12+
Запасной аэродром

Бесплатный фрагмент - Запасной аэродром

Рассказы о хороших людях

Объем: 84 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

«Ездящие на ослицах белых,

сидящие на коврах

и ходящие по дороге,

пойте песнь!»

(Суд. 5:10)

«Пиковая дама»

Памяти Владимира Васильевича
и Евдокии Матвеевны Смирновых

«Герман вздрогнул: в самом деле,

вместо туза у него стояла…»

(Александр Пушкин. «Пиковая дама»)


— …Слова слаще звуков МоцАрта:

«Графиня, ценой одного rendez-vous,

Хотите, пожалуй, я Вам назову

Три карты, три карты, три карты!..»

Репродуктор висел на стене за платяным шкафом. У самой двери, чуть выше выключателя. Старый-престарый, с шоколадного цвета корпусом, он был украшен литым барельефом из бакелита. Слева от затянутого сеткой отверстия вздымался Александрийский столп, справа молча кому-то грозил тюремный шпиль Петропавловского собора.

Древний аппарат находился в превосходном состоянии. Потенциометр регулировал громкость без малейшего хрипа, динамик сороковых годов выдавал звук, сравнимый с качеством японских магнитофонов из комиссионки Апраксина двора, среди которых самый дешевый стоил тысячу рублей. Хотя гробоподобному устройству исполнилось лет сорок, а прежние жильцы этой комнаты не выключали его даже на ночь.

Впрочем, думать о тех жильцах мне не хотелось. Это было слишком грустно: мне самому меньше, чем через год, предстояло оказаться в категории «прежних». Ведь независимо от того, удастся ли защитить диссертацию грядущей зимой, или все отложится на месяцы, срок аспирантуры заканчивался в январе и меня ждала дорога в нелюбимый город своего рождения. После которой оставалось всю оставшуюся жизнь с тоской вспоминать несколько лучших лет, проведенных в Ленинграде.

Но январь ожидался только в январе, а сейчас стоял март. Точнее, его седьмое число. За окном не звенела капель, там сиял давно очистившийся от снега и уже высохший двор; на низком подоконнике в двух бутылках из-под молока ждали своего часа свежие веточки мимозы.

Одна предназначалась на вечер — для высокой белокурой девушки, с которой я неделю назад познакомился в Большом зале филармонии. Второй предстояло пойти в ход раньше: когда вернется с работы соседка Елизавета Ивановна. Невысокая и почти толстая, годящаяся мне в матери.

Приготовил я вторую ветку не для того, чтобы она не услышала ничего лишнего, когда я…

Если мне удастся ближе к ночи привести сюда девушку с первой веткой.

И не потому, что она водила меня в детскую стоматологическую поликлинику, где служила старшей медсестрой: зубы на ленинградской сырости болели постоянно. Я любил Елизавету Ивановну за все вообще. Она не имела образования, не сумела выучиться после войны, носила простую русскую фамилию, но я в жизни не встречал более умной женщины и называл ее исключительно «товарищем генералом».

Купив пушистую мимозу у цыганки в бог знает какую рань, я мог хоть как-то отплатить Елизавете Ивановне за то, что соседкой посчастливилось иметь именно ее.

Да, я был счастлив. И испытывал непреходящую благодарность к соседу по комнате в университетском общежитии. Брутальному азербайджанцу, который отселил меня через своего знакомого армянина, имевшего приятелем еврея, уехавшего в Болгарию, но оставившего здесь русскую племянницу. Для нее эта комната-трамвайчик в коммуналке на двух соседей — с простывшей насквозь аркой под полом и узким окном в торце — служила приданым на будущие времена.

Я не снимал комнату; жил просто так, оплачивая лишь свет на половину общего счетчика и квартплату по квитанции. Уж не знаю, каким образом и за какие услуги азербайджанец договорился с хозяевами, хотя мог жить здесь сам. В центре города, в двух остановках или в десяти минутах ходьбы от Московского вокзала. Но ему было лучше там, где он остался. Ведь в университетском городке близ Старого Петергофа стояли бок о бок три общежитских сталагмита: наш математический, физфаковский и уже переселенного, хоть еще и не переехавшего химфака. И свою страсть, ради которой была освобождена от меня аспирантская «двухместка», мой коллега с кафедры математического анализа мог удовлетворять без визитов в Филармонию. Ему было достаточно прогуляться по двенадцати этажам и заглянуть на кухни — ну, в крайности спуститься вниз и перейти через площадь в соседний корпус, числящийся под тем же номером 66 по улице Ботанической.

