Бесплатный фрагмент - Я проснулся, и он уже был

1

Пробудившись от тяжёлого сна в девятом часу утра, Серёжа обнаружил, что в одностворчатом окне его комнаты, которую он снимал в гостевом доме в самом сердце Петербурга, застрял стол. Помещённый в раму, как в капкан, он стоял неподвижно и зловеще. Это был небольшой стол, сердитый, окрашенный в тёмный орех, такой, который лучше нести вдвоём, нежели одному, хотя и одному, конечно, можно, если быть покрепче. Казалось, что он влетел в окно с размаху. На полу сияли осколки, и ветер, заглянувший в отверстие, морозил Серёже кожу, забирался под мятую кофту для сна, трогая, щупая, спрашивая: «Зачем пускать меня в октябре?».

Серёжа смотрел на стол. Он думал: «Почему я сижу?» или «Мне надо собираться», а потом вспоминал, что это целый стол, и что он торчит из его окна и внутри, и снаружи, и что люди на улице могут его видеть. Это пресекало все мысли о том, чтобы оставить его как есть. Серёже ни в коем случае не хотелось становиться местной достопримечательностью, ради которой в его двор будут заворачивать со всего Невского. Люди поднимали бы головы к ножкам в окне и смеялись: «Как же это нелепо». Серёжа подумал о бабушке, которая разобралась бы со столом в самое короткое время, и вспомнил, что она умерла. По утрам он забывал о её смерти, потому что бабушка снилась ему каждую ночь и во снах была живее всех живых, а потом поднимался с постели, думал о своём какое-то время, приглаживал волосы, трогал глаза, лениво добирался до ночных впечатлений, уже покидающих его голову, и всё припоминал. Сегодня она приснилась Серёже в своём чёрно-розовом домашнем халате, который пах кухней.

Он снова посмотрел на стол. Начал накрапывать дождь. Серёжа не знал, на что решиться: нужно было идти к хозяину, но тот уехал к матери в Выборг и обещал вернуться только завтра. Это значило, что стол проторчит ещё целый день. Серёжа встал, выглянул из окна как мог и никого под ним не увидел, отчего с облегчением вздохнул, но тут же подумал, что если хозяин вернётся и увидит только дыру в окне без предмета-виновника, то подумает, что Сергей просто сам его разбил. Серёжа также не знал, что ему потом делать с упавшим столом и как на него посмотрят люди, потащи он его на помойку в одиночку.

Замотав себя в бабушкин шарф, он спустился и обошёл дом так, чтобы оказаться под своим окном. Снизу на стол было страшно смотреть. Проходящая мимо женщина с рваным зонтом, увидев, что Серёжа вскинул голову и смотрит вверх, поступила так же.

— Ого! Что это такое? — обратилась она к нему. — Вы видите?

Он улыбнулся, чтобы она не поняла, кто тут виноват, и сказал, что и сам удивился.

— И как долго он, интересно, торчит?

Рядом с ними возникла ещё одна женщина, она тихо обратилась к первой, тоже поглядела наверх и застыла. На её бледный лоб упала капля. Зашушукались; Серёжа поёжился от ветра и убежал в университет, где сразу впал в сухое будничное забытьё, которое толкало его сотней плеч и не позволяло постоянно думать о бабушке.

На арочных стенах, посреди замысловатых ругательств и фиолетовых рожиц, родилась надпись, которой вчера не было: «Вика камень». Серёжа покусал губы и вспомнил, как однажды, ещё в родном Дымске, возвращался с английской школы позже обычного и издали увидел на трамвайной остановке бабушку, которая медленно несла своё большое и гордое тело сквозь застывший майский воздух.

Ему никак не удавалось объяснить себе тот трепет, который он испытывал, встречая бабу на работе в павильонах центральной городской ярмарки, где она продавала шубы и куда он нарочно заезжал на велосипеде, если возился с товарищами где-нибудь поблизости, или в любых других местах до её прихода домой. Бабушка разделяла его нежное чувство и тем весенним днём, когда он побежал к ней, желая поскорее показаться на глаза, тоже ему обрадовалась. В ларьке у остановки они купили хлеб и шоколадные вафли, вместе зашагали по дорожке к подъезду. Всё вокруг было полно золотого света. Они проходили мимо выкрашенного в детсадовский розовый гаража, на котором значилось, что «Вика лутшая». Бабушку ошибка страшно веселила. Она всё время обращала на неё Серёжино внимание, так что у него, если они шли домой вместе, вошло в привычку ждать, что она увидит «лутшую», и зацокает, и захохочет, и повторит слово тысячу раз; если этого почему-то не случалось, он сам как бы невзначай указывал на гараж, возмущался надписью так, будто видел её впервые, и бабушка воспроизводила свой смех и ворчание.

Теперь «Вика» была «камень». Серёжа косился в сторону двора, потому что слышал звуки, и звуки эти, без сомнения, издавала маленькая толпа («толпица», подумал Серёжа) под его окнами. Над асфальтом светилось три-четыре лица; Серёжа подходил к ним, чувствуя, что шагает скорее назад, чем вперёд. Оклик не дал ему раствориться:

— Мальчик! Мальчик! Подойди сюда, пожалуйста.

Его звала женщина с зонтом, которую он встретил утром. Неподалёку стояла и курила вторая, рядом с ней ругался матом мужчина. Он посмотрел на Серёжу и прищурился:

— Павла знаешь?

