Бесплатный фрагмент - Высоцкий: вне времени и пространства

Издание посвящается памяти
Лидии Васильевны Белоусовой

Выход героя

(вместо предисловия)

Этой книги, в принципе, не должно было быть — я не собирался писать очередную биографию Высоцкого, этих биографий и так хватает. Становиться в череду «еще одна книга, написанная просто для того, чтобы быть написанной» не хотелось. Но все дело в том, что не написать эту книгу я, как сейчас понимаю, попросту не мог — просто надо было найти правильную форму, почувствовать глубину изложения, ощутить важность происходящего (и произошедшего). Обычной биографией такого не добиться.

Ответ пришел оттуда, откуда я не ожидал.

Случилось это в Казани, где живет мой старый знакомый и товарищ Рустем Валиахметов. Если вы приедете в Казань и выйдете на улицу Баумана — главную пешеходную улицу города, которая ведет от гигантской площади Тукая прямиком к казанскому Кремлю, то вы точно не пройдете мимо двух потрясающих музеев, которые создал Рустем. Один из них называется «Музей социалистического быта», а другой — «Музей счастливого детства».

О, это удивительные музеи, о которых можно рассказывать часами, и все равно — ни один рассказ не будет в полной мере соответствовать действительности! Рустем — по маленьким кусочкам, по крохам — сохранил историю прошлого века, сохранил ее в старых вещах, книгах, письмах, афишах, музыкальных инструментах — ну где, скажите, вы увидите кожаную куртку, сшитую из обложек комсомольских билетов? Кожа была в цене, кожу было не достать, а красненьких книжиц хватало. И таких предметов в коллекции у Рустема — десятки, если не сотни (он еще и с радостью дарит друзьям всякие забавные штуки, мне, например, как-то достался в подарок сборник стихотворений казанских поэтов про Ленина — храню как исторический артефакт).

Так вот, приехав в очередной раз в Казань, я отправился в гости к Рустему — и тот прямо с порога огорошил меня новостью: он задумал открывать в Казани третий музей, музей Высоцкого. А подтолкнул Рустема к этому решению приезд в город известного фотографа Валерия Плотникова — тот подарил Рустему свое фото Высоцкого и Марины Влади, сам Рустем вспомнил, как Высоцкий в 1977 году давал в Казани концерт, и…

«В общем, — сказал Рустем, — это не будет мемориальный музей. Это будет музей наших впечатлений о Высоцком. Наших представлений о нем. Мы же его не видели толком, только слышали с кассет и пленок, он представлялся нам героем-великаном и ничего общего не имел с тем человеком, каким он был на самом деле. Вот про этого Высоцкого — про его образ — я и хочу сделать музей».

Уверен, что у Рустема все получится. У него всегда получается. А я ехал из Казани со стопроцентным ощущением того, что знаю, как надо писать книжку о Высоцком. Нет, не как биографию. А как летопись впечатлений и представлений о нем. Как поиск его следов в нашей сегодняшней жизни — их, этих следов, хватает и так.

Я ехал, перебирал в голове разные события собственной жизни, так или иначе связанные с личностью Высоцкого, и все больше и больше убеждался в том, что я прав. Вот — мы с моим приятелем застряли как-то на неделю в одном крохотном шведском городке: работать неделю, отлучаться нельзя, два имеющихся в городе паба мы посетили, единственный краеведческий музей облазили вдоль и поперек, нас стали узнавать на улице, а впереди еще — четыре дня скуки. И мы решили себя развлечь — я вспомнил про забаву, о которой мне как-то рассказывали: общаться только цитатами. Стали думать, а откуда брать цитаты? У тебя какой любимый фильм? А у тебя? Вот и проговорили весь следующий день цитатами из «Место встречи изменить нельзя…».

Ну а окончательно взяться за эту книгу я решился после еще одного, вполне символичного случая.

Я ехал в Петербург, снова — по делам. В сумке у меня лежала книга Саймона Кричли «Боуи» — именно такая псевдобиография, фактически — набор статей автора, разбирающих творчество Боуи (с Дэвидом Саймоном ни разу не встречался, был лишь на нескольких концертах). «Интересно, — подумал я, — вот ведь, про Боуи такая книжка есть, а про Высоцкого?..»

И тут я огляделся по сторонам — и увидел Владимира Семеновича. Тот смотрел на меня с огромного граффити на стене отеля. Только в этот момент я сообразил, что отель называется «Вертикаль».

Я поднялся в свой номер, открыл ноутбук и написал первую строчку книги о Высоцком.

Той самой книги, которую вы сейчас держите в руках.

---

Таганка

(зарисовка с натуры)

Если выйти из метро «Таганская» кольцевой линии московского метрополитена, то вы окажетесь на одной из самых оживленных площадей Москвы: непрекращающийся поток пешеходов и автомобилей, вечное движение, которое не стихает даже ночью. Здесь удивительным образом соседствует текущий момент с вечностью — из-за маленьких двухэтажных зданий (когда-то в них были купеческие лавки — на первом этаже торгуют, на втором — живут) выглядывают тоненькие золотые купола церквей, а на другом берегу бурлящего моря машин стоит серый трехэтажный колосс, сохранивший свое название со времен СССР. Он называется «Звездочка» — теперь это торговый центр, а когда-то был детским магазином.

Мое детство прошло именно там, на Таганке, на улице Большие Каменщики, и маршрут через Таганскую площадь был мне знаком. «Звездочка» была пределом мечтаний ребенка — на первом этаже продавались игрушки, и входить туда было равносильно попаданию Али-бабы в разбойничью пещеру: отворился волшебный сезам, а кругом сокровища-сокровища-сокровища.

---

А если перейти через площадь — туда, к большому красно-белому фасаду с черными масками (они казались мне одновременно и пугающими, и привлекательными — и можно было мне, здоровому двухлетке, испытывать себя на прочность, долго не отводя взгляда от этих страшных рож), а меня уже тянут за руку вдоль фасада, и я вижу в окне афишу, и, только-только научившись складывать буквы в слова, я читаю — «Г-А-М-Л-Е-Т», не понимая, конечно же, что — а главное, кто! — кроется за этими буквами.

Я никогда не видел Владимира Высоцкого — и это обрывочное воспоминание из детства, пожалуй, единственное, что хоть как-то связало нас, автора и героя этой книги. Дальше возникала только магия — и об этой магии и пойдет речь.

В детстве все воспринимаешь куда острее: еще не нарос панцирь цинизма, нет того, что психологи называют опытом, есть лишь чистейшее восприятие действительности и, соответственно, ее принятие либо отторжение. И самое главное — в этот момент ты постигаешь музыку языка, когда толком не понимаешь значения слов, а чувствуешь лишь их внешнее обрамление, их звучание, и фиксируешь внутри себя музыку слова. Наверное, именно в этот момент ты и растворяешься в культуре по-настоящему, а в дальнейшем — твоя задача это не потерять. Просто потому, что в этот момент ты наиболее близок к самим основам мироздания, Иосиф Бродский не зря сказал: «Язык есть Бог», — и ты наибольшим образом оказываешься приближен к языку ровно в тот момент, когда начинаешь овладевать вербаликой новых для тебя лингвистических систем.

Высоцкий оказался в основе нашей вербалики. Высоцкий сложил тот язык, на котором мы говорим. На котором я говорю.

Но — на некоторое время еще вернемся на Таганку. Если верить Петру Вайлю, то связь человека с тем местом, в котором он творит, — неизменна и однозначна. Так что Таганка для Высоцкого — один из безусловных краеугольных камней в его творчестве.

