Бесплатный фрагмент - ЯММА

наша команда

алина талалаева — чрезвычайно важный человек в команде, потому что имеет юридическое образование и бдит за тем, чтобы остальные члены редакции не сели в тюрьму. Работает почти круглосуточно, обладает исключительным литературным вкусом и отменным чувством юмора.

марина щербакова — не совсем юная волшебница, которая, не поступив в школу чародейства и волшебства, решила посвятить себя магии орфографии и пунктуации. Проведя три года за полярным кругом, радиоактивной не стала, однако токсичности подхватила. Теперь живёт в центре Петербурга, где колдует исключительно для журнала «ЯММА».

кирилл сатаров — журналист, программист и обладатель самой пушистой шевелюры, по версии нескольких девушек. Родился в северной Якутии и до 12 лет видел лето только раз в два года. В школе всегда получал две отметки за сочинения: 5 — за сюжет и 2 — за пунктуацию. Теперь отслеживает очепятки в текстах и пишет на них кляузу. Обожает чёрный юмор, фанатеет от Хантера Томпсона и готовит как повар Сома.

соня сокуренко — филолог-недоучка и фанатка сериалов с собой в главной роли, пока существующих только в ее голове. Родилась в Казани, поэтому может приготовить чак-чак четырьмя разными способами, попутно декламируя стихи Мусы Джалиля на татарском. В детстве жутко не любила читать, но потом ей запретили трогать книги Джейн Остин и понеслось. Счастливая обладательница бесконечной коллекции мемов с собаками, колоды таро и рецепта порчи на проблемы с кишечником.

александра демихова — музыкант и журналист в одном флаконе. Создала в консерватории медиапространство, в котором вместе с командой старается соединить эти две стихии. Орфографические, пунктуационные, синтаксические и пр. виды ошибок наносят сердечные боли, потому с удовольствием редактирует в гугл-доках и входит в штат корректоров ЯММЫ. Источники для жизнедеятельности: искусство, книги и свежесваренный крепкий-крепкий кофе.

наши авторы

дени джамалов — 25 лет. Излишне холоден и спокоен, поэтому окружающие часто щупают его пульс. Учился в трёх разных университетах на треёх разных специальностях, таким образом не получив диплом журналиста, программиста и рекламщика. Пишет только в моменты счастья, поэтому написал так мало.

андрей швед к Швеции не имеет никакого отношения. Зато в Исландии жил два года в том возрасте, когда нужно было учиться читать. По возвращении в Россию исландский язык забыл, а читать по-русски получалось плохо. До конца средней школы не любил литературу, потом отчаянно навёрстывал. В девять лет за пятнадцать минут надиктовал свой первый роман бабушке. Писал стихи, но факультет журналистики убивает поэтов не хуже Дантеса.

нинель — юная мечтательная особа с претензией на демонстративную экзальтированность. Невысокая, стройная. В разговоре задаёт много вопросов, наблюдательна. Интересуется искусством и культурой. Очень любопытна. Её привлекают смерть, красота и сила. Открыта, восприимчива, впечатлительна. Любит кошек, американо и деньги. Приятно познакомиться!

тони лашден — трехкратн: ая эмигрант: ка, бронзовый призер скоростного спуска с вершин психического здоровья, ветеран: ка апокалипсиса. В хорошие дни пишет про секс и радости жизни, в плохие — про сумрачные состояния. Хороших дней в последнее время практически не бывает.

максим чихачёв в паспорте в графе «железный» было написано: «позвоночник». Однако, ОВД отверг изящные формулировки Московского клуба байкеров. Подобно герцогу д’Ожу и Билли Пилигриму, обнаруживает себя сразу в нескольких мышечных тканях мировой хронологии. Но в обществе спектакля автору приходится при знакомстве десакрализировать этот нарратив до фразы «студент истфака». Хочет сам однажды стать Текстом.

модест минский — жил человек, жил. В меру ел, в меру пил, а потом подумал — блин, мир без меня? То есть, я есть, как некая суть и, вроде, нет. Надо что-то делать, поделиться, не держать в себе воспаление. Ибо несоответствие возраста и смыслов взорвется. Пробовал на гитаре. Лет пятнадцать пробовал. Не сложилось. Писать оказалось проще. Инструмент дешевле. И водку пить не надо в процессе искусства. В общем, выбрал менее затратный смысл взаимосвязи с окружающей средой.

keshanel — по вечерам надеваю геройский костюм втайне от Marvel, закатываю глаза на прошедший день и сражаюсь с внутренними демонами на бумаге. Иногда проигрываю: от меня они сбегают к вам и не дают уснуть, тянут за комплексы походом к психологу, разрывают сомнениями на две части… Отведите их в подготовленную камеру — откройте мой рассказ, захлопните дверь — дочитайте до конца, и распрощайтесь с ними.