А мне было замечательно тут — как может быть человеку в возрасте неполной четверти века, когда весь век еще остается впереди.

Сегодня я чувствовал себя изумительно.

Солнце сияло за немытыми с позапрошлой осени стеклами, запах свежей мимозы пластами слоился по комнате, из угла звучала «Пиковая дама» с Атлантовым и Образцовой…

Я лежал на кровати, копя силы к вечеру и позволив себе отложить до завтра… или даже до послезавтра очередную страницу введения, которое начал понемногу писать.


* * *


— …Славк, а Славк… К тебе можно?..

— Можно, дядя Гриня, — ответил я.

Мужа Елизаветы Ивановны я любил не меньше, чем ее саму. Дядя Гриня был профессиональным шофером и тихим домашним пьяницей — вероятно, по последней причине соседка обожала меня как жильца непьющего и потому не представляющего опасности.

Дядя Гриня тоже любил меня и не упускал случая поговорить. Но отличался деликатностью и, постучавшись, в случае незапертости двери проходил только до шкафа. Если я сидел над своей чертовой диссертацией, он вздыхал и удалялся; если же нет, то молча ждал приглашения.

— Входите, дядя Гриня, — предложил я и сел на кровати.

— Славка, завтра восьмое марта, — сказал он, примостившись на стул у моего маленького стола. — Вот решил тетю Лизу поздравить.

Мне дядя Гриня аттестовал жену тетей Лизой, как мог бы называть ее я, не произведя в генералы. К ней самой обращался не иначе, как «мамочка».

— Хорошее дело, — подтвердил я.

— Вот подарок купил. В галантерее на Староневском — знаешь, эта вот, длинная, где и расчески и одеколоны и все такое? От нас выйти, через два двора и на другую сторону?

Я кивнул. Дядя Гриня аккуратно сдвинул мой рукописный развал, извлек из кармана нечто в белой упаковочной бумаге, обвязанное крест-накрест нитяной ленточкой, и положил на край стола.

— «Пиковая дама»… Говорят, хорошие духи?

— Зашибенские, — ответил я.

И сразу вспомнил, что такие когда-то были у моей мамы. Тяжелый стеклянный параллелепипед с квадратным основанием и выдавленными на боковых гранях знаками карточных мастей. Мне страшно нравилась пробка — притертая так хорошо, что всякий раз казалось, будто я открываю ее первым из всех. Правда, те духи были в огромной коробке с бархатным ложементом — в этом сверточке мог уместиться лишь один флакон, да и то уменьшенного объема. Но времена менялись, причем явно не в лучшую сторону; мне не хотелось расстраивать соседа и потому я ничего не сказал, а лишь добавил:

— Высший класс. Лизавета Ивановна обрадуется. Я вот ей тоже цветы купил.

— Вот ты, Славка, молодец, — оживился дядя Гриня. — Тебя люблю за то!

Он только сейчас заметил две желтых ветки на окне.

— Я на эту «Пиковую даму» трешку отложил. А она дешевле вышла — коробку на витрине увидел, пальцем ткнул, продавщица квитанцию выписала, в кассе чек пробили и еще сдачу дали. Попросил в бумажку завернуть — похихикала, но духи завернула и даже бантик навязала. Я хотел сразу цветы купить, но решил — домой зайду, оставлю, а то уроню да разобью. Ну, а теперь…

— Так есть же цветы, дядь Гринь, — напомнил я. — Чего вам куда-то идти, на Невском уже нет нигде ничего. От нас двоих, духи и цветы, всего и делов-то!

— Всего и делов-то!

Дядя Гриня засмеялся.

— Цветы есть, деньги остались… За маленькой схожу, а то припасы кончились.

Я вздохнул.

«Больших» в нашем доме не водилось: проспиртованному насквозь организму было достаточно «маленькой».

Которую сегодня спровоцировал я, по глупости предложив совместное поздравление.

Но укорять себя не имело смысла: моя мимоза служила лишь поводом, не найдись ее — нашелся бы другой. Бороться с дяди Грининым пьянством было все равно, что детской лопаткой отгребать снежную лавину.


* * *


— …Тихо, муха, не гуди!!!..

Я вздрогнул, только сейчас поняв, что улетел куда-то в эмпиреи.

А сейчас проснулся от громких голосов на кухне. Спал я, конечно, недолго: Германн еще объяснялся с Лизой в несуществующей любви. Но за это время соседка пришла с работы, а дядя Гриня…

— …Я тебя, мамочка, с праздником поздравил, при том…

— Ты еще и напритомиться успел?!

