16+
When stones cry

Объем: 50 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Когда плачут камни

В чем секрет этой башни старинной,

Пережившей людей и века??

Благородной была и могучей

Покорившая камни рука.

Мы холодные камни ласкали,

Грел очаг изболевшую грудь…

Символ духа — ингушская башня,

Маяком осветившая путь.

Не упала она, обезумев,

Не согнула свой каменный стан.

Только тихо стонала под ветром,

Когда гнали людей в Казахстан.

А когда мы домой возвратились,

Словно нежная, добрая мать,

Собирала детей у подножья,

Чтобы горе своё рассказать…

Есть в далеком Бишкеке могилы…

Тяжко, зябко в них всем матерям.

Снись им чаще ингушская башня,

Пой им песню бегущий ручей.

Гонит рок нас по адскому кругу..

Сколько было их в нашей судьбе!!!!

Мы сердца свои в камни одели,

Уподобившись, башня, тебе…

                    (Марьям Льянова)

«Здравствуй, мною неуважаемый наместник Кремля в Ингушетии!

Меня зовут Дайси (й), что в переводе с моего родного, ингушского языка означает «честь отцов». Объясняю тебе это, потому как сомневаюсь в том, что ты ингуш, хоть и называешься таковым. Я не считаю тебя и малейшей частичкой своего народа.

Хочу тебе рассказать о том, как я будучи совсем юной, жила в самом настоящем замке. Даже не в простом замке, а в целом замковом комплексе, с оборонительными, жилыми, боевыми башнями, с заградительной стеной. Называется он «Эги чож» и находится в моей родной Ингушетии, рядом с населенным пунктом Даттых. Узнаешь? Да. Это тот самый замковый комплекс, который ты продал 26 сентября 2018 года наместнику Кремля в Чечне. Я хочу тебе рассказать о нём, о том клочке земли, о своей жизни, о жизни и боли моего народа, столь немалое пережившего. Зачем? Ответ прост: я поняла, что ты не знаешь ни меня, ни их, ни единого вытерпленного нами мучения. Хочу рассказать тебе как плачут камни, когда видят разрывающееся сердце привязанного отца, а при нем режут его сына, и как эти камни стонали, когда живьем сжигали и заживо хоронили. И также хочу рассказать, как люди превращаются в ходящих камней.

Пожалуй, начну свой рассказ с младенческих лет. Первое воспоминание о детстве, всплывающее в моей голове — это мое десятилетие (1930 г).

Мне исполнилось 10 лет в день убийства Черноглаза, наместника Кремля в Ингушетии (на тот момент — Ингушская Автономная область). Он не отличался от тебя ровным счётом никак, ни единой, даже маломальской деталью. Бесстрастно и опрометчиво задел и оскорбил чувства ингушского старика, сообщив, что заставит его лично разводить свиней. В тот же вечер Иосиф Черноглаз был обезглавлен.

Голова Черноглаза так и не была найдена, и его похоронили без нее. На суде ингуш, который свершил месть, отказался отвечать на вопрос о том, куда она пропала. Лишь заявил: у Черноглаза никогда и не было головы, иначе бы он не рискнул сказать ингушам, будто заставит их разводить свиней.

В тот роковой день огромное число ингушей отправили на Колыму, как предателей государства. Я же тогда ещё совершенно ничего не понимала, не чувствовала всей скорби своего уязвлённого и униженного народа, их страдания и превозмогания. Стрельба из ружья для меня тогда казалась лишь развлечением, занятием, позволявшим отвлечься от хлопот и бесполезных мыслей. Мы с братьями часто убегали в лес, где они учили меня попадать в цель и забираться на горы. Развесёлые и счастливые времена, никто не был обременён мыслями о жутком будущем, никто не думал о нём вовсе — мы не хотели погружаться в тягостные думы.

В 15 лет я уже участвовала в соревнованиях по скалолазанию и стрельбе, по последнему даже получила разряд. Если бы я или моя семья знали, насколько мне это пригодится… Но ни я, ни они не имели ни малейшего понятия. Я же тогда даже и подумать не могла, что моё хобби превратится в убийство живых людей.

