16+
Занкудо

Бесплатный фрагмент - Занкудо

Возвращение блудного мужа

Объем: 412 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Предисловие

Мало найдётся на земле людей, не наслышанных о существовании других, отличных от нашего, миров. Для всех они разные, как разные и все мы, живущие на одной планете. Для одних — тех, «в чьём юном, чистом сердце сохранилась вера в бога, в искру божью в человеке» — это предания далёких предков, вера в сказки и легенды «с их лесным благоуханьем». Для других — это метод психотерапии, временный «отъезд» в параллельный мир, или просто факт, не подлежащий сомнениям, мол, что тут гадать, есть они и точка, или — знаем, сами там побывали. Для третьих — это предмет научных исследований, поиска фактов, призванных подтвердить или отвергнуть саму возможность существования иных миров. Ведь есть же масса свидетельств, говорящих о том, что обитали на Земле другие люди, были в разных частях света другие цивилизации. Почему они исчезли? Недостатка в причинах не было. Где-то случались грандиозные стихийные бедствия: одних смыло цунами, других уничтожило лавой, или вулканическим пеплом, о чём дотошные исследователи находили, и продолжают находить, массу неопровержимых фактов. Где-то обнаруживаются следы войн — значит, поубивали друг друга. Это «нормально» — вся история нашей цивилизации — бесконечная череда войн, в промежутках между которыми идёт подготовка к очередной войне. А если нет вещественных доказательств сражений? Ну, ни малейшего намёка? Просто одна из архаических цивилизаций «тихо» сменила другую? Может быть, были расы, с хорошо развитым инстинктом самосохранения? Или руководимые мудрыми вождями, способными трезво оценить обстановку, понимавшими, что нет на свете ничего ценнее человеческой жизни, да и спеть песню «безумству храбрых» будет просто некому? Говорят же, что предотвращённая схватка — выигранная схватка. Вот и предотвратили, и выиграли. А куда свалили, не оставив никаких следов? Да, конечно же, в параллельный мир!

А что там, в том мире? Тем, кого коснулась вынужденная эмиграция, нет нужды объяснять «что там». Не райские сады. А если мир попался совершенно необитаемый, то и того хуже — начинай всё с нуля. Тут без взаимной поддержки не обойтись и очень здорово если племя большое и все привычны к труду. Можно быстро и без серьёзных потерь встать на ноги. Это потом, гораздо позже, начнутся мелкие ссоры, имущественные и религиозные конфликты, и, конечно же, борьба за власть, интриги. В общем, обычная человеческая жизнь — как всегда и как везде, с повседневными заботами, трудами и праздниками, радостями и печалями, любовью и ненавистью, рождениями и смертями, встречами и расставаниями. Правда, есть одна загвоздка — люди иногда пропадают, или приходят. Обычно приходят чужие, реже — свои возвращаются. Кому- то из вернувшихся рады, и сами они счастливы, а другие лучше бы и не возвращались. Об этом и пойдёт речь.

Глава первая.
Ксантен

Покинул дом до крика петуха;

Под звёздной россыпью

земной простор открыт.

Куда пойду — не ведаю пока….

На Север ли, на Юг;

в далёкие края

Я камни слов твоих с собою понесу.

Николай Колмаков

(Сборник «Времена года» «осень»)

Пущусь наугад!

Будет удача, не будет….

Первый иней лёг,

И брожу я, заворожённый,

Там, где белые хризантемы.

ОСИКОТИ-НО МИЦУНЭ

Город угнетал, давил серостью и бесприютностью обшарпанных фасадов зданий, как бы нехотя, размыкавших перед пешеходом узкие, смрадные расщелины улиц, тускло поблёскивавших лужами нечистот. Мелкий дождь орошал серые тени редких прохожих, приглушая стук деревянных башмаков по булыжникам и мосткам, переброшенным через сточные канавы. Обычный осенний вечер опустился на Ксантен. Ещё немного и всё поглотит кромешная темень. Одинокий мужчина явно нарушал унылую гармонию городского осеннего пейзажа: высоченная фигура облачена в яркий жёлтый плащ с капюшоном, плечи не обвисают под тяжестью дождя, как у других, и спина не сутулится, а походка неторопливая, вроде как погулять вышел, и башмаки не стучат — кожа. Определённо — чужак, и не из бедных. И оружия не видать. По крайней мере, приличного меча. Выглядит заманчиво. Может, правда, кинжалом хорошо владеет, и рост опять же. Силищи-то в нём, как в жеребце…

Троица молодцов, коротавшая время в уютной подворотне, прикидывала прохожего на роль очередной жертвы. Строго говоря, в череде жертв новоиспечённой банды значился, пока, только подвыпивший подмастерье, содержимого кошелька которого едва хватило на половину жареной курицы и глиняную бутыль кислого, перебродившего пойла. Отметив почин, перешли к вопросу наречения товарищества. Бутыль кочевала по кругу, быстро опорожняясь, однако воображение буксовало и замерло на банальных «Отчаянных псах». А тут ещё этот долговязый в желтом плаще.

В такие вот хмурые, тоскливые дни мысли, шагавшего под дождём, Раудаля Занкудо невольно возвращались домой, на Маноплу, родную, гостеприимную и солнечную. Шёл пятый год его добровольного изгнания, и, пока бесплодных, скитаний. Размолвка с Остром Щедрым — другом и королём Маноплы, вобщем-то, была пустячной. Ничего принципиального, просто обоим надо было немного приструнить своё упрямство. С тех пор как скончалась мать Остра, а произошло это около двенадцати лет назад, королём овладела идея бессмертия. Они, на какое-то время, с головой погрузились в изучение научных трудов по этой проблеме, но экономическая ситуация требовала немедленного возвращения к делам государственным. Когда, несколько лет спустя, на планете воцарился относительный порядок, Остр пожелал вернуться к прерванной теме, так как мысль о бессмертии не покидала его все эти годы, но Раудаль считал, что с этим можно повременить:

— Мы научились проникать в параллельные миры и пользоваться их энергетическими ресурсами, — говорил он, — но ничего не знаем о том, как эта деятельность отразится на нашей собственной планете спустя много лет. Сейчас мы используем три портала в год, потом, с ростом потребностей в электричестве, будем открывать новые и закрывать отработанные. При этом мы совершенно не думаем о том, что происходит на месте закрытого портала. Если на том месте остаётся дефект, то через тысячу лет временной щит нашей планеты превратится в решето.

В душе король понимал, что его друг абсолютно прав, но он, как говорится, наступил на любимую монаршую мозоль — тут не всякий способен удержаться в рамках здравого смысла:

— Согласен, — с трудом сдерживая раздражение, отвечал Остр, — но на решение этой проблемы нам просто может не хватить жизни. Мои родители умерли довольно молодыми, как и твои.

— Точно так же может не хватить жизни и на твою идею. Представляешь, заголовки в нашей прессе: «Решая проблему бессмертия, исследователи отошли в мир иной!» Кстати, это очень даже неплохая мысль, если под иным миром понимать параллельный. Может быть, где-то там проблема уже решена и достаточно позаимствовать…

— Ну да, ждут — не дождутся любезного Раудаля Занкудо, чтобы его осчастливить.

— Кто знает. Может и ждут… А что, я бы рискнул…

Это была ещё одна «мозоль» — неутолённая страсть к странствиям и авантюрам. Монарх вспылил:

— Ну и ступай к чёрту!

— Как прикажете, Ваше величество.

И он ушёл, хотя подобный устный приказ короля был абсолютно не обязательным для исполнения, особенно для него — друга детства. Просто, наверное, настала пора странствий.

Под утро Раудаль явился в кабинет короля, включил генератор порталов, которым они вместе пользовались для путешествий по Манопле и наугад настроил время и место перемещения туда, за пределы планеты, понимая, что этот прыжок может стать последним в его жизни. Помедлил немного, и, решив всё же проститься, отворил дверь в спальню. Остр Щедрый мирно спал в обнимку с Миной Папусой — девицей из восточного порта. Да, была в тот период их жизни женщина и небольшой любовный многоугольник — король был влюблён в неё, а она домогалась его, Раудаля, а он, во избежание лишних хлопот, предпочитал более взрослых, замужних придворных дам, но всё это не важно.

«Ты их больше никогда не увидишь». — уколол сознание внутренний голос.

«Постараюсь, чтобы этого не случилось». — усмехнулся он, закрывая дверь. Мина сказала бы, что это был голос Бога Смерти, но он в него не верил.

Маноплянцы, в большинстве своём не склонные к наукам, никогда даже не пытались понять, почему на их планете встречается так много гиблых мест. Известны они были издавна и просто назывались ведьмовскими, заколдованными. Даже дети хорошо знали эти места — обычно там клубился туман, но не простой, белый, невесомый, какой стелется лунными ночами над низинами, или серый, приносящий тоскливые сумерки, а цветной — тяжёлый и неспокойный. Раудаль с детства помнил присказку: «Белый из болот — травку не мнёт. Серый, лохматый — на каверзы богатый. Зелёный, голубой — отпустят домой. На лиловый не смотри, а от жёлтого — беги». Жёлтый был очень коварным. Стоило кому-то зазеваться и оказаться рядом — он неприметно полз по земле и норовил окружить, взять в кольцо. А как кольцо замкнётся — считай, пропал. Иные смельчаки, дабы побахвалиться друг перед дружкой да перед девками, подбегали вплотную к клубящейся по земле желтизне и ну дразниться, языки ей показывать, а то и другие срамные места. Кому-то это сходило с рук, а другой раз вдруг вздымалась за спиной хвастуна стена жёлтого пара, и исчезал он навсегда. Но самым подлючим считался туман лиловый, его ещё называли вдовьим. Бывало человек, потерявший кого-то из близких, оказывался рядом с лиловой нечистью и та начинала звать его голосом усопшего, а иные даже видели своих родных и шли к ним, чтобы больше никогда не разлучаться. Раудаль, ещё отроком, тоже однажды приблизился к такому месту и в тумане появилась, умершая год назад, мать. Ласково с ним заговорила, звала, но он не пошёл — не поверил. А может, не любил. Давно это было. Встречались ещё, редко правда, ловушки или западни. Там вообще никакого тумана не было и появлялись они где попало. Идёт, допустим, человек по дороге и вдруг глядь, а место вокруг уже совсем другое, незнакомое. Если сразу сообразит, что в ловушку попал, то ещё может вернуться, а коли зазевался, или любопытство одолело, то считай всё — захлопнется ловушка. Редко кто возвращался, и то спустя много лет. Их уж и не признавал никто — чёрт его знает, что за тип появился, может маноплянин, а может и чужак. Много лет спустя учёные мужи сообразили, что места эти гиблые — переходы в параллельные миры. Какие-то — совершенно пустые, а другие — заселены жителями, во многом похожими на самих маноплянцев. Возникли деловые связи, обмен товарами, открылось много нового и интересного для маноплянской науки. Но потом Остр Щедрый со всеми соседями перессорился, справедливо решив, что дружба дружбой, а своя рубашка к телу ближе. Щедрым-то он был только для своих.

В те годы они ещё не умели рассчитывать точку прибытия, всё решал случай. Другой мир встретил Раудаля полумраком. Это была комната, видимо чья-то спальня. При слабом свете, проникавшем сквозь опущенные персианы, он заметил слева от себя силуэт человека, но сразу же успокоился, сообразив, что видит своё собственное отражение в большом зеркале над туалетным столиком. Рядом стул, на спинку которого брошена какая-то одежда, а у противоположной стены стоят две кровати, большая и детская. Он повернулся и осторожно приблизился. В детской кроватке спал ребёнок, а другая была пуста, но не прибрана — наверное, родители недавно встали и находятся где-то поблизости. Дверь обнаружилась слева за портьерой, он тихонько приоткрыл её и зажмурился от яркого света. Здесь была широкая крытая терраса, на торце которой, спиной к нему стояла высокая стройная женщина в просторном халате. Сквозь ткань просвечивали ноги, необыкновенная длина которых на некоторое время парализовала взгляд Раудаля, равно как и дальнейшие его действия, поэтому он не сразу заметил, что женщина была не одна. По ту сторону крыльца у неё имелась собеседница, которая, не прерывая своей речи, мимолётно стрельнула по высунувшейся голове глазками и, столь же мимолётно, ухмыльнулась. И тогда он, стараясь не нарушить гармонию дивного утра, потихоньку удалился со сцены, перемахнув через перила террасы и скрывшись за домом. Минут через пять он уже шагал по улице, ведущей неведомо куда, а чарующее видение утра всё не покидало его. Особенно ноги…

Через несколько дней, неуклюже оправдывая своё любопытство необходимостью получше запомнить место прибытия, он приблизился к знакомой изгороди и, опершись локтями на невысокую калитку, заглянул во двор. Она, одетая в голубое платье, развешивала на верёвке бельё, а младенец мирно копошился в траве возле её необыкновенных ног. В глубине двора, под деревьями, мужчина в широких штанах и серой рубахе ковырял лопатой землю. Заметив Раудаля, она легко подхватила ребёнка на руки и подошла к калитке. А он, впервые взглянув на её лицо, онемел от невиданной доселе красоты и, не зная, что сказать, несколько секунд, глуповато улыбаясь, продолжал её разглядывать. Она тоже приветливо улыбнулась и прочирикала что-то непонятное, вроде:

— Пинь-чинь-чинь.

— Здравствуйте! — выходя из транса, еле слышно произнёс Раудаль. — скажите, как называется это место?

Она, как будто поняв его, и так же приветливо, извлекла очень мелодичную трель, и, положив ладонь на его руку, вдруг произнесла на чистейшем маноплянском:

— Пожалуйста, больше не приходи. Хорошо?

Повернулась и пошла к дому. Имя той планеты постепенно затерялось в дебрях его памяти среди тысяч имён планет, людей, стран и городов. Вот бы вернуться и…

— Кошелёк или жизнь! Раздевайся! — визгливые голоса вернули Раудаля Занкудо в промозглый Ксантен. Дорогу преграждали трое юнцов в сером тряпье. В руке одного был нож, другой сжимал горлышко глиняной бутылки. Все трое подбадривали себя воплями. Раудаль послушно широко распахнул плащ, показывая, что он не вооружён, и перед нападавшими разверзлась геенна огненная с чёрным силуэтом самого сатаны на её фоне — утепляющий слой ткани излучал не только тепло, но и свет, переливаясь оранжевыми и жёлтыми всполохами. «Разбойники» дружно бросились прочь, и тогда Раудаль заметил, что все трое босы. Он задумчиво хмыкнул, запахнул плащ и двинулся дальше. Где-то тут неподалёку обитал известный алхимик, которого он собирался навестить. Хотя и не очень надеялся увидеть что-нибудь стоящее. Хватило буквально нескольких дней, чтобы понять, что Земля — место совершенно бесперспективное. Планета пребывала если не в младенчестве, то, по крайней мере, в ранней юности.

Патлатый мужчина нагнал его и гаркнул прямо в ухо:

— А ты не здешний.

Раудаль обернулся и окинул незнакомца взглядом:

— Да. И не глухой, кстати.

— Я имею в виду, — добавил незнакомец, — что ты не землянин.

— Так и ты тоже…

— Я по ауре догадался, — радостно сообщил он, — а ты как?

— И я по ней же…

— Наши-то обычно её блокируют, а мне наплевать. Мало кто из землян её видит.

— Кто это ваши?

— Асул — наша родина. Слыхал?

— Нет. Расскажешь?

— Если угостишь.

— Без вопросов. Куда пойдём?

— Мне нравится, где пошикарней. Да и меньше шансов, что приморят, а то опять придётся тело менять.

— Это как же?

— А, идём. Там объясню.

Пошикарней, в ту земную эпоху, означало без вонючего очага под боком и голодных псов под столом.

Он сразу понравился Раудалю своей открытостью и некоторой бесшабашностью, хотя то, о чём он ему поведал, шокировало своей аморальностью, если не сказать преступностью. Впрочем, не нам судить. Если верить его словам, то планета Асул — это гнездилище паразитов. Так казалось поначалу:

— Уже не помню, — он ухитрялся рассказывать и жевать одновременно, — кто из наших ввёл моду проводить отпуск на Земле.

До этого была в моде какая-то другая планета, но её постепенно забросили. Скучно стало.

— А на Манопле вы, часом, не отдыхали?

— На Сиротке-то? Не, там вообще тоска. А вот Земля…

— Кстати, там моя родина, а зовут меня Раудаль Занкудо, а тебя как?

— Вильгельмом. Второго имени не помню, может его и не было. Но это имя вот этого типа, в котором я сейчас, а так у нас имён нет, это, по-земляному говоря, атавизм. У нас только адреса, так проще.

— Стоп. Что-то я ничего не понял. Ты что, хочешь сказать, что ты сейчас сидишь где-то в организме этого землянина, питаешься его телом, да ещё управляешь его сознанием? Да ты же просто паразит, наподобие глиста! Небось, и удаляешься вместе с фекалиями?

— Фу-у-у! Что-то неаппетитно. Ты, брат, не горячись, никакой я не глист. Ты давно здесь, на Земле?

— Сегодня ровно неделя как прибыл.

— А слово душа тебе о чём-нибудь говорит? Раудаль недовольно поморщился, откинулся на спинку кресла и вытянул под столом ноги, готовясь услышать душеспасительную проповедь:

— Да, уже наслышан… Дня три тому…

— Ну вот, душа — это я и есть.

— Постой! Душа — это же что-то нематериальное…

— Это я-то нематериальный?

— Ну да! Душу невозможно ни увидеть, ни пощупать, ни понюхать, наконец.

— А радиоволны, или там, нейтронное излучение ты можешь понюхать?

— Ты, того, потише тут насчёт радиоволн и излучений. Могут на костёр потащить.

— И то верно. А сам-то, вырядился как попугай. Все на тебя пялятся. Короче говоря, — продолжал он, понизив голос. — Земляне считают, что душа есть у всех, но, на самом деле, она есть только у тех, в ком находится один из наших, асулян, то есть. И никакие мы не паразиты! Это, на здешнем языке, называется симбиоз, польза от него обоюдная. Вот ты, даже не обращая внимания на ауру, сумеешь отличить, в котором из землян есть душа, а в котором нет. Бездушные похожи на животных, они тупые, и интересы у них примитивные: жратва и совокупление, а те, в которых находимся мы, сразу видны, ну, хотя бы, по глазам, у них живые глаза, им всё на свете интересно, у них в голове крутится рой идей, они куда-то стремятся, и, благодаря им, а точнее сказать — нам, земляне прогрессируют.

— Ну, допустим. А вам какая от этого польза?

— Тоже немалая, но, как ты выразился, нематериальная. Мы здесь отдыхаем, восстанавливаем силы для дальнейшей продуктивной работы.

Земляне, по сравнению с нами, просто бездельники, треть своей короткой жизни они спят, да и в остальное время ухитряются ничего не делать, а ещё едят. В общем, устроены они крайне нерационально. То, что для землянина самая тяжкая жизнь, для нас — отдых и развлечение. Возвращаешься в свою ячейку полный сил и пашешь пока продуктивность не снизится до определённого уровня. Тогда тебя снова отправляют отдыхать.

— А не проще отдыхать на собственной планете?

— Невозможно. Нет свободного пространства,.. — он внезапно бросил на стол нож с вилкой и принялся отчаянно скрести у себя подмышками. — Ч-чёртовы педикулы!

— Говорят, тут в городе бани есть.

— Ну да, есть. Там и подцепил. Занкудо, решив, что настал подходящий для завершения трапезы момент, поднялся:

— Тут неподалёку известный спец живёт, может он подсобит их изгнать? Я как раз к нему собирался…

— Это Ганс Бухмахер что-ли?

— Он самый.

— Знаю его. Проходимец. А тебе он на что?

— Эликсир бессмертия ищу. Думал, может…

— Забудь. Ни хрена он не может. И давно ты эту дрянь ищешь?

— Да уже пятый год, если по Земному времени.

— А ты уверен, что это тебе надо?

— Не только мне, я другу обещал…

— Вижу, ты ни фига не смыслишь в том, чем занимаешься. Твоего друга может давно в живых нет. На твоей Манопле уже могло пройти не пять лет, а все сто двадцать пять, — он деловито поковырял ногтем мизинца в зубах, обтёр руки о штаны и произнёс поднимаясь. — Пошли к Бухмахеру.

Вильгельм был прав — Бухмахер оказался скорее бойким ком- мерсантом, нежели алхимиком. Пять унций порошка от вшей он уступил за секрет получения белого фосфора из мочи.

— Считай, что ты его озолотил. — сказал Раудаль, когда они вновь оказались на улице. Темень стояла кромешная, и дождь по-прежнему моросил, но на душе было радостно и расставаться не хотелось.

— Пойдём ко мне, — предложил он, — ты мне про Асул ещё не рассказал. Тут ходу не больше получаса. — распахнул плащ, освещая дорогу, и оба зашлёпали по лужам.

Предполагая, что перезимует в этих краях, Раудаль приобрёл небольшой дом ближе к окраине, там, где было почище и воздух казался посвежее. Слуга помог им раздеться и, взяв подсвечник, проводил наверх, к горящему камину. Рассказ Вильгельма сопровождался богатой жестикуляцией, выпивкой и закуской, без чего постичь физическую и организационную структуру далёкого и мрачного мира Асул было довольно трудно, чтобы не сказать невозможно. В общих чертах это выглядело так: поверхность планеты покрыта ячейками, наподобие пчелиных сот. Каждая ячейка — рабочее место асулянина, контак- тирующего с шестью соседями. Таким образом вся планета связана в единую сеть. В экваториальной зоне расположен командный аппарат, управляющий всей планетой. В средних широтах находятся исполнительные структуры, а на полюсах — так называемые маргиналы, от которых, по словам Вильгельма, вообще нет никакой пользы.

— Раньше, — говорил он, — им даже отдых не полагался, но потом добились-таки разрешения покидать планету, хотя их отпуск вдвое короче нашего.

