Бесплатный фрагмент - Вторник. №12 август 2020

ОТДЕЛ ПРОЗЫ

Саша КРУГОСВЕТОВ

Круговорот лиц, ощущений, жизненных обстоятельств выбрасывает на берег ундину? Кто она, что она: вечная женственность, любовь, судьба?

Вечный эскорт

Главы из романа
(Окончание. Начало в №9–11 за 2020 г.)

10

Это был май девяносто первого. С Ирочкой Котек мы не виделись больше месяца.

В Италии уже совсем тепло. Я остановился в отеле «Хилтон», в самом центре Милана, недалеко от знаменитых магазинов Галереи Витторио-Эммануэле II. Рядом — оперный театр «Ла Скала», Миланский собор, замок Сфорцеско. Очень удобно. Но, похоже, меня это совсем не интересует.

Только что закончился семинар писателей и сценаристов под руководством Виктора Ерофеева и Евгения Рейна; он проходил на вилле Сан-Карло Борромео, в двенадцати километрах от Милана. Когда-то вилла принадлежала знатному роду Борромео. В пятнадцатом веке здесь жил Леонардо да Винчи. Сейчас это пятизвездочный отель, превращённый хозяином в настоящую картинную галерею. Номера, коридоры, залы украшают картины — исключительно подлинники, представлено немало русских художников: Брусовани, Кабаков, Бренер, Булатов и другие. Меня пригласили на семинар как молодого перспективного автора. Получил какой-то диплом, очередную ничего-не-значащую-бумажку.

Все разъехались — кто по магазинам, кто — в аэропорт. Я остался в гостинице. Завтра, рано утром, самолётом домой. Долго сидел в лобби-баре с приятелем Виталием из Москвы. Пили пиво — я проставлялся по случаю получения диплома.

Фамилия смешная у этого Виталия — Добров-Шмелёв. Да и сам он смешной: большой, тучный, любитель вкусно поесть и хорошо выпить — настоящий добродушный Гаргантюа. Поэт и журналист, работает в популярной газете, выпускает литературное приложение.

— Есть-то надо, поэзией нынче ну никак не прокормиться, — объяснял он глубокомысленно.

— Да, литературой на жизнь не заработать, — согласился я с ним. — Хорошо, что у меня есть нормальная специальность и устойчивый доход.

— Понимаешь, Гера, я в людях давно разочаровался, — продолжал Виталий. — По мне животные гораздо лучше. Они такие, какие есть, и никогда не предадут. «Кто знал, что станет страшным зверем? Приобретёт зубов оскал… И я не знал, и я не верил… А ты скажи, ты сам-то знал?»

На семинаре Виталий читал свои басни: «О Еноте и Кашалоте», «Бегемот и крот». Читает он, кстати, отменно.

— Мне говорят: Виталий Викторович, это же детские стихи, пишите для взрослых. Почему детские? Про зверей — значит детские? Хармс тоже детские писал, по вашему мнению? «Мама Няма аманя» или «Пристала к пуделю рука» — гротеск, алогизм, абсурд — это что, детские? Вот и у меня недетские. Детских стихов вообще не бывает. Бывают хорошие или плохие. Ну ладно, Гера, мне на автобус пора, а то в аэропорт опоздаю. Давай обнимемся. Встретимся в Москве, ты ведь часто у нас бываешь. «Кто-то нас, как детей, развёл: нас учили, что жизнь — это бой; а она оказалась… гёрл!»

«В одном он прав, — подумал Герман, — жизнь, скорее всего, — дама, причём дама довольно требовательная и капризная. И, похоже, приструнить эту своенравную барышню пороху у него не хватает. С женой развёлся. Любит её до сих пор. Наверное, она его тоже, а вот ведь — врозь живут. Человеку любовь нужна, и чтобы любимая была рядом. Вот он и пьёт с утра до вечера, заглушить тоску хочет, пьёт от бессилья что-то изменить».

Проводил Виталия до выхода из гостиницы и, когда направлялся к лифту, заметил высокую элегантную даму, сидящую за столиком. Знакомое лицо — да это же Ева Яблонская! Помолодела, похорошела, платье от Готье из голубой сетки с муаровым рисунком подчёркивало контуры её загорелого тренированного тела. Ева смотрела на меня знакомым — умным, затаённо-ласковым — взглядом, слишком уж человечным для женщины её профессии.

Не знаю почему, но я очень обрадовался.

— Ева, вот сюрприз, что ты здесь делаешь?

— Тебя дожидаюсь, милый, вижу, ты занят умными разговорами. Вот и жду, когда до меня очередь дойдёт. Давняя знакомая из Ленинграда хочет взять у тебя интервью!

— Мы теперь в Петербурге живём, Евочка. Как ты сюда попала?

— Дверцы клетки распахнулись, вот птичка и упорхнула куда глаза глядят. Сам-то как сюда попал? А-а-а, литература. Виктор Ерофеев, знаю, знаю такого. Альманах «Метрополь», «Жизнь с идиотом» — опера Шнитке… У меня всегда было подозрение, что ты немного пописываешь. Интеллигентные мальчики из хороших семей всегда стихи сочиняют. Ах, проза… Пиши, пиши — может, именно это как раз и есть самое твоё. Только не рассчитывай на деньги и славу. Сегодня ты инженер, а станешь литератором — так и будешь всю жизнь убогой голытьбой. Давай-ка я тебя угощу. Всегда ты угощал — думаешь, я не помню, всё забыла? — теперь моя очередь, не отказывайся.

Мы проговорили до полуночи. Ева рассказала, что занимается тем же, чем и раньше. Но «работает» мало. У неё есть «спонсор», пожилой итальянец, и она ни в чём не нуждается. «Спонсор» оплачивает квартиру и одежду. Считает её второй женой и появляется с ней на людях по средам и субботам.

Я рассмотрел её лицо — складки от носа к губам никуда не делись, но лицо округлилось и посвежело — хороший климат и спокойная жизнь делали своё дело.

— Зачем же тогда тебе эта «работа»?

— Не хочу полностью зависеть от одного человека. Подрабатываю — будем считать, что на шпильки и сигареты. Не волнуйся — на улице не стою. У меня есть постоянные клиенты. Солидные мужчины в возрасте.

Неожиданно она сменила будничный тон на страстную декламацию:

— «Клянусь… — о матерь наслаждений, тебе неслыханно служу, на ложе страстных искушений простой наёмницей всхожу. Внемли же, мощная Киприда, и вы, подземные цари, о боги грозного Аида, клянусь — до утренней зари моих властителей желанья я сладострастно утомлю и всеми тайнами лобзанья и дивной негой утолю…»

Смотрел на неё и не мог поверить собственным глазам — она смеялась надо мной, дразнила, никогда ещё я не видел Еву такой. Жрица любви. За края её чаши — через распахнутые глаза, разведённые руки, в силу магии её царственной осанки и ленивого грудного голоса, спускающегося как бы издалека, с небес, — выплёскивалась такая женская мощь, перед которой невозможно было устоять; она была воплощением разящей и неотразимой Клеопатры. Можно представить, насколько она была ослепительно прекрасна в свои лучшие годы.

«Вся человеческая и мировая деятельность сводится к Эросу. Нет больше ни эстетики, ни этики — обе сводятся к эротике, и всякое дерзновение, рождённое Эросом, — свято». Кто только не подводил теоретическую базу для объяснения необходимости этой древней профессии. Если за работу платят, значит, она востребована.

— У меня было много любовников, тех, кого я действительно любила. Если бы не я, они не узнали бы, что такое страсть, что есть на свете счастье, никогда не испытали бы наслаждения. Раньше были жрицы любви. Их по нескольку лет учили опытные гетеры, используя мужчин-рабов. К концу обучения женщины могли предложить посетителям на выбор десятки позиций. В Месопотамии практиковали ритуал «облизывания», в процессе которого несколько храмовых куртизанок языками доводили до экстаза юношу перед обрядом посвящения в воины. Во время этого ритуала мужчина ощущал связь со сверхъестественным, до такого состояния его могли довести только жрицы, владеющие в совершенстве искусством любви. Многие женщины хотели бы стать жрицами любви, вот только не каждой по силам раскрыться и превратиться в нежный редкостный цветок, в менаду, овладевшую искусством сладострастия. «В моей любви для вас блаженство? Блаженство можно вам купить… Внемлите ж мне: могу равенство меж нами я восстановить. Кто к торгу страстному приступит? Свою любовь я продаю; скажите: кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?»

