Бесплатный фрагмент - Ёкнуло сердце

Все описываемые события являются вымышленными.

Любое совпадение с ныне живущими
или когда — либо жившими людьми абсолютно случайно и очень печально.

Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто–нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других.

А. П. Чехов, «Крыжовник»

«Чувствуешь: нечем дышать, а в горле ком,

Молоко с кровью или кровь с молоком,

Это я, тот самый человек с молотком,

За твоей дверью, под твоим окном.

25/17, «Человек с молотком»

Вместо пролога. Ночь с семнадцатого на восемнадцатое марта

Час ночи

Комната утопает во мраке мне и кажется, что стоит только вытянуть руку вперед, пальцы провалятся в плотную и вязкую тьму. Впрочем, если приглядываться, можно заметить тонкую полосу света по над дверным полотном. Из оцепенения выводит яростно вибрирующий телефон, лежащий на тумбочке. Стараясь никого не разбудить, я почти хватаю его, но он выскальзывает из рук и падает на пол.

На соседней кровати шевелится Макс. Змеей выскользнув из–под одеяла и вставив ноги в тапочки, поднимаю телефон, который светит мне в лицо тремя сообщениями и двумя пропущенными звонками. Стоит мне утопить кнопку блокировки, погасив экран, как он загорается вновь. Четвертое сообщение от абонента «Паша», большими буквами, с обилием восклицательных и вопросительных: «ТЫ ГДЕ??!!?!».

Очень хочется ответить в рифму, но, закинув рюкзак на кровать и сформировав из сменных брюк и футболки подобие человеческой фигуры, накрываю все одеялом и выхожу из палаты.

Я стараюсь идти тихо, но тапочки шлепают по бетонному больничному полу, разнося звук по всему коридору. Паша, отделившись от поста летучей мышью, раздраженно шипит.

— Ну неужели!

— У меня других тапочек нет, извини уж!

— Да причем тут тапочки! Я решил, что ты струсил.

— Я уснул. Где она?

— Спать пошла в ординаторскую. У нас времени до утра. — Павел стучит ключами по руке на манер маракасов. — И справедливость восторжествует.

— Далековато еще до торжества.

— В любом случае, тебе надо сделать все максимально быстро и бесшумно, потому что стены тонкие и слышимость просто прекрасная. Опять кошмары?

— Ну да. — Нехотя признаюсь я. — А что?

— Да ты мокрый насквозь.

Стараясь не шуметь, мы движемся к выходу из отделения, и я понимаю, что во сне моя футболка снова промокла. Схватив за горловину указательным и большим, оттягиваю его на себя, отлепляя от тела влажную ткань:

— Я не собирался спать. Обдумывал план. Не знаю, что искать. Вряд ли он почки хранит в сейфе.

— Разберешься. У тебя будет полчаса примерно, я закрою кабинет на ключ, а минут через тридцать–сорок потом приду за тобой. Если будешь шуметь, она захочет проверить, что происходит в кабинете, но я сделаю вид, что ключей нет.

— А у неё нет своих?

— Не думаю. Но если есть, то будь добр спрятаться так, чтобы тебя на первый взгляд не было видно. Да и на второй тоже. Потом я тебя только к утру смогу вытащить оттуда, чтобы внимание не привлекать.

— Да это понятно.

— Постарайся найти хоть что–нибудь: визитку или подозрительный номер телефона. Ежедневники посмотри. И еще! — Паша останавливается и, подняв указательный палец одной руки, второй рукой с зажатыми в ней ключами лезет в карман халата. Ключи остаются в внутри, а на свет он извлекает пластиковый пакетик с упакованной в него резиной. — Постарайся не оставить отпечатки пальцев. Это перчатки.

— Розовые, серьезно?

— Какая тебе разница, Профессор?

Разницы, действительно, никакой, поэтому я молчу.

Мы подходим к дверям. Слева дверь ординаторской, по центру — кабинет Альметьева, обернутая синей и пыльной строительной пленкой, справа — дверь кабинета Дугина. Паша, извлекая из кармана ключи, переходит на шепот:

— Слушай, это же не взлом?

Я выдыхаю. Разумеется, это взлом, но вариантов у нас нет, поэтому, пытаясь его подбодрить, говорю:

— Ну, конечно, нет! Ты же дверь ключом открываешь.

И это срабатывает. Он, будто бы даже приосанившись, поворачивает ключ в замке, и протягивает мне кулак. Стукнув по нему, я захожу в кабинет и слышу, как за моей спиной тихо защелкивается замок.

Свет включать нельзя, фонарика у меня с собой нет, так что я открываю камеру на телефоне и, переключив на режим видео, щелкаю по значку вспышки. Комнату, то тут, то там выхватывая куски обстановки, заливает тусклый белый свет. Время пошло.

Что я конкретно должен найти, я представляю с трудом. Где–то тут вероятно есть сейф, но с первого взгляда его не видно.

Открываю шкаф — дверца предательски скрипит — костюм, халат, две рубашки, белая и синяя. Внизу коробка, в ней толстые тетради, исписанные мелким круглым почерком, открытая коробка Коркунова — самые избитые конфеты, которые можно подарить врачу.

Следующий шкаф — стеклянный, тут между книгами стоят несколько статуэток, пузырек Farenheit от Dior, бутылка виски с набором бокалов, коробка с надписью PROLENE — я беру её в руки, но внутри лежат лишь катушки с леской. «Шовный материал» — гласит надпись сбоку.

Вернув всё на свои места, закрываю шкаф и перемещаюсь к столу. Зажав телефон в зубах, чтобы свет падал мне на руки, перебираю документы. Ничего интересного — накладные на оборудование, договор на закупку постельного белья. В ящиках стола тоже нет чего–либо, что могло бы привлечь мое внимание

Разве что фотография в рамке — на ней Дугин рядом с невысокой женщиной со светлыми волосами и маленьким ребенком, вероятно, сыном, стоит на фоне Эйфелевой башни. Почему–то он держит фотографию не на столе, а в нем, рядом с фляжкой.

Интересно, водка или коньяк? Пробка поддается не сразу — из–за телефона в зубах видно плохо — а когда наконец мне удается её открутить, на меня щедро выплескивается спирт. Я морщусь и закручиваю пробку обратно. Сама фляжка сделана из какого–то металла, не удивлюсь, если из серебра, и обтянута кожей. Посредине серебряный щит с золотым парашютом. Под ним табличка с надписью «Игорю, на добрую память о службе от Спиридонова Р. Г.». Фамилия смутно кажется мне знакомой — кажется, кто–то упоминал этого Р.Г. в разговоре, но я не могу вспомнить, кто. Надо будет спросить у Паши. Выпустив телефон из зубов — челюсть уже устала — я делаю фотографию фляжки, и возвращаю её обратно в ящик.

Получается, пока что я ничего не нашел. Голые стены, сейфа нет. Внизу проезжает машина, фарами высветив нечеткий квадрат окна на стене с дверью. Над дверной коробкой вьется тонкий провод — один его конец ныряет под деревянный косяк, другой, петляя по стене, уходит за картину, которая висит прямо за моей спиной, над офисным стулом, на котором я сижу. Это большой багет с орнаментом — метра полтора на два.

Немного приподняв его, вижу жестяной прямоугольник сейфа. Бинго!

Картина дольно тяжелая, и я почти роняю её, но все же, удержав равновесие, ставлю на пол, прислонив к стене. Сейф, насколько мне позволяет видеть тусклый свет вспышки, довольно простой, темно–серый, с панелью ввода цифр как на калькуляторе или домофоне. Провод, который и навел меня на мысль посмотреть за картиной, уходит в стену сантиметров на тридцать выше верхней кромки сейфа, так что вряд ли это сигнализация. Никаких тебе проводков и крутилок, слушать этот сейф фонендоскопом, лежащим тут же, на столе, вряд ли имеет смысл. Я в общем–то ничего такого и не умею, но недавно прочитанная автобиография Ричарда Фейнмана сама собой всплывает у меня в памяти — я вспоминаю, что работая над разработкой ядерной бомбы, физик развлекался в том числе и вскрытием сейфов в кабинетах коллег и, кажется, некоторые, ленясь, оставляли «родной» пароль — тот, что был установлен на заводе первоначально. Но как понять, что это за марка и модель сейфа, если на нем нет никаких обозначений? Сбоку видна какая–то прямоугольная полоска — вероятно оставшаяся от наклейки с названием — к ней прилипают пальцы. Чертыхнувшись, я понимаю, что забыл надеть перчатки, и, разорвав маленький пакетик, натягиваю розовый латекс, который противно облепляет руки, забивая тальком пространство под отросшими за неделю ногтями.

Возможно, пароль спрятан где–то на столе. Я пролистываю ежедневник, который не увидел до этого. Ничего особенного в нем нет, правда, на странице с телефонами рядом записан наш знакомый Венгрженек.

Присвистнув больше ради «киношности» самого звука, а не потому, что это необходимо, я закрываю ежедневник и собираюсь уже вешать картину обратно, как замечаю написанный на раме белым штрихом шестизначный номер. Это явно не «след инвентаризации» — те номера, что я успел увидеть здесь, пишутся через косую линию, а то и через тире, с указанием года, и, кроме того, аляповаты и небрежны. Тут цифры ровные, написанные словно ручкой, а не пучком белого ученического корректора.

Почему–то медленно, я ввожу первые пять цифр, а затем, будто бы поразившись своему внезапному малодушию, со всей силы надавливаю на восьмерку.

И… ничего не происходит. Лишь, кажется, несколькими этажами выше хлопает дверь. Пару секунд я стою в замешательстве, но затем, повторно осмотрев сейф, замечаю кнопку «ОК». Ну да, точно домофон. Все оказалось гораздо проще, чем я думал — усмехнувшись, я нажимаю на зеленую кнопку и с легкостью открываю дверцу, потянув её на себя.

Внутри стопки документов, таблицы, которые с первого раза и не разобрать — я делаю фото, затем возвращаю их на место. Перцовый баллончик «ШОК». Интересно. Какой–то конверт. Подозревая, что это тот самый конверт, о котором говорила Кира, я открываю его, но в нем оказывается несколько сложенных листков бумаги. Щелчок камеры, разбираться буду потом. Какой–то блокнот, длинный, с корешком вверху — кажется, он называется «репортерским» — заполнены первые несколько страниц.

Внезапно дверь кабинета кто–то с силой дергает на себя, поворачивая ручку.

— Странно, закрыто. А сигнализация сработала! — Возмущается хриплый голос за той стороной фанерного прямоугольника.

— Вот вы и попались, Мистер Фейнман — Тихо шепчу я себе под нос, отключая вспышку и машинально отправляя блокнот в карман брюк.

Голос отдаляется, но я решаю всё же заканчивать. Почти закрыв сейф, вижу коробку с надписью PROLENE. Хранить шовный материал еще и под замком довольно странно — эта коробка другой формы, побольше, поэтому любопытство пересиливает над страхом, и я достаю её. Она оказывается тяжелее, чем та, что я видел в шкафу. Положив телефон на стол, я перехватываю картонный параллелепипед двумя руками, и открываю крышку. Фонарик не нужен. Даже тусклого света от фонарей за окном достаточно, чтобы понять — внутри плотно сложенные купюры, расфасованные и обернутые бандерольными кольцами. Телефон снова в руках и я делаю снимок. На экране видны восемь плотных пачек, на каждом из оранжевых колец надпись «Банкноты Банка России образца 1997 года. 100 листов по 5000 рублей. Без гарантии. При получении пересчитывать.». Прямо сейчас, в кабинете врача детского кардиологического отделения, я держу в руках коробку с четырьмя миллионами рублей.

Из оцепенения меня выводит звук приближающихся к двери голосов — один принадлежит Паше, другой — человеку, что жаловался на сигнализацию. Быстро закрыв коробку с купюрами и возвращая все на место, защелкиваю сейф.

— Странно, это, наверное, не тот ключ, не подходит. — Говорит Паша, дергая ручку.

— Как не тот, у вас что тут, ключей много?

— Ну я схожу сейчас, посмотрю.

— Ай, ты два раза уже ходил. Скажи, где, я сам посмотрю.

— В первом ящике от стены.

Шаги удаляются, а я вешаю картину на стену, прищемив палец — точнее, перчатку. Резко выдергиваю её из–под картины и дверь открывается. Паша, демонически вращая глазами, манит меня рукой.

— Сейчас придет охранник, свали куда–нибудь.

— Куда? Он будет идти от палаты, а отделение закрыто на ночь, я не выйду из него.

— Разберешься! — Шипит интерн. Соседняя дверь открывается, и я, метнувшись к лифтам, слышу сонный голос Игнатовой.

— Ну что тут у вас опять?!

— Сигнализация сработала, вот, охранник пришел. Черт! — Паша уже в кабинете.

— Что, открыли? Залез кто–то? — громко бухая пятками по коридору клокочет мужской бас.

— Тише вы, дети спят! — Обрывает его Игнатова.

Все трое, видимо, зашли в кабинет, потому что голоса я слышу едва–едва. Один из лифтов приходит в движение, и я машинально нажимаю на кнопку вызова второго — он на нашем этаже. Остается выбрать куда ехать — выше четвертого я не был, поэтому нажимаю на кнопку рядом с цифрой «4».

Через томительных десять секунд, лифт открывает свои двери, и я выхожу в полутемный коридор. Грузовой лифт за моей спиной внезапно останавливается на этом же этаже, и я кидаюсь в глубь коридора, где совсем темно. Из лифта выходят два санитара и, негромко переговариваясь, проходят в какой–то кабинет на другом конце.

Чувствуя, что начинаю нервничать, машинально дергаю ручку ближайшей ко мне двери, надеясь, что это незапертый кабинет и там можно будет отсидеться какое-то время. Разумеется, закрыто. Отчаявшись, думаю вернуться обратно на третий этаж, как дверь напротив меня открывается, и человек в белом халате, накинутом на плечи, прищурив глаза и сфокусировав взгляд на мне (не видно, но мне кажется, что так и есть), негромко говорит:

— Чего шумишь? Заходи.

Мне ничего не остается, как подчиниться. Освещая стоящую на столе начатую бутылку водки и две стопки — одну с корочкой хлеба сверху, и еще одну, пустую — отвернутая к стене, видимо, чтобы свет не так сильно бил в глаза, горит лампа. Откусив соленый огурец, который он, оказывается, держал в руке все это время, человек указывает мне на второй стул рядом со столом.

— Садись, рассказывай.

— Может, лучше сначала вы? — Спрашиваю я, указав глазами на стопку с хлебом.

— Может быть. — Задумчиво произносит мужчина, садясь за стол и наливая себе ещё.

I. Одиннадцатое марта, вторник

Восемь утра

Кажется, на одной из репетиций Ульпин мимоходом рассказывал нам, как в юношестве пытался научиться искусству осознанных снов. Но одно дело — обсуждать, пытаться понять теоретические основы, а совсем другое — тщетно стараться убедиться себя, что именно ты властен над сновидением.

Конечно же, я знал, что произойдет дальше — стены начнут складываться в центр комнаты, от крашеного пола вверх по обоям поползут жадные языки пламени, скрывающие безвкусных котят в дешевых рамках, а с глазных зубов у врача начнет капать что–то склизкое, похожее одновременно и на кровь, и на гной.

Но картинка будто бы стояла на месте, и я мог разглядеть все в мелких деталях. Над столом витала блеклая дымка, а женщина в белом халате казалась картонной. Было странным видеть свой затылок и не узнавать его, но где–то глубоко во мне сидела твердая уверенность, что второй человек за столом — это именно я.

Шаги давались тяжело: что–то похожее испытываешь, когда пытаешься бежать под водой, и, сделав всего два выпада вперед, я остановился, чтобы взять паузу, как вдруг кто–то встряхнул меня за плечо. Такого во сне еще не случалось. Будто бы рыбу на крючке, некто выдернул меня из глубин подсознания, и я пришел в себя на верхней полке залитого восходящим солнцем купе.

Рука, которая всё еще держала меня за плечо — сухая и крепкая — принадлежала маленькому юркому проводнику лет шестидесяти, с седой бородой и хитро прищуренными глазами.