— А как долго длится, к примеру, твой отпуск?

— Обычно хватает средней человеческой жизни, но многое зависит от дознавателей. Эти типы обычно служат в туристических компаниях и приглядывают за поведением отпускников. За нарушение правил могут отозвать раньше срока, а то и наказать. Кстати, компания и подыскала мне этого самого Вильгельма взамен безвременно почившего, как говорили на похоронах, Курта — отбросов он нажрался после какого-то народного праздника. Ужасно мучился, а я и дюжины здешних лет не успел отдохнуть. А Вильгельмовы родители, его восьмилетнего из родного дома вышвырнули, вместе с младшим братом и сестрицей. Детей напечатали целое трибу, а тут неурожай, голод был страшный. Вот они и порешили троих старших оставить, а младшеньких завели в лес и там бросили. Наши агенты всех троих отловили и отпускникам раздали. Мне, вот, Вильгельм достался. Грязнющий! Завшивленный! Еле отмыл. Ему теперь уже девятнадцать, и столько мы с ним всего повидали за эти годы! Я отдыхаю!

Раудаль слушал собеседника, но, по-прежнему, не мог воспринять абсурдность ситуации. Человек, рассуждавший о себе в третьем лице, изрядно смахивал на душевнобольного, однако раздвоенная аура неопровержимо свидетельствовала об ином — перед ним сидели два существа. «Чудо, — думал он, — что парень до сих пор не попал в руки инквизиции, как одержимый дьяволом. Ведь кое-кто из землян способен видеть ауру».

— Ну да, кое-кто способен, — неожиданно отозвался на его мысли Вильгельм, — да только мы с ним тоже не пальцем деланы, загодя видим таких способных. И о чём они шурупят под своей тонзурой, тоже знаем.

— А что, родители?

— Да ну их, в задницу! Побывали мы как-то раз в Нейсе, он оттуда родом, в семье уже снова шесть детей. Отец с матерью плакали, о прощении умоляли. Простил. Что с них, убогих, возьмёшь. Но в семью не вернулся, хотя они были бы очень рады заполучить такого работника даром… Да что мы всё о грустном! Давай-ка рассказывай о себе.

Выслушав рассказ Раудаля, Асулянин вынес неожиданный вердикт:

— Ты ищешь не рецепт бессмертия, а свою личную свободу, потому что твой друг её ограничивал, наверное не вполне осознанно. Бессмертие было только подходящим предлогом обрести её, то есть возможность свободно путешествовать по мирам. На самом деле, ты такой же бродяга, как и мой Вильгельм. Впрочем, может быть, я сделал его таким. Иначе горбатиться бы ему теперь с утра до ночи, привязанным к какому-то вонючему хозяйству. А может и нет, не знаю, да и неважно… Он продолжал рассуждать, но Раудаль уже не слышал его — слова Асулянина-Вильгельма вернули его к тому, о чём он и сам уже неоднократно задумывался, но не решался признаться себе в том, что именно скитания давно уже стали его вожделенной целью…

— Эй, да ты отключился! — голос Вильгельма вернул его к камину. — Давай пари: ты получаешь своё телесное бессмертие, и, если возвращаешься к себе на Родину, то я проиграл. Идёт?

— Пока нет. Начнём с того, что я ещё не знаю, как туда вернуться. Года два я вообще не мог разобраться в настройке телепортов и бродил наугад. Сейчас я, вроде бы, понимаю, что к чему, но проложить дорогу домой пока даже не пытался, за ненадобностью. А теперь, помятуя о том, что ты мне недавно сказал, думаю, что в этом вообще нет никакого смысла.

— А что я тебе сказал?

— Ты сказал, что моего друга может уже и в живых нет.

— Так шайсе, по здешнему говоря, вопрос! Я могу слетать и узнать. И прокладка твоего маршрута — дело, можно сказать, плёвое, разберусь.

— Так, может, летим вместе?

— Вместе невозможно, всю информацию я получу только дома, а ты у нас погибнешь — Асул не имеет атмосферы, все газы у нас заморожены, так нам лучше работается.

— Ладно. А на что спорим?

— Ну, я могу несколько лет пожить в тебе.

— Даже не мечтай!

— Да шучу, спорим на просто так. Скажу тебе откровенно: ты мне симпатичен, с тобой не будет скучно. Получишь своё бессмертие и пойдём бродить по свету до окончания моего отпуска. А в следующий отпуск…

— Ну, ты размечтался. Я же сразу вернусь на Маноплу и ты проиграешь. Не говорю уже о том, что мне придётся пережить смерть Вильгельма с которым я наверняка подружусь.

— Да, на Маноплу ты вернёшься, но там не останешься, в этом и суть нашего пари. Вот попомни мои слова.

Где-то в глубине своего сознания Раудаль скептически воспринимал всю эту болтовню, но, то ли он изрядно утомившись, то ли слишком размякнув от выпивки, пари принял, и тот вечер у камина стал поворотным пунктом в судьбе Раудаля Занкудо.


Приняв какое-то решение, Асулянин тут же, с молниеносной быстротой, начинал исполнять его. Едва ударили по рукам, как аура Вильгельма разделилась и, золотистой сферой, повисла над его головой. В следующий момент она оказалась в горящем камине.

— Погоди, — крикнул Раудаль, — а, всё-таки, как звучит твоё настоящее имя, то есть адрес, на вашем асулянском?

— На нашем никак не звучит.

— А если воспроизвести на каком-нибудь земном?

— Попробую.

В голове Занкудо пронёсся абсолютно бессмысленный набор звуков, в котором он смог разобрать только нечто, похожее на «Шишелмышел.»

— Ладно, — благодушно усмехнулся Раудаль, — буду звать тебя Шишел Мышел.

Но вновьнаречённый уже исчез в каминной трубе. Когда Раудаль обернулся к Вильгельму, тот безмятежно спал, закинув правую ногу на подлокотник кресла.


— Вставай, бездельник! — дверь спальни сотрясалась от мощных ударов. Раудаль, открыв глаза, силился понять — как он оказался в своей постели, да ещё раздетым, и отчего слуга орёт не своим голосом, и что он, вообще, себе позволяет. С этими мыслями он поднялся, направился к двери, и вдруг всё вспомнил — Вильгельм! Пари!

Утро было солнечным и необыкновенно ярким. Цветные стёклышки в окнах гостиной разбросали по стенам праздничную мозаику. В камине потрескивали дрова. Вильгельм, развалясь в той же позе, и в том же кресле, сиял от счастья.

— Новости потрясающие, — громогласно возвестил он. — Твой друг Остр жив, вполне здоров, бодр, энергичен и плодовит.

— Так он женился всё-таки?

— Видимо да. Женщина довольно глупая, но красивая.

— Да, знаю я её…

— А детишки очаровательные, девочке четыре года, а мальчонке — два. Как зовут — не запомнил, потому что имена довольно загадочные, что-то вроде Мелена и Меконий…

— Сам ты Фекалий!

— Да ладно, пошутить уж нельзя. Короче говоря, привет я от тебя передал, через дочурку…

— Так ты в неё влез? Засранец!

— Слушай, кончай шуметь, а то не буду ничего рассказывать. И с девчушкой ничего страшного не произошло, теперь её все очень почитают, как ясновидящую. Она к отцу прибежала и говорит: «Вот, значит, папаня друг твой, Раудаль Занкудо, жив, здоров, очень по тебе скучает и стоит, на пороге обретения бессмертия. А как только обретёт, так сразу к нам на Сиротку, Маноплу то есть». Отец, конечно, глаза выпучил и онемел от удивления. А потом спрашивает: «Ты откуда про моего друга знаешь?» Короче говоря, во дворце сегодня праздник, но я не остался.

— Послушай, а почему ты называешь нашу планету Сироткой?

— Какая есть — так и называю. Ни родителей, ни родственников. Болтается где-то на задворках всеми забытая, никому не нужная. Потому и вас — маноплянцев таких убогих наплодила. Даже жалко вас немного….

— Знаешь, мне обидно такое слышать.

— А ты-то, как раз не обижайся. Ты, по их понятиям, выродок. Вели-ка, лучше, завтрак подать, да пора нам на Керн отправляться.

— Я так понимаю, что это не на Земле?

— Верно понимаешь. Однако, известный мне лаз находится далеко отсюда. Так что сначала надо сообразить — как переместить тебя в то место.

— А что, других нет?

— Наверняка есть, но в этот ты, определённо, протиснешься. Он, знаешь ли, из пульсирующих.

— То есть, есть шанс, что меня в нём сделают двухмерным?

— Не бойся, не расплющат. Мы всё рассчитаем.

— И вот ещё что, — Раудаль на мгновение умолк, пытаясь вспомнить подробности ночного разговора, — ты вчера сказал, что я стану бессмертным, но я ведь отправился на поиски не только ради себя.

— Ну да, помню. Другу обещал.

— И не только ему, мы хотели осчастливить всех.

— Знаешь? На вид ты, вроде бы, отнюдь не глуп, а такое мелешь… Ну где ты видел такое всеобщее счастье? И с какого бодуна ты вообразил, что бессмертие — это счастье, а не кара или проклятие?

— Согласен, спорили мы с Остром как раз об этом. В конце концов, я для себя решил, что спор не должен быть беспредметным.

— Понятно. Бродяга.

Глава вторая.
Кашмир

Ожидание затянулось. Уже второй час Раудаль сидел на склоне, в неглубокой расщелине между камней, пытаясь укрыться от пронизывающего ветра. День клонился к вечеру. Солнце ещё ярко светило, но почти не грело. Одинокий суслик деловито сновал между кустиками фисташки. Временами застывал столбиком над жухлой травой, подозрительно разглядывал пришельца, тревожно посвистывал, призывая сородичей к осторожности, и вновь принимался за дело. Далеко внизу, там, где распадок раздавался вширь, чернел лес. Несколько часов назад Раудаль, обливаясь потом, одолевал его душную сень, карабкался вверх, стремясь к вожделенной цели. А цель, вон она, перед ним — взгляд, намечая путь, скользит вверх по крутому склону и упирается в скалу, похожую на, раздвигающую земные недра, голову какого-то фантастического чудовища. Единственный глаз чудовища — вход в пещеру. В нём и скрылся, отправившийся на разведку, асулянин.

— Думаешь, что там могла поселиться какая-то опасная зверюга? — спросил Раудаль.

— Зверюга-то — вряд-ли, а вот ветер могли наши устроить. Это гораздо опаснее — сдует тебя, как мошку.

— Хочешь сказать, что там открытый портал к вам, на Асул?

— Видимо, да. Дело в том, что газы, даже замороженные, понемногу испаряются и наша планета нуждается в периодической коррекции массы.

— И тогда вы подворовываете газы у других?

— С какими-то мирами у нас договор. С тем же Керном, например.

— Выходит, что эта пещера просто уникальна — связывает сразу три мира…

— Наверняка больше, но все порталы пульсирующие.

— А с Ман…?

Асулянин молнией взмыл вверх и погас в чёрном глазу каменной твари.

«Он, определённо, предвидел мой вопрос, — подумал Раудаль, — но поспешил уклониться от ответа. Странно».

Вязко ползло время. Солнце приблизилось к вершинам синеющих вдали гор. Ветер не утихал, даже как будто, усилился. «Замёрзну я тут ночью, — размышлял, кутаясь в плащ, Занкудо. — А может бросить всю эту затею к чёрту и поискать путь домой? Вот так? Стоя в нескольких шагах от цели, после двенадцатидневного похода по горам? Но, с другой стороны, где гарантия, что он привёл меня к моей, а не к своей цели? Вдруг там уже готовится к праздничному ужину компания каннибалов, или собралась кучка учёных-фанатиков, обожающих сеансы вивисекции?»

Чувства одиночества и своей чужеродности в этой непонятной стране неотвязно следовали за Раудалем с самого первого дня, когда он, выйдя из телепорта, очутился в крошечной, сложенной из камней хижине, внутренность которой слабо освещалась дневным светом, проникавшим через открытый дверной проём, правильнее сказать — лаз, а также сквозь щели в кладке. Попытавшись выпрямиться, он ударился головой об одну из жердей, служивших перекрытием, вспомнил что-то из портового сленга своей далёкой родины и осмотрелся в поисках асулянина. (Вильгельма решено было оставить дома под попечительством слуги). Провожатый неподвижно висел между полом и потолком, и, судя по противоречивым мыслям, мельтешившим в голове Раудаля, откровенно потешался над его оплошностью. В довершение всех «радостей» обнаружилось, что хижина служила последним пристанищем какому-то чокнутому отшельнику. В неглубокую, выдолбленную в камне, нишу была втиснута, покрытая толстым слоем пыли, мумия. Занкудо наклонился и рассмотрел её — труп был почти голый, он находился в сидячей позе, причём голова его была плотно примотана к коленям чем-то вроде длинного, полуистлевшего шарфа.

— Мой давнишний приятель. — пояснил асулянин.

Раудаль поморщился:

— Славно ты с ним пообщался. Хорошо отдохнул?

— Пытался, но он был очень твёрд в своей вере, совершенно неприступен.

— И ты его туда…?

— Ну, скажешь тоже! Мы, в конце концов, просто подружились. Пять лет он долбил себе эту нишу, а я навещал его. Беседовали. Он, как и ты, стремился обрести бессмертие, но не телесное.

— Да уж, основательно постарался. И что, стал одним из ваших?

— Нет, конечно. Это невозможно. Как минимум, по двум причинам — посторонних не уважаем и тесновато у нас. А если серьёзно, то нашими не становятся, потому что мы существовали всегда.

— То есть со дня сотворения вселенной?

— А чего-нибудь поглупее сообразить слабо? Не перестаю изумляться тупости смертных — всё-то вы меряете «от начала до конца». Долго пытались вас вразумить, даже идею колеса вам подбросили, чтобы задумались о вечности. Куда там! Совсем о другом задумались: о колесницах, о фортуне, о маховиках. Раскрутить да разнести всё к чёртовой, по-вашему говоря, матери — вот к чему вы стремитесь. Всегда — это всегда! Нет у вечности ни конца, ни начала. И давай-ка совместим разговоры с делом — тебе отсюда до цели несколько дней топать, и всё по горам.

За порогом хижины открывался величественный, но мрачноватый пейзаж — бесконечные гряды острых, кое-где покрытых снегом, пиков, рвущих серые, несущиеся по небу, тучи. Солнце то появлялось, то вновь пряталось в них от чего склон утёса, на котором стоял Раудаль, как хамелеон, непрестанно менял свою окраску. Далеко внизу, в ущелье змеилась река, а на противоположном склоне виднелись какие-то каменные строения. Ёжась от ледяного ветра, Занкудо поплотнее запахнул плащ.

— Бывал я в похожем местечке. Правда, не на Земле. Нам туда?

— Сначала туда, а потом снова в гору, но там будет людская тропа, так что успеешь добраться к ночи до селения. Если поспешишь.

— А там, внизу что?

— Это, всего лишь, монастырь. Они зовут его Ламаюра. Да шевелись же ты! В дождь отсюда не спустишься, а может и снег пойти. Раудаль проворно одолел несколько каменных уступов, как вдруг душераздирающий вопль, огласивший горы, заставил его остановиться. Крик доносился сверху, из хижины, а потому догадаться — кто кричит было несложно. Раудаль уже подбегал к лазу, когда навстречу ему из хижины выкатился, благим матом орущий, Вильгельм.

Шишел Мышел, на первый взгляд, повёл себя странно — вместо того, чтобы заняться своим подопечным, он нырнул в хижину. Пара звонких пощёчин привела парня в чувство, и он смог, всхлипывая и заикаясь, пролепетать: «И-и-нквизиция. К-карла забрали». Дальнейшее было понятно и без пояснений — солдаты ворвались в дом, арестовали слугу, начался обыск и Вильгельм попытался спрятаться в платяном шкафу, где Занкудо оборудовал телепорт. Оставалось выяснить — как они попали в поле зрения святой инквизиции. Да и Карла оставлять в беде негоже.

— Жди меня здесь. — приказал Раудаль.

— А-а мертвец тут? — вяло запротестовал Вильгельм.

— Живых бойся, а не покойников!

С этими словами он вошёл в хижину и в следующую секунду уже вылезал из шкафа в собственную спальню. Дом был пуст, и, судя по умеренному беспорядку, поиски еретиков велись без особой тщательности, но за окнами был слышен многоголосый шум. Осторожно выглянув, Раудаль обнаружил странное зрелище — посреди толпы горожан шёл поединок — двое солдат рубились на алебардах, рядом, в луже крови лежало обезглавленное тело третьего. Головы поблизости видно не было. Конечности убитого ещё подёргивались в агональных судорогах. «Ай да Шишел! Какой удар! — изумился Раудаль. — А где же Карл?» Толпа зрителей непрерывно двигалась — люди, образуя кольцо вокруг сражающихся стражников, боязливо теснились к стенам домов, но не расходились — любопытство превозмогало страх. Наконец Раудаль заметил среди зевак своего слугу — Карл, как будто происходящее его совершенно не касалось, спокойно стоял и, широко разинув рот, наблюдал за поединком. Силы стражников, определённо, были не равны — один из них наступал, вынуждая второго непрерывно обороняться. Вскоре последний, не выдержав натиска, обратился в бегство и, прорвав кольцо зрителей, скрылся за изгибом улицы. Часть толпы, с протестующими воплями, устремилась следом — досматривать динамичную составляющую зрелища, а прочие удовлетворились созерцанием натюрморта. Нашёлся и некий эстет, или перфекционист — принёс голову в шлеме и заботливо пристроил её к телу. Отступил на шаг и склонил голову набок, оценивая композицию. Тут и Карл вышел из транса, бочком протиснулся к дому и скрылся из поля зрения. Тихо стукнула входная дверь.

— Ну, свезло мне! Как отдохнул! Просто редкостная везуха! — Шишелмышел буквально светился от счастья.

— Где ты пропадал? Я тут готовлюсь к нашествию стражников. Думал, что и Карла придётся в телепорт тащить…

— А никакого нашествия не будет. Я всё уладил с самим главным инквизитором. Он мне, как начальнику отряда, поверил, что донос был ложным, а всю кашу заварил тот, которому я снёс башку. Он хотел таким способом выслужиться и метил на моё место, а всё потому, что в него самого вселился нечистый, но я вовремя это распознал и осуществил акт экзорцизма, избавив, таким образом, высокий суд от лишних хлопот.

— Я бы добавил — весьма радикального. А со вторым что?

— Тот просто попал под пагубное влияние своего товарища и заблуждался искренне, но, убеждённый вескостью моих аргументов, раскаялся.

— Видел я эти веские аргументы. И ты что, серьёзно считаешь, что главный инквизитор поверил во всю эту ахинею?

— Нет, разумеется, но всё вышло так, что плебс поверил в справедливость и милосердие инквизиции, а это то, что ей сегодня крайне необходимо. Я-то здесь не первый день, знаю, что город был уже на грани социального взрыва.

— Может оно и так, но моим домом они всё-таки займутся.

— Займутся, конечно, но не сегодня. Давай-ка вернём моего Вильгельма, пока он там не окоченел до костей, потом Карл угостит нас обедом, а ближе к ночи я отправлю обоих в безопасное место. Ты переночуешь здесь, под моей охраной, а под утро отправимся в путь. Ну, как тебе мой план?

— Вполне годится. Но кто же на нас донёс?

— А ты до сих пор не догадался? Бухмахер, гнида!

— Ну да, заметил я, что он крадётся за нами, но решил, что этот тип ограничится научным шпионажем. А он, значит, всех потенциальных конкурентов сразу под корень…

— Слыхал я в здешних краях народную мудрость: «Не рой другом яму — сам туда попадёшь». В общем, он уже попал — шеф отрядил за ним своих головорезов.

— Ну и славно. Пошли за Вильгельмом…

После обеда Карл, отозвав, под благовидным предлогом, Раудаля в кухню, боязливо оглядываясь, сообщил ему шёпотом:

— Господин Занкудо, этот ваш новый друг — колдун. Он, конечно, спас меня, но очень колдовским способом. И из дома исчез непонятно как, а потом снова, непонятно как, появился. Задняя дверь-то была всё время заперта, я проверял. И окна все заперты..

— Успокойся, Карл. Я обо всём этом знаю. Никакой он не колдун, просто у него очень хороший ангел-хранитель. Добросовестный, я бы сказал. Всем бы таких, но Вильгельм — парень особенный, поэтому и ангел ему даден не такой, как другим.

— Это чем же он такой особенный?

— Страдал много, особенно в детстве, но не озлобился и сохранил твёрдость духа. А колдун, на самом деле, — я. Ты рот-то прикрой, мухи влетят!

— Но, но вы добрый?

— Спрашиваешь. Добрейший! Светлый, чистый и пушистый. И вот ещё что. Завтра я уеду и скоро не вернусь. Жалованье тебе оплачу до конца года. А ты иди с Вильгельмом и к этому дому больше даже близко не подходи! А чтоб у тебя соблазн не возник — возьми тележку и забери любое барахло, какое приглянется. Чую, что завтра здесь будет вся святая инквизиция.

В бессонную ночь разные мысли наполняют голову. Вот пришли слова Карла: «Ваш новый друг — колдун. Так кто же он, мой новый друг? И друг ли? И почему я доверился ему? Вот так сразу, после нескольких часов знакомства! Неужели только потому, что забрезжил свет надежды во тьме моих пятилетних скитаний, или потому, что он так правдоподобно рассказал мне о Манопле и Остре? А, кстати, где он теперь? — Раудаль поднялся и обошёл дом. Асулянина и след простыл: — Чёрт! Обещал охранять… Впрочем… — Занкудо вернулся в спальню, выглянул в окно и рассмеялся: — Вот он где устроился!» Масляный фонарь над входом светился необычно ярким светом и, может это только показалось, пламя легонько подмигнуло ему.

