Бесплатный фрагмент - Закатный час

Литературно-художественное издание

Рисунки Якова Самойловича

В оформлении обложки использован

фрагмент картины Наталии Рудзиной

© Михаил Левин (тексты), 2022

© Яков Самойлович (рисунки), 2022

Лабиринт

За руном

Набиты трюмы рыбой и вином,

Горланит гимны пьяная орава.

Войска плывут в Колхиду за руном,

Им боги даровали это право.

Не зря же говорил верховный жрец,

Ссылаясь и на миф, и на обычай,

Что золотая шерсть чужих овец

Считается законною добычей.

И надувает паруса Борей,

И брызги холодят хмельные лица.

Хотим руна и славы поскорей —

Всё будет наше! Всё нам пригодится!

В каюте улыбается Ясон,

Надеясь на предательство Медеи.

Солдаты погрузились в сладкий сон,

Навеянный величием идеи.

Пусть большинство вернутся на щите,

А со щитом — совсем-совсем немного,

И дети одичают в нищете,

И вдовы зарыдают у порога —

Пусть! А пока что все забылись сном,

Сомнения не давят им на плечи.

Суда плывут в Колхиду за руном.

А там и до Тавриды недалече…

Лабиринт

Здесь мрак непроглядный,

Здесь давит дремучая мгла…

О нить Ариадны!

Куда ты меня завела!

Летучие мыши

Шуршат перепонками крыл.

Я к пропасти вышел,

Я свой поворот пропустил.

Напрасно о лаврах

Я грезил в чаду суеты:

Здесь нет Минотавра,

Все залы темны и пусты.

Здесь души, как лица,

Грозят зарасти бородой.

И не с кем сразиться —

Вот разве что с этой стеной.

Смешно и досадно.

Уже не помогут слова.

И нить Ариадны

Натянута, как тетива.

Становится душно.

И в сон начинает клонить…

Смотрю равнодушно,

Как рвётся жестокая нить.

Горгона

Твои глаза, как серые каменья,

Не пропускают солнце и дожди.

Какие мне ещё нужны знаменья? —

Зрачки кричат: «Спасения не жди!»

Я верю, что ещё во время оно

Они таили смертную печать,

И ты, моя милейшая Горгона,

Мужчин любила в камни превращать.

Но я тебе давно по духу ближний,

Не попадусь в расставленную сеть:

Мой взгляд и холоднее, и булыжней,

А сердце научилось каменеть.

И мне не страшно жить среди камней,

Как я, тепла лишённых и корней.

Сизиф

До поры непостижимо — и пока неинтересно —

Что назначили мне сверху или выбрали внизу,

Лето красное пропето, и цена ему известна,

А теперь иду по снегу и салазочки везу.

Никаких тебе спасений, никаких тебе спасаний,

Будь ты трезвый, будь ты пьяный или триста раз больной,

Ни суббот, ни воскресений, ой вы, сани мои, сани,

Мёрзлый груз десятилетий, что скопились за спиной.

Никогда не доводилось жить за пазухой у Бога,

Никогда ещё не бегал у Судьбы на поводу,

Только в качестве итога — эта белая дорога,

И ведёт дорога в гору, по сугробам да по льду.

Всё завьюжено в округе, холод — волчий, не собачий,

Даже если поскользнулся и над пропастью повис, —

Будет так, а не иначе, вот условие задачи:

Дотяну их до вершины — сани сами съедут вниз.

Обходя сторонкой горы, станут умники открыто

Потешаться над беднягой, что живёт не по уму,

А с немодным чувством долга, хоть давно уже забыто,

И кому я это должен, и за что, и почему…

Антей

Мерцает тусклая звезда

В немыслимой дали…

Как тяжко знать, что навсегда

Оторван от земли.

Зачем я застил столько лет

Собою белый свет,

Когда в итоге смысла нет,

Когда опоры нет?

Я был, как вы, и жил, как вы,

О люди и кроты:

Не подымая головы

От вечной суеты.

Богов усердьем веселя,

Работал, сколько мог.

Но пробил час, когда земля

Уходит из-под ног.

И я сказал себе: «Чудак,

Перед тобою высь,

Ты жил не так, ты жил не так —

Попробуй, поборись!»

Я упивался той борьбой,

Пока хватало сил,

Сцепившись со своей судьбой,

Почти что победил.

А люди счёт иной вели

И ахали вдали:

«Ах, он оторван от земли,

Оторван от земли!»

И мелкой злобы не тая,

Что я не приземлён,

Насочиняли, будто я

Одной землёй силён.

Но помнит эхо древних скал

И помнит звёздный лес

Того, кто землю потерял

И не обрёл небес.