Где они, те, кто меня любил? Никто не вспомнит обо мне, когда меня не станет. Только ты. Но ты опоздал на двадцать лет и ничем мне не обязан. Если бы ты знал, как я была хороша и как умела любить. Всё в прошлом, и ты никогда уже этого не узнаешь. Как плакал Сандро Церетели — ты хоть знаешь, что был такой великий грузинский поэт Акакий Ростомович Церетели? Сандро — его сын, советский выдвиженец, дальний родственник Ильи Чавчавадзе, между прочим. Как он плакал, когда уезжал на дипломатическую работу в Америку: «Я женат, и в моём положении я ну никак не могу бросить семью, а люблю я только тебя, буду помнить тебя всю свою несчастную, немолодую уже, вконец загубленную жизнь».

Я была в белой прозрачной рубашке, а Сандро стоял на коленях перед моей кроватью и рыдал, словно ребёнок. Сколько партийных боссов и бравых военачальников стояло на коленях перед моей кроватью. Шёлк, атлас и бархат неувядаемого, казалось бы, советского номенклатурного карнавала, сталинские высотки, представительские «Чайки», весь этот мир лакированного кино Герасимовых, Пырьевых, Орловых и Ладыниных… Карнавал сжимался, словно шагреневая кожа, он высох и истлел уже к моменту нашей с тобой первой встречи.

«Ева заслуживала лучшего, — подумал я и почему-то на мгновение представил себя дряхлым стариком с жёлтой вытянутой кожей и гнилыми зубами. — Её несчастье в том, что она попала в среду пожилых и невежественных развратников, достигших уже сияющих вершин номенклатурного величия; каждый хотел жить как в модном западном фильме. В этой среде у неё не было других перспектив. Несмотря на ум и опыт, она знала только единственный вариант счастья, которым она торговала, разбрасывалась, которое дарила направо и налево всю свою долгую и печальную жизнь. Всё остальное, что бы с ней ни происходило, о чём бы она ни думала, включая её размышления и суждения об истории, культуре, литературе, иногда, кстати, довольно глубокие, оказывалось лишь случайным и несущественным дополнением к тому главному, что она по-настоящему ценила в жизни».

— Ты вспоминаешь о своём блестящем прошлом в советские времена, — вздохнул я. — Но все эти люди с советским воспитанием и дурным вкусом, со своими неумными сентенциями и адюльтерными вздохами теперь, наверное, глубокие старики. Долгая жизнь, ежедневное гниение и разложение живого тела, воспоминания и вздохи о жрице любви в прозрачной рубашке, рядом с которой они однажды почувствовали себя мужчинами, — зачем ты мне рассказываешь этот мыльный сериал?

— Удивительный человек, как в тебе это сочетается — душевная чёрствость, даже грубость, и доброе, отзывчивое сердце? Пойми, Герман, то была совсем другая эпоха. Что сейчас кажется образчиком дурного вкуса — все эти «Кубанские казаки», «Свинарка и пастух», а тем более «Девять дней одного года» — тогда воспринималось совсем иначе. Ты должен был сам догадаться об этом, милый.

Подошёл изящный, как Миланский собор, метрдотель, извинился — mi scusi signore, — сказал, что бар закрывается, надо выключить свет и оставаться здесь нельзя.

Разговор с Евой показался мне забавным, захотелось ещё немного поболтать, и я предложил подняться наверх:

— Номер большой, есть гостиная, в мини-баре — вина, сделаю тебе кофе. Просто поговорим, если не торопишься, и без всяких поползновений.

— Не смеши меня, напугали бабу высокими каблуками. Дело не в этом. Здесь все меня знают — и мэтр, и швейцары, и официанты. Не хочется, чтобы потом говорили, что Ева снимает в «Хилтоне» клиентов. Поедем лучше ко мне, если не возражаешь, это недалеко, сейчас вызову такси.

Я согласился, и она направилась к выходу, изгибая стройную спину и покачивая ладным задком. «Красиво у неё получается — ундина! Настоящая ундина, я совсем забыл об этом».

Мне понравилась её небольшая квартирка — обставлена просто, но довольно уютно. Я обратил внимание на фотографию Евы в волне прибоя. Молодая, счастливая, тело едва прикрыто синеватой кисеёй. Прижимает к обнажённой груди огромный букет чайных роз.

— Как тебе фотография? Мне тоже нравится.

Она смотрела на меня своим неопределённым, одновременно и нежным, и насмешливым взглядом. Наклонилась, вглядывалась не мигая, пристально и внимательно, прямо мне в глаза, будто пытаясь разглядеть, что там у меня внутри спрятано за радужной оболочкой, и я почему-то почувствовал себя неловко.

— Ты женат? У тебя есть любовница?

— Есть девушка, которую я люблю.

— А она тебя?

— Не знаю, скорее всего, нет.

— Мне кажется, я ухватила, наконец, самую суть, догадываюсь, в чём твоя проблема. Почему, например, ты стал заниматься литературой. Почему здесь! Тебе ведь не нужен ни Милан, ни этот семинар посредственностей под руководством других посредственностей. Почему тебя мотает туда-сюда? И в твою инженерную бытность я никогда не ощущала мира в твоей душе. Борьба, суета, поиск. Где ты ещё бывал? В Париже, в Лондоне, в Неаполе? Ты несчастен в любви, мой милый. В тебе огромный запас нерастраченных чувств. Ты мог бы дать любви гораздо больше, но от тебя никто ничего такого не ждёт. Твоим возлюбленным это не надо, они этого даже не понимают. Поэтому ты даришь тепло и внимание мне, старой, списанной в тираж шлюхе. Ну, может быть, кому-то ещё.

Я рассказал об Ирочке Котек. «Мы совсем недавно расстались, но у меня ещё сохранились к ней нежные чувства». Рассказал Еве и о том, что испытал настоящий шок, когда впервые увидел, насколько Ирочка хороша. Ева задавала вопросы, слушала, размышляла, курила, потом вынесла свой вердикт.

— Если я верно поняла тебя, один только внешний вид этой девушки стоит целого состояния. Но её никто не учил правильно себя вести. А у самой — ни ума, ни воспитания, ни самоуважения. Так и останется девушкой на одну ночь, это её заклятие на всю жизнь. Не понимаю, о чём думала её подружка, вторая Ира. Она ведь старше и опытней. Нет, тебе не суждено было остаться с Котек. Во-первых, ей надо что-то иметь в голове. Не так трудно заполучить мужчину, гораздо труднее его удержать. Во-вторых, это же азы, нельзя в день знакомства идти в гостиницу, тем более — домой к мужику. Не надо говорить «нет», говори «да, да» или «как хочешь, милый», но поступи по-своему. Раздеваться самой? — вот она, та самая простота, которая хуже воровства. Я тебя уже не спрашиваю о всяких интимных подробностях, но подозреваю, что там тоже не всё в порядке. Так что напрасно ты думаешь, что в этой Котек было много любви, и она может, как ты говоришь, «одаривать много и многих». Ошибаешься! Эрос многоэтажен, мой милый: ощущения — в гениталиях, чувства — в сердце, а познание и верность — в голове. Любовь выше секса, но это всегда взаимное страдание и истязание. Почему-то именно в этом мы и находим истинное наслаждение. Твоя Котек не имеет ни малейшего представления о любви. Ладно, не думай об этом. Всё, что ни делается, к лучшему. Ты ведь Тиль Уленшпигель, менестрель с выступающим гульфиком. Едешь по дороге на своём ишаке и по пути имеешь самых красивых и до неприличия юных девушек, которые машут тебе трусиками из своих башенок. Пока что твоя жизнь устроена именно так, Герман Уленшпигелевич. А теперь раздень меня. Не торопись. Посмотри на моё тело. Всё как у людей? Нет, не совсем. У меня прекрасное тело, ты согласен? Это работа. Массаж, ультрафиолет, спортзал, маникюр, парикмахерская. Если женщина хочет быть востребована, она должна заниматься собой любимой. Попробуй, какая шелковистая кожа. И там тоже потрогай. Всё должно быть идеально. Видишь, почти нет волос, оставлен небольшой рисунок в виде лилии.