— Мальчик, ты же был здесь утром? — наклонилась к Серёже первая женщина. Его мягко обдало запахом несвежего тела. — Скажи, ведь стол торчит с утра? А то Григорь-Михалыч имеет наглость не верить. Я говорю, что стол торчит с утра.

Серёжа подтвердил. Мужчина пожал плечами и спросил:

— Павла знаешь?

Серёжа убежал к себе и сразу заперся на ключ, а проходя, не стал снимать кофту, потому что, пока его не было, ветер продул насквозь всю комнату. Стол повис перед ним ссохшимся гадом; он не хотел посочувствовать Серёжиной боли, не хотел упасть за окно и освободить его от женщин на улице. Звонить и писать хозяину было невозможно, потому что Серёжа не знал, что ему сказать. Он как мог убрал осколки, прилёг на кровать и закрыл лицо руками. Против его желания к нему всё летели слова и выкрики с улицы.

В острой вечерней дрёме ему привиделись август и бабушка в шортах и грязной футболке в их садовом домике за городом. Она щёлкала семечки, смотрела в увешанное мошками окно и рассказывала, как узнала о любовнице деда. Мимо Серёжи мелькали чужие банки под соленья и бабины сёстры со скалками в руках.

— Вот говорят: выбило почву из-под ног. Так у меня и было. Зоя с Риткой стоят рядом, а я бросаю ему в лицо ключи и говорю: увозите свои огурцы из моего погреба, иначе всё разобью. Ни слабости, ни страха — ничего ему не показала, хотя сама чуть не померла. Но это был мой гараж, мой!

Он слушал вполуха и вдруг улетел к разбитому забору на окраине сада, а оттуда — к большим зелёным холмам, слепням, сухим дорогам и карьерам. Холмы скрывали в себе реку, но Серёжа не мог её отыскать, не мог и вернуться к бабушке, которую оставил в домике, и оттого, натаскавшись в пыли и намучившись, вздохнул и проснулся.

Хотелось пить. В окне виднелись только ночь и стол. Было свежо и как-то спокойнее, чем днём, как будто воздух улёгся. Серёжа понял, что на улице затих человеческий гул. До него доносились лишь глухие шлёпки по асфальту и чьё-то неровное дыхание. Он поднялся, спрятал руки за спиной, чтобы не толкнуть ненароком стол, прижался к нему бедром и посмотрел наружу. Там, кривоногие и маленькие, превосходно одетые, шныряли по двору двое парней. Они бегали из угла в угол, от помойки к арке, от парковки к площадке, опустив головы в землю, двигаясь неверно, странно, будто пьяные. Серёжа смотрел на них, а они всё рыскали и рыскали, пока, наконец, один из них не устремил взгляд прямо на него и не остановился. Окликнул приятеля — и они улыбнулись Серёже и приложили пальцы к губам: тихо, мол.

2

Наутро его стуком в дверь разбудил хозяин. Не дождавшись, пока ему откроют, он прошёл в комнату прямо в обуви.

— Твоё окно, товарищ? Чего одетый, холодно? Здравствуй.

Серёжа поздоровался и посторонился. Хозяин заложил руки в карманы, подошёл к столу и с сокрушённым видом прикоснулся к разбитому окну. Это был невысокий, ладно сложенный человек, который невозмутимо и тепло двигался к своим пятидесяти. Серёжа начал рассказывать ему, как нашёл стол, стараясь подчеркнуть, что его вины здесь очень мало или даже нет совсем. Чем естественнее он пытался звучать, тем больше переживал и спотыкался, и в конце концов понял, что его не слушают, когда хозяин воскликнул:

— Вот жалко, что не телек! Не холодильник! Стол какой-то.

Серёже захотелось кричать: «Какой телек? Вы что, не понимаете, что он отравляет мне жизнь?», но он согласился, что это неудобно: фирменной вещью ещё можно было бы искупить всё безобразие. Серёжа спросил, видел ли хозяин толпу.

— Да, видел. Испугался, не дай бог выпал кто-то. Думаю, если кто из моих гостей — мне проще следом сброситься, чем со всем этим разбираться, — сказал хозяин. Лицо его ничего не выражало. — Какая-то дёрганая барышня снаружи всё пытается всех убедить, что стол торчит со вчера. Это так?

Серёжа ещё раз всё рассказал.

— Хорошо, что я сегодня вернулся. Не замёрз ты? Кофты есть?

Они были.

— С бабкиной смерти — сколько? Девять дней уж прошло?

Двенадцатый пошёл, ответил Серёжа. Когда он уезжал в Дымск на похороны, хозяин перехватил его в коридоре с набитым рюкзаком и опухшим лицом — пришлось обо всём рассказать. Серёжа чувствовал, как из его рта вылетают жёлтые слова, не равные огню внутри, тупые, кроющие, прячущие. Не обдуманное толком, его горе было так огромно, что даже не выглянуло в коридорчик гостевого дома, плеснуло хвостом и оставило капли: Серёжины смешки над эдакой «семейной незадачей».

— Как же жалко, что не телек, я бы продал с удовольствием. Представляешь, телек на халяву кто-то кинул? А так с окном получится один убыток…

Серёжа спросил, можно ли убрать стол, и хозяин со скромной улыбкой на него посмотрел:

— Так ты или не ты, Сергей, его втащил? — И тотчас залепетал, глядя на его лицо: — Ладно, что ты: просто спросил. Презумпция невиновности! Отпечатки снимем, камеры посмотрим, вычислим придурка, разберёмся! Не переживай. По глазам вижу, что ты меня ждал, а если б ты окно разбил, ты бы — фьють! Ищи ветра в поле! Ведь я правду говорю?