Орфей

Из тысяч нескончаемых утрат,

Из боли оглушительной вчерашней

Был выстроен твой персональный ад,

Вполне привычный и почти домашний.

Там стыли воды Леты, а за ней

Струились дни, и каждый день был — судный,

И стала тенью ты среди теней,

Безликой, безымянной, беспробудной.

Но я-то помню: ты была иной —

Земною и до крайности отважной.

И я спустился. Боги надо мной

Смеялись иль мужи — не это важно.

Но будет вечер чистым, как слеза,

Свет нежности поборет злые тени,

Я зацелую пальцы и глаза

И головой уткнусь в твои колени.

Так я решил — и, значит, будет так,

Не устрашусь огня или металла,

Ведь даже муки адские — пустяк

В сравненье с жизнью, где тебя не стало.

Хотя и не гожусь в поводыри,

Я вызволю любовь из пасти ада!

На это мне сказали: «Что ж, бери,

Но здесь в её лицо глядеть не надо».

Мы шли из невозвратной стороны,

И тени нам кивали равнодушно.

А стены были так раскалены,

Что фонарей и факелов не нужно.

Но вдруг меня объял холодный страх:

А ты ль идёшь за мной дорогой зыбкой?

И я взглянул… И тьму узрел в глазах,

И встретился с циничною улыбкой.

Ты, выдыхая сигаретный дым,

Мне бросила: «Ну что же это значит?

Не нравлюсь? А когда был молодым,

То на меня смотрел совсем иначе.

Ужель теперь пришлась не ко двору?

А говорят ещё, что время лечит.

И за любовь я много не беру:

Две драхмы и стакан чего покрепче».

Уже виднелся выход впереди,

Но злое пламя позади мерцало.

И прошептал я тихо: «Уходи!» —

И тень любви немедленно пропала.

С тех давних пор прошло немало бед,

Но всё один лишь сон меня тревожит:

Из царства тьмы иду на белый свет,

Дорога длится, кончиться не может…

Письмо Одиссея

Я сижу на камушке у Понта.

Амфора пуста. Конец леченью.

И, конечно, вовсе не для понта

В ней пошлю папирус по теченью.

Друг мой, мы с годами не умнеем!

Я уже лет двадцать не был дома.

Сам себе кажусь не Одиссеем —

Бесприютным сапиенсом, хомо.

Обогнули самый хитрый риф мы,

Распознали женские приманки,

А живу я у прикольной нимфы

(Где-то в чём-то — даже нимфоманки).

Если честно, мне поднадоело

Шляться по гетерам с фраерами.

Пенелопа кличет по e-мail’у:

«Можешь возвращаться, но — с дарами».

Но о ней наслышан я немало

Самой сочной прозой — не стихами:

Выткала, собака, покрывало

И на нём резвится с женихами.

Запустила дом, хозяйство, дачу…

Как-то написал я Пенелопе,

Что про Телемаха все судачат,

Будто запил он и лук мой пропил.

Вопрошал: где воспитанье сына?

Даже не ответила, собака.

Вымахал большой уже детина,

Абсолютно вне семьи и брака.

Давеча знавал одну деваху —

Мужиков в животных превратила,

Я б её сосватал Телемаху,

Красота — и впрямь большая сила.

Как осточертели бабы эти!

Скоро ворочусь я непременно

На Итаку, где жена и дети…

В общем, жди. С приветом от Сирены.

Сократ

Выпьем, Сократ! Не заложим друзей ради «истин»,

Нам ли бояться молвы и бежать от навета?

Если кто словом владеет, кифарой иль кистью,

Будет к тому благосклонна прозрачная Лета.

Выпьем, философ! И времени воды раздвинем,

Что нам советы ксантипп, ксенофонтов, платонов?

Чаши свои опрокинем и руки раскинем,

Но не признаем всевластья неправых законов.

Выпьем! Не надо играть, чтобы не заиграться,

Нас погребали не раз и не раз отпевали.

Тяжек изгнания посох, а из эмиграций —

Та, что приводит к Аиду, всех хуже едва ли.

В паре не бродят по Аттике мудрость и сила,

Выпьем, Сократ, и не будем терять ни минуты:

Если на выбор даются Харибда и Сцилла,

Значит, сей выбор решается в пользу цикуты.

Пандора

Наслаждаясь жарким пламенем пожара,

Пожирающего трепетное тело,

Ты прилежно Шэрон Стоун подражала,

Даже в чём-то превзойти её хотела.

За границей откровенья и позора

Обживала тёмной страсти закоулки…

Так, должно быть, любопытная Пандора

Подбиралась к тайнам запертой шкатулки.

Маски сброшены, и сброшена одежда,

И слиянье легче слова, легче взгляда.

Даже зная, что разлука неизбежна,

Останавливаться поздно и не надо.