Я продолжала заниматься любимым делом, учёбой, очень много читала о Ленине и Сталине. Я восхищалась ими и искренне верила — именно Ленин сделал всех людей равными перед друг другом, именно Сталин являлся отцом народов.

В то же время в ингушском обществе пронеслись волнения против объединения с Чечней, но я совершенно не понимала, почему взрослые столь рьяно отвергают возможность воссоединиться с братским народом. Нередко всматривалась в карту Ингушской Автономной области, карту СССР… лишь хотела понять, что изменится, свершись это. Мне казалось — ничего, только лучше всем станет.

Оказалось, что старики, противившиеся этому, были провидцами. Они говорили: между братьями должен быть забор, и у каждого — свой двор.

…но в 1934 году нас все-таки объединили. А теперь мне хочется, чтобы ты посмотрел на карту до объединения…

Помнишь, ты утверждал, что эта земля, где находится мой любимый дом, мой замок, могилы всех моих родных, никогда не была ингушской? Посмотри внимательно и скажи прямо сейчас, если совесть позволит, что мой дом не был моим домом.

Не стану отходить от рассказа. Я желаю поведать тебе о том, как я была счастлива, сколь ярка была моя жизнь поначалу, и как немногим позже у меня ее отобрали такие же как и ты, люди в погонах. В частности, тот, кто тогда сидел в Кремле, а именно — И. В. Сталин.

В день своего 17летия (1937 г.) я покорила Эльбрус. Никогда не забуду, как стояла на вершине воодушевлённая, переполненная простым человеческим счастьем, расслабленная, а рядом — мой самый любимый человек. Не думаю, что тебе дано понять эти чувства. Тот, кто не способен проникнуться родной землёй, и людьми никогда не проникнется. Когда я стояла на вершине, я чувствовала себя орлицей. У меня вырастали крылья, и я, неслась над миром и понимала, что все мои старания не зря. Стоя на вершине горы, я понимала, насколько маленькой может быть земля с расстояния птичьего полёта. И я подумала о своей родной Ингушетии. Она всегда была для меня целым миром, а с верхушки Эльбруса я поняла, что в сравнении со всей Землёй это лишь небольшой островок. Островок, который я бесконечно люблю и хотела бы увидеть с такой высоты. И мне даже показалось, что я вижу её, там, далеко-далеко. Но в свои 17 лет я не знала, что меня оттолкнут от моей родной земли на расстояние куда большее, чем покорённая мной высота Эльбруса.

С любимым я познакомилась на соревнованиях по стрельбе, где получила первое место, а Берд — второе. Моё сердце до сумасшествия сильно билось и чуть не выпрыгнуло из груди тогда, когда он подошёл, чтобы поздравить с победой. Я была готова уступить это первое место и всё на свете, лишь бы он всегда стоял рядом и прожигал своими зелёными глазами самую душу. До сих пор помню, как они искрились, словно вторили нежным словам. «Какая же ты красивая…». Я была способна прочесть их по его губам, ведь ничего не слышала от наваждения, простой, но такой сильной девичьей влюблённости.

На всех последующих состязаниях и соревнованиях мы участвовали в надежде встретить друг друга снова. Поняли, что жить в разлуке не желаем, и вскоре поженились. Счастье, которое я испытывала, не описать обычными словами. Когда я однажды вышла на улицу, я попробовала вдохнуть воздух. Мне он показался настолько чистым, бесконечно лёгким и окрыляющим, что мне на мгновение почудилось, что я летаю в облаках. Моя девичья влюбленность переросла в нечто большое, и это можно назвать настоящей любовью. Берд меня никогда не покидал, и, когда мы с ним гуляли вместе по нашей родной земле, я слышала, как камни смеются вместе с нами. Это был прекрасный, заливистый и такой беззаботный смех, в точности как наш. Прежде я не думала, что камни могут быть настолько живыми. Но я слышала это! Это был самый настоящий смех! И я больше не смотрела на камни, как на нечто неживое, будто бы они стали для меня друзьями. А потом я поняла. Я удивлялась этому зря, ведь моему счастью вместе со мной радовалась земля моей родины. Те самые камни смеялись за неё. Они смеялись её голосом!

