчатки для бокса свидетельствовали, что их владелец и в этой области достиг мастерства. Комнату украшали прекрасно сделанные чучела животных со всех уголков света, причем над всеми ними возвышалась голова редкого белого носорога, с характерно отвисшими губами.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.