И я понимаю, почему

Таганка — это законсервированное время. Я не ошибусь, если смело заявлю, что по Таганке можно пройти не просто сквозь пространство, но и сквозь время. Не верите? Попробуйте сами.

Я уже говорил про двухэтажные купеческие домики — стряхните с них новомодные вывески кофеен и магазинов, и вы увидите, что в целом ничего не поменялось. А если вы снова перейдете площадь, прямо туда, все к той же «Звездочке», пройдете чуть вперед — по улице Солженицына, бывшей Большой Коммунистической, бывшей Большой Алексеевской — то сохранившиеся усадьбы с маленькими садиками и великолепными парадными увидите. А знаменитая «булочная на углу» (сейчас ее ремонтируют, и кто знает, переживет ли булочная этот ремонт, но мне бы очень хотелось, чтобы пережила), которой заканчивается улица, словно сошла с кадров «Места встречи».

Есть теперь на Таганке и улица Высоцкого. Совсем рядом с театром — маленькая, но важная, именно на ней находится музей и театральный центр его имени. Там играют спектакли, там бережно хранятся личные вещи Владимира Семеновича, там тоже застыло время. Но музеи — они на то и музеи, чтобы время консервировать.

Таганка же сама застыла во времени. Я еще помню времена, когда на Большой Коммунистической перед парадными застыли огромные гранитные тумбы, и я любил спрашивать своих друзей-немосквичей: а для чего они здесь? И мало кто догадывался, что это — чудом сохранившиеся до конца ХХ века коновязи. Приезжал к парадному экипаж, ямщик привязывал лошадь, кавалеры и дамы галантно выходили из кареты или возка и шли по освещенной десятками свечей лестнице на прием или на бал.

Кстати, здесь нельзя не сказать про то самое роковое отличие «парадного» от «подъезда», ставшее притчей во языцех и источником вечного спора питерцев-ленинградцев и москвичей: мол, в Санкт-Петербурге подъезды называют парадными, а в Москве и слова такого не слыхивали. Сказать могу лишь одно: плохо питерцы знают москвичей — в Москве всегда проводилась разница между парадным подъездом и собственно подъездом: и на Таганке эта разница ощутима как нигде. Вот они — широкодверные парадные, а обойди любой дом со стороны двора — и увидишь обычные подъезды, предназначавшиеся для хозяйственных нужд. Именно около них разгружали ломовые извозчики грузовые подводы, заполняли стоявшие здесь же, во дворе, сараи дровами (вспоминаю рассказ мамы о том, как в одном из таких сараев жил ручной лисенок — представляете?! лисенок! в самом центре Москвы!)…

Вот она, остановившаяся жизнь, которой нет и в помине.

А двинемся чуть дальше, вбок, по маленьким улочкам, мимо крохотного трехэтажного домика: если бы не мемориальная доска — мало бы кто знал, что этот домик навеки связан с одним из крупнейших наших поэтов: переулок, в котором стоит этот домик, называется переулком Маяковского — и именно потому, что здесь, в этом домике на Таганке, поэт провел знаковые годы своей жизни. Здесь жили Лиля и Осип Брик, об этой квартире он написал в поэме «Хорошо!»: «Двенадцать квадратных аршин жилья, четверо в помещении: Лиля, Ося, я и собака Щеник…».

При чем тут Владимир Высоцкий? — спросит читатель, и будет не совсем прав: Маяковский для Высоцкого был весьма значимым поэтом, Высоцкий много читал Маяковского, прекрасно знал его стихи наизусть — сохранились воспоминания Нины Максимовны, мамы Владимира Семеновича, о том, как во время войны, сидя в бомбоубежище, маленький Володя декламировал стихи Маяковского. Да и многие друзья юности вспоминают, как Высоцкий читал Маяковского — читал пронзительно, страстно, мощно, прекрасно понимая тонкости текста и тот глубинный смысл, который был заложен в строчках Маяка.

Они, впрочем, были чрезвычайно похожи, Маяковский и Высоцкий, — и мощью литературного дара, и запредельной страстностью к жизни, и фантастической работоспособностью, а главное — отношением к театру. Театральное искусство для Маяковского было чрезвычайно важно — и революционный театр Мейерхольда, новые, не академические театральные формы поглотили его в свое время, и в результате мы имеем ряд замечательных пьес, великолепно отражающих ту странную и страшную эпоху, в которую Маяковскому приходилось творить. Собственно, именно поэтому Юрий Любимов, продолжатель дела Брехта и яркого, площадного театра, театра нового образца, и взял тексты Маяковского в работу — Таганке рубленый ритм стихов «певца моего отечества» донельзя подходил, и в результате родился спектакль-коллаж «Послушайте!», к которому Высоцкий относился с большим вниманием и даже, пожалуй, пиететом, не раз рассказывая на концертах об этой театральной работе.

Впрочем, о театральных ролях нашего героя мы поговорим потом, а пока что перейдем улицу Большие Каменщики и начнем спускаться под гору, к Москве-реке. Слева от нас появятся ровные ряды одинаковых пятиэтажек, сложенных из сероватого, неброского кирпича — еще одно свидетельство времени, тоже воспетое Высоцким. Помните? «Эй, шофер, вези — Бутырский хутор…» — одна из самых оптимистичных песен переходного периода — когда в творчестве Владимира Семеновича начался выход в большую, полновесную поэзию, а сюжетная городская романтика постепенно оставалась за бортом творчества. Так и в этой песне вслед за стилизацией под городской романс следует четкое окончание, финальный удар, окончательный аккорд: «Пьем за то, чтоб не осталось по России больше тюрем, чтоб не стало по России лагерей».

Немного наивное пожелание — впрочем, тоже адекватное своему времени. Не поленитесь, поднимите прессу хрущевских времен — в любой газете или журнале вы обязательно найдете не то что призыв, а священную уверенность в том, что к 1980 году в стране непременно будет построен коммунизм, это был не то что партийный вектор, это была священная мантра, которая повторялась, словно заклинание, — отсюда и светлая наивность советских героев, заброшенных фантазией авторов в послевоенное время. Помните потрясающий диалог Шарапова и Вари Синичкиной из «Эры милосердия» (он вошел практически без изменений и в «Место встречи изменить нельзя») о судьбе мальчишки-найденыша: «Когда он вырастет, то жуликов уже не будет, и ловить станет некого».

Они и вправду верили в такое будущее. Вот только создать его им не удалось. Почему — тема уж точно для другой книги, не для этой.

А мы еще раз посмотрим на ровный прямоугольник пятиэтажек — ведь когда-то на этом месте стояла знаменитая Таганская тюрьма, та самая Таганка, которая «ночи, полные огня», и которую, согласно уже упомянутой песне, «подчистую разобрали». Да, от тюрьмы не оставили и камня на камне, а в построенные на ее месте дома, по легенде, въехали сотрудники правоохранительных органов. Вот такая ирония судьбы!

Конечно, ту самую, зловещую Таганку Высоцкий успел застать — тюрьму закрыли в 1960 году, но кое-какие постройки тюрьмы сохранились аж до наших дней: красное кирпичное административное здание на Малых Каменщиках, где до недавнего времени помещалось отделение милиции, — одно из них. Да и в фольклоре страшная тюрьма по-прежнему жива и по сей день — и вряд ли когда-нибудь из него исчезнет.