Серёжа ответил, что правду, и, покачнувшись, чуть не бросился к этому человеку, который столько делал для него хотя бы потому, что не взыскивал миллион просто так. Чем сочувственнее хозяин смотрел на него, тем больнее хотелось завыть: так же было, когда бабушка сидела и жалела его, шептала, гладила по плечам и спине, никогда не упрекая в слезах, и от её рук и халата Серёжа расходился всё пуще, даже если поначалу обида была несмертельна. Сейчас от того, чтобы уткнуться в хозяина и поведать ему обо всём, что не даёт спать по ночам, его удерживало только робкое мальчишечье благоразумие. Серёжа сказал: «Спасибо».

— Только давай завтра, в воскресенье, ты выходной? Я с дороги устал как собака, хотел постираться, воды принести на выходные, подсобку почистить.

Бутыли с питьевой водой, которые хозяин ставил в холле под тумбой, ломящейся от морских раковин, разошлись по жильцам ещё позавчера. Серёжа кивнул; его сердце заколотилось.

— Фиксировать ущерб — дело небыстрое, должен понять.

Снова кивок, но послабее, потому что налетевший с окна холодок сковал на миг Серёже голову.

— Я к тебе зайду. Одевайся тепло.

Хозяин с серьёзным выражением поглядел на стол, погладил носком ботинка осколок в углу и вышел, не закрыв как следует дверь, так что Серёже пришлось хлопнуть ею самому. Он постоял в крохотной прихожей, пощёлкал пальцами в такт неведомой мелодии, которая развеселила его, и подошёл к окну. Выглянул из-за стены так, чтобы толпица не могла его заметить, и мелодия оборвалась. Подскочило желание пнуть стол на улицу, не дожидаясь, чем окончится хозяйское расследование, и оно стучало в Серёже тем сильнее, чем больше он щурил на зевак близорукие глаза: к женщине, что с нарочитой громкостью, точно зазывала на речную экскурсию, объявляла двору, что «стол торчит уже битые сутки», подошли человек пять или шесть, несмотря на ранний час. Серёжа на всякий случай пересчитал их; его взгляд еле успел зацепиться за кривоного парня, который пробежал мимо толпы к площадке.

Разболелась голова. Серёжа стал думать, как ему без слежки что-нибудь узнать о ночных недоростках, и представил, что у него кончилось что-то из продуктов. Он решил: сахар. Он сказал себе: сахар. Поверить в сахар было важно, потому что, спроси его кто-то: «Шпионишь за нами? Куда выперся?», у него уже готов был бы естественный ответ: «За сахаром, конечно». Серёжа вышел, с опаской обогнул дом со стороны, противоположной толпице, и оказался в проулке: налево — улица Маяковского, направо — качели, зацелованные солнцем дети. У кирпичного угла стоял один из недоростков: Серёжа узнал его по сползшей шапке и дорогому пальто. Они посмотрели друг на друга. Серёжа двинулся дальше.

Когда он, толстый от двух пакетов сахара, вернулся в проулок, парень стоял на прежнем месте. Вокруг всё зашевелилось; Серёжа проходил мимо недоростка, зная, что тот ему что-нибудь скажет:

— Чувак, нет закурить?

Серёжа подумал, что никто в целом мире уже не говорит слово «чувак». К нему сразу подошли сзади; воздух между ним и шапкой потемнел и съёжился. Эта позиция — попадание в хулиганскую ловушку — всегда незаметная, смерти подобная — отдала неясным воспоминанием. Он ответил, что не курит, и парень улыбнулся:

— Да, я тоже. — И достал сигарету из широкого кармана. Сжал между губ, вынул зажигалку. — Вредно реально.

Улыбка у него была почти добрая.

— Ты нас видел? И мы тебя ночью. Это из твоего окна выглядывает стол?

Серёжа отошёл, чтобы посмотреть на того, кто встал позади: это был второй ночной гость, маленький, смуглый, такой же холёный.

— Ты живёшь в том отеле, в гостинице? Тебе можно посочувствовать? — Большое облако дыма. — Уже говорил с владельцем? Он тебя денежку заставит заплатить?

Парень болтал скороговоркой и не ждал ответов на вопросы, но Серёже удалось сказать, что в разбитом окне он не виноват и его хозяин это знает. Скоро они вызовут полицию и снимут отпечатки, чтобы узнать, кто его подставил.

— Ой, ментов… А что, если он делал это в перчатках? — И парень ласково рассмеялся, выдохнул холод. — Меня Лёва зовут. Лёвыч.

Серёжа тоже представился. Второй недоросток не спускал с него глаз.

— Серёженька, мне надо… Чтобы ты пока его не убирал, хорошо? Можешь это сделать для меня?

Серёжу под курткой бил ледяной воздух. Он спросил: как не убирать?

— Ну так, чтобы остался свисать. Вдруг твой стол поможет нашему бизнесу, тогда мы будем тебе благодарны. Он людей вокруг может собрать, понимаешь?

Серёжа со смехом сказал, что оставить стол было бы проблематично, и поинтересовался, что у парней за бизнес. Улыбка у Лёвы пропала:

— Смеяться не надо.

И протянул сигарету, прежде чем из Серёжи вырвалось извинение:

— Кури.

— Да я не курю.

— Покури.

— Покури, Серёж, — вкрадчиво попросил второй парень.