— Вот это, наверняка, очень спокойное местечко, — Раудаль, помятуя о габаритах хижины, осторожно выпрямился, — ни тебе инквизиции, ни шпионов-алхимиков.

— Да, пожалуй, но только последние четыреста лет, если по-земной мерке.

— Хочешь сказать, что твой друг вот так томится в этой позе уже четыреста лет? И раньше здесь было так же весело, как нынче в Германии?

— Ну что ты! Гораздо веселее! Пошли, расскажу по дороге.

Вчерашнее ненастье разрядилось за ночь снегопадом. Амфитеатр пиков теперь сверкал девственной белизной на фоне глубокой синевы безукоризненно отмытого неба. Было, по-прежнему, холодно, как и вчера, и так же дул свежий ветер, но настроение было радостным, ночные тревоги и сомнения рассеялись под мощным натиском, окрепшего за ночь, врождённого любопытства.

Спустившись по уже знакомым, занесённым неглубоким снегом уступам, Раудаль выбрался на открытый, почти свободный от снега склон. Идти стало легче, и он быстро догнал, катившегося впереди асулянина.

— Шишел Мышел, так что это за деревня там, внизу?

— Монастырь, Ламаюра. Раньше, там было озеро, а мой друг из хижины жил на берегу. Домик его стоял вон там, как раз на уровне монастырской крыши.

— И куда оно делось, высохло?

— Исчезло после землетрясения, но один тип присвоил заслугу себе. С этого, собственно говоря, и начались злоключения моего друга…

— А закончились довольно печально.

— Я бы не сказал. Он был, по-своему, вполне счастлив от того, что обрёл истинную веру. В те времена сюда ещё забредали Керенские проповедники — всё пытались втолковать землянам своё понимание мироустройства. До некоторых что-то доходило, в том числе и до моего приятеля. Как раз в то время и завязалась наша дружба. Он, как очумелый, всё рисовал замысловатые кресты, смахивавшие, скорее, на колёса, и обзывал их гьюнг-друнгами, уверяя меня и всех, у кого хватало терпения его слушать, что ими очень здорово поясняется самая сущность бытия. Откровения эти в него вдолбил пришелец с Керна, называвший себя Падма Самхава. Похоже, что в те годы таких Самхав здесь, на Земле, ошивалось с десяток-другой, потому что люди во многих местах вдруг увлеклись рисованием гьюнг-друнгов.

— И все они приходили оттуда, куда мы теперь идём?

— Оттуда, но спустя несколько лет они все исчезли. Не знаю, что с ними случилось, но монах мой якшался с одним из последних проповедников. Религия, которую они насадили, называлась Гьюнг-Друнг-Бон — звучало неплохо, но народ обожает чудеса, а их-то в ней явно недоставало, потому и не устояла она под натиском более ушлых конкурентов. Появился в этих краях новый учитель, величали его Махасидха Наропа. Он-то и заявил, что исчезновение озера — его рук дело и, стало быть, его учение самое верное. Народу такой довод показался вполне убедительным. К тому же он расторопно засеял дно бывшего озера каким-то злаком, и всходы попёрли, на плодородной почве, как на дрожжах. Местным такие чудеса даже не снились, а Наропа уверял, что посеял священные зёрна и, по завершении жатвы, все, принявшие его веру, будут оделены толикой урожая.

— И народ, конечно, охотно клюнул на дармовое угощение?

— Ещё бы! Но каверза заключалась в том, что новообращённый должен был доказать свою преданность новой вере…

— Очевидно, поношением старого учителя?

— Если бы только поношением. Наропа замыслил обряд изгнания демонов, злых духов и вообще всех вредоносных сил, которыми, по его мнению, был начинён мой приятель.

— Включая и тебя.

— Мной он начинён не был…

— Ах, да! Прости, забыл.

— Наропа засел в своём жилище и, неоднократно сверяясь с оригиналом, изваял чудовищных размеров деревянный фаллос. Я, было, вообразил себе кошмарное зрелище, но оказалось, что это всего лишь лингам — прелюдия к главной работе. Потрудившись несколько дней, он вырезал из дерева Пхурбу — инструмент для совершения ритуала — здоровенный трёхгранный гвоздь, вернее сказать — стилет с жуткой оскаленной башкой вместо ручки. Эту башку он обозвал Ваджрой. В её задачу и входило хорошенько пугануть демонов. В общем, дело принимало серьёзный оборот. Я воспользовался одним из прихожан и рассказал обо всём своему другу. Тот, поначалу, вознамерился принять мученическую смерть, но, поостыв, решил, с этим повременить.

— Погоди, но ты же мог поступить с Наропой так же, как вчера с тем стражником.

— Хотел было, но оказалось, что в нём отдыхает один из наших, да ещё с экваториального пояса. Какой-то тип из самого высокого начальства изволил оттягиваться. С таким не поспоришь. А вокруг, как всегда, толпа дознавателей крутится. В общем, пришлось отвалить и сделать вид, что я тут вообще мимоходом. Но насолить им всем ужасно хотелось. Уговорил моего монаха податься в отшельники. В день совершения ритуала он уже ворочал камни и долбил песчаник, сооружая ту самую хижину. Жаждавшие крови добровольцы бросились ловить беглеца, но поднявшись повыше в горы, остолбенели от суеверного ужаса: с высоты было видно, что священные посевы обрели очертания, так рьяно поносимого Наропой гьюнг-друнга.

— Наверняка твоих рук дело?

— Ну да. Ночью я немного прополол Наропину поляну и ему пришлось в срочном порядке приводить своё учение в соответствие с новыми обстоятельствами.

— И гьюнг-друнг обрёл место в его религии…

— Равно как и мой друг. Но он почёл за благо не возвращаться. Мало-ли что может случиться. Пхурбу-то свою Наропа не выбросил. Она и теперь у них в почёте, можешь полюбоваться.

— И что…

— Нет, нет. Теперь уже никого не протыкают. Просто пугают всякую нечисть.

— Послушай, неужели тот твой начальник не догадался?

— Ха! Даже идиот бы догадался! Но оценил. Для него это ведь была всего лишь игра. И он сам, с первого дня зная, о моём присутствии, тоже пытался меня одурачить — прежде чем приступить к изготовлению пхурбы, заставил Наропу изваять тот лингам.

Долина, выглядевшая с высоты пустынной, оказалась оживлённой транспортной артерией. Группы паломников, купеческие караваны, отряды пеших и конных воинов, крестьяне и ещё бог знает какой люд. Вся эта, периодически встречавшаяся по дороге публика, двигалась в обоих направлениях и с различными скоростями, но к закату дня все они, таинственным образом, ухитрялись собраться именно в том постоялом дворе, к которому спешил Раудаль, в результате чего ему кое-как удавалось раздобыть немного пищи, а иногда и место для ночлега под навесом. О том, чтобы получить лошадь, или, хотя бы, осла не могло быть и речи. А асулянин торопил и Раудаль, не жалея сил, шёл вперёд, переходя, там где позволяла тропа, на бег. Около полудня он падал на землю и немедленно засыпал, но провожатый не позволял ему расслабиться более чем на полчаса. Наскоро пожевав то, чем удавалось разжиться накануне, Занкудо прикладывался к фляжке с водой и гонка продолжалась.

— Загонишь ты меня, — возопил он по прошествии недели. — Помог бы, что-ли, лошадёнкой обзавестись!

— Давно уж этим озабочен, ищу, но пока ничего не получается. Не конокрадством же нам заниматься.

Шишел Мышел и впрямь постоянно отлучался, но Раудаль полагал, что тот, как обычно, оценивает расстояние до ближайшей стоянки, чтобы задать ему темп движения. Вернувшись после очередной отлучки, асулянин пояснил:

— Наша единственная надежда — это разбойники. Лошадь можно отобрать только у них, и это не будет считаться преступлением. К сожалению, разбойников в этих краях не так много.

— Вот беда-то. Так может это и к лучшему, что на меня никто не нападает? Мало-ли что…

— На тебя никто и не позарится. Что взять с какого-то нищего бродяги? Я за купцами приглядываю.

На следующий день асулянин исчез с рассветом и не появился даже к обычному полуденному привалу. Вернулся он ближе к вечеру и неожиданно заявил:

— Сворачивай с дороги и иди за мной! Занкудо повиновался и с полчаса карабкался вверх по унылому каменистому склону. Когда дорога скрылась из глаз, провожатый остановился.

— Ночуй здесь, — указал он на относительно ровную, скрытую от дороги камнями, площадку. — Утром спустишься вон в тот распадок и там увидишь тропу, которая обходит селение стороной и выводит на наш тракт.

— Может, всё же объяснишь, что всё это значит?

— Пока могу только сказать, что у нас появилась надежда успеть до закрытия портала.

— Нашёл бандитов?

— Не забалтывай удачу. Отдыхай.

— Хорошенький отдых! Тут даже нечем костёр разжечь.

— Вот и отлично. Так безопасней.

Наутро Раудаль в одиночестве шёл по тропе и вдруг заметил далеко впереди, скачущую ему навстречу лошадь. В первый момент он не поверил своим глазам — седока не было! «Неужели!?» Он замер на месте как зачарованный, но лишь на пару мгновений — в голове бешенно завертелись идеи: «А что если Шишел здесь не при чём? Как мне её тогда остановить? Может подманить хлебом?» Не очень надеясь на успех, он всё же рванул с плеча торбу с пожитками. Но лошадь перешла на шаг, неторопливо приблизилась и встала. Это был гнедой жеребец под седлом. Раудаль подошёл и погладил его по шее, потом вспомнил-таки про хлеб, развязал торбу и протянул животному всё, чем владел.

— Как ты с ним управился? — спросил он, устраиваясь в седле.

— Тьфу! Вспоминать противно. Уподобился маргиналам. Эти зоофилы никаким зверьём не брезгуют.

— Ну, тогда поведай, как ты управился с грабителями.

— Так там и не пришлось особо управляться. Просто попугал немного. Владелец лошадки, шпионя в караван-сарае, припозднился, поспешил к ужину и вылетел из седла, когда конь внезапно встал как изваяние. А когда мы с животным, налегке, прискакали к бивуаку началось самое интересное — конь встал над костром и справил нужду точно в котелок с похлёбкой. Братва просто окаменела с разинутыми ртами, но мы их быстро реанимировали. Кого копытами, а кого и зубами. Суеверный народец, решили, что в лошадку вселился демон. Может даже не один. Они засаду готовили. Собирались нынче утром атаковать караван. Ты, кстати, лошадку не гони — набегалась она за ночь, но всё же постарайся этот самый караван не прозевать. Иди с ним, чтобы слиться с толпой.

И вот наступил день, когда, после долгого подъёма на перевал, перед Раудалем открылась сказочная картина — бескрайняя, тающая в голубоватой дымке даль, купалась в золоте трав и деревьев. Река в долине блестела под солнцем, склоны гор были богато убраны хвойными лесами, а вершины венчали белоснежные шапки. Шишел Мышел терпеливо дожидался, когда глаза его спутника в полной мере отдохнут от унылых ладакских пейзажей.

— Это вот и есть Кашмир, — сказал он.

— Так мы уже пришли?

— Почти. Но надо поспешить. Времени у нас очень немного. Отсюда, даже верхом, несколько часов пути, но там, внизу лошадь придётся оставить и дальше идти пешком.

В ущелье быстро темнело, но причудливая скала всё ещё была видна во всех подробностях и глаз каменного чудовища зорко следил за, притаившимся внизу, среди камней, одиноким живым комочком. «Я для него как тот суслик, — усмехнулся Раудаль, — а мне, может скоро, придётся туда карабкаться. Надеюсь, что оно не плотоядное». Он мысленно подбадривал себя, стараясь подавить нараставшую тревогу, но без особого успеха. Что-то явно не складывалось в планах Асулянина. Темнота, между тем, гася все краски, ползла вверх по ущелью. Скоро и скала превратилась в серый силуэт. Небо на Западе окрасилось мягким зеленоватым светом и там, над горной грядой, повисла первая ранняя планета. «А ветер-то стих, — спохватился Занкудо. — Я и не заметил, когда он исчез». В тот же момент глаз чудовища вспыхнул жёлтым светом. Свет становился всё ярче и ярче. Спустя несколько секунд из глаза выкатилась золотая слеза и плавно поплыла вниз по склону прямо к ногам Раудаля Занкудо.

— Я всё узнал, — выпалил Шишел Мышел. — Существует проход на твою Маноплу, но не прямо из этой пещеры, а через Керн. Вроде бы это рядом, но он тоже пульсирующий, так что вряд-ли ты сможешь им воспользоваться.

— Ты что, только за этим…

— Нет, конечно. Массу дел успел провернуть. Шевелись, давай! Тебя уже ждут.

— Прямо сейчас, в такую темень?

— Может растолкуешь, почему лезть в пещеру следует именно днём?

— У меня плащ давно разряжен. Ну, и я думаю, что мы скоро вернёмся.

— Уж тебе-то насчёт этого можно не беспокоиться.

От этой фразы ноги Раудаля словно вросли в землю и остатки былой решимости окончательно развеялись. Слова каннибализм и вивисекция моментально овладели его сознанием, не допуская никакой, более оригинальной, идеи. Асулянин, вроде бы, безучастно дождавшись окончания эмоционального шквала, сказал:

— Идём, фантазёр, по пути объясню.

Идти был довольно легко. Только на первых сотнях метров туннель местами сужался и приходилось пробираться ползком, а дальше он расширился настолько, что свет, исходивший от асулянина уже не достигал свода и противоположной стены. Последнее обстоятельство вселяло тревогу — иногда Раудалю казалось, что проводник ведёт его по узкой тропе, проложенной над бездонной пропастью. В какой-то момент он не выдержал и спросил об этом асулянина. Тот, не говоря ни слова, отлетел в сторону и осветил туннель слева от Занкудо — ничего особенного, такие же отполированные подземными водами камни, как и под ним. Облегчённо вздохнув, он двинулся дальше.

— Кернский народец, — заговорил, спустя некоторое время, Шишел Мышел, — обращается со временем по одному ему понятным правилам. Поэтому время у них, вроде как, обладает свойствами резины. Они могут его вытягивать или сокращать. Так что будь готов к сюрпризам. Скоро мы подойдём к подземной реке и там расстанемся. Я вернусь к своему Вильгельму и мы с ним отправимся на Запад. Там лежит другая страна, зовётся Францией, а город, в котором мы хотим побывать, называется Париж. Давай договоримся встретиться там. Так вот. Может случиться так, что ты окажешься в Париже раньше, чем мы туда доберёмся. Имей это в виду и дождись меня.

— Судя по твоему рассказу, всё может получиться и наоборот?

— Скорее всего. Но я-то тебя непременно дождусь.

— А может получиться так, что к моменту моего возвращения время нашего знакомства ещё не наступило? Я и знать не буду, что должен кого-то там ждать.

— Это исключено. Память всегда сохраняется. Кроме того, они наверняка учтут факт нашего знакомства. Я для них что-то вроде твоего поручителя. В общем, не переживай, лет через пять — шесть встретимся.

— Лет через пять — шесть!?

— Для тебя это будет один день. Время, кстати, уже замедлилось — мы идём по их вотчине. Слышишь шум реки?

Асулянин остановился на краю обрыва. Воды видно не было, только мощный шум где-то в глубине говорил о том, что там, внизу протекает полноводный поток. Прощание было кратким, чтобы не сказать — поспешным. Шишел Мышел велел ему идти вдоль берега вверх по течению, нащупывая край обрыва заранее приготовленной палкой — как это делают слепые. По его словам вскоре должен показаться выход из пещеры, где и состоится встреча с аборигенами. «Долгие проводы — лишние слёзы», — с грустью подумал Раудаль. Асулянин отреагировал мгновенно:

— Твоя правда. Иди.

И Раудаль шагнул в темноту, но, сделав пару шагов, вдруг спохватился: Париж — это же не какая-то харчевня, или постоялый двор, где просто невозможно разминуться. Он остановился и обернулся. Позади него уже была кромешная темнота.

Глава третья. 
Керн

«Одна, две, три», — шаги он всегда считал парами, так было легче потом перевести пройденное расстояние в метры. В школе, на уроках топографии, этому обучили. Запомнил и привык, так как пользовался этим регулярно, зачастую без всякой надобности, отчего прослыл ребёнком дотошным, чтобы не сказать занудным. А теперь того требовала элементарная предусмотрительность — мало-ли что может случиться. Вдруг придётся возвращаться ни с чем. Досчитав до полутора сотен, он вдруг обнаружил, что идёт по ровному полу. Справа, по-прежнему, слышался шум потока, но палка уже не постукивала о край обрыва, а плавно скользила по кромке. Он остановился и пошарил палкой вокруг — несомненно, это пол из каменных плит, вот и стыки ощущаются. Открытие обнадёжило. Продолжая считать, он двинулся вперёд и на четвёртой сотне заметил впереди бледный свет, а затем, откуда-то слева, выплыла яркая белая точка, пока ещё далёкого, выхода.

Был светлый день, но солнца видно не было. Небо было ровным и гладким, словно белый стеклянный купол, опрокинутый на унылую, покрытую жухлым бурьяном, равнину. И только за спиной Раудаля в купол вонзалась почти отвесная скала с зияющим ртом пещеры, из которой он, минуту назад, вышел. Вода перед входом бурлила и, с шумом, исчезала в темноте туннеля. «Что-то не видно ожидающих», — подумал Раудаль и пошёл вперёд, вдоль потока. Прошлёпав по плитам сотни четыре шагов, он очутился у истока реки: вода исторгалась из земных недр в огромный, круглый, окаймленный камнем, водоём. Напор потока был настолько силён, что бил через край и широко разливался по каменным плитам, а над поверхностью водоёма колыхалась гладкая, прозрачная полусфера. Зрелище завораживало. Раудаль, ступая по щиколотку в воде, подошёл к самой кромке, заглянул вглубь странного колодца и ощутил страх, и даже лёгкую дурноту от вида, стремительно несущейся на него, чёрной бездны. Он тотчас отпрянул назад — на миг показалось, что из глубины к нему, извиваясь, тянутся то ли змеи, то ли чёрные щупальца. За спиной послышалось тихое, ритмичное посвистывание. Он резко повернулся и едва не рухнул в воду. В бурьяне возникли три фигурки — странные человечки, ростом ему по грудь, седобородые, мордочки смуглые, морщинистые, все трое в зелёных линялых и, явно давно не стираных, халатах. На поясах болтаются какие-то блестящие безделушки, а на голове у каждого накручена, неимоверных размеров, чалма из-под которой торчат седоватые патлы. Пока Раудаль разглядывал хозяев, те продолжали дружно посвистывать и потряхивать, в такт свисту, головами. «Потешаются надо мной, — догадался он, — а чего смешного? Подумаешь, поскользнулся от неожиданности. У самих-то, кочаны, того и гляди, отвалятся — шейки-то какие тонюсенькие, как у птенцов». Свист мгновенно прекратился и один из старичков, «поплыл» к нему. Он, именно не шёл, а скользил над поверхностью не пригибая траву и не оставляя за собой следа. Встав в шаге от Раудаля, он запрокинул голову и воззрился на него, растянув рот в добродушнейшей и абсолютно беззубой улыбке. Занкудо первый нарушил затянувшуюся паузу:

— я Раудаль Занкудо с Маноплы, — представился он.

— Йаащяудальсянюдасьмаёпля, — негромко прошелестел старичок, продолжая всё так же широко улыбаться. Вновь повисла неловкая пауза.

«Ну конечно, где уж без зубов такое выговорить», — подумал Раудаль, и сочувственно вздохнул: мол, старость — не радость. И вдруг в голове словно щёлкнул выключатель, отчётливо высветив весьма здравую, но не его мысль:

— редкостного болвана привёл этот асулянин. Говорил, что учёный, а в голове ни одной внятной мысли. Лопочет что-то невразумительное. Может быть опять философ? Тогда на кой он нам сдался?

Занкудо моментально подавил вскипавшую злость на самого себя, сосредоточился и сформулировал более-менее ясное ментальное послание:

— сфера моих исследований — преобразование энергии планетарных магнитных полей в электрическую. Кроме того я занимаюсь изучением параллельных миров…

— С целью расхищения их энергетических ресурсов, — закончил его мысль улыбчивый старикашка: — Так сразу бы и сказал — коротко и ясно.

Двое других уже стояли рядом и тоже приветливо улыбались. Раудаль проигнорировал эту колкость:

— мне, также, очень интересно познакомиться с вашей планетой…

— Если с той же идеей, — встрял в разговор второй, — то даже не мечтай!

— Вы абсолютно не правы, — перешёл в наступление Раудаль. — Цель моей работы — сохранение целостности магнитной сферы, то есть установление допустимых пределов наших вмешательств. Оценив скудость своих познаний, я покинул планету и уже почти пять лет путешествую, собирая дополнительную…

— Что такое пять лет? — перебил его один из старичков.

— Это пять циклов обращения нашей планеты вокруг солнца.

— Имеешь в виду звезду?

— Да, центр планетарной системы.

— Сколько циклов осталось в твоём теле?

— Точно сказать невозможно. Примерно тридцать пять — сорок. Может немного больше. Если повезёт.

— И ты решил сначала найти того, кто повезёт?

— Я решил найти способ прожить как можно дольше и, при этом, не потерять разум и способность работать. А кто повезёт, или как повезёт — это можете решить только вы. Так, по крайней мере, мне сказал Шишел Мышел.

— Ты так зовёшь асулянина?

— Да.

Старички исчезли так же внезапно, как и появились. Только что стояли перед ним, тихо посвистывая и не переставая ухмыляться, и вдруг пропали, словно растворились в воздухе. Раудаль огляделся: «Что-то не похоже на радушный приём. Странный народец».

Жёлто-серая равнина показалась ему теперь ещё более тусклой и, если бы не бурлящий за его спиной поток, совершенно безжизненной.

