Бесплатный фрагмент - Загвоздка

«До Сартра два христианских писателя — Достоевский и Бернанос — определили Ад как безвозвратную утрату способности любить, при такой утрате в мучение обращается именно то, что единственно и может быть блаженством; бытие ближнего, бытие Бога, вообще всякое „ты“» — С. С. Аверинцев «Другие — это Ад»; так правду Ада Ад исповедал L’ENFER, C’EST LES AUTRES.

Часть первая. Ираклий и Олявера

Пролог

Некоторые в курсе, другие задаются вопросом: что это я регулярно шепчу в кулак? Уж не болен ли я чахоткой? Не пора ли вызывать «скорую»? Может и пора. В кулаке у меня нож. Шучу. В кулаке у меня диктофон. Это ещё опаснее. Записываю ветер, свистящий не только у меня в голове мыслями, фразами, целыми предложениями, но и звуки, шумы города, леса, окружающей болтовни в транспорте, очередях, ведь это так прекрасно — шум, звук, слово. Чтобы не забыть. Блокнот тоже с собой и карандаш с точилкой. Ручка менее надёжна, чем грифель. В общем, экипирован аки пехотинец, во всеоружии. Пусть я не волшебник, а только вечно учусь на онаго, но иногда слова не расходятся с делом, а дело превращается в слова.

Так и в этот раз, выгуливая Вольфа, присел я у Вечного Огня на скамейке подле пушки записать мимолетящие пулями помыслы, без коих того и гляди наступит пост-бытие раньше полуночи из-за всех углов. Включил и начал вещать-наговаривать: «Некоторые в курсе» и далее по тексту, смотрите первый абзац до первого многоточия. Именно тогда ко мне подсел дворник, подметавший Площадь Героев между лавчонками. Подсел и заговорил. Я даже не успел выключить диктофон и хорошо, что не успел, посему далее будет лишь расшифровка записи, мне легче, выдумывать ничего не надо, если только комментарии. Надеюсь, дворник не подаст иск за нарушение авторских прав. Шучу, этот не подаст, потом поймёте почему.

1

— Писатель или поэт? — Спросил дворник, поглаживая бороду. По виду мой ровесник, тоже под полтос, не лишённый жизненного и аскетического опыта. Бывало — встречал его за работой здесь, наблюдал за точностью движений мастера по чистоте.

— Всего понемногу, — с ложной скромностью ответил я, кичась в себе самом десятком изданных романов, поэм, не считая мелочи, призами, наградами и прочими бирюльками. Совсем стыд в самом себе потерял, а ещё священник. Ай–яй–яй, покорил я себя и тут же похвалил за то, что покорил, и снова покорил и снова похвалил… зеркало перед зеркалом, дурная бесконечность…

— Зачастили Вы с недавнего времени что–то сюда. Переехали недавно? — Отвлёк меня дворник от моего духовного борения, точнее от нарциссического самобичевания, видимо он тоже за мной следил, когда я за ним наблюдал.

— Да, — отмахнулся я кратким «да», — приходилось работать вдали от дома, наконец–то вернулся в родной Дзержинск. Как поняли–то, что писатель?

— А кто ещё в микрофон шептать будет? — Уж не еврей ли, вопросом на вопрос отвечает, с восхищением шутливо подумал я, ничего не имея против евреев, даже наоборот, ведь это не просто отвечать вопросом, два в одном, и ответ и следующий вопрос, ёмко, экономично. — Было время, тоже тексты наговаривал, когда и сам в группе лабал, да альбомчики пописывал.

— Что за команда? Я вроде всех в городе знаю. Не узнаю, что-то…

— Не здесь, вестимо. В Мурманске, полнейший андеграунд. Проехали, не до того давно.

— А что так? Песня делу не помеха.

— В моём случае дело помеха песне, не хочу про это… пока. Мне вот что захотелось поведать, как писателю… да и как священнику тоже, посовещатися, аще не супротив.

— А это как?! — удивился я его прозорливости по поводу моего священства. Мне говорили, конечно, что печать священства на лице прописана и нас легко вычислить, но мне известны случаи, когда люди ошибались по виду определявшие кого–либо, физиогномика вещь спорная, а посему в печать не особо верую, разве что в Каинову. Наличие хоть какой–либо бороды и странный взгляд из–под бровей, ещё не говорит о наличие харизмы священника, даже если рукоположен в такового, может ты просто артист хороший.