Ночные гости выпрямились, напряглись, приподняв плечи; Лёва сделал размеренный вдох и поднёс сигарету к самому Серёжиному рту, так что тот мог, хотя она и не касалась его губ, ощущать её ими. До его носа исчезающими шажками добирался запах табака. Серёжу захлестнул гнев, но он только мотнул головой и ответил, что курить не будет. Краткая пауза — и он уже готов был дёрнуться, но замешкался, вообразив, что находится в тупой киносцене, успев даже улыбнуться этому, и друг Лёвы схватил его сзади, а сам Лёва резким движением вставил сигарету Серёже в рот. Он захотел закашляться, но кашель испугался цепких рук и пропал. Лёва улыбнулся:

— Как маленький. Да затянись ты, затянись.

Серёжа случайно зажевал сигарету. Услышал, как заходится хрипом и как хохочут парни; вскинул руку, ощутил хлопок по спине. Парни сказали: «Отдышись» и толкнули его к углу.

— Не убирай пока стол. Здоровье у тебя слабенькое, Серёжка, надорвёшься.

Тусклым от воды взглядом Серёжа видел, как они уходят и скрываются в переходах двора. Удушье отступило так же скоро, как и напало. Он застонал от бесполезной жестокости, с которой над ним посмеялись, захотел сесть на газон и схватиться за волосы, но заметил, как сквозь ближнюю арку идёт женщина в большой шляпе, и передумал. Обратился мыслью к бабушке, к нависшему небу, на котором, как ему казалось, она должна была сидеть, и прошептал вверх какие-то слова.

Скрипнули качели. Кто-то крикнул:

— Это как лыжи, ма-а-ама!

Зашелестела холодная трава, отдала свежим и острым, и на Серёжу опустилось воспоминание о том, как его в первый раз заставили курить. В голове завертелось: «Я лыжница, я лыжница… Ты лыжница?», схватило ощущение подобно боли в животе. Сейчас он был окружён двором-колодцем, а тогда — лет десять назад — сидел в двух кругах сразу: то были круг мальчишек, садовских оборвышей, и свободная цепь охвативших их листьев, деревьев, кустов, которые хоть и пускали солнце, но всё же делали собой довольно крепкое убежище. В нём было радостно прятаться от машин, сидеть в зелёной тишине и слушать, как ездят на мотоцикле где-то далеко, на двенадцатой улице сада. Ошибка Серёжи заключалась в том, что он поделился своим секретным местом с мальчишками, с которыми познакомился стихийно, у водоколонки. Разноцветные, крикливые, с велосипедами, они сначала напугали его, а потом привлекли своей буйностью и безобидным разбоем, и он стал частью их компании. Он был на них, таких же восьмилеток, не похож — не мог кричать: «Предки свалили, сука!», или плеваться комками, или вскрывать газировку зубами, — но хотел так мочь. И авторитета ради показал своё зелёное жилище.

Триумф длился недолго: пацаны побросали велики, закричали, запрыгали и сразу заняли собой весь воздух, всю землю, и местечко скукожилось, хотя до этого казалось Серёже огромным. Они освоились, начали пинать деревья, рвать листья, жевать их. Кто-то пробормотал: «А я давно тут уже был, а я и раньше об этом месте знал». Серёжа не спорил, потому что это могло оказаться правдой. Так мальчики присвоили убежище себе и собирались в нём день ото дня, даже когда Серёжи с ними не было, и когда он находил их там, отпросившись у бабы уехать, то у него появлялось ощущение, что он куда-то опоздал, и от этого ныло в груди и он задыхался, и спешил, царапал ноги.

Больше всех из них Серёжу интересовал пухлый Мишка. У него, как и у остальных, была неблагополучная семья: родители блуждали где-то «там», сверкали призраками в его речи, как свечи в тёмной комнате, били, пили, а воспитывала Мишку бабушка, которая возила его в сад и отпускала на все четыре стороны. У Серёжи из этого набора настоящей шпаны была только своя бабушка, но она не пила, а стояла на страже его покойного детства. Его чисто одевали, а Мишка носил рваную оранжевую майку и смешные шорты. Серёжу умывали большой ладонью, от чего он вырывался и ворчал, а Мишка носился чумазый. Мишкина бабушка болела диабетом, тяжело дышала и почти не выходила из домика, а Серёжина шла в семь утра наполнять вёдра соседской вишней и рвать берёзовые веники и по пять раз на дню топила баню.

В конце концов — Серёжа никогда не курил, а Мишка и компания только и делали, что хвастали мятыми окурками. Они смеялись и всё время предлагали: «Давай покурим». Носясь с палками по первой улице, стоя на вершине холма за забором, болтая ногами в убежище, на крыше сарая, то вяло, то заискивающе, то требовательно: «Давай покурим». Серёжа в ответ улыбался и мотал головой. Он думал, что мальчишкам надоест уговаривать его, и был готов играть в эту дурную игру до победного.

Но один раз к ним в жилище пришёл Взрослый Парень — тощий, белёсый, джинсы в жару, тёмные очки. Вся его длинная фигура внушала пацанам глубокое почтение, так что они, постоянно орущие как не в себя, при нём молчали и возились кучкой, готовые сорваться с места на любой его приказ. Серёжа чувствовал, как сам ловил глазами каждое Его Движение, и от злости на себя даже подумал: «Нафига ему с нами гулять?», но чем-то отвлёкся и успокоился. Парень сидел, развалившись и почти не шевелясь, на деревянном кресле, которое с мусорки приволок Мишка. Остальные поместились на земле, на брёвнах. Чего-то ждали. Когда в убежище на велике влетел тонкий горластый Вова, Серёжу уже разморило от пахучего тепла и треска кузнечиков. Он почти задремал и, очнувшись от шума ребят, столкнулся взглядом с лохматой Взрослой Головой. Она смотрела на него, но отвернулась, как только Вова закричал:

— Сиги!