«Прогуляюсь, раз уж я здесь, — решил он. — Может, хотя бы, увижу что-нибудь интересное». Он двинулся наугад прямиком от источника, но, пройдя около километра, ничего нового, кроме всё той же безжизненной степи, не встретил. Унылый пейзаж, застывший в тёплом, вязком безветрии, как скучное чтиво, навевал дремоту. Раудаль вспомнил, что вошёл в пещеру поздним вечером и теперь, там у входа, уже должна быть глубокая ночь. К тому же он основательно проголодался» Привал», — скомандовал он себе. Скинул с плеча вещевой мешок, порылся в пожитках и, перекусив, растянулся на траве, положив рюкзак под голову.

Занкудо абсолютно не удивился, когда возникшая на горизонте фигурка стремительно выросла до размеров взрослого человека и остановилась перед ним в образе Остра Щедрого. Король, как будто, не изменился за эти пять лет, даже одет был по-домашнему — как тогда, в день их ссоры.

— Валяешься, — с лёгкой иронией произнёс он, усаживаясь рядом, — а дела стоят.

— Ты как здесь оказался? Тоже отправился за бессмертием?

— Оказался так же, как и ты. Я тогда был не прав, прости меня за тот скандал. А бессмертие — ну его к чёрту, есть что-то важнее, сильнее бессмертия.

— Например, что?

— Придёт время, поймёшь. Не хочу ни объяснять, ни спорить.

— Я тоже тогда погорячился. Ну, что было — то было. Слышал, ты женился? И дети уже есть?

— Да, двое. Мина долго меня обхаживала, хоть с виду и дура, а своего добилась — стала королевой. Но это не важно. Главное — что я счастлив. Дети, отчасти, заполнили нишу, оставленную тобой. Кстати, ты тоже стал родителем, приблизительно через полгода как нас покинул. Шустрый сынишка у тебя подрастает.

— Неужели Чинча? — Раудаля как кипятком ошпарило. Жена советника по культуре — Чинча Аранья была последней его любовницей перед отбытием с Маноплы.

— Она, разумеется. Все прекрасно понимали, что старикан Аранья даже приличный звук произвести уже не способен. И он это понимал не хуже других, но мальчонку принял как родного, души в нём не чает. Назвал в честь меня — Хэнером. С юности слыл жополизом.

— А Чинча…

— Ну что Чинча. Конечно, вспоминала тебя добрым, нецензурным словом. Да вот она, — Остр мотнул головой куда-то за спину Раудаля, — сама себя процитирует. Со мной увязалась.

Раудаль запрокинул голову. Позади него стояла женщина, но это была не Чинча. Он сразу узнал её — та самая, навсегда зацепившая его воображение, длинноногая красавица с первой планеты. Последний раз она была в таком же коротком голубом платье. Но теперь Раудаль разглядывал её в ином ракурсе — полулёжа у её ног, от чего казалось, что последние удлиннились до фантастических пределов, и постепенно исчезали в, волнующем воображение, голубом сумраке. Зрелище его заворожило, как и в то утро на террасе.

— Ты просила меня больше не приходить, — промямлил он, приходя в себя.

— А ты и послушался. Убежал. Дурень, — голос прозвучал где-то далеко в вышине, не громкий, чистый, как пение иволги, родив в груди Раудаля такую волну грусти, что на глазах появились слёзы. И он понял, что это было прощание.

— Не уходи! — сказал он.

— Я бы рада. Но плен… сети… — голос словно уплывал, рвался как нить, но она всё ещё оставалась здесь, пытаясь вырваться из невидимых пут. — Чёртова сеть!.. Наконец ей удалось высвободить правую руку и, приставив указательный палец к груди, она резко провела им от ворота до подола — как бритвой полоснула. Платье распахнулось, на миг в голубой ткани мелькнуло обнажённое тело и всё исчезло.

«Это сон. — сказал он себе и, не без усилия, открыл глаза. Над головой — всё тот же безжизненный белый купол, ровный, тёплый свет струится, словно сквозь молочное стекло, щедро и бессмысленно одаривая столь же безжизненный бурьян. В тишине слышно биение собственного сердца: — Мир безвременья, — сказал Раудаль вслух. — то, о чём и предупреждал меня Шишел. Похоже на то, что оно совсем не движется, будто кто-то остановил маятник часов. А может оно вообще идёт вспять?»

Не найдя ответа, он задумался о, посетившем его, видении. Некоторое время всесторонне обмозговывал его и, будучи человеком рациональным, резюмировал увиденное кратко и ёмко:

«Пора по бабам. — поднялся на ноги, осмотрелся и выразился более конкретно: Домой пора. К чёрту эту затею!»

Однако ноги понесли его не прямиком к пещере, но, почему-то, понемногу начали загребать влево от первоначального курса. «В конце концов, — рассуждал Раудаль, — глупо уходить, не разобравшись во всём более основательно. Да и со старикашками надо бы объясниться. Если получится. Прогуляюсь вокруг горы. Прекрасный, кстати, ориентир, чтобы не заблудиться».

Считая, по давней привычке, шаги, он бодро шагал вперёд, по-прежнему не находя ничего, достойного внимания, и только на третьей тысяче обнаружил, что непроизвольно ускоряет шаг, чтобы согреться. «Что-то непонятное в воздухе, — отметил он. — Да и не только в воздухе». Сапоги потемнели от влаги, а трава стала серой и полегла. Он наклонился и потрогал её — мокрая, хоть отжимай. Раудаль двинулся дальше, уже не считая шаги, почти бегом, словно стараясь убежать от холода, но вскоре воздух стал ледяным, а на траве появился иней. Ещё сотни три шагов и он затопал по снегу. «Стоп! — скомандовал себе Раудаль. — Кажется пора возвращаться. Таким климатом я ещё успею насладиться в Ксантене, если, конечно, сподоблюсь туда вернуться».

И тут он обнаружил две странности: во-первых — на снегу, позади него, не было следов. А во-вторых — в горе, по-прежнему, был отчётливо виден вход в пещеру. Да и очертания скалы не изменились, словно он и не уходил с первоначального места. Раудаль приподнял правую ногу — на снегу отпечатался отчётливый след. Сделал шаг вперёд — след тотчас пропал. Тогда он шагнул назад — след впереди тоже исчез. Проделав несколько подобных телодвижений обеими ногами, Занкудо в сердцах плюнул в сторону горы: «Чёртовы стариканы! Поди животы со смеху надорвали, наблюдая мои грациозные па. Однако, настала пора во всём разобраться. Для чего я, собственно говоря, и затеял эту прогулку. Вот только найти бы местечко потеплее. Пожалуй, вернусь в пещеру, раз уж она так гостеприимно развернулась… — он осёкся. — Какой же я идиот! Редкостный идиот! Просто уникальный! Не гора повернулась — мозги мои повернулись! Я нахожусь в сиюминутном коридоре. Предположим, что слева от меня будущее, а справа — прошлое. И, коль скоро, я пришёл из осени в зиму — дальше должна наступить весна, а за ней и лето. Остаётся выяснить — что же происходит в самом коридоре, но, для начала, неплохо было бы сменить климат».

Он повернул обратно, решив проверить — пойдёт ли время вспять? Так оно и случилось. Опять захлюпал под ногами полёгший бурьян, потом он высох и распрямился, а вскоре и зеленеть начал. Раудаль, поглядывая время от времени на гору, проворно двигал время назад. «Вот интересно, — размышлял он, — а что происходит со мной? Не молодею ли? — пощупал, отросшую за время путешествия бородку, — как будто не изменилась и шевелюра вроде прежняя, но пора, пора бы постричься, да и вымыть не мешало бы — что-то голова очень уж чешется. С чего бы? Однако, не только голова»… Раудаль вдруг ощутил острую потребность почесать в паху и подмышками, и, как живой, в памяти возник образ вконец завшивленного Вильгельма и их вечерний визит к Бухмахеру. «Неужто и мне свезло?» — Занкудо присел на корточки и исследовал, уже вполне зелёную и густую, растительность. Гениальная гипотеза блестяще подтвердилась — подножная флора была обильно населена фауной. Основная масса жильцов, очевидно, и была причиной его страданий — мелкие, размером с обычную земную блоху, прыгучие зелёные твари восприняли, раздвинувшую стебли, руку как приглашение переселиться в рукав. Раудаль отдёрнул руку и попытался стряхнуть гостей, но самые проворные уже зудели на уровне локтя. «Чёрт! Осталось только подцепить чуму, или тиф, хотя, похоже, эти твари только ползают, но не кусают. Пока не кусают»… Не раздумывая, он побежал вперёд и, не успев даже запыхаться от стремительного броска, обнаружил, что педикулёз побеждён. Насекомые исчезли, а равнина преобразилась в зелёный океан, по изумрудным волнам которого плыли яркие, многоцветные острова цветов. Занкудо не был ни поэтом, ни романтиком, но эта неманоплянская красота заставила его остановиться и забыть на время не только о докучливых насекомых, но и о том, зачем он вообще явился на планету Керн. «Это раннее лето. Или поздняя весна. — констатировал он, наконец, вдоволь насмотревшись и надышавшись свежим, полным сказочных ароматов воздухом: — Может хватит впечатлений на сегодня? А почему сегодня?»

Часы у него спёрли года три назад в одном из миров. Да и надобности в них особой не было. До сих пор. Теперь были бы кстати. Представление о времени полностью размылось, потерялось в этом странном сне, в этих перебежках из прошлого в будущее и обратно, в этом безжизненном светлом небе без солнца. Достоверно ясным было одно — здесь вечный день. И Раудаль, наконец-то, задал себе вопрос:

— А где же ночь?

— Ночь там, в пещере, — возник в голове, одновременно с посвистыванием за его спиной, ответ.

Занкудо резко обернулся.

Этот дед не отличался от трёх предыдущих только ростом. Да и на полноценного, старца он, пожалуй, не тянул — аккуратно подстриженная бородка серебрилась благородной проседью, такие же элегантные, в меру длинные, волосок к волоску, усы, и над этой, добросовестно ухоженной, растительностью — прямой, словно точёный мастером нос и ясные, лучащиеся доброжелательностью серые глаза. Одним словом, для тех, кому мелкий рост не помеха — красавец-мужчина. На голове не бесформенное воронье гнездо, а белоснежный тюрбан с серебряной заколкой над левым ухом. И халат на визитёре был столь же девственно белым, тщательно подогнанным по фигуре, только запахнут, почему-то, по-женски, на левую сторону.

— Зови меня Крест, — тихо прошелестел пришелец, — это не моё имя, но мне нравится. Я эхекутор — так моя должность именуется по-землянски. Я исполню то, что ты задумал. Ты уже познакомился с нашей планетой?

Шелест смолк, а рот эхекутора неожиданно широко растянулся, изобразив странное подобие улыбки. Два ряда острых белых зубов выглядели отнюдь не приветливо. Раудаль поспешил изгнать непрошенную мысль об охотничьем капкане и тоже выдал улыбку:

— Да… То есть, отчасти.

— И какая отчасть осталась непознанной?

— Одна, на этот момент. Что там? — Он махнул рукой в сторону, противолежащую горе.

— Даже философы умнее, — промелькнула в голове мысль.

Крест сцепил ручки на животе, закрыл глаза и несколько секунд изображал изваяние, видимо вбирая в себя всё, доступное на Керне, терпение и спокойствие.

— Это очень просто, — прошелестел он, наконец, — если в пещере вся тьма…

— То там весь свет? Ничего и никого кроме света?

— Правильно понимаешь.

— То есть, если я…

— Сам же сказал: НИЧЕГО И НИКОГО! Свет поглощает всё.

— А тьма разве не поглощает?

— Только философов. Однажды забрела к нам парочка типов. Тоже, кстати, с Земли и тоже называли себя учёными, схоластами. Жуткие были зануды, уверяли, что в буквоедстве равных им нет. Я сразу понял, что спорить с такими бесполезно: «Считаете, что тьма всё поглощает? Ну и валите к свету». Ушли.

— Можно сказать, что они оказались правы.

— Можно. Но, всё-таки, причина не во тьме, а в их боязни тьмы.

— Это если по-буквоедски… И всё же любопытно было бы взглянуть…

— На то место, где опасность переходит в катастрофу? Ну что же, дерзни. Может удостоишься чести стать первым вернувшимся.

— Ты сказал, что исполнишь то, что…

— Придуряться будешь там, где не умеют читать твои мысли. Хочешь рискнуть своей башкой — ступай один. Тут я тебе не помощник.

— А если после того, как…

— То только после того, как ты решишься прекратить своё бессмертное прозябание.

«И этот туда же, — подумал, силясь подавить вскипавшее возмущение, Раудаль: — Совсем как Шишел: Кара! Проклятие! Прозябание! Нашли чем пугать. Да у меня дел впереди — на целую вечность!» Крест вновь изобразил охотничий капкан и издал негромкий булькающий звук, что, очевидно, было эквивалентом добродушного смеха. Он даже расцепил ручки и смахнул, выступившую на глазах влагу.

— Так думают, — произнёс он, — абсолютно все. Тысячи живых существ посетили нас, обрели вожделенное и однажды вернулись, моля об избавлении. Тех, кто пока не вернулся, не больше десятка. Это тебе о чём-нибудь говорит?

— А вы? Сам-то ты, наверняка, тоже бессмертный. Что-то не заметно, чтобы тебя это тяготило.

— У нас безвременье. Один бесконечный день. Он же — и утро, и вечер, и полночь, и вчера, и завтра, и год назад. Или вперёд. Все эти понятия нам известны только благодаря общению с вами, с пришельцами. Как, впрочем, и многие другие знания.

— Значит, и я могу быть чем-то вам полезен?

— Несомненно, иначе тебя бы не пригласили. Но плату вперёд мы не требуем. А теперь возвращайся к источнику.

— Погоди. Ещё один вопрос. Как это происходит?

— Если имеешь в виду обретение бессмертия, то ритуал весьма прост — омовение в источнике.

— В том, — Раудаль кивнул головой в сторону скалы, — где змеи?

— Иного у нас нет. И это не змеи — водоросли.

Крест отступил на шаг и исчез. Занкудо последовал было за ним, но эхекутора и след простыл. Отпустив по этому поводу пару словечек из маноплянского портового фольклора, Раудаль двинулся сквозь зелёное марево к скале.

Осторожность в еде и питье — наверное, одна из первейших заповедей любого разумного путешественника. Раудаль Занкудо был, в этом аспекте, одним из самых, если не первым. «Ты лучше голодай, чем что попало есть»… — одна из мудростей, внушённых ему с детства. Вот и теперь, решив пополнить запас питьевой воды, он откупорил флягу, бросил в неё таблетку дезинфектанта, и осторожно вступил на мокрые каменные плиты. Достигнув берега, наклонился, наполнил флягу и получил крепкий удар в зад. От неожиданности он едва не захлебнулся ледяной водой, но, моментально вынырнув, осмотрелся и обнаружил, что у самой кромки стоит Крест. Ручки, как обычно, сцеплены на пузе, на лице — добродушный оскал.

— Ничего не бойся, — донеслось до сознания Раудаля, — так надо.

— Чёртов кернянин! — выругался Раудаль. — Подлец!

Он отчаянно работал руками и ногами, но берег не приближался, поток стремительно уносил его к чёрной пасти пещеры и, когда ему, наконец, удалось достичь берега, было уже слишком поздно — гладко отполированные камни возвышались над водой на добрый метр, а может и выше. Занкудо был атлетически сложен и неплохо плавал, но подпрыгнуть на такую высоту не имея опоры для ног, да в намокшей одежде, да с рюкзаком за плечами — задача практически невыполнимая. Сделав несколько бесплодных попыток он вновь обрёл способность мыслить трезво и быстро: «Через полминуты я окажусь в темноте. Шагов на пятьсот туннель облицован плитами, а дальше — обычные камни. Может быть удастся зацепиться и вылезти на берег. Потом отыщу выход и… А вдруг это не обман, а тот самый ритуал омовения? Он же сказал, что не надо ничего бояться. Ничего себе ритуальчик, с поджопничком! Мог бы и объяснить всё, по-человечески». Рассуждая таким образом, Занкудо энергично грёб к противоположному берегу, по которому он явился в этот странный мир. Просто на всякий случай. Мало ли чем обернётся вся эта история.

Теперь он не боролся с течением и оказался у берега гораздо быстрее, как раз перед входом в пещеру. К счастью Раудаль загодя спрятал плащ в, изрядно похудевший за время путешествия, вещевой мешок. Теперь, вздувшись пузырём, он помогал держаться на плаву. Да и куртка с брюками неважно впитывали влагу. Правая рука заскользила по каменным плитам: «Пригнаны идеально, — отметил про себя Занкудо, — не зацепиться». Оглянулся на быстро сужающийся вход в туннель. Вот он превратился в светлое пятнышко, поплыл в сторону и пропал. Через несколько секунд рука больно ударилась о скальный выступ — пора ловить удачу. «Трудно ловить чёрную кошку в тёмной комнате. Особенно если её там нет». Тонкое наблюдение китайского философа прекрасно подошло бы к этому эпизоду из жизни Раудаля Занкудо. Несколько раз, уцепившись за трещину в скале, ему удавалось остановиться, но, пошарив свободной рукой по камню, он не находил ни единого выступа. Ноги также скользили по камню, не находя опоры. Жгучая боль в ладонях, окоченевших от холода пальцах и сотня-другая бесплодных попыток вскарабкаться на отвесный берег — таковым был результат «ловли» к моменту, когда ему показалось, что впереди мелькнул слабый свет. На долю секунды Раудаль оторвал руку от каменного ложа, а когда вновь протянул её к невидимому берегу, то не обнаружил его. В первый момент это его не обескуражило. Сделав несколько энергичных гребков вправо, он даже опасался, что протаранит гранит головой, но берег не появился, а хуже всего было то, что Раудаль полностью потерял ориентировку: шум потока внезапно ослаб и теперь, как будто, равномерно исходил со всех сторон. Понять — движется он, или стоит на месте, было невозможно. Раудалю вдруг почудилось, что он лежит под сенью деревьев и слушает шум ночного ветра в листве — благодатное время юности, когда, в разгар летнего зноя, он устраивался на ночлег в саду. «Кстати, и озноб исчез, — как-то равнодушно отметил он, — определённо, вода стала более тёплой и… — он ударил по воде рукой: — Что это? Я её вижу!» Раудаль резко обернулся и, от неожиданности, хлебнул изрядную порцию — позади него, в сумеречном свете, прямо из воды вздымалась гигантская крепостная стена, увенчанная силуэтами трёх башен. Событие казалось невероятным: это место он знал с детства — Альфахор, древняя крепость, а ныне — летняя королевская резиденция: «Я на Манопле! В лагуне Агуантадеро! Ура! — он уже изо всех сил грёб к берегу. — Ну конечно, Шишел же говорил, что в этой пещере много входов и выходов». — На секунду он остановился, чтобы избавиться хотя бы от ненужного уже рюкзака и с ужасом обнаружил, что дворец уменьшился, по меньшей мере, вдвое, уплыл куда-то в сторону, а свет быстро тускнеет. В то же мгновение за спиной раздался странный вибрирующий рёв, словно какой-то великан с шумом пил воду. Едва Раудаль подумал об этом, как почувствовал, что его несёт по кругу. Он, было, нырнул и сделал рывок в сторону, но вырваться из чудовищной карусели было уже невозможно. Занкудо понимал, что ждёт его в самом центре водоворота — последний глубокий вдох, если повезёт: «Продлит агонию? Эту мысль к чёрту! — он принялся быстро и глубоко, насколько позволяла липнущая к груди одежда, дышать. — Просто так не сдамся!»

Через несколько секунд Занкудо почувствовал, что падает в бездну. Поначалу вода вокруг бурлила, как в кипящем котле, а затем кипение прекратилось и Раудалю почудилось, будто тонкие, холодные щупальца вползли в уши и до боли сдавили барабанные перепонки. В ушах возник звон, он ширился, охватывая всю голову, а щупальца ползли дальше и уже проникли в спинной мозг, и тот тоже зазвенел тонко, подобно перетянутой струне. «Лопнет, — промелькнула мысль, — ещё немного и лопнет». Вдруг Раудаля швырнуло через голову и он почувствовал, что вода вокруг вновь бурлит, однако шума не слышно, хотя звон прекратился, а с ним ушла и боль. Глубоко вдохнул, открыл глаза. Вокруг по-прежнему кромешная темень, но в душе радость, чтобы не сказать — ликование: «Ничего, — подумал он, — отделался потерей слуха. Рано сдаваться, надо плыть! Не важно — в какую сторону. Берег должен быть где-то поблизости. Не может быть, чтобы меня вынесло в открытое море или озеро. Здесь всё ещё воздух подземелья».

Он поплыл наугад и вскоре вновь заметил бледное свечение. Перестал грести и обнаружил, что река несёт его именно в ту сторону. Светлое пятно медленно росло, становилось ярче, но Раудаль не спешил грести: что-то настораживало. Понаблюдав некоторое время, он понял, что это не выход из пещеры, а вход неведомо куда: знакомый по маноплянской жизни, клубящийся над водой, свет говорил о том, что день сюрпризов отнюдь не закончен — река течёт прямиком в портал.

К этому моменту Раудаль уже настолько отупел от обилия пережитых за день приключений, что отнёсся к своему открытию довольно спокойно. Отметил только, что цвет тумана какой-то необычный для телепорта. У них на Манопле так выглядел обычный водяной пар. Тот, правда, не светился.