— Чаго стонишь, милок? — Спросил он нарочито картинно, и, не дождавшись ответа, ответил сам. — Приснилось что дурное, небось.

— Приснилось. — Повторил я, приподнявшись на локте и, не рассчитав, больно ударился головой о багажную полку.

— Аккуратнее. Пригодится еще. — Ухмыльнулся дед. — Старосибирск через двадцать минут. Собирайся.

Я промычал что–то похожее на благодарность и, дождавшись, пока он покинет купе, свесил ноги с верхней полки. У меня не было попутчиков, и я мог позволить себе такие вольности. Взгляд сфокусировался на грязном окне вагона, мутные разводы которого подсвечивались утренним розоватым солнцем. Пахло слежавшимся бельем и пылью. Начинался новый день.

Немного посидев на полке, я скинул вниз рюкзак, на котором, вместо подушки, спал, собрал белье в кучу и, взбив очередной фонтанчик из пыли, ярко поблескивающей внутри солнечных лучей, тоже отправил его на пол.

Состав постепенно замедлял свой ход — уже показались дома, а значит, стоило поторапливаться. Натянув на ноги кроссовки и накинув на плечи пуховик, я забросил на плечо тканевую лямку рюкзака, достал из–под нижнего сиденья небольшую спортивную сумку, в последний раз оглядел купе, и, убедившись, что ничего не забыл, направился к выходу.

Окончательно проснуться получилось лишь в момент, когда проводник, ловко откинув раскладную лестницу, спрыгнул на перрон — и меня тут же обдало холодным мартовским ветром. Я все же хорошенько вспотел, пока пытался совладать со своими, уже ставшими родными, кошмарами, и холод быстро пробрался между спиной и мокрой футболкой.

Застегнув пуховик и щурясь от холода, я сошел на перрон, кивнул седовласому, и, сделав пару шагов в сторону вокзала, остановился, пытаясь понять, с какой стороны выход в город. Поезд пришел на третий путь, на первом стоял другой состав, и чтобы попасть к трехэтажному, выкрашенному в неприятно грязный зеленый цвет вокзалу, верхняя часть которого возвышалась над вагонами, нужно было пройти через подземный переход.

Часы, круглые, раскачивающиеся на столбе от ветра, показывали без семи минут восемь — поезд пришел на семнадцать минут раньше расписания, а значит, пока что я всё успевал, и остановился рядом с киоском, выкрашенным неприятно серой краской, которая успела местами облупиться. Здесь продавались все то, что так необходимо в долгой дороге — преимущественно картошка, которая заваривается кипятком, чойсы, пирожки, всевозможные кроссворды, газеты и сигареты.

— Чего тебе? — Грубо спросила меня заспанная блондинка с отросшими черными корнями, открыв окно, в которое мне пришлось стучать около минуты.

— Воду без газа. Теплую.

— Только холодная.

— Давайте холодную.

— Пятьдесят рублей.

— И дирол вишневый.

— Орбит пойдет?

— А дирола нет?

— Есть. Семьдесят пять.

Получив взамен на сотню двадцать пять рублей сдачи, воду и жевательную резинку, я спустился в подземный переход, раскрывая продолговатую пачку дирола, химозный и резкий вкус которого почему–то всегда ассоциировался у меня с поездками.

Где–то посредине плохо освещенного пешеходного тоннеля, у стены, о чем–то спорили с полицейской двойкой высокая девушка c пышной светло–рыжей шевелюрой и пухлый парнишка лет пятнадцати. В руках у последнего была скрипка и смычок, а у ног их, на земле, лежал раскрытый скрипичный кейс, на дне которого обретались пара купюр и россыпь монет.

Я невольно поймал на себе растерянный взгляд девушки, но предпочел пройти мимо. Вряд ли бы я смог как–то им помочь: судя по всему, их выгоняли за то, что они побирались в переходе.

Город встретил шумом автобусов, разговорами людей на остановке и перекликом птиц. С другой стороны вокзала, между путей, все эти звуки были не слышны, но стоило выйти из перехода, как они обрушились на меня все разом, и я невольно остановился. Такси поблизости видно не было, и, постояв пару минут в раздумьях, я пошел было к остановке, как меня окликнул мужчина, с шаурмой в руках вышедший из киоска.

— Такси не желаете?

— До аэропорта сколько?

— С вокзала и в аэропорт! За четыреста довезу.

Хотелось поторговаться, но ветер все ещё холодил спину, поэтому я согласился:

— Поехали.

— Давайте, я помогу.

Последнюю фразу он договаривал, подхватив мою сумку и направившись к машине.

Это была старая тойота цвета морской волны, на заднем крыле у которой сиротливо обреталась стершаяся местами наклейка в виде силуэта аквалангиста. На пару секунд мужчина замешкался — сумка в одной руке и шаурма в другой явно мешали ему открыть багажник. Ускорив шаг, я подошел ближе и нажал на кнопку, открывая задний отсек. Он кивнул, но, помещая внутрь мою нехитрую поклажу, вдруг изменился в лице.

— Вы как это открыли?

— Ну, кнопку нажал и открыл. — Ответил я, мало понимая, чем вызван вопрос.

— Машина была закрыта.

— Может, забыли закрыть?

— Нет, не мог я забыть. Впрочем, ладно, садитесь. Только там детское кресло в салоне, я так и не убрал, может лучше сесть вперед. — Пробормотал он, открывая дверцу.

Из тех же дверей, через которые я вышел на площадь, появились знакомые уличные музыканты в сопровождении стражей порядка. Полицейские держали парочку под локти, а мальчишка пытался застегнуть чехол скрипки явно трясущимися руками. Вздохнув, я сел на переднее сиденье, предварительно убрав с него папку бледно–желтого цвета. Водитель тем временем взволнованно перебирал какие–то бумаги, и, очевидно, ехать не торопился. Я прокашлялся, обращая на себя внимание.

— Так мы поедем, или у вас изменились планы?

— Поедем, простите, мне кажется, что кто–то залез в машину и украл… документы… анализы… эх!

Я перевел взгляд с мужчины на папку, которую держал в руках. Заголовок первого листа, просвечивавшийся сквозь гибкий пластик, гласил: «Медицинский центр „Дольче Вита“. Ваше здоровье — наша задача». Далее шли какие–то таблицы и я, особо в них не всматриваясь, показал папку водителю.

— Не эти?

— Эти! Откуда?

— Они на сидении лежали, я как садился, поднял.

— Хорошо, просто отлично, а то я уже… Сейчас уберу и поедем.

Забрав у меня папку, он вложил её в другую, большую, кожаную и на замке, и, отщелкнув перчаточный ящик, сложил всё туда, предварительно заправив вовнутрь выпавшие из него текстильные ремни с кожаными вставками, крепившиеся к какому–то предмету, плохо различимому в темном окошке «бардачка».

— Теперь можем ехать, спасибо, что подождали. — Улыбнулся водитель, заводя машину и трогаясь с места. — Куда вы говорили, надо?

— Аэроп… — Начал было отвечать я, как перед машиной промелькнуло рыжее смазанное пятно. Водитель, еще толком не набравший скорость, резко затормозил, отчего я улетел лбом в перегородку между дверью и боковым стеклом. Впрочем, досталось не только мне — через капот кувырком прокатился мальчишка и, быстро поднявшись, прихрамывая, побежал вслед за рыжеволосой девушкой, уже мелькающей вдали.

К машине трусцой подбежали двое полицейских. Стоило водителю опустить стекло, как один из них, видимо, старший по званию, начал кричать.

— Э, куда прешь? Мы из–за тебя вон, попрошаек упустили.

— Эти–то попрошайки? Не сильно вы их ловили.

— Ты поговори мне тут. — Неприятно осклабился полицейский. — У тебя лицензия есть?

— А ты документы покажи сначала, товарищ. — Водитель сжал руль так, что костяшки на руке побелели.

Пауза затягивалась, и я уже подумывал о том, чтобы поискать другое такси, как вдруг товарищ произнес:

— Проезжайте.

И полицейская двойка, развернувшись на каблуках, отправилась нести службу в здание вокзала.

Водитель, не опуская стекло, нажал на газ, и машина, немного пробуксовывая на подмерзшей за ночь дороге, медленно тронулась с места. Послышался какой–то шум от правого колеса, и машина снова встала.

— Сука. Какой–то неудачный день. — Выругался он, открывая дверь. — Извините.

Покопавшись около переднего колеса, он всплеснул руками и продемонстрировал мне через стекло скрипичный кофр.

Вернувшись обратно в салон автомобиля и, передавая футляр мне, он сказал:

— Мальчишка обронил. Они часто тут ходят вдвоем, у вокзала, если увижу, отдам на днях. Положите, пожалуйста, где–нибудь там. Можно в детское кресло.

— Но чехол грязный, он замарает сиденье.

— Это уже не важно… а скрипка будет целее. Кладите смело. — Водитель вновь завел машину и тронулся с места. — Аэропорт?

— Ага.

Машина монотонно неслась по улицам города, проезжая серые однотипные дома — типовые хрущевки, как и в любом советском городе, который застраивали планомерно и безвкусно. Солнце, прежде светившее ярко, пряталось за тучами.

— Немного странно, только приехали, а уже в аэропорт. Ненадолго, значит, к нам?

— На две недели. — Легко признался я. От напряжения, с которым он разговаривал с патрульным, не осталось и следа, и я решил, что с ним можно поговорить. — Но нужно встретить человека в аэропорту. А потом в кардиоцентр.

— Во сколько рейс?

— В половину десятого прилетает.

Водитель цыкнул сквозь зубы и замолчал. Несколько минут прошли в тишине, затем он продолжил тихо:

— Я бы вас подождал, но не хочу там находиться. Вообще никогда в аэропорт заказы не беру. Тут вот черт дернул.

— Почему? — Машинально спросил я, особо не надеясь на ответ.

— Я бывший летчик. — Немного помедлив, ответил мой собеседник. — Не так давно в отставку вышел, вот, таксую понемногу. А на самолеты смотреть не могу. Тошно.

— Летали на боинге, наверное?

— На тридцать первом миге. Здесь в восьмистах километрах от города есть военный аэродром. Там дислоцировалась наша авиагруппа.

— И на военные задания летали?

— Как же. — Недобро усмехнулся мужчина. — Пропади они пропадом.

Дальше ехали молча. Лишь подъезжая к зданию аэропорта, он потянулся к кармашку над водительским сиденьем, и вытащил из него смятую бумажку.

— Возьмите вот, визитку. Вы, если поедете куда — звоните. Я дешевле, чем городские такси вожу. Мало ли, может надо будет.

Я взял визитку — точнее, то, что ей называлось — листок мятой самоклеящейся бумаги пресно–желтого цвета с написанным от руки номером телефона и фразой «Сергей. Такси. В любое время» и сунул её во внутренний карман куртки. Машина как раз затормозила перед шлагбаумом территории аэропорта и я, немного расстроенный от того, что мне не удалось узнать ничего про жизнь военных летчиков, попрощался, расплатился и потянул за ручку, открывая дверцу машины.

Несмотря на ранний час, в аэропорту было людно. Хмурая сотрудница охраны, кивком подбородка указав на ленту сканирования багажа и проследив, чтобы я вытащил из карманов телефон и ключи, бесцеремонно ткнула меня металлодетектором в область солнечного сплетения, затем ловко ощупала полы куртки, и, по–прежнему, не говоря ни слова, удовлетворенно кивнула, позволяя пройти за ограниченный тканевыми лентами квадрат зоны досмотра.

Отойдя на пару шагов и пытаясь найти табло прилета, которое оказалось прямо над моей головой, я застыл в нелепой позе с оголенной и напряженной шеей, всматриваясь в строчки прилетов, и сразу же получил ощутимый удар в спину — на меня, видимо, запнувшись о свой чемодан, упала женщина, одетая совершенно не по погоде.

— Жить надоело что ли? — С вызовом спросила она, нервно поправляя волосы и одергивая вздыбившуюся куртку, оголившую полоску живота. — Стоишь тут на проходе!

Опешив, я не нашел, что сказать, пробормотав лишь что–то, похожее на извинения — вокруг меня было около трех метров свободного места в любую из сторон.

До прилета самолета оставалось чуть больше сорока минут, и я отошел в зону ожидания, которая представляла собой несколько десятков рядов скрепленных по три металлических стульев. Поставив сумку сразу на два из трех, я сел на оставшийся — специально, чтобы никто не занял место рядом со мной. Никакого соседства не хотелось, да и вопрос этой женщины стучал в голове в такт ритму сердца, отдающемуся в висках.

Ещё полгода назад я бы, скорее всего, огрызнулся или даже специально нагрубил ей, но теперь мне хотелось только уйти и не тратить время на выяснение подробностей относительно того, кто прав, а кто нет. Очень хотелось жить, не тратя свое время на мелкие перепалки. У меня была на это причина.

Блуждая взглядом по людям у стоек регистрации, я невольно остановился на молодой паре, стоящей в небольшой очереди в рейс на Москву — им было лет по двадцать пять, рядом с ними стоял небольшой оранжевый чемодан, и парень что–то оживленно рассказывал своей спутнице, высокой брюнетке в очках в толстой роговой оправе, которая, смеясь привстала на цыпочки и вдруг чмокнула его в щеку. Он, как мне показалось, покраснел, но продолжил историю.

Пытаясь собраться с мыслями, я прикрыл глаза и просидел так несколько минут.

— Ааа–свободи место, а? — Непонятно откуда нарисовавшийся плюгавый мужичок в выцветшей клетчатой рубашке и потертой кожаной куртке, нависнув надо мной, вопросительно указал на мою сумку.

— Тут занято.

— Ждешь кого–то?

— Жду.

Он обижено что–то прошипел и, шаркая ногами по серой плитке, также внезапно выбыл из поля зрения.

Я снова кинул взгляд на очереди у линии регистрации, но парочка уже удалилась и теперь на их месте стоял представительного вида мужчина с седыми висками, в пальто и с портпледом. Табло над ним показывало, что до нужного мне рейса оставалось тридцать пять минут. Есть ли у меня тридцать пять минут? А десять? Кто знает.

Меня зовут Антон Волгин, мне шестнадцать, и я скоро умру. Точнее, может и не очень скоро, но до двадцати доживу вряд ли — так мне сказал врач, а ему, скорее всего, можно доверять. Я, конечно, с удовольствием обозвал бы его ничего не смыслящим в своем деле кретином, но родители научили меня уважать старших, даже если у меня есть сомнения в их адекватности. Тем более этим врачом была женщина, и, если вам угодно, вы можете обозвать меня сексистом, но женщинам вообще нужно уступать места, придерживать двери и подавать пальто. И верить, если они говорят, что жить осталось недолго.

Да и вообще, посудите сами, в шестнадцать лет не так–то просто адекватно оценивать ситуацию. По крайней мере, такую точку зрения неоднократно озвучивали при мне (и относительно меня) умудренные опытом и учеными степенями взрослые люди, а я ученым степеням привык доверять — не будут же присуждать их всяким остолопам?

Я рассмеялся, когда мне сообщили новость. Затем огорчился. Потом увидел лицо мамы, и задумался.

Потом поехал в школу и остаток дня смотрел на своих одноклассников — беззаботных и нелепых, со смешными проблемами вроде невозможности покупки новых кроссовок или билетов на концерт — не подозревающих, что мне, по заверениям врачей, осталось недолго.

За следующие пару дней я прочитал все, что возможно, про детскую кардиологию — от пороков сердца до расшифровки кардиограмм, пришел к выводу, что здоров, и сообщил об этом родителям. Они неловко улыбнулись — вроде бы, поверили. Целый месяц мы ходили по врачам и я узнал в лицо, наверное, всех кардиологов города, да плюс десяток приезжих специалистов (проходил какой–то конгресс, на который съехались светила отечественной науки — те самые, что советовали слушать врачей, а не статьи из справочников по детским болезням).

А потом из Старосибирска приехал маститый врач–кардиолог, доктор Альметьев. Несмотря на ученые степени, он не уехал в столицу, а продолжал консультировать в маленьком студенческом городке — занимал место главы кафедры, много практиковал, оперировал.

Он принял меня быстро, мы говорили минут пятнадцать — больше мама, чем я.