Ева подошла к окну. Узкая загорелая спина и белые ягодицы — совсем как девочка. Глухая стена напротив окна с разноцветными кирпичными заплатами и штукатуркой в разводах напоминала картины ташистов. Участок неба, ограниченный этой стеной и непрерывной линией домов, казался куском измятого картона, залитого ядовитой глубоко въевшейся тёмно-синей краской.

— Почему я так решила? — спросила она, глядя в неподвижную синеву итальянского неба, потом развернулась и вновь приблизилась ко мне. — Потому что ты всегда мне нравился. И я тебе — тоже. Но не судьба. Мы разминулись на двадцать лет, tant pis, как грустно шутят французы. Почему я вспомнила французский язык? — о любви, даже о несостоявшейся, лучше говорить на французском.

Она смотрела на меня так ласково. Не было больше никаких сомнений. Мне было хорошо с ней. Так и должно быть у того, кто всю жизнь искал свою ундину.

— Не вздумай платить, — tu veux que je achet bas? — я хоть и шлюха, но всё-таки не девочка с Монмартра. Ты ведь завтра уезжаешь?

— Какое там завтра?! Сегодня!

— «Скорей беги: светает, светает! Жаворонок-горлодёр своей нескладицей нам режет уши».

«Вот я и услышал наконец желанные слова! Она всю жизнь была Джульеттой, которая искала своего Ромео, но об этом никто так и не догадался».

— Наверное, мы уже не увидимся, — вздохнула она.

— Почему, Ева?

— А ты бы хотел? — très gentil de ta part. Нам не нужно больше встречаться — и всё. Сколько мне осталось? Совсем немного. А тебе надо идти вперёд. Вот и иди. Желаю удачи, Уленшпигель.

— Ciao!

Она не знала тогда, что пройдёт много лет и наши пути вновь пересекутся.

11

В греческом языке есть несколько слов, означающих любовь: эрос, филио, сторге, людус, агапе, прагма, маниа. Это разные виды любви — восторженная влюблённость, любовь-дружба, любовь-нежность, любовь-игра с расставаниями и изменами, жертвенная любовь, любовь по расчёту, безрассудная любовь-одержимость. А какая любовь была у меня с моими Аганиппами? Зачем я во всём этом копаюсь? Никакой высокой любви не может быть у человека с Аганиппой. Русалки — только наполовину люди, они до сих пор частично принадлежат животному миру. Отчего тогда меня так тянет к ним? Вы хотели бы, например, полюбить дикую лесную кошку… или буйволицу, или двуногую рыбу?

Эрос, химия, запахи, феромоны, игра гормонов. И всё. За этим больше ничего нет. Надо быть откровенным и уметь называть вещи своими именами: если это только бунт гениталий, то для взбунтовавшихся гениталий есть проститутки и публичные дома.

Однажды мне попался на глаза примечательный документ тысяча восемьсот девяностого года, касающийся Александровского юнкерского училища города Перми. В документе перечислялись правила посещения юнкерами домов терпимости: судя по всему, он был призван защитить юных сладострастников от сифилиса. Кроме требований личной гигиены, документ напоминал юношам и о правилах приличия.

«Юнкера во время отпуска для совокупления должны соблюдать строгий порядок и тишину. Всякие недоразумения в доме терпимости с женщинами устраняются взводным унтер-офицером, который по возвращении докладывает дежурному офицеру. Плата за визит устанавливается 1 руб. 25 копеек, и притом допускается за эти деньги совокупиться только один раз и в течение не более получаса времени».

Историк рассказывает, как в таких заведениях дамы готовились к посещению гостей.

«В ход шли белила, румяна, сурьма. Всё это щедро накладывалось на лицо, зачастую превращая девицу в матрёшку — сказывалось деревенское представление о красоте: „что красно, то красиво“. Многие дамы имели татуировки на предплечьях. Чаще всего это были изображения сердца со стрелой, голубков, инициалов любовников или любовниц. Татуировки наносились и на интимные части тела, но их вид, по словам врачей, досматривавших обитательниц публичного дома, был бессовестно циничен».

Сохранилось предание, что в общежитии нынешнего Пермского педуниверситета до сих пор бродят призраки бывших обитательниц дома терпимости, располагавшегося когда-то как раз по этому адресу.

Во второй половине девятнадцатого века в Пермской губернии разразился громкий скандал. Во время одного из светских приёмов в Благородном собрании Евгения Толмачёва, дочь профессора, прочла стихотворение Пушкина из «Египетских ночей». То же, что мне в своё время читала и Ева. Молодая красавица без тени смущения скандировала строки: «Кто к торгу страстному приступит? Свою любовь я продаю; скажите: кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?»

На каком-то сайте я нашёл размышления некоего «знатока» из Самары «О девяти бабах, с которыми надо обязательно попробовать».

На первом месте — юная похотливая нимфоманка с ангельской внешностью, маленькая бесстыжая дрянь, которая постоянно источает желание, реинкарнация набоковской Лолиты… Нет, мне это было совсем неинтересно, недоразвитые нимфетки меня не увлекали. Учительница в школе — хоть молодая, хоть зрелая — также не интересовала в этом смысле. Азиатские девушки, говорят, окрашивают близость такими отчаянными криками, какие могут вызываться только адской болью. Вообще-то, азиатки мне нравятся, но не было у меня такой подружки — случай не представился.

Дальше идут: дочка владельца похоронного бюро, бывшая (жена, с которой уже развёлся), сотрудница ментовки или прокуратуры, возрастная красавица, по которой хорошенько проехалось одиночество, подруга твоей девушки и, наконец, пышка.

Что за детский сад! У меня не было подобных подруг. И никогда они меня не интересовали. Получается, что я ничего так и не увидел в жизни? Ерунда, подростковый низкопробный трэш!

Нет, всё, баста, сыт по горло бесовщиной. Я тогда уже был совсем-совсем взрослым, тридцатка стукнула. Эротика, секс — не такие, как у всех, ундины, особые женщины — не такие, видите ли, как все остальные, — ребячество какое-то.

Хорошо, что нашёл в себе силы остановиться. Глупости с Аганиппами и ундинами были вовремя оставлены. В тридцать я встретился с Лерой. Встретился и сразу понял, что это она. Нет, вовсе не ундина. Не могу сказать, кто она, но не ундина. Но и не йеху. Просто та, которую ждал. Она, наверное, тоже меня ждала. Не знаю, можно ли назвать это яркой вспышкой, страстью, внезапно налетевшей грозой, но с нами случилось всё, что должно происходить между любящими мужчиной и женщиной. И голова кружилась, и земля качалась, и сердце разрывалось от невыразимой нежности. Но это, как ни странно, оказалось не главным! Главным было то, что мы встретились как очень хорошие знакомые, будто давно уже были мужем и женой. Понимали друг друга с полуслова. Умная, красивая, преданная, любящая подруга — о чём ещё можно мечтать? А когда ты счастлив, это воспринимается как подарок, как прекрасный дар небес, как некая объёмная и неделимая данность. И не нужно уже размышлять об этажах и уровнях Эроса, о видах любви, можно без оглядки отдаваться радости, взмахнуть крыльями и бесстрашно направить полёт к далёким, неизведанным вершинам — вперёд и вверх. «Человек создан для счастья» — вы скажете, штамп? — но в этом и есть, наверное, высокий смысл жизни.

Нам было хорошо друг с другом с первой минуты встречи, с первого разговора, с первого прикосновения. Работали, путешествовали, любили. У меня появился готовый семилетний сын — Андрей, сын Леры. Это было аксиомой, и как-то само собой подразумевалось, что нас сразу стало трое. Что говорить — счастливое время! Счастливые пятнадцать лет! До тех пор, пока в моей жизни не появилась Ана.