Несколько минут река несла его в светлом, насыщенным запахом озона, безмолвии и Раудаль даже успел осмотреть свои руки — ободраны основательно, особенно правая, но почти не кровят: «Сосуды спазмировались от холода, — пояснил он сам себе, — потом обработаю и перевяжу, или»… Экскурс в практическую травматологию прервало, неожиданное падение. Занкудо полетел вниз и больно ударился задом о дно. «Чёрт! Далась им моя задница! Что встреча, что — прощание»… Он выпрямился и обнаружил, что сверзился с небольшого, метра два высотой, водопада, а вода ему здесь, всего лишь, по пояс. Каскад простирался в обе стороны и терялся в клубах света. Раудаль, ни секунды не задумываясь, повернул направо: «Не существует ни бесконечных, ни безбрежных водоёмов, — сказал он себе. — Найдётся и здесь берег».

Он осторожно пробирался вперёд, нащупывая ногами опору, стараясь не поскользнуться на крупных камнях, и вскоре заметил, что уровень воды понемногу снижается, идти стало легче, а потом и дно стало совершенно ровным. Когда же вода опустилась до щиколоток, гладкую каменную плиту сменила галька. «Странно, — отметил Занкудо, — для этой пещеры — весьма странно. Разве что… — Он остановился, потянул носом воздух, потом взглянул вверх: — Ну, конечно же! Я прошёл телепорт! А главное — эту чёртову пещеру!»

Сквозь туман проглядывала небесная голубизна: «Хоть бы это была Земля! — он, почти бегом, двинулся дальше, но, не пройдя и десятка шагов, встал как вкопанный. — Что за чертовщина?» — Дно вновь начало погружаться, а течение, которое на мелководье совершенно не ощущалось, теперь повернуло в противоположную сторону. Совершенно озадаченный, Занкудо вернулся на мелководье: «Пожалуй, омовений на сегодня довольно, — пробурчал он. — Пора бы и обсушиться. Только где?»

Туман тем временем немного рассеялся, и Раудаль различил перед собой контуры невысокой горы, или холма, в основании которого по-прежнему клубилось светящееся облако. Всё становилось на свои места: подошва холма омывалась горной речкой, и, то ли она подмыла склон, отчего тот обрушился, то ли открывшийся телепорт разрушил его, а скорее всего оба фактора привели к тому, что два параллельных мира соприкасались таким вот странным образом. Сделав это открытие, Занкудо повернул налево и зашлёпал по мелководью вдоль холма в поисках более пологого, пригодного для подъёма, склона.

«Не знаю, — рассуждал он, — получил ли я обещанное бессмертие, но интуиция сработала гениально. Даже подумать страшно: куда унесла бы меня река, не поверни я вправо. А, кстати, почему я пошёл от портала влево? Мог бы и направо пойти, но почему-то пошёл налево. Тоже интуиция? Ладно, потом разберусь. Теперь главное — на сушу выбраться, пожитки разобрать да высушить, да еду раздобыть. Уже не есть, прямо-таки жрать хочется. Когда ж я ел-то в последний раз? Ну да, перед сном, когда Остр явился. Кажется, неделя прошла»…

Определённо — это была всё та же планета, Земля. Не Кашмир, конечно, и не Германия. Там горы другие. А тот высоченный снежный конус — явно вулкан. За ним-то теперь и прячется солнце. Скоро выберется. День, похоже, будет ясным. Раудаль сидел перед костерком, на склоне сопки, дожёвывал последний ломоть хлеба с вяленым мясом и изучал незнакомый пейзаж. Под ним, в долине, всё ещё стлался туман. Желтоватыми островками над ним возвышались вершины каких-то деревьев, а вдали чернели склоны гор, перечёркнутые прямой горизонтальной полосой низкого серого облака. Над облаком видны продолжения тех же склонов, но уже более светлые. Различим, темнеющий по распадкам, лес, а выше, как белые следы птичьих лапок — полоски снега, и вершины уже под снегом. А небо золотистое. И вот уже правый склон вулкана ярко сверкнул под первым лучом солнца. Бог, как говорится, дал день, пора бы подумать и о пище.

Но Занкудо не спешил. Надо отметить, что завтракал он, будучи не при костюме, а, сказать точнее — в чём мать родила. Одежда, развешанная на воткнутых вокруг костра ветках, всё ещё источала пар, а плащ был расстелен поодаль для подзарядки солнечной энергией. Прочий же нехитрый скарб из вещевого мешка, от которого он, к счастью, не успел избавиться, аккуратнейшим образом выложенный по другую сторону от костра, живописно завершал композицию, пробуждая мысль скорее об умалишённом старьёвщике нежели, о попавшем в беду путнике. «И здесь пейзаж, явно, осенний, — рассуждал Раудаль, — значит я в северном полушарии, если только не провёл на Керне полгода или того больше. Предупреждал меня Шишел, что у них там семь пятниц на неделе. Да и сам я в этом убедился». Доев хлеб, Раудаль отряхнул, прилипшие к пальцам, крошки и только тут обратил внимание на свои руки: все ссадины полностью исчезли! Он попытался вспомнить, когда израненные пальцы перестали его беспокоить, но не смог. Правая ладонь, пострадавшая больше всего, выглядела идеально, то же можно было сказать и о левой. А ногти! Такими он их помнил только в далёкие времена беззаботной жизни при дворе! Раудаль зачем-то ощупал голову, лицо, бороду, осмотрел, доступные взору, части тела, ошалело огляделся по сторонам — вроде ничего необычного: вокруг вполне реальный мир и вот он, тоже совершенно реальный, осязаемый, бодрый, в здравом уме и при памяти. «Неужели это…? — он умолк, вдруг осознав, что слышит потрескивание веток в костре. Вспомнил, как всего пару часов назад стоял под каскадом, не слыша шума падающей воды и как в полнейшей тишине пробирался к выходу из пещеры, и произнёс тихо, всё ещё не веря очевидному: — Я бессмертен?»

Некоторое время он неотрывно глядел на пламя, пытаясь одолеть сомнения, разобраться в своих чувствах, понять, наконец, отчего это открытие не вызывает прилива бурного восторга, или, хотя бы, просто радости, а затем откинулся на спину и уснул.

Глава четвёртая.
«Гнилой угол»

Ночь была неспокойной. Ветер налетал порывами, шумел в кронах лиственниц, а потом врывался в землянку, принося с собой сырой, после вчерашнего дождя, запах леса. А в перерывах между шквалами из мрака доносились звуки ночной жизни: «Вот два соболя подрались, вот сова яростно захлопала крыльями и сразу же короткий, звонкий писк — попался евражка. Олень кустарник ломает, напролом бежит — видно от росомахи удирает. От стада отбился, значит, конец его близок. От росомахи не убежать — страшный зверь, сам Нинвит ей нипочём.

Нельзя жить без стада ни оленю, ни рыбе, ни нерпе, ни человеку». — старик вздохнул, закопошился на кедровом лапнике, пытаясь найти подходящую для своих больных суставов позу. Уже давно боль приходила среди ночи, превращая сон в пытку, и он с нетерпением ждал рассвета, когда глаза различат контуры входа в землянку и можно будет через силу подняться и проковылять на негнущихся ногах к кострищу. Остывшие за ночь камни ещё с вечера уложены особым образом, чтобы злой дух Нинвит — учинитель всех его бед и страданий, понимал, что старый Игиклав настроен по боевому, готов с ним сразиться, и доказать, что этот одинокий волк стоит целой стаи.

Костёр он разжигал ближе к вечеру, чтобы приготовить еду, а утро начиналось с поединка. Сначала Игиклав ходил вокруг кострища. Сделав семь кругов, поворачивался налево, в сторону ночи, где, по его мнению, прятался Нинвит, и с минуту крыл его благим матом, энергично грозя обоими кулачищами. Так (как когда-то в молодости его наставлял шаман) следовало сделать семь раз, после чего надо было присесть, ухватить обеими руками верхний из камней, поднять его как можно выше над головой и, крикнув Нинвиту что-нибудь очень обидное, шарахнуть по каменной пирамиде. Тут надлежало оценить, каким образом разлетелись камни — те, которые отлетели в сторону землянки, следовало бросить обратно к кострищу, а прочие, особенно те, что покатились к Северу, годились для сведения счётов с Нинвитом. Туда их Игиклав и отправлял, сопровождая каждый бросок истошным воплем. Ритуал действовал безотказно: боль уходила и до ночи он чувствовал себя таким же молодым и крепким как и десяток зим назад, но стоило ночью крепко уснуть как Нинвит неслышно пробирался в землянку, полз под одежду, растекался холодом по ногам и принимался лизать стопы и лодыжки. Тут Игиклав обычно видел сон, будто он идёт босиком по снегу или по льду, а когда Нинвит добирался до коленей и впивался в них острыми зубами, то Игиклав проваливался под лёд или наст и просыпался. Он начинал браниться, колотить себя по ногам и злой дух убирался восвояси, но боль оставалась и утро вновь приходилось начинать с побоища.

Вот и сегодня: Нинвита прогнал, а сон уже не вернётся. Остаётся только лежать, терпеть боль, слушать ночную жизнь леса, да ворошить в голове всё пережитое за долгие годы своей жизни. А минуло их уже четыре раза по десять зим и ещё восемь — мало кто из нымыланов доживал до таких лет. А нынче такая беда приключилась, что может и всё племя сгинет. Голод наступит. Он потому и ушёл из племени, чтобы не быть обузой для оставшихся в живых. Всё одним ртом меньше. А проку от него никакого: метнуть гарпун в кита или острогу в нерпу он бы ещё смог — не раз это делал, но все байдары сгорели. И сети все сгорели, значит и рыбы вдоволь не изловить. Новые сети две зимы готовить надо. Крапиву, положим, можно ещё теперь покосить, но её ведь ещё и вымачивать надо, а потом сушить, да трепать, да драть волокно, да крутить нити. А потом сеть плести. Тут старый Игиклав не помощник, потому что кончилось его время быть волком и начал он превращаться в птицу, может быть даже в самого Кутха — Ворона. Хотя вряд-ли. Шаман говорил, что Ворон — первопредок всего живого — значит и его, Игиклава прапредок. А разве можно стать самому себе предком? Но уж больно руки стали походить на когтистые вороньи лапы и где уж ему с такими больными, скрюченными пальцами крутить нити да плести сети. А ведь было время, и остроги костяные ловко вытачивал, и гарпуны делал, и даже каменные наконечники для стрел и копий и у него получались не хуже, чем у других. Да, прошло время… Вот и решил уйти, бросить свою семью — единственную, из всего племени, оставшуюся в живых благодаря ему, Игиклаву.

А могли бы все спастись, если бы послушались старого волка, но слушаться привыкли только шамана, а случилось так, что на вторую луну зимы явилась шаману собака и сказала, что съест луну совсем и обратно не выплюнет, если не отдадут ей в жёны Ивнэ, чтобы та по ночам рассказывала ей сказки. Шаман не знал, что делать, потому что в племени женщины с таким именем не было, а между тем наступила ночь, полная луна только, только успела выйти из среднего мира в верхний и вдруг стала наливаться кровью, и все увидели, как собака вгрызлась ей в бок и стала быстро пожирать кусок за куском. Все перепугались до смерти, заорали, дети заплакали, собаки завыли, а шаман начал камлание, вышел из тела и отправился к Верховному Покровителю за помощью. Собака успела-таки сожрать всю луну целиком, но Покровитель её наказал и та вскоре луну отрыгнула, а шаман из Верхнего мира не вернулся. И на другой день не вернулся. Тогда большой костёр посреди деревни развели, все вокруг уселись и стали думать. Кайнын-медведь первый придумал:

— Наверное, — говорит, — Верховный Покровитель вместе с шаманом ждёт, когда и мы своих собак накажем. Вон они как все выли, тоже хотели от луны урвать. Это наше счастье, что они за вал не смогли вырваться. А кабы вырвались, да на край мира убежали — сам Верховный Покровитель не смог бы луну вернуть.

— Твоя жена, — возразил Игиклав, — громче всех выла. Давай и её накажем.

Кайнын полез, было, на него с кулачищами — еле удержали.

— Моя, — сказал он, — от страха выла, а собаки от жадности.

Все с Кайныном согласились, потому что никто больше ничего не придумал. Пошли по землянкам и каждый своих собак поколотил. Не помогло, однако.

— Наверное, придётся убить, — сказал Кайнын, — хотя и жалко. Долго не решались — родня всё-таки, хоть и говорят не по-нымылански. Да и нарты возить будет некому. Игиклав тогда подумал, что, может, не прав Кайнын, но спорить не стал, сделал как все. Попросил у собак прощения и сделал. Правда, шкурами на кухлянки и малахаи тогда разжились.

Опять ходили вокруг тела, упрашивали шамана вернуться, но только на третий день кто-то сообразил, что шаман потерял дорогу и надо идти к Мировому дереву. Пошли к Мировому дереву и сразу поняли от чего беда: сильно оно наклонилось, почти упало. Подняли дерево, стали Кайнына ругать, даже убить хотели, но побоялись, что прежде он сам нескольких завалит. Стали звать шамана. Не идёт шаман. Одни сказали, что, наверное, не только дерево упало, но и горы на краю мира раздвинулись и от этого ветер сильный поднялся. Вот крики и не долетают до Верхнего мира, а другие говорили, что шаман не дурак — пошёл другое Мировое дерево искать, которое до Верхнего мира достаёт.

— Может зря и зовём, — говорят, — он уже у соседей с тамошним шаманом рыбу трескает. — Дураки вы! — отвечают им. — Как же душа шамана может рыбу трескать, у неё же рта нет!?

До ночи звали, даже угощение принесли, на всякий случай, а потом кто-то понял, в чём дело — наверное, тело без хозяина немного подтухло, вот он и не возвращается. Не догадались, что надо было сразу к дереву идти. Пошли обратно, стали тело обнюхивать — вроде шаманом пахнет, как всегда. Но тут Текке — внучка Игиклава, хоть и мала ещё, а сообразила:

— Вы, — говорит, — всё голову нюхаете, а с головы только одна рыба портится. Все подумали:

— Однако права девчонка, шаман — не рыба. Стали осторожно тело поворачивать, а потом рискнули даже штаны приспустить. Тогда и открылось, что не видать нам больше нашего защитника. Совсем ум надо потерять, чтобы в такое тело вернуться, а наш-то шаман не дурак, понимает, что в таком вонючем теле его никто уважать не будет.

Стали всем племенем горевать, плакали, просили Верховного Покровителя дать нового шамана. А старый Игиклав тогда ещё подумал, что ждёт их большая беда, потому что Верховный Покровитель уже помог им спасти луну и теперь отдыхает. А что шаман не вернулся, так то сами виноваты — дураки потому что. Подумал, но вслух никому не сказал, чтобы народ совсем не пал духом.

Долго надеялись, что объявится в ком-нибудь шаманская болезнь и постепенно созреет у них новый шаман. Приглядывались друг к другу — всё ли ест, все ли слова понимает, может падать стал, или голову себе отрезать пытается. Даже ночью вставали посмотреть, не бродит ли кто из соплеменников, особенно из женщин, потому что иногда душа шамана выбирает себе женское тело. Потом надеялись, что шаман поселится в ком-то из новорожденных. За зиму пятеро родилось. Один сразу обратно ушёл, даже смотреть на этот мир не захотел, а остальные были дети, как дети. Не было в них ничего интересного. Вот когда Игиклав был ещё совсем молодым, родилась у него очень странная дочка. С самого рождения бродяжкой была. Так и назвали её — Чейвынэ. Ещё и ходить не научилась, а уже стала удирать из землянки. Бывало, хватятся её: «Где Чейвынэ? Куда подевалась?» Бросают все дела, бегут вон из землянки, орут на разные голоса. Глядь, а она во-о-о-н уже где мельтешит, полтундры проползла, того и гляди — за край Земли свалится. Через десять зим совсем ушла и не вернулась. Вот про неё можно было сказать, что шаман вселился, но это давно было, а нынче шамана нового так и не дождались и жизнь совсем кувырком пошла, даже не могли решить, когда весна наступит.

Долго спорили. Шаман в начале зимы утиную лапку на Мировом дереве повесил и сказал, что от неё на четвёртую луну придёт весна. Когда три луны народились, дело чуть до драки не дошло: одни говорили, что та полная луна, которую собака сожрала, тоже считается и значит, весна уже наступила. А другие говорили, что шаман ничего про собачьи козни не ведал и значит та луна не в счёт. Нашлись и такие умники, которые припомнили, что дерево-то падало, и от этого весна вообще не придёт. Драку Милют, сын Кайнына, остановил. Прискакал с земляного вала: «Там, — кричит, — какие-то чужие идут!» Все обрадовались: «Вот, — говорят, — у них и узнаем, кто прав». Похватали луки да копья и полезли на вал.

Идут какие-то с Полночи, десятка два. «Наверное, — говорят все, — чукчи, раз с Полночи». А Игиклав тогда ещё подумал: «Не чукчи, однако, а вадулы». Олени пять саней тянут, огромные тюки везут, а пришельцы снегоступами дорогу торят. Встали под земляным валом, кричат:

— Эй, карака! Ночевать пустите. Мы вадулы, идём торговать к ительменам. Воевать не хотим.

— Мы тоже, — отвечают наши, — воевать не хотим, но за вал не пустим. Ночуйте там, где стоите. А другие спрашивают:

— Чем торговать будете?

— Мы, — говорят вадулы, — очень хороший товар везём — ягель.

Все засмеялись:

— Вы, — кричат, — наверное, мухоморами объелись. На что ительменам ваш ягель? У них у самих такого добра полно.

— А вот и нет, — отвечают вадулы, — наш ягель — не чета ительменскому. Он у нас кустистый и сухой, потому что лето было сухим и жарким. От этого даже мор был, много оленей сдохло. И грибы у нас самые лучшие. Можем на вашу рыбу сменять.

Все опять засмеялись:

— У нас самих мухоморов столько, что девать некуда.

— А вот давайте, — говорят вадулы, — сравним, — чьи мухоморы лучше? Посмотрим и те и другие.

Игиклаву этот разговор очень не понравился. Сразу понял, что хитрят гости, что-то недоброе замышляют. Говорил всем, чтобы не спорили с вадулыми, а гнали их подальше. Куда там! Самые прыткие уже в землянки сбегали и к пришельцам спустились. Стали сравнивать и так и этак — может есть разница, а может, и нет. Сухие все, жухлые, но у иных головка вроде поострее — значит, сильнее в голову ударит и к верхним людям приведёт, зато у других комель толстый — от такого к подземному зверю пойдёшь или, не ровен час, в желудке новый мухомор вырастет — большая беда, если не отрыгнуть вовремя. Решили, что надо заварить и на вкус пробовать. Опять Игиклав пытался всех урезонить, говорил, что опасно мухоморы зимой есть. Не стали его слушать — самые нетерпеливые загалдели, что давно уж весна наступила, и Вадулы башками дружно закивали: «Да, — мол, — давно уже весна пришла. Пора грибочков отведать». Однако праздник, как это положено, устраивать не стали — дело к ночи шло, а шаман не раз напоминал: «Не ешь мухомор, когда солнышко закатывается».

Вадулы костерок запалили и стали палатки ставить, а нымыланы поменялись грибами и пошли по землянкам зелье готовить. Сыновья Игиклава тоже было по грибы отправились, но, когда они в лаз спустились, Игиклав столб с зарубками жердями завалил. Те браниться начали, а Игиклав говорит: «Хотите выбраться? Раскапывайте нижний лаз!» Нижние лазы в конце весны раскапывали, но сыновья принялись за работу. Однако скоро устали и проголодались, а тут ещё от очагов вкусной едой пахнет, жёны с детьми возле харчей суетятся, да и ночь наступила. Плюнули на свою затею и пошли ужинать. Тогда и Игиклав спустился.

— Нижний лаз, — говорит, — откроем после ужина.

— Это зачем? — спрашивают сыновья, — теперь мы и через верхний лаз выйдем. Толку, однако, нет: вадулы давно уж зелья накушались, да по разным мирам гуляют. Кабы не ты — и мы бы сейчас повеселились.

— Плохо вы их народ знаете. — Отвечает Игиклав. — Они не торговать, а мстить идут. Шесть зим назад соседние чавчувены, что от нас на полдень, ходили к вадулам биться, потому что те их когда-то прогнали с той тундры. Нас звали и иные пошли, но вернулись только братья Кэчгын и Нутэн. Говорили, что битва была страшная. Много народу и наших и их поубивали, а кто победил — не понятно, но их живыми оставили и домой прогнали, чтобы говорили всем будто бы победа за вадулами. На другое лето кита мы добыли, а дух морской обоих братьев в обмен взял.