— Рыбак рыбака, яко же и поп попа, по интересу к окружающему миру выгадывает… Такожде был, теперь уж под запретом, без права восстановления, ну да не об том речь. Тут вот какая штука: январём сего года снег мы тут со старухами вон нашими, — он мотнул головой в сторону дворничих, сгребавших граблями мусор и опавшие листья с клумб, как-никак осень зачиналась: — и заприметил раба Божия понурого, лет 30-ти. Вон на той лавке сидит, — дворник вскинул руку в сторону той самой лавочки, куда мы в скором времени незаметно для меня переместились, продолжая беседу: — и в одну точку медитирует. Присел рядом, типа передохнуть. Хлебнул из пузырька аптечной настойки боярышника. Ему протянул. Подождал. Не берёт. Под нос подставил. Ноль реакций. Медитирует на прострацию и всё. Хотел было сам допить, тут он очнулся–очухался и хвать у меня флакончик, махом допил половинку, не поморщившись. И дальше сидит задумчиво. Я прикурил пару папирусов. Одну для него. Взял. Сидим, курим. У меня в голове Янка засамоходила: «Посидим на лавочке, покурим». Молчим. Ну, думаю, отогрелся, не убьётся, авось. Почему–то помнилося мне, что суицидник перед прыжком с зависшим компьютером. Я ни разу ничего не сказал. Курю. Не спрашиваю, не отговариваю. Наслаждаюсь январём, послевкусием и фимиамом.

— У меня, — говорит он, — загвоздка. — А-то я не понял, думаю, невоокулярными очами зримо.

Молчу. А в уме уже следующий трек засамоходил: «Иду. Курю», только под наше положение адаптированную: «Сижу. Курю».

2

— Три года назад, — продолжает сосед, — ко мне инопланетяне явились.

Ну, думаю, ясно. Это надолго. Вторую папиросу прикуриваю от своей докуренной, у него до половины лишь догорела, редко затягивается, ему, видать, хватает. У меня ж не просто папиросы, а с лекарственными травами, даже без онкообразующего табака. Экологически ортодоксальными, на человеческом помёте, сам выращивал и штакет сам набивал. Всё по Нидерландским стандартам.

— Явились и говорят: «Мы за тобой, Ираклий». Меня Ираклий звать, кстати, — протянул он руку. — Нет, я не иверец и даже не эллин, тем паче не иудей. Родиться только вот угораздило 22 марта, в день памяти Севастийских мучеников, а родаки на тот момент в Православие вдарились. В конце восьмидесятых, кто, во что горазд, и кому на что фартило, уходил не по разу, не по два и возвращался. — «Мне ли не знать», поддакнул собеседнику дворник мысленно. — Так и они вскоре на Блаватскую переключились и Рерихов, но и это прошло. А «имя любимое моё» осталось. Им это имя сходу запало, а я и не возражал, будучи пупсом, а потом и самого даже прикололо и захотелось житие его почитать, весёленько они там, в озере, моржевали. Глядя на них сам в своё время начал на Святуху зимой купаться ходить. Там, где озеро вытекает в Васильевский ручей, вода никогда не замерзает и прорубь не надо париться выпиливать.

— Никодим, — представился дворник Ираклию. — Мои не знаю в честь кого из святых нарекли, их у нас в святцах 11 штук водится. Скорей всего в честь отцова прадеда, что спился и околел под забором, но сам для себя считаю, что в честь тайного ученика Христова. Лично мне он более всех иных близок по менталитету. Имя это как туже рубашку носить, в которой до тебя кто–то ходил рядом с самым важным человеком вселенной.

— Это который апокриф от Никодима сочинил про схождение Иисуса во Ад–то? Как же, помним, помним такого писателя–фантаста, — проявил свою осведомлённость Ираклий. — Залихватское фэнтези, в духе «Зомби апокалипсиса». Не пойму, почему ещё не экранизировали сие эзотерическое чтиво. Хотя, может и снял кто, да нам не показали.

— Можно просто Ник или Дим. — Дополнил дворник, завершая официальную часть знакомства.

— А меня Ираклий. Не могу, предложить называть себя Ирой или Лией. Пришли и говорят: «Через три года мы снова явимся тебе и заберём тебя с собой». Вот–те на, говорю, это куда ж и по какому такому? Пусть мне тут и не ахти, но всё же хотелось бы знать, знаете ли. И вообще! А они: «В Рай»! Передразнил я пришельцев цинично:

— Вау! Пипл, а может, прям чичас уж? — Говорю им. — Чего клубок–то наматывать–разматывать?! Запутаешься и концов не сплетёшь.

— Сперва условия.

— Ну, вот, понеслась канитель галопом по задворкам мелким шрифтом. Чего ещё?

— Жениться тебе надо. Да не на ком попало, а на одной единственной, той самой.

— А на двух единственных никак?

— Шутки в сторону, не–то шута уволят без выходного пособия. — Как–то ощутимо–осязаемо угроза со стороны их межгалактического юмора замерцала у меня рябью–звёздочками в оке третьем. Или померещилось?