Вернее, так — по-настоящему счастливый и безоблачный период нашей жизни оказался короче. Лет через восемь после нашей встречи Лера серьёзно заболела. У неё было что-то с обменом веществ — подгибались ноги, опускались веки, в глазах двоилось. Пришлось оставить мысль о том, чтобы завести ещё детей. Мы мотались по врачам, клиникам, консультациям, надеялись, что Лере удастся выкарабкаться. Медики лишь разводили руками.

Ей пришлось оставить работу. Это далось нелегко. Она была прекрасным научным работником, кандидатом наук, занималась микробиологией. Были успехи, перспективы, но всё пошло прахом.

Герману казалось, что у него над головой большая платформа. А на поясе — широкое кольцо, сделанное из ивы и плотно прилегающее к телу. Платформа опирается на кольцо изогнутыми толстыми тягами, изготовленными тоже из переплетённой ивы. Он может видеть лишь то, что у него под ногами и по сторонам. Но смотреть вверх не получается.

На платформе располагались все заботы и обязанности Германа. По работе, например. Рабочие обязательства были совсем лёгкими и занимали совсем немного места. С ними он справлялся играючи, они вовсе не казались ему обременительными.

Основное место занимали родители. Их маленькая квартирка в хрущёвке целиком помещалась на платформе. Там всё было совмещено: санузел — с ванной, прихожая — с кухней, коридор — с общей комнатой, и даже крошечную кладовку при желании можно было бы использовать под жильё, поэтому она и называлась насмешливо — тёщиной комнатой.

Платформа готовилась постепенно. Вначале это был просто каркас, затем появились пояс и тяги. Каркас дополнялся, укреплялся, пропитывался разными составами, чтобы несущие конструкции не ослабли от дождей, жары и мороза. И вот платформа получилась на славу. Все хвалили Германа. Отец с матерью гордились платформой, а родственники ставили Германа в пример своим детям.

Родители были уже совсем старенькими; вся их жизнь, все их помыслы сосредоточивались на сыне, ну и, конечно, на собственном здоровье. Поэтому-то они вкупе со своими немудрёными заботами и оказались на платформе Германа. Нет, не подумайте дурного, они были скромными людьми и старались не обременять сына. Сами решали бытовые проблемы, покупали продукты, готовили, стирали, убирали свою небольшую квартирку, занимались собственными стариковскими хворями. Тщательно хранили и часто пересматривали фотографии — семейные, фронтовые, фотографии родственников и друзей, пожелтевшую переписку тридцати- и пятидесятилетней давности, вырезки газет, список книг небольшой семейной библиотеки, квитанции квартплаты, коммунальных услуг, телефона за последние десять лет, благодарности, дипломы, членские книжки Осоавиахима, партийные и профсоюзные билеты. Это всё уже не имело никакого значения, но аккуратно хранилось, листалось, перебиралось и перепроверялось.

Герман должен был донести это хозяйство вместе с родителями до места их будущего упокоения. Нет, имелись в виду, конечно, не могила, не кладбище, а какое-то особое место, где их примет дух святой, некто вроде Нараямы. Непонятно, как это всё уживалось в них: стремление к месту, где их примет дух святой, и нерушимый коммунистический атеизм. Родители никогда не произносили страшных и магических слов — «место, где нас примет дух святой», — но подразумевали, как казалось Герману, что-то именно в этом роде.

А потом, когда Герман отнесёт платформу в долину Нараямы, где родители встретятся с тем миром, что находится по ту сторону завесы, он сможет вернуться домой. Платформа останется стоять там, в долине, — аккуратно поставленная рядом с другими подобными ей платформами и помостами с такими же брошенными и оставленными душами, которые продолжили свой путь уже за покров завесы.

Там останутся тела его родителей. Останутся ненадолго. Ночью дракон отнесёт их в морг или в крематорий, и все, кто любил их при жизни, смогут прийти и попрощаться с ними. А платформа будет стоять среди неприветливых скал и постепенно сгниёт и рассыплется. Но это произойдёт не сразу. Она будет стоять до тех пор, пока Герман помнит о ней, помнит о том, как жили его родители и как он продлевал их жизнь с помощью этой простой деревянной конструкции, ведь у них не было уже сил идти дальше, их время остановилось бы раньше, если бы не помощь Германа. А когда он забудет о своих стариках и о своей миссии, платформа тут же рассыплется.

Бывает и так, что иная платформа набирает к концу пути огромную силу, сама превращаясь в огнедышащего дракона. И пугает тех, кто не хотел исполнять сыновний долг. Но правда ли это? Вряд ли кто-то сможет сказать об этом с полной уверенностью.

Если получалось, что устремления Германа и путь, который он хотел бы выбрать, не совпадали с интуитивным пониманием родителей своего собственного пути (их путь обязательно должен был совпадать с путём Германа), это воспринималось ими как подрыв основ мироздания, как неуважение к родителям, как предельная степень оскорбления, как полное забвении Германом его сыновних обязанностей, как непонимание их преклонного возраста и состояния здоровья и так далее и тому подобное. Всё это сопровождалось громкими поучениями и гневными ударами палкой в пол. Никто не обращал внимания на то, что у Германа должны быть личная жизнь, свои интересы, помыслы, мечты, стремление к высокому. Но как только Герман уступал, на платформе вновь устанавливались порядок, тишина, можно сказать — мирное небо над головой.

Иные не хотят нести бремя ответственности за родителей и сбрасывают их в пропасть вместе с красивой плетёной или грубой дощатой платформой. «Чего тут мудрствовать? — дух святой и так не оставит бессмертную душу человеческую, после того как та покинет бренное тело». А может, «эти иные» так и не думают, когда скидывают в пропасть опостылевших стариков? Просто скидывают, и всё.

Ничего подобного в мыслях Германа не было, но, когда появилась Лера, стали возникать конфликты. И Герман, как правило, выбирал сторону стариков, но не по слабости характера, а просто ему было жаль своих угасающих родителей, которые когда-то дали ему жизнь и теперь на глазах превращались в капризных детей. «Было время, и они несли меня на своих плечах, на поясе, не знаю уж, как была устроена их платформа».

Ну а потом произошло то, что произошло, — Лера заболела, не могла больше обходиться без посторонней помощи. Сыну Леры, Андрею, было тогда пятнадцать. Почти взрослый вроде, а с другой стороны — ещё школьник, за ним нужен глаз да глаз. Так получилось, что Андрюша постепенно стал перебираться к родителям своей матери. А Лера обосновалась на платформе Германа.

Герман из тех, кто в тяжёлый момент готов подставить плечо. Лера была прекрасной подругой, он даже в мыслях не изменял ей, не досадовал на её частые недомогания, на то, что они не могли, как прежде, поехать в горы или к тёплому морю.

Жизненные пути и тропинки, как правило, не всегда обещают комфорт и уют: на них попадаются колдобины, острые камни, ямы. Герман уставал, снимал платформу, потом вновь надевал её и шёл дальше.

На платформе разыгрывались малозаметные конфликты и тихое противостояние Леры с его родителями — но какие всё это были пустяки по сравнению с усилиями, необходимыми для того, чтобы каждый день поднимать платформу своих накопившихся обязанностей.

Путь непростой. Дождь, расплывающиеся глинистые склоны, осыпи, снегопады, пыль и иссушающая жара. Забудь, Герман, о своих стремлениях, забудь о полёте, творчестве, идеалах. Твой кругозор ограничен платформой. Сверху. Никогда ты не увидишь того, что выше её горизонта. Пока на тебе платформа.

Всему в жизни приходит конец, и когда-нибудь наступает освобождение. Герман знал об этом — придёт время, и судьба освободит его от ноши. Но когда наступит тот день и час, сумеет ли он воспользоваться свободой? Не отравлен ли он навсегда, навечно, безвозвратно своим добровольным стоицизмом?

Один человек спал в степи, и ночью в его открытый рот заползла змея. Она поселилась у него желудке и постоянно хотела есть. Человеку приходилось день и ночь работать, чтобы прокормить змею. И только одна мечта была в его жизни — освободиться от змеи. Но вот однажды, когда этот человек спал, змея покинула его. Человек проснулся и не знал, что ему делать со своей свободой, потому что умел только одно — день и ночь работать, чтобы прокормить свою змею.