Имелся за дядей Гриней грех: пьяненький, он через каждое слово говорил «при том». Это меня не удивляло: мой собственный дед, быв когда-то начальником в городе на Урале, выучился местному языку. И стоило ему выпить хоть стопку, как по одному лишь «иптэш» — в устах башкирина означавшего «товарищ» — бабушка определяла непозволительное состояние.

— …Ты меня…

— Иди с глаз долой, а то по башке тресну, мало не покажется!

Хлопнула входная дверь; дядя Гриня убежал к сыну — такому же пьянице, но живущему отдельно.

Милой Елизавете Ивановне вряд ли хватило для праздника духов, которые выпивший муж вручил кое-как, забыв позвать меня с мимозой.

Соседку стоило утешить.

Я пригладил волосы перед зеркалом, взял из бутылки душистый веничек, стряхнул воду на пол и пошел на кухню.


* * *


— Спасибо, Слава, — в десятый раз повторила соседка.

И поставила мне на стол тарелку горячих пирожков.

— Товарищ генерал, я же лопну! — для порядка отказался я.

— Ешь, давай — худющий, как черт…

Я блаженно улыбнулся.

— …Ты мне цветы принес. А уж он — поздравил так поздравил!


— …Мой туз берет!!!


— дрожащим голосом прокричал из моей комнаты Германн.


— Нет, Ваша дама бита!


— ласково ответил Чекалинский.


— Какая дама?

— Дама пик, которую Вы держите в руках!..


— …Смотри, что этот старый пёс подарил мне на восьмое марта!

Я поднял голову.

На соседском столе лежала коробочка игральных карт, с которой ехидно улыбалась пиковая дама.

Пари

Памяти Игоря Николаевича Максимова

— моего старшего друга,

кандидата химических наук,

Черноморского боцмана,

Соловецкого юнги

I


Звали боцмана Василием Ивановичем.

Родись он лет на пятьдесят позднее — ему наверняка не дали бы проходу из-за имени-отчества. Но в предвоенные времена к Чапаеву относились крайне серьезно, анекдотов про него никто не рассказывал и даже не сочинял.

Боцмана тоже уважали — не только на эсминце, но и во всей эскадре. Потому что личностью Василий Иванович считался необыкновенной.

Сколько ему было лет, никто не знал. И на вид определить не мог, поскольку внешность боцман имел самую что ни на есть боцманскую: невысокий, кряжистый и краснорожий, с ног до головы покрытый искусными — в основном неприличными — татуировками, со свисающими вниз усами, он напоминал деловитого моржа, зачем-то вышедшего на сушу и надевшего клеши да тельняшку. Сходство с моржом усиливалось, когда боцман, утирая пот, снимал не по уставу роскошную мичманку, украшенную военно-морским крабом и золотыми листьями вдоль козырька, и обнажал совершенно лысую свою голову. Казалось, таким он и родился: усатым, сплошь разрисованным голыми женщинами и с блестящей дудкой на шее.

Служить Василий Иванович начал еще при самодержце Николае II Кровавом, причем успел достичь истинной профессиональной вершины: перед Октябрьским переворотом был боцманом на черноморском линкоре «Крым». В отличие от Балтики, здешние моряки особо не бунтовали, однако революцию пришлось принять и им. Василия Ивановича новшества коснулись одним из первых: именно ему как хранителю корабельного имущества приказали срочно убрать твердые знаки у названия линкора, вступившего в новую жизнь. Боцман политикой не интересовался: его обязанностью оставался порядок на корабле, который необходим при любой власти — однако приказ выполнил. Отвинтил с бортов тяжелые латунные буквы — и вместо того, чтобы бросить в море, сунул их куда-то в каптерку. Без всякой задней мысли: просто в принципе не мог взять да выбросить совершенно исправные и достаточно дорогие изделия. На этих злосчастных литерах он едва не погорел в двадцатые годы, когда их обнаружила какая-то внезапно нагрянувшая комиссия и на радости чуть не пришила хозяйственному Василию Ивановичу участие в контрреволюционном заговоре, увидев в спрятанных твердых знаках надежду на возврат старых времен. Спасло боцмана лишь то, что он оказался неграмотным и по той причине ему не удалось инкриминировать чтение тайных прокламаций. Однако с линкора его все-таки списали: за «приверженность к старому режиму».