Я являлась лучшим партработником, везде первая, так же и Берд — всегда на хорошем счету. Мы — идеальная советская семья. Вскоре у нас родился прекрасный комочек счастья с розовыми пяточками, которого мы назвали Ча-Борз (в переводе — медведь-волк).

В том же году началась Великая Отечественная Война.

Вне всяких сомнений я навестила военкомат и попросилась на войну. Получила отказ, хотя доказывала, что являюсь прекрасным снайпером. Жаль, что тщетно — слова никак не помогли мне.

Через год враг уже настиг города Малгобек. Мы с Бердом приняли участие в защите, оставив годовалого Ча-Борз с его матерью. Всё закончилось успешно — от Малгобека противник оказался отброшен. Если бы не сотрудничество осетин с немцами, вероятно, могли справиться в разы быстрее. Хотя какая разница, если мы и так одержали маленькую, но всё-таки победу? Я почувствовала необычайную гордость, которая взорвалась вспышкой приятного жара у меня в груди. Я глубоко дышала и понимала, что, несмотря на силу врага, мы смогли преодолеть всё и защитить свою землю. Глядя на своих товарищей, я смотрела им в глаза и улыбалась, зная, что они тоже не могут сдержать радости. Каждый из нас был горд друг за друга, за себя и всех, кто помог этому случиться.

После этого боя нас с мужем наградили. Мы были счастливы и рады служить своей родине верой и правдой. Берда забрали на передовую в том же году. Помню, сколь стойко проводила его, без единой слезинки, но не стану врать — я испытывала сумасшедшую боль от разлуки. Берд нужнее Родине, убеждала себя, однако страх за него и за нас превозмогал надо мной и всей моей женской натурой. Время от времени любимый присылал нам письма с фронта, и письма эти я читала сыну.

И вот… Я добралась до роковой даты — 23 февраля 1944 года, — даты, с которой моя жизнь разделилась на «до» и «после». Меня вызвали в обком партии 22 февраля, выдали пропуск для беспрепятственного передвижения и попросили агитировать народ не сопротивляться ссылке.

Меня уверили, что станут выселять лишь предателей. Было дано чёткое задание — агитировать близлежащие села. Я попросила снайперскую винтовку и альпинистское снаряжение, на всякий случай, и получила согласие. В конце концов, мне доверяли на все сто процентов.

В путь отправилась ночью, где-то в час, предварительно уложив сына спать, успокоив свекровь с искренним обещанием о скором возвращении. Эта самая ночь — уже 23 февраля 1944 год.

Помню, что едва ли успела подняться на гору, пробыв в пути от силы час, как услышала шум и крики со стороны села. Не стала медлить и думать о лишнем — мгновенно ринулась обратно. Неслась со всех ног, забывая о том, сколько времени это должно было занять вновь. Нет смысла описывать панику, бившуюся в моём сердце, и ужас, который окатил с ног до головы по возвращению. Мой дом был пуст. Мой и все остальные, только шум уезжавших машин слышался вдали. Я мгновенно оседлала коня и помчалась следом. Машины не догнала, однако прибыла на ближайшую станцию, где грузили в вагоны для скота мой народ.