До поры таятся беды, ревность, ссоры,

Бесполезная, навязчивая жалость…

А на самом дне шкатулки у Пандоры

Позабытая надежда задержалась.

Амур

Прошу любви, как подаяния —

Былая гордость, где ты, где ты?

Давно покинул поле брани я,

И руки к небесам воздеты.

Там, скрытый облачками белыми,

От раздраженья строит рожи

Крылатый мальчуган со стрелами,

Что в нас попасть никак не может…

Подлинная история Пигмалиона

Некий мастер душу мрамора раскрыл,

Он не спал, не ел и не ходил налево,

День и ночь трудился из последних сил —

И прекрасной вышла каменная дева.

Миг триумфа для ваятеля настал:

Этот лик собой затмил живые лица.

Скульптор статую вознёс на пьедестал

И оставил в одиночестве пылиться.

Но однажды гость, прохожий человек,

Дух покоя в этом доме потревожил,

И хоть был он по рожденью древний грек,

Только выглядел значительно моложе.

Видно, путнику той ночью не спалось,

Заглянул он ненароком в мастерскую —

Никогда до сей поры не довелось

Видеть женщину красивую такую.

Он по каменным погладил волосам,

Очень нежно тронул мраморные груди

И губами прикипел к её устам,

Сжав в объятьях, как умеют только люди.

Не осталась без ответа эта страсть —

Дело в мраморе, в богах или в моменте,

Но красотка ожила и отдалась

На своём, таком привычном, постаменте.

Дверь открылась. Побелевший, словно мел,

Входит скульптор, шум заслышав, весь в тревоге.

Он, любовников узрев, окаменел

И застыл навеки прямо на пороге.

Удивлялся после греческий народ:

Что за странная скульптурная затея?

«И зачем тут этот каменный урод?!» —

На него кривила губки Галатея.

* * *

Не прошло и часа — мы почти пылаем,

Если не пылаем, то уже искрим.

Цербер нас встречает дружелюбным лаем

И хвостом виляет только нам двоим.

Не прошло и года — мы почти остыли,

Разве что сердечки тлеют до поры.

Добрые данайцы путь к нам позабыли:

Что на нас данайцам расточать дары?

Не прошло и жизни — холод и простуда,

Просто даже нечем растопить тоску.

На десерт предложат фирменное блюдо —

Печень Прометея в собственном соку.

Речное

И вечер не вечен, и ночь не успеет помочь,

Застыну на старом причале в тоске и печали.

Мой транспорт речной отбывает из гавани прочь,

Вот только дождётся меня — и немедля отчалит.

Ещё из бутыли немало я выпить смогу,

И женщин люблю, и в монахи пока не постригся,

Но сам от себя свой последний обол берегу

В уплату Харону — до правого берега Стикса.

Античные лимерики

***

Вкусом славился Гай Меценат:

Не любил ни салат, ни шпинат,

А павлиний язык

Он солить не привык,

Избегая ненужных затрат.

***

Некто Публий Овидий Назон

Поливал ранним утром газон,

Воду лил из ушата

И при этом стишата

Умудрялся придумывать он.

  ***

С криком: «Истина всё же дороже!» —

Ксенофонт бил Платона по роже.

Это видя, Сократ

Удивлялся сто крат:

Их любовь платонична, похоже.

***

У гетеры по имени Анца

Два любовника-преторианца,

Но из них ни один,

Без тарелки сардин

Не исполнит приличного танца.

  ***

Марк Протон был босяк и плебей,

Он без мата не мог, хоть убей,

Сам без тоги ходил,

Как последний дебил,

Что возьмёшь с него, если плебей?

Перелётные ангелы

Из Содома

Страх в твоих глазах мерцает немо,

Как очаг покинутого дома.

Полно! — мы бежим не из Эдема,

Мы с тобой уходим из Содома.

Кто, скажи, за это нас осудит,

Кроме с детства разума лишённых?

Вспомни-ка, о чём шептались люди:

Этот город — город обречённых.

Чаша гнева Божьего прольётся

За грехи отцовские и наши,

Всякий, кто в Содоме остаётся,

Отопьёт сполна из этой чаши.

Сгинет всё — дома и синагога,

Старец и младенец, скот и птица…

Пусть нам станет родиной дорога —

Лучше так, чем в пепел превратиться.

Злой Содом пропал за поворотом,

Обретём убежище мы скоро…

…Впереди — высокие ворота,

А на них написано: «Гоморра».

***

Меня закружило по свету,

Тебя удержало судьбой.

Не там хорошо, где нас нету,

А там, где я рядом с тобой.

Окончена наша баллада,

И ангел вспорхнул в небеса.

А писем уж лучше не надо —

Нам не о чем больше писать.