Лишь через несколько лет, прибегнув к неизвестно каким ухищрениям, Василий Иванович сумел вернуться на флот — без которого не мыслил своей жизни.

Обладал он необходимейшим для истинного боцмана свойством: всегда бодрствовал и находился везде одновременно; только что его видели на полубаке а через секунду посвист его дудки слышался с юта. Когда он спал или просто отдыхал, не знал никто, включая командира эскадренного миноносца «Уверенный», капитана третьего ранга Цикорадзе. И вся бурная жизнь большого военного корабля проходила под строгим боцманским оком. Которое все видело и ничего не оставляло без внимания.

И если вдруг солнечным днем, гулко раскатываясь над соленым простором Севастопольского рейда — так, что оборачивались легконогие девушки, поднимавшиеся по Адмиральской лестнице об руку с белозубыми моряками, — гремел хриплый и яростный бас:


— Да что ж ты делаешь, морсофлот полорукий!!! Мать твою разъедрит в иже херувимы через шестьсот шестьдесят шесть коромысел, и т.д.…


— то это означало, что один из юнгов, которому было поручено подкрасить шаровой краской слегка облупившуюся дверь ходовой рубки, зазевался, уронил на палубу кисть и не успел вовремя затереть серое пятно.

Матерщинником Василий Иванович был виртуозным; все боцмана, конечно, умели крыть во много этажей: сквернословие с основания мореходства служило главным его инструментом, — но хозяин «Уверенного», прошедший крепкую царскую школу, среди других считался Моцартом. Тем более, что в отличие от незадачливого героя Соболевских морских рассказов, он не имел на этот счет притеснений; боцмана никто никогда не пытался отучить от ругани: командование понимало, что оставшись без мата, военный флот сделается хуже торгового.

В итоге стараний Василия Ивановича эсминец, отдраенный и вылизанный, всегда сиял, как только что отчеканенная монета, и по нему можно было пройти в белом кителе даже через машинное отделение. «Уверенный» считался образцовым кораблем эскадры, что служило предметом тихой гордости его командира — тоже всегда подтянутого, стремительного, и выбритого до зеркальной синевы.

Кроме того, имелась у боцмана одна особенность, равной которой уж точно не имелось на всем флоте: он всегда был пьян.

Нет, Василий Иванович не слыл ни выпивохой, ни тем более пьяницей; свои боцманские обязанности он выполнял с точностью флотского хронометра, но при этом постоянно находился в нетрезвом состоянии. Самым удивительным оказывалось, что во-первых, никто никогда не видел, как боцман прикладывается к бутылке, а во-вторых — степень опьянения Василия Ивановича оставалась неизменной в любое время суток. Что само по себе являлось загадкой, непостижимой для обычного человека.

Когда «Уверенный» занял первое место в строевом смотре кораблей эскадры, на борт поднялся сам контр-адмирал — поблагодарить команду и вручить заслуженные награды — и, естественно, боцман тоже не был обойден почетной грамотой.

Получая ее из рук командующего, он так оглушительно гаркнул:


— Служу! Трудовому!! Народу!!!


— что испуганно взлетели и заорали кружившиеся около камбуза чайки.

Контр-адмирал же отшатнулся, повел носом и сказал вполголоса:


— После вас, Василий Иванович, хоть закусывай, ей-богу…


Никто вроде бы этого не слышал, но в тот же день везде — от машинного отделения до ходового мостика — стало известно, что комэск Семенцов вместо предложенного стакана спирта попросил боцмана на него дохнуть, после чего закусил и покинул корабль, в стельку пьяный и совершенно довольный.

Черноморский флот — как любой нормальный флот вообще — никогда не слыл запьянцовским. И неудивительно, что вскоре после адмиральского визита этого боцмана вызвал командир корабля — который, зная Василия Ивановича много лет, до сих пор как-то не обращал внимания на его перманентное состояние.

— Что ж ты, Василий Иваныч, меня перед командующий позоришь, ай?! — укоризненно начал Цикорадзе, быстро шагая из угла в угол своей маленькой каютки. — Неужели не мог даже в такой день к спирт не прикладываться?

— Да вот те крест, Григорий Григорьич, — ничтоже сумняшеся, боцман обмахнул могучую грудь давно запрещенным на военно-морском флоте крестным знамением. — Сто хренов мне в глотку… и т.д., и т.п., и пр. — если вру! Я не пил и не пью никогда. Это все он!

— Кто — «он»? — переспросил капитан третьего ранга.