Пользуясь пропуском, бегала от вагона к вагону и искала своего сына, свекровь. Я срывалась на крик, почти вопила, звала их, но плач тысячи женщин и детей всё перебивал. Их, подобно обыкновенному скоту, грузили в холодные, неотапливаемые вагоны. А дальше — всё как во сне. Я запомнила только слова какого-то старика, который накричал на плачущих. «Успокойтесь, нас не повезут туда, где нет Аллаха!» — так звучало его наставление. Несчастные люди успокоились, округа погрузилась в кромешную тишину… Помню, как меня оттолкнули от вагона, а затем — стук колёс и ничего больше. В моей груди возникла пустота, и я опустила руку на сердце, пытаясь хоть как-то её занять. Но вместо этого я почувствовала, как что-то уходит от меня, утекает сквозь мои пальцы, словно песок. Растерянность переросла в обжигающую ошарашенность, а непонимание в самое настоящее бессилие. Не веря, что я потеряла сына и свекровь, я попробовала что-то сказать, позвать на помощь, но не смогла. Последнее, что я сделала — бросила взгляд куда-то на железную дорогу и заметила, как исчезает металлический силуэт поезда.

Очнулась от того, что меня трясли за плечи. Таинственным спутником оказался мой коллега, партработник Иван, друг нашей семьи.

«Пойдем, Дейси, ты нужна партии» — тихо прошептал, а я смотрела на него ошарашенным взглядом и не понимала, о чём речь. И уже спустя миг почувствовала жуткое озарение — у меня же есть мать, мать и братья. До них, возможно, никто не добрался, их ещё можно защитить.

Ивана я больше не видела. И не хотела видеть, так как меня душила зависть и даже ненависть ко всем, у кого семьи были целые. Помню, как оттолкнула Ивана, подскочила к коню и уже через несколько секунд мчалась к замку, где жила мама. Чувствовала сумасшедший ужас, когда пересекала Фортангу (река), но грела себя надеждой и двигалась дальше. Я не привыкла сдаваться. Даже в столь тяжёлое время верила — есть лишь дорога, ведущая вперёд.

…однако если в моём доме меня встретила лишь пустота, то замок «Эги Чож» пустым не оказался. Счастье? Отнюдь. Он был полон трупов. Родная мамочка, самая нежная и добрая на свете женщина, та, кому я обязана жизнью, лежала с пробитой головой и обнимала моего младшего брата, чьё тело изрешетили пулями. Его не забрали на фронт из-за возраста.

Уже не помню, плакала я или надрывисто выла, сдирала ли ногти о твёрдую крошку. Только земля безумно тяжело поддавалась, когда копала её, чтобы их похоронить. Я впервые задумалась о том, что такое первая боль. Оглядываясь в накатывающем напряжении, я не могла понять, почему я слышу эту оглушающую тишину. А потом бросила взгляд на камни. Они все молчали, но ждали момента, чтобы оплакать тех, кто теперь захоронён в земле. Оплакивать молча, без слез. Они плакали стоном, который только им самим и слышен.

Семьи ещё двоих моих братьев жили отдельно, а сами они были на фронте. Один — в Джейрахе, второй — в Пригородном районе. Нечеловеческим усилием воли убедила себя в том, что хотя бы с ними всё хорошо, похоронила мать и младшего брата, а затем помчалась в Джейрах.

Сумев добраться, ещё с горы я увидела людей и почувствовала, как где-то внутри воссияла искорка надежды — значит, здесь есть живые, а не пустота и трупы, как в остальных населённых пунктах. На радостях (могла ли я ещё испытывать радость?..) помчалась быстрее, пока не заметила, как толпу людей вели в сторону Хамхи. «Их наверняка арестовали и ведут куда-то для заключения под стражу… Но они хотя бы живы, они живы!» — так думала я, когда звала сноху, племянников. Люди находились слишком далеко, меня никто не слышал, никто не отвечал.

Село исчезло из виду за деревьями, когда я спустилась с горы, пришпорила коня и на всей скорости понеслась за людьми.

О, Аллах, что я увидела затем…

Полыхающее здание, заживо горящие люди… В нечеловеческой панике бросилась к дверям, но оказалась безжалостно оттолкнута. Сквозь гул в ушах услышала лишь: «Проваливай, если не хочешь разделить с ними их участь». Мне сохранили жизнь из-за моего пропуска.