Человек прямоходящий был создан для того, чтобы смотреть вперёд и по сторонам. У него в своё время был выбор. Мог поднимать голову и видеть небо, ловить взглядом полёт орла, бросать вызов далёким вершинам и оставаться в Эдеме. Или покинуть райский сад и, опустив голову, отдаться земным делам, стать homo faber’ом, человеком работающим. Мы с вами выбрали второе. Потому и сгибаемся в три погибели — моем полы, пашем землю, пишем буквы и цифры. Но полетим ли мы когда-нибудь?

Сумеет ли человек кардинально изменить свою жизнь, распрямиться и на деле стать человеком «по образу и подобию», обратиться к истокам, покаяться и вернуться к Отцу Небесному?

Илья БОЯШОВ

АН­ГЕЛ ЗА ПЛЕ­ЧОМ
ИЛИ ЖЕН­СКАЯ НЕ­УЛО­ВИ­МОСТЬ

(раз­мыш­ле­ния о ро­ма­не Са­ши Кру­го­све­то­ва «Веч­ный эс­корт»)

Нач­ну с ба­наль­нос­ти: а имен­но — со­об­щу, что жен­щи­на ис­клю­чи­тель­но мно­го­ли­ка. Жен­щи­на, вне вся­ко­го со­мне­ния, есть тай­на (прос­ти­те, вновь вы­рва­лась на­бив­шая оскоми­ну ба­наль­щи­на, но, увы, без неё ни­ку­да не деть­ся!). По­пыт­ка вник­нуть в суть жен­щи­ны, до­брать­ся до её «со­кро­вен­но­го яд­ра», за­фик­си­ро­вать ко­ле­ба­ние её энер­гий, «иг­ру её све­та» (иг­ру, по­доб­ную се­вер­но­му си­я­нию), есть по­пыт­ка за­дер­жать в ку­ла­ке во­ду, бес­смыс­лен­ная и бес­по­лез­ная — на ка­кой-то мо­мент вы ощу­ти­те не­что, но рав­но H2O про­со­чит­ся сквозь паль­цы, ускольз­нёт, уте­чёт, ис­па­рит­ся. Риск­ну так же за­ме­тить, что та­кая из­мен­чи­вость, та­кая «иг­ра волн» оза­да­чи­ва­ет лю­бо­го муж­чи­ну, из­на­чаль­но­го но­си­те­ля жиз­нен­ной ло­ги­ки, злит его, сби­ва­ет с тол­ку, за­став­ля­ет су­до­рож­но на­пря­гать­ся в по­ис­ках ре­ше­ния про­бле­мы, у ко­то­рой, ска­жем чест­но, ре­ше­ния ни­ка­ко­го нет и быть не мо­жет. Но что по­де­лать! Каж­дый из нас в от­но­ше­ни­ях с жен­щи­ной, всё-та­ки, по­ло­жа ру­ку на серд­це, жаж­дет не­ко­е­го рав­но­ве­сия, не­ко­ей устой­чи­вос­ти, не­кой фик­са­ции мо­мен­та — «оста­но­вись мгно­венье, ты пре­крас­но…», при­чём, весь­ма не­пло­хо, если мгно­ве­ние дейст­ви­тель­но оста­но­ви­лось бы на до­воль­но со­лид­ный про­ме­жу­ток вре­ме­ни — да ку­да там! Как по­ет­ся в пес­не: «Она се­год­ня здесь, а зав­тра бу­дет в Ос­ло, да, я по­пал впро­сак, да я по­пал в бе­ду…»

Па­ра­докс: жен­щи­на всег­да ис­че­за­ет, не­смот­ря на то, что всег­да ря­дом, не­смот­ря на то, что до нее мож­но до­тро­нуть­ся, не­смот­ря на то, что ее мож­но ося­зать и слы­шать…

Но вот пой­мать!

Она вы­скаль­зы­ва­ет из са­мых цеп­ких, са­мых лов­ких муж­ских паль­цев…

Ис­па­ря­ет­ся…

И, тем не ме­нее, муж­чи­ны по­сто­ян­но пы­та­ют­ся на­бро­сить на нее сеть, не­смот­ря на всю тщет­ность и бес­смыс­лен­ность по­доб­ной охо­ты. Они меч­та­ют оста­но­вить этот по­ис­ти­не гра­ци­оз­ный, по­ис­ти­не вол­шеб­ный бег, стре­но­жить жен­щи­ну так, как стре­но­жи­ва­ют ярост­ных и буй­ных ло­ша­дей, свя­зать её, обез­д­ви­жить, за­фик­си­ро­вать на опе­ра­ци­он­ном сто­ле при по­мо­щи са­мых креп­ких пут, жгу­тов и за­жи­мов и, на­ко­нец-то, по муж­ски не спе­ша, об­сто­я­тель­но пре­па­ри­ро­вать, раз­ло­жить до ато­мов, рас­смот­реть в мик­ро­скоп каж­дую её кле­точ­ку, не под­да­ю­щу­ю­ся ни­ка­кой ло­ги­ке и ни­ка­ким за­ко­нам. Со вре­мен оно муж­чи­ны вы­нуж­де­ны ло­вить эту веч­но ко­леб­лю­щу­ю­ся вол­ну, рас­став­лять сач­ки для это­го веч­но стру­я­ще­го­ся эфи­ра! Боль­шинст­во по­туг бес­по­лез­ны, но сто­ит при­знать, наибо­лее та­лант­ли­вым па­то­ло­го­ана­то­мам все-та­ки уда­ёт­ся не­ко­то­рая, пусть и весь­ма от­но­си­тель­ная, «фик­са­ция»: при­ме­ром яв­ля­ют­ся «Мон­на Ли­за» Да Вин­чи, «Ан­на Ка­ре­ни­на» Толс­то­го, «По­пры­гунья» Че­хо­ва, не­заб­вен­ные На­стасья Фи­лип­пов­на и Гру­шень­ка не­заб­вен­но­го Фёдо­ра Ми­хай­ло­ви­ча, «Не­из­вест­ная» Крам­ско­го, на­ко­нец, «Олим­пия» Эду­ар­да Ма­не…

Кста­ти, о Ма­не! Пе­ре­до мной — кни­га «Веч­ный эс­корт». Пи­са­тель Са­ша Кру­го­све­тов взял­ся за ти­та­ни­чес­кую ра­бо­ту, си­лясь, по­доб­но мно­гим твор­цам до не­го, пой­мать не­уло­ви­мое, схва­тить не­схва­чи­ва­е­мое, ана­то­ми­ро­вать то, что не под­да­ёт­ся скаль­пе­лю и раз­гля­деть то, что не под­да­ет­ся мик­ро­ско­пу — по­верь­те, од­ним этим он за­слу­жи­ва­ет ува­же­ния со сто­ро­ны да­же са­мо­го пред­взя­то­го кри­ти­ка. Я уже чи­тал это­го ав­то­ра и го­во­рил о нем; что ка­са­ет­ся его «Эс­кор­та», за­бе­гая впе­ред, за­ме­чу — на се­год­няш­ний день, не­смот­ря на сти­лис­ти­чес­кие, так­ти­чес­кие и про­чие огре­хи кни­ги (а они, мо­же­те мне по­ве­рить, есть) это луч­шее, что мне при­хо­ди­лось у не­го чи­тать.

При­зна­юсь — на­зва­ние ро­ма­на на­сто­ро­жи­ло. В не­лёг­кие для со­вре­мен­ной про­зы вре­ме­на ве­лик со­блазн свес­ти сю­жет к оче­ред­ной гла­мур­ной пош­ля­ти­не, рас­пи­сав в под­роб­нос­тях и крас­ках по­хож­де­ния «эс­корт­ных» де­виц, вся жизнь ко­то­рых сво­дит­ся к до­ению «свя­щен­ных ко­ров» — пус­ка­ю­щих слю­ни от ста­рос­ти и вож­де­ле­ния бо­га­тых па­пи­ков. И ка­ко­во же бы­ли моё об­лег­че­ние и моя ис­крен­няя бла­го­дар­ность ав­то­ру, ког­да я убе­дил­ся в об­рат­ном!