саша левин — величайших ум современности по мнению Лидии Филипповны Шульженко (это бабушка). Первый рассказ написал в 8 лет. 16 лет назад пришёл в центрально-азиатскую журналистку, блистательную региональную начал в бумажном аналоге «Тиндера» — газете «Познакомимся, встретимся, отдохнём». С тех пор пишет про детские травмы. В планах ремейк Андреевской «Бездны», где главным героем будет Питер Паркер.

денис гербер — недостающее звено между интеллектуальной литературой и беллетристикой. В детстве поклялся уничтожить отцовскую библиотеку, но затем решил ознакомиться с тем, что будет уничтожать. Тогда же решил стать писателем и 25 лет неуклонно не следовал за своей мечтой. Полгода прожил в буддийском монастыре, и два дня — в православном, что в таких же пропорциях отразилось на творчестве.

владислав гранд днём работает юристом, защищает людей и их бизнес, а вечером пишет рассказы. Пытаясь всё успеть, он познал тайм-менеджмент и теперь вовсе не спит.

вера порет — пишет прозу медленно, как черепашка, зато про жизнь: про неидеальных женщин и их неидеальных мужчин. Не пьёт алкоголь, поэтому редко веселится. Смотрит фильмы только в кратком пересказе. Всё рабочее и нерабочее время проводит в соцсетях.

саша ирбе — любительница морей и закатов, крепкого кофе и разговоров о вечном. Свою жизнь начала с того, что её уронила на пол медсестра, и с тех пор она поняла, что выжить в этом мире очень непросто. Понадобилась другая реальность. Сказки и стихи начала писать с шести лет. Первый мини-роман «Дьяволица» был написан в семнадцать. А потом бесконечные споры с собой, с музами, со стихами. Между чувством и разумом всегда выбирает чувство, между шумной компанией и одиночеством — всегда второе.

гаджи з. — родился в 1983 году в Узбекской ССР. Позже вернулся в РФ. После окончания школы отправлял в газеты краткие обзор-рецензии на выходившие киноновинки. Вплоть до выхода «Аватара», который ни с какой натяжкой не мог воспринимать как кинопроизведение. После писал только рассказы и исключительно в стол. Затем понял, что так нельзя и почему-то женился. Несколько лет тому назад решил воскреснуть и писать уже не в стол.

в голове (дени джамалов)

Вечер чуднел. Уплотнённо-розовый закат застыл в окне. Я сидел на кухне за ядовито-жёлтым столом, примерял пакеты к отрубленной голове, и параллельно разговаривал с ней.

— Ненавижу головы. Как свою, так и чужие. В них всегда творятся грязь и мерзость. Не люблю головы на телах, не люблю отрубленные, не люблю светлые или тупые.

Голова молчит. Глаза антинаучно закатаны, застыли. Она относится к разряду чужих, отрубленных, и скорее светлых, чем тупых. С ними всегда проблема. Чаще всего, практического характера. С головами, которые всё ещё находятся на своих телах, проблема: как их отсечь так, чтобы не сильно повредить лицо? Чтобы у твоих заказчиков, скажем, из иранского «Фонда мучеников» или, скажем, других последователей аятоллы Хомейни не возникло вопроса — ту ли голову ты отсёк?

— Эту проблему мы решили. Правда, срез немного не ровный. Но в остальном всё чётко.

Голова молчит. Оба рыбьих глаза без повреждений. Даже круглые очки на месте. Улыбка — тоже. Так что, они его точно узнают. Пошлейшая из всех улыбок, которую я когда-либо видел. Как можно улыбаться такой улыбкой в ТАКОЙ-ТО момент?

— Эх, Салман, и эту улыбку ты оставил миру?

Голова молчит. Но её молчание как будто хочет возразить «ещё я оставил миру „Сатанинские стихи“». Ну да. Это-то его и сгубило. Сразу после публикации книги, на обладателя головы — Салмана Рушди — объявили охоту иранцы. Шесть миллионов долларов за голову писателя. Его издателю три раза выстрелили в живот. В каком-то городе в результате погрома погибло больше десяти человек. Рушди почти десять лет жил под защитой американских спецслужб.

Потом расслабился.

Потом пришёл я. С тесаком.

— Вот что я тебе скажу, Салман: кто меня поймет, если не ты? Ты же — постмодернист. Лучшую смерть для автора «Сатанинских стихов» и придумать нельзя. Фонтанирующее туловище, освобождённая голова. Настоящий хэппенинг.

Голова молчит. С головами, которые уже освобождены от тел, проблема: как их упаковать в пакет так, чтобы у прохожих не возникло подозрений насчёт тебя?

Тут лучше отталкиваться от обратного. Прозрачные вакуумные пакеты — сразу нет. Обычные чёрные пакеты — тоже нет. Они вытягиваются внизу и приобретают очертания лица. Подарочные — слишком цинично, хотя в контексте ситуации и вполне логично. Я остановился на обычном бумажном пакете, которые дают в булочных. Положил сверху пучок рукколы и багет, для живописности. Плюс так я похож на человека, который возвращается домой с покупками. Путь до машины — двадцать минут спокойным шагом. Я кидаю голову на переднее сиденье рядом со мной и настраиваю навигатор до международного аэропорта имени Джона Кеннеди. По условиям фетвы, я обязан привезти голову в Иран.