Казалось бы, сердце — на части,

Кругом вороньё и враньё,

Но вновь усмехается счастье,

Еврейское счастье моё.

---

Перелётные ангелы летят на cевер…

А. Городницкий

***

От обилия влаги ли,

От предчувствия вьюг

Перелётные ангелы

Улетают на юг.

Серебристая вольница

Над домами парит,

То ль поёт, то ли молится,

То ли учит иврит.

Что грустить понапрасну нам?

Мы помашем вослед:

В этом городе пасмурном

Места ангелам нет.

Переписана набело

Песня долгих разлук.

Перелётные ангелы

Улетают на юг.

Львиный монолог

Разве это мне пристало —

развлекать кого попало,

точно бобик, делать стойку

и на тумбе столбенеть?

Пусть я выращен в неволе

и другой не знаю доли,

от такого униженья

так и тянет озвереть.

Жизнь проходит бестолково,

под глупейшей кличкой «Лёва».

Укротителю за это

очень стоит пасть порвать.

Но нельзя и неохота:

дураков везде без счёта,

и любой воображает,

что рождён дрессировать.

Мой ничем не хуже многих,

столь же мелких и двуногих,

и с хлыстом, и с пистолетом,

но типичный паразит.

Нынче вечером украдкой

он лизался с акробаткой,

от него теперь духами

омерзительно разит.

Ночью снится мне саванна,

антилоп галоп чеканный,

диких буйволов мычанье,

африканская жара…

И гоню я эти грёзы,

вызывающие слёзы,

сам себе во сне рычу я,

что бежать давно пора.

Но чего уж тут лукавить —

трудно мне себя представить

на земле далёких предков,

где могучая река.

И готовят ли объятья

нам косматые собратья,

если мы пропахли клеткой

и не знаем языка?

Что же в жизни мне осталось?

Непрерывная усталость,

преждевременная старость

и обиды горький ком.

Да пугать дремучим взглядом,

если кто-то слишком рядом,

да ещё стальные прутья

грызть подпиленным клыком.

***

Ревут тромбоны на вокзале,

Из кожи лезут трубачи.

Мы обо всём уже сказали,

Теперь о главном помолчим.

И на последнем полустанке,

Когда домой возврата нет,

Гремит «Прощание славянки»

С одним евреем средних лет.

Марш перепонки сокрушает,

Грохочет медью по виску,

Но заглушает, заглушает

И боль, и горечь, и тоску.

Разговор

Должно быть, стареем, дружище?

Должно быть, стареем.

И прожитый день

Не таким уже кажется лишним.

Уже не боишься

Прилюдно назваться евреем

И даже поверить,

Что ты охраняем Всевышним.

До первого залпа?

Допустим. Но дело не в залпах —

Хватало причин и без них,

Чтоб окончились сроки.

Поедем на запад?

Ну что же, поедем на запад,

Раз больше уже

Нас не держит ничто на востоке.

И здесь не родные,

И там мы не будем своими.

Иначе бы жить,

Только мы не умеем иначе.

Блеснёт ли удача? —

Но как нам узнать её имя?

И в этой ли жизни

Дано нам добиться удачи?

Вот смоем с себя

Пыль дорожную, ложь и наветы…

А где это будет?

Без разницы, в Волге ли, в Шпрее…

Ведь нам всё слышнее

Дыхание хладное Леты.

Стареем, дружище?

Стареем, дружище, стареем.

Рикки-Тикки-Тави

О друг мой Рикки-Тикки-Тави!

Ну кто, скажи, тебя заставил

Вернуться в край, где бой — без правил,

Ложь реставраций?

Здесь даже тот, кто теплокровен,

Пришипился, с ужами вровень,

И, чтоб меж змей не выделяться,

Стал пресмыкаться.

Что толку от твоей отваги,

Когда в стране лютуют Наги,

А что писалось на бумаге —

Быльём покрыто?

Ведь тут иного нет закона,

Чем воля серого питона,

А всё, что грело, — позабыто

Или убито.

Да хоть повесься ты с досады,

Не прекращают злые гады,

На нас испытывая яды,

Считать нас пищей.

Змеиные повсюду нравы,

Хитры, жестоки и лукавы,

И мы покой напрасно ищем

На пепелище.

Бежать, покуда хватит силы,

Тебе придётся, друг мой милый.

Взгляни на отчие могилы,

Родные лики —

И снова в путь, по бездорожью,

Надеясь лишь на помощь Божью,

Оставь свой край, глухой и дикий,

О Рикки-Тикки!

Версия

Привыкли не считаться за людей,

И к рабству, и к охранникам, и к плети.

А чтобы не плодился иудей —

Злым крокодилам скармливались дети.