Я поднялась на гору, уже не думая совершенно ни о чём, сняла привязанную к кону снайперскую винтовку и принялась в безумном удовольствии отстреливать всех, кого видела в конвое, у горящего здания. Хохотала надрывисто, лишь бы заглушить мучение, слепыми из-за поволоки глазами наблюдала за догоравшим огнём, а потом ещё долго искала в пепле племянников и сноху. Так и не смогла понять, кто есть кто в этой груде обожжённых тел. Не отчаяние, а опьяняющая злость охватила меня. Кровожадное безумие захватило меня. Мне не хотелось плакать, а хотелось разорвать мир пополам, перевернуть все вверх дном. Я корчилась на земле пытаясь понять, что происходит. Билась головой об камни, желая проснуться. Но я не просыпалась. Где-то там, глубоко в груди давно разрослась дикая пустота, не позволявшая мне стать прежней, да и кто таковым останется после случившегося?..

Чуть позже я узнала, что погибших попросту забыли сослать, но побоялись рассказать об этом Сталину и приняли решение просто сжечь.

Тогда я ещё верила, что Сталин ничего не знает — помню, как бежала в город, дать телеграф. Надеялась, искренне и непоколебимо, что он примет меры, накажет всякого виновного. Дала телеграф с пометкой «молния» и ждала ответа…

Потребовалось время, чтобы прийти в себя и уже без всякой надежды направиться в Пригородный район. «Может, семья старшего брата выжила» — повторяла я, ведь не могут кануть в никуда все и сразу, это было бы слишком несправедливо, нечестно! Вот только верилось слабо.

При въезде в село сразу довелось заметить множество людей, которые носились из стороны в сторону с вещами. Я не сразу поняла, что они — мародёры-осетины, соседи ингушей. Дом брата остался в прежнем виде: каждая вещь лежала на своём месте, ничего не изменилось, лишь посреди комнаты по-хозяйски стоял его сосед-осетин по имени Сослан. Так и замер, как вкопанный, завидев меня. В тот момент я отчаянно пожалела о том, что моя винтовка была привязана к кону — завидев её, мужчина стал кричать и звать на помощь остальных. Пришлось убежать, пока не схватили.

Я вернулась в Эги Чож.

Там по-прежнему не было ни души. Если закрыть единственный вход, то путь в ущелье становился отрезанным, и таким образом я оказалась в безопасности. Как только поднялась на самый верх боевой башни и заняла позицию, откуда видела мир вокруг, то… зарыдала.

Я плакала надрывисто, в голос, так громко, что в ушах звенело. Ты когда-нибудь слышал, как плачут камни? Вряд ли, ведь они плачут лишь в ответ. А я слышала. Они со мной плакали и стонали. Я чувствовала боль седых гор и неприступных скал. Они рыдали потому, что оказались лишены своих детей. Когда-то я слышала, как камни смеются мне в ответ, радуются нашему с мужем счастью…

С рассветом было принято решение отыскать отряд Исраилова. Он был обвинён в предательстве и уже давно скрывался в горах, где точно — оставалось неизвестным. Помню, как сумела найти абрека Ахмеда Хучбарова, Магомеда Идрисова, стала между ними связной.

Настоящие патриоты своего отечества, непоколебимые представители общекавказского национально-освободительного движения тридцатых-сороковых годов. Не самозванцы, не бандиты. Не имею понятия о том, как это получилось, но дорогие товарищи передали письмо о моём местонахождении Берду, и через некоторое время он присоединился к нам.

Как описать нашу с ним встречу? В этом нет смысла. Я cнова почувствовала себя по-настоящему живой, не отчаявшейся, не побитой и израненной душевно. Искренне поблагодарила Аллаха за то, что хотя бы любимого мужа он мне сохранил.

И наша общая борьба началась.