— Всё-таки прекрасный город. Тут в деревьях селятся злые духи…

Голова молчит. Кругом Америка, как мечта. Условный Нью-Йорк, какой он и должен быть в воспалённом сознании человека, который его никогда не видел, плывёт мимо окон. Голова лежит в бумажном пакете вверх глазами, и выглядит это так, будто она прощается с американским небом. Я знаю, если бы она могла говорить, она бы сказала:

— Истинная привлекательность зла есть соблазнительная непринуждённость, с которой можно встать на его тропу.

Вот что я тебе скажу, Салман: истинная привлекательность зла есть соблазнительная сумма в шесть миллионов долларов, которые ни на одной тропе не валяются. Только представь, что можно сделать на эту сумму. Для начала, я думаю выкупить всех слонов из европейских цирков, и подарить им свободу. Затем — тигров. Тигры прекрасны, а тебе было уже за семьдесят. Ты потерял максимум лет пять.

Голова молчит. Но я знаю, если бы она могла говорить, она бы сказала:

— Никто не волен судить о внутреннем ущербе по размеру внешней раны.

Вот что я тебе скажу, Салман: ни о каком ущербе речи и не идёт. Я увековечил твоё имя. А вечность всё окупит.

Голова молчит. Впереди виднеется аэропорт. Он выглядит как сверхскоростной истребитель, который несётся на тебя в полной тишине. Кругом Америка, но она уже выглядит как Вечное Лишение, а не как мечта. Всё вокруг движется будто из-за какой-то безысходной неотвратимости — как вода из-под крана, которая льётся только потому, что её некому закрыть. Надо спешить. Скоро обезглавленное туловище станет главным инфоповодом.

— Надеюсь, к этому моменту я буду в трансе постигать с иранками суфийские практики.

И вдруг голова говорит:

— Не будешь.

Реальность вязнет сама в себе, и небо, куда устремлён прищур глаз головы, больше не выглядит американским. Оно выглядит никаким. Голова говорит:

— План с транспортировкой головы в Иран не продуман в этой реальности. Здесь все заканчивается.

— В какой такой реальности? — я осмотрелся по сторонам. Мир вокруг рассыпался и обретал дыры, как собранный пазл, из которой одна за другой высыпаются отдельные детальки.

— Даже не реальности… полноценной… а как бы тебе… давай сразу к делу.

— Давай.

— Ты — часть субреальности, принадлежащей человеку, которого все называют cley2. У него даже имени нет… cley2… этот тип известен на всяких форумах в даркнете, как человек, который всю жизнь искал лёгкие и идиотские способы заработать: продавал готовые личности в сети, коллекционировал нюдсы наркоманок, обменивая их на дозу, а затем продавал эти коллекции, и теперь вот это — голова… сейчас он медленно отъезжает от передоза в вонючем сортире на питерском рейве.

— Ты откуда знаешь?

— Потому что я тоже — его субреальность.

— То есть ты хочешь сказать, что вся моя жизнь, воспоминания, любовь, боль, утраты, зависимость от сигарет, невыносимо-необъяснимая тоска, которую я испытывал каждый раз пьяными ночами на пустующих парковках, освещённых ночным фонарём — всего лишь предсмертная наркотическая агония какого-то питерского торчка?

— Именно.

— Так, а зачем?

— Чтобы ему было не скучно умирать.

— И что делать?

— Стать предложением.

— Каким?

— О том, что cley2 медленно умирал в вонючем толчке.

<…>

<…>

Cley2 медленно умирал в вонючем толчке. За дверью туалета шёл рейв.

Он лежал головой к унитазу, ногами к двери, и думал «только бы не блевануть только бы не блевануть сучий кайф сносит крышу сносит душу вот так и случается дети полуночи умирают с рассветом», пока наркотическая пена пузырилась на его губах.

Перед его глазами не проносились картинки из жизни. Возможно, потому что вся его жизнь была тупо смазанной пустотой — мутной и беспрерывной. Причудливые узоры на стенах туалета образовывали географическую карту неведомых ему миров, и медленно погружались во тьму, вместе с остатками его сознания. Больше у него ничего не было, чтобы унести с собой — неведомые миры плюс два полузабытых воспоминания. Первое из детства: о том, как он впервые увидел Америку по телевизору. Показывали Манхэттен, а за окном — Грозный в руинах. Он тогда подумал, что, наверное, по телевизору показывали рай, и с тех пор этот образ прочно укоренился в его голове. Второе: воспоминание о том, как Н. ночами вслух читала ему своих любимых «Детей полуночи» Салмана Рушди, пока он медленно засыпал у неё на коленях. Единственное и крышесносное воспоминание о счастье. Потом, когда у них что-то пошло не так, он яростно ненавидел её, и всё, что она любит. И это было почище любой любви.

И всё. Больше ничего.

В туалете стоял запах мочи, нейтрализованный моющими средствами.

Глаза cley2 закатились под лоб, оставив вместо себя просто белки, спокойные как ритуал. Из соседней кабинки, сквозь затихающую музыку, доносились обрывки женских реплик:

— Это всё?

— Да, дорог больше нет.

Рейв подошёл к концу. Музыка затихла. Казалось, что клуб полон мертвецов, нежных и гибких, как механизмы тишины.

последнее такси / конец истории (андрей швед)

— Э, бля, поехали уже, — я изобразил рукой невнятный жест перед собой, и такси покатило. Таксист показался каким-то мутным типом, но было всё равно, и вообще, у меня, когда я выпью, разыгрывается паранойя. Нервы не в порядке, да и с сердцем проблемы.

Хорошо, что в это время вообще получилось поймать такси. Было уже сильно за полночь, я засиделся у своих друзей на окраине города, когда вышел, думал придётся добираться пёхом.

Однако, потыкав рукой в темноту, я тормознул эту колымагу. «Повезло», — икнул я, вваливаясь на заднее сидение.

За окном была кромешная тьма, я протёр стекло, запотевшее от перегара, но ничего не разглядел. Омут ночи засасывал окосевший взгляд. Я видел только своё расплывающееся отражение, но и оно как будто исчезало… сколько же мы выпили? Помню первую бутылку… вторую…

Машину тряхануло на кочке, и меня чуть не вывернуло наизнанку. Я отвлёкся от своих мыслей и понял, что едем мы уже довольно долго. Кажется, уже пора было вывернуть хоть на какую-то освещённую улицу, в то время как огни фонарей наоборот — помелькав немного в начале, исчезли окончательно.

— Так… а где мы сейчас? — чтобы выдавливать из себя слова, приходилось бороться с приступом тошноты. Водитель не отвечал, и мне захотелось привлечь его внимание, поймав взгляд в зеркале заднего вида, но он сидел под таким углом, что лица было не разобрать.

Пришлось податься вперёд и повторить свой вопрос.

— Где едем? — говорю.

— Так по адресу, который сказали, — откликнулся водила.

Я, удовлетворённый ответом, откинулся было назад, но что-то внутри сопротивлялось такому ответу.

— Погоди-ка, — я снова подался вперёд, начиная потихоньку трезветь. — Так я же адреса тебе не сказал!

— Да как не сказали-то! — усмехнулся водитель.

Его улыбка, хотя я не видел её, а только понял по голосу, что ему смешно, напугала меня.

— Слышь! Куда мы едем?

Водитель молчал.

— Я тя спрашиваю, куда едем, а?

Я хотел было схватить его за воротник, но машина резко вильнула на повороте, и я сильно ударился головой.

— Твою ж…

Водитель будто осатанел и захохотал. Мой страх веселил его.

— Это похищение человека! Меня друзья уже ищут! — врал я.

Передние фары освещали лишь небольшой кусок грунтовой дороги впереди и ветки деревьев на обочине.

— Останови машину! Слышишь! Останови!

Всё как-то резко оборвалось. Водитель затормозил. И на удивление вежливо сказал:

— Пожалуйста, как скажете.

Я на секунду подумал, что это подвох, но ручка двери поддалась, впуская в салон автомобиля ночной холод. Ещё мгновение, и я очутился на улице. Всё получилось странно легко.

— Проваливай! Псих! — я зло захлопнул за собой дверь и, как только машина тронулась, пожалел, что вышел.

Может, я зря вспылил? Говорил я ему адрес или нет? Сраный алкоголь… я пытался собраться с мыслями.

Теперь я застрял в этом пригороде, у черты на рогах, и как отсюда выбираться не ясно. Где-то был частный сектор — там выли собаки, небо коптила труба какого-то предприятия, но всё это было за лесополосой, сквозь которую мы уже проехали. А впереди — только непроглядная тьма пролеска.

Телефон почти что разрядился, но я решил, пока есть возможность, идти с фонариком. Небо заволакивали осенние тучи, так что даже луны и звёзд не было. Я пробирался в ту сторону, куда уехало такси, и вскоре вышел на бетонный мост, через речку, тёмная вода которой журчала где-то внизу. «Речку-Говнотечку» — само собой срифмовалось в голове. Запах стоял дрянной, на берегу валялись ржавые бочки и покрышки.

За мостом дорога неожиданно кончилась. «Куда же тогда делась машина? — Тупо подумал я, — Может, не там свернул».

Я навёл фонарик на синюю табличку с названием ручья.

«Р. Сти…» — я не успел дочитать, как телефон разрядился и погас.

Дальше пришлось пробираться на ощупь. И пока я шёл, мне все казалось, что за мной кто-то наблюдает. Кто-то, кто в темноте видит лучше, и чует лучше, и он быстрее, и проворнее, он давно следит за мной. Он близко. Он может слиться с этой темнотой. Они за одно. Он бесшумен. Он опаснее собак…

Я вспомнил странного водителя, чьё лицо так и не увидел, и мне вдруг стало не по себе. Я, ломая сучья под ногами, ускорил шаг. Алкоголь уже совсем выветрился, я начал что-то соображать, да и глаза постепенно привыкли к темноте, значит можно ориентироваться.

Это обнадёживало. Вон искорёженная колея от бульдозеров, свалка строительного мусора, гора щебня, куски шлакоблоков… шпалы заросшей железной дороги, которой лет сто уже не пользовались… в общем типичный пригород мегаполиса. Всё как всегда… но меня не покидало чувство, что что-то не так.

Чтобы оторваться от невидимого преследователя, я ещё ускорил шаг и почти бегом углубился в заросли кустарника. Лысые ветки били по лицу. Обувь промокла, наверное, я забрёл в небольшое болото… скисшая листва чавкала под ногами… запах земли… буераки… кочки… перегной… я бежал, бежал, бежал…

Вдруг ноги зацепились за корягу, и я, споткнувшись, покатился в канаву собирая на себе осенний гнилой сор.

Ещё не открывая глаза, я понял, что обоссался. Тёплая ссака проступила через штаны. Я лежал на чём-то твёрдом, но в то же время мягком, как будто на камне, поросшем мхом. Ощупав землю под собой, я понял, что лежу на куче белья — ну да, вот она старая одежда…

А твёрдое под одеждой это… — я тут же пришёл в себя — труп! Подо мной был человеческий труп.

Верно кто-то избавился от несчастного на этих пустырях, надеясь, что тело догрызут дикие собаки…

Я медленно проследовал взглядом к верхней части туловища. У тела было моё лицо.

сумасшествие (нинель)

Светлана Сергеевна — старая сумасшедшая.

Светлана слепа, собирает слова.

Сумма, суета, суженый.

Светлана Сергеевна собирает слова.

Сын Сева сидит, сын Серёжа служит.

Супруг Савелий спивается.

Соображаете?

Светлана Сергеевна сурова сама с собой.

Суетится сугубо ситуативно.

Следует собственным сентенциям:

1. Сознание создает сомнение.

2. Сарказм — следствие слёз.

3. Свобода служит совести.

Смыслите?

Сначала скончалась

старшая сестра Серафима.

Смердит

сухой старушечий скальп. Скорбят соседи.

«Смирись», — советует соседка Соня.

Светлана Сергеевна — словно сталь.

Спокойна, смела.

Светлана Сергеевна собирает слова:

смерть, страх, сон.

Сводит скулы. Скрипит старушечья спина.

Сдержанно стекают слёзы.

Солёный сахар, сладкая соль.

«Смирись, Светлана» — советует Соня.

«Слушай своё сердце».

Светлана Сергеевна слушает, сопит.

Сердце стучит.

Слышите?

1. Спокойствие сулит смерть.

2. Свобода соткана смелостью.

3. Страдание суть счастье.

Светлана Сергеевна сокрушается, сморкается,

Струятся сопли.

Старость содержит смерть.

Смерть содержит случай.

Случай содержит судьбу.

Судьба слепа.

Светлана Сергеевна собирает слова, сервирует стол.

Скатерть, слойки, сыр, самогон.

Слышит стон смерти.

Супруг Савелий спивается.

Срочно сдаёт серебро.

Старость слепа.

Светлана седа, сутулится.

Стыдится своей семьи.

Сын Сева сидит.

Сын Серёжа служит.

Смердит скальп сестры Серафимы.

Светлана Сергеевна

сушит слёзы.

Скучно.

Смеркается.

Солёный сахар, сладкая соль.

Светит солнце.

Светлана Сергеевна слепа, седа,

собирает слова.

Самогон, солдат, СИЗО.

Свастика, советский союз, сотка, санкции.

Сочувствуем, соболезнуем.

Спаси, сохрани.

Столица, страница, станция.

Сумерки, салон, совиньон,

суббота, сезон, сводка.

Стандартная ситуация.

Скрипит старая софа.

Скалится солью сахарница.

Светлана Сергеевна собирается.

Смотрит слепо.

Стена. Скатерть. Стол.

Снова сбивается.

Срывается.

Судорожно смеётся.

Снова светит, слепит солнце.

Светлана Сергеевна сумасшедше счастлива.

работа горя (тони лашден)

Да, спасибо! Только у меня группа через пятнадцать минут, мне отметиться надо, мы успеем?

И о чём я говорила?.. Да! В общем, тогда было модно, молодёжно иметь какую-то зависимость. Я сама, например, привирала, что сижу на «таблетках», а спроси меня на каких — я бы тревожненько замерла. Враньё расползается под горячими пальцами искателей правды. Но никто не копал глубже. Им было достаточно того, что я такая таинственная волоокая нимфа, на таблетках.

Ну а потом все эти зависимости приелись, притёрлись, и наоборот — стало популярным ходить на психотерапию, разбираться в себе. Но это уже мимо меня прошло. Мне в себе разбираться никакого прикола нет. Наоборот — чем меньше я про себя знаю, тем лучше сплю.

Сюда, на группу меня отправили от работы, то есть, как отправили. Это в последнее время принудительно стало. Раз в неделю — осмотр, если крыша отъезжает — дают десять обязательных консультаций. А крыша тут отъезжает у всех.

Ну а что им остаётся? Если помнишь, в самом начале было несколько громких дел, когда ломались люди, там совсем неприятно было. Их ещё хоронили в закрытых гробах, бог знает, что они с собой делали, но лучше, наверное, и не спрашивать. После этой шумихи, собственно, и поросло всё бюрократией: сейчас, пока не подпишешь, что с рисками работы ознакомлена, на психотерапию при необходимости согласна и т.д., и т. п. — работать не дают. Теперь всегда можно сказать, что психологическая помощь была, но не вывезли люди, да-да, жаль их, конечно, но вот такая работа.

Я тебе честно скажу: я бы и не пришла сюда, если бы они не заставляли, делать мне нечего? Смены ставят по двенадцать часов: утром пришла — вечером ушла. Я иногда поесть не успеваю, прихожу домой и валюсь в кровать. Какая тут терапия? Правда, сейчас уже получше, может, потому что лето, солнышко, да и стреляют меньше. В марте я вообще из-за стола не могла выйти. Были дни, когда хотелось в туалет, а нельзя. И ты сидишь пять, шесть, десять часов, работаешь без перерыва. Тело медузой становится: полупрозрачное, склизкое, — размазывается студнем, чувствительность пропадает, а ты всё отсматриваешь эти фотографии, лица мёртвых в одно сливаются, и им — ни конца, ни края. Одну коробку закончишь — приносят вторую. Я, наверное, человек двести за неделю оплакала.

У меня в прошлой группе старушка была, конкретно поехавшая. Мы с ней как раз в конце марта пересеклись. У старушки этой пальцы паучьи были, она ими постоянно в воздухе перебирала, что петли вязания нанизывала. Вязала воздух, вязала, а потом хоба — подскакивала на стуле, словно ей со всей дури током заряжали, и чеканила чужим голосом: сто двадцать четыре, сто двадцать пять, сто двадцать шесть — могла так до ста пятидесяти считать. А потом обмирала на стуле, и через пару минут снова пальчики бегут по воздуху, набрасывают петельки.

Я этот её голос «Палычем» назвала. Ну что, Мария Петровна, как Палыч? Палыч-то наш шалит сегодня, а? Не слышно Палыча, всё с ним в порядке?.. Но старушку я уважаю, по моим прикидкам, тысяча у неё точно есть.

Хвалиться не буду, но я опытных плакальщиц издалека вижу. Сама я в этом с самого февраля варюсь, глаз намётан. Смотреть надо на то, как человек встаёт и садится. Новенькие очень боятся расплескать в себе, они так преаккуратенько присаживаются, как будто чуть-чуть — и наружу всё пойдёт.

А у работниц постарше сразу другая поза: они шею вперёд тянут. Помнишь картину «Бурлаки на Волге»? Ну тут то же самое: тянутся, волочат за собой всё это. И когда садятся, будто затухают, замирают без этой ноши, копят силы, чтобы дальше тянуть. Им не до разговоров, не до бессмысленной болтовни.

На работе самое неприятное — эти вот фишечки, эти коленца, которые выбрасывает тело. Тело принимает удар, терпит, стогнет, ломится под напряжением, а потом раз — и трескается. Изо всех щелей лезет эта ерунда.

Смешно, наверное, что я так себя отсекаю, да? Что, мол, вот тело, а вот — я? Но так плакальщицей быть проще. Берёшь своё тело, копаешь в нём выемку, и усаживаешься в неё поудобнее быть маленькой, крошечной свидетельницей катастрофы. И если хорошо пригнуться, то, может, и пронесёт. Но если во весь рост стоять, принимать это целиком, смотреть и видеть, не отворачиваясь, то, конечно, как пить дать развалишься.

В прошлом заходе мне совсем тяжко пришлось. Я думала, что вообще придется выйти из всего этого дела. Первые недели две шли ровнёхенько, укладывались ровно, я в себя их раскладывала что твой пасьянс, карта к карте, рубашка к рубашке, тельце к тельцу. А потом пришла домой после смены, легла на диван, а проснулась, когда себе последний ноготь со ступни снимала. Вот это меня тогда высадило, ты представь? И я ногти эти всё никак не могла отрастить: чуть только рубчик рисовался — и я сразу его срывала, на работу приходила в кроссовках, полных крови. Мне даже клеёнку дали, смешную такую, в огромные чайные розы с алмазами. У меня бабушка в деревне на такой потрошила кур.

Ну и я, что та кура. Сижу, работаю, за смену кровь запекётся, в ноги чувствительность приходит — и я дома давай опять, разбираю до мяса.

Меня, потом, конечно, и капали, и кололи, и таблетки я пригоршнями ела — и ничего не помогало. Но ногти-то всё равно отрастут, понимаешь? Поэтому я где-то месяца три работала, пока могла. Это потом уже совсем плохо стало — в ногах гниль появилась, и пришлось перерыв сделать.

Ой, что и говорить, на работу я эту попала случайно. Они, когда всё только началось, звали людей буквально с улицы. Мне деньги были нужны, я и пошла. Прихожу в контору, там стол и два стула, за столом мужик сальной, галстучный. «Хоронили кого-нибудь?» — спрашивает. Хоронила. Бабушку и отца. «Плакали сильно?». Я ему вру: сильно, ой сильно, все глаза выплакала. «Ну вот здесь то же самое». Только знаешь что? Ничего здесь не то же самое. На работе этой плакать вообще не приходится. Наоборот: трамбуешь в себя эти слёзы, пока они не спрессовываются, глубоко-глубоко — ну и тогда работаешь. Горюют без слёз — горюют нутром, пока оно не выжигает до костей.

Ну допустим, раньше работаешь, работаешь, работаешь, а потом попадается тебе какой-нибудь мальчик, ну скажем, Миша, лет двадцать, смотришь в карточку, а он из Сморгони какой-нибудь. И ты вдруг вспоминаешь эту дурацкую Сморгонь, и она наваливается на тебя, жмёт тебя, и ты вдруг вспоминаешь и хлеб в магазине у дома, и цветы в частном секторе, и как в лес бегали, и покрышки жгли — и вдруг этот мёртвый Миша наваливается на тебя всем весом. И ты уже не только за Мишу плачешь, но за всю Сморгнь эту ебанную, плачешь, что Миша её потерял, и Сморгонь его потеряла, и сразу это горе расползается на целую область — ну как один человек такое проплакать может? Ну и плакальщицы, конечно, шли в расход при таком. Неделя — максимум, а потом идут по швам, пухлеют от горя. На войне все оплакивать слёз не хватит.

Они поэтому сейчас и дают всех вперемешку. Сейчас я смотрю на фотки и не знаю уже, наш это или не наш, да и кто теперь «наши»? Просто люди, горы мёртвых людей. Я их в себя складываю и аккуратно несу.

Горе, оно ведь как, растёт, множится, червивится. И его если не оплакивать, то оно ластится к людям. Бывало у тебя такое, что вроде причины нет, а такая журба находит, что хоть ложись и умирай? Так это вот чужое горе хочет быть прожитым. Горю нужен выход, его надо проплакать. Ну вот мы его фасуем по щепоткам, по жменям, по коробкам, кто сколько может вынести.

В этот раз, во вторую ходку — совсем легонько, по касательной прошло. Бывает, сижу — и начинает ни с того ни с чего щемить, прямо дышать нечем, и подкатывает к самому горлу, и такая туга берёт, и от неё, как от соковитого березового ствола, кап кап кап кап кап и течёт чужой голос из меня, льётся, а потом снова всё схлопывается.

Сначала я записывала на диктофон, что говорю. Они нас тут просят это делать, говорят, что мы им так помогаем базу собирать. А потом записывать я бросила, всё равно одно и то же жевала. Этот голос во мне, мужской, мурыжил: «Ой люли люли люли», и меня потом, когда я запись слушала, аж трясло, что он в песне этой никак на следующую строчку не перейдет. Забыл, ці шо?

Ну ты сама представь, пять минут люлей этих. Рехнуться можно.

Девушка моя, понятно, от люлей съехала обратно к маме очень быстро. Сказала, что ещё к истории с ногтями у неё была эмпатия, это как открытая рана, символ моей жертвы, но люли эти и чужие мужские голоса — это за пределами её границ толерантности.

Прикинь, так и сказала: «Это за пределами моих границ толерантности».

А я подумала, это она что, в местные депутатки планирует идти, что такие фразочки репетирует. Ну нет, нет, это, конечно, я тебе плету, приукрашиваю. Я тогда подумала: ну и мразь — но не сказала ей этого. Можно, всё-таки, её понять: просыпается она ночью, а я ей «Ой люли люли люли», а сама сплю, как убитая.

Проблем со сном у меня никогда не было, а чего им быть? Я ложусь в чернозём сна, укрываюсь дёрном, и они, хорошие, все вокруг меня шуршат, шебуршат, ворочаются. Мне не мешает. Мне вот знакомая говорила, что они во сне тянут к ней руки, и она бдит, чтобы они её не касались.

А мне чего? Это же мои мёртвые, пусть трогают меня, если им так надо. Люли-люли, люли… Ой, ну всё, надо идти, а то просится, душит меня. Если что, я тут по четвергам ещё месяц буду — заходи!

Люли-люли, люли, люли-люли, люли

мокрого места (максим чихачёв)

«Gib dem Spiegel nicht die Schuld,

wenn das Gesicht schief ist»

Н. В. Гоголь

i

Спиной вжимаясь

В земляную мышцу бруствера,

Крича в лицо ребёнку

О бессмертности Волынской,

Ты лишь

Канонизируешь опричнину безумства,

Распятую Шаламовым

На проволоке Колымской.

ii

Ведь ты уверен —

Вечность на твоих коленях,

Хихикая, порхает глазками, как шлюха.

Ей наплевать на Лебенсраум

В военных бюллетенях —

Ей вроде хочется остаться длинноухой.

Пока нет времени как факта — свято всё:

Военник, кляп, восьмидесятый май.

Так ты вжимай ей голову в подушку,

Схватив за волосы, шепча: «не пропадай».

iii

Вы снова встретитесь:

Она — обворожительный туннель

В космическую молодость чумы,

И ты — давя улыбку сквозь шрапнель,

В знакомой ленточке с ожогами тесьмы.

Всмотрись с мальчишечьим испугом —

Где та резина сломанных часов?

Ты ж накурил её до посиненья губок

Дымком кремации двухтысячных годов.

Но взгляд её вдруг резок. Обезвож (д) ен.

(Грызня кукушек на щеках обоев)

Пока способны:

«Обезбожьте,

Обезложьте,

Обезгрошьте» —

Останутся бетонными веснушками

Следы побоев.

…

Теперь в лице её эпиграф для газетки:

«Весь путь твой — «кокон — сдох», никак не «vita — mortem’ —

От вздутого клеща кремлёвской яйцеклетки

До красной лужицы пост-Нюрнбергских абортов».

фуэте (модест минский)

Я перестал танцевать. Я никогда толком не танцевал, так, чуть-чуть, а потом перестал. Потому что танцы чепуха. Даже в ресторане под водку и саксофон. Танцевать нужно под настроение, когда выпил или рыбу поймал огромную. Или с женщиной, но если выпил обязательно, или когда фигура хорошая, тогда и без вина можно. Но с рыбой всегда танцуешь внутри и поёшь, и насвистываешь, и плюёшь на крючок с наживкой и пальцы о траву вытираешь, потому что тесто липкое.

А потом я нашёл собаку, только она не стала моей. После вечера с голосами и музыкой. После рыбалки и длинной дороги в дождь. Потому что не все собаки становятся чем-то, даже добрые. Эта стояла на остановке возле дороги с кустарником. Тряслась и делала большие глаза. Я остановился и спросил:

— Ты чей?

Она молчала. Потом взял за ошейник и снова спросил:

— Ты чей?

И она снова молчала.

Тогда я пошёл, а собака пошла рядом, скучно ступая по лужам лапами в грязи.

— Зачем ты убегал? — спросил я.

Она потупил глаза и молчала.

— Зачем? — снова спросил я и погладил по мокрой голове, издающей запах.

В дождь собаки все пахнут. Потом я шёл, и она плелась сзади.

Дома я налил ей миску бульона, но сначала отправил в ванную. То есть, перекинул через бортик растопыренное тело и включил душ. Она так же неподвижно стояла, опустив глаза.

Мелкий Бен яростно гавкал и не хотел дома чужака, а чужак на Бена смотрел с искоркой, даже пару раз облизнулся, и ноздри двигались, будто кто-то там щекотал пёрышком.

— Зачем тебе вторая собака? — спросила моя, не знаю кто — просто, моя.

Я пожал плечами и пошёл клеить объявления. На той остановке, на деревьях у дороги, на осветительных столбах.

«Зачем мне ещё собака»? — думал. «Занимаюсь чёрт знает чем». И не клевало в этот день, потому что была погода, а не было настроения. Рыба живая, тоже чувствует — хочешь её ловить или нет.

А вечером моя сказала:

— Ты грустный, хоть и хорошо танцуешь, но давно уже…

«Что давно»? — думал я.

А как танцевать без вина? А ей сказал, что вранье, что давно, если не выпил, тогда танцевать бесполезно. И мы выпили, а потом кружились под какую-то музыку и собаки кружились рядом. К тому времени они помирились. А потом решил, что хватит, что устал, что давление. И она спросила:

— От меня?

А я успокоил. Зачем ей плохие истории? Например, эта:

Один говорит, если чужая машина, лучше всего топор — воткнуть его в капот, чтобы хозяин проснулся поутру, а там торчит топор. Другой, что неплохо взять металлические шарики и бросить с последнего этажа. Эффект замечательный. Ничего из этого у меня не получалось, потому что любил спать. А знать ей это незачем.