— С таким диагнозом вы должны быть на домашнем обучении. — Сказал он.

— Мне уже сказали, что я не смогу работать, водить машину и заниматься сексом. Домашнее обучение я не перенесу. — Ответил я.

Доктор улыбнулся и покачал головой:

— Знаете что? Приезжайте ко мне в отделение. Я понаблюдаю вас две недели и скажу точно, что вам можно, а чего нельзя. Машину водить не научу, а вот вопросы с обучением, работой… и всем остальным, думаю, проясним.

И, обращаясь к маме, продолжил:

— Останьтесь, мы обговорим условия госпитализации. Молодой человек может подождать в коридоре.

Я сходил в буфет и купил два детских сока — кажется, «Агушу», оптимального для детей до трех лет. Мне подходило — весь этаж заполонили мамочки с маленькими детьми, и мне показалось странным, что в нашем городе нет нормальных врачей, раз все так стараются попасть к этому Альметьеву.

Мама, выйдя из кабинета, улыбнулась, увидев сок:

— Подстраиваешься под обстановку?

— Шифруюсь. — Ответил я, протягивая ей вторую упаковку.

— Ты зря сказал про машину и… отношения. Не то, чтобы мне было неловко, просто не к месту.

— А он не зря сказал про домашнее обучение? Что они вообще себе позволяют?

— Всего лишь оценку диагноза. Когда ты вышел, доктор сказал мне, что обычно дети с такими болезнями не активны и вряд ли могут спорить, тем более с врачом.

— Ну, значит, не зря сказал. Что за госпитализация?

— Скорее наблюдение. Он работает в отделении кардиохирургии, но обещал договориться о том, чтобы просто пронаблюдать тебя.

— И поставит кардиостимулятор через нос, ага.

— Дурачок ты, Тонич, он же не зубной. Пойдем на улицу.

История про зубного была локальной семейной шуткой на протяжении вот уже как десяти лет. Когда я был маленьким, у меня заболел зуб, а стоматолог, не зная, что со мной делать, отправил «показаться» хирургу. Тот попросил маму сходить оформить карточку в регистратуре, а пока ее не было, положил меня на хирургический стол и выдрал больной зуб. Конечно, я был против, но аргумент «если не дашь сделать укол, я вырву зуб через нос», меня убедил. Рот был открыт, укол поставлен, а через пару минут зуб уже лежал на металлической тарелочке. Когда меня, зареванного, с зубом в руке и ртом, полным кровавой ваты, выдали маме, она была в шоке.

Отец, будучи человеком с хорошим чувством юмора, шутку про удаление зуба через нос оценил и с тех пор использовал «сделаю „подставить нужный глагол“ через нос» почти постоянно.

Через несколько недель после приема Альметьев позвонил сам и сказал, что готов принять нас в конце марта — точнее, принять меня.

«Это потому, что ты здоровый лось, а туда только телят с мамами берут» — сказал мне по телефону отец.

Тем не менее, в Старосибирск я поехал самостоятельно, на поезде — за то время, пока длилась эпопея с внезапно открывшимися проблемами с сердцем, родители несколько раз успели сильно поссориться, и отец ушел из дома, сняв квартиру.

За последние пару месяцев я видел его всего несколько раз, что не сильно прибавляло оптимизма. Мама пропадала на работе целыми днями — вот и сегодня она прилетала в Старосибирск из Москвы, где была в командировке. Мы договорились встретиться в аэропорту, чтобы сразу поехать в больницу.

Не было ничего примечательного и стоящего упоминания в том, как я её встретил — разве что какое–то невыразимое сожаление, которое отдалось в груди, которое, впрочем, быстро было списано мною на сердечную боль. Таксист оказался обычным, без шаурмы, потерянных документов и скрипичного кейса в детском кресле. Пока мы ехали до места назначения, мама рассказывала про свою работу. Я молчал и слушал, и смотрел на неё, и думал о том, что за повседневными проблемами можно пропустить окончание жизни.

Одиннадцатое марта, вторник, полдень

С самого начала все это представлялось мне не более, чем забавной авантюрой. Никогда мне не приходилось лежать в больнице дольше двух дней, ну а теперь предстояло провести в стенах цитадели последователей Гиппократа почти две с половиной недели. Альметьев, разумеется, по телефону заверял, что за это время я смогу отдохнуть, но я, во–первых, не понимал, от чего мне отдыхать, а во–вторых, в отделении находилось столько детей различных возрастов — больше, конечно, совсем маленьких, начиная от грудных и лет до пяти, — что я с самого порога ощутил весь раздрай, окутавший отделение и лежащий на плечах нескольких санитаров, сестры–хозяйки, повара, да дежурного врача.

Меня определили в шестую палату, предварительно опросив в приемном покое о моих диагнозах, о которых я знал мало, и о которых сам Альметьев только начинал строить догадки, о том, есть ли у меня расстройства желудка, поведения (этот вопрос был адресован матери), и, напоследок, спросив, курю ли я.

Видимо, обнаружив на моем лице позыв к шуткам на тему курения, врач — высокая темноволосая женщина в очках–половинках, с длинным носом и скрипучим на вдохе голосом, строго сказала, что пить у них нельзя, комната для курения находится этажом ниже детского отделения, а такие большие дети (во взгляде читалось: лоси) уже курят и проще отсылать их в курилку, чем терпеть окурки на лестничной клетке, ведущей на этаж, где расположены операционные палаты и находится реанимационный блок.

Крайне недовольный тем, что мне не дали пошутить, я, наконец, был выдворен из кабинета и сидел на кожаном диванчике рядом с входом в приёмное отделение, но уже с другой стороны — оно оказалось проходным и работало по типу контрольно–пропускного пункта, когда ко мне подошёл парнишка примерно моего возраста — коротко стриженный, сбитый и переваливающийся с ноги на ногу, в короткой майке, из под которой виднелись провода.

— Лёха. — Протянул он руку.

— Антон.

Мой новый знакомый плюхнулся на диван рядом со мной с такой силой, что меня подбросило на несколько сантиметров «ударной волной» и снова опустило на диван.

— Новенький? — спросил он.

— А ты старенький?

— Я сегодня только пришёл.

— И уже железный человек?

Лёха усмехнулся, заткнув провод, выбившийся из под майки, обратно:

— К сожалению, стрелять лазерами эта штука не умеет. Ну, или мне не сообщили.

— А что это?

Парнишка поднял майку, обнажив живот. На поясе обнаружилась коробочка с отходящими от неё проводами, теряющимися под тканью выше.

— Ну, вот.

— Вообще, ты больше на шахида похож. Странный агрегат.

— Сказали, кардиограмму снимает весь день.

— И что, прям сутки ходить будешь?

— Ну, сколько надо. — Качнув головой, ответил он.

Мне не особо хотелось знакомиться, а тем более начинать дружить с кем–либо в первый же день — в конце концов, я чувствовал себя немного не в своей тарелке — не таким больным, как все вокруг, и даже может попавшим сюда по какой–то ошибке, по просчету доктора Альметьева.

Кира влетела в коридор с внезапностью вихря, расчертив густой копной рыжих волос пространство между дверью приемного покоя, лестничной клеткой и плохо освещённым кубом, в котором угадывались очертания грузового и пассажирского лифтов. Откуда я узнал, как звали девушку? От её спутника — чуть полноватого белобрысого паренька, который виновато бежал за ней, неся в одной руке пакет, набитый какими–то тряпками и непонятной губкой синего цвета, а другой придерживая свой бок.

Он виновато семенил короткими ногами, приговаривая что–то про случайности, которые случаются и про то, что он вовсе не виноват в том, что там оказались полицейские.

— А кто виноват? Может быть старуха, который ты подавал до того, как мы спустились? А может то, что ты такой олух и думаешь обо всех, кроме себя?

— Ну Кира! — обиженно сопел белобрысый.

— Ну Жорик! — укоризненно восклицала девушка.

Парочка остановилась напротив дверей приемного покоя и, прямо напротив диванчика, на котором я и «железный Лёха» грустно таращившиеся в стену, заметно оживились.

Лёха — потому что начал с интересом разглядывать девушку, а я, потому что мой синяк на лбу уже начинал побаливать и, узнав во вновь прибывших виновников моего травмирования, мне очень хотелось высказать о них все, что я думал.

И пока мой новоявленный знакомый пялился на Киру, я, сдерживая праведный гнев, старался вслушаться в разговор, который двое стали вести на пониженных тонах.

— Это, короче, волонтеры. — Доверительно шепнул мне на ухо железный человек. — Мне уже про них рассказали.

— Врачи–студенты, что ли?

— Нет, представления устраивают всякие.

Я хотел было спросить его, как часто они появляются в отделении, но он, скорее всего, этого не знал, да и дверь рядом с диванчиком открылась, и из неё, цокая каблуками вышла врач, опрашивавшая меня, и моя мама. Доктор поправила указательным пальцем, на котором блеснуло кольцо с ярким розовым камнем, оправу, и со скрипучим вздохом произнесла:

— Ну вы тут поговорите, и я жду вас, Антон, в отделении — по лестнице наверх. У вас шестая палата, но сначала подойдите на пост к медсестре.

— Конечн…

Не успел я договорить, как сбоку, довольно больно мне прилетело кулаком в плечо.

— Ю–ху, мы соседи! — Обрадовался Макс, все ещё не отводя взгляда от девушки.

— Я тоже очень рад. — Как можно холоднее ответил я.

Рыжеволосая прыснула и быстро отвернулась к стене. Мне показалось, что она засмеялась над моим ответом, и, немного стушевавшись, я повернулся к маме и врачу, оставив Железного человека–тире–шахида и непонятную парочку за спиной.

— Александр Александрович сейчас в командировке, на конференции в Москве. Я поговорила с врачом. — Тихо сказала мама, когда доктор, поманив за собой в кабинет Киру и Жорика, ушла в кабинет, а мой сосед, решив наконец, что ему тут не место, ушёл по лестнице в отделение.

— И зачем мы приехали?

— Он вернётся через три дня, а пока просто отдохнёшь. Тебя посмотрит другой доктор, кажется, его фамилия Дугин. Наталья Анатольевна сказала, что он в чем–то даже лучше, чем Альметьев.

— Прям лучше?

— Кто знает. Посмотрим.

— Ну ладно, — чуть помолчав, ответил я. — Но мне это все не нравится.

Мама стукнула меня по лбу согнутым указательным пальцем:

— Не хмурься! Нам надо понять, что с тобой происходит, а тут нам вполне могут помочь. Тем более тараканов нет, отделение чистое, люди приятные.

— Хорошо. Ты поедешь в гостиницу?

— Да, потом позвоню, а вечером, скорее всего, к тете Оле. — Она просила, чтобы я заехала.

— Договорились.

Одиннадцатое марта, вторник, три часа дня

Когда я, разместившись в палате, пошел получать постельное белье к маленькой, едва ли не в половину обычной, выкрашенной в белый цвет фанерной двери с табличкой «Склад», сестра–хозяйка, добродушная полная женщина где–то за пятьдесят, смерив меня взглядом, ловко нырнула, пригнувшись, в складскую каморку и, долго и критично выбирая наволочку, наконец вручила мне белье с котятами, сказав, что я похож на ее внука.

В палате меня встретили со смехом — потому что у остальных–то были нормальные комплекты постельного белья: с кораблями, деревьями или вообще разноцветные, в ромбик. Впрочем, не успел я застелить кровать и достать из рюкзака пару книг, которые взял с собой — «Цветы для Элджернона» Дэниела Киза и «Вы, конечно, шутите, Мистер Фейнман!», соответственно, Фейнмана, как в двери появилась голова долговязого парня в очках, которая позвала меня на пост для того, чтобы заполнить какие–то бумажки.

— Меня зовут Павел Андреевич, я интерн. — Сказал он, протягивая руку, когда я вышел в коридор.

— А меня — Антон Сергеевич. Я пациент. — Ответил я так же пафосно, как и он. Меньше всего он походил на Андреевича, а уж то, что он интерн, а не врач, не прибавляло ему в моих глазах никаких бонусов, которые могли бы позволить ему именоваться с отчеством.

Павел фыркнул, смерил меня взглядом, но быстро сменил гнев на милость, сказав:

— Можешь называть меня Пашей, Антон. Пошли на пост, надо измерить давление.

Пока интерн копался в бумажках, я разглядывал интерьеры отделения. Сам «пост» представлял собой углубление в стене — по факту, кабинет без окна, у которого снесли часть, где должна была крепиться дверь, заменив ее двумя высокими столами, как на стойке регистрации в аэропорту и оставив лишь узкий проход посредине. По над стеной тянулись шкафчики, на столике стоял чайник, лежали таблетки, тонометр и книги. В целом, чувствовалась какая–то неухоженность.

В другом конце отделения вдруг хлопнула дверь, и я снова увидел своих утренних знакомых — Киру и Жорика. Они шли по коридору, о чем–то негромко разговаривая.

Я кашлянул, привлекая внимание интерна. Он, по всей видимости, уже забыл про мое существование, потому что поднял глаза, посмотрел сквозь меня, и, смутившись, заметался за стойкой, перебирая руками: схватил тонометр, тут же уронил его, поспешно поднял и начал вставлять вылетевшие батарейки. Одна из них, перелетев через стол, весело отскакивая от бетонного пола с залитыми в него осколками плитки, улетела дальше по коридору, прямо к ногам Жорика. Последний, ни капли не смутившись, пнул ее, отправляя в полет на другой конец отделения.

Паша, увидев двоицу, в одну секунду погрустнел — как будто бы в прокисший борщ добавили несвежую сметану, что–то невнятно пробормотал, опустил глаза и залез в ящик стола, делая вид, что он что–то ищет.

— Пашенька, а Пашенька? — Позвала рыжеволосая, когда они оказались в метре от поста. Даже на таком расстоянии я почувствовал едва уловимый терпкий аромат духов.

— Чего? — Отозвался интерн, не разгибаясь.

— Ты не знаешь, Дугин сегодня в отделении?

Павел Андреевич, наконец, выпрямился — было видно, что его щеки залило краской и они стали практически одного цвета с волосами девушки.

— Кхх.. А, это вы, привет–привет! — Кашлянув, сказал он натужно. — Я не видел его, а что?

— Да есть вопросы к нему… — Девушка многозначительно посмотрела на Пашу, как человек, который не знает, как рассказать тайну в присутствии посторонних.

Я бы с радостью ушел обратно в палату, но стоял, не зная, куда себя деть и, расценив ее выстрелы глазами как просьбу оставить их наедине, сунул руки в карманы, и медленными шагами, делая вид, что меня крайне интересуют бюллетени на стенах, пошел в конец коридора, за батарейкой.

Когда я вернулся обратно, разговор почти завершился, и, разозлившись на себя за робость, которая почему–то охватила меня при виде Киры, с громким стуком положил батарейку на стойку, выразительно посмотрев на Жорика.

— Что? — С вызовом спросил тот.

— Поаккуратнее с ногами, а то их могут переехать машиной.

Не знаю, откуда во мне появилось столько наглости. Воцарившуюся тишину прервал смешок Киры — внезапно я осознал, что сегодня утром их действительно чуть было не сбил таксист на вокзале. Это был подходящий момент, чтобы сказать им, что кейс от скрипки остался у него, но Жорик, насупившись, выпалил:

— Хочу, и пинаю, что хочу. — И, развернувшись к нам спиной, быстро зашагал по направлению к выходу из отделения.

Кира, легонько качнув головой, сказала мне:

— Зря вы так, он ведь не со зла, день был не из легких, — И легко побежала вслед за пухлым.

Я проводил ее удаляющуюся фигуру взглядом и посмотрел на Пашу.

— Это же волонтеры?

Тот неопределенно повел головой. Багрянец с его щек спал, но на шее еще оставалась какая–то краснота.

— Ага. — Наконец выдавил он. — Откуда знаешь? Ты же первый день тут.

— Сосед по палате сказал.

Паша, засунув батарейку, которую я принес, в тонометр, пальцем указал мне сначала на аппарат, потом на стул рядом со стойкой:

— Садись, измеряй.

— Я вообще почему спросил…

— Не болтай во время измерения. — Цыкнул он властно.