После ужина достали копья, гарпуны, луки со стрелами, сложили всё возле нижнего лаза. Сыновья своих жён и детей в один полог собрали, что ближе к лазу, сами за работу взялись, а Игиклав наверх вылез, пошёл другие землянки проверить — может, не спят ещё. Все, однако, спали и дух от мухоморного зелья из лазов шёл. Только в одной землянке Милют, сын Кайнына не спал. Зелья ему, по молодости, не досталось. Настращал его Игиклав, велел ночью не спать, а сам пошёл на вадулов взглянуть. Взобрался на вал, глядит — костёр погас и тишина в стойбище. «Может, — думает, — вадулы и вправду торговать едут? Зря я тогда сыновей не отпустил. Хорошо бы повеселились». Сам-то он только один раз мухомор пробовал, когда молодой был, пятнадцатую зиму отзимовал. Не понравилось: сначала ничего не было, потом вся еда назад вышла, а вместо его родной головы огромная мухоморная голова выросла, руки и ноги задрожали как у старика и темно стало. Не помнит, как из землянки через нижний лаз выбрался, сел на землю под стенкой. Долго сидел, и головой мухоморной о стенку стучал, ждал, когда свет вернётся, а как дождался — глазам своим не поверил: море к самым ногам подошло! Вода бурлит от рыбы, некоторые даже выпрыгивают, и все такие красивые, разные. Никогда таких не видывал: и синие, и красные, и зелёные, но больше всего золотистых. И все кричат что-то непонятное, по-рыбьему, наверное, и смеются. А потом шум начался, вроде как дождь пошёл, но дождя не видно, а шум всё громче и громче, и вроде уже кто-то Игиклава по голове колотушкой лупит. Словно он кит или морж. Рыбы испугались, на глубину ушли. И море испугалось, тоже ушло. Тихо стало. И вдруг откуда-то сбоку оленуха выходит. Игиклав сразу догадался, что оленуха: по сиськам, как у женщин и лицо у неё тоже было женское, красивое. Подошла она совсем близко, улыбается ему, головкой покачивает, а на головке у неё рожки ветвистые очень тонкие и блестят, искорками переливаются, словно сосульки на солнце, а между рожками красивая шапочка, красная с белыми звёздочками. Наклонилась она к Игиклаву, чтобы он смог до сисек дотянуться. Игиклав руки поднял, сиськи потрогал, а она: «Пойдём, — спрашивает, — кувыркаться?» «Ну и спросила! — удивился Игиклав. — Да мне хоть одну сиську покажи — побегу кувыркаться!» Повернулась и пошла. Глядит Игиклав, а сзади она и не оленуха вовсе — ног только две, обе человечьи, хотя и с копытцами. Хвостик коротенький есть, но попка тоже человечья, очень красивая: смотришь, смотришь, и ещё смотреть хочется. Вскочил Игиклав, хотел и попку потрогать, но только рукой коснулся — оленуха взбрыкнулась и бежать. Он за ней бросился, да куда там. Она стрелой полетела и исчезла. Споткнулся Игиклав, упал, нос расшиб. Тут и очнулся. Смотрит — и впрямь лежит на земле и нос в кровь раскавасил. С тех пор грибами не баловался, не хотелось. А к шаману за толкованием сходил. Тот пять нерпичьих, два волчьих и два человечьих зуба на бубне раскинул, Верховному Покровителю, что надо крикнул, бубен встряхнул, и вышло, что жениться Игиклаву пора. Он и женился.

Игиклав сразу к нижнему лазу пошёл — посмотреть, как сыновья управились. Забрался в землянку, а там все спят уже, огонь в очаге едва тлеет. Сел на гостевой помост и стал думать: что делать с вадулами? «Может, — думает, — разбудить сыновей да перебить всех пока спят? Тогда и голову больше ломать не надо. Добычи с них, правда, никакой. На что нам тюки с ягелем? Пусть он даже хоть какой рассухой, да раскустистый. Вот сани и олени — это другое дело, но потом придут другие вадулы, увидят свои сани и знакомых оленей. Однако война начнётся». Думал так, думал, да и заснул, а проснулся от того, что дымом воняет. Ничего сначала не понял: прямо перед ним, там, где очаг, огромная гора темнеет, наверное, с него ростом будет. Подошёл, ткнул гору кулаком и сразу понятно стало: ягель это, тот, что вадулы привезли, а из под ягеля дым валит. Целый тюк через верхний лаз сбросили. Вот он и дымит. «Обманщики, однако, — подумал Игиклав, — сухой говорили ягель. Сухой-то сразу бы занялся». Кликнул сыновей, чтобы поднимались, да всех через нижний лаз выводили, а сам полог содрал, тюк кое-как отвалил, пологом накрыл и принялся огонь затаптывать. Почти всё погасил, но дыму уже столько набралось, что пришлось бегом через лаз спасаться. Отдышался, откашлялся, говорит сыновьям: «Пошли народ будить. Всех вадулов одни не одолеем». Пошли к другим землянкам, а там из всех лазов густой дым валит, словно Камак — подземный дух проснулся и мясо жарит. Стали кричать, звать соседей, но никто не откликнулся — задохнулись уже. Только возле одной землянки нашли еле живых Милюта и сестрицу его малолетнюю — Етнэ. «Вот Кайнын, — подумал Игиклав, — дал ты совет на свою же голову. Собаки бы всех спасли. Вадулы бы даже за вал не сунулись».

Делать нечего, решили сами с гостями расквитаться, хотя и силы не равные: два десятка против семерых. Даже шестерых с половиной, потому что Игиклав старый уже, хромой да косорукий. Бегать быстро он, конечно, не сможет, но гарпун и копьё кидает очень метко, лучше всех в племени. Подкрались к палаткам, прислушались — тишина. Наверное, пришельцы дело сделали, да спать улеглись. Осторожно в первую палатку заглянули, а там дух крепкий, мухоморный и все взаправду спят как убитые. Покололи их копьями и дальше поползли, а в другой палатке то же самое, и в третей, и в четвёртой. Оказалось, что вадулов только десяток. Пошли остальных искать, а тут из-за вала свет появился, словно заря над морем зажглась. Игиклав сразу догадался, куда вадулы делись — на берегу они, байдары подожгли. Побежали на берег. Игиклав сильно от сыновей отстал, только крикнул им, чтобы к воде врагов гнали — знал, что водяной дух только нымыланов уважает. Поможет, значит. Нашёл Игиклав след от снегоступов и пошёл по нему, а потом и на снегоступы наткнулся. Ближе к берегу наст крепкий, снегоступы только мешают, вот вадулы их и поснимали. Собрал он все снегоступы, подальше закинул, глядит, а на берегу уже битва началась. Сыновья ловко остроги мечут, гонят врагов к воде. Те беды и ждать не ждали, перепугались сильно. Двое, однако, вырвались, бросились прочь от берега, прямо на Игиклава, к своим снегоступам бегут — ничего вокруг не видят. Поздно его заметили. Игиклав гарпун свой поудобнее закогтил, да так удачно метнул, что проткнул переднего насквозь. Второй в сторону кинулся, а там снег по пояс — далеко не убежать. Игиклав до гарпуна своего доковылял, из тела выдернул и во второго метнул. Хорошо метнул, метко, но не глубоко гарпун вошёл, выпал. Видать по

малице немного скользнул. Вадул, как олень, по снегу запрыгал и пропал в темноте, а Игиклав гарпун свой подобрал и по следу пошёл. Очень темно стало, но Игиклава не зря волком зовут — он след носом чует. Шёл он, шёл и вдруг чует: след кровью запах. Тогда он остановился и решил, что дальше не пойдёт — с раненым зверем может и не сладить. Свежая рана силы добавляет и ярости. По себе знал. «Далеко не уйдёт, — подумал, — днём сыновья пойдут по следу и добьют подранка». Повернул Игиклав обратно, к берегу. Глядит, а там всё ещё огненное зарево виднеется, но уже слабее, чем раньше.

В общем, осталась от большого племени только одна его семья: шесть сыновей, шесть невесток, внуков, правда, без малого два десятка, и даже два правнука есть, но те ещё совсем малолетки, к работе не годятся, сами пока заботы требуют. Да ещё беда — девок много. Уйдут, как придёт пора плодиться. И мальчонки, как в охоту войдут, пойдут невест искать, а вернутся ли? Хорошо, если вернутся. Милют с сестрицей к ним в землянку перебрались, а как умерших похоронили, решили вторую землянку занять — так просторней всё-таки.

До конца весны неплохо жили. Ели от пуза, веселились. Игиклав сердился на сыновей, на охоту гнал, а они не слушались: «Вот, — говорили, — запасы к лету подъедим, тогда и на охоту и по рыбу отправимся, а пока не мешай, нам с жёнами кувыркаться надо. Старый ты совсем стал, забыл уже, чем сам по весне занимался?» Ничего Игиклав не забыл, но чуял, что беда от такой жизни придёт: жиреют сыновья, а жирным только шаман может быть — ему за дичью не бегать. Стал он тогда сам на охоту ходить и внуков, тех, что посмышлёней, с собой брать. Учил их следы понимать, силки ставить. Мелочь всякую для забавы ловили — соболей да горностаев. А потом, когда река открылась, время рыбалки пришло. Так до лета дожили.

Игиклав и тогда уже ночами плохо спал — от Нинвита отбивался, а потом долго лежал и думал о разном. Чаще о грустном: о сгоревших лодках и сетях, об обленившихся сыновьях, о подлых вадулыах — не ровен час, снова пожалуют, о Верховном Покровителе, совсем забывшем про их племя. Подумаешь, какой важный! Сам, без шамана, помочь людям не

хочет, а ведь он Игиклаву близкий родственник! Зять! Чейвынэ — бродяжка, как десять зим отзимовала, сама, добровольно к нему в жёны ушла. А может быть врал тогда шаман, не захотел Покровитель жениться? Нет. Чейвынэ тогда бы вернулась, а она не вернулась. А потом она в такую красивую камлейку из белой нерпы нарядилась, и бусы сама из мелких ракушек сделала, и щёчки ольхой накрасила. От такой красавицы даже круглый дурак отказаться не сможет. Ей, правда, теперь три десятка исполнилась — старуха, конечно, но ведь двадцать зим вместе прожили и дети, поди, завелись. «Значит, — думал Игиклав, — там, в Верхнем мире у меня тоже внуки есть. А почему же они все про родню забыли? Нет, что-то здесь не так». Самому что-ли к ним наведаться, разузнать всё, о наших бедах потолковать»?

Жена Игиклава — Мул-лын рожала всегда легко. Каждый год зимой рожала, и Чейвынэ легко родила, и ещё двух девочек. А на следующий год родить не смогла. Шаман сказал, что ребёнок пугливый, темноты боится. Вынесли Мул-лын на свет, да ещё поближе к костру положили. Шаман велел ей молчать, чтобы не пугать ребёнка, но и это не помогло. Лицо Мул-лын красным сделалось, слёзы из глаз потекли. Долго терпела, и вдруг как заорёт. Тогда шаман сказал, что она сама виновата, совсем ребёнка перепугала, и теперь он вообще не выйдет. Ушёл шаман. Игиклав жену обратно в полог занёс и Калу — сестру её позвал. Она, несмотря на имя, была добрая. Пришла и сказала, что надо попытаться ребёночка выманить. Он, поди, голодный, на запах еды и вылезет. Стали разную пищу подсовывать: юколу, чавычу с тухлинкой (она вкуснее пахнет), жир нерпы, жир лахтака, китовое мясо — ничего не помогает. «Надо, — говорит Кала, — кровь достать. Дети очень свежую кровь любят». А где же теперь свежую кровь добудешь? На охоту целый день уйдёт и то, если повезёт. Взял Игиклав каменный нож и хвать себя по руке. Кровь сильно побежала. Он руку к выходу приложил, а Кала стала живот Мул-лын поглаживать и всякие добрые слова ребёночку говорить, всё уговаривала его выйти, поглядеть, как хорошо в этом мире. Слушать то он, видать, слушал, но выйти не соглашался — совсем затих. Может уснул. Тут хватились, что и Мул-лын не стонет, и дышать перестала. Так и не узнали — кого она в себе носила.

Игиклав очень горевал, даже думал, что хорошо бы повеситься, как один Нымылан из другой деревни сделал. Шаман тогда сказал, что это правильно, потому что муж и жена, когда они долго живут в мире, становятся одним существом, а половина существа сама по себе жить не может. Это так же, как человека или зверя пополам разрубить. «Вот, — думал Игиклав, — попаду я в Верхний мир, отыщу Мул-лын, а она там-то уж наверняка разродилась и будет у нас новая, хорошая семья. Заодно и узнаю, кого она родила». Однако, поразмышляв несколько дней, он вешаться раздумал, решив, что Мул-лын могла уйти уже куда-нибудь далеко и он её не найдёт, да и детей оставлять одних не хотелось. Он их тоже очень любил, особенно Чейвынэ. А Кала с той поры взялась за младшими ухаживать и жить к ним в землянку перешла. Вобщем, как положено, женой ему стала. Семь зим она Чейвынэ воспитывала и, наверное, из-за её наущения Чейвынэ решила стать женой Верховного

Покровителя. Не зря старуху Калой нарекли. У Нымыланов, когда она родилась, другой шаман был, он и разглядел в новорожденной ведьму.

В тот год, в самом начале лета дождались новой луны и праздник устроили, чтобы на другое утро в море идти. Игиклав до рассвета поднялся, лини жиром промазал, гарпуны взял, две колотушки: длинную и короткую. Пока собирался солнце показалось. Выбрался через нижний лаз, зажмурился от яркого света, слышит: диво какое-то — рядом Чейвынэ смеётся, а вроде только что спала вместе со всеми. Он глаза приоткрыл и ещё больше удивился — стоит рядом с ним Чейвынэ в белой летней камлейке с орнаментом по подолу, малахай соболиными хвостиками украшен, щёчки ольховой корой нарумянены, а на шее бусы из ракушек.

— Ты зачем так нарядилась? — спрашивает Игиклав.

— Я, — отвечает, — к Верховному Покровителю пойду. Женой его буду.

Рассмеялся Игиклав, думал шутит.

— Ты, — говорит, — маленькая ещё, рано тебе в жёны.

— Нет, не рано. Кала сказала, что девочки могут идти замуж, когда в третий раз кровь пойдёт. У меня уже пошла в третий раз.

— Значит, тебе даже за вал нельзя выходить. Зверь как кровь учует, сразу в тундру утащит, на куски разорвёт.

Думал, что напугал бродяжку, назад, в землянку побежала. Но, как только от берега отчалили, видят — Кала бежит, руками им машет. Игиклав сразу о нехорошем подумал, вернулся. «Ушла! — кричит Кала, — совсем ушла!» — и всё рукой куда-то в сторону чавчувенских земель машет, мол, туда Чейвынэ подалась. Игиклав как будто в ледяную воду нырнул, про охоту забыл, схватил острогу и побежал. Бежит и думает: «Только бы ей волк не встретился, или медведь, или рысь, или росомаха, упаси Покровитель. Ладно, пусть твоей женой будет, только прогони всех страшных зверей с её дороги, и Нинвиту — злому духу накажи, чтобы дорогу ей не поганил». Солнце высоко уже поднялось, жарко стало, вспотел весь, малахай откинул, потом и кухлянку на бегу сбросил. Снова стал просить Верховного Покровителя о помощи, кричать громко, как шаман делает, но на бегу плохо слова выходят, не так красиво и складно, как у шамана, да и ветер в кустах шумит, голос глушит. Понял, что надо на сопку взобраться, поближе к Верхнему миру. Долго из распадка выбирался, руки и лицо в кустарнике исцарапал, а дальше ещё хуже стало — кедрач густой, непролазный, дух от смолы липкий стоит, дышать нечем, а как только из кедрача на открытый склон выбрался, то оказалось, что Нинвит там притаился, только и ждал — когда Игиклав совсем из сил выбьется. Набросился на него, грудь лапами сдавил так, что не вдохнуть, когти прямо в сердце запустил, и тянет, вырвать пытается. Игиклав на живот упал, прижал Нинвита к острым камням и сам стал о камни его драть — туда, сюда, туда, сюда. Победил, прогнал обратно в кедрач, да ещё и хорошим камнем присветил вслед.

Поднялся Игиклав на самую вершину сопки, а там крутой обрыв и за ним далеко, далеко широкий распадок виден, по дну распадка речка бежит, а вдоль берега маленький белый комочек движется — Чейвынэ. Игиклав руками замахал, закричал что есть мочи: «Чейвынэ-э-э! Чейвынэ-э! Чейвынэ-э-э! Вернись!» Не слышит Чейвынэ, далеко очень. Игиклав даже заплакал, ругать себя стал: «Дурак я, однако, старый! Кабы на сопку не полез — догнал бы давно!» Тут вспомнил, зачем на сопку полез: «Раз так вышло, — думает, — надо теперь Верховного Покровителя просить. Хорошо просить. Хоть и не шаман я, но может услышит. Зря, что-ли, я на сопку карабкался?» Чейвынэ, между тем, ещё дальше ушла — ещё немного и скроется белый комочек. Игиклав слёзы кулаком вытер, полную грудь воздуха набрал и как заорёт: «Чейвынэ-э-э-э-э!» А дальше ничего не помнит. Почти ничего. Помнит только, что Камак — подземный дух от его крика проснулся, и камни под ногами зашевелились.

На другой день искать Игиклава ходили. Рассказывали, что Ворон-прародитель к нему привёл, и жизнь ему Ворон вернул, потому что, когда нашли его под обрывом, среди камней — Ворон на груди у Игиклава сидел и клювом ему в кадык тюкал, чтобы дышать начал. Другие, правда, говорили, что не в кадык, а в губы тюкал — жизнь-то вместе с дыханием через рот входит. Но это не важно, главное — вернул жизнь Ворон. Ногу и руку, однако, не исправил — так потом и остался Игиклав кривоногим да косоруким, но это всё же лучше, чем мёртвым. И кухлянку потом подобрали. Вобщем урон небольшой вышел. А шаман в тот же день с Верховным Покровителем пообщался и всех успокоил — взял Покровитель Чейвынэ в жёны, очень был доволен и обещал большую удачу не только их деревне, но всем Нымыланам. В то лето охота и впрямь очень удачной была: здоровенного кита добыли и никто не погиб, а уж про моржей и рыбу даже говорить нечего — сами в руки шли. И Игиклав за лето выздоровел. Осенью даже плясать смог, когда праздник устроили — души зверей добытых обратно в море провожали.

Вечером все у костра сидели, ужинали.

— Пойду завтра, — сказал Игиклав. — Чейвынэ хочу проведать. Внуков посмотреть. Заодно может, нового шамана у Верховного Покровителя выпрошу.

— Однако один не дойдёшь, — сказали сыновья, — куда тебе, хромому. Пойдём и мы с тобой. Да и косорукий ты больно. А вдруг придётся на Мировое дерево лезть? Оно же гладкое, без веток.

— На дерево-то я вперёд вас заберусь. У меня пальцы, как когти. А вы такие жирные, что вам дерево даже не обхватить, не то, чтобы взобраться. Да и рассердиться Верховный Покровитель может, когда мы к нему всей деревней заявимся.

— Сами, — скажет, — управляйтесь, без шамана, раз вы такие шустрые.

На том и порешили. Игиклав до рассвета из землянки выбрался, чтобы идти было легче. Ночи тогда светлые стояли. Глядит — Милют его поджидает.

— Я, — говорит, — с тобой пойду.

— Нельзя тебе, — ответил Игиклав. — Я, наверное, не вернусь, толку от меня тут никакого, только рот лишний, а ты нам нужен. Женишься, новую кровь дашь. Погибнет без тебя племя.

Три дня шагал Игиклав той дорогой, по которой Чейвынэ ушла. Давно уж зашёл на землю чавчувенов, но никого, чтобы дорогу спросить, не встретил. Может и к лучшему: чавчувены всякие попадаются, некоторые очень злые, убить чужака могут, слова сказать не дадут. Нымыланы не такие: сначала поговорят, расспросят. Могут и накормить, если есть чем. Добрые, одним словом.

На четвёртый день большая удача случилась — земля вверх пошла и далеко впереди горы показались. Обрадовался Игиклав: правильно идёт, всё выше и выше к Верхнему миру подходит. А там, на горах, глядишь, и Мировое дерево сыщется. С детства Игиклав знал, что попасть в Верхний мир можно, и что люди там бывали. Об одном, по крайней мере, он сам слышал. Хорошо тот рассказ запомнил, хотя совсем ещё маленьким был.

Отправились как-то раз всем селением в гости к соседям. Добрались к полудню, взрослые готовить пиршество начали, а детвору один старик собрал, на гостевой помост усадил и стал о своей жизни рассказывать. Вот он и рассказал, что не только шаман, но даже простой человек может в Верхний мир сходить и назад вернуться. И даже с самим Верховным Покровителем поговорить. Сам-то он там не бывал, но слышал историю от своего деда, когда был таким же как теперь Игиклав. А тому, в свою очередь, поведал об этом кто-то из родни, то ли отец, то ли дед, он-то уж точно побывал в Верхнем мире. А отправился он туда просить о помощи, потому что ужасный голод случился: с весны ни рыбы, ни зверя не было, и вот уже лето наступило, а охотиться не на кого, и еда вся кончилась. Вот и пошёл тот охотник к Верховному Покровителю. Долго искал дорогу, у разных людей спрашивал — никто не знает. Идёт он однажды и думает: «Вся еда у меня кончилась, скоро и силы кончатся, а значит и всё племя моё спасти будет некому. Выходит зря Ворон-прародитель всех нас на свет народил». И тут видит, что на земле чёрное перо лежит. Поднял перо, осмотрел — а перо-то воронье. Тут он и догадался, что надо сделать: перо в рукав спрятал, а сам лёг на землю и мёртвым притворился. Долго лежал, чуть было не уснул, а всё-таки дождался ворона. Опустился Куткынняку охотнику на грудь, лапами потопал, клювом пощёлкал и сам себе говорит:

— Что-то теряется, а что-то находится. Перо потерялось, зато вкусная еда нашлась.

Тут охотник изловчился и хвать ворона за ноги.

— Еда, — говорит, — не у тебя, а у меня нашлась. И перо твоё я нашёл.

Заплакал ворон и говорит:

— Не ешь меня, добрый человек, отпусти. А за добро и я добром отплачу. Знаю, что Мировое дерево ты ищешь, могу дорогу показать.

Охотник подумал и отвечает:

— Хорошо, отпущу тебя, только скажи сначала: далеко ли Мировое дерево?

— Совсем близко, — отвечает Куткынняку, — всего семь дней идти будешь.

— Э, нет, не дойти мне — говорит охотник — очень я голодный. Вот если тебя съем, то может и дойду.

Тут ворон и говорит:

— Если ты перо мне отдашь, да покормишь немного, я тебя мигом туда отнесу.

— А чем же я тебя покормлю? У меня давно уж ни крошки еды не осталось.

— А ты ухо себе отрежь. Мне как раз и хватит.

Послушался охотник, ухо себе отрезал и ворону отдал. Ворон ухо проглотил.

— Теперь, — говорит, — перо мне верни. Не простое это перо — волшебное.

И как только ворон перо себе в крыло вставил, стал он расти, и сделался таким большим, что подхватил охотника, как щенка, а шиворот, и не только отнёс его к Мировому дереву, но и на Верхний мир поднял. Там они и расстались.