Сю­жет весь­ма сло­жен по струк­ту­ре, но прост по су­ти: пи­са­тель Гер­ман, со­вре­мен­ный ин­тел­лек­ту­ал (мне ка­жет­ся, в ка­ком-то смыс­ле alter ego са­мо­го ав­то­ра), до­ста­точ­но та­лант­ли­вый для то­го, что­бы стать успеш­ным и до­ста­точ­но осмот­ри­тель­ный, что­бы свою успеш­ность не пре­вра­тить в слу­же­ние ма­мо­не, тру­дит­ся над про­из­ве­де­ни­ем, опи­сы­ва­ю­щем жизнь од­ной из са­мых из­вест­ных па­риж­ских ко­ко­ток и без то­го бо­га­то­го на по­доб­ных особ XIX ве­ка, ко­то­рая обес­с­мер­ти­ла се­бя в скан­даль­ной и ве­ли­кой «Олим­пии». Му­за Эду­ар­да Ма­не на­тур­щи­ца Вик­то­ри­на Ме­ран сто­ит то­го, что­бы о ней го­во­рить и ге­рою «Эс­кор­та» Гер­ма­ну и са­мо­му Кру­го­све­то­ву, ибо кто, как не Ме­ран (прав­да, в «Эс­кор­те» ге­ро­и­ня «скла­ды­ва­ет­ся» из двух су­щест­во­вав­ших в ре­аль­нос­ти жен­щин — ис­клю­чи­тель­ной в сво­ей женст­вен­нос­ти фран­цу­жен­ки яв­ля­ют­ся ге­ро­и­ни ро­ма­на, так­же, без вся­ко­го со­мне­ния, взя­тые ав­то­ром из жиз­ни: да­ма по­лу­све­та Ева, же­на ге­роя Ле­ра и, на­ко­нец, квин­тэс­сен­ция жен­ской усколь­за­емос­ти, ту­ман­нос­ти, не­пред­ска­зу­е­мос­ти — Ана­ста­сия или Ана — ис­тин­ная лю­бовь Гер­ма­на, в дейст­ви­ях и по­ры­вах ко­то­рой по­сто­ян­но про­гля­ды­ва­ют­ся чер­ты дав­но ушед­шей в не­бы­тие вет­ре­ной фран­цуз­ской на­тур­щи­цы. Имен­но бла­го­да­ря Вик­то­рин и Ане, не­смот­ря на по­сто­ян­но ме­ня­ю­щий­ся ан­ту­раж по­вест­во­ва­ния (ка­фе-каш­та­ны им­прес­си­о­нист­ско­го Па­ри­жа, се­рые квар­та­лы Пе­тер­бур­га, не­бос­крёбы Моск­вы, пля­жи Май­я­ми) весь смысл тер­за­ний глав­но­го ге­роя сво­дит­ся к без­на­деж­ной по­пыт­ке раз­га­дать то, что, по боль­шо­му сче­ту, не под­да­ет­ся раз­гад­ке. Вот по­че­му дейст­вие ро­ма­на так ди­на­мич­но пе­ре­хо­дит от на­сто­я­ще­го к про­ш­ло­му и на­обо­рот, вот по­че­му Гер­ман так жад­но всмат­ри­ва­ет­ся в жен­щи­ну, как та­ко­вую (не­важ­но, с кем он в тот или иной мо­мент на­хо­дит­ся: с во­об­ра­жа­е­мой Вик­то­рин, с пыл­кой обид­чи­вой лю­бов­ни­цей Аной, с вер­ной же­ной Ле­рой, с рас­чет­ли­вой и хо­лод­ной ко­кот­кой Евой), вот по­че­му в кон­це ро­ма­на и Вик­то­рин и Ана спле­та­ют­ся для не­го (и для нас, чи­та­те­лей, то­же!) в еди­ное це­лое, яв­ляя со­бой сущ­ность, с не­по­сти­жи­мостью ко­то­рой муж­чи­не, в кон­це кон­цов, оста­ет­ся раз­ве что толь­ко сми­рить­ся.

Ко­неч­но, бе­ря за ос­но­ву по­доб­ный сю­жет, не­льзя обой­тись без сцен, от ко­то­рых ро­ди­те­ли стыд­ли­во пря­чут до по­ры до вре­ме­ни сво­их де­тей. Са­ша Кру­го­све­тов не мог не по­со­лить блю­до: да кто бы на его мес­те от­ка­зал­ся от столь не­об­хо­ди­мой при­пра­вы, как ин­тим? Уда­лась ли ав­то­ру, без со­мне­ния, очень важ­ная часть по­вест­во­ва­ния? Су­дить чи­та­те­лю! Вы­ска­жу толь­ко свое мне­ние. Иног­да со стра­ниц ве­ет ма­ги­ей ста­ро­го эро­то­ма­на Ген­ри Мил­ле­ра (что, на мой взгляд, хо­ро­шо!). Иног­да наибо­лее де­ли­кат­ные сце­ны, опять-та­ки, на мой взгляд, гру­бо­ва­ты — но ав­тор, как и все мы, не без­уп­ре­чен! В ка­ком-то смыс­ле, я его по­ни­маю, ибо в том, что ка­са­ет­ся опи­са­ния «плот­ских страс­тей» не­льзя обой­тись без не­ко­то­ро­го на­ту­ра­лиз­ма. Нет, нет, да и мо­жет со­рвать­ся из уст, ка­за­лось бы, са­мой неж­ной и вос­пи­тан­ной да­мы креп­кое слов­цо. Да и глав­ный ге­рой в пы­лу люб­ви иног­да до­ста­точ­но опре­де­лен­но вы­ска­зы­ва­ет­ся. Глав­ное здесь: не пе­ре­бор­щить. Во­об­ще, ин­тим­ные сце­ны — наибо­лее тя­же­лые ме­с­та в «серь­ез­ной ли­те­ра­ту­ре» — имен­но по ним про­ве­ря­ет­ся мас­тер­ст­во ав­то­ра, его уме­ние «хо­дить по гра­ни», не сби­вать­ся на от­кро­вен­ную пор­но­гра­фию, ко­то­рая сра­зу же на мно­го пунк­тов сни­жа­ет цен­ность лю­бо­го ху­до­жест­вен­но­го про­из­ве­де­ния. По­рой труд­но не сва­лить­ся в «што­пор», на­зы­ва­е­мый вуль­гар­ностью — и она иног­да все-та­ки пре­да­тель­ски про­скаль­зы­ва­ет в тек­с­те ро­ма­на, но, на­де­юсь, вдум­чи­вый чи­та­тель прос­тит за это Кру­го­све­то­ва, ибо со­кро­вен­ный смыл «Эс­кор­та» со­вер­шен­но в ином! В кон­це кон­цов, «Веч­ный эс­корт» — ро­ман-раз­мыш­ле­ние о жен­щи­не, гимн ей, из­мен­чи­вой, рас­плыв­ча­той, усколь­за­ю­щей из лю­бых рас­став­лен­ных муж­чи­на­ми кап­ка­нов! И Кру­го­све­тов не жа­ле­ет эпи­те­тов и кра­сок, опи­сы­вая эту не­по­сто­ян­ность, эту гра­цию и эту бес­ко­неч­ную «иг­ру»: та же са­мая Ана в «Эс­кор­те» од­нов­ре­мен­но и гер­ман­ская ун­ди­на, и на­бо­ков­ская ним­фет­ка, и ко­кот­ка Ма­не, и прос­ти­тут­ка, и мо­на­хи­ня, и, в кон­це кон­цов, го­го­лев­ская ведь­ма (вспом­ним зна­ме­ни­тое окон­ча­ние «Вия»: «…у нас в Ки­е­ве все ба­бы, ко­то­рые си­дят на ба­за­ре — все ведь­мы»). Од­на из не­со­мнен­ных удач ро­ма­на — опи­са­ние же­ны ге­роя. Но и здесь «Эс­корт» да­ет по­нять — нам не сто­ит обо­льщать­ся! Лю­бя­щая, боль­ная, пе­чаль­ная Ле­ра — все­го лишь од­на из ипо­ста­сей жен­щи­ны, ее свет­лая сто­ро­на, без ко­то­рой, ко­неч­но же, об­раз её был бы не по­лон.