Дождавшись, когда рукав перестанет сдавливать плечо, я отстегнул манжету и повторил.

— Я вообще почему спросил…

— Давление скажи.

— Сто пятнадцать на девяносто, пульс семьдесят шесть.

— Почему спросил?

— Видел их сегодня на вокзале. Они побирались, а потом их полицейские схватили. Ну и, когда вырывались, Жорик чехол от скрипки обронил. Его потом таксист забрал.

— Жорика? — Непонимающе переспросил интерн.

— Зачем Жорика, если вон он ходит, батарейки пинает. Чехол. Хотел сказать им, но они ушли уже.

— Мм! — Паша неопределенно пожевал губами. — И как теперь таксиста найти?

— Он оставил мне номер визитку с номером телефона. Точнее, как визитку, клочок бумаги. И вообще странный он какой–то, если честно.

— Таксист?

На этот раз Паша угадал верно, но, из спонтанного желания над ним подшутить, я передразнил его:

— Таксист? Нет, клочок бумаги.

— Чем странный? — Не обращая внимания на мой подкол, спросил интерн.

— Ну, я в аэропорт поехал сначала, надо было… — На секунду я замялся, подумав, что это не солидно, но потом продолжил. — Маму встретить надо было. А он мне сказал, что не любит аэропорты, потому что раньше летчиком работал.

Паша, который перекладывал какие–то листы и бумажки, внезапно выпрямился как по струне и, не мигая, уставился прямо мне в глаза.

— Повтори.

— Летчиком раньше работал, аэропорты не любит. — Я неопределенно пожал плечами. — Ну зачем мне эта информация?

— Не за чем. А как ты говоришь его зовут?

— Да я не говорил. Вроде Сергей. Или Семен, не помню особо.

Паша хмыкнул.

— Возможно, мы с ним знакомы. Он только почему–то не отвечает на мои звонки.

— Может телефон сменил?

— Может. Если бы ты поделился тем, что он тебе оставил — я был бы благодарен.

— Ну, я же куртку в гардероб отдал. — Ответил я, подумав. — Отдадут только после выписки, гардеробщица сказала.

— Придумаем что-нибудь. — Будто бы осекшись, Паша продолжил. — Надо просто у него чехол от скрипки забрать, да. За этим он и нужен.

Я хотел было возразить, что он противоречит сам себе, но, хлопнув по столу, закрывая тетрадь, интерн сказал:

— Давай в палату, завтра с утра я за тобой зайду, отведу на анализы.

Выдавив из себя что–то одновременно похожее на согласие и прощание, я поплелся обратно.

Контингент моей палаты, вмещавшей четыре кровати, маленький шкаф–пенал, четыре тумбочки и раковину за пластиковым ограждением, обтянутым пленкой «под дерево», составляли четверо человек, включая меня.

Одно место у окна досталось мне, второе занимал уже знакомый железный человек/шахид/Леха, который все время чесался из–за своего дьявольского аппарата, гудящего каждые пятнадцать минут днем (как оказалось, эта машинка еще и измеряла давление), и сетовал на то, что нельзя принимать душ, потому что устройство с проводами слишком дорого стоит.

На его кровати, у окна, сидел Ваня — пухлощекий мальчишка лет двенадцати, не расстающийся с телефоном ни на секунду, а рядом с ним, почти влезая в маленький экран, крутился щуплый мальчик лет семи или может быть восьми — шумный, с немытой головой и в растянутой длинной белой майке с ярким рисунком. Увидев, что я вошел, он яростно завопил:

— Я тебе сейчас всыплю! — и сжал маленькие кулачки, набычившись, словно уличный боец, приготовившийся к схватке с хулиганами.

— Его трогать нельзя. — Меланхолично заметил Макс, лежащий на кровати рядом с дверью. — Ты же сам сказал, что ученых не бьют.

— И че? С чего это он ученый?

Я прошел к своей кровати, не особо понимая, что происходит, но стараясь примирительно улыбаться происходящему. Мелкий был с соседней палаты — растянутая грязная майка, сальная челка и ссадина на локте резко выдавали в нем будто бы извиняющееся неблагополучие, которое он, впрочем, успешно компенсировал наглостью. Макс, потянувшись и зевнув, кинул в него подушкой:

— Ты же сам сказал, книги у него непонятные.

— Так это его книги? — подозрительно прищурился челкастый, глядя на меня в упор.

— Да мои, мои, — я присел на кровать, убирая в сторону книги. — Что тебе показалось странным?

— Вот эта неправильно написана! — он ткнул пальцем в Киза. — Там слова неправильные, я лучше бы написал.

— Ну так это специально. Там про психически больного человека.

— А это как? Как этот? — На этот раз палец ткнулся уже в моего соседа напротив, который до сих пор сидел в телефоне.

— Почему ты решил, что он болен?

— Потому что он в больнице — рассмеялся мелкий.

— Ну так ты тоже в больнице.

— Слишком сложно, профессор. Зачем тебе столько книг?

Я вздохнул:

— Чтобы хоть как–то отвлекаться от глупых вопросов.

— Бедный. Но ладно, тебя бить нельзя. Ученых трогать не хорошо, брат говорит.

— А кто у тебя брат? — спросил Макс. — И подушку верни!

— Мой брат — милиционер! — Гордо выпалил мальчишка, кидая подушку обратно.

— Правильно говорить: полицейский. — Я поправил автоматически и сразу же решил, что это вызовет очередной поток немотивированной агрессии со стороны самого младшего, но ошибся.

— Да, ты как всегда прав. Полицейский! — Почти закричал он, подняв палец вверх.

— Цыц! — Лениво окрикнул его Макс и потянулся, подняв руки вверх. — Че тебе Пашенька сказал?

— Пашенька? Вот этот, что ли? — Не понял я, указал я на маленького.

Макс гоготнул и ткнул мальчишку, который уже успел залезть с ногами на его кровать, под рёбра:

— Слышал, ты теперь у нас Пашенька!

— Профессор, я не Пашенька, я Костян. — Насупившись и скрестив руки на груди, ответил мальчишка.

— Ладно, прости, Костян. Да ничего не сказал. Анализы завтра сдавать. А почему Пашенька–то?

— Да как–то так его все тут называют. Вообще, адекватный тип вроде, этот Паша. Их двое вообще сейчас в отделении, интернов — он и еще одна девчонка. Вот она вообще стерва. Но красивая.

— Паша в неё влюблён, наверное? — с максимально издевательской интонацией спросил я.

— Паша страдает по волонтерке. — Обыденным тоном сообщил Костик.

— Это которая Кира, да? А часто она тут бывает?

— Обычно после обеда. Завтра вот в два часа будет преставление для детишек — увидишь. Она с толстым обычно показывает всякие сценки. По крайней мере, я уже два раза смотрел на той неделе. — Внезапно оторвавшись от своего телефона, сообщил Ваня.

Макс присвистнул:

— Ну вы посмотрите, какие интересы у чувака! Детские аниматоры и игрушечки.

— Лучше, чем курить в туалете — огрызнулся Ваня, снова утыкаясь в телефон.

Растянувшись на кровати с книгой, я довольно улыбнулся. Пока что пребывание в отделении казалось мне приятным — хотя бы потому, что никаких мыслей о смерти меня не посещало, что уже было явным прогрессом.

II. Двенадцатое марта, среда

Выступление с группой, где бы ты не играл — всегда захватывающее приключение, потому что ощущение внимания, прикованного к тебе из зала, наполняет энергией даже больше, чем успешное решение задачи или выигранное пари.

У меня в руках гитара, я стою на сцене в школьном актовом зале.

За моей спиной барабанщик, который играет из рук вон плохо и на сцене только потому, что умеет держать в руках палочки; сносный басист; хороший клавишник, который, впрочем, начал играть на синтезаторе всего месяц назад, и милая девочка на бэк–вокале. За микшерным пультом сидит наш преподаватель английского — парень лет двадцати шести, год скрывавшийся от армии в деревне, поступивший в педагогический университет с третьего раза, пришедший к нам в школу около года назад и выступающий идейным вдохновителем нашей музыкальной братии.

Мы готовимся играть медляк, который репетировали два месяца — у нас все еще получается вразнобой, но по меркам школьной дискотеки очень даже неплохо. Кажется, это Жестокая игра Криса Айзека — баллада о несчастной любви: «то, что нужно, чтобы девочки плакали».

Я мысленно повторяю соло, киваю барабанщику, и нестройно, но одновременно, мы начинаем играть.

Почему–то с самого начала что–то идет не так — я слышу свой голос как будто бы со дна глубокого колодца и оглядываюсь на У — так мы называем между собой преподавателя, по первой букве фамилии — но Ульпин только поднимает брови вверх: со звуком все в порядке.

После первого куплета мне становится душно, и кажется, что кто–то включил светомузыку — свет то загорается, то гаснет, и я понимаю, что пальцы перестают меня слушаться. Не понимая, что происходит, я делаю шаг назад, допевая куплет.

Голос слабеет, и едва произнеся «I don’t wanna fall in love», я падаю навзничь, аккурат под пропевку девочки «This world is only gonna break your heart».

Музыка становится тише, потом обрывается. Я вижу какие–то невнятные тени, мне душно, пот заливает глаза, и, прежде чем окончательно потерять сознание, я машинально пытаюсь расстегнуть рубашку, надеясь, что мне это поможет. Пальцы путаются, соскальзывают с пуговиц, и я проваливаюсь в захлестывающую меня с краев вязкую и липкую тьму.

Из очередного кошмара меня выбросило слишком стремительно и буквально какие–то секунды я пытался нащупать горловину рубашки, чтобы ослабить хватку воротника — пальцы, скользя по потной шее, наткнулись на узел серебряной цепочки с крестом, на котором было выгравировано распятие. Видимо, звенья снова спутались и, попав под плечо, перекрыли воздух. Окончательно придя в себя, я распутал цепь и стянул с себя насквозь промокшую футболку. К плохим снам я привык быстро, насколько вообще можно к такому привыкнуть, но от влажной ткани на теле после пробуждения меня каждый раз бросало в дрожь.

Я сел на кровати и, стянув футболку через голову, закинул ее на батарею, которая находилась за деревянной планкой изголовья моей кровати, остановив взгляд на розовой наволочке, которая в темноте казалась бледно–красной.

В палате было тихо, сумрачно, но уже не так темно, как ночью — до рассвета оставалось около часа и я, нащупав на тумбочке телефон, откинулся обратно на подушку, не забыв перевернуть ее на сухую сторону.

Телефон бодро отрапортовал мне о том, что до утреннего подъема, который, согласно расписанию, висевшему рядом с постом, должен был произойти в семь утра, должно пройти еще сорок пять минут.

Смахнув вправо, я зашел в приложение Контакта, чтобы посмотреть непрочитанные сообщения. В беседе нашей группы, которая официально никак не называлась, но неофициально носила название « (+) Preast (+)», Ульпин скинул какие–то табулатуры и слова.

Смотреть на них не хотелось, поэтому я поискал было диалог, в который писал весь вчерашний вечер, но почему–то его не нашел.

Беседа с пользователем Alexey Varkovskiy, на аватаре у которого стояла кричащая девочка, отредактированная в сине–красном анаглифе, была пустой.

«Not here messages yet» — грустно сообщали мне алгоритмы формирования истории сообщений.

Мне стало тоскливо и как–то холодно, и, стараясь особо не шуметь, на ощупь я вытянул из–под кровати рюкзак, расстегнул и попытался найти в нем новую чистую футболку.

Рука наткнулась на маленькую книжку в тканевой обложке, которую я не заметил раньше, видимо, потому, что она провалилась на самое дно рюкзака. Я подсветил телефоном и улыбнулся — «Англо–русский словарь» Петраковского. Видимо, это Алина все же подсунула мне его на перроне перед отъездом — она приезжала проводить меня на вокзал и долго обнимала перед тем, как поезд вместе со мной ушел по направлению к Старосибирску.

Порадовавшись, что меня никто не видит и, положив словарь рядом с подушкой, я все же достал футболку, натянул её и взял в руки словарь. Форзац встретил надписью, сделанной от руки: «Учиться никогда не поздно. А». Я попытался улыбнуться, но вышла, скорее, горестная ухмылка. Мысли унесли меня в конец ноября прошлого года — ровно через пару недель после того, как я грохнулся в обморок на дискотеке по случаю дня учителя, и скорая увезла меня в больницу, диагностировав нарушения сердечного ритма.

Моё обучение английскому, который проходил в модном высотном сплошь стеклянном здании, было скорее ошибкой, чем спланированной акцией.

Я попал туда, выиграв конкурс каких–то околонаучных докладов — Ульпину было необходимо срочно получить очки перед администрацией школы и он не придумал ничего лучше, чем переделать свою дипломную работу, переведя ее на английский, рассказал мне суть, и я, легко согласившись, поехал в модную школу английского языка «From A to Z» с выступлением о роли приставок в английском языке.

Доклады моих оппонентов научностью не отличались и были о Солнечной системе, динозаврах — «зис ис хау диплодокус лук вен хи экзист он Ирт», говорил лопоухий паренек, смешно коверкая слова — и о том, почему все снежинки разной формы. Было еще что–то, но я даже не слушал, засунув в одно ухо наушник и глядя на залитую солнцем набережную.

Тем большим удивлением для нас (в лице меня и моего наставника) было, когда жюри, состоящее из кругленькой ворчливой дамы и двух тетенек повыше и на вид посговорчивее, солидарно выдали мне диплом за первое место, а также сертификат на бесплатное обучение в группе уровня upper–intermediate (он же B2, он же «ух ты, да у меня такой только в универе был!»).

Посоветовавшись с Ульпиным и пройдя на сайте школы несложный, как мне показалось, тест, я получил вердикт, звучащий как «pre–intermediate» и осуждение девочки из колл–центра, которая позвонила записать меня на курсы и сильно удивилась, когда я сказал, что являюсь счастливым обладателем сертификата на бесплатное обучение. Она несколько раз уточнила, проходил ли я тестирование сам, и предложила все же подумать и так же бесплатно учиться в другой группе, которая подходила к моему уровню.

— У тебя что там написано, на сертификате? — Ворчливо спросил меня У.

— Upper, B2.

— А стоит он сколько?

— Шесть тысяч за месяц.

— А предложили тебе курс за сколько?

— За три. Но тоже бесплатно учиться.

— Как говорят у нас в Одессе, — Преподаватель постучал по своему лбу мизинцем. — «Бесплатно за шесть косых» и «бесплатно за трешку» есть два больших бесплатно.

Я хмыкнул, возразив:

— Но уровень–то у них явно выше.

— Уровень–шмуровень. Вольешься.

На том и порешили, и я, настояв на своем, с нового учебного года записался в группу более высокого уровня. Пока я решал вопросы с выбором уровня и иногда пропадал на репетициях, наступил октябрь, и мое первое занятие английским стало девятым или десятым у ребят, которые занимались с сентября.

Меня с порога встретила плотная английская речь — такая, что я даже и не сразу понял, чего от меня хотят. Преподаватель, короткостриженая дама в круглых очках, с явным неудовольствием перейдя на русский язык, сказала мне:

— В нашей группе есть правило: все диалоги исключительно на английском. Для новенького мы проведем знакомство на русском, поскольку, видимо, он не до конца понимает, где оказался.

— Я понимаю.

— Okay. Let`s take a free seat and get ready for a couple of minutes to introduce yourself and get to know the group. — Без усилия переходя на английский ответила она.

— Okay. — Пробормотал я, проходя через кабинет и занимая место рядом с мальчиком примерно моего возраста в костюме и красном галстуке частной школы и девочкой явно постарше в розовой рубашке с накрученными волосами.

Отведенные мне пару минут я провел, разглядывая своих новых одногруппников, поэтому, когда пришло время представляться, я смог выдавить из себя только:

— My name is Anton. I`m sixteen and I like to play on the guitar. And…

Девочка справа от меня прыснула и закрыла лицо рукой, а я краем глаза невольно отметил плохо скрываемые улыбки.

Инга Валерьевна, грозно сдвинув брови, переспросила:

— To play ON THE guitar? Like on a football field?