Все схватили себе по одной, а Серёжа по привычке мотнул головой в ответ на пухлую Мишкину лапу, что совала сигарету и ему. Он надеялся, что Взрослый Парень не обратит на них внимания, но тот, принимая всю пачку из рук Вовы, обронил своим тёплым и низким голосом:

— Кто не будет курить, тот пусть идёт на дорогу и первому прохожему скажет: «Я лыжница, я лыжница». И станцует — Вовчик, покажи как.

Вова показал. Танец был унизительный: отказавшийся от сиги имитировал бы лыжника, размахивая ногами и руками, приговаривая, подпевая. Серёжа тогда подумал, что ни курить, ни танцевать ему не обязательно, а дальше воспоминание распадалось на фрагменты: вот он затягивается, чем вызывает Мишкин восхищённый свист, вот перебарщивает, кашляет, думает, что задохнётся насмерть, вот остаётся «отдыхать» один со Взрослым Парнем, пока все мальчишки смываются к колонке за водой, вот Взрослый Парень сажает его себе на колено и долго смотрит на него через свои очки. Дальше кино рвалось и скачком переходило к бабушке: она в пирожковом смраде допрашивает Серёжу, потрясая в воздухе его прокуренной футболкой. Серёжа рассказывает ей про убежище, про Мишку и про Парня, про лыжницу, про сиги и костлявое колено. Он едва ли понимает, почему колено производит на бабушку такое впечатление. Он может только догадываться, зачем она наспех одевается и шагает к Мишкиной бабушке, на первую улицу. В убежище — никого. В кустах — серая майка Вовчика, который выпрыгивает из ниоткуда и хватает Серёжу за воротник: «Ты!».

Серёжа сидел в комнате и ботинком раскачивал стол. Он думал: «Сейчас выпадет, и у придурков ничего не получится, и женщина закончит отсчёт, и не будет стола». Но — случайный толчок погрубее — и стол накренился сильнее, чем Серёже того хотелось, и он, подскочив, еле его удержал. Тут же отпустил. В ужасе уселся на пол, стал стирать с ножки свои отпечатки, и от этого — потому что Серёжа немного забылся — стол снова наклонился наружу, и Серёже снова пришлось его схватить.

3

На следующий день он сказал хозяину, что больше не в состоянии делать домашнее задание, потому что столом ему раньше служил подоконник, так как нормального стола в комнате не было, и что это забавно, что у него теперь есть стол, но нет подоконника, а раньше было наоборот, то есть подоконник остался, но занят столом. Учиться, таким образом, трудно. Нельзя ли дать новый стол?

— Новый? — Хозяин закачал головой. — Сергей, у меня что, хранилище столов?

Нельзя ли взять стол в другой комнате, из тех, что не заняты?

— Незанятых нет.

Соседняя комната точно пустует.

— Она бронирована.

Нельзя ли дать стол на время, а потом вернуть, когда заселятся гости?

— Больно много возни.

Нельзя ли тогда переселить его, Серёжу, в другую комнату?

— Ну, погоди.

Ночью было восемь градусов. Его окно разбито.

— Экономки все заняты. Куда тебя деть? В люксы нельзя.

Нельзя ли, например, надеть перчатки и аккуратно вынести стол?

— Это же место преступления!

— Когда же вы вызовете полицию?

— Сейчас всего-то полдесятого утра, — сказал хозяин. — Вызовем. Посиди. Будешь чай?

Они разговаривали в его кабинете: Серёжа, съёжившись в пижаме, стоял у приоткрытой двери, а хозяин глядел на него с огромного кресла. Пели птицы, в стёкла било воскресное солнце — словно и не было хмурой октябрьской ночи, после которой Серёжа едва стоял на ногах. Он помнил, что не спал, а только несколько часов куда-то падал.

— С чего ты озаботился домашкой ни свет ни заря? — спросил хозяин и щёлкнул кнопкой на чайнике. — Садись куда-нибудь. Твою бабушку помянем.

Серёжа прошёл вперёд и присел на край согретого лучом дивана. Положил ногу на ногу, запахнул кофту. Он шёл сюда готовый на многое, но стоило ему пересечь порог и сказать несколько слов, как вся его решительность пропала, споткнувшись о спокойные глаза хозяина. Теперь, пока ждали кипяток, он совсем не мог поднять головы. Хозяин крутил ручку и с любопытством на него посматривал.

— Грустишь из-за неё?

Серёжа сказал: да.

— Она оставила тебе какие-то деньги?

Он неопределённо кивнул и добавил, что заплатит за следующий месяц.

— Да нет, я всё понимаю. Я не с этой целью спрашивал. А много денег?

Много. Когда он приехал в Дымск прощаться с бабушкой, тётя Рита — бабина младшая сестра — показала ему завещательное распоряжение по вкладу. Всё тебе, но сколько документов нужно, сказала она и улыбнулась одними губами; застывшие глаза за ними не последовали. Осталась машина, осталась большая квартира. На вступление в наследство по закону давалось полгода, и ожидание бюрократической каши, о которой Серёже то и дело напоминали родственники, топтало и давило его, словно он был мягкий, подгнивший плод. Теперь к этому прибавился стол, который он не крал и никуда не бросал.