— Да грибок, его в гробину мать… — вздохнул Василий Иванович.

— Какой-такой грибок, вах?! — непонимающе уставился Цикорадзе.

— Специальный. Нешто вы не знаете, товарищ капитан третьего ранга?! — боцман широко развел руками, влюбленно глядя на своего командира, и даже усы его, кажется, выразили покорное удивление.

Командир молчал, и боцман сокрушенно пояснил:

— Да мамка моя… Когда я еще мальцом был — опоила меня случайно какой-то гадостью…

— И что? — спросил Цикорадзе. — Ты с тот день до сих пор пьяный?!

— Да нет, Григорий Григорьич, хуже, — боцман потупился. — У меня в желудке грибок завелся. Особенный. Ученое название имеется, только я забыл. Сидит во мне, понимаешь, и любую жидкость перерабатывает в спирт. Стоит чего-нибудь хлебнуть — р-раз, и спирт готов! Ну, ясное дело, я сразу пьяный становлюсь. Без всякой сознательной вины.

— Как? — Цикорадзе выпучил глаза. — Прямо так и… пьяный?!

— Ну да. Совершенно пьяный.

Цикорадзе недоверчиво покачал головой, не зная, что сказать.

— Хоть чайку попью, хоть компоту, — пояснил Василий Иванович. — Да хоть самую что ни на есть воду — все в спирт перегоняет, проклятущий.

— Даа… — протянул Цикорадзе.

— Но не могу же я, того, даже воды не пить, — почти жалобно сказал боцман.

— Да, — все еще находясь в изумленно-рассеянном состоянии, подтвердил капитан третьего ранга. — Вода не пить нельзя.

Боцман развел руками, выражая завершение темы, и вышел вон.

Спрятавшись в каптерке, он взглянул на грамоту, врученную контр-адмиралом. Читать Василий Иванович за столько лет так и не научился, — нужды не было на его должности — но награда, аккуратно забранная под стекло одним из корабельных умельцев, висела в красном углу, как икона, тускло поблескивая золочеными портретами вождей. Сейчас боцману показалось, что оба смотрят на него укоризненно.


II


Трудно сказать, проболтался ли кому-то командир, или просто кто-то услышал их разговор. Но очень быстро слава о таинственных процессах, идущих в организме боцмана с эсминца «Уверенный» облетела весь Севастопольский рейд. И на корабль началось паломничество. Одни заглядывали просто поглазеть. Другие же под страшным секретом пытались выведать, нельзя ли как-нибудь заразиться чудесным грибком.

Василий Иванович отмалчивался, пряча усмешку под моржовым усами, и лишь иногда открывал рот, чтобы покрыть особо назойливого просителя в бога, душу и богородицу — но этим только разжигал извечное флотское любопытство.

Сам Цикорадзе видел всплеск интереса к своему боцману и невольно стал к нему приглядываться повнимательнее. И отметил, что Василий Иванович действительно всегда нетрезв. Но при этом командир ни разу не мог уследить, когда тот выпивал: боцман был на виду, под рукой, при деле, в любое время суток. Ел вместе со всеми в кубрике, а где пил — непонятно.

Глубоко разведывать тайну боцманского пьянства капитан третьего ранга не стал. Недосуг было; к тому же нетрезвое состояние боцмана никак не сказывалось на безупречном облике его корабля.

Но однажды, наслушавшись рассказов о странных свойствах Василия Ивановича, к Цикорадзе пришел его закадычный друг и вечный насмешник — командир эсминца «Спокойный» капитан-лейтенант Деревянко.

Находясь с Цикорадзе в состоянии искренней дружбы, он все-таки слегка тому завидовал: и более высокому званию, и признанно образцовому состоянию корабля. Теперь известие о чудо-боцмане пробудило в душе капитан-лейтенанта недоверие, замешанное на той же легкой зависти, и он решил развеять миф, заодно в очередной раз посмеявшись над доверчивым Цикорадзе.

Явился он под вечер в субботу. Офицеры поболтали о том и о сем, и наконец, взглянув с хитрой малороссийской усмешкой, Деревянко свернул разговор на боцмана, поинтересовавшись, как тому удается быть все время полупьяным. Цикорадзе слово в слово пересказал историю про грибок.

— Та не верю я, — с вкрадчивой мягкостью отмахнулся Деревянко. — Який-такий грибок… Брехня все это, Гия. Не верю.

— Так спроси у него самого, — ответил Цикорадзе и крикнул вестовому: — Боцмана к командиру!!!