Конечно же, я не играл на гитаре как на футбольном поле, да и вообще не понял, как допустил такую глупую ошибку. Мальчик с пухлыми губами, сидящий напротив меня, наклонился и шепнул что–то девочке рядом с ним — блондинке в белой водолазке, с волосами, собранными в тугой и высокий конский хвост. Она отрицательно помотала головой, и, не глядя ни на кого, уставилась в окно за моей спиной.

Внезапно мне стало очень грустно. Настолько, что отвечать не захотелось совсем, потому что я вспомнил, как всем классом мы смеялись над Мямлей — Сережей Мемлиным, одноклассником, который постоянно отвечал невпопад. Внезапно я почувствовал себя на его месте и подумал, как же это, наверное, больно и неловко, ежедневно подвергаться насмешкам, ведь меня смог выбить из колеи такой вот простой прокол и не очень ожидаемая на него реакция.

— Of course, not. Guitar is very small. Not like a football field. And if I.. — Ответил я, думая продолжить тем, что встав на гитару, я совсем бы ее раздавил, но слово «раздавил» как назло вылетело у меня из головы, да и не особо я был уверен в том, что знал его вообще. — So… that.

Смешки не прекращались, и, снова грозно сверкнув очками, Инга Валерьевна выдала целую цепочку предложений, которые я не понял. Иногда она обращалась ко мне — это было понятно по «are you understand, Tony?», в ответ на которые я кивал, а иногда к группе — потому что кивала группа. Я тоже кивал, но немного запоздало, убедившись, что и остальные ведут подбородком вниз.

Меня больше не трогали, видимо, решив, что на сегодня я отмучился, а в конце занятия, когда все расходились, девочка в белой водолазке (которую, как я понял, звали Алина) подошла к преподавателю, чтобы уточнить, где можно оплатить учебники. Дождавшись, пока они переговорят, я спросил:

— Инга Валерьевна, а учебники…

— Учебники? Я же сказала все по ходу занятия. Ты что–то не понял?

— Нет, нет, все понял! — Поспешил я заверить ее, хотя на самом деле не понял ничего. — Хотел уточнить, можно ли купить их на следующей неделе.

— Конечно, можно, но в таком случае тебе нужно взять у кого–то материал для подготовки. Алина, выручишь молодого человека?

Алина, которая к этому времени уже собрала средних размеров потертый кожаный рюкзак и накидывала на плечи цветную куртку, застыла в дверях.

— Выручу, Инга Валерьевна.

— Долго здесь не задерживайтесь, у следующей группы занятие через пятнадцать минут.

Дождавшись, пока преподаватель кинет на меня испытующий взгляд и, развернувшись на каблуках, удалится, я перевел глаза на Алину, которая все еще избегала прямого контакта.

— Мне нужно оплатить учебники. — Сказала она снова глядя куда–то в сторону. — Можешь подождать меня в фойе или у входа внизу, я потом дам тебе сфотографировать задания. Хорошо?

— Да, конечно. — Не раздумывая, согласился я. Мне было немного неловко, потому что по моей внутренней градации красоты она была чуть ближе к «красивая», чем все остальные девушки, которых я знал, а потому выглядеть перед ней полным придурком не хотелось. Наверное, именно поэтому я сбежал сразу же, спустившись вниз. Меня охватило странное малодушное ощущение собственной незначительности.

Отойдя на достаточное расстояние от школы, я набрал Ульпину — по вторникам в это время были репетиции, а значит, он не был занят.

— Ну что, Волга, как дела в твоей Фроматузе?

— Фроматузе? — Переспросил я, задумавшись и сопоставляя прямую транслитерацию названия школы и её русское произношение, которое придумал У. — Неплохо.

— Чего звонишь? Приезжай на репетицию, ты еще успеваешь.

— Сегодня не приеду, другие дела.

— Ну хорошо. Завтра перед уроками расскажешь, что и как.

Я выключил телефон и задумался. Еще пару секунд назад я бы рассказал ему все, как есть, но теперь внутри меня играло какое–то новое чувство, и я не захотел рассказывать своим друзьям (а Ульпина я тоже причислял к этому списку — скорее, в качестве друга более старшего) о том, что у меня может случиться провал.

Тот вечер я провел от и до просмотрев всех вступивших в сообщество «Фроматузы» пользователей Контакта, и нашел в списке всех своих новых одногруппников, кроме Алины. Мне хотелось извиниться перед ней за то, что я так позорно сбежал. На самом деле, мне бы хотелось с ней общаться. Конечно, мне было стыдно за свой английский, но, как бы я не корил себя за уровень, познакомиться хотелось больше.

— Эй, профессор, ты вставать собираешься? Уже завтрак прошел.

В палату заглянул Макс, и я, выныривая из воспоминаний, осознал, что задремал в неудобной позе — шея затекла и поворачивалась с трудом.

— Сам ты профессор. — Сипло ответил я. — Сейчас приду.

Сон отступал медленно и, свесив ноги с кровати, я уронил словарь на пол — взгляд, сфокусировавшись на нем, уплыл в сторону и остановился на таблетках, которые лежали на тумбочке у Лехи.

В голове сами собой появились вчерашние слова Паши о том, что утром нужно будет сдать анализы. Он вроде бы сам должен был за мной зайти, но вряд ли не стал бы меня будить, что, на самом деле, странно не соответствовало тому, что я всё же, получается, анализы проспал.

Я почистил зубы, пригладил торчащие в разные стороны волосы мокрыми руками, чтобы придать прическе более приличный вид, подмигнул своему отражению в зеркале и отправился на пост — выяснять, появились ли у меня какие назначения.

На посту не оказалось никого — подождав пару минут и отметив появившуюся на одном из дальних столов открытую квадратную коробку конфет с кокосовой стружкой, я решил было отправиться в столовую и попробовать все же позавтракать, но по пути к палате мой взгляд зацепился за табличку «Ординаторская».

После стука в дверь, услышав приглушенное «войдите» я толкнул дверь от себя.

Вероятно, мой стук прервал какой–то разговор: ординаторская, небольшой кабинет, заставленный столами, была полупустой, лишь у окна стояла Наталья Анатольевна, врач, которую я уже видел вчера и незнакомая мне девушка в белом халате с длинными темными волосами, собранными в косу.

Я смущенно кашлянул, привлекая их внимание.

— Доброе утро. Чего хотел?

— Хотел узнать, кто мой лечащий врач и нужно ли мне что–то делать. Обследования там, например. Аппарат жужжащий вешать. — С улыбкой ответил я.

— Аппарат жужжащий! — Всплеснула руками доктор. — Вот, Аллочка, уровень пациентов. Нет бы выяснить, как аппарат называется, для чего он сделан! А что, анализы вы уже сдали, молодой человек?

— Нет, анализы я не сдал. — Мне очень хотелось ответить, что я знаю, что прибор для измерения давления называется суточным регистратором артериального давления, и что я знаю это, и просто ради смеха назвал его жужжащим, но вместо всего этого, я еще раз сухо повторил. — Анализы не сдал, поэтому зашел уточнить.

— Вас Павел Андреевич должен был отвести на анализы. Где он? Опять пропал?

Я все еще не зашел в ординаторскую, стоя в проходе приоткрытой двери так, что меня было видно из коридора отделения. Не успел я ответить, как словно в плохом кино, из конца коридора раздался голос интерна.

— Антон, вот ты где! Я тебя ищу везде.

— А вот и Пашенька. Как всегда вовремя. — Хихикнула Аллочка.

«Должно быть, она и есть второй интерн, про которого говорил Макс» — подумал я про себя, но уточнять не стал.

— Павел Андреевич! — Это уже Наталья Анатольевна, повысив голос, позвала Пашу в ординаторскую. — А зайдите–ка!

Мне показалось, что из коридора донесся еле слышный вздох и парень торопливо подошел к дверям, легким движением руки отстраняя меня в сторону.

— Да, я тут.

— Молодой человек вот говорит, что вы снова забыли про пациента и не отвели его на анализы. В который раз за неделю?

— За неделю никакой. Всех везде отводил. Тут такое дело просто…

— Что на этот раз, Павел Андреевич? — Скрещенные руки на груди давали понять, что у врача с интерном сложились уже долгие и, по всей видимости, неприязненные отношения.

Паша вздохнул. Я видел только половину его лица, но, как мне показалось, у него забегали глаза.

— Понимаете, такое дело… — Снова повторил он.

— Вас кто–то вызвал? Вы забыли? Срочно понадобилась помощь Сан Санычу, которого нет в больнице? Какие там еще были отговорки — я уже и не припомню всех. Вы не забыли, что я вам говорила в прошлый раз?

— Он не виноват, тут проблема во мне.

Последнюю фразу сказал, по всей видимости я, потому что взгляд обоих женщин переместился на меня, да и Паша вдруг закрутившись всем корпусом, но оставляя ступни на месте, повернулся ко мне, округляя глаза.

— В чем же, позвольте узнать, дело? — Холодно спросила врач.

Дело было в том, что я внезапно вспомнил, как Паша вчера краснел, глядя на Киру и, проведя параллели с тем, как не мог познакомиться с Алиной в первое занятие в «этой своей Фроматузе», испытал внезапную симпатию к долговязому интерну — как будто бы у нас с ним была общая тайна, некий обоюдно допущенный прокол, который сближал нас. Поведение старшего в этом кабинете врача однозначно давало понять всем нам, что эта ошибка просто так Павлу Андреевичу не обойдется. Я действовал наверняка. Наверняка я знал, как выкрутиться из ситуации. Но еще не понял, потому что сказал быстрее, чем принял решение об однозначной линии защиты.

— Павел… ээ… Андреевич мне вчера сказал, что надо сдать анализы.

— Сказал, да. — Раскручиваясь обратно в сторону окна, утвердительно пробормотал интерн.

— Но анализы же надо сдавать на голодный желудок? — Отправил я лингвистический пас в сторону врача.

— Непременно. Хоть это вы знаете, молодой человек. Уже радует. — Отбивая мой вопрос, ответила она.

— Ну а я волновался ночью. — Это было практически правдой, потому что мои кошмары лишали меня возможности спокойно спать уже который месяц. — И поел.

— Где же вы поели, позвольте узнать?

— У меня был шоколад с собой. Плитку съел.

— Целую?

— Два кусочка осталось. Могу показать, что не вру. — Плитки у меня не было, но что–то похожее на шоколад я видел в соседней тумбочке у Лехи, как раз рядом с таблетками. Если что, можно было показать обертку.

Наталья Анатольевна хмыкнула, наконец убирая руки с груди.

— И вы решили не идти сдавать кровь, но потом пришли ко мне с вопросами, что вам делать?

— Мм… да. Было стыдно признаваться — Я кивнул в сторону Паши. — Что я пренебрег указаниями. А из палаты я утром выходил в туалет, видимо, когда за мной должны были зайти.

— Павел Андреевич, а в чем такая сложность сказать сразу?

— Сразу я не нашел Антона в палате. — Подыгрывая мне, ответил интерн. — Вот и не знал, как быть.

Врач вздохнула, одновременно всплеснув руками. Жест получился забавным и я, не сдержавшись, улыбнулся.

— Еще и смеется! — Даже не улыбнувшись, сказала она. — Завтра чтобы сдали анализы, Антон. Сегодня после обеда подойдете на пост за назначениями. А у вас, Павел Андреевич…

Она погрозила пальцем и даже прищурилась, видимо, чтобы жест выглядел выразительнее.

— У вас остается последнее предупреждение, и я буду поднимать вопрос перед начальством о том, чтобы сделать вам выговор за непрекращающиеся проступки и явное пренебрежение указаниями старших врачей. Вам все же лечить людей, а вы! С таким отношением!

Павел сжал губы и кивнул в ответ.

— Вы поняли?

— Да. — Сказали мы с Пашей почти одновременно.

Когда дверь закрылась за нашими спинами — Аллочка, по указанию Натальи Анатольевны прошла захлопнуть дверь и даже закрыла ее изнутри на ключ, показав перед этим язык — Паша взъерошил свои и без того лохматые волосы и протянул мне руку.

Я, смутившись, все же её пожал:

— Привет?

— Нет, это вместо спасибо.

— А, да не за что.

— Правда съел шоколад?

Я подумал было сказать ему, что я действительно разволновался и поел ночью, но даже если бы такое случилось на самом деле, я бы не стал пренебрегать назначениями и сдал бы кровь. Лгать ему причины я не видел.

— Нет. Я специально сказал, чтобы она от тебя отстала. Видимо, ты сильно косячишь.

— Бывает, да. — Ухмыльнулся интерн. — Не понимаю, зачем тебе так подставляться, но еще раз спасибо. Мне могло бы очень сильно влететь. А я и правда забыл о том, что должен был тебя отвести на анализы.

— Забегался?

Мы отошли от ординаторской немного в сторону.

— Ну да. Тут в четвертой палате есть одна стерва. Она немногим старше меня, но вся такая на понтах. Мальчишку привезла на операцию — ему и года еще нет.

— И таких маленьких оперируют?

— И новорожденных бывает. Просто у нее всегда претензий много, у Марии этой. То не так, это не эдак. Вот и бегаешь, как в жопу ужаленный. Как будто бы не врач, а мальчишка какой–то на побегушках.

— Павел Андреевич! — Это со стороны поста крикнула сестра–хозяйка. — Будет минутка?

— Да, конечно. — Крикнул Паша в ответ, обратившись затем ко мне. — Подходи после обеда на пост, там назначения будут.

— Подойду. — Ответил я.

— И я это… расскажу тебе кое–что.

— Про Киру?

У Паши по щекам пробежал мимолетный румянец, но он сдержался от комментария, который, видимо, сам собой появился у него в голове.

— Может и не про Киру. Все, давай. — И, хлопнув меня по плечу, он отправился на зов служебных обязанностей.

Я достал из кармана брюк телефон и увидел уведомление от Алексея Варковского.

«Привет! Прости, что удалила историю переписки — телефон брал парень. Как твои дела?».

Решив, что отвечу позже, я сунул телефон обратно и пошел в столовую. Возможно, там все ещё оставалась какая–то еда.

Двенадцатое марта, среда, десять утра

Доедая кашу, я наблюдал, как бабушка за соседним столом кормит внучку. Девочка отказывалась от еды, выплевывая ее во все стороны, в том числе и на саму женщину. Поймав взгляд девочки, я округлил глаза и погрозил ей пальцем. Как оказалось, зря. Девочка замолчала, затем, обстоятельно обсмотрев всех немногочисленных сидящих в столовой пациентов, снова посмотрела на меня и, ткнув пальцем в мою сторону утвердительно заявила:

— Дядя!

Ну, конечно же, я был дядя — на вид ей казалось года полтора от силы (год и два месяца, как я узнал позднее). Бабушка, виновато улыбнувшись, пересела за мой стол, бережно придерживая ребенка.

— Вы же не против, если мы к вам подсядем?

— Конечно, нет. — Ответил я, пододвигая тарелки к себе, чтобы освободить место на столе для каши и морса, которые перекочевали вместе с ними. — Совсем не ест?

— Ни в какую. — С горестным вздохом отозвалась женщина. — Вот, странное дело, что затихла.

— Будешь кушать? — спросил я у девочки, подмигивая ей.

Она утвердительно закивала головой.

— Ой, Ниночка! Давай кушать, конечно, давай. — От радости чуть не выпустила ребенка из рук женщина. — Вы же посидите с нами, пока мы покушаем?

— Ну вроде мне никуда не надо в ближайшие две недели. — Я улыбнулся.

— Может, к доктору надо.

— Может, но мне никто ничего не говорил с того времени, как я приехал. Даже врача не назначили еще. Я тут второй день.

— Ну, это ничего. Александр Александрович вот уехал, а он тут главный катализатор. Вернется, со всем разберется. — ответила женщина. — А диагноз у вас какой? Вы сами же тут, без ребенка?

— Мне шестнадцать, я тут сам с собой. Знаете, доктор Альметьев как раз пригласил меня в отделение с целью узнать, какой же у меня диагноз, потому что врачи ничего толком не говорят.

— Хм. — Ответила женщина, пытаясь попасть ложкой в рот Нины, которая неотрывно смотрела на меня.