Хозяин стал разливать чай. Серёжа смотрел на его мягкие тёмные волосы, сомкнутые в улыбке губы, наблюдал за движениями его небольшого, но подвижного и крепкого тела, и нежность к человеку, который не был к нему равнодушен, почти заставила его забыть о том, как плохо ему было прошлой ночью. Он даже обернулся к окну и подставил солнцу лицо. Мелькнула мысль о последней попытке, и Серёжа спросил, нельзя ли хотя бы просмотреть записи с камер.

— Да, это разумно. — Хозяин постучал ложкой по столу. — Давай сначала чай попьём, а потом я провожу тебя к Антону в закуток. Ты знаешь, где он живёт?

Каморка охранника была спрятана за перегородкой в холле.

— Сахар?

Хозяин пододвинул Серёже табуретку, которая должна была служить ему столом, и сел обратно в своё кресло. Чай пили молча. Благодарный за участие и память о бабушке, Серёжа захотел понравиться хозяину, чтобы показать, что он достоин его внимания. В таких случаях он выбирал ничего не говорить и неспешно двигаться, показывая себя невозмутимым и цельным, но у него редко выходило: притворная медлительность дёргала его ещё сильнее. И сейчас в своём молчании он проигрывал хозяину, который, с самым довольным видом держа в одной руке чашку, а в другой — горящий телефон, даже не знал, что с ним кто-то ведёт игру. Когда он отвлёкся и протянул Серёже конфету, тот, обрадовавшись, наклонился за ней слишком неловко и не успел её взять, отчего конфета упала на пол, и, бросившись за ней, Серёжа задел локтем чашку на табуретке и чуть не пролил чай. Он прошептал: «Извините».

— Кабинет мне разнёс, — с улыбкой ответил хозяин.

Десять минут спустя Серёжа схватился за ручку двери и с вопросом оглянулся на него.

— Я сейчас к вам подойду, — сказал хозяин и взял со стола какие-то бумаги. — Скажи Антону, за какое число надо посмотреть.

Серёжа вышел. Встав посреди коридора, он с тёплым чувством размял руки и подумал, что путаница со столом скоро придёт к своему завершению, что без страдания невозможна и радость, но вспомнил, как тот всю ночь тянул к нему деревянные ноги, и скорее зашагал к охраннику. Постучал. Из-за перегородки не доносилось ни звука. Никто не ворочался, не слушал футбольный матч. Антон был широкоплечим улыбчивым парнем, который обожал прикрикивать на машины, забредавшие во двор с Невского, и поэтому гораздо больше времени проводил на улице, чем в своей комнате с мониторами. Но Серёжа постучал ещё раз и подождал. Посмотрел в сторону кабинета хозяина: там разговаривали по телефону. Вздох — и Серёжа, не понимая себя, проник за открытую дверцу и остановился перед тремя большими экранами. В мире, который они показывали Антону, всё было тихо и серо. Машина, машина и половина соседнего дома. Часть присмиревшего на долгожданном солнце переулка, ворота во весь их железный рост.

Серёжа подумал: чувствует ли Антон себя богом? Богом с ограниченным обзором и ограниченной ответственностью. Его мысль блуждала по тёмной каморке, он чувствовал запах кожи и сырой стены. Видел ли Антон, как вчера на Серёжу напали его новые друзья-предприниматели? Он наклонился к мониторам и увидел, что злополучное место у арки выходило за пределы контроля камер.

Серёжа вышел обратно в коридор и постучал в дверь кабинета хозяина. Повысил голос и сказал, что Антона нет на месте. Наверное, можно посмотреть записи и без него, сказал Серёжа. Говорили ли вы ему о моём столе, спросил он и нажал на ручку, чтобы войти, но кабинет оказался закрыт. Серёжа надавил на неё ещё раз, но дверь снова не поддалась. Он посмотрел в середину мутного стекла на ней и увидел в отражении себя, а потом ничего. Прижался к нему ухом. Пустота, которую он ощутил, напомнила ему одно прежнее, гораздо более острое чувство, что застало его месяц назад, двадцать второго сентября, утром, в аудитории сто девяносто, за кокетливой беседой с кем-то из группы английских филологов, воплотившись на экране телефона в сообщении: «Серёжа, это баба Рита. Бабушка умерла».

Он вернулся в каморку Антона и сел на его кресло. Он представил, как вернётся в свою комнату и увидит свою половину стола. Это преступление происходило прямо в одном из номеров прямо с одним из постояльцев, а у Антона не было нужной камеры и на сей раз. Он думал об этом и сидел не двигаясь, пока в компьютере что-то не щёлкнуло. Тогда Серёжа обратил взгляд на мониторы и увидел, что вдоль машин, огородивших западную сторону гостиницы, идёт женщина в большой широкополой шляпе. Она ступала медленно и широко, и что-то в ней сразу завладело его вниманием, и он ждал, что она поднимет голову и заметит его тоже. Ему показалось, что она могла бы так сделать, но женщина пошла дальше и скрылась из вида камеры-бога. К удивлению мальчика, приготовившегося наблюдать за ней по следующей безмолвной картинке, она не прошла там, где ей дальше полагалось пройти. Впрочем, подумал он, она могла куда-нибудь свернуть.