— А вот пугать меня себе дороже, подгузников и дезодоранта в доме нет. Без меня летите куда хотите и кусайте там потом свои локти с лопатками, — саркастично осклабился я, беря их на понт. — Дык, я ж разве супротив жениться? Давайте, несите её сюда. Поженюсь, стало быть, и дело с концом о семи миллионах на полкило овсянки, поехали в Рай, светлой памяти Гагарина. — Показушно осенив чело крестом, сделал вид, что готов приступить немедля.

— Не–не–не, не так дело делается. Так только сказка сказывается и тиражируется в формате аудиокниги. Иди и найди её, да не ошибись с перепуга–то и от диавольского поспешения.

— Дела идут хорошо, уже в прокуратуре. — с вызовом на дуэль простонал я. — Дом хотя бы скажите или улицу, изверги–мучители, жандармов на вас не напасёшься.

— Она сама к тебе нагрянет, когда её совсем пропьёшь, не напрягайся и не парься, но будь во все окуляры и сердце дзену поручай.

«Великолепно!», сыронизировал ли, сарказнул я мысленно.

— От именно — великолепно! — Подслушали они мой сарказм и наложили резолюцию. Только я подумал в кавычках, а они без оных, то есть всерьёз, буквально, без всяких вам там иносказаний. Ва-банк и ни шагу на месте.

— А ежли обшибусь, да не на той оженюсь, или вовсе муляжом атомной бомбы надумаю всех запугивать, али мужичка себе натяпаю писястого всем ветрам и ураганам на зависть? — Стал я прощупывать варианты и торговаться, Аврааму подобно, в прибрежных районах Содома выторговавшему племянника Лота и двух его дочерей. О жене не договаривались, вот и пущай «соляные столбы — ориентиры на свет». И спичке моей осталось не долго гореть.

— Тогда только в Ад, без вариантов. Ты хочешь в Ад?

— «Что воля, что неволя» один хрен с постным маслом редьки не слаще. В принципе по–барабану, лишь бы отсюда. — На полном серьёзе ответствовал я. — Князь мира сего уже при дверях, а у нас не прибрано дорогого гостя встречать. Лучше из окна и огородами вброд через кладбище.

— Это только так кажется, что хуже не бывает. Апостериори вспять дёрнешься, а билеты тю-тю. — Дальновидно и философично заключили они.

— А там из Ада в Рай никакой лазейки что ль? — Съехидничал я, тестируя их знание–познание солёный огурец по святым местам фолка ашкенази.

— Бездна промеж них непреодолимая, с подвесными мостами там просто беда. — Как–то бесперспективно сказал верзила, тот, что по центру.

— Это отчего ж такая безнадёга и такой, стеги меня Троцкий, безысходняк? Неужто так далеко отстоят? — С усмешкой спросил я опять.

— Так традиционно неизменно: за деньги свят не будешь. Местность–то одна, ощущения разные, — сказал тот, что слева.

— Личностное восприятие действительности. — Дополнил правый.

— Всё как везде и всюду, никакой инициативы и новаций, ни реформ, ни революций… Скучновато в Раю. Окей. Двери закрываются. — Поднял я перед грудью руки крестом.

— В каком смысле? — Не догнали мой трамвай Триглюкие.

— В смысле проехали. Кто не успел выйти, готовьтесь к выходу заранее, следующая остановка Альфа Центавра.

— Там тоже ничего интересного, хотя и есть с нами сходство, но мы не будем выходить.

— Поня-я-тно, — пробубнил я себе под нос, а вроде временами с юмором. Или это я теперь не догнал их трамвай?! — И как я её узнаю, единственную и неповторимую?

— Узнаешь. В сердце войдёт, не выселишь. Даже с работниками ЖКУ и полицаями. И судебные приставы не помогут. Все узнают и часто мимо проходят, но так в башке всю жизнь и носят, не выбросят, всяким хламом потом затушёвывают. — Только теперь заметил, что так они и говорят по очереди: средний, левый, правый и снова средний, по треугольнику, посолонь, по часовой стрелке. И мне даже, на секундочку подморгнуло в центре треугольника Всевидящее Око, резонируя с моим третьим. Неужели всё-таки глюки?

— А без жены никак? Нафига она мне в Раю–то, там же и без неё нормуль. Всё–таки Рай, а не Канары захудалые. Хотя, я бы и на Канарах вечность скоротал. Давайте без неё на Канарах и ну его этот Рай в афедрон. — Продолжаю я их ЕГЭшить.

— Как сказано про первого джентльмена планеты, когда он был один дома, в Раю: «не хорошо быть человеку одному» (Быт. 2:18), тем паче дома. Видишь, даже в Раю одному не хорошо быть, Бытие в этом случае не Рай, но Ад. Для Ада Бог есть Ад. Не хорошо, нелепо, не красиво, не добро зело.