— А вы? Это ваша… внучка? — В свою очередь спросил я. — Долго уже тут?

— Да, Ниночка — первый ребенок моего сына. У них сейчас, правда, мальчик ещё родился, так что невестке не с руки было ехать — вот и поехала я.

— А что за диагноз? — Я вспомнил слова Паши про то, что операции делают и при рождении. — Я вообще думал, что такие маленькие не попадают…

— Не попадают в больницы? Святой вы человек. — Улыбнулась женщина. — Нам поставили кардиостимулятор на третий день жизни, когда стало понятно, что без него сердце не справится.

— А это не… — Я снова задумался, как сформулировать предложение.

Вообще, общая теория установки кардиостимуляторов, которую я имел сомнительную радость изучить ранее, предполагала, что в мышцу груди, чуть ниже лопатки, устанавливается блок питания (батарейка, говоря проще) и сам механизм считывания сердечных сокращений, а по сосудам от этой конструкции аккурат к сердцу проводится электрод, который и дает разряд, запуская сердечные мышцы в случае их остановки. Куда всю эту монструозную конструкцию девать в теле трехдневного ребенка, я представлял с трудом.

— Что не? Не опасно? Да нет, просто он ставится не как у взрослого человека, а в живот.

— В живот?

— Ну да! — Утвердительно кивнула женщина. — Делается полостная операция и там как–то крепится, я уж не вдавалась в подробности. Знаю только, что вот сейчас у Ниночки там что–то оторвалось и стимулятор не работает.

— Как оторвалось?

Я пристально вгляделся в ребенка. Девочка — курносая, ушастая, с реденькими волосами на большой ещё не пропорциональной голове, которая крепилась к тоненькой шее, выглядела вполне нормально. В моем представлении, человек, пусть и маленький, со сломанным кардиостимулятором, должен был выглядеть иначе.

— Не знаю, это надо у врачей узнавать, которые операцию делали. У нас сейчас проблемы такие — пульс выше сорока не поднимается, а операцию надо делать, только когда он стабильный. А стабильным он без операции не станет. Александр Александрович говорит, что нужно хотя бы шестьдесят, чтобы спокойно назначить операцию, но мы уже вторую неделю тут — не едим ничего, да и пульс никак не подымается.

Я промычал что–то нечленораздельное, продолжая смотреть на ребенка. Она была вполне жизнерадостной и никак не показывала, что ей больно. Хотя, возможно, она и не осознавала, что ей больно. Но мне было странно осознавать себя больным рядом с крохой, которой на левое ухо дышала смерть. Вот вы, вероятно, подумали сейчас, что это метафора, а я так не думал вовсе, потому как из нас двоих именно она была ближе к смерти. Но вот размышлял о возможной кончине практически все свободное время, почему–то, я.

— Может, это потому, что она без мамы поехала? — Спросил я, пытаясь придать голосу задумчивое звучание, чтобы не обидеть женщину.

Но она, похоже, и не думала обижаться.

— Конечно поэтому! Вас вот отправь без мамы в год в больницу, были бы вы радостным?

— Ну я и сейчас не особо рад, — Ответил я. — Хотя мне намного больше, чем год.

— Ай, куда там! — Махнула рукой женщина: кусок каши сорвался с ложки и улетел куда–то в направлении окна, на котором стояла хлебница. — Они же себе второго ребенка родили, зачем им теперь.

— Что зачем? — Не понимая, спросил я.

— Ну вот, она вот. — Острым подбородком кивнула в голову Ниночки бабушка.

— Как так?

— А второй здоровый, вот он и нужен. А с больным сидеть — извините! Она на работу хочет выйти, сын мой в разъездах постоянно. Да и скажу по секрету, им врач сказала сразу. — Женщина наклонилась поближе.

— Что?

— А так и сказала: родите себе ещё одного ребенка, этот умрет, не так страшно будет.

Я поёжился.

— Ну это ведь неправильно?

— Зато на их взгляд честно! — Уставилась в стену за моей спиной женщина. — Но я им сразу сказала: не́чего! Не́чего! Я не допущу, чтобы ребенок умер. Сына вырастила, и её выращу, пусть мне от всего отказаться придется самой. Вот, поехала с ней в больницу. Ничего, справимся, я одна без деда двадцать лет прожила — и Нина нормальным человеком будет, без родителей справится.

— А ты молодец, — Сказал я, обращаясь к девочке. — Все съела!

— Это потому, что вы новый человек для нее, вот она и не выбражает.

— Что делает?

— Ну обычно она выбражает, как выбражуля последняя.

Слово показалось мне незнакомым, но я решил не переспрашивать, а запомнить и потом посмотреть, что оно значит.

— А вас как зовут? Неудобно немного без имени. — Спросил я.

— Татьяна Семеновна. А это — Нина.

— Приятно познакомиться, я Антон.

— А вы, Антон, вечером же будете кушать? Можно мы с вами сядем, если вдруг Ниночка снова есть не захочет?

— Конечно.

— Вот и славно!

Я убрал свои тарелки с подносом на стол рядом с дверью на кухню, сказав спасибо за обед мелькнувшей на кухне поварихе — грузной женщине с колпаком на голове.

— Во славу божию, милый! — Она отозвалась громче, чем можно было ожидать, и я постарался как можно быстрее покинуть столовую, тем более, в ней уже почти никого не было: за время, пока мы с Татьяной Семеновной уговаривали Ниночку покушать, разошлись последние люди, которые там находились.

Двенадцатое марта, после полудня

«Ты знаешь, что означает слово выбражуля? Или глагол выбражать?».

Через пару минут блок с сообщением поменял свой цвет с приглушенно–голубого на белый.

Alexey Varkovskiy is typing…

«Это что–то вроде выделываться лол?»

Алина училась на отлично, но забывала ставить запятые, когда быстро печатала. В целом, это было даже немного приятно — мне казалось, она настолько заинтересована в общении, что старается отправить написанное сразу же, не проверяя пунктуацию. Ну, либо мне хотелось бы так думать.

«Где ты его услышал?» и через секунду же «Кстати как тебе больница?».

Хмыкнув вполголоса, я набрал ответ.

«Бабуля одна сказала про внучку свою. Девочке на третий день жизни кардиостимулятор поставили, представь себе!».

«Звучит жестоко: (» — ответила Алина после небольшой паузы — «Но это же ей поможет, нет?».

Запятые снова вернулись в чат, и я понял, что она задумалась. Так бывало всегда, когда мы начинали обсуждать какие–то серьезные темы или же разговор касался её отношений с молодым человеком. Кстати, об этом мне нужно было узнать тоже.

«Бабушка говорит, что теперь он (КС) сломался и девочке нужна операция. Там сложная история, я даже не знаю, как описать».

«Мне будет интересно узнать. Напишешь?».

«Да. Но позже. Главное, чтобы ты не удалила историю сообщений снова…».

Я играл в поддавки, прекрасно понимая, что это могло вынудить её объясниться. За всё время нашего общения это был второй раз, когда она стерла историю сообщений по причине того, что её телефон взял Вадим. Но он, конце концов, был в курсе, что мы общались — и потому удаление переписки показалось мне странным.

Сообщение все еще оставалось непрочитанным, и я, обновив страницу увидел, что она вышла из сети.

«Alexey last seen 5 minutes ago» — бесстрастно сообщила мне полоска над блоком сообщений.

Примерно через пару недель моего обучения английскому, через месяц после того, как «нарушения ритма неясной этиологии» прочно обосновались в моей медицинской карте, я всё же начал общаться с Алиной. Не так красиво, как мне этого хотелось — я все же не нашел её аккаунт в Контакте, а потому не написал сообщение с извинениями и на занятиях просто игнорировал свое позорное бегство, не решаясь с ней заговорить.

Сами занятия проходили для меня весьма неудачно — начиная с того, что на следующую пару после той, о которой я рассказал ранее, я пришел не подготовленным, за что снова получил выговор от Инги Валерьевны и новую порцию «understand, Tony?», и заканчивая моими постоянными ошибками и неспособностью связать несколько слов в одно предложение.

Инга Валерьевна связывала это с недостаточным уровнем владения языка, о чем напоминала мне практически каждое занятие — как в присутствии группы, так и без нее. Ульпин полагал, что меня специально «гасят, чтобы перевести в группу младше — они жадные просто и не хотят, чтобы ты бесплатно более дорогие курсы проходил» — так он говорил мне в разных вариациях несколько недель подряд, пока я, наконец, не перестал жаловаться ему на то, что не понимаю английскую речь и закончил с просьбами позаниматься со мной дополнительно. Вместо этого мы продолжали методично заниматься музыкой — как после уроков, так и иногда, когда У получалось нас отпросить под предлогом подготовки к каким–либо межшкольным конкурсам, даже и вместо них.

Сам я прекрасно знал, что тушуюсь по нескольким причинам, и незнание языка — меньшая из них. Алина мне очень нравилась, но почему–то каждый раз при виде её я не решался подойти ближе и заговорить. Тем более Андрей, который постоянно садился рядом, что–то шептал ей на ухо во время занятий, и пару раз я даже заметил, что, обычно строго подходящая к учебе, она хихикала в ответ.

Мне было неприятно. В глубине души я всё время сравнивал себя с Мемлиным и даже несколько раз в школе попытался заступиться за него перед классом, за что был не в полную силу подвергнут процедуре «гоните его, насмехайтесь над ним». Попытки заступаться я прекратил, но отметил для себя, что усмешки в английской группе возможно существуют и потому, что их допускает преподаватель.

Мои кошмары постепенно вступали в силу, и иногда мне снилось, как в стеклянном кубе Фроматузы Инга Валерьевна тянет к моей шее длинные пальцы с короткими, окрашенными в темно зеленый цвет ногтями, пытаясь меня задушить.

В день, когда мы наконец полноценно познакомились с Алиной, кабинет–аквариум на четвертом этаже, окружённый с трех сторон стеклянными стенами во весь рост, заметало снегом. Одна из стен, граничащая с другими аудиториями, была закрыта рулонными шторами, а две другие выходили на тихий двор — несмотря на то, что здание было офисным, особого трафика не наблюдалось и редкие машины едва нарушали спокойствие, с которым падал снег.

Огромные белые мухи пикировали с небес с такой скрупулезной тщательностью, что мне казалось, будто продлись занятие ещё на пару часов подольше, мы бы просто не вышли оттуда, оказавшись запертыми стихией в громадине из стекла и бетона.

Втайне я надеялся на то, что так и случится — тогда не пришлось бы ехать на другие занятия, не пришлось бы разговаривать с одногруппниками, равно как не пришлось бы краснеть за незнание языка.

Когда занятия наконец закончились, я собрался и попытался уйти как можно быстрее — кажется, это был четверг, и мы собирались на репетиционной базе, пытаясь подготовиться к очередному конкурсу, на которые У вывозил нас стабильно вот уже год, но, видимо, провидение в тот день решило распорядится иначе.

Обогнув здание офисного центра и решив, что с этой стороны никто из моих одногруппников точно не пойдёт, я решил пойти вдоль набережной, и уже перешёл было дорогу, как поскользнулся на льду, заботливо укрытом снежным покрывалом из больших слипнувшихся между собой снежинок, и растянулся прямо на проезжей части.

Мне было смешно.

Перспектива умереть под колёсами какого–нибудь туарега ничуть меня не пугала — наоборот, чем–то даже привлекала, потому что это, по крайней мере, нельзя предсказать, а значит, судьбу я все же обыграл. Я пару секунд раздумывал не вставать, как внезапно в поле моего зрения повернулась перевёрнутая вверх ногами Алина.

Пару секунд, которые показались мне долгими минутами, она смотрела на меня сверху вниз, не двигаясь.

— Ты что, самоубийца, что ли? — Произнесла она ворчливо, подавая руку.

Я успел задуматься, подавать ей руку или нет — с одной стороны, вроде как не по–джентельменски, а что было с другой я и подумать не успел, потому что девушка, не дождавшись от меня никаких действий, подняла меня за шарф, повязанный вокруг шеи.

Знаю я, улыбаетесь сейчас над тем, что я повязывал шарф вокруг шеи. Не смейтесь, одно дело умереть от сердечного приступа или под колёсами внедорожника — в этом есть хоть какая–то романтика. В смерти от простуды, на мой взгляд, нет романтики никакой, разве только вы не командор Резанов, идущий под парусом на Юноне к своей любимой, ждущей вас за десятью морями.

В ответ на укоризненный взгляд я пробормотал что–то вроде: «спасибо, не стоило».

— А кто бы тогда тупил на английском вместо тебя?

— Нашлись бы желающие, — Ответил я, сделав вид, что оскорбился от её слов. — А ты чего здесь пошла? Прячешься от остальных?

— Так же, как и ты.

Какое–то время мы шли втроём молча — я, она и снег, тихо и неспешно завоевывающий все новые территории.

Потом она что–то спросила, я что–то ответил, потом что–то спросил я, что–то ответила она. Общаться было легко и непринуждённо — и я с удивлением заметил, что ни с кем так просто до этого не разговаривал.

Чем больше мы обсуждали различных вопросов, тем дальше меня уносило в пучины уныния — я, казалось бы, хороший собеседник, все же был за стеной от неё — со всеми своими, казавшимися очень важными, проблемами, а что ещё хуже — с перспективами, которых не было.

Стоя на набережной и слушая, как она рассказывает о том, как недавно записалась на уроки по игре на барабанах, я мельком заметил, что она тоже интересуется музыкой.

Эта мысль быстро ускользнула от меня, потому что я вдруг явственно осознал, что у неё есть будущее — не предрешенное на все сто процентов, но уже чётко ограниченное складом ума, поддержкой родителей и несгибаемой верой в лучшее. Я же своего будущего не ощущал — и пусть поддержки родителей у меня было хоть отбавляй, я чувствовал свою вину перед ними относительно того, что внезапно оказался бессилен перед тем исходом, который мне прочили.

Разница в ощущении мира в тот момент была настолько огромной, что пустота в моей груди расширилась до немыслимых пределов и я даже перестал что-либо ощущать.

Она рассказывала о Франции — я молчал.

Она говорила о театре — я молчал.

Молчал, слушая про путешествия.

Молчал, слушая про жизнь незнакомых мне людей.

Молчал, слушая о намечающейся поездке в Будапешт.

— Ты, кстати, можешь тоже поехать. — Сказала она, вопросительно наморщив лоб.

К тому времени уже заметно стемнело, мы замёрзли вусмерть и несколько раз заходили погреться в близлежащие магазины. Вопрос застал меня перед остановкой, до которой я провожал её — все же пора было расходиться по домам, был уже восьмой час и торопливые, но немного озлобленные, а на самом деле просто мечтающие о кружке горячего чая и сытном ужине люди шли со своих работ по улицам города.

— Мне в другую сторону, — Машинально ответил я.

Она рассмеялась, махнув рукой:

— Ну я же про поездку, там не дорого, всего тридцать тысяч. Взбодришься, почувствуешь себя живым.

— Живым… — Протянул я, сделав вид, что задумался. — А что, я не живой, что ли?

— Ну, выглядишь не особо, если честно.

— Спасибо! — Я отвесил клоунский поклон. — Я подумаю насчёт поездки.

Она вопросительно замерла и мне показалось, что в её глазах зажегся какой–то огонек.

Вероятнее всего, это было отражение от вывески «Микрозаймы 24 часа без поручителей срочно», блестящей зелеными светодиодами за моей спиной на остановочном павильоне, но мне хотелось думать, что ей так же интересно со мной, как и мне с ней (а у меня, не смотря на упаднические настроения, что–то в груди билось чаще обычного и даже без боли), потому я спросил:

— Слушай, а у тебя нет никаких аккаунтов в социальных сетях? Контакт там, твиттер, инстаграм?

— Есть! — Улыбнулась она. — Я тебя добавлю сама. Давно нашла твой аккаунт.

Я удивленно поднял брови, но она, обняв меня, ловко запрыгнула в салон только подъехавшего и распахнувшего свои двери аккурат перед нами автобуса и, прежде чем пройти дальше, помахала мне рукой.

Тем же вечером ко мне в друзья постучался пользователь с ником «Alexey Varkovskiy».