4

Бабушка сказала, что она ни в семнадцать, ни в шестьдесят лет не решилась бы на то, что Серёжа с безмятежной улыбкой назвал «срезать путь». Они стояли и смотрели на покосившийся сетчатый забор. Пара его секций со временем обмякли настолько, что уже клонились к земле. Пользы они больше не приносили: чтобы пересечь границу между садом и необъятной холмистой равниной, выходившей далеко за пределы Дымска, нужно было всего лишь наступить на беспомощную сетку ногой и придавить её к траве, а затем пройти по ней на другую сторону.

Но бабушка поставила сумку с полотенцами, вытерла лоб и сказала, что забор отбросит её назад, как только она на него встанет. Серёжа напомнил ей, что если его веса хватало на спокойную переправу, то бабушке переживать не о чем, за что едва не получил по голове платком и был вынужден, смеясь, отпрыгнуть от неё. Целых десять улиц разделяли их от благовидной, укрывшейся в берёзах калитки в заборе, и бабушка наотрез отказалась к ней идти, но и Серёжин вариант ей не понравился. Наконец он не выдержал, сказал: «Бабуль, это метр», наступил на забор, наклонился и подмял его расставленными ногами. С победным видом обернулся к ней и протянул смуглую руку.

Они шли по полю к реке. Вокруг было бесконечное, иссохшее и ласковое золото. Палило солнце, бабушка то и дело останавливалась попить воды и оглядеться. Когда вблизи зашумела река, Серёжа выхватил сумку у неё из рук и с криком понёсся в тёмные густые кусты, окружившие их местечко подобно грозным охранникам. Там скинул вещи на круглом берегу, вскочил на возвышенность и бросился в воду.

Это была катастрофа. Человечек в рубашке и распахнутой куртке не мог уняться. Серёже казалось, что тот вот-вот на него бросится. Он отступал. Толпа, внимания которой ему удавалось избегать четвёртый день, теперь узнала, кому принадлежит стол, и окружила его. Человек вопил:

— Что вы молчите? Я же с вами разговариваю! И как вы будете отвечать за ущерб? И так с этой гостиницы всё время шум и гам, топот такой, как будто там живут слоны, а теперь ещё и ваши окна! И стол! И вы продолжаете! Признались и молчите!

Это «вы», с которым человек обращался к Серёже, отчётливое проговаривание им каждого слога и слова и его громкий, отлично поставленный голос никак не шли к его ногам, обутым в чёрные шлёпанцы, пятнам на куртке и летающему по воздуху пальцу с обломанным ногтем. Скоро к страху мальчика прибавилось любопытство, а с ним — живое отвращение. Вчера, после исчезновения хозяина и появления женщины в шляпе, он провалялся в комнате весь день, то судорожно перебирая тетради, то с негодованием глядя на стол, то заворачивая себя в одеяло и засыпая, то вскакивая. Ему казалось, что кто-то стучится в запертую дверь и зовёт его с улицы, а к ночи Серёжа по-настоящему уснул, и ему привиделись забор, поля и бесконечная холодная река, на берегу которой сидела бабушка. Он еле-еле очнулся и выскочил из дома без завтрака, чтобы сразу побежать в университет, но не смог пройти мимо толпы. Что-то в ней переменилось. Ведущая отсчёт женщина-зазывала в это утро молча стояла поодаль, не отрывая глаз от человечка в шлёпанцах, который теперь правил балом. Он комично грозил столу кулаком и выкрикивал что-то оскорбительное. Как Серёжа понял из его жалоб, тот был его соседом сверху (гостевой дом занимал всего один этаж, а над ним помещались обычные квартиры) и в конце сентября его ламинат пострадал из-за того, что Серёжа, спеша на похороны, забыл закрыть в комнате окна. Полили дожди, ветер распахнул их, и у человечка вздулись полы. Он знал, что виноват тот, кто живёт снизу, но не знал, как его найти и к кому обратиться. Стол, из-за которого окна опять были открыты, стал для него последней каплей. Полы просто-напросто начали гнить, заявил человечек во всеуслышание. Конечно, именно он обречён быть соседом этого идиота с выставленным наружу столом. Сушит он его, что ли?

Серёже подошёл к человечку, попытался отвести его в сторону и сказать несколько слов, но тот сразу всё понял и закричал:

— Значит, это вы!

Была разыграна сцена.

— Признались и теперь молчите!

Серёжа пятился от него и боялся, что в конце концов споткнётся обо что-нибудь и растянется на глазах у всей толпы. Она тоже подступала. Когда человечек потянулся к его шапке обломанным ногтем, Серёжа не выдержал и сказал, что ему срочно нужно бежать в университет, и что он очень сожалеет и возместит ущерб деньгами, и что его хозяин обо всём уже знает и нет никакой причины волноваться.

— Где я буду вас искать? Отвечайте за то, что сделали, сейчас же, иначе я вызову полицию!

Серёжа чуть не расхохотался: он бы тоже хотел видеть полицейских в своей комнате. Из-за его улыбки человечек рассвирепел. Он приказал кому-то в толпе звонить в прокуратуру, а сам схватил Серёжу за локоть и потребовал, чтобы он вёл его к хозяину этой проклятой гостиницы. Мальчик вырвал руку:

— Но мне правда нужно на занятия!