Как при­мер­но го­ва­ри­вал Та­лей­ран: «Бой­тесь пер­вых эмо­ций! Они, как пра­ви­ло, не толь­ко са­мые ис­крен­ние, но и са­мые вер­ные…». Не мо­гу с ним не со­гла­сить­ся: пер­вые эмо­ции, ко­то­рые я ис­пы­ты­ваю, за­кры­вая по­след­нюю стра­ни­цу той или иной ру­ко­пи­си, дейст­ви­тель­но, са­мым кар­ди­наль­ным об­ра­зом вли­я­ют на мое от­но­ше­ние к ней в даль­ней­шем. Если кни­га сра­зу по­нра­ви­лась, если сра­зу вы­зва­ла по­ло­жи­тель­ные ас­со­ци­а­ции, то пос­ле пов­тор­но­го чте­ния окон­ча­тель­но убеж­да­юсь в том, что это имен­но моя кни­га! она не слу­чай­но за­хва­ти­ла и не слу­чай­но за­влек­ла! На­про­тив, ху­до­жест­вен­ный трак­тат, вы­звав­ший мое не­при­я­тие сра­зу пос­ле то­го, как я его от­ло­жил (как не рас­хва­ли­вай его кри­ти­ки!) при по­сле­ду­ю­щем про­чте­нии, не­смот­ря на все мои со­мне­ния, что я что-то в нем не до­чи­тал и не­до­по­нял, в ста про­цен­тах слу­ча­ев не оста­нет­ся в мо­ей биб­лио­те­ке. Что ка­са­ет­ся «Эс­кор­та», при­зна­юсь: пос­ле озна­ком­ле­ния с ро­ма­ном Кру­го­све­то­ва у ме­ня оста­лось свое­об­раз­ное (и на­до ска­зать, горь­ко­ва­то-сла­дост­ное) пос­левку­сие, срав­ни­мое, по­жа­луй, вот с ка­кой ме­та­фо­рой. Пред­ставь­те се­бе зной­ный пляж­ный день. Со­млев­ший на солн­це ма­чо, не ду­мая о гря­ду­щем хар­рас­мен­те, слов­но бы слу­чай­но при­ка­са­ет­ся к строй­ной нож­ке про­хо­дя­щей ря­дом с его ле­жа­ком (или по­ло­тен­цем) пре­лест­ни­цы. Но жен­ская нож­ка усколь­за­ет! По­пыт­ка оклик­нуть ун­ди­ну и за­вя­зать с нею зна­ком­ст­во оста­ет­ся без от­ве­та. Пре­лест­ни­ца идет се­бе даль­ше к мо­рю, остав­ляя быст­ро рас­тво­ря­ю­щий­ся в воз­ду­хе шлейф ду­хов — и под­дав­ше­му­ся на ис­кус ни­че­го не оста­ет­ся де­лать, как прос­то взды­хать и смот­реть ей вслед.

О чем го­во­рит по­доб­ное пос­левку­сие? Да все о том же: о пер­вых эмо­ци­ях — са­мых ис­крен­них и са­мых вер­ных. Са­ма идея у Кру­го­све­то­ва хо­ро­ша: по­пы­тать­ся (чем черт не шу­тит!) азарт­но ухва­тить усколь­за­ю­щую жен­скую сущ­ность.

Так остав­лю ли я «Эс­корт» у се­бя? Да, ибо по­да­рен­ный ро­ма­ном горь­ко­ва­то-слад­кий при­вкус — пря­мое до­ка­за­тельст­во то­го, что про­за­и­ку уда­лось за­ста­вить ав­то­ра этих строк до­воль­но про­дол­жи­тель­ное вре­мя по­раз­мыш­лять о чрез­вы­чай­но важ­ном пред­ме­те (до­ка­за­тельст­во — пре­ди­сло­вие) — а не это ли са­мое луч­шее, что с на­ми мо­жет по­де­лать кни­га?

На этом все. Не со­би­ра­юсь спой­ле­рить ро­ман: пусть тот, кто возь­мет его в ру­ки, во всем раз­бе­рёт­ся сам. Я лишь вы­ска­зы­ваю то са­мое пер­вое, са­мое ис­крен­нее свое ощу­ще­ние, ко­то­рое ис­пы­тал при зна­ком­ст­ве с ру­ко­писью. Dixi et animam levavi! По­зволь­те толь­ко в кон­це вновь мол­вить не­сколь­ко слов о ее на­зва­нии! Ко­неч­но же, оно да­ле­ко не слу­чай­но, ибо па­ра­докс в том, что по­сто­ян­но ис­че­зая, ускаль­зы­вая, укло­ня­ясь от нас, муж­чин, жен­щи­на, тем не ме­нее, по­сто­ян­но ды­шит за на­шим пле­чом. «Веч­ным эс­кор­том» она со­про­вож­да­ет нас всю на­шу жизнь. До неё в лю­бой мо­мент мож­но до­тро­нуть­ся, она ося­за­ема, она ис­клю­чи­тель­но ре­аль­на, и да­же страш­ная до­гад­ка ге­роя в кон­це ро­ма­на, что Ана яв­ля­лась для не­го ан­ге­лом смер­ти, прос­то в по­след­нюю ми­ну­ту по­жа­лев­шим его и не взяв­шим с со­бой, ни­че­го здесь не ме­ня­ет — ибо «ан­гел смер­ти» — все­го лишь од­на из ипо­ста­сей жен­щи­ны, од­на из гра­ней ее уди­ви­тель­ной мно­го­ли­кос­ти.

Игорь ЧЕРНИЦКИЙ

Искусство в большом долгу… у совести, финансов, вечности (ненужное подчеркнуть)

Приближение Марса

(Продолжение. Начало в №11)

Памяти Серёжи Комарова посвящаю

Просекин купил три ветки пахучих лилий с большими тяжёлыми кремовыми цветками, да ещё обогащённые крупными бутонами. Потом зашёл в кондитерскую «У Палыча» и попросил любимый торт своей супруги «Нежный». К удаче, он был свежайший, как уверила продавщица, «только-только с пылу с жару». Теперь, аккуратно примостив его на заднее сиденье своего роскошного внедорожника, а сверху уложив пышный букет, Юрий Кириллович покатил на Третью Тверскую-Ямскую.

Они пили крепкий чай с «Нежным». Юрий Кириллович отметил, что, с тех пор как много лет тому назад в этой большой комнате он как художник фильма «За тридевять земель» вместе с его режиссёром-постановщиком слушали трогательные мелодии — наброски музыкальных тем, извлекаемых из белого рояля их другом-композитором, — с тех пор здесь особо ничего не изменилось. Разве что рояль теперь был гуще уставлен фотографиями в золочёных рамках, а над ними к стене привалилась большая икона Святой Троицы в роскошном резном киоте.

Вспоминали далёкое прошлое, как дружно работали над кинокартиной. Хоть и спорили до хрипоты, чуть ли не до драки. Но такова она и есть, творческая дружба. Только так вдохновенная искра и высекается.

— Ведь всё так хорошо шло, — сокрушалась Лилия Петровна.

— Да как сказать, хорошо, — вздохнул Юрий Кириллович. — Они ведь с самого начала его долбать стали.

— Кто «они»?

— Ну, генеральный продюсер Топоровский и его помощники-вышибалы Коробов и Неметин. Знаете, эти двое, последние-то, вообще в кино случайные персонажи, но присосались, как клопы-кровососы. Как это у незабвенного Антона Палыча: «Если человек присасывается к делу, ему чуждому, например, к искусству, то он, за невозможностью стать художником, неминуемо становится чиновником». Так вот и эти два субчика. Только потому, что вроде родители у них в кино служили. Пристроили последышей. Представляете, они вдвоём приезжали с ревизией на своём «лексусе» на съёмочную площадку в конце съёмочного дня. Перед этим плотно отужинают с возлияниями в ресторане — и к нам на площадку. Останавливают съёмку, режиссёра усаживают к себе в машину на заднее сиденье и давай учить его, как снимать кино. Да чтобы быстро, да экономно и качественно. А на площадке сидели и ждали загримированные народные артистки: Светлана Крючкова, Нина Усатова, да ещё Ирина Мирошниченко. А у последней характерец будь здоров. Она бесилась и на режиссёра всё выплёскивала, когда тот возвращался к камере.