Но — все ближе и ближе к речке, где слева золотится куполами Новоспасский монастырь, а чуть дальше, на горке, притаилось Крутицкое подворье — настоящий заповедник, маленький уголок старой Москвы в самом центре города: туда часто не пробиться, антуражные строения служат отличной декорацией для снимаемых исторических фильмов — все те, кто хоть раз смотрел «Гардемарины, вперед!» или экранизацию «Бесов» Достоевского, конечно, узнают эти места. Но во времена Высоцкого Новоспасский монастырь — когда-то богатейшая усыпальница бояр Романовых, где покоились останки предков царского рода — был в запустении: редкие реставраторы расчищали фрески на стенах, да притулились у крепостной стены разбитые надгробия. Сегодня монастырь сияет куполами — «чтобы чаще Господь замечал»: видно его и от Таганской площади. А если подняться на колокольню монастыря, то Театр на Таганке, откуда началось наше путешествие, лежит перед нами как на ладони.

Зачем, читатель, мы решили пройтись по Таганке? Да ровно затем, что Таганка немыслима без Высоцкого — но равно и Высоцкий немыслим без Таганки. Надо просто ощутить этот единый дух, эту общую атмосферу — и потом продолжить наш путь. Прямиком к следующей главе.

Тайна старого фото

(история о случайностях)

Особый разговор — это публикации о Владимире Высоцком в советской медиасфере, если можно так выразиться. Отечественная пресса к Владимиру Семеновичу была не то чтобы неблагосклонна — она, скорее, старалась его не замечать. Конечно, имели место публикации не то чтобы критические — а откровенно клеветнические: тут, конечно, нельзя не вспомнить три статьи — и в первую очередь напечатанную в «Советской России» от 9 июня 1968 года заметку корреспондента А. Бондарюка и некоего Г. Мушиты, преподавателя консультационного пункта Государственного института культуры из Саратова, под названием «О чем поет Высоцкий».

Когда в центральной прессе (а «Советская Россия» — это была одна из центральных газет, легендарная «Савраска», по консерватизму которой не раз проходились злые языки) начинали кого-либо порицать (или, напротив, хвалить), то местная пресса, конечно же, мгновенно ориентировалась «по ветру» — и начиналась активная кампания по отработке генеральной идеологической линии.

В случае с Высоцким эта кампания носила не такой уж и массовый характер — публикация в «Советской России» повлекла за собой появление лишь двух материалов в региональной прессе. 14 июня 1968 года в газете «Тюменский комсомолец» появилась заметка «Крик моды за трешницу». Надо сказать, что в этой статье фамилия Высоцкого не упоминалась, в ней сообщалось лишь о некоем Юрии Белкине, спекулировавшем в Тюмени записями неких «бардов», авторов чудовищных, по мнению редакции, песен:

«Где же, спросили выступавшие, на каком дне наскребли барды эту «лексику» — «стерва», «тюряга»; эти «образы» (все та же «Нинка-наводчица», «халява рыжая», ухари-пошляки) людей с социальными да и клиническими отклонениями от нормы.

К ним примыкает другой тип героя, который метит чуть ли не в правдолюбцы, в оценщики моральных ценностей нашего строя. Этот подался ни много — ни мало в певцы социальные. Ему наша жизнь представляется психолечебницей, а идеалы ее — миражем. Мораль:

…рассказал бы Гоголю

Про нашу жизнь убогую,

Ей-богу, этот Гоголь бы

Нам не поверил бы.

Выход из этого одни барды видят в призыве к неким варягам: «Спасите наши души». Другие считают, что лучше «лечь на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать». С чьего это голоса? Даже враждебные нам радиостанции и газеты все чаще воздерживаются от таких приемов. Эти же песни-сплетни, песни-пасквили, в которых секс, индивидуализм, глумление над человеком смешаны с махровой антисоветчиной, распространяются, по существу, свободно. Вот до чего доводит отдельных бардов отсутствие творческого и идейного контроля».

Высоцкий упоминался лишь в следующей статье — газета «Тюменская правда» от 7 июля 1968 года опубликовала материал под ярким названием «С чужого голоса», в котором рассказывалось о прошедшем в клубе судостроительного завода собрании комсомольского актива Тюмени. Песни Высоцкого активно «прорабатывались» на собрании: «У Высоцкого есть несколько песен, которые имеют общественное звучание, но не о них речь. К сожалению, сегодня приходится говорить о Высоцком как об авторе грязных и пошлых песенок, воспевающих уголовщину и аполитичность… На собрании комсомольского актива антисоветская пошлятина Высоцкого и других была сурово осуждена… Собрание направило в ЦК ВЛКСМ письмо, в котором требовало развенчать до конца среди молодежи идеологически вредные „творения“ Высоцкого, Клячкина, Кукина и им подобных». Естественно, что цитировались песни — причем за строчки Высоцкого выдавались стихи вышеупомянутых авторов, а также досталось и Михаилу Ножкину за песню «На кладбище» (и это несмотря на то, что она прозвучала во вполне благонадежном фильме «Ошибка резидента»).

И вот тут начинается самое интересное — в принципе, после публикации в «Советской России» череда обличительных пасквилей должна была нахлынуть неумолимым водопадом. Но Высоцкому необычайно… повезло? Нет, не думаю, что подобный термин применим к Владимиру Семеновичу. Это не стоит называть везением — скорее, это следует считать косвенным признанием заслуг. При желании административная машина могла перемолоть кого угодно — Высоцкого она практически не затронула, задев лишь краешком.

Да, официального статуса писателя или композитора Высоцкий не дождался: в СССР для того, чтобы считаться деятелем культуры, следовало состоять в соответствующих профессиональных организациях — Союзе писателей или композиторов соответственно, а правила приема в члены Союза были невероятно жесткими (например, для этого у писателя должны были быть публикации — а их-то у Высоцкого и не было).

Абсурдность этой ситуации подтверждается, например, одной историей, которую мне как-то рассказал Александр Кутиков, бас-гитарист знаменитой группы «Машина времени». Надо сказать, что и рок-музыкантов в советские годы тоже не особо считали за официальных композиторов. Тем не менее на один официальный худсовет — в рамках одобрения исполняемого «Машиной» репертуара — Кутиков однажды попал: «Случилось это в районе 1984 года, как раз после смерти Андропова пришёл Черненко, и начались трансформации в идеологическом пространстве, гаечки начали „поджимать“. Первым делом было принято постановление Минкульта о том, что все ВИА должны исполнять 80% репертуара, написанного членами Союза композиторов (что, конечно, пролоббировали те самые советские композиторы). И вот я пришел вместе с Макаревичем на худсовет — кстати, после этого случая он меня больше старался ни на какие худсоветы не брать! — и задал на этом худсовете один вопрос, вот такой: „Скажите, пожалуйста, у меня есть паспорт советский. Я гражданин Советского Союза?“ Мне говорят: „Вы вообще какие-то глупые вопросы задаёте“. Я в ответ не унимаюсь: „Ну, вы мне можете ответить на простой вопрос?“ Они в ответ, естественно, говорят мне с вызовом: „Да, вы гражданин СССР“. А я им: „Так если я гражданин СССР и пишу музыку, я — советский автор?“. Мне говорят в замешательстве: „Да“. — „Так если я советский автор, то почему я не могу исполнять свои собственные произведения?“ — „Да потому что вы не член Союза композиторов!“ Я говорю: „Но Союз композиторов — это же добровольная организация. Хочу — пойду, хочу — не пойду. И на количестве музыки, которую я пишу, это никоим образом не отразится. Более того, даже на качестве не отразится“. Мне строгим голосом сказали: „Вы не понимаете?“ Я говорю: „Я пытаюсь“. — „Вы не член Союза композиторов. Вот и всё“».