Погулял охотник по Верхнему миру, видит: что-то неладное творится — на небе сразу и луна, и солнце светят, а звёзды сами по себе кто куда разбрелись, бегают по небу, как олени без табунщика. Идёт он дальше, а там впереди огромный чум стоит, полог из кожи кита сделан. «Однако, — думает охотник, — не нымылан, а чавчувен наш Верховный Покровитель, да ещё и ленивый какой-то». Приподнял полог, заглянул внутрь, а там темно, дух стоит дымный, а в глубине храпит кто-то. Отыскал он очаг, огонь раздул — светло стало. Видит охотник, лежит на шкурах кто-то огромный — от него и храп идёт. А лицо тоже огромное, страшное, как у чавчувена, или ительмена. «Вот он, значит какой, наш Верховный Покровитель, — думает охотник, — дело, однако, дрянь — сладко спит, и беды не чует». Стал охотник его будить, толкал, пинал — толку никакого. Тогда он полные пригоршни золы из очага набрал и в нос Покровителю всыпал. Тот ка-а-а-к чихнёт, и сразу проснулся. Сел, глазищи на охотника вытаращил:

— Ты кто такой, — спрашивает, — и зачем ко мне в дом забрался.

— Я, — отвечает охотник, — охотник, а ты бездельник. Дрыхнешь тут, а люди на земле с голоду мрут. С весны ни рыбы, ни зверья нет, а уже лето пришло. И за что тебя Покровителем называют?

Верховный Покровитель головушку свою поскрёб, зевнул, потянулся:

— Лето пришло, говоришь? Да, оплошал я, заспался немного. По осени новую, молодую жену себе справил, ползимы с ней прокувыркался. Устал чуток, поэтому всю весну проспал. Правильно у вас говорят, что все беды от женщин. А ты, сам-то, женат? Нет? Ну ладно, я тебе эту женщину отдам, только ты мне спину почеши: вошки совсем замучили.

Стал охотник Верховному Покровителю спину чесать, а там, в волосах не вши, а мелкие олешки копошатся. Испугались олешка, забегали и все на землю попадали. Верховный Покровитель сгрёб их лапищей, полог отодвинул и всех оленей наружу выкинул.

— Бегите, — говорит, — в тундру бегите. Всех чавчувенов накормите.

Рассердился охотник, перестал спину чесать:

— Ты, — говорит, — о чавчувенах позаботился, а что же мы, нымылъо, должны от голода погибать?

— Ты, знай, чеши, — отвечает Верховный Покровитель, — теперь подмышками чеши. И о вас, нымыланах, тоже позабочусь.

Стал охотник подмышками чесать. Приподнял правую руку, чует: рыбой пахнет, а волосы длинные, мокрые, как водоросли. А как начал чесать — из подмышки разная рыба посыпалась: и нерка, и чавыча, и кижучи, и гольцы, и ещё много всякой — не перечесть. Верховный Покровитель и этих стал пригоршнями загребать и бросать за полог. Бросает и приговаривает: «Плывите, плывите. К Нымыланам плывите. Хорошо летом ловитесь». Обрадовался охотник, уже сам левую покровительскую руку приподнял, чесать подмышку собрался. А Верховный Покровитель ему говорит: «Ты смотри, поаккуратней, они там кусачие». Охотник принюхался — рыбой не пахнет, и водорослей не видно. Только руку подмышку сунул, а его кто-то цап за палец. Отдёрнул он руку, а на пальце морж болтается. Отдал моржа Покровителю, натянул на руку рукавицу и снова за чесание принялся. Чувствует, что покусывают пальцы, но уже не больно и гвалт подмышкой поднялся, как на лежбище. Целое стадо разбередил охотник подмышкой, и попадали на пол разные морские твари: и моржи, и лахтаки, и тюлени, и сивучи, и нерпы. Верховный Покровитель всех собрал, за полог выбросил и приказал к Нымыланам плыть. А потом говорит охотнику:

— Ну, молодец ты, хорошо мне помог. За это я всем Нымыланам хороший подарок дам: — Запустил Покровитель руку себе в штаны, пошарил между ног и большого кита за хвост вытащил.

— Вот, — говорит, — будет вам этим летом большая удача. Надолго про голод забудете. А ты теперь домой ступай. Вижу — долго ко мне добирался, оголодал совсем, даже ухо съел.

— Нет, — отвечает охотник, — ухо Ворону первопредку скормил, чтобы он меня к Верхнему миру принёс. А сам-то я очень голодный, не дойти мне до дома. Верховный Покровитель тогда пояс свой развязал, один конец охотнику протянул:

— Обвяжись, — говорит, — покрепче, я тебя прямо к дому опущу. Обмотал охотник пояс вокруг себя, с Верховным Покровителем попрощался и стал тот его на землю опускать. Висит охотник между небом и землёй и так страшно ему — ни жив, ни мёртв. А тут ещё и ветер задул, начал играть охотником, раскачивать его из стороны в сторону — совсем страшно стало. «Вот, — думает охотник, — оборвётся пояс, упаду, разобьюсь и вспомнить обо мне будет некому, ни жены, ни детей у меня нет. А ведь обещал мне Верховный Покровитель свою жену отдать. Забыл наверное, и я ему не напомнил, тоже забыл, не до того было». Спускается он дальше, земля всё ближе, а пояс всё сильнее натягивается, кажется, вот-вот лопнет, и ветер не утихает. «А всё же, — думает охотник, — правильно он сделал, что жену мне не отдал. Один-то я, может быть, спущусь, а вдвоём с женой пояс бы нас, точно, не выдержал. Ничего, жену себе я потом сам найду». Глядит, а земля уже совсем близко. Море видно, а поодаль селение его родное, речка к морю бежит и на берегу речки уже летние шалаши поставили, и человечки маленькие на реке рыбу сетью ловят. Обрадовался охотник, стал кричать, чтобы люди его заметили: «Эй, люди! Посмотрите, вот я где, с неба спускаюсь, у самого Верховного Покровителя гостем был, много еды вам добыл!» Не слышат люди — далеко слишком. Осерчал охотник: «Нехорошо, однако, — думает, — не увидит никто, что я с неба спускаюсь, не поверят, что это я всех от смерти спас. Ещё и смеяться надо мной будут». Ещё сильнее закричал, руками замахал — всё без толку, не слышат. «Наверное, — думает охотник, — пояс у Верховного Покровителя слишком широкий, на грудь мне давит, мешает крикнуть погромче». Страшно, однако, пояс распускать, расшибиться можно, но не утерпел охотник, пояс развязал и упал на землю. Тут показалось ему, что в Верхний мир вернулся — темно стало и звёзды в темноте закружились. Только подумал он, что насмерть разбился, как посветлело вокруг и оказалось, что лежит он на земле. «Вот и хорошо, — сказал он себе, — ноги, руки, голова — всё на месте. Пора домой идти». Встал охотник, по сторонам глянул, а позади него, совсем рядом лисица стоит, смотрит на него и не убегает, а в зубах колчан держит, и вроде как его колчан. Потянулся охотник за спину — ни лука, ни стрел нет — потерял колчан. Положила лисица колчан на землю и говорит: «Горе ты, а не охотник. Ладно, отдам я тебе твой колчан, только в меня не стреляй, меня Верховный Покровитель тебе в жёны отдал». Подумал, охотник, подумал и решил, что нельзя от подарка отказываться, да и лук со стрелами жалко терять. «Ладно, — говорит, — беру тебя в жёны, только ты в мешок ко мне полезай, а то засмеют».

Так и стал он жить с лисой, и соседям её никогда не показывал, но говорят, что по ночам она всё-таки превращалась в женщину. Иначе откуда у него дети взялись? А про то, что он в Верхнем мире побывал, и народ от голода спас — ему никто не поверил. Говорили, что и рыба, и звери сами по себе пришли, и даже кит по доброй воле приплыл. Никто охотника даже не похвалил и даже спасибо не сказал. А может, ему всего этого и не надо было? Ведь если нымылан добрый, по настоящему добрый, так ведь не за спасибо. Правда?

Игиклав очень тогда хотел ещё про того охотника послушать, но не успел — пировать позвали. А потом все спать улеглись, а наутро рано домой отправились. Даже имени его не узнал и стал звать Игиклавом, потому что воображал себя этим охотником. Представлял, как скоро случится голод, и он тоже отправится к Верховному Покровителю. И даже согласен был взять в жёны лисицу, но, став постарше, решил, что оленуха подошла бы лучше.


Неяркий свет проник в землянку, скользнул по лапнику, по лежащему на нём телу и, коснувшись сомкнутых век, прервал поток воспоминаний. Старик встрепенулся, открыл глаза: «Уснул! Проспал рассвет! Опоздал воздать Нинвиту!» Громко покряхтывая, перекатился на живот, встал на четвереньки, выполз наружу и застыл в изумлении: солнце пошло вспять. Распадок, по которому солнце уходило в Нижний мир он обозвал Гнилым углом, потому что оттуда всегда, с тех самых пор, когда Игиклав, почти три десятка дней назад, начал рыть землянку, приходила всякая пакость: то дождь, то промозглый туман, то сырой, со снегом пронизывающий ветер, а бывало, что и всё разом. И даже солнце не хотело туда опускаться. Всё старалось бочком, бочком обойти Гнилой угол, укатиться за гору. Но, видать, Верховный Покровитель не пускал, толкал солнце прямиком в распадок, а оно сердилось, багровело от злости, но ослушаться не могло. И вот случилось чудо — Гнилой угол засиял золотистым светом, ещё немного и солнышко покажется, а вокруг-то ещё ночь, вон, сколько звёзд на небе. Ждал Игиклав, ждал — не выходит солнце. А потом, понемногу, и золотистый свет потух, и звёзды начали гаснуть. Настала пора с Нинвитом разобраться. Стал Игиклав, как обычно, вокруг кострища ходить, Нинвита ругать, а что-то плохо получается — не идёт из горла настоящая ярость, всё мысли про чудо в голову лезут. Пока, кое-как, весь ритуал завершал, понял, в чём дело — знак ему Верховный Покровитель подал, дорогу указал. Так и они в своём селении делали. Бывало, охотники далеко в море уходили и до ночи не возвращались, или туман опускался на воду. И тогда женщины, да и все, кто в селении оставался, зажигали на берегу огромный костёр. А ещё в бубен колотили и кричали изо всей мочи. Видно и Верховный Покровитель, наконец-то, понял, что плохи дела у Игиклава. Давно бы так.

А сам Игиклав уже давно понял, что дела его плохи. Потому и землянку себе вырыл, зимовать собрался, хотя понимал в душе, что не зимовать собрался, а помирать. Душа, от таких мыслей, вскипала, возмущалась столь вопиющим попранием справедливости, но житейский опыт и сиюминутные реалии неумолимо расставляли всё по своим местам, оставляя лишь крохотную лазейку — а вдруг случится чудо? Но и эта лазейка с каждым днём становилась всё уже, всё неприметней, хотя ещё совсем недавно казалось, что до цели его пути рукой подать.

Лето понемногу умирало. Даже самые глупые из птиц это поняли: начали сбиваться в стайки, чтобы Верховному Покровителю было сподручней собрать их к себе на зимовку. А зверьё, как всегда, больше на свою сноровку надеялось, особенно мелкий народец — мыши да евражки. Камак — подземный дух зимовать их пускал, но кормить не собирался. Вот они и суетились, со света до темна в траве шмыгали, корм в норки таскали. Медведи на реке промышляют, рыба нынче самая жирная, вкусная. Игиклав икру уважал, а рыбу не очень — с ней возни больше. Бывало, подцепит рыбину, к заднему отверстию приложится, надавит на брюхо и икры полон рот. Объеденье! А рыбу обратно в воду выбрасывал — что с неё толку.

В один из хмурых дней он тоже к речке спустился, решил подкормиться немного, да и застрял там из-за непогоды. Хорошо успел укрыться от дождя, шалашик построил, так и пролежал в нём два дня и две ночи, а на третий день дождь кончился, но туман стоял такой густой, что в десятке шагов не видно было. Тут уж далеко не уйдёшь. Очень грустно на душе сделалось. Лежал Игиклав в шалашике и горевал от того, что идти не может, и от того, что лето умирает, а он так и не нашёл дорогу в Верхний мир. А ещё и обидно было от того, что Верховный зять о нём не вспоминает. Хоть бы раз в гости пригласил! Или Чейвынэ к ним в гости отпустил. Это казалось Игиклаву особенно странным, потому что Чейвынэ всегда была девочкой непоседливой, самостоятельной и даже своенравной. Игиклав долго об этом думал и, в конце концов, решил, что муж её околдовал. Немного страшно стало: а может напрасно туда идёт? Но всё же решил не отступать. Раз уж взялся за дело — надо его закончить. Будь, что будет.

На следующий день, к полудню туман начал рассеиваться. Лёгкий ветерок и солнечные лучи дружно, слой за слоем срывали белесую завесу, уносили её вверх, в небеса, словно открывая сцену для следующего акта спектакля, писанного всевышним драматургом. Игиклав выполз из укрытия, огляделся: речка бежала по дну широкого распадка и исчезала в прибрежных зарослях ивняка. Далеко впереди путь ей преграждала гряда, покрытых лесом сопок, над которыми высились серые, неприветливые горы и, среди них, как белый, нарядный чум посреди осенней тундры, та самая, ведущая в Верхний мир! Игиклав даже прослезился от радости: Наконец-то! Долгий путь, голод, усталость — всё было не напрасно! «Похоже на чум Камака, — размышлял он, — приходилось слышать о таких. Так что с того? Дыма-то не видать, значит, отдыхает, или по своим делам отлучился. Успею забраться наверх.» Он, почти бегом, бросился вперёд, даже не задумываясь о том, что до темна добраться явно не успеет, что до вершины, скорее всего, не один день пути. Он бежал, стараясь не отклоняться от прямой, спеша обогнуть, встававшие на пути и заслонявшие гору, заросли, суеверно опасаясь, что чудесное видение может погибнуть так же внезапно, как и родилось из туманной купели. Он спешил, забыв обо всём, не слыша ничего, и не видя вокруг ничего, кроме заветной цели и даже, нараставший где-то впереди, шум воды привлёк его внимание лишь тогда, когда поредели ивовые и ольховые кущи и в просветах заблестела река. Тревога, возникшая в душе, выросла до размеров вселенского горя, когда он выбежал на берег и застыл перед мощным, бурлящим потоком. Противоположный берег находился в доброй сотне шагов — не могло быть и речи о том, чтобы поискать здесь брод или пуститься вплавь. Жгучая обида захлестнула Игиклава, прошла по телу волной, а когда волна схлынула, он заметил, почти прямо перед собой, плескавшегося на мелководье медвежонка. Мохнатый младенец, очевидно подражая мамаше, рыбачил и был настолько увлечён процессом, что не обратил на Игиклава никакого внимания. Игиклав моментально вернулся в реальный мир и осторожно шагнул назад, но было уже поздно — боковым зрением он заметил приближавшуюся медведицу.

Будучи опытным охотником, Игиклав знал, что в подобной ситуации дальнейшую его судьбу определяет Верховный Покровитель, потому что убежать от взрослого Кайнына невозможно. Да и ноги вдруг стали какими-то деревянными. «Вот, — подумал он, — сейчас Верховный Покровитель и покажет, хороший ли он зять. А если он плохой зять, то значит и не стоило мне к нему идти. Жаль только, что Чейвынэ так и не повидаю». Так и стоял он столбом — ни жив, ни мёртв, только глаза двигались, но и их Игиклав прикрыл, потому что знал, что нельзя смотреть зверю прямо в глаза. Медведица, между тем, подошла и принялась его обнюхивать. Долго обнюхивала, и спереди и сзади, и тогда Игиклав тихонько сказал ей: «Ты, Кайнынэ, уходи. И я уйду. И ребёнок твой мне не нужен. Мы, нымыланы, рыбу едим, и нерпу едим, и лахтака едим, и кита едим, и оленя едим, а медведя не еди… — тут он запнулся на мгновение, осознав, что слукавил, но скрытый дипломатический талант уже нёс его дальше: — Река большая, места всем хватит и рыбы в реке много, рыбы всем хватит». Век в этих краях был, пока ещё, каменный, но логикой Игиклав владел уже вполне железной, а силой убеждения, как выяснилось, обладал почти на шаманском уровне. Медведица, во всяком случае, вняла, повернулась к Игиклаву задом, обильно обмочила ему ноги, рыкнула своему чаду и оба удалились в чащу. А тело Игиклава плавно перетекло из деревянного состояния в тестообразное и осело на землю. Долго он сидел неподвижно и, не моргая, смотрел на стремительно несущуюся воду, на шипящие буруны, поросший лесом дальний берег и серые горы, и белоснежный конус, казалось такого близкого, вулкана. По лицу старика катились слёзы.

Он не сдался. Игиклава осенило — надо зимы дождаться, морозов, тогда он по льду и переправится. Сказано — сделано. Выбрал склон подходящий, угостил Камака рыбкой и в гости к нему напросился. Там и землянку вырыл. Стал каждый день в лес ходить, дрова и ягоды запасать, но, чем дольше трудился, тем больше одолевали его сомнения: переживёт ли зиму? Рыбу-то на пропитание он, конечно, добудет, а вот с дровами дело худо — одними ветками не обогреешься, а цельный ствол в одиночку не осилить, да и валежника здесь мало. Грядёт и ещё одна беда — сырость. Огонь добыть уже больших трудов стоит. Как ни прячет он ягель, как ни укрывает, а сырость всё равно до него добирается. Давно уж пора горячие угольки сберегать, но хранить их не в чем — горшок глиняный нужен, а горшком-то он не запасся и что взамен придумать — пока не знает. А как случалось Игиклаву у большой реки оказаться, то начинала точить его ещё одна тревога — а встанет ли река? Не слишком ли она быстрая да бурная? И тогда он старался себя успокоить: «Вот, — думал, — у нас-то на море, какие бурунищи ходят, и волны какие огромные бывают, и ничего, замерзает, всё, целиком. Бывало, в разгар зимы, на целый день по льду за тюленями уходили, а края льдам видеть не доводилось».

Так, в трудах, раздумьях, схватках с Нинвитом, миновал месяц оседлой жизни и наступило, то самое, утро, когда кто-то на самом верху сжалился над стариком и подал ему знак. Как только Игиклав это понял — сразу сила откуда-то взялась: так заорал на Нинвита, что эхо по всему распадку разнеслось, а камни чуть ли ни до самого леса долетели. Зашвырнув последний камень с пожеланием долгих зим жизни в желудке Камака, пошагал Игиклав в сторону Гнилого угла. Шёл и радовался: конец всем бедам, конец скитаниям, голодухе. Чейвынэ скоро обнимет, на внучков поглядит. Солнышко из-за камацкого чума выкатилось, пригрело. Совсем как летом, лес только жёлтый, да и тот скоро облетит: вон, берёзки особняком стоят — уже совсем почти оголились.

Вдруг Игиклав застыл на месте, словно в невидимую стену уткнулся. Потянул носом воздух, головой покрутил, принюхиваясь — нет, вроде почудилось, что дымом пахнет. Нюх-то у него и в самом деле звериный, не зря Сыном Волка нарекли. Успокоился, дальше пошёл, но вскоре снова остановился и снова, вытянув шею, и, как-то совсем уж по-звериному, раздувая ноздри, принялся ловить носом воздух. «Костёр зажгли! — вынес он, наконец, вердикт. Медленно повернул голову влево и протянул, указав самому себе направление, руку: — Там».

Раудаль вдруг, как это бывает за секунду-другую до пробуждения, сообразил, что спит, и видит сон, будто он, совершенно голый лежит на пляже, а рядом примостилось нечто лохматое и совершенно бесформенное, к тому же, обладающее способностью нечленораздельно бормотать. Вслушавшись в бормотание, он неожиданно уловил в нём какой-то смысл, в частности то, что речь идёт о нём самом и что его образ не укладывается в рамки некоего эталона, именуемого Чейвынэ: «Очень большая стала, — бормотало мохнатое существо, — и лицо всё в волосах, даже узнать нельзя. А тут лишнее мясо наросло, как у самца. Слышал, что мужчина может в женщину превратиться, а что наоборот — этого не слышал». Тут из мохнатого кома вырос, такой же мохнатый, отросток с палочкой на конце и потянулся к Раудалю, точнее сказать, к его пенису: «Самчище, однако, знатный, — вновь забормотало существо, — до оленьего чуток не дорос, но хороший». В тот момент, когда палочка ткнула пенис, Занкудо сообразил, что не спит, испугался, но самообладания не потерял, затаился, только глаза немного приоткрыл и стал рассматривать это лохматое нечто. «А может это и не Чейвынэ вовсе, — продолжая тыкать палочкой раудальское мужское достоинство, рассуждало существо, — а тогда кто же? Ни на кого не похож, ни на ительмена, ни на чавчувена, ни на, чтоб они все сдохли, вадула»…

Поняв, что перед ним, сидящий на корточках, старик, Раудаль успокоился. К тому же пришелец исчерпал интерес к его интимной части тела и продолжил негромкую беседу с самим собой:

— А почему днём спит? — бормотал старик. — Ночью что делал?

— Почему я понимаю его речь? — недоумевал Занкудо.

— Наверное, дурак, раз ночью ходил, а может и не дурак, а храбрый и видит ночью, как рысь. Рысь тоже ночью ходит, а днём спит. А что тут вокруг разложил? Подарки, наверное?

— А может быть… Да, скорее всего, я понимаю его мысли, а не речь. Как асулянин, или тот, как его, Крест, чёрт бы его побрал! Да! Ведь я, кажется, теперь бессмертный?

— А если это подарки, то значит в гости шёл? Ко мне в гости, больше тут не к кому. А раз ко мне — то значит это, всё-таки, Чейвынэ. Не сам же Верховный Покровитель? А вдруг…. САМ!!?