— Ну, я думал, это еврейские коммерс–байки, чтобы лохов разводить на свадебном бизнесе: фата, цветы, вино, кольцо и тортик симпатичный… Это ж какие реки бабла на всё это утекают, не рыдай мене мати, не к паркуру будь сказано! А попрыгать, я чувствую, придётся не слабо.

— Это не во главе стола, братец хомяк. Во главе стола твоё одиночество, которое ты уже ощутил краешком почки.

— Есть мальца. — ничтоже стыдяшеся, согласился я, то есть уже приспичило в афедрон по маленькому. — Тоскливо как–то, бессмысленно… Но я это списываю на общую бесцельность бытия, а не на конкретный факт отсутствия любезной занозы.

— А зря. И это только начало. Жизнь–то впереди вечная с редкими промежутками и никакие шлюхи–раскрасавицы её не скрасят, денег не хватит. На занозу, то есть зазнобу лишь одно упование.

— Это да, в групповухе секса мало, а самый безопасный секс — мастурбация. Так ведь и тут удовольствие не весёлое. Много чего было, хотя больше не было. И кидали и кидал. Обижался, обижал. Клятвенно присягал сам себе, что никаких женщин, никаких мужчин и черепашек, только хард–кор, в кайнем случае «200 грамм коньяка» и всё — «Смерть — совершенна среди готовых лекарственных форм». Только мой «маленький принц» рвётся к другим галактикам и планетам…

— А ну, цыц! Угомонись! У каждого «принца» должна быть своя единственная «галактика и планета», а кто смотрит на другие, тот прелюбодействует с ними в сердце своём. Ты понял, что должен сделать. Вперёд, не трать время на пустозвоние и суетреньканье. — Закончил разговор левый и явление прекратилось. И я выпал из астрала, немного ушибив правое колено об пол.

3

— И побрёл я, понурив голову, нос повесив на осине с Иудушкой бок о бок, на кухню пить имбирь с куркумой и перцем. Знать не знаю, в каком лесу невесту рыскать, — продолжал Ираклий. — Хотя, думаю, времени ещё с избытком. Три года — это ж почти вечность или около того с редкими промежутками, как сказали глюки.

— Поверил? Прям сходу? И не засомневался?! — Удивился я такой легковерности.

— Скажем так: не поверил, но взял на заметку. Сперва ко всем подряд приглядывался, потом плюнул. Вообще никто в сердце не шёл даже рядом не останавливался, все мимо да мимо даже печени и почек, про желудок вообще молчу. Прям иудейская пасха, в худших её проявлениях. Симпотных девах в Дусте кучи, а той, что надо нет. Не, Дустом называть нельзя, даже неофициально. Топонимы на судьбу тоже влияют и накладывают свои коррективы. Святоотеческий опыт Врунгеля не зря указывает: «Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт». Дзер хоть на Дзен похож, хоть что–то прекрасное, а Дуст это яд, тем более в таких количествах, в каких его тут и там упоминают всуе. Ко всему — Гости ко мне во время дзена в сдвоенной позиции Сиршасане и Падмасане явились.

Подумал — может они ангелы? Но пригляделся — крыльев нет. Значит — не ангелы, но и не бесы, бесы ведь тоже с крыльями должны быть. Сплюнул и призабыл о поисках невесты. Аж когда ублажал «маленького принца» своего, светлой памяти Экзюпери и Летова, — перестал об этом думать. Не прошло и полгода, как говорит Высоцкий, любовь нашла меня сама. Когда, как мне показалось, по–уши завяз, тогда и вспомнил про завет моих гостей. Как–будто забывал о них. Разве что сам себя лукаво обманывал. Кстати, их традиционно было трое. Может, поэтому ещё подумалось, что ангелы. Но нисколько не похожи на Рублёвскую Троицу, значит не они. Не дурак, понимаю, что искусство далече отстоит от естества, но ожидается же непроизвольно, чтобы хоть что–то чему–то соответствовало, хотя бы изредка, а не просто аллегории разводить на паперти.