Человечек заметался и закричал, чтобы Серёже не давали уйти, но тот и так оставался на месте. Перед глазами у него мелькала бабушка, которая сидела на берегу, вытянув ноги в сторону ледяной реки и опершись ладонями на песок. Она говорила: «Ну и пекло». Ему показалось, что он сейчас зажмурится и окажется рядом с ней, а в следующее мгновение ударится телом о воду, но когда он попытался закрыть глаза, то увидел только пятна на куртке. Открыл их — и встретился взглядом с женщиной в шляпе. Она сияла в толпе белым пятном. Ему захотелось спросить у неё, как она вчера обманула камеры Антона и не может ли она чем-нибудь ему помочь, пока человечек вербует в толпице свидетелей, но его перебила подошедшая зазывала:

— Мальчик, так это твой стол?

Серёжа ответил, что его. Она улыбнулась и сказала:

— Здорово. Честно сказать, он придал моей жизни смысл. Мне было так одиноко, а теперь я помогаю всем этим людям. — Она обвела рукой вокруг толпы. — Помогаю, чтобы все знали, сколько дней твой стол висит в окне. Чтобы не было никакой путаницы. Мало ли что, да? В каком вузе ты учишься?

Серёжа покачал головой и назвал ей свой факультет. Женщина переспросила, скользнула по нему взглядом, словно не веря самой себе, и засияла, проговорив шёпотом:

— Неужели?

В эту секунду он увидел, что у неё были совершенно сумасшедшие глаза. Пустые и острые, как у его дяди, который страдал от шизофрении и убегал из дома, каждую весну и осень доводя бабушку до исступления. Когда близился кризис, его глаза покрывались стеклянной дымкой и застывали, и было понятно, что скоро он потеряет над собой контроль. Взгляд женщины-зазывалы объявлял о каком-то пережитом потрясении, которое толкает по своей природе нервных людей к пограничному состоянию между нестабильностью и полным безумием. Женщина смотрела на Серёжу в ожидании ответа, но он отвернулся, и она сказала:

— Я отдала этому вузу пятнадцать лет. Пятнадцать лет на кафедре немецкой филологии. Некоторые мои коллеги и студенты говорили «на немецкой кафедре», но это довольно безграмотно. Что значит «на немецкой кафедре»? «На кафедре немецкой филологии» — вот это правильно.

Она перемежала свою речь смешками, шевеля прозрачными губами и обнажая зубы. Как и пару дней назад, от неё пахло немытым телом, чем-то кислым и пылью. Волосы были спутаны, короткая блёклая куртка, застёгнутая неправильно, как будто прикрывала пустоту и грозилась упасть. Женщина сутулилась. Серёжу поразили её красные, как у младенца, руки и огромные дыры на джинсах, сделанные, конечно, специально, но обнажавшие столько кожи, что ему стало не по себе. Он удивился, что не заметил сразу, в каком состоянии находится ведущая отсчёт. До этого он наблюдал за ней издалека, боясь её криков и приписывая ей демонические черты, а теперь она стояла тут, рядом с ним, и Серёжа видел, что она просто больна. Стыд и облегчение — то же самое он ощутил, когда бабушка вернулась из психиатрического диспансера, куда дядю один раз с улицы привезла скорая, и сказала Серёже диагноз, который ему там поставили. В тот день у его загадочного бешенства появилось медицинское имя.

— Я тоже германист, — сказал он. — Первый курс.

— Ты тоже германист! — воскликнула ведущая отсчёт женщина. Её глаза загорелись. — А я потомственная германистка… У меня и мама, и папа, царствие им небесное…

— Пойдёмте к вашему хозяину, молодой человек, — перебил её человечек, вставая между ними. — Где такое видано, чтобы стол пятые сутки болтался в окне и никому не было до этого дела!

— Четвёртые, а не пятые! — взревела женщина. — Я считаю! Вы собираетесь жаловаться в прокуратуру и даже не знаете, сколько времени он висит!

— Да хоть восемнадцатые! Мои полы уже испортились.

— Он опаздывает в университет!

— Плевать мне на его университет!

— Он германист! — Она схватила человечка за распахнутую куртку. — Настоящего германиста не должны волновать ваши жалобы! У него одна задача — спокойно работать!

— Пусть даст мне ответ, пусть даст ответ: когда стол уберут? — Человечек немного опешил, но всё равно сурово взглянул на Серёжу. — Я дозвонюсь до полиции, я вам обещаю. Как связаться с хозяином?

Серёжа заметил, что человечек, пробегав без всякого результата и не добившись поддержки от молчаливой толпицы, немного успокоился, и объяснил, что хозяин ведёт себя очень странно и на все предложения убрать стол отвечает, что он улика на месте преступления и что его нельзя трогать. Он даже меня избегает, сказал Серёжа. Вся загвоздка в том, что никто не знает, кто разбил окно. Никто не знает, кому за это отвечать. Человечек ответил:

— По-моему, вы водите за нос и меня, и вашего хозяина.

— У германистов чистые сердца, — пробормотала женщина, ведущая отсчёт. Она уже отпустила человечка и смотрела на свои ноги. Её голова чуть тряслась.

— Я пойду к управляющей компании.

Серёже пришла в голову мысль, что у человечка в шлёпанцах на самом деле нет вздувшегося ламината, а есть только желание поссориться, но он не решился её высказать и ответил, что, наверное, раз речь теперь идёт об ущербе не только для хозяина, но и для человечка, первый наконец-то зашевелится. Серёжа ведь тоже заинтересован, чтобы стол поскорее убрали.

— А зачем вы бросили его в окно?

— Это не я его бросил! Я проснулся, и он уже был.

Человечек рассмеялся.

— У меня же тоже полы, — настаивал Серёжа. — У меня тоже холодно.

— Чистая душа! — сказала женщина-зазывала. — Как можно что-то требовать, не разобравшись?