Собственно, в 1984 году ситуация не сильно отличалась от конца 60-х или 70-х — публиковаться могли лишь члены Союза писателей, а собственно композиторами считались лишь члены Союза композиторов. Высоцкий со своим огромным песенным багажом под это определение формально не попадал. Отсюда и универсальная формула, которую он придумал и часто сообщал на концертах: «Я свои песни пишу как актер».

Именно в этом качестве — как актер — он и попадал в зону внимания официальных медиа. Но мало кто знает, что в одном из самых престижных книжных изданий конца 60-х годов оказалась — интересно, кто пропустил? — фотография Высоцкого.

Одним из первых спектаклей, в котором принимает участие Высоцкий по приходе в Театр на Таганке, становится сценическая композиция «Десять дней, которые потрясли мир», основанная на книге американского журналиста Джона Рида. Не лишенная претенциозности хроника революции готовилась Юрием Любимовым к театральной постановке в рамках подготовки к празднованию сперва революции 1905 года, а затем — к полувековому юбилею Октября.

Спектакль — как практически все постановки Любимова — делался с множеством внутренних ловушек. Начать хотя бы с того, что в композицию был включен романс Александра Вертинского «То, что я должен сказать», который блестяще исполнял Валерий Золотухин, выходя на сцену в гриме Пьеро, в котором когда-то в московских и петербургских салонах выступал сам Вертинский. Ну а для сцены «Тени прошлого» артистами театра, игравшими анархистов, были написаны сатирические куплеты — их, кстати, на своих ранних выступлениях Высоцкий тоже исполнял.

Впрочем, «написаны» — это несколько неверный термин. На самом деле для песни были взяты известные куплеты, которые активно ходили в дворовых компаниях, — оригинальный текст начинался так: «На толчке Одессы-града шум и тарарам», а автором их был один из главных одесских куплетистов Лев Маркович Зингерталь.

Зингерталь — уникальная фигура в отечественном искусстве, и его жизнь безусловно заслуживает отдельного исследования (к сожалению, книги о Зингертале до сих пор не написано). Он — автор массы песен, которые считаются народными и в послевоенные годы проходили по разряду «блатных». Среди произведений Зингерталя — знаменитые «Лимончики» и «Солдаты, солдаты по улице идут». Именно как «народные куплеты» песню Зингерталя и использовали в спектакле.

В 60-е годы, когда «Десять дней» ставились на сцене Театра на Таганке, Зингерталь был еще жив: он преподавал в Одессе многим эстрадным и драматическим артистам — среди его учеников были и Андрей Миронов, и Александр Ширвиндт, и Борис Сичкин, который фактически «срисовал» с Зингерталя своего Бубу Касторского из «Неуловимых мстителей». Знал ли Зингерталь, что его куплеты используют в одном из самых модных театров конца 60-х? Скорее всего, нет — в 1967 году Лев Маркович оставил работу на эстраде и в театре, ушел на пенсию и жил в Одессе в семье своего сына — и дожил до собственного 90-летнего юбилея. Скончался Зингерталь в 1970 году.

«Тени прошлого» были одним из самых запоминающихся эпизодов спектакля: на фоне огромного белого экрана появлялись силуэты различных персонажей — от буржуев до анархистов. И главным анархистом с гитарой, исполнявшим песню про «вдруг раздался на базаре крик: аэроплан!» — был, конечно же, Владимир Высоцкий.

А еще конец 60-х годов ознаменовался выходом двенадцатитомного издания «Детской энциклопедии» — колоссального труда, предела мечтаний любого школьника. Каждый из томов был посвящен отдельной теме — культуре и искусству отвели двенадцатый, заключительный том. И к статье о современном советском театре прилагалась иллюстрация — фото из спектакля Театра на Таганке (обозначенного как «Театр драмы и комедии на Таганке») — да-да, вы догадались! — «Десять дней, которые потрясли мир», и сцена, изображенная на фото, была, конечно же, «Тени прошлого».

И ровно посередине, с гитарой — такой знакомый силуэт.

Не знаю, многие ли поклонники Высоцкого «считали» эту фотографию. Полагаю, что нет — Высоцкого начинали слушать в те годы, когда «Детская энциклопедия» уже не являлась настольной книгой, ну а дети, может быть, не смотрели спектакль или не ассоциировали это фото с голосом и личностью Высоцкого. Во всяком случае, ни в одной из известных мне биографий Высоцкого или в иных публикациях о нем этот факт не отражен.

Но, тем не менее, факт остается фактом: в СССР фото Высоцкого было издано огромным тиражом и было практически в каждой средней школе («Детская энциклопедия» была обязательным экземпляром в любой школьной библиотеке). Вот только его мало кто заметил: если даже заметили вообще.

Ровно до этой книги. Во всяком случае, я лично на это рассчитываю.

Два гения: Высоцкий и Галич

Между Галичем и Высоцким — фактически целое поколение: Галич старше Высоцкого ровно на 20 лет, Александр Аркадьевич родился в октябре 1918-го, Высоцкий — в январе 1938-го. Двадцать лет — это очень внушительный срок — да и по отношению ко многим представителям искусства 60-х Галич был, что называется, «старшим товарищем», человеком, многое повидавшим, многое пережившим, заставшим «стык времен» и подошедшим к ключевым историческим событиям в истории страны взрослым (пусть и молодым) человеком.

Личность Галича, его биография, еще ждет своего вдумчивого исследователя — у нас нет до сих пор ни сколько-нибудь подробной биографической книги о нем (некоторые изданные биографии полнятся слухами, которые, как мы понимаем, всегда роем возникают вокруг любой значительной исторической личности), ни полного собрания сочинений с соответствующими научными комментариями. Конечно, стихи и проза Галича издаются, его записи, слава Богу, доступны — выпущен практически полный звуковой архив, его песни живут и по сей день и исполняются со сцены (например, кумир молодежи Василий Вакуленко, известный как Баста, с необычайным трепетом относится к творческому наследию Галича и в своих концертах поет «Облака» и «Еще раз о черте»), доступен прекрасный сборник «Генеральная репетиция», настоящий литературный памятник, подготовленный, к сожалению, недавно ушедшим из жизни поэтом и литературоведом Александром Шаталовым, — эту книгу я бы настоятельно рекомендовал всем, кто желает максимально подробно познакомиться с творчеством Галича: в нее включен основной корпус стихотворных работ, прозаические произведения, но главное — прекрасная подборка публицистических воспоминаний о Галиче — от Юрия Нагибина до Всеволода Некрасова, и стоящее особняком великолепное произведение А. Зверева. Кроме того, к столетию Галича готовятся новые издания его произведений — одним словом, личность Галича не забыта, хотя и, признаемся честно, популярность его существенно ниже, чем у иных, более молодых товарищей по цеху авторской песни — Булата Окуджавы, Юрия Визбора и, конечно, Владимира Высоцкого.

Мнений, почему это так, довольно много. Вот как характеризует этот феномен известный коллекционер и публицист Роберт Фукс: «Нельзя сказать, что все любители безоговорочно приняли песни Галича. Большинству более все-таки по сердцу был Владимир Высоцкий, чьи песни казались более доходчивыми. Людям же интеллигентным более импонировал А. Галич».