И вот, как вспомнил, обрадывался, что всё, типа, нашёл, пора свадебный стол накрывать и ждать пришельцев–новоявленцев, и чемоданы в Рай упаковывать. По всем тусовкам хожу со своей «находкой», радываюсь и все за меня радываются. И на радыстях рассказал очередной своей и единственной «галактике» обо всём. Но она даже астероидом, как на поверку оказалось, не являлась. Ясно дело, она скептически к этому отнеслась, а потом и вовсе отказалась лететь со мной в Рай и улетела на мимо «пролетавшем» дальнобое по трассе на Москву. От любви её к автостопу и прозвали её Шосси, производное от «шоссе» и «шасси», гарантирующих мягкую посадку, в основном на сексодром. С кем только она не заходила на посадку…

Хм, подумал я. Погоревал с полчасика. «Принца» угомонил, чтоб не рыпался и не распалялся попусту, но никому ничего не сказал — и так комплексовал от своей никому никчёмности, а тут опять просочилась рыбонька снасть насквозь. Сказывал, если спрашивали — ушла автостопом, как обычно, погостить в столицу к родокам. А мне кто–то в ответ, что её уже в Лондоне видели с Гешкой, а у Гешки герыча хоть обколись и коки, хоть через шланг нюхай. Ну и пофиг с ней. Не она — решил я, хотя и надеялся, что вернётся. Даже звонил ей на мобилу раз, поговорили недолго: у неё уже планы, театр, роли, Гешка с герычем, а ты, то есть я, «абонент пошёл в афедрон со своей пресвятой тримурти», цитата без цензур.

С работы обычно иду пёхом. Я бытотехнику в «DNS» в ЦУМе домхозкам (домохозяйкам) сбываю. Иду по Петрищева, по–ходу к подруге заскочил в дом с библиотекой Симонова у «Союза», ДжаNET. Эх, и имечко у неё: Бога–НЕТ, но при этом есть с Ним СВЯЗЬ, имя обоюдоострое и абсурдное, как и она сама, так она его объясняла свежим трупам. Она всех называла трупами, кто жил в этом мире, а себя избирательной некросекси, то есть с некоторыми трупами не прочь устроить и перепих, оттого над дверью в её комнату–святилище висела табличка: «Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate», намекая на непродолжительность тантрической кама–сутры в спаринге с ней. Она и себя считала трупом и любовь к себе, эгоизм, следом за Егором, называла некрофилией. Родоки у неё норм, хипповали в свою бытность в 80–х & 90–х и им понятна тяга к фрилаву. Пусть с возрастом они и обросли мозгами, но смотрели на распущенность дочери почти сквозь пальцы, считая, что мир это иллюзия и не стоит особо напрягаться, чтобы сделать из неё реальность, и так всё пройдёт и канет в небытии, откуда и прибыло. ДжаNET, несмотря на метафорическую некрофилию/некросексию, клёвая, мне даже казалось временами, что может она моя судьбинушка, но с ней постоянно кто–то был, то парень, то не парень, разносторонняя, в традициях Содома, я и сам не прошёл мимо этого городка. Она с ними просто кувыркалась и разбегалась, а я не успевал попасть между прежним и свежим мясом. Впрочем, забегая вперёд, скажу, что один раз и мне выпал грех побыть её трупом с её трупом и больше она мне не дала, как и всем остальным предыдущим «живым мертвецам», она просто вела счёт, по–разику, ведь один раз не считается. Я был сточетвёртым, плюс минус десяток. Захожу в комнату ДжаNET и — БА–БА–БАЦ!!! Думаю: где же крыша? Нет её. Дуют злые ветры в мозг. Эта улыбка, волосы, изгиб положения тела на диване под окном, в свете заката… и какими ошарашенными глазами она смотрела на меня в ту минуту!

— Знакомьтесь, — предложила ДжаNET и представила незнакомку: — Олявера, — и уже указывая на меня: — Ираклий.

— Не понял, — потребовал уточнений, — Оля или Вера? От Оливера Твиста? Это же имя пацана из Чарльза Диккенса. — На пацана она тоже смахивала, правда.

— Олявера — неделимо, — прожурчала новая знакомая. Что это был за голос?! Переливы китайских колокольчиков на двери цветочного магазина? Ласковый лесной ручей в мае? Нет, это её, ни с чем несравнимый сладкозвучный тембр, отдающийся эхом в третьем ухе третьего глаза. — Для постоянных Оля, для проходящих Вера. И да, Чарльз Диккенс мой любимый писатель на данный отрезок времени, а может и до конца совокупности всех моих отрезков, пока не знаю, смерть покажет, если не забудет.

«Бля–я–я» — подумал я и застыдился своих предсказуемых причудливых мыслей, вдруг она, как и мои дзен–приявленцы мысли читает. Так перед ней неудобно стало, но больше ни с кем рядом так приятно не бывало. Но и мысли не было, что это она, моя искомая цель, назначенная явленными мне гостями. Было просто по–кайфу. Тут же сидел у компа мне уже знакомый «Швахц», так его звали, потому что он сказки писал и публиковался на ЛитРес и Ridero под этой псевдой, модифицированной от сказочника «Шварца». Как звали по паспорту я не знал, да мне и незачем.