«Мы знакомы, друг?» — по привычке написал я, прежде чем принимать решение о добавлении в друзья. Так впервые написал мне У, когда я кинул ему заявку зафрендиться — он не преподавал у нашей параллели английский, а потому, зная меня в лицо по музыкальной деятельности, был не осведомлен о том, какая у меня фамилия. Фраза мне понравилась, я её подрезал, и с тех пор использовал время от времени, отсеивая добавляющихся в друзья ботов и младшеклассников.

«Один раз погулял с девочкой и уже друг xD» — ответил мне незнакомец.

Я щелкнул на аватар и узнал Алину — она отредактировала свою фотографию так, что её на картинке было три — одна красная и другая синяя, они, крича, как бы выходили по сторонам из девушки, сидящей за компьютерным столом со спокойным лицом.

«Ты просто мастер конспирации!» — ответил я, подтвердив заявку — «И, видимо, мастер фотошопа!;)».

«Сыпешь комплиментами хех! Это страница про которую не знает мой молодой человек. У нас довольно сложные отношения и я говорю ему что у меня нет социальных сетей».

«Понятно!» ответил я, хотя мне было ничего не понятно.

Молодой человек. Значит, у неё был молодой человек. И о чем я вообще думал? Наивно предполагал, что красивая и умная девушка, как выяснилось, ещё и с хорошим чувством юмора, одна — и без пары.

У меня еще не было ни одних отношений — с кем–то я ходил в кино, с кем–то в кафе, а однажды даже целовался на заднем ряду кинотеатра на каком–то второсортном фантастическом фильме, но мне всегда надоедало после пары встреч. А тут — месяц как не мог решиться подойти, и вот как все обернулось.

Двенадцатое марта, четыре часа дня

«Я удалила историю, потому что он внезапно пришел в гости, а телефон лежал на столе» — я не стал открывать сообщение, прочитав текст уведомления и смахнув его в бок.

Паша записывал что–то в журнал, а я, облокотившись на стойку поста, разглядывал различные графики и списки, которые висели на стенах.

— Значит, завтра с утра — анализы. Потом пойдешь на массаж. Где–то часов в десять — точнее, в десять тридцать пять у тебя будет велоэргометрия. Знаешь, что это?

— Что–то с эргономикой связано?

— Очень остроумно, профессор. — Днем Паша услышал, как подобным образом обращался ко мне Костик и быстро апроприировал это прозвище.

Я недовольно скривился, но ничего говорить не стал.

— Вэ–Э–Эм — это такой метод для выявления коронарной недостаточности. Ты сто процентов не знаешь, что это. На велосипеде снимут с тебя кардиограмму и…

— Вообще–то знаю! — Перебил его я, силясь показать, что я не просто так провел месяцы за чтением справочников по детской и взрослой кардиологии. — Это когда в миокард кислород плохо поступает.

— Давайте зачетку, Волгин, пять. — Расплылся в улыбке интерн. — А сам хмуришься, когда профессором называю.

— Хорошо! — Я поднял руки вверх, сдаваясь. — Белый флаг. Где этот ваш велосипед? Тут, на этаже?

— Он в другом крыле, где отделение функциональной диагностики. Я тебя отведу.

— Если не забудешь, да?

Паша встал со своего кресла и подошел к стойке с другой стороны, оглянувшись по сторонам и заговорщицки ко мне наклоняясь.

— Я вообще тебе кое–что рассказать хотел.

Кивком головы показывая, что я весь внимание, я наклонился ближе, почти касаясь его лба своим, почти уверенный в том, что он сейчас начнет говорить про Киру.

Мои ожидания не оправдались. Переведя дыхание, он, сбиваясь сказал:

— Тут подумал, что тебе, наверное, будет интересно послушать — я думаю… Я был хотел тебя просить… что ты никому не расскажешь. — Немного несвязно под конец фразы выдавил из себя он.

— Что не расскажу? — Уточнил я, ничего толком не понимая.

— Ты про летчика говорил, помнишь?

— Да.

«Хочет забрать кофр у него и отдать Кире, сто процентов. Бьюсь об заклад головой но не своей, а, допустим, Жорика — он не особо мне нравится» — подумал я.

— Я встретился с летчиком в декабре. Где–то в середине. — Паша отстранился и достал из кармана джинсов, неловко отогнув край халата, телефон. Мне показалось, руки его как–то неестественно задрожали.

— И?

— Он сам мне позвонил, назначил встречу. Говорил очень настойчиво, даже угрожал — не знаю, что меня убедило, но я пришел. Записал наш с ним разговор и могу дать тебе послушать. В конце концов, от тебя не убудет, ты все равно вечером ничем особо не занимаешься — назначений ведь нет.

— Почему нет, могу. — Легко согласился я, удивленный тому, что речь не о Кире.

— Отлично. Вот тебе телефон и наушники. Можешь присесть тут, рядом, я пока дозаполню журнал и выпишу тебе направление на Вэ–Э–Эм. Суть вот в чем. — Паша снова оглянулся по сторонам, будто бы проверяя, не слышит ли нас кто–то еще. — Я летом подрабатывал на скорой. Был вызов, сбили женщину. Это его жена. Он считает, что ее органы продали, а ее убили.

— Паша, зайди в четвертую палату? Матвей кашляет. — Какая-то девочка, выглядящая на пару лет младше меня, в ярком плюшевом спортивном костюме и с кислотно-желтыми ногтями, щелкнула пальцами, появляясь из-за угла.

Интерн скривился, округлив глаза.

— Да, конечно, пойдемте! — Воскликнул он, передавая мне телефон. — Это вот то, о чем я тебе говорил утром. В общем, послушай запись, а потом я отвечу на твои вопросы.

Я кивнул и, забрав телефон, дождался, пока они скроются за поворотом.

Видимо, это как раз была Маша — та самая наглая «стерва», про которую говорил Паша. Она показалась мне излишне самоуверенной, и я подумал, что интерн, возможно, просто стесняется, разговаривая с ней. Со мной же он без проблем перешел на ты.

Оглядев наушники, я утопил в ушную раковину неприятно холодный силиконовый амбушюр.

Начало записи шумными помехами ударило мне в ухо, так, что пришлось уменьшить громкость. Судя по всему, разговор происходил в каком-то то кафе — я услышал шум посуды, едва различимое жужжание разговоров, скрип отодвигаемого и придвигаемого стула.

Взволнованный голос, как будто бы на несколько лет моложе голоса интерна — но все же его, с вызовом спросил у своего собеседника: «Это вы?»,

Летчик: Меня зовут Сергей Литвинов.

Паша: Ну, как зовут меня, вы знаете, Сергей. Или это псевдоним? Я слышал, эфэсбешники не называют своих имён.

Л: Меня действительно зовут Сергей. Но я не из той организации, которую вы упомянули. Я здесь по личному делу.

Видимо, во время записи телефон лежал в кармане брюк, поэтому слышно было из рук вон плохо, когда говорил Сергей и слишком громко, когда готовит Паша.

П: По личному делу? По личному делу не называют паспортные данные в телефон, когда назначают встречу. Что вам от меня нужно?

Л: Я не хотел вас пугать, Павел. Вы бы не согласились на встречу иначе.

П: Откуда вы знает! Объяснили бы, зачем я вам нужен. Хотя если вы не мент, не представляю, зачем. Ещё и место такое выбрали, пафосное.

Л: Мне нужна кое–какая информация. И я могу получить её только от вас, и только в личной беседе. Я никак /секундная заминка/ никак не связан с органами внутренних дел и вообще […] скорой работаете?

Паша, видимо, от волнения, ерзал на стуле и иногда запись перемежалась скрипом брючной ткани о микрофон. Здесь и далее троеточия в квадратных скобках– фрагменты, которые мне из–за этого не удалось расслышать.

П: […] какое–то время назад.

Л: Меня интересует август месяц, двадцать второе число. Это был четверг и, если моя информация верна, вы работали во вторую смену.

П: Я не помню настолько точно, я довольно много […]. Что вам нужно?

Л: Примерно в десять часов утра вам поступил вызов — на углу Ленинского машина сбила женщину. Не было никаких травм, но водитель настоял на том, чтобы отвезти её в больницу. Почему–то он сделал это не сам, а вызвал скорую.

П: Вы точно мент!

Л: /злобно/ Не перебивайте. Меня. Пожалуйста. Хотя бы. Минуту. Я расскажу, а затем отвечу на ваши вопросы.

П: Ладно–ладно.

Л: Скорая приехала на удивление быстро — в экипаже были вы, фельдшер Васнецов и санитарка Сулейманова.

П: А водителя как зва..

Л: Это не имеет отношения к делу. Женщину доставили в Гэ-Бэ четыре, хотя должны были в БэСэЭмПэ. После этого… После этого я не знаю, что происходило дальше. Целую неделю я не мог её найти — обзвонил все, что можно и поставил на уши всех знакомых. Телефон был выключен, а на станции скорой не было никакой информации о том, кто принял вызов и куда её доставили […] позвонили из морга и предложили забрать тело. А потом я узнал, что у неё не хватает сердца, одной почки и селезенки […] здоровым человеком. Абсолютно здоровым человеком, у неё не было никаких проблем. И по телефону она сказала мне, что машина её буквально коснулась […] никаких ушибов!

Голос молодого человека, видимо, другого посетителя, приглушенно спросил «Можно потише?». Сергей действительно не на шутку разошелся, рассказывая свою историю — настолько, что я начал слышать их с Пашей на одном уровне.

П: Извините, он не специально!

Л: Где официанты?

П: Это кофейня, здесь самообслуживание.

Л: Возьму воды. Не вздумайте сбежать, Павел, я знаю, где вы живёте.

Перерыв, снова шум микрофона, трущегося об одежду — видимо, Паша достал телефон из кармана, проверил, идет ли запись и оставил его на столе. Вот, слышен стук по столу пальцами, скорее всего это Паша. Снова звук отодвигаемого и придвигаемого стула, и разговор продолжается. Теперь слышно стало отлично, и я мысленно поблагодарил Пашу из декабря за то, что он додумался вытащить телефон из кармана брюк.

П: Так эта женщина — ваша… Кто?

Л: Жена.

П: И вы считаете, что я как–то причастен к тому, что случилось?

Л: Я хочу узнать, почему именно ваша бригада приехала на вызов.

П: Ну.. Вызовами занимается диспетчер. Водитель получил разнарядку и поехал. Можно вопрос?

Л: Да

П: Если вы не мент, то откуда знаете всю мою информацию и даже адрес? Кто вы вообще такой?

Л: Я военный лётчик. Лётчик–испытатель. Наш взвод базируется недалёко — в Маяковске, там есть военный аэродром.

Я выключил запись и достал свой телефон. На запрос «аэродром в городе Маяковске» поисковик бодро отрапортовал мне, что «Маяковск–Дальний — военный аэродром, расположенный юго–западнее города Маяковск в Центральном военном округе».

Пока что все совпадало.

Летчик, аэродром. Военный.

Я снова нажал на треугольник, запуская запись.

П: Это не особо объясняет вашу осведомленность.

Л: У меня много друзей.

П: Так себе отговорка. Хорошо, допустим, я был в том экипаже скорой, хотя я и не помню этого. Вы хоть представляете, сколько человек проходят через одну машину скорой за смену?

Л: Смутно.

П: Много. Я действительно не помню вашу жену.

Л: Но…

П: Правда не помню.

Л: Я не об этом. Куда вы обычно везли пациентов?

П: В Бэ–Сэ–Эм–Пэ. Больницу скорой медицинской помощи.

Л: А почему в тот раз увезли в другую клинику?

П: Откуда мне знать. Вы её не нашли, а виноват в этом я? Вы вообще видели документы, может быть, пытались разговаривать с главврачом, с врачом, который её вёл?

Л: Я пытался. Мне не ответили, а главврач сказал, что в их документах вообще нет данных о моей жене.

П: /Вздох/

Л: Поймите, я просто уверен, что все это неспроста. Это подстава! Мою жену просто на просто убили. Её специально увезли в эту клинику, специально изъяли её органы, специально скрывали её от меня!

П: Вы не знаете всего, а уже обвиняете врачей. Легко летать на самолёте и убивать, спасать людей все же сложнее!

Л: Если я расскажу вам все, что я знаю про эту ситуацию, вы готовы мне помочь? Хотя бы проконсультируете меня с точки зрения врача

П: Я студент.

Л: Вы невыносимый собеседник, который все время перебивает, но за последние два месяца я с кем только не разговаривал — мне никто не верит. Вы — очень странно, конечно, это звучит — последний человек, к которому я решил обратиться.

П: Хорошо. Я послушаю вас. Но я ничего не обещаю и моё мнение очень субъективно.

Л: Давайте пройдёмся? Очень душно.

П: Давайте.

Снова слышен скрип стульев и шорох от надеваемых вещей. Видимо, телефон, на который велась запись, Паша переложил в карман, потому что слышно стало даже хуже, чем в начале записи, а некоторые реплики стали непонятны совсем. Мужчины попрощались с бариста, который закричал им вслед «всего доброго!» и вышли на улицу. Какое–то время слышно очень плохо, но, видимо, они все же повернулись против ветра. Запись зафиксировала в отдалении колокольный звон.

П: Вы веруете?

Л: А вы нет?

П: Ну, я человек практический, почти врач. Мне не с руки верить.

Л: […] знакомые врачи верят в Бога.

П: Значит, это плохие врачи. Так вы будете рассказывать свои факты? Мне действительно интересно, как вы пришли к выводу […]

Л: […] вам кое–какие бумаги. Здесь заключение о смерти, справка из морга о времени поступлении тела — это было накануне того, как мне позвонили, двадцать восьмого, кажется, августа.

Каким–то образом из–за всех помех и трения микрофона о ткань я все же услышал сопение — не понятно, летчика или Паши. Внезапно, последний перестал двигаться и помимо тяжелого дыхания Сергея, я смог разобрать ещё и шелест бумаг.

П: Здесь написано, что смерть наступила в силу естественных причин. Вот, видите строчку?

Л: Я знаю эти бумаги практически наизусть. Нас должно волновать не это.

П: Не нас, а вас. Я просто смотрю документы.

Л: Павел! Это не так важно. Поймите, в частной беседе со мной патологоанатом сообщила, что у жены отсутствуют органы. […] нет в выписке, ничем не подтверждено.

П: Почему же вы не подали в суд? Настояли бы на повторной экспертизе.

Л: Патологоанатом сразу после этого уехала куда–то в восточную Европу, кажется, в Польшу или Чехию и я потерял с ней связь, а больше […]

П: И какие у вас варианты? Полиция? Прокуратура? Документов, кстати говоря, у вас не так много, Сергей […] равно не понимаю

Летчик тяжело вздыхает и, видимо, собравшись с мыслями, выдает большой монолог.

Л: Представьте себе такую картину. У вас никого нет — родители умерли, когда вы ещё учились в техникуме. Вы подрабатывали, отслужили в армии, попали в Чечню, вернулись, женились, жена умерла во время родов. Вы постоянно пропадаете на работе, вроде как приносите пользу государству, отдаёте свой долг.

Наконец, встречаете женщину, с которой можете провести остаток своих, как вам кажется, дней. Но у неё редкая группа крови и детей все ещё нет. Проходит ещё почти десяток лет, постоянные конфликты, но терять её вы не хотите, поэтому договариваетесь так — она готовится к родам, проходит необходимые обследования, вы всячески ей помогаете. Как врач, пусть и будущий, Павел, вы должны понимать, что подготовка к родам — довольно трудоемкий процесс.

Я отключил запись, пытаясь сформулировать свои мысли до её окончания. Из–за угла появился Паша.

— Слушаешь?

— Да. Запись отвратительного качества. Это все правда? То, что он рассказывает?

— Ну какая есть запись. Относительно того, что я работал на скорой — да. Про остальное я сомневался сначала. Дослушай?

Я кивнул и, дождавшись, пока интерн снова углубится в журналы, немного отмотав назад, нажал на треугольник, запуская проигрывание записи. Летчик начал с середины фразы о подготовке к родам.

Л: вы должны понимать, что подготовка к родам — довольно трудоемкий процесс.