Галич действительно оказался невероятно странной — и уникальной! — фигурой в русской литературной культуре. Невероятный «удачник», человек, чья творческая карьера развивалась стремительно и чрезвычайно успешно. Модник и красавец (современники вспоминали невероятное: «У Галича была первая в Москве „водолазка“!» — это, знаете ли, дорогого стоило), статный, высокий, с красивыми чертами лица и глубоким бархатным голосом — этот свой природный дар он еще и усилил. Юный Саша Гинзбург (такова была истинная фамилия Галича, свой псевдоним он составил из букв фамилии, имени и отчества Гинзбург АЛександр АркадьевИЧ), окончив девятый класс, поступил в Оперно-драматическую студию Станиславского, на последний курс, который Константин Сергеевич набрал, но не успел выпустить (Станиславский умирает 7 августа 1938 года) — то есть Галич, фактически, стал одним из последних учеников великого режиссера.

Галич был фантастически успешным драматургом — он пишет пьесы, которые идут во всех театрах страны: самой популярной становится «Вас вызывает Таймыр», написанная в соавторстве с Константином Исаевым. Эта пьеса блистала сперва на подмостках Ленинградского театра комедии, где ее поставил Эраст Гарин — и на молодую Ольгу Аросеву в роли Любы Поповой приходил смотреть весь город. А затем постановку осуществил Андрей Гончаров в Московском театре сатиры — и спектакль тоже получился, как сегодня сказали бы, «звездным»: в нем играли Виталий Доронин, Татьяна Пельтцер и молодой Анатолий Папанов.

По сценарию Галича снимались фильмы, которые мгновенно становились любимы зрителями: комедия «Верные друзья» (тоже написанная в соавторстве с Исаевым) до сих пор любима и не устарела ни на день. Драма Станислава Ростоцкого «На семи ветрах» признана одним из лучших фильмов о Великой Отечественной войне. А комедия Эльдара Рязанова «Дайте жалобную книгу» объединила на одном экране уже упомянутого Анатолия Папанова, юного Олега Борисова, прекрасную Ларису Голубкину, маститого Николая Крючкова и абсолютных любимцев советского зрителя — троицу Трус-Балбес-Бывалый в исполнении Георгия Вицина, Юрия Никулина и Евгения Моргунова. Одним словом, Галич — невероятно востребован и на сцене, и в кино. Более того — он «выездной», ему разрешают поездки с творческими группами за рубеж, его чтят в самых «верхах», он обожаем самыми красивыми женщинами страны, он — душа московских компаний…

И вдруг в одночасье все меняется: словно открылась какая-то тайная дверца, словно державшийся взаперти талант вдруг нашел брешь — и из Галича потоком хлынули стихи и песни: невероятные, ни на что не похожие, с собственной уникальной поэтикой, сложной рифмой — и совершенно «несоветскими» сюжетами. И Галич постепенно превращается в фигуру не просто неугодную власти — он становится парией, изгоем: ему не дают работать, у него нет публичных концертов, и само окружение, сама система подталкивает Галича к тому, чтобы тот покинул страну. Впрочем, об эмиграции Галича мы поговорим ниже более подробно.

Почему же Галич оказывается так неугоден власти? Что опасного в песнях и стихах — тем более, что пишет Галич о вещах, о которых, казалось бы, говорить можно: уже не секрет события 30-х годов и из культа личности Сталина не делают жупела. Но Галич говорит не о каких-то конкретных вещах — он говорит о чем-то большем, он говорит о вещах общечеловеческих. И пугает вот что: человек, которому власть дала все, человек абсолютно «свой» — вдруг начинает вступать с властью в открытую конфронтацию, призывая к свободомыслию и абсолютной откровенности. Это удивляет, вызывает непонимание — а там, где непонимание, там страх. А там, где страх, — там желание максимально возобладать над тем, кто или что тебе этот страх внушает, подчинить его своей воле или попросту — сокрушить.

Легче всего сейчас рассказывать привычные истории о «людоедском советском строе», который только и ждал, как бы уничтожить того или иного инакомыслящего. Но нет — Галич действовал абсолютно сознательно, понимая свою оппозиционность по отношению к Советской власти, четко идентифицируя свое место и, как можно предположить, отдавая себе отчет в последствиях. При этом нельзя отказывать Галичу в романтизме — он был именно что романтиком, человеком, рассчитывавшим на то, что политические перемены, произошедшие в стране после смерти Сталина, приведут к какой-никакой, но свободе слова, — и радостное ощущение хрущевской «оттепели» опьяняло его, как и многих других писателей, поэтов, музыкантов, художников…

Галича будут бояться даже тогда, когда Высоцкого, пусть отчасти, но «разрешат»: когда Эльдар Рязанов сделает четырехсерийную документальную ленту «Четыре вечера с Владимиром Высоцким», из четвертой, заключительной серии — «Поэт. Певец. Музыкант» — будет выкинут эпизод с рассказом Рязанова о Мандельштаме, Ахматовой, Окуджаве и Галиче. Зато потом эти строки войдут в книжное издание литературного текста передачи. Вот что там говорилось о Галиче: «Потом в этом жанре появился Александр Галич. Его песни — острые, сюжетные, талантливые, — были популярны в начале 60-х годов. Они кочевали с магнитофона на магнитофон, говоря неприкрашенную, горькую правду. Его колючие, язвительные песни были очень широко известны, фразы из них стали крылатыми. Галича вынудили покинуть Родину. И через два с половиной года жизни на чужбине он умер…».

Казалось бы, совершенно безобидные строчки, но в середине 80-х (фильм вышел накануне 50-летия Высоцкого, когда в прессе стало появляться огромное количество материалов о нем — перестройка все-таки сделала свое дело) Галич все еще оставался персоной нон грата для определенной категории граждан (прежде всего — для высших партийных чиновников, а значит — его упоминание в центральной прессе все еще было невозможно).

Галич был, конечно, резок — писал он жестко, бескомпромиссно и актуально. Например, написанное в 1966 году стихотворение «На смерть Б. Л. Пастернака» (ставшее песней, как и многие стихи Галича) содержало непростительные для любого официоза строки:

Разобрали венки на веники,

На полчасика погрустнели…

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!..

И не к терновому венцу

Колесованьем,

А, как поленом по лицу,

Голосованьем…

И убийственная строфа:

Мы не забудем этот смех

И эту скуку!

Мы поименно вспомним всех,

Кто поднял руку!..

Конечно, Галич был неугоден. Даже в свободомыслящей «тусовке» любителей авторской песни он оказывался «не при дворе». Так, например, в 60-е годы в Ленинграде был основан клуб самодеятельной песни «Восток» — уникальный политический ход местного партийного руководства: пусть лучше барды-менестрели будут под надзором, чем превратятся в подпольный очаг свободомыслия (позднее ровно такая же организационная схема будет применена по отношению к Ленинградскому рок-клубу). Вот что вспоминает об этом времени исследователь творчества Высоцкого и авторской песни в Ленинграде Лев Годованник: «К заместителю директора Дома культуры работников пищевой промышленности (на базе которого разворачивался клуб «Восток») по политико-просветительской работе Валентине Войнолович (она как член руководства Дома культуры занималась клубом) как-то прибыл инструктор из обкома. Он поделился полученными сведениями о каком-то перелете Александра Галича из одного провинциального города в Москву. Якобы в самолете Галич пел песни, которые иначе как антисоветской пропагандой назвать было невозможно (кстати, у любого, даже сегодняшнего слушателя песен Галича сомнений нет: почти все его творчество — это чистая антисоветчина). Валентина Семеновна рассказала мне, что среагировала на рассказ инструктора с пониманием:

— Галича в «Востоке» никогда не было и не будет, — сказала она.

И сдержала свое слово…».

Но Галич в Ленинграде выступал, играл концерты — и результаты этих концертов отразились и на судьбе Высоцкого. Впрочем, об этом чуть позже.