Посидели, потрындели, музыку древнего Цоя–пророка посмотрели и такого же мёртвого Веню Дыркина по Ютюб, потом пока ещё живого, но древнего нашего земляка из Дзержинска Чижа–Чигракова, его «Письмо Егору Летову» про Дзержинск было для нас открытием не совсем приятным:

«В парке Ленинского Комсомола

Изнасиловали девочку двенадцати лет»

У нас нет парка на проспекте ЛенКома, но есть там кладбище, на месте которого, говорят, хотели сделать ещё один городской Парк Культуры и Отдыха. Вполне вероятно, после случая изнасилования двенадцатилетней девочки с парком решили повременить. Изнасилование, цепь и разговоры о строительстве парка наверняка имели место быть порознь, у нас часто насиловали, может не так часто как в Индии, и всё же, но поэт их представил в недалёкой перспективе единым целым. А так же парком он мог назвать мемориал, открытый на кладбище. Впрочем, скорее всего Чиж под «парком» имел ввиду идеологию марксизма–ленинизма, а под девочкой Святую Русь. Просветились древним фольклором и разошлись около полуночи. Точнее мы со Швахцем по домам, нам по–пути на бульвар Космонавтов, Олявера осталась у Джанки на ночь. Я ушёл с намерением подкатить к Олевере.

На следующий день, в свой выходной, встал пораньше, около 9–ти и тут же побежал к ДжаNET, надеясь застать Олюверу. Но она уже укатила в универ в НиНо.

— У Оли кто есть? — спросил я ДжаNET, нежившуюся в постели с книжкой, кажется с Джойсом, с Сартром или Кафкой, или со всеми вместе, литературная групповуха — это у неё обычное дело.

— Ха, — воскликнула та. — Она тоже про тебя спрашивала. Вы бы так ничо вместе смотрелись, гламурненько. Не, даже готичненько. А, один пенис… Два трупа они и в Караганде два трупа.

— А по–сути, без лирики?

— Я сказала как есть, что ты с Шосси и у тебя всё на мази…

— Какой нахер «шосси–мази»?! — Взорвался я. — Мы расстались давно!

— И кто об этом знает?! — Мертвенно–сонно, но с претензией на укоризну интонацией, риторически спросила она.

— Ну, да, прости. И чоу? — пытался я не выдавать кипевшие во мне гнев и ярость, замешанные на пожизненном обломе.

— Она сразу, прям на глазах, как узнала, сникла так, и говорит: «Тогда скажи Швахцу, что я буду с ним». Швахц меня до того о ней штудировал. Он первый, однако, ему и карт–бланш.

— Надеюсь, ещё не сообщила ему?

— А чего тянуть-то? С утра и позвонила, как Оля на электричку на Пушкинскую сорвалась ко второй паре.

— Блин! Блян! Блюн! БЛОН!!! Нафига?! — это я шёпотом, так что извиняться больше не надо было за крик. Мне не хотелось обламывать Швахца, у меня были к нему тёплые дружеские чувства, уважение, мужская дружба, и я оказался в плену этих чувств, понимал, что даже не посмею встать между ними и отбить Олюверу, даже если пока ничего между ними нет, то нити уже потянулись. Только если каким–то чудесным образом она сама придёт и скажет: «Люби меня, люби»… Какой же я халявщик!

— Так мне сказать ей, что ты свободен или как? — в интонации ДжаNET чувствовалось, что она запереживала за нас по вдохновению свыше, не иначе от моих пришельцев–хранителей.

— Не. Нельзя. Швахц натура более тонкая и молодая, нежели я, грубиян, может не выдержать такого дрэма, наверняка уже ликует в глубинах сердца. Разобьётся оно и что мы с ним будем делать?! Вызывать катафалк? — в эту секунду смарт ДжаNET заиграл «Катафалк» Юрия Наумова, он у неё на входящие стоял: «Катафалк не остановить». Звонила Олявера из универа.

4

Бред, конечно, ничего бы с ним не случилось, что и подтвердилось впоследствии, когда Оля от Швахца перескочила к Коху. Меня не оказалось рядом, когда это случилось, был в командировке от магазина в роли экспедитора летал во Владик. Вернулся, а тут такое. Тусили у Оливеры дома. Она оказалась действительно как Оливер Твист сиротой и от детдома получила квартиру по достижении 18–ти 5 лет назад, и теперь жила в собственном жилье. Музыканты, художники, дизайнеры и всё такое прочее постоянно сменялись здесь как в проходном дворе. Действительно все интересные, задумчивые и добрые, а главное весёлые, хотя и не без грусти, наверно только идиоты не грустят. Я наблюдал, как многие смотрели на Олюверу обескрышенно и мне становилось ещё грустней, мне казалось, что они все такие чистые и более подходят для неё, чем я, как мне думалось тогда, уже видавший виды тёртый калач. О, если бы я знал тогда, что самая–то грязь даже не начиналась. У меня очень разболелась от этого голова. Я пошёл прилечь в комнате, тусили почему–то всегда на кухне, может потому что здесь был холодильник, газовая плита и кран с водой, пить алкоголь было удобно, охлаждая его в морозилке и одновременно закусывая пельменями, которые не успевали довариться, как ими уже закусывали.