Через пять секунд Василий Иванович перешагивал комингс командирской каюты.

— Вызывал, Григорий Григорьевич? — спросил он, привычно дохнув уютным спиртовым духом.

И тут же спохватился, увидев постороннего офицера — вытянулся во фрунт, вскинул ладонь к козырьку и заревел уставным басом:

— Товарищ капитан т… ранга! Главный корабельный стар-ршина…

— А-атставить, а-атставить, Василь Ваныч! — замахал руками оглушенный Цикорадзе. — Заходи, присядь. Вот тут Афанасий Петрович, видишь, не верит, что у тебя в желудок этот самый… как он?

— Грибок, — подсказал боцман.

— Ну да, грибок… Расскажи вот ему.

— А шо рассказывать, — усмехнулся Деревянко. — Все одно не поверю.

— А зря, товарищ капитан-лейтенант, — покачал головой боцман.

Звание Деревянко он произнес раздельно и четко, подчеркивая его явную недостаточность. Тогда как ранг своего обожаемого командира просто проглотил — в душе мечтая о скором повышении Цикорадзе.

— Зря, — повторил он. — Научно подтвержденный хвакт. Если бы… — боцман значительно понизил голос и поднял палец, искоса глядя на висящий над столом портрет Сталина. — Если бы не предвоенное время, меня сейчас бы академики в анбулаторию положили, исследовали по полному ранжиру, и так далее, в тридцать три света и в мутный глаз… Мировая известность «Уверенному» бы пришла.

— Да уж, «мировая», — продолжал смеяться Деревянко. — А я не верю. Ни в какие грибки. Не-ве-рю, и все.

— Не веришь? Меня нэ уважаешь?! — от волнения сбиваясь на грузинский акцент, Цикорадзе вскочил, едва не стукнулся макушкой в низкий подволок. — Савсэм нэ уважаешь?!

— Да уважаю я тебя, успокойся, Гия, — схватил его за руку Деревянко. — И верю тебе. И Василию Иванычу верю. А вот в грибок ваш — увольте. Не верю!

— А я докажу!!! — продолжал горячиться Цикорадзе; признаться честно, он и сам не сильно верил в россказни боцмана насчет загадочного грибка, но недоверие друга возмутило, и он закусил удила. — Докажу!!!

— Докажешь? — наклонил голову Деревянко. — Спорим?!

— Спорим!!! — крикнул Цикорадзе. — Заключим этот самый… как буржуи говорят… пари. Пари, вот!

— Согласен, — капитан-лейтенант хитро сощурился. — А на что спорим?

— На что… на что… — Цикорадзе метнулся взглядом по своей строгой каюте, словно пытаясь отыскать в ней самый ценный предмет. — Да хоть на что угодно!!!

Боцман и Деревянко молчали, глядя на нешуточно разошедшегося командира «Уверенного».

— Да хоть на это!!! — не найдя ничего вокруг, Цикорадзе сунул руку во внутренний карман кителя и извлек самое ценное и самое святое, что имел — предмет своей гордости и завистливого восхищения всех прочих командиров: золотые часы.

Часы эти были поистине знатные, с множеством маленьких циферблатов, секундомером и хронометром, а главное — с гравировкой под крышкой:


«Командиру эскадренного миноносца „Уверенный“ капитану третьего ранга Григорию Григорьевичу Цикорадзе от командования Черноморского флота за отличные показатели на боевых стрельбах эскадры.»


Боцман, охнув, снял мичманку и вытер рукавом тельняшки вмиг вспотевшую лысину.

— Да ну, брось, Гия! — испугавшись своего же предложения, воскликнул капитан-лейтенант. — Пошутили, и будет.

Но Цикорадзе, обычно простодушный, как ребенок, в решительные минуты был непоколебим.

— Нет, Опанас! Ты шутить — я нэ шучу! — отрезал он, вероятно, уже плохо представляющий, что из всего этого может выйти. — Ты мне нэ веришь, Василию Ивановичу нэ веришь — так вот будешь вынужден павэрить.

И решительно положил часы на стол.

— Нуу… — протянул Деревянко, видя, что отступления не предвидится. — У меня-то таких нема. Ящик самолучшей горилки против твоих часов — пойдет?

— Пойдет. Все пойдет! — согласился Цикорадзе. — Потому что все равно я выиграю.

Боцман похолодел, поняв, что судьба командирской реликвии повисла на волоске.

Условия пари были выработаны тут же и оказались предельно жесткими.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.