Тем не менее Высоцкий творчество Галича знал и ценил — сохранились фонограммы исполнения им песен Галича, в том числе — «Про физиков» (она же — «Про маляров, истопника и теорию относительности»: «Чувствуем с напарником: ну и ну!»). Парафразы этой песни потом отзовутся в «Марше студентов-физиков» — так что с творчеством Галича Высоцкий себя ассоциировал.

Уже в самом начале своего творческого пути Высоцкий с Галичем пересекается — и причина тому довольно любопытна. В «Современнике» Олег Ефремов ставит «Матросскую тишину», одно из программных сочинений Галича, которая после генеральной репетиции оказывается запрещена (об этом Галич потом напишет автобиографический роман, который так и назовет — «Генеральная репетиция»). А одну из небольших ролей в спектакле играл Геннадий Портер — однокурсник тогда совсем молодого Владимира Высоцкого по Школе-студии МХАТ. Портер так полюбил галичевский текст, что выучил всю пьесу наизусть и однажды на гастролях в Риге «сыграл» ее в компании своим друзьям, среди которых были Владимир Высоцкий и его ближайший друг Игорь Кохановский. И именно на этом «показе» случилось невероятное: в Риге в тот момент оказался автор пьесы — и Галич увидел удивительный монопоказ Портера. Вот как вспоминает об этом Кохановский: «Я очень хорошо запомнил реплику одного из героев: „Скажи, ты видел Стену Плача?“ — в этот момент Гена посмотрел куда-то вверх и как-то удивленно-растерянно сказал: „Ой, Александр Аркадьевич Галич“. Ресторан находился в полуподвальном этаже, и в зал надо было спускаться с небольшой лестницы. И вот наверху, в дверях ресторана появился неожиданно знаменитый писатель. Галич тоже увидел знакомого актера и подошел к нашему столу. Гена его представил нам, а ему — нас. Александр Аркадьевич посмотрел на наш более чем скромный ужин, подозвал официанта и сказал: „Сегодня студенты гуляют. Принесите, пожалуйста, нам выпивки, закуски, да побольше“. И началось шикарное застолье…».

В этом шикарном жесте весь Галич: естественно, после застолья он начинает петь для молодых актеров — и тут он исполняет не только «Облака», но и «Течет речечка по песочечку» (которую исполнял на своих ранних концертах и Высоцкий).

На следующий день у Высоцкого выходной, и он вместе с Кохановским идет к Галичу, и все втроем гуляют по старой Риге, Галич рассказывает друзьям какие-то театральные и киношные байки, но никакого взаимного обмена опытом не происходит (Кохановский читает ему свои стихи, но песен Высоцкого Галич не слушает). Тем не менее влияние Галича на Высоцкого чрезвычайно сильно: он признает его старшинство (прежде всего — в части опыта работы в театре и в кино) и безусловный литературный талант («Матросская тишина» Высоцкого, например, заворожила — военная тема ему была, как мы понимаем, чрезвычайно близка).

Пути Галича и Высоцкого будут постоянно пересекаться, так или иначе, — при этом Высоцкий иногда, как уже говорилось выше, будет исполнять на публику некоторые вещи Галича (не так много, две-три, не более, в том числе и «Тонечку», об исполнении которой вспоминали некоторые друзья Высоцкого), а в записи сохранилась только «Про физиков», да еще все та же «Течет речечка», которую с равным успехом пели и Галич, и Высоцкий.

Но есть еще одно удивительное пересечение биографий Высоцкого и Галича — вернее, есть один из ключевых эпизодов Александра Аркадьевича, который оказался воспетым в песне Владимира Семеновича. Эпизод трагический по своей сути — да и песня, на первый взгляд, шуточная, оказалась наполнена внутренним драматизмом и содержит одни из самых сильных строчек во всем поэтическом наследии Высоцкого. Речь идет о песне «Случай на таможне», которая практически в точности воспроизводит момент прощания Галича с Родиной.

Галич не хотел уезжать: при всех неполадках и несогласованностях с властями предержащими, он понимал, что эмигрантская среда — это вовсе не то, что ему нужно. Как закрепиться на незнакомой, а главное — иноязычной почве, он и представить себе не мог. Да, за границей были знакомые, да, эмигрантская диаспора во многом ждала Галича если не как мессию, то уж точно — как пророка, но все это меркло по сравнению с тем, что отъезд означал разрыв с языком — главным орудием поэта.

И Галич сопротивлялся, сопротивлялся фактически до последнего. Буквально за несколько минут до вылета пограничники увидели на его теле золотую цепочку с крестильным крестом (Галича крестил сам о. Александр Мень, и это, кстати, выставляло еще один барьер, который мог оказаться роковым в определенной эмигрантской диаспоре — православный еврей смотрелся несколько нелепо, скорее как предатель вероисповедания предков). Пограничник сообщает, что предел вывоза золота достигнут, больше вывозить нельзя, требует снять золото и как минимум задекларировать его, возникает скандал, пограничник говорит, что не выпустит Галича — и тот, скорее, доволен: да пожалуйста, не выпускайте, очень мне надо отсюда уезжать, но крестильный крест я не снимал и не сниму.

Для разрешения вопроса на переговоры с таможенниками проходит сперва совсем молодой Александр Мирзаян (позднее он станет известным бардом и музыкальным теоретиком, а тогда он занимал пост старшего научного сотрудника Института теоретической и экспериментальной физики), а затем — сам Андрей Дмитриевич Сахаров. Таможенники звонят по «вертушке» наверх — и получают в ответ категоричное: «Да выпускайте же его!» Галича отпускают — ждать вылета пришлось 45 минут, самолет Москва–Вена задержали из-за одного-единственного человека…

Галич за границей — отдельная тема, не самая приятная и радужная. Но отъезд Галича — важное событие в интеллигентской среде. Конечно, Высоцкий знал о кошмарных, фактически трагических подробностях этого события. И «Случай на таможне» — казалось бы, шуточная песня — вдруг наполняется серьезными и неслучайными аллюзиями. Да, там есть болезненное восклицание касательно того, что свидетельства православной культуры утекают за границы в частные коллекции — «Так веру в Господа от нас увозят потихоньку». Но есть и строчки, которые кажутся прямым посвящением Галичу: «И на поездки далеко, навек, бесповоротно / Угодники идут легко, пророки — неохотно».

Галич — это именно пророк: человек, который громогласно вещает о неизбежном, но которого никто не может понять. Пророк гоним, пророк невостребован, вокруг пророка собирается собственная паства, но эту паству начинают гнать вслед за ним. Галич — типичный пророк советского времени: и в шуточной песенке о том, как можно провезти крест через границу, читается четкое понимание не то что миссии или судьбы Галича — а фактически его рокового предназначения.

При этом к творчеству Галича Высоцкий со временем становится, как я отмечал выше, более холоден. Игорь Шевцов так вспоминает один из поздних откликов Высоцкого о Галиче:

---

«А-а, «Тонечка»!.. «Останкино, где «Титан-кино»… Когда вышла его книжка в «Посеве», кажется, — он еще здесь был — там было написано, что он сидел в лагере. И он ведь не давал опровержения. Я его спрашивал: «А зачем вам это?». Он только смеялся». Еще резче о Галиче он отзывается в интервью в Набережных Челнах: «Один элемент у него сильный и преобладающий — сатирический. Может, поэтому музыкальный и текстовой отстают…».