Уже стемнело, я лежал на её кровати у окна в затемнённой комнате, не шевелясь, лицом к стене, «по–стариковски» комплексовал по поводу своего «духовного» банкротства в сравнении с молодняком, всего–то три года разницы и с Олей и с Швахцем и с ДжаNET и многими другими, но для них я уже был олдовый пипл, то есть старикашка. Наверняка можно было подумать, что я сплю. Оля подошла сзади, нагнулась и поцеловала меня в щёку, губы для неё были не доступны, и ушла. Я был в шоке, был парализован, не сообразил тут же развернуться и схватить её, чтобы никогда не отпускать. Но я лежал как труп, смердя сознанием своего недостоинства. Осмысливая случившееся так: если она считала, что я сплю, то она прощалась со мной с наигорчайшим сожалением, поцеловала для себя, убеждённая, что я об этом никогда не узнаю. И все дальнейшие события только подтверждали мои предположения. А я засунул язык свой в афедрон и молчал, вместо того, чтобы обсудить с ней случившееся.

И от Коха она сдёрнула и придёрнулась к женатому, моему другу детства — Прорэпу. Ну, да, так вот его мы звали — Прорэп, в подражание «Пророку» из фильма «Догма». Прорэп нам постоянно в детсад приносил новости про рэп. Кто–нибудь начинал звать его рассказать про рэп, так и все подхватывали и кричали: про рэп, про рэп. Так и прилипло. Да, такие мы были продвинутые детишки — смотрели «Догму», ничего тогда, честно говоря, не понимая.

К тому времени уже все знали, что я расстался с Шосси и Олявера знала, но её понесло куда–то не туда, то есть не ко мне, а от меня. Меня тоже, кстати. Чтобы отвлечься от мыслей о ней, я стал влюбляться. И через два года после явления женился на нормальной девчонке, хотя чувств особых к ней не питал, как и вообще ни к кому никаких чувств не питал, чувства голодными ходили, изгулял все чувства и тоже как ДжаNET завёл счёт банке, хотя и не такой большой как у неё. Так я и не стремился перегнать, секс не спорт, а удовольствие. В отличие от ДжаNET. Она была у меня 58, а жена 67 и всё, дальше мне идти не хотелось, наскучило.

5

Жена, Женя, работала воспиталкой в детсаде. Кстати, в том где мы с Прорэпом свой первый срок мотали по малолетке. Можно сказать, она была почти целкой, когда я переспал с ней, всего лишь третьим. В наше время это показатель чистоты. С позиций традиционных взглядов может это и не так, но по меркам 21 века таких днём с огнём, даже уже 14+. Паспорта же стали с 14 давать, а это значит, что молодняк возомнил себя взрослыми, а взрослый это кто? Правильно, кто курит спайсы, бухает и трахается в открытую со всеми подряд. По крайне мере так они, то есть мы, думают. Издержки прогресса и акселерации.

Вроде у меня мозги стали на место вставать, я стал понимать, зачем люди женятся и рожают детей… Хрен с ним со стаканом на смертном одре. На одре нужно будет окружение из детей и внуков, рука в руке любимого человека, с которым пуд соли съел и бочку мёда с ложкой дёгтя, глаза в глаза с тем, кто протопал с тобой этот жизненный, часто дурацкий, путь. А до смертного одра и больничной койки, чтобы дети за тобой судно выносили, как ты за ними выносил обделанные памперсы и стирал подгнузники, без отвращения и брезгливости, как могут делать только самые родные и близкие, по–настоящему родные. Это ли не Рай?

Эти мысли у меня возникли сразу, как только Женя сообщила, что беременна. И если я иногда и вспоминал до того условия моих новоявленных гостей, то после как отрубило. Рай уже здесь наступает, не надо никуда лететь.

Как я летал по земле?! Делал всё для Жени и зиготы, моей кровной зиготы, что вскоре станет развитым плодом, потом родиться, вырастит, нарожает мне внуков, вынесет судно и будет стоять со слезами на глазах у моего гроба. Так мне виделась моя долгая счастливая жизнь.

