— Я слишком много натворил… Я знаю, это моя вина, её даже мысленно сбросить не на кого. Да я и не собирался…
— Убери шприц. Не оскверняй помещение. Для дверей церкви не существует списка разрешенных наркотиков, Влад, — на тихий шепот отозвался в проходе полуразрушенной стены скрипучий с хрипотцой голос. Перед глазами молящегося мужчины предстал священник.
— Где вы видите двери? — сказал человек, стоящий на коленях перед иконой, и в небольшой реплике сквозь толстую стену тоски и разочарования послышалась нотка некой усмешки. Глаза его были влажными, и редкие крохотные соленые капли еще скатывались по его щекам. Секунду назад мужчина судорожно шептал образу свою исповедь. Голос его, как и рассудок, был сломлен и доносился из недр голосового аппарата с жуткими помехами и скрипом, словно это вещало поломанное старое радио годов этак восьмидесятых — девяностых.
— Тебя родители в детстве не учили, что колоться в освященных местах нехорошо, — голос священника становился настойчивее, хотя в нем все еще читались тоска и какая-то неописуемая жалость к сидевшему в полуразрушенной церкви человеку.
— Как-то не довелось… — пожав плечами, мужчина вздохнул и с выражением ненависти и беспредельного гнева на лице сжал в кулаке так и не использованный шприц и швырнул его в белую пробитую стену, — а разница? Я мог бы умереть, находясь в мире, полном алкоголя, красивых женщин и бесплатных аквапарков, а теперь придется умирать, смотря на доску, покрытую темперой…
— Кому-то эта доска вселяет надежду, знаешь ли… — священник неторопливо подошел к Владу и сел рядом, поджав по-турецки ноги, чему никак не мешала истрепанная порванная ряса. Ему вообще уже ничего не мешало. Не мешало сидеть вот так на полу церкви, не мешало материться временами, не мешало начать разговор с этим давно знакомым человеком, как с другом, а не как с прихожанином, хоть и познакомились они только благодаря бывшей Владислава, притащившей его сюда когда-то причащаться, и, несмотря на то, что он был настроен крайне скептически по этому поводу, все же пошел, чтобы не обидеть.
Батюшка тяжело вздохнул и устремил взгляд на образ. По правде говоря, батюшкой его было называть тяжело. На вид ему было лет сорок — сорок пять, не больше, телосложение крепкое, фигура вытянутая. Лицо хоть и было уже повержено морщинами, все же не казалось старым: правильные черты, крепкие скулы, небольшие, но бойкие ярко-синие глаза, обрамленные практически невидимыми ресницами.
Он снял с головы клобук, немного помял его в руках, будто пытаясь найти смысл в этом предмете, а затем отправил его вслед за шприцем своего друга.
— Давно хотел так сделать. Дико неудобная вещь, — ответил на невысказанный вопрос священник и, выдержав небольшую паузу, решился, наконец, спросить, — может, объяснишь, что происходит? Как до этого дошло?
— Я что, на исповеди? — ответил мужчина и потупил взгляд.
— Если тебе так проще.
— А потом разрешишь прямо здесь застрелиться?
— Нет.