И на похлёбку променяли стыд,

Который был неслыхан и неведом,

Гордясь лишь высотою пирамид,

Что строить довелось отцам и дедам.

Знай, по субботам от вина косей,

А в остальные дни — срамно и больно…

Но, наконец, явился Моисей

И посох взял, и возгласил: «Довольно!»

И сорок лет суровый дух его

Водил их по пескам во время оно,

Чтоб вымерли бы все до одного

Те, кто голосовал за фараона.

Странник

На благо ли, на беду,

Но кажется, что в итоге

Я вовсе не сам иду —

Лишь переставляю ноги.

Не так уж и долог путь,

И требуется всего-то:

С обрыва не сигануть

Да не угодить в болото,

Усвоить, что счастья нет,

Свободой не звать химеру

И женщины сладкий бред

В ночи не принять на веру.

Не дадено мне коня —

Взамен его трость резная.

А Тот, кто ведёт меня,

Надеюсь, дорогу знает.

Изгнанник

В эти мрачные годы трусливых побед

На краю Ойкумены изгнанье влача,

Я — не голоден, в чистую тогу одет,

За моей головой не пришлют палача.

Не существенно, был или нет виноват,

Дайте срок — и совсем позабудут меня.

А вот я помню всё, даже то, как в сенат

По приказу тирана избрали коня.

Перемены у нас не в чести, хоть убей.

Вечный город напыщен, криклив и жесток.

«Аве цезарь!» — скандирует пьяный плебей,

И опять легионы идут на Восток.

Как во все времена, жаждет жертвы война,

Содрогается форум от пафосных слов.

А по мне, так уж лучше в сенат — скакуна,

Чем ревущий табун кровожадных ослов.

Хватит хлеба и зрелищ на годы вперёд,

На соседей соседи наточат ножи.

За державную спесь благодарный народ

Императора славит… покуда он жив.

А помрёт — откопают, возложат вину

И за ложь, и за кровь, и за собственный бред,

И за то, что поэты воспели войну

В эти мрачные годы трусливых побед.

Письмо Моисею

Шалом, шалом, привет тебе, Моше!

Ту землю, что искал, нашёл ты ныне?

Во сне всё чаще плачет о душе

Твой блудный сын, оставшийся в пустыне.

Теперь короче дни, длиннее ночь,

А в остальном — обычная картина:

Здесь мой оазис, здесь жена и дочь,

Волы, ослы и прочая скотина.

Здесь моего шатра немая тень.

Здесь лишних сорок лет живу на свете.

А если нам назначен Судный день,

То так ли важно, где его мы встретим?

Мне говорили, что тебе видней

От прочих всех сокрытое до срока.

В пустыне, как известно, нет камней,

И это очень кстати для пророка.

Но я упал и руки распластал,

И берег свой обрёл, подобно Ною.

Мне повезло: ты для меня не стал

Посредником меж Господом и мною.

Все, кто ушёл — в песках лежат давно,

Убитые смертельным переходом.

А я вот жив… Увы, мне не дано

Перед кончиной быть с моим народом.

* * *

Мой костёр в тумане светит;

Искры гаснут на лету…

Я. Полонский

Не нам костёр в тумане светит,

Напрасный труд — во тьму кричать.

Нас потому никто не встретит,

Что просто некому встречать.

Дымятся за спиной руины,

Но только снова поутру

Разбудит нас напев старинный,

И искры гаснут на ветру.

Мой возраст

Нашей дружбой мы оба богаты вполне,

И она нас надёжно хранит,

Но не надо про разницу в возрасте — мне,

Кто ровесник седых пирамид.

Кто к песку припадал, по барханам влача

Скудный скарб, с верой дом обрести,

И кого согревала меноры свеча,

Если холод пронзал до кости.

Были злыми наветы и колья остры

У спешивших на каждый погром,

И веками горят инквизиций костры

В несгораемом сердце моём.

Я отнюдь не вчера появился на свет

И признаться могу без затей,

Что я старше тебя на две тысячи лет

И на целое море смертей.

Сколько звёзд в небесах, ты попробуй, сочти,

Сколько в жизни потерь и разлук…

Так что рядом со мной ты — младенец почти,

Мой покрытый сединами друг.

***

Меня здесь нет.

Я в том разбитом доме,

Где прадед был зарезан при погроме.

В той мерзлоте,

Где стынет много лет

Свинцом в затылок вычеркнутый дед.

В чужом краю,

Где в воздухе змеится

Дахау дым и пепел Аушвица.

А здесь — не я,

А я в мирах иных,

Где не найти свидетелей живых.

Но ангел смерти

Огненным крылом

Там осеняет память о былом.

Амнистия

Всё совершится в лучшем виде:

отмерят долгожданный срок —

и всем простится. Даже Фриде

не будут подавать платок.