В Шаро-Аргуне нам довелось проверить собственный дух на крепость в очередной раз. Я и Берд узнали, что ранним утром из селения Шаро-Аргун в Химой выехала повозка с тремя чекистами, что-то запрятавшими в солому. Верхом, на верных скакунах мы сумели опередить путников-чужаков, когда они миновали хутор Дай, а у моста возле хутора Кири предъявили им пропуска генерала Церетелли. Так громко рявкнули «Руки вверх!», что чекистка перепугалась, выкатилась из повозки и заползла под неё в попытке спрятаться. Тщетно. Офицер Викторов захотел было вытащить из кобуры наган, вот только не смог — пальцы дрожали. Пришлось помочь ему.

А сержант, имя которого я сейчас предательски не помню, как зажимал в руках вожжи, так и поднял их тоже. Божился и клялся, будто никогда не станет воевать с мирными людьми. Вышло довольно убедительно, и он оказался отпущен нами, услышав напоследок: «Иди, дружок, домой, к своей мамке». Чуть позже дама-чекист, когда она уже опомнилась, прямо-таки из повозки вцепилась в мои ноги. Из-за того, что тогда был гололёд, я поскользнулась и рухнула вниз. Помню, как лейтенант Викторов воспользовался нашим замешательством, нагло выпрыгнул и бросился под мост, но Берд выстрелил из нагана и сразил его наповал. Я же воспользовалась своим кинжалом, когда отбивалась от чекистки — использовала его без зазрения совести, уже ничего не боясь. Столько ужасов увидев собственными глазами, просто разучилась…

А сержант-ездовой, отпущенный нами, уже успел мост пересечь. Он лишь обернулся и немо сомкнул руки над головой, то ли благодаря, то ли чувствуя солидарность, непонятно… В наших руках оказался пакет, скреплённый сургучными печатями, с «совершенно секретным приказом» внутри и другими не менее ценными инструкциями, включая листовки с призывами к населению сдаться на милость победителю.

Иной раз я забывала о том тянущем, разрывающем меня изнутри чувстве, напоминающем предсмертную боль, благодаря своему мужу и азарту. Я забывалась, позволяла мыслям исчезать, а себе — иногда испытывать самое настоящее праздное веселье. Во многом благодаря мужу даже там я могла найти время, чтобы сделать глубокий вдох и почувствовать второе дыхание. Без этого я бы наверняка сломалась, точно сухая ветка. Днем я не думала о Ча-Борзе, о маме, брате, о горящем здании с людьми — они все ко мне приходили ночью…

Тогда весна уже в разгаре была, солнце палило, тёплый ветер иногда ласково хлестал по щекам. Вот только кругом — полное разорение. Скулили осиротевшие домашние животные, мычали коровы, блеяли овцы, а громче всех выли сошедшие с ума псы. Повозки трещали, когда осетинские мародёры вывозили на них награбленное из уже пустых домов и победно вопили. Ни о чём не беспокоились, бессовестно радовались, наживались на чужой беде и доводили собственных лошадей.

Нам с Бердом и остальными удалось задержать десяток подобных негодяев. Выстрелили у них над головами и предупредили — в следующий раз попадём точно в цель, а не в воздух. Помню, как перепуганные мародёры падали на колени, стучали себе в грудь, обещались, что больше никогда не окажутся на чужой земле. Правда, выстрелы услышали бродившие поодаль энкаведешники. Полетели на нас с оружием, и много их было, а нас всего-то четверо — Берд, Абубакар Бахоев и Яхья Мамедов.

С собой — одни карабины да бинокль. Пришлось отстреливаться наугад и бежать, вот только мы даже заметить не успели, как оказались окружены с трёх сторон и подведены к пропасти. Я уже ничего не боялась — главное, не одна, главное, с родным человеком. Вот за него бывало до безумия жутко. А пропасть нам не помешала, ведь с собой взято снаряжение для скалолазов, а в сердцах — щепотка непоколебимой смелости. Мы спустились быстро, без проблем, и ещё долго мысленно хохотали, пока неудачливые противники пытались неловко ползти по откосам. Я взяла бинокль, карабин и поднялась на господствовавшую над хутором вершину, откуда всё идеально можно было разглядеть.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.