П: У человека с особенностями — да, конечно.

Л: Так вот. Уговор […] появится ребенок — вы уйдёте на гражданку […] есть варианты, где можно работать и вроде бы неплохая военная пенсия. До всего этого остаётся примерно полгода, может год. Вы на очередном задании, как вдруг вам звонит жена — её сбила машина, а водитель настойчиво предлагает отвезти в больницу. Конечно, вы говорите, чтобы она ехала в больницу и обследовалась, а вы скоро приедете. Вы срываетесь […] полоумный несётесь в больницу, но вашей жены нет. И в другой больнице. И в ещё одной. И даже в морге. А телефон не отвечает — последний звонок был сделан вам, а позже вы узнаете, что трубку отключили от питания через два часа после этого. Вы сходите с ума, не знаете, где найти себе место, ставите на уши практически весь город, но все только разводят руками.

П: […]

Л: Наконец вам звонят. Заберите тело. Просто, еб мать вашу, заберите тело. Вы пытаетесь добиться объяснений, но все тщетно. Знакомые выражают соболезнования, но они нахуй вам не сдались, соболезнования эти. Вы хороните жену на следующий день, потому что тело отдали слишком поздно и оно может начать…

П: Разлагаться?

Л: Да. Я просто не могу соотнести это слово с ситуацией.

П: Понимаю.

Л: Вряд ли понимаете. Я караулил патологоанатома практически каждый день, чтобы узнать подробности, чтобы хоть что–то узнать. А потом поговорил с девочкой, которая проходила практику […] зашивала мою жену она. И некоторых органов не было. Я, разумеется, пошёл к главврачу и рассказал, попытался его напугать, разжалобить, выдавить из него хоть что–то — не вышло […] три дня я узнал, что девушка уехала, бросив университет на шестом курсе.

П: Что должно было случиться, чтобы после разговора уехать из страны?

Л: Наконец начинаете понимать?

П: Смутно, но какая–то связь все же, возможно, есть.

Л: Слишком осторожно вы это говорите. Считаете меня сумасшедшим, да?

П: Помешанным, не более того.

Л: В другой ситуации я разбил бы вам нос, но вы мне нужны.

П: От вас это звучит как признание в любви, Сергей.

Я выключил запись, кинув взгляд на Пашу. Интересно, что же он такое увидел в документах, что настолько осмелел и начал шутить. Снова треугольник.

Л: Я хотел провести эксгумацию, но мне отказывали уже два раза. Дело не могут возбудить, потому что нет доказательств совершения преступления.

П: Вы говорили, что у вас много друзей, почему бы не попросить их помочь? Или у нас дела не […] вот уж не поверю!

Л: У нас много что возможно. Например, пропажа из поля зрения человека на неделю. Она позвонила мне двадцать второго, а выписка из морга датируется двадцать восьмым. Как вы это объясните?

П: Пока не могу.

Л: Вот и я не могу.

П: Изъятие органов — процедура трудоемкая и опасная, Сергей. Вы представляете, как она проходит? Органы могут попросту не прижиться у реципиента. Необходимы многочисленные тесты, сверки цепочек ДНК, особенно у людей с редкой…

Мне показалось, что запись окончилась, но, видимо, они просто стояли неподвижно — пару секунд я слушал тишину, но бегунок продолжал продвигаться вправо, почти подходя к концу. Затем Сергей, выждав немного, закончил фразу за Пашу.

Л: У людей с редкой группой крови, да.

П: У вас есть результаты анализов, которые сдавала ваша жена? Вы говорили, что она готовилась к родам.

Л: Они исчезли из её карты.

П: То есть как?

Л: То есть так. Их нет. Как будто она не проходила обследования. Массив данных клиники, в которой мы наблюдались, к слову, клиники частной, оказался стёрт — я ездил туда на прошедшей неделе. […] извинения и сказали, что сбой программы и […]

П: Резервные копии, может быть? Сканы, копии, письма — все, что угодно. Просто если мы… если мы установим, что анализы, которые она сдавала, те же, что необходимы для проверки, подойдут ли органы и ткани — то доказательства у нас будут.

Л:У жены был почтовый ящик и облачное хранилище, но я не смог подобрать к ним пароль. Я никогда сам не храню такую информацию на бумаге — пароли, я имею в виду — и Лена делала так же.

П: Это единственное, что я могу вам посоветовать. И, возможно, могу поспрашивать у кого–нибудь на факультете из преподавателей, происходило ли что–то подобное. Просто поймите правильно — трансплантация сердца довольно сложный процесс […] обеспечить множество условий, от здорового донора до минимально короткого срока транспортировки органа к реципиенту. Вся эта история возможна, но в Московских реалиях — никак не […] городке.

Л: […] хорош тем, что все про всё знают, однако я не могу найти никакой информации и меня это настораживает.

П: Слишком сложно все это провернуть, но я не скажу однозначно, что я вам не верю. Скорее, ваши слова не лишены смысла, хоть вы и выглядите весьма потерянным.

Л: […] надеяться на вашу помощь?

П: О какой помощи может идти речь, я просто студент. Я могу проконсультировать вас, причём — как уже говорил в начале разговора — весьма субъективно.

Л: Меня это устраивает. Вот, возьмите телефон. В нем один номер — мой.

П: […] есть ваш номер, вы мне звонили — к чему такая конспирация? Мне не нужен ещё один мобильник.

Л: А мне не нужны лишние проблемы, поэтому звонить я буду вам на этот номер или не буду звонить совсем.

П: Вы чокнутый. Спасибо, что не убили, а то с вашими подозрениями всех и вся […]

Л: Пожалуйста. Созвонимся через неделю. И спасибо.

П: Удачи.

Л: Взаимно.

Паша, видимо, выключил запись не сразу — она длилась еще около минуты, прежде чем я услышал звук расстегиваемой молнии и бегунок вновь переместился на начало.

Некоторое время я постоял, не вынимая наушников. Интерн продолжал заполнять журнал, иногда выжидающе поднимая на меня взгляд. Что–то в его поведении было располагающим к доверию, но одновременно простоватым и я не мог определить для себя, стоит ли мне окончательно начать ему доверять хотя бы в том вопросе, которым он со мной поделился.

Конечно, вся эта история — с убийством жены для того, чтобы разобрать её на органы на первый взгляд выглядела бредово, однако тот факт, что меня скорее всего подвозил этот же человек — а голос, насколько позволяло понять плохое качество записи, был похож — заставлял задуматься.

Конечно, Паша не просто так поделился этой историей — ему нужно было узнать у меня номер Сергея. Но если так — то почему он не позвонил сам, ведь тот явно дал понять, что в телефоне, который он передал, только один номер — это его? Паша явно что–то не договаривал, но я себя осадил, напомнив, что мы знакомы всего второй день и мотивов доверять мне, у него, как минимум, нет. Разве что чувство благодарности за то, что я выручил его сегодня утром.

— Дослушал? — спросил он.

— Да, закончилось. — Я вынул из уха наушник и положил его рядом с телефоном, на стол.

— И что думаешь?

— Пока нечего думать. Только повторю вопрос: это правда? То, что он рассказал.

— Повторю ответ, касательно того, что я действительно работал на скорой и был вызов, когда сбили его жену — да.

— А про органы?

— Тут сложнее. Я поговорил со знакомыми и все как один твердят о том, что такая ситуация невозможна.

— Показывал им запись?

Паша ухмыльнулся.

— Нет, не показывал. Ты вообще первый человек, который услышал этот разговор.

— С чего вдруг такие почести?

— Во–первых, ты можешь дать мне его номер телефона. После той встречи он звонил мне один раз — в январе, примерно через месяц. Сказал, что у него проблемы и он должен уехать из города, перезвонит, мол, как вернется.

— И не перезвонил?

— Не–а. — Покачал головой интерн. — А во–вторых, если честно, я устал все это держать у себя в голове. А поделиться не с кем.

— Не особо верится в то, что не с кем. — Я цыкнул языком. — Почему бы не рассказать Кире?

— А что Кира? Девчонка. Тем более у нас непонятные отношения, да и впутывать ее в это не хотелось бы.

— А меня, значит, можно? — Возмутился я. — У него жену убили, сам он непонятно куда пропадает, хочешь, чтобы и мне прилетело?

— Ну тогда и мне тоже… прилетит. — Задумчиво произнес Паша. — Вот ты говоришь — убили жену. А почему ты так в этом уверен?

Я задумался, переводя взгляд с Паши на телефон. В коридоре было тихо и звуки наших голосов гулко разносились по отделению.

— Ничего, что мы тут? Может, выйдем?

— Да никто не подслушает. — Паша отмахнулся. — Кому тут нужны наши разговоры?

— Ладно. Ну смотри. — Я приготовился загибать пальцы. — Во–первых, он постоянен. И тебе представился летчиком, и мне. Это раз.

Интерн кивнул, принимая аргумент.

— Во–вторых, он, скорее всего, проверил не раз данные, прежде чем пугать тебя адресом. Серьезно твой адрес в трубку назвал?

— Да клянусь! — Он даже хлопнул по столу раскрытой ладонью. — Вплоть до номера квартиры.

— Ну вот, значит, он явно хотел поговорить и сделал все, чтобы ты пришел. Уверен в своей правоте, выходит.

— А в–третьих? — Почесал бровь Паша.

— Ну, это у тебя надо спросить. Вряд ли ты просто так с ним поговорить захотел. Разве только тебе не нужно забрать чехол от скрипки — я думал об этом изначально, но понимаю, что вопрос вообще не в нем.

Я выложил все аргументы и надеялся на ответную реакцию. Она не заставила себя ждать. Интерн поднялся со стула, и, подойдя поближе, шепотом, начал:

— Понимаешь, я переговорил с фельдшером, с которым работал. Он действительно помнит, что это был не простой вызов. Ему позвонил один знакомый, якобы, с которым у него давние дела и которому он был должен. Попросил забрать человека после аварии и отвезти в больницу.

— А так вообще, можно?

— Нет, конечно. Все вызовы фиксируются у диспетчера — поэтому, скорее всего, Сергей и не нашел упоминаний о госпитализации жены.

— То есть ее привезли не в больницу?

— Ну нет. Привезли–то в больницу, правда куда она потом делась — я не знаю. Фельдшер говорит, передали врачам и сразу уехали.

— И что бы ты сказал этому летчику?

— Попросил бы проверить камеры. Там будет видна машина, которая сбила его жену — по крайней мере, я помню, что этот мужчина поехал за нами следом, тот, что звонил фельдшеру.

— А разве это было не летом?

— В августе.

— Ха! — Воскликнул я. — Все тогда, пиши пропало.

— Почему это? — расстроено спросил Павел.

— Да потому что камеры хранят записи максимум два–три месяца. Я недавно статью читал, так там говорили, что после олимпиады камеры будут хранить записи до шести месяцев, а вот перед олимпиадой этот срок устанавливался учреждениями и был очень мал. — Выпалил я информацию и замолк.

Паша постучал костяшками пальцев по столешнице:

— Ситуа–ация! Нет, ну может он сам додумался посмотреть камеры, конечно. Но я тогда хотя бы скажу ему о том, что вызов на пульт не поступал.

— Ну логично, может быть он и сам что–то нашел.

— Вообще, еще у меня есть предположения кое-какие… — Начал было Паша, но тут из–за угла появилась повариха.

— А, вот ты где! А я думаю, чье там яблоко осталось. Иди быстро чай с шиповником пей!

— Да не, спасибо, не хочу. — Я замахал руками, чтобы убедительней показать, что не голоден.

— Я не спрашиваю, хочешь ты или нет. Надо!

— Иди, — Паша махнул рукой. — Я подумаю, как достать номер из твоей куртки в гардеробе. Если что, завтра еще поговорим, а то я уже уходить буду сейчас.

— Ладно. — Мне не понравилась незавершенность разговора, но было, о чем подумать, поэтому я пожал ему руку и поплелся в столовую за яблоком.

Повар шла рядом, ворча о том, что чем больше мы будем есть, тем быстрее будем здоровенькие, и вообще, через час ужин, и, если я не приду, она пожалуется Альметьеву или Дугину. Я заверил ее, что обязательно буду и, съев положенное, направился в палату.

III. Тринадцатое марта, четверг

Это небольшая комната: метра четыре на три — окно с жалюзи, шкаф, стол. За столом сидит девушка в белом халате — на вид ей лет 30, не дашь больше.

Она взволнована, я бы даже сказал, сильно нервничает. На столе перед ней открытая коробка конфет, чашка чая, отодвинутая к краю. Несколько распечатанных диаграмм и рукописных листов. Она открывает рот, проговаривая что–то собеседнику с особой тщательностью, словно пытается оправдаться и одновременно его успокоить.

Собеседник, насколько видно со спины — парнишка примерно моего возраста, темноволосый, худой, нескладный. Он неуютно ерзает на стуле, слушая молодую женщину.

Она смеется, машет рукой — мол, брось, и не такое случается, с кем не бывает. Берет конфету, но потом, передумав, кладет обратно.

Подносит пальцы ко рту, будто бы собираясь их облизнуть, но затем, покосившись на пациента, вытирает руку о какое–то заключение.

Он что–то спрашивает, машет рукой, тыкает пальцем в бумаги на столе, внезапно почти срывается на крик. Стоит тишина и я не слышу ни звука, ни полслова, ни стука дверей на этаже.

Девушка улыбается.

Улыбка, начавшись с мимолетного изменения положения уголков губ, превращает ее почти что в Гуинплена — так мерзко и страшно она улыбается.

Губы начинают рассыпаться, обнажив гнилые зубы, волосы лезут клочьями, нос, покрывшись сеткой морщин, трескается, а на руке, в которой оказывается вдруг пригоршня шоколадных конфет, появляются гноящиеся, зеленовато–желтые нарывы. Она протягивает ладонь парню, предлагая ему конфету. Гной, стекая по пальцам, капает на стол, лужицей растекается по документам. Капли с размеренным стуком падают на пол — это похоже на марш.

Появляются отдаленные, немыслимо гулким для этой маленькой комнаты эхом разносящиеся звуки.

Да, это марш. Маршируют солдаты. Где–то высоко в небе над ними летит истребитель с безликим пилотом, который плачет без слез. Я точно знаю, что конечная цель самолета — это здание.

Комната начинает складываться, будто карточный дом, задетый мимоходом пробегающей кошкой. Впрочем, скорее Бегемотом. Дешевые обои на стенах тлеют, цветок, стоящий в углу, будто оплавившись, лужицей стекает на пол, заливая стыки керамогранитного пола.

Парень, до сих пор сидящий спиной, поворачивается, будто бы пытаясь убежать. На его лице я различаю застывшую гримасу ужаса и отвращения. Изо рта тоненькой линией струится кровь.

Руки врача, оплетая его плечи, кладут на спину липкий смрад смерти, и, прежде чем он провалится под землю, закружившись в бешеном танце дьявола, я с ужасом узнаю́ в этом юноше себя.

Я подскочил на кровати, по всей видимости, вскрикнув, потому что на другой кровати, которая стояла по моей же стене, ближе к выходу из палаты — так, что мальчик на ней лежал головой к моим ногам — заворочался Ваня, спросив сквозь сон:

— Что случилось?

— Ничего. Кошмар, видимо. — Ответил я, падая на промокшую от пота подушку.

Кошмары, как я уже говорил, мучали меня не первый месяц — практически всегда с одними и теми же сюжетами, и, что страннее, почти всегда в одно и то же время.

Экран телефона тускло, но привычно показал мне четыре цифры: ноль–шесть ноль–ноль. В промокшей футболке лежать было неприятно, и я, поднявшись с кровати, уже привычным жестом стянул футболку через голову, повесив её на батарею.

Сегодня мне предстояло сдать анализы, сходить на массаж и пройти Вэ–Э–Эм. И еще попробовать достать из куртки бумажку с телефоном летчика.

Впрочем, вчера вечером мне позвонила мама, которая к тому времени уже снова была в Москве и сообщила, что прилетит на выходные, а значит, скорее всего субботу и воскресенье у меня получилось бы провести в гостинице, следовательно, через пару дней я в любом случае смог бы достать из кармана пуховика так необходимый интерну номер телефона.