И письма разошлют по ЖЭКам:

о прошлом поминать нельзя.

А палачи предложат жертвам:

«Возьмёмся за руки, друзья!»

Взовьётся фейерверк ночами,

нас всех поздравят горячо,

и те, что на меня стучали,

мне сообщат: и я прощён.

За что? Ах да, мы ж побратимы

и дурака, и подлеца…

Ну, хоть за то, что нетерпимый,

не толерантный до конца.

Что с негодяем был неистов,

а с трепачом — брезгливым был,

и звал фашистами — фашистов,

чем беспричинно оскорбил.

Не признавал безмозглых правил

(дурной пример, нехорошо!),

и власти подлые не славил,

а хлопнул дверью — и ушёл.

Не возжелал со злом брататься,

не захотел по-волчьи выть.

И радость реабилитанса

не заслужил, но так и быть…

…А на крыльце искрился иней.

И снег похрустывал в горсти.

И я амнистии не принял.

И не прощён. И не простил.

* * *

Голоса то, рыдая, смеются,

То, смеясь, переходят на крик.

Вновь дорожные песни поются

О разлуках и встречах чужих.

Не зовут. Не подводят итоги.

Не пытаются взять на испуг.

Только сердцу шепнут про дороги,

Где не будет ни встреч, ни разлук.

За временем
любви

* * *

Никто не ведал, что нам суждено,

Нас это до поры не волновало,

Казалось, впереди всего полно,

А оказалось — не всего и мало.

И в поздний час, когда с тобой вдвоём

Искали мы в забвении спасенье,

То верили: от страсти не умрём,

А коль умрём, то будет воскресенье.

Такой любви я больше не найду —

Беспамятной, нелепой и крылатой.

Где ты теперь, горишь ли ты в аду,

Как я с досады пожелал когда-то?

А я живу в потерянном раю,

И давит нимб на голову мою…

* * *

Мне ворон не накаркивал беду —

То предрассудки, мистика, пустое…

Но кажется, что с места не сойду:

Раз не к тебе — то и ходить не стоит.

Не в силах я тебя приворожить,

А был бы в силах — всё равно не стану.

Теперь я просто перестану жить.

Нет, не умру, а просто перестану…

Фауст — Маргарите

Ах, Гретхен, ни к чему нам философия,

Где правит страсть — дороги нет иной.

Ты даже не встречала Мефистофеля?

Нет, я — не он. А он идёт за мной.

Прекрасные мгновения — утопия,

И оптимизму, детка, не учи.

Ты знаешь, как от чёрной мизантропии

Мрут даже записные хохмачи?

А я — любитель: более ли, менее

Любил валять по жизни дурака

И ждал своё заветное мгновение,

Растягивая встречу на века.

С меня довольно безнадёжья этого,

Я все сомненья изгоняю прочь.

Чёрт — чёртово возьмёт, поэт — поэтово,

А мы с тобой — хотя бы эту ночь.

Потом исчезнет страсти опрометчивость,

Останется лишь память жарких тел.

Могу ли пожалеть твою доверчивость,

Коль душу я свою не пожалел?

Скорее упади ко мне в объятия,

Об этом после будет чудный стих.

Люблю сильней, чем сорок тысяч братьев, я

(Как позже скажет некий датский псих).

О том, что будет — знаю всё заранее.

Как будто кровь, с небес стекла звезда.

Ещё успеем загадать желание,

Да жаль — ему не сбыться никогда.

* * *

А дождь опять куда-то шёл,

Как в давние года,

Когда нам было хорошо,

Пускай и не всегда.

И снова не меня ты ждёшь,

В глазах полно воды…

А мимо нас протопал дождь,

Смывая все следы.

* * *

Будь я впечатлительней немного,

То затрепетал и содрогнулся

От твоих расчётливо морозных,

Ледяных и снегопадных слов.

Только я не мальчик, слава Богу,

Просто я ушёл — не оглянулся:

Охлажденья мне бояться поздно,

Я душой давно к зиме готов.

* * *

Звезда любви, звезда порока

К утру погаснет непременно.

Школяр, уставший от урока,

Уверен: скоро перемена.

А мы опять в одной обойме,

В одной небьющейся посуде.

Но как же холодно с тобой мне!

И ведь теплей уже не будет…

ВОКЗАЛЬНОЕ

Он и она прощались на вокзале,

Обдав презреньем дураков и дур,

Стоящих рядом, коим показали,

Что значит настоящая лямур.

Как девица-краса во время оно,

Из тех, что заслонят от стрел мужей,

Она глядела нежно и влюблённо

И прямо чуть не плакала уже.

А он, кляня досадную разлуку

Был в галстуке зелёном, в цвет плаща,

 И пожимал её худую руку,

И взглядами вернуться обещал.