Нет, это не ревность и не желание унизить старшего товарища. Это просто глобальное непонимание трагедии Галича — просто оттого, что тот в силу своего характера был довольно закрытым человеком, но при этом всегда старался по-самурайски «не терять лицо». Как бы плохо ему ни было, как бы очередной чиновник ни испортил ему кровь, Галич всегда оставался лощеным, подтянутым, импозантным — никто и подумать бы не мог, что у этого человека настолько колоссальные личные проблемы. То есть в беду попросту не верилось.

В пользу такого восприятия Высоцким Галича (замечу, позднего Галича!) говорят и воспоминания Михаила Шемякина: «Володя не очень любил Галича, надо прямо сказать. Он считал Галича слишком много получившим и слишком много требовавшим от жизни. А я дружил с Сашей, очень дружил».

---

Примерно такое же воспоминание об отношении Высоцкого к Галичу оставил Давид Карапетян, один из близких знакомых Владимира Семеновича. Книга его воспоминаний «Между словом и славой» — довольно неоднозначное произведение, в ней много скандального, слишком откровенного, с налетом вопиющей субъективности, перебирание отдельных страниц биографии, но это — искренняя книга, написанная человеком, бесспорно восхищавшимся Высоцким. И Карапетян прямо пишет: «Интервью на политические темы Высоцкий за границей избегал. Особенно интересовало журналистов его мнение о Галиче. Володя убедительно просил их не задавать о нем вопросов. Имея на руках советский паспорт, он обязан был вести себя лояльно: «Хвалить Галича в моем положении значило лезть в политику, критиковать же изгнанника я не хотел и не мог». И, с легкой иронией, добавил:

— Сейчас Галич меня всячески расхваливает, всем рекомендует слушать.

Отношение Высоцкого к Галичу было неоднозначным. В конце шестидесятых он не скрывал влияния старшего барда на свое творчество. Тогда он признавался: «Да, он помог мне всю поэтическую форму поставить». Когда Володя писал:

А счетчик щелк да щелк, но все равно,

В конце пути придется рассчитаться…

Галич уже был автором «Веселого разговора».

А касса щелкает, касса щелкает,

Не копеечкам — жизни счет!

И трясет она белой челкою,

А касса: щелк, щелк, щелк…

---

К Галичу-эмигранту Володя относился сдержаннее. Это было, видимо, связано с его скептическим взглядом на диссидентство в целом. Не на эмигрантов, — горемык, а именно на диссидентов-профессионалов. Володя считал их людьми излишне политизированными и не вполне свободными…».

Еще одно яркое воспоминание об отношении Высоцкого к Галичу оставил композитор Владимир Дашкевич, познакомившийся с ним на репетиции таганского спектакля «Господин Мокинпотт»: «…Мне кажется, что для Высоцкого Галич был загадкой. Нельзя не признать, что в каких-то песнях Высоцкий ему подражал. Подражал его стилю, но такого художественного результата, как Галич, Высоцкий в этом стиле, мне кажется, не достиг. Сочетание игрового и социального накала, как это было у Галича, у Высоцкого не получалось. Игра была сильнее, чем социальная составляющая. И вообще, социального начала он, в общем-то, избегал… Как мне кажется, Галич Высоцкого несколько пугал, потому что один шаг — и человек мог перейти на ту сторону…».

Воспоминания и впечатления, по меньшей мере, честные — показывающее различие, которое проводил Высоцкий между Галичем-художником, Галичем — общественным деятелем и Галичем-человеком. То есть, с одной стороны, образ «благополучного советского холуя» (это определение применял к себе сам Галич) сильно довлел над поэтом и чрезвычайно мешал его правильному восприятию собратьями по цеху — и Высоцким в том числе. Но, с другой стороны, время открытых бунтов — и их бесполезности — прошло, сменилась социальная и моральная парадигма, призывать к революции было бессмысленно, нужно было просто делать свое дело и собственным примером расставлять акценты на том, что хорошо и что плохо, — а умные люди разберутся сами. Рубежная же составляющая Галича, когда успешный советский кинофункционер превращался в лютого оппозиционера — в это, с одной стороны, не очень верилось, а, с другой стороны, — обреченность такой двойственной позиции была очевидна.

Вот эта странная несогласованность — если хотите, фактически амбивалентность Галича, которая так пугала советских чиновников, в более поздние (речь идет о конце 70-х) годы, именно она начинает некоторым образом даже раздражать Высоцкого. К сожалению, в этот момент наблюдается ровно противоположная «раскачка» известности Высоцкого и Галича. Популярность Высоцкого — неуклонно возрастает, творчество становится мощнее, ярче, глубже, а Галич, напротив, оказавшись в эмиграции, практически перестает писать новые вещи, а если пишет — то это попросту крики отчаяния, боли, экспрессия происходящего в его израненной душе. Эта неустроенность, противоречивость эмигрантского состояния Галича отражается и на его здоровье — он откровенно «сдает». Это видно по последним записям, да и воспоминания о последних годах жизни Галича свидетельствуют о том, как тяжело было Александру Аркадьевичу в это время.

Когда в 1977 году Театр на Таганке приезжает с гастролями во Францию, Галич приходит на «Гамлета», но к Высоцкому не подходит, общается только с Дмитрием Межевичем. Межевич оставил об этой встрече довольно четкие, но не совсем оптимистичные воспоминания: «А в декабре 1977-го в Париже Александр Аркадьевич приходил на наш „Гамлет“ — уже постаревший, с палочкой. Страдавший от ностальгии. Я тогда (по-моему, единственный) подошел к нему после спектакля, хотя, конечно, очень боялся — сами понимаете, какое время».

Впрочем, тут Межевич ошибся: была еще одна встреча артистов с Галичем (Высоцкий на ней, кажется, не присутствовал, во всяком случае, подтверждений о том, что он там был, нет). Сохранились воспоминания актрисы Таганки Виктории Радунской: «С Галичем в Париже мы встречались. Он пришел к кому-то в номер. И несколько человек сидели всю ночь и слушали песни Галича… Мы пришли послушать. Сидели и слушали Александра Аркадьевича, который всю ночь пел. Потом мы уехали в Лион и Марсель. Из Марселя — прямо домой в Москву. Когда прилетели в Москву, узнали о том, что погиб Галич».

К тайне гибели Галича и о том, как это связано с Высоцким, мы еще вернемся на страницах этой книги. А пока поговорим о ряде других совпадений, которые пролегали между нашими героями. Их было гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд.

Например, существует легенда о том, что Высоцкий несколько раз играл на гитаре, которая до этого принадлежала Галичу. Достоверно известно о двух таких случаях — оба произошли в Ленинграде. Первая гитара принадлежала Борису Полоскину, и на ней Галич записал свой «прощальный ленинградский концерт» для коллекционера Михаила Крыжановского. Надо сказать, что у гитары была интересная история — ее Полоскину помог купить другой известный бард, Евгений Клячкин — в 1991 году он, как и Галич за много лет до него, оставит на ней свой автограф. Но Высоцкий, игравший на этой гитаре за несколько лет до Галича, автографа на инструменте не оставил…

А вторая «гитара Галича» случилась в 1974 году в редакции журнала «Аврора», куда во время ленинградских гастролей Театра на Таганке пришли артисты — Вениамин Смехов и Алла Демидова, позднее приехал и Высоцкий. Итогом этой встречи стала публикация статьи Смехова «Мои товарищи — артисты» — последняя прижизненная публикация о Высоцком, а также передача в редакцию подборки стихотворений (их Высоцкий отдал главному редактору Владимиру Торопыгину, была смутная надежда, что стихи удастся опубликовать — но вышла подборка только в январе 1989 года), а кроме того — небольшой импровизированный концерт (запись его, к сожалению не сохранилась). Высоцкий, по воспоминаниям, сыграл на «редакционной» гитаре, на которой за несколько лет до этого, также будучи гостями «Авроры», играли Галич и Окуджава (про это написал очень романтичное стихотворение «Гитара Галича» поэт и историк Петербурга Александр Шарымов).