А хренушки! Во сне мне приснилось, что сам я не стою у гроба родителей, и не рыдаю, помышляя смерть, а где–то в Лас Вегасе проматываю краденые деньги и веселюсь в окружении тамошних стриптизёрш со всеми услугами. Затем был кадр, как и мои дети, во сне их у меня было не меньше четырёх, плюнули на меня ещё в детстве и совершенно не желали идти по стопам родителя, то есть выносить мусор и мыть пол в квартире. Я проснулся в холодном поту и весь зарёванный. Женя тоже не спала и в испуге за меня успокаивала. А где же была Женя во сне? Поднапрягся и вспомнил. Она осталась одна в Дзержинске, хотя дети её навещали, но не было рядом меня, её единственного и я ещё пуще разрыдался:

— Мне приснилось, что я вас потерял. — Сказал я ей без подробностей, пусть хотя бы она не расстраивается раньше времени. Хотя о чём это я? Кто верит снам, тот верит бесам, как сказали святые отцы во главе с Иоанном Лествичником. Посему я быстро успокоился, но сомнение затаилось в кустах, вместе с роялем.

Да–да. Иду я через парк и слышу за кустами рояль. Кто–то выводит «Сказки Венского леса» Штрауса. Вспомнил, где–то здесь ведь в 80–х и ранее была площадка для дискотек. Пошёл через кусты и вышел на запущенную и заафедроненную площадку.

Вот тут–то до меня, как мне померещилось, и дошла суть моего видения трёх гуманоидов: по истечение трёх лет у меня родиться дитя, это ли не Рай?! Вот когда у меня крыша–то действительно улетит. И я принял это откровение и стал ждать срока. Но тут же прилетело кирпичом по голове сомнение.

6

Очнулся в реанимации на улице Суворова, рядом с Парком. В голове толи дыра толи сотрясение. А помощницей реаниматора Олявера. Блин, голого меня видела, а я её нет. Неприятно. Я же не эксгибиционист какой, и люблю взаимность и согласованность. Ну, что уж случилось, того не изменить.

— Вернулся? — Спросила Олявера.

— Ты чего тут? — Я ведь не еврей пока, а вопросом на вопрос отвечаю.

— Надо же где–то работать, вроде.

— Один–ноль. — Усмехнулся я через боль.

— Чего?

— Кто первый на вопрос ответил, тот проиграл. Не знала штоль?

— Неа. Карочь, всё, отлёживайся, я капельницу сменила. Пошла работать. Потом пошушукаемся.

— Угу. — И я провалился в забытье.

Потом были менты–понты, распрос–допрос, всё как всегда. Выяснилось — по парку бегал какой–то ебанутый на голову с кирпичом и магнитофоном, прошловековым кассетником, на кассете Штраус в его исполнении и с оркестром. И я был не первый, попавшийся сегодня под его дирижёрскую палочку, кирпич. Мужик был преподом когда–то фортепиано и дирижёром оркестра по совместительству и ему казалось, что прохожие фальшивят, и он их поправлял «палочкой», как географ у нас в 17–й школе указкой бил по плечу зашалившихся шалопаев. Но если географ всё же был в адеквате, то дирижёр слегка наоборот. Одна девушка сегодня, как заявил дирижёр, виолончелистка, лажала и лажала и после кирпича не выжила. Через ширму от меня лежала. Мне ещё типа повезло, я был не безнадёжный флейтист, со слов «дирижёра».

Но этот случай нас столкнул и сблизил с Оляверой. И я не знал радывацца этому или огорчати ся.

7

Любовь прошла, завяли помидоры и их уже не воскресить. Чего бы ты там ни шептал над помидорами, снова они не зацветут. Помидоры, в отличие от меня, реанимировать нельзя, воскресения из мёртвых им не гарантировано, мягко говоря.

Но ведь вяленые помидоры вкусны зело и даже стоят дороже, специально узнавал в «SPAR» и даже в «MEGA». Так и мои чувства к Олевере вроде бы мертвы, но концентрированней. Как оказалось.

И что самое печальное, у неё тоже. Печальное? Да. Мы ведь теперь не могли реализовать свои концентраты, просто добавить воды и напоить друг друга вдоволь собой. Почему нет? Потому что у меня скоро будет ребёнок и это отменяет все прочие удовольствия и радысти жизни. Должно отменять.

Но после реанимации наши случайные встречи случались всё чаще. И каждый из нас жил на несколько так называемых семей. Я на две, она на три, иногда на четыре. Такая сложная жизнь. Особенно у неё. Но счастливая. Пусть даже кто–то называет это блудом и прелюбодеянием, это всего лишь клише невеж, как мне тогда мнилось. Мниться ли сейчас? Нет. Я бы хотел иного, ибо изначала не было так, как сказал тот же Прорэп. И должно быть иначе. Должен быть один муж и одна жена. Она и только она должна быть со мной. И с нею быть должен только один я. Вечно.