Могла быть долгой эта пантомима,

Однако пассажиры — се ля ви —

Вперёд рванули, пробегая мимо

Чудесной, показательной любви.

Жизнь продолжалась по своим законам,

 Хотя не всякий постижим закон.

Все загрузились, и герой в зелёном

Успел в последний заскочить вагон.

Вокзал был озарён реклам свеченьем,

И перестук колёс сулил покой.

А женщина махнула вслед рукой,

После чего вздохнула. С облегченьем.

* * *

Ты замёрзла, милая, ты устала:

И деревья голы, и люди гадки,

Я таких решением трибунала

Всех перестрелять готов… из рогатки.

А во сне, конечно, цветы да звери,

За ночь по три раза меняет шкуру

Хворая змея над аптечной дверью,

Что из чаши дует свою микстуру.

Мне бы красотою твоей упиться

И оберегать тебя до рассвета,

Но известный бард нам велел крепиться —

Ты крепись, любимая: скоро лето.

Баллада о выборе

Король разражается бранью отборной:

Поведали верные лица,

Что дочка-принцесса и юный придворный

Посмели друг в друга влюбиться.

На замок смертельный обрушился страх:

Любовник под стражей, принцесса в слезах,

Блестят алебарды сурово,

Все ждут королевского слова.

И старый король прохрипел: «Так и быть,

На плаху главу не положим.

Вы вздумали шутки со мною шутить —

Я тоже шутить расположен.

В тебе, рыцарь, я храбреца узнаю,

Поэтому шанс на спасенье даю.

Вот видишь две двери, закрыты? —

В одну из них должен войти ты.

И если судьба тебя нынче спасёт,

Жить в мире и счастье ты будешь.

За дверью одной тебя девушка ждёт,

Ты с ней о принцессе забудешь.

За дверью другой, чтоб смешней подшутить,

Я лютого тигра велел посадить.

Закончится всё до рассвета,

А дочь пусть посмотрит на это».

Не знаю уж как — не пойму, хоть убей, —

Хотя было времени мало,

Отцовскую тайну закрытых дверей

Принцесса внезапно узнала.

Известно ей всё: где красотка, где зверь.

Кивает принцесса на левую дверь.

Но рыцарь недвижим, однако,

Как будто не видит он знака.

Любовь — испытанье. Средь стольких потерь

В ней всяк при своём интересе.

Принцесса кивает на левую дверь,

Но можно ли верить принцессе?

Задумала, может, принцесса с тоской:

Пусть лучше умрёт он, чем будет с другой.

А может, напротив, решила:

Уж лучше с другой, чем могила.

Стоит он в раздумье, а выбор жесток,

И в нём он совсем не уверен.

…Не знаю, что дальше: здесь вырван листок.

Конец этой сказки утерян.

Зачем же мне вспомнилось это теперь?

Влюблённый страдалец… Закрытая дверь…

А может, опять повторится

Та сцена — но новые лица?

Я вижу себя. Предо мною стена.

Две двери. И дело — к развязке.

И женщина есть. И похожа она

На эту принцессу из сказки.

На что же решиться? Попробуй, проверь…

И снова конец неизвестен.

…Принцесса всё так же кивает на дверь —

Но можно ли верить принцессе?

Баллада о повинной руке

Славься, любовь, мать надежд и потерь,

В чьей власти тела и души!

А леди Джоанна открыла дверь,

Супружеский долг нарушив.

Дубовая дверь так крепка на вид,

Но лишь скрипела уныло.

А леди Джоанна забыла стыд,

Чужого мужчину впустила.

Но можно ли, все приличья поправ,

Над мужней честью глумиться?

Измены тебе не простит старый граф,

Предстань пред судом, блудница!

Жалость совсем не уместна тут,

В защиту кто скажет слово?

За прелюбодейство публичный суд

Карает всегда сурово.

Палач, поострее топор готовь,

Зов милосердья не слушай.

Силён ты, да только сильнее любовь,

В чьей власти тела и души!

Леди стояла одна против всех,

Готова на смерть и муки,

И вспоминала любимого смех,

И губы его, и руки…

Суровые судьи закончили спор,

И взвыла труба из меди,

И перед толпой оглашён приговор,

Дарующий жизнь миледи.

Пускай голова не падёт пока,

Но дама про честь забыла,

Повинна преступная та рука,

Что дверь чужаку открыла.

И повелел беспристрастный суд,

Веско и непреклонно:

Так пусть же руку ей отсекут —

Ту самую, что виновна!

А председатель суда — не зверь,

Не в радость ему расправа:

— Какой же рукой ты открыла дверь —

Левою или правой?

И люди совсем не черствы, не тупы,

И лица вокруг — не рыла,

Советы доносятся из толпы:

«Скажи, что левой открыла!»

Миледи в груди подавила плач

И выглядит королевой.

И даже старый седой палач

Шепнул: «Отвечай, что левой!»

— Что же, отвечу Вам, Ваша честь:

Чужого я полюбила,

Да, в обвинении правда есть —

Его ночью в дом впустила.

И, как на духу, говорю теперь:

Любовь не удержишь замками.

А что до руки — открывала дверь

Обеими я руками!

***

Давай-ка лучше без затей,

Без разрушительных страстей,

Без этих сказок для детей

Про «навсегда», «по гроб…».

Нам «навсегда» — не потянуть,

Когда судьба упёрлась в грудь,

А гроб лишь стоит помянуть —

К нему уже топ-топ…

Закрыта в будущее дверь,

Живи сегодня и теперь,

В простое самое поверь:

Что я не подведу,

Что город накрепко уснул,

Что мой пиджак упал на стул,

И демон полночи задул

Последнюю звезду…

История одного ожога

Не верь, что бывает любовь на века,

От детской мечты отрекись.

Зачем же дрожит в нетерпенье рука,

И лодочкой сложена кисть?

В ладони её удержать никогда

Нельзя на загаданный срок.

И дело не в том, что любовь, как вода,

А в том, что она — кипяток.

Фонари

Холодно у нас по январям,

От позёмки нeкуда укрыться,

И летят погреться к фонарям

Быстро коченеющие птицы.

И меня вот вьюга занесла

Вновь в твои объятья через годы.

Но не дарят фонари тепла

И совсем не делают погоды.

Птичье

Сама разжала ты ладони,

И я лечу в такую высь,

Где неприличен шум погони

И бесполезен крик: «Вернись!»

Словам не верю и не внемлю,

Свершая в небе виражи.

А чтоб вернуть меня на землю —

Ружьё у мужа одолжи.

***

Пока мы не озлобились вдвоём

И не расстались явными врагами

Давай по винной речке поплывём

С коктейльными крутыми берегами

Побудем хоть часок навеселе

И растворимся, как в бокале — льдинки

Оставим все окурки на столе

И пепел цвета пепельной блондинки

Пускай накатит хмель со всех сторон

И мы уже пьяны наполовину

Но можно ухватиться за лимон

И вилкой зацепиться за маслину

И вот тогда, почти наедине

Когда сосед в салат макает рыло

Ты, наконец, признаться сможешь мне

За что так безнадёжно разлюбила

Под градусом я всё готов понять

И ты себя сомненьями не мучай

А если предложу тебе кровать —

То это спьяну… так… на всякий случай…

В ушах коньячный слышится прибой

И лодка накренилась под ногами

Но я упрямо пью за нас с тобой —

Чтоб завтра нам не встретиться врагами

* * *

Что можем мы с тобой сказать друг другу,

Опричь безликих слов: «прощай», «прости»?

Я слишком долго не снимал кольчугу —

Она успела к телу прирасти.

А вот на женщин не умел молиться,

Не отбивал поклоны их красе,

И если ночью вспоминаю лица,

То далеко не сразу и не все.

Но, впрочем, и они давно уснули

И в сновиденьях видят не меня,

А мой булатный меч висит на стуле,

Что тут пасётся на манер коня.

И по привычке тянется рука,

Взамен щита, к бутылке коньяка…

Сонет непониманья

О нет, ты не дождёшься пониманья,

Не для того же я спускался в ад,

Чтобы гадать с покорностью бараньей,

В чём вновь перед тобою виноват.

Когда глаза откроешь среди ночи,

То, может, ощутишь в какой-то миг,

Что оказалась эта жизнь короче,

Чем перечень провинностей моих,

Что больше я с тобой ничем не связан,

Что можно ничего не обещать,

Что я уже нисколько не обязан

Ни забывать, ни верить, ни прощать,

И что теперь нелепо упованье

На прошлую любовь и пониманье.

* * *

Моя любовь похожа на вокзал:

Встреч суета — и проводы кого-то,

И даже если что не досказал,

Уже пропал состав за поворотом.

Моя любовь похожа на цветок —

Гибрид нелепый розы и сирени,

Колючий, чтоб сломать никто не смог,

И нежный, словно губ прикосновенье.

И водопаду горному сродни,

Грозящему пловцам большой бедою:

Ревмя ревёт, как прожитые дни,

В итоге пенной становясь водою.

Но главное скажу тебе, скорбя:

Моя любовь теперь не для тебя.

* * *

И эту ночь я встречу, не любя —

Как видно, срок пришёл остепениться.

Из нашей книги вырвана страница,

В которой про любовь и про тебя.

А сказка — ложь: не прилетит Жар-птица,