У них были общие друзья — в первую очередь, в области кинематографа. Так, Станислав Говорухин, желая помочь Галичу, заказал ему песни к своему фильму «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо».

В 1972 году этот заказ фактически спас Галича: автору стихов полагались 150 рублей. Естественно, в картину не вошло ни строчки — то ли критика вымарала, то ли по еще каким-то обстоятельствам (не сохранилось и рукописей — то есть вообще какого-либо следа того, что Галич над этими песнями работал) — возможно, это была просто договоренность о легальной помощи с Говорухиным. Но надо отдать должное Станиславу Сергеевичу: он умел (и умеет, насколько я знаю) дружить и всегда приходил к друзьям на помощь.

Они — Высоцкий и Галич — «встретятся» еще один раз, на киноэкране в фильме Ивана Дыховичного «Копейка». Это — очень необычная, но безусловно заслуживающая внимания картина, снятая бывшим товарищем Высоцкого по Таганке: закончив с актерской карьерой, Дыховичный стал заметным кинорежиссером. И, конечно, все ждали, обратится ли когда-нибудь в своем творчестве он к теме «Таганки».

Дыховичный сделал это в картине 2002 года «Копейка» — недооцененной, но, может быть, лучшей своей работе. Это была история машины «Жигули» ВАЗ-2101, легендарной «копейки». В сценарии, написанном Дыховичным в соавторстве с одиозным, но блестящим Владимиром Сорокиным, машина проходила 30-летний путь, попадая то в руки партийного функционера, то военного, то пляжного «каталы», то бездомного автослесаря… И Галич с Высоцким стали одними из героев этой череды автовладельцев. Вернее, Галич появился в фильме косвенно, а Высоцкий — непосредственно. Но — обо всем по порядку.

Одним из хозяев «копейки» становится физик Антон Борисович (эту роль исполнил известный режиссер Олег Ковалов), работающий в новосибирском Академгородке. Любит Антон Борисович три вещи — физику, жену и диссидентов. Песни Галича он слушает на маленьком переносном магнитофоне и восхищается талантом поэта. А вот жена Антона (Александра Куликова) не разделяет его страсти — и любит только «одну вещь»: Высоцкого. Это вызывает нешуточные ссоры между супругами, невероятно точно реплицирующие бесконечные споры между поклонниками Галича и Высоцкого («Твой Высоцкий — приблатненный пошляк!» — «А твой Галич — антисоветчик!»), а восхищение Антона Галичем приобретает характер культа («Однажды, когда меня не будет дома, возьми магнитофон, послушай Галича. „А у папы ее пайки цековские, а по праздникам — кино с Целиковскою“. Это же гениальная поэзия! Не понимаешь, дура…» — говорит он жене).

И вот — Антон получает Государственную премию за очередное физическое открытие и собирается ехать в Москву. Принимать премию из рук «этих гадов» он считает не совсем правильным, но «если бы не ребята — ни за что бы не поехал». Типичная двуличность многих диссидентов 60-х: есть официальная личина, а есть домашняя, кухонная.

При этом Антон понимает, что теперь будет пользоваться номенклатурной «Волгой», а «копейку» хочет подарить Галичу («Просто отдам ему ключи, а за машиной он пришлет кого-нибудь. Я и адрес узнал»). Однако жена отговаривает Антона («Ты погубишь и себя и меня»), предлагает подарить машину Высоцкому или, на худой конец, Окуджаве, но это вызывает у Антона только презрительный плевок.

Но — судьба расставляет все по своим местам: Высоцкий (эту роль играет Игорь Арташонов, и играет замечательно — портретный грим не слишком похож, но мягкая манера разговора, пластика — все это сделано артистом с большим мастерством, и, пожалуй, эта роль — лучшее киновоплощение Высоцкого) приезжает давать концерт в Академгородке, и по его завершении — оказывается в постели с женой Антона. Оскорбленный муж вызывает Высоцкого на разговор («Я хотел бы, чтоб мы вышли») — и гордо вручает ему ключи от машины.

И вот тут начинается очень жесткий «высоцкий» сюжет. С одной стороны, Дыховичный, как может показаться на первый взгляд, весьма жестоко представил на экране образ Высоцкого: тот ведет себя откровенно аморально — совращает чужую жену, активно пьет с сомнительными личностями (и в результате разбивает «копейку», сев пьяным за руль), и все это сопровождается звучанием за кадром «Песни конченого человека».

Но вот — в фильме наступает один очень важный момент: это короткий эпизод разговора Высоцкого по телефону. И он вдруг в отчаянии произносит невидимому абоненту: «Да не могу я все время доставать вам эти финские холодильники! У меня же другая профессия!»

И это — невероятно точное отражение личности Высоцкого, которое Дыховичный как режиссер блестяще подтверждает: его Высоцкий действительно готов что-то доставать своим друзьям (порой — тем, которые на самом-то деле никакими друзьями не являются), а те — готовы садиться ему на шею, и это в итоге приводит Высоцкого в отчаяние. И это представление — очень искреннее, откровенное, но при этом совершенно бескомпромиссное и лишенное привычного глянца — бесспорно заслуживает нашего внимания.

Надо сказать, что это бессеребренническое качество Высоцкого, столь важное для Дыховичного, подтверждали многие современники — в том числе и сам Дыховичный: «Володя был невероятно широк на какие-то подарки. В этом смысле он был человеком жеста, красивого жеста. Марина рассказала мне, что в Париже он пришел к Дмитриевичу, не зная, что там можно купить в подарок… И он купил два пакета клубники. Это смешно: купить клубнику в Париже — все равно, что у нас подарить два куска мыла… Но они его поняли — это был жест! Володя ел эту немытую клубнику, и они — тоже, и в этом была какая-то прелесть…».

Личность Дыховичного в биографии и Высоцкого, и Галича далеко не случайна. По Москве ходили слухи, что именно Дыховичный косвенно повлиял на трагическую судьбу Галича и сделал это невольно с подачи Высоцкого. Якобы на первой свадьбе Ивана — а он женился на Ольге Полянской, дочери члена Политбюро Дмитрия Полянского — приглашенный в качестве почетного гостя (и близкого друга жениха) Высоцкий начал петь как свои песни, так и песни Галича. Полянский внимательно слушал репертуар, песни Высоцкого ему понравились, а вот песни Галича — категорически нет. И Полянский немедленно позвонил Петру Демичеву, который со стороны партии отвечал за надзор над культурой, и попросил принять меры. Через десять дней, 29 декабря, Галича исключили из Союза писателей за пропаганду сионизма, поощрение эмиграции в Израиль и отказ осудить издание своих песен на Западе.

Впрочем, похоже, влияние Дыховичного было не столь велико, как его приписывает молва, — сам Иван так прокомментировал эти слухи: «Это такая глупость… Ну, трудно себе представить просто! Володя пел на моей свадьбе, но пел он свои песни, а не Галича!».

Так что виртуальное «столкновение» Галича и Высоцкого в «Копейке», которое сотворит Дыховичный спустя почти 40 лет, — это своеобразная дань прошлому, тем жутким слухам, что распространялись по Москве со скоростью, близкой к скорости звука.