— Что ж он не мог кулаком по столу?

— Да как же тут кулаком-то? Эти два деловара были вроде как представители главного — Топоровского, вроде сопродюсеры. Главное, когда наш режиссёр договорился с командующим ВДВ России и тот согласился быть консультантом, все эти горе-начальники страшно обрадовались. Ведь бесплатно, по военной команде, сразу предоставлялась массовка — несколько рот солдатиков, бронемашины, автоматы Калашникова, обмундирование и так далее и тому подобное. А если учесть, что прокат только одного такого автомата из пиротехнического цеха Мосфильма, как мне режиссёр говорил, стоит двести долларов, то можете представить, какую экономию они получили.

— Так эти господа должны были ему быть страшно благодарны.

— Они и радовались поначалу. Это же заказ был канала «Россия». Государственные денежки. Они-то всё, что было запланировано по смете и вдруг благодаря военному консультанту бесплатно свалилось, учли и неожиданно высвободившиеся денежки по карманам разложили. Но когда у нашего бессребреника возникли затяжки со съёмками: ну, дольше, чем планировалось, снимал ту или иную сцену, долго репетировал, возился с актёрами, добиваясь результата, — они испугались, что придётся эти денежки — немалые, как вы догадываетесь, — возвращать в бюджет картины. Вот и стали его пилить. В итоге у него инфаркт. Ну а потом и картину закрыли. Как уж они там перед телеканалом оправдались, одному богу известно. Вероятно, форс-мажором всё объяснили, то есть болезнью главного лица. Как-то всё списали. Им ведь главное — свой карман. Такие сейчас прохиндеи называют себя продюсерами.

— А он, пожалуй, одарённый был, режиссёр-то, — по-купечески отхлебнув из блюдца горячий чай, заметила Лилия Петровна. — Не по случаю в профессию влетел. А жив ли? Я уж и имя-то его подзабыла.

— Дубовской-то? — Юрий Кириллович ковырнул серебряной ложечкой свой кусочек торта. — Серёжа Дубовской. Да, похоже, жив. Он же нас-то помоложе. Мы ведь с тех пор с ним так и не общались. Как-то резко разошлись пути. Впрочем, знаю, что он после выздоровления в кино вернулся. Что-то снимал, и даже успешно, но я фильмов его не видел.

— А почто же так, не интересовался-то?

— Ох, Лилия Петровна, ну вы же знаете, как жизнь меня ударила, с сыном-то…

— Ой, милый, да как не знать! Царствие Небесное рабу Божьему Кириллу…

— Ну вот. А как я выкарабкивался после этого, лучше не вспоминать. Ведь вы не знаете, я было запил крепко…

— Ум-м-м, беда-а, — протянула Лилия Петровна. — Мой-то ведь тоже попивал. Дружки вокруг мухами осенними крутились. Один мне всё пел: мы стараемся поддержать Толю, всё-таки коллеги. А я-то не дурочка, знаю, что это за коллеги. Калеки, а не коллеги! В душе-то радуются, чуть что не так. Ох, уж лучше меня этот мир никто и не знает. У соседа умерла коза — казалось бы, какое мне дело, а всё-таки приятно. Что, не права?

Юрий Кириллович пожал плечами:

— Наверное, правы…

— Да не наверно, а точно, — резко низким голосом бросила Лилия Петровна, вдруг развернув плечи и выпрямившись на стуле. — Они и на похороны приходят, только чтоб выпить добряче. Уж я за жизнь свою этих дружочков повидала. И не спорь со мной! Я тебя старше больше чем на десяток годков, так ведь?

— Да что вы?! — рассмеялся Юрий Кириллович. — Я и не спорю. Я ведь помню, как с вами спорить.

— Ну то-то же, — взяла со стола блюдце Лилия Петровна и чуть-чуть налила в него чаю. — А чего сидишь такой унылый?

— Да я просто подумал, что, если бы с Серёжей Дубовским что-то случилось, я бы узнал. Мне же как члену Союза кинематографистов приходит газета «СК-Новости». А там в конце каждого номера некрологи печатают. С портретами. Целую страницу.

— Ва-а-жная газетёнка, нужная, — с серьёзным видом заметила Лилия Петровна, отхлёбывая чай и напомаженными губами осторожно снимая с ложки маленький кусочек рассыпчатого торта.

— Ну да, — согласился Юрий Кириллович. — Так вот его некролога не было. Я всегда их внимательно просматриваю. Почему-то.

— Ну, почему-почему, — строго объяснила Лилия Петровна. — Потому что сам уже не вьюноша.

— Вот, Лилия Петровна, кстати, о юноше.

И тут Юрий Кириллович выложил всю трагическую историю своего протеже с Донетчины.

— Понимаете, надо помочь парню, — завершил он свой рассказ. — Скорректировать, так сказать, ему судьбу.

— Да-а, жалко молодого человека, — согласилась Лилия Петровна. — К тому же одарённый, как ты говоришь. А я уж тебе верю, ты разбираешься, скольким вон в большую живопись путёвку дал. Но, Юра, милый, чем же я-то могу помочь? Ему к эстрадным продюсерам надо, чтоб они, как это у них называется, его раскручивали.

— Да обращался он, Лиля Петровна, обращался.

— И что же?

— Одному, видишь ли, возраст не подходит, другому надо, чтобы за тобой уже стояло определённое финансовое обеспечение, третий предпочитает работать с девушками, а тут одного как раз мальчики устраивают, так он вообще нашего парня в штопор вогнал.

— Это как же? — Лилия Петровна отклонилась на спинку стула.

— Жить ему предложил!

— В каком смысле? Жильё, квартиру снимать?

— Ах, Лилия Петровна, добрейший вы человек! Жить он Кириллу предложил в сексуальном плане. Сожительствовать то есть. Тогда он будет им заниматься. Раскручивать, как вы говорите.

— О господи! — Лилия Петровна всплеснула руками. — Свят, свят, свят! С ума они все посходили!

— Вот то-то и оно, — вздохнул и мелко закивал Юрий Кириллович.

— Вот это всё Ельцин с Горбачёвым, паразиты чёртовы! — в сердцах выругалась Лилия Петровна. — Открыли шлюзы для этой грязи. И столько разбазарили, столько потеряли. А в духовном-то плане какая беда? Это ж какой мамай всё поразрушил? Это десятилетиями теперь не восстановить, поколения потеряны! Да и с кем восстанавливать-то? Вон их сколько, шариковых-то, в девяностые в малиновые пиджаки переоделись, а потом осели в Думе, да и по всей стране в начальники прогрызлись. Сейчас-то уж, конечно, много наведено глянца, да только он не спасает. Вокруг-то коррупция, нищета в регионах, и тут же безудержное обогащение толстосумов. И эта!.. Уж сидела бы тихонько, так нет же, лезет везде. Смотрю, стоит в первых рядах на инаугурации президента.

— Вы, простите, о ком?

— Да Наина эта, жёнушка его. Всё всем рассказывает, какой он хороший, Боря её, Ельцин. А он, мерзавец, такую страну разрушил. Сделал то, что Гитлеру не удалось. Такого предателя ещё история наша не знала.

— Так что же теперь делать? — вставил Юрий Кириллович.

— А что ж теперь сделаешь? Сдали всё американцам, они теперь нами и правят. Была у нас новая общность людей — советский народ. Во всяком случае, так нам объявили. А теперь сословно-олигархическое общество у нас. Причём одно сословие работает на Демократическую партию Соединённых Штатов, другое — на Республиканскую. Вон Ельцин-центры теперь открывают. В Екатеринбурге открыли, в Москве собