аннотация
Женщины… Кто они? Нежные, хрупкие создания, требующие защиты и сильного плеча, или же личности — сомневающиеся, ищущие, готовые к изменениям в попытке найти свой путь, познать и обрести себя? Вашему вниманию представлены рассказы авторов-женщин о женщинах. Шесть авторов, шесть рассказов, шесть судеб, в которых героини, изменяясь сами, меняют мир — ненасильственно и мудро.
***
…Свекровь кивала умным обезьяньим личиком, а по окончании рассказа спросила: деточка, а кто ты такая? Лиля сообразила, что ее приняли за бывшую студентку и неуклюже начала, «Мы с Мишей…», но тут накатила тошнота, и она закрыла глаза — а когда открыла, свекровь скакала вокруг нее, как африканец вокруг тотема, высоко поднимая колени в черных лосинах, так что Лилю снова затошнило. Наскакавшись и запыхавшись, свекровь остановилась и стала показывать в пространство (наверное, великой пианистке) маленькие аккуратные кукиши. Потом села рядом с Лилей и заплакала.
Марина Еремеева. Осколки
***
…В картине была весна. Как он умудрился передать это двумя цветными карандашами и набором ветвистых линий — вот как?! — но это была весна. Как самое чистое, прозрачное, празднично-голубое и нежно-салатовое, струящееся жемчужным светом, искристым и подрагивающим, промытое, время года. Как невесомо-парящее и витающее в заоблачных эмпириях неуловимое состояние души. Как неотвратимо-томительное пробуждение чувства. Первого. Робкого. Искреннего. Беззащитного. Доверчивого. И ветерок легкий, тёплый, душистый. И взметнувшаяся узкая рука. И вздёрнутый острый подбородок. И развевающиеся — светлые — пряди волос.
— Никита, а как называется этот жанр, в котором ты сейчас работаешь?
— Нну… не знаю. Супрематизм какой-нибудь.
Нет, Малевичем тут и не пахло. Анна стала вспоминать, где и когда она могла видеть хоть что-то подобное. Нигде и никогда. Но ведь так не может быть? Или может?
Она отобрала несколько рисунков:
— Вот эти. Сколько?
Он тут же скис, завилял глазами, замигал, залился смущением, мучительно замялся и стал перетаптываться с ноги на ногу.
Фокус всех глаз, вопросительно обежав круги, сошёлся на Глебе. Тот ответил взглядом отвергающе-возмущенным: а что я? я-то чего? — и пожал плечами:
— Я знаю?! Ну… тысяч шесть.
— Нет! — отрезал Никита, и все развернулись к нему изумлённо, а он с отчаянием, как в омут, по нисходящей, до шёпота:
— Пять или семь! Шесть не подходит, — и едва слышно, пряча взор, — это неправильное число.
Евгения Кордова. Усекновение
***
…Просто мистика какая-то! Тринадцать часов — целая вечность. С другой стороны, половина земного шара за спиной. Пока она зевает в узком кресле, самолет, ломая часовые пояса, преодолевает громадное, уму непостижимое пространство. Где-то далеко внизу — бездонный и бесконечный океан, плотная ледяная вода, в которой таится отдельный, загадочный и опасный мир. Выше — черный космос с далекими созвездиями, где гнездятся внеземные цивилизации. Там маленькие лупоглазые инопланетяне проживают свою непонятную жизнь… А посредине всего этого — несущийся на огромной скорости герметичный отсек с двумя сотнями пассажиров, у каждого из которых — свой душевный груз, своя история, свои болезни, проблемы и надежды…
Она в очередной раз безуспешно попыталась распрямить затекшие ноги. Глупость, конечно. Вся эта затея с Кубой — чудовищная глупость, затратная и бесполезная. И зачем только согласилась, позволила себя уговорить? Дала слабину… Конфеты эти дурацкие, вино, букет гербер — все одно к одному, все в кучу. Смотрел так, словно завтра умирать. Еще немного, и на колени бы опустился. «Теперь у нас все будет по-другому!» — и ладонью, почти невесомой, погладил ее по плечу. Поцеловать не осмелился. А она почему-то не осмелилась сделать то, что в ее положении было бы самым естественным и правильным: выставить его за дверь. Решительно, быстро и навсегда.
Анна Прудская. Мелочь, ерунда
***
Один забавный старикан, похожий на серебряный подсвечник, рассказал мне, что внутри человека живут двери — много: разной формы, величины и предназначения. Некоторые из них распахиваются легко и охотно, другие — со скрипом, иногда и не у всех. Двери придумали трусы и исполнительные охранники. Войти, куда не положено, пустить неизвестное, увидеть запретное — это же страшно, очень страшно и неправильно.
А есть такие двери, что остаются под замком всю жизнь. Одну я неожиданно открыла, решив перейти улицу, и застряла на дороге. Кажется, меня насмерть сбил автомобиль — жёлтый спортивный автомобиль, марку которого я так и не узнала.
Может, кто-то ответит мне, почему. По-че-му?
Елизавета Григ. Счастье улицы Эйнштейна
***
…Уже год я делаю это, муж ни о чем не догадывается. Так что я не только вор, но еще и лгунья. Каждый раз ищу предлог, чтобы вырваться из дома, и вру. Поначалу это была йога, я даже коврик специальный купила и подушку для медитаций — валяются теперь где-то в подвале. Потом пару месяцев были курсы английского — для убедительности я развесила по всему дому желтые карточки со словами. Есть еще походы к психоаналитику, и это пока единственная правда. Скоро Рождество и можно было бы не врать. Но я говорю, что хочу пробежаться по распродажам, купить подарки, пройтись по украшенному городу, хотя подарки покупаю заранее, заворачиваю в яркие обертки, повязываю ленточками и прячу среди коробок, где хранятся елочные игрушки, гирлянды, венки на двери, светящийся снеговик и большой Санта с ангелом. Ангел… Увесистый проволочный каркас с чешуей белых перьев исчезает в багажнике, и удар гаражных ворот, словно нож гильотины, отсекает меня от моей прежней жизни.
Елена Янина. Темные потребности
***
Лина плачет на нашей кухне. Каждый раз, когда приходит к нам в гости. Судорожно взвизгивая на долгом вдохе, на выдохе — захлёбываясь гневным шёпотом, который выползает из-под прикрытой кухонной двери.
В мягких лаковых сапогах Лины я вышагиваю по узкому коридору, громыхая массивными каблуками. Я дышу на своё отражение в тёмном зеркале прихожей — у отражения чужой матовый взгляд из-под волнистых полей шляпки Лины.
Мама громко разговаривает на кухне, а Лина горько-горько смеётся.
И плачет, наконец, в полный голос. Наша красавица Лина.
Светлана Садомская. Апельсиновая Лина