Раудаль, продолжавший потихоньку рассматривать старика, почувствовал, как того охватил ужас. Смуглое, морщинистое личико ещё больше сморщилось и втянулось в недра мехового одеяния, невероятно уподобившись испуганному ежу или черепахе. Раудаль едва не расхохотался, но сдержал себя, решив поглядеть, что будет дальше. Немного погодя старик совладал с испугом и, похожая на печёное яблоко, мордашка выползла из меховых недр. Узкие щёлки глаз немного раздвинулись, рот приоткрылся и очередная сентенция, звуком напоминающая булькающий котелок, выплеснулась наружу: «Голый, однако, жарко ему, что-ли, или опять хочет, чтобы его почесали? Одёжку-то здесь снял, вон сапожки красивые стоят, а кухлянка-то, какая диковинная. Похоже, что из рыбьей шкуры сшита. А там подарочки разложил. Чудные, какие подарочки, неужто всё мне?» «Эге, — подумал Раудаль, — как бы не подтибрил что-нибудь важное. Я же и чип там положил. «Привет. — произнёс он вслух, слегка повернув к старику голову». С невероятной прытью меховой ком отскочил назад, повалился набок и едва не укатился вниз по склону. «Убьёт! — пронеслось в сознании». «Не мечтай. — возразил Занкудо, поднимаясь. — Давай знакомиться, но сначала… Извини, за экстерьер». Он принялся снимать с колышков высохшую одежду и натягивать её на себя. Старик, между тем, немного успокоился, встал на колени и сотворил несколько поклонов, сопровождавшихся невнятным изъявлением благодарности за избавление от каких-то, непонятных Раудалю, неприятностей. Искоса поглядывая на него, Занкудо отмечал детали, неожиданного спектакля: колчан, висящий на спине пришельца, с луком и десятком стрел, рядом, в траве, копьё, вернее сказать — острога, потому что наконечник с крюком. Кажется, из кости сделан. А вот и палочка, которой он исследовал детородный орган — стрела. Наконечник-то — каменный! «Так, всё понятно, — резюмировал Раудаль, усаживаясь напротив охотника, — с металлом в ваших краях пока не знакомы. Так как же звать тебя, старче?» Старик перестал отбивать поклоны, покряхтывая распрямил торс и, с таким же звуковым сопровождением, угнездил свой зад на пятках. Утвердившись в этой позе, он воззрился на Занкудо, приоткрыв немного щёлочки глаз и слегка растянув ротовую щель. Получилось некое подобие выражения доброжелательности. Помолчали. Раудаль тоже разглядывал аборигена: амимичное, задубевшее под солнцем, ветрами и морозами, лицо в обрамлении грязного, засаленного меха, не менее грязный, основательно потёртый, местами расползающийся по швами, балахон, поражённые хроническим артритом, похожие на птичьи лапки кисти, покоящихся на коленях, рук: «Печальной ветхости картина, — констатировал он. — Да ещё и каменный век на дворе. Куда же это меня занесло? И как теперь отсюда выбираться? Этот тип, судя по всему, не каннибал, хотя, кто может поручиться? Тем паче, за его соплеменников?»

Тут, кстати, Занкудо вспомнил, что завтрак на рассвете был трапезой более чем скромной и, к тому же, единственной за последние сутки. «Ну, вот что, — сказал он, — будем считать, что познакомились. Подробности выясним потом, за обедом, потому что теперь я проголодался, хочу уже не есть, а жрать». Последние слова он иллюстрировал энергичной жестикуляцией в области рта и желудка. Собеседник, очевидно, понял намёк и вновь закряхтел, поднимаясь на ноги. Губы старика едва заметно зашевелились, но в голове Раудаля вполне отчётливо прозвучало: «Сильно голодный. Подарков много принёс, а про еду забыл». «Вот оно что, — Занкудо как раз начал укладывать в рюкзак, выложенные на просушку, вещи. — Хозяин ожидает гостинцев. Что же — вполне логично. Что бы ему подарить?» Проведя беглую ревизию имущества, он выбрал три, не самых нужных, предмета: наваху, (поскольку имелся ещё кинжал) зажигалку, (их у него было с полдюжины) и складной пластиковый стаканчик, оказавшийся в рюкзаке скорее по недоразумению, нежели по необходимости. «На нервной почве» — так комментировал подобные казусы Занкудо.

Презентация даров грозила сорвать не только планируемый обед, но и ужин. Повторив, вслед за Раудалем, простейшую манипуляцию, раскрыв нож и тут же порезавшись острым лезвием, старик прогневался и едва не уничтожил полезную вещицу. Пришлось выступить в роли адвоката неодушевлённого предмета и долго, используя наглядные примеры, доказывать его полную невиновность и незаменимость в повседневной жизни любого мыслящего индивидуума.

Немного угомонившись, абориген обратился к следующему дару. «Чудо» Верховного Покровителя — складной стакан, ввергло нового обладателя в транс. Череда нескончаемых складываний и раскладываний, сопровождающаяся неподдельным восхищением разноцветными кольцами, появляющимися, исчезающими и вновь, непостижимым образом, возникающими, убедила Занкудо в том, что утилитарное назначение стакана ускользнуло от внимания владельца. Это, во-первых, а во-вторых — с демонстрацией «таинства» извлечения огня из зажигалки следует повременить, иначе не видать ему еды в ближайшие сутки, а то и дольше. Решительно ухватив старика за рукав, Раудаль потащил его вниз по склону, к реке, не сомневаясь, что добыть, хоть какую-нибудь, рыбёшку он сумеет. Что делать дальше — он пока не решил. Вынужденный заплыв в подземной реке и кошмар пережитого утопления подействовали парализующе, хотелось покоя, света, привычного земного окружения, привычной земной тверди под ногами. В то же время он понимал, что попал в абсолютно чужой, дикий мир, в невесть какую эпоху. Если даже допустить, что это та же самая планета, Земля, то кто может поручиться, что он не стал объектом Кернской шутки, что они не отправили его куда-нибудь подальше, в каменный век, дабы мог полнее насладиться бессмертием, прогрессируя к высотам цивилизации, совместно с тамошним населением? «Ну конечно! — вспоминал Раудаль. — В глазах тех замызганных старикашек я выглядел как нашкодивший школьник или, того хуже — полузнайка, дурак с энтузиазмом. Почему бы не покуражиться над неучем? Хотя, почему я решил, что они великие мудрецы, обладатели каких-то несметных познаний? Только потому, что они способны манипулировать временем? Пятилетний ребёнок умеет прекрасно обращаться с компьютером, пользоваться телевизором, телефоном и ещё кучей сложных приборов. И у нас на Манопле изредка объявляются уникумы — одни предметы взглядом двигают, другие видят с закрытыми глазами. Случается, что и развиты не по годам, но чаще оказывается, что интеллектом отнюдь не блещут, обычную школьную программу с грехом пополам осиливают».

Неугомонною душою гонимы за пределы снов,

Туманный призрак вожделея,

Его ль мы ищем и находим, и ищем вновь?

И вновь спешим: вперёд, вперёд,

Пока судьба не оборвёт серебряную жизни нить…

Лети, лети моя душа, забудь о доме!

Под утро, ещё в полудрёме, всплыли, из потаённых глубин памяти, чем-то тронувшие юношеское воображение, строки:

Лети туда, где утренний рассвет

Поднимет стаи птиц под бледный небосклон,

Где я замру, от восхищенья рот разинув,

Но иглы минаретов вознесут не колокольный звон,

А лишь тоскливые воззванья муэдзинов.

Лети туда, где купол полный звёзд,

Простёршись над бескрайнею пустыней,

Уронит золотые капли слёз,

И тихий ветра вздох

Родит в песках предутренние звуки.

Где тощий серый лис глядеть мне будет вслед

В надежде на конец моей душевной муки.

Лети туда, где с поднебесных гор откроется простор

Сияющих снегов, лугов и рощ,

Бегущих рек, озёр спокойных воды,

И буйство красок, и богатство форм

В невероятнейших фантазиях природы.

Лети, лети моя душа, забудь о доме!

О бродягах — как он думал тогда. Он лежал в кромешной темноте, но знал, видел внутренним зрением, что снаружи уже наступил серый рассвет, буран прекратился и лапы кедрача, скрывающие вход в берлогу, поникли до самой земли под тяжестью липкого снега, а если их раздвинуть, то откроется, покрытый глубокими сугробами, склон сопки и дальше, внизу, он весь исчерчен чёрными пиками елей и голых лиственниц. За ними прячется река, а на другом берегу тоже чернеет, взбирающийся по склонам сопок, лес. Завершают этот, не богатый красками пейзаж, вершины далёких, почти сливающихся с белесоватыми небесами гор. Кажется, весь мир уснул под снегом: нет ни птиц, ни зверей, ни шума ветра.

«Вот и наступил двадцатый день моего ничего не деланья в этом медвежьем углу». — вяло размышлял Занкудо. Странная, абсолютно чуждая столь непоседливой натуре, апатия овладела им с того самого утра, когда, выбравшись из подземного лабиринта, он поднялся на сопку и уснул возле костра. Порой ему казалось, что, как говорится, поднять-то его подняли, а разбудить-то забыли. Не вдаваясь в глубокие раздумья, он объяснил это явление адаптацией организма к необычайно резким переменам, случившимся с ним за короткий промежуток времени. «Если я действительно обрёл бессмертие, — рассуждал Раудаль, — то это означает, что всё моё тело подверглось какому-то радикальному усовершенствованию. Может быть, это уже и не я вовсе, а моя копия, в которой от меня прежнего осталась только память. Ничего, скоро привыкну и тогда»… Что «тогда» он, несмотря на наличие вполне конкретной цели — вернуться на Маноплу, представлял себе пока весьма туманно. Пятилетний путь от исходной точки до планеты Земля был настолько извилист, что распутать этот клубок самостоятельно казалось делом немыслимым. Единственная надежда — Вильгельм, вернее — асулянин Шишел, обещавший дождаться в каком-то неведомом земном закоулке к Западу от Германии. Правда, было ещё видение — дворец Альфахор, возникший в призрачном свете над водами поземной реки, но оно скорее походило на мираж, приманку, увлекшую его в тот ужасный водоворот. Добираясь в своих раздумьях до этого момента, Раудаль резко обрывал себя и менял тему. Так, наверное, поступает любой нормальный человек, вспоминая о каком-то страшном, или постыдном событии, случившемся в его жизни. Вот и теперь, дабы не впасть в депрессию, он принялся выискивать положительные стороны, преподнесённой ему судьбой, ситуации. Их оказалось не мало, и одной из главных, как считал Занкудо, было наличие чудаковатого спутника, который в этот момент безмятежно похрапывал поодаль от него. «Не Вильгельм, конечно, — невольно выстраивал сравнения Раудаль, — нет в нём той живости и остроумия, и соображает туго, зато, несмотря на увечья, отлично рыбачит и пращёй владеет, а из лука бьёт просто виртуозно. Благодаря ему я избавлен от голода и похоже, не принимая в расчет то, что относится ко мне как к какому-то божеству, человек он, просто по натуре, добрый».

Наладить взаимное общение с аборигеном удалось не сразу и даже теперь оно оставляло желать лучшего. Раудаль объяснял это чрезмерной эмоциональностью своего спутника, поскольку невнятная, булькающая тарабарщина, исходившая из его уст, позволяла выделить отдельные слова только в том случае, когда старик неторопливо общался сам с собой. Когда же начиналось взаимное общение, Игиклав моментально оживлялся, вяло булькавший доселе котелок бурно вскипал и, обдавая Раудаля брызгами содержимого, рождал в его голове невероятное обилие каких-то фантастических образов, поглощавших сколько-нибудь здравую мысль. Поднатужив свой интеллект, Занкудо выяснил, имя собеседника и то, что оно означает «Сын волка». При этом «папенька» Игиклава являл собой жуткое, косматое чудище, ростом с доброго коня, огнедышащей пастью и, подозрительно похожими на дарёную наваху, клыками. Выяснились также обстоятельства семейной драмы, случившейся несколько десятков лет тому назад, когда одна из дочерей Игиклава сбежала из дома, увлечённая каким-то могущественным, высокопоставленным педофилом, а присутствие старика в здешних краях объяснилось горячим желанием навестить родню. Лучше, как говорится, поздно, чем никогда. Ну, и то, что он малость обознался, приняв Раудаля за свою дочурку — вполне извинительно: годочков-то прошла, чёртова уйма, да и смена пола — вещь весьма заурядная, особенно в каменном веке. Канва этих событий была обильно украшена ярчайшими образами пожаров, наводнений, кровавых стычек с неведомыми врагами, диким зверьём и какими-то зловредными фантастическими существами, среди которых особо выделялся некий Нинвит, являвшийся досаждать Игиклаву еженощно, до тех пор, пока Занкудо не пуганул эту тварь, применив «магические» противовоспалительные таблетки. В дополнение к фармакомагии был зван Камак — подземный дух, видом напоминавший гигантского лохматого слона, который дозволил принять бальнеологические процедуры в, нещадно парящей, каменной купели.

Случилось это неделю назад, когда собирали бруснику на лесной гари. «Рвать цветы довольно просто дядям маленького роста», поэтому, почти двухметровый, Раудаль довольно скоро охладел к собирательству и отправился просто прогуляться. Вышел к небольшой речушке, сел над заводью и погрузился в созерцание тихой, под стать воде, природы. «Какая редкостная нерукотворная гармония, — размышлял он, глядя на, отражающийся в зеркальной глади, берег, уснувшие в неподвижном воздухе, голые берёзки и чахлый кустарник, застывшие в небе, серые тучи и, ненавязчиво оживляющие пейзаж, плавно опускающиеся на воду, редкие снежные хлопья. — Удивительно, но в этой тишине мне слышится какая-то тихая музыка, что-то из далёкого прошлого, давно забытого. Странно устроена наша память». Оторвавшись от чарующего зрелища, Занкудо вернулся к повседневности, то есть к поискам пропитания, и обнаружил, полное отсутствие оного в, струящейся у его ног, водной среде. Он уже привык к тому, что любая речушка в здешних краях кишела рыбой. Бери, как говорится, голыми руками, чему он, собственно говоря, уже и обучился под руководством Игиклава, но в этой речке рыбы, почему-то, не было и, несколько озадаченный, Занкудо кликнул охотника.

— Смотри, — сказал он подбежавшему Игиклаву, — здесь рыбы нет. Старик улёгся на живот, зачерпнул ладошкой воду, отхлебнул, но тут же выплюнул. Гримаса, возникшая на мордашке, изобразила, по-видимому, крайнюю степень омерзения:

— Плохое место, — сообщил он, — не вода — Камак мочился!

— Какой ещё Камак? Тут-то и возник в голове Занкудо, под аккомпанемент гортанных воплей и энергичной жестикуляции, образ гигантского боевого мамонта, оснащённого огнемётом с фронта и, стреляющей огненными ядрами мортирой, с тыла.

— Очень интересно, — похвалил актёрские способности собеседника Раудаль. Наклонился и тоже отведал водицы — вроде ничего особенного, вода как вода, разве что не такая холодная, как в других речках. Вот только рыбе тоже, почему-то, не по вкусу. «Идём, посмотрим. — Раудаль поднял рюкзак, намереваясь тут же отправиться к верховьям, но Игиклав не тронулся с места и решительно запротестовал: Камак, мол, не одобрит, не ровен час, и покарает. — Вопрос, пожалуй, не в этом, — соображал Раудаль, — вопрос в том — далека ли дорога? До ночи можем не успеть. А впрочем… Почему бы не попытаться?»

В очередной раз он подчинился импульсу и сотворил телепорт, рассчитывая перенестись к истоку речушки, где-то среди, высящихся на горизонте, гор. «Идём, Камак нас в гости зовёт, — он схватил упирающегося старика за руку и силой втащил его в, колышащуюся над берегом сферу».

Первое, что они услышали — был дикий рёв. Игиклав вырвался и исчез в телепорте. Раудаль был готов последовать за ним, но, бегло оценив обстановку, успокоился. «Повезло, — облегчённо выдохнул он, — просто фантастически повезло»! Телепорт возник на довольно крутом склоне, ниже по которому, буквально в нескольких метрах, находился кипящий котёл — яма, заполненная термальной водой. Оттуда и исходил рёв, быстро, впрочем, затихший. В клубах пара Раудаль разглядел медведя — очевидно, внезапно возникшая, сфера телепорта то ли испугала зверя, то ли просто спихнула его в кипяток. «Живописное местечко, — Занкудо окинул взглядом, лежащую внизу, зелёную долину. — Здесь, пожалуй, и перезимовать можно». И справа, и слева от него, по обеим склонам видны были, бьющие из-под земли, многочисленные струи пара. Горная порода в этих местах изобиловала яркими охряными и красноватыми красками. По дну долины струилась мелководная речка, та самая, как думал тогда Занкудо, в которую, по мнению Игиклава, мочился подземный дух Камак.

— Опять ты за старое. — Раудаль досадливо поморщился.

— Не убивай, Покровитель! Игиклав хороший, Игиклав тебя любит… — старик, упав на колени, не слыша его, продолжал отбивать поклоны. Появление Раудаля из воздуха повергло его в панический ужас.

— Пошли, дурила. Камак нас тоже любит, просто души не чает, жить без нас не может. Подарочек вон, какой знатный приготовил — медведя под шубой. Пошевеливайся, пока обед не разварился окончательно.

Исчерпав запас терпения, Занкудо заграбастал малорослого охотника поперёк туловища и вернулся с ним в долину.

— У тебя, вроде, верёвка есть? Давай-ка достанем камацкий презент.

Старик понемногу угомонился и, спустившись к котлу, они принялись за дело: Игиклав соорудил из остроги и линя подобие гарпуна, метнул его и подтянул тушу поближе, после чего им удалось перевалить добычу через край котла.

— Шкуру бы теперь снять, — сказал Раудаль, — ещё немного и вся бы облезла.

— Вся бы облезла, — повторил Игиклав, — а Камак добрый. И ты добрый… — И добавил, видимо произведя глубокий внутренний анализ, — шаман.

— Да, да. Добрый шаман, — рассеянно повторил Занкудо.

Так совершилось великое переселение: побродив по окрестностям, они нашли жилище незадачливого мишки и обустроились там с максимально возможным комфортом, употребив все доступные материалы, включая и его собственную шкуру. А на следующий день вернулись в долину и Раудаль, отыскав водоём с горячей, но не обжигающей водой, отважился принять термальную ванну, после чего заставил старика раздеться и, почти силой, окунул его в воду. Это повторялось изо дня в день, пока не начался буран.

«Ну, началось. — Занкудо сладко зевнул, потянулся, заложил руки за голову, устраиваясь поудобнее. — Посмотрим утренний спектакль». С первых же дней знакомства, когда старик делил с ним ложе своей землянки, Раудаль обнаружил в себе способность воспринимать сновидения соседа. Поначалу он думал, что видит собственные сны, но вскоре понял, что находится в полудрёме, а некие фантастические образы, звуки, слова и даже запахи, возникающие в его голове — это, так называемые, быстрые сны Игиклава. Берлога, в отличие от землянки, была просторнее, и ночные видения сделались менее яркими, но стоило пододвинуться к соседу под бок и зрелище, с полнейшим эффектом присутствия, разворачивалось во всей красе. Нужно было только постараться ни о чём не думать.

Игиклав застонал во сне, задёргался, судорожно вздохнул, пробормотал что-то малопонятное. Поначалу Раудалю показалось, что старик заболел, но вскоре в голове «включилось» изображение и стало понятно, что стон этот песней зовётся.

Откуда-то издалека доносятся редкие удары бубна и протяжные заунывные крики, а сам он, как бы завершая каждую фразу, негромко вторит им. И хочется ему закричать громко, во весь голос, но не может, потому что в груди давит боль, и тяжкая тоска узлом сжимает горло, и спина согнулась под непомерной ношей, поэтому он и голову поднять не может, чтобы вдаль взглянуть, а видит только свои, медленно ступающие по снежному насту, торбаза с налипшими на мех комочками снега. А слова, хоть и странные какие-то, но смысл понятен: просят о чём-то. И сам он тоже, нараспев, с подвыванием, просит: «Пусти-и-и-и, отвори-и-и. Собак прогони-и-и. Духов злых прогони-и-и. До-о-брый наш откро-о-о-й.» Вдали кто-то ударяет в бубен: «Бум-м-м. Бум-м-м. Бум-м-м». — И снова вступает нестройный хор: «Откро-о-й. Впусти-и-и. Возьми-и-и-и их». — И он снова, словно обращаясь к своим торбазам, повторяет осипшим голосом: «Возьми-и-и их. Откро-о-ой».

Тропу на насте не видно, но знает, что правильно идёт, к берегу. Уже и морем пахнет. Хоть оно и подо льдом теперь, а всё равно пахнет. «Бум-м. Бум-м. Бум-м-м. Духов прогони-и-и». — Голоса слышны ближе, а вот и дымком потянуло — костры зажгли, не дождались его. Ну и правильно, что зажгли, потому что работы много, а до темна успеть надо, чтобы никто в темноте не заблудился. Кострищ-то вон сколько сложили. Целый день вчера трудились, ходили в кедрачи, лапник ломали. Даже малых взяли помогать. К ночи все от усталости попадали, однако кострищ на всех не хватило. Думали ещё день лапник потаскать, хотя и устали сильно. И тут Текке, умница-то какая, и вроде дремала уже, а глазки приоткрыла и тихонько лопочет: «По двое надо укладывать». И опять уснула, а все так обрадовались: «До чего же умна малютка! А мы-то, дураки, почему сами не додумались?» — В общем, так и решили — по двое, а мелочь можно и по трое. Может так даже и лучше, чтобы родные не разбрелись кто куда. Глядишь, потом легче и возвращаться будет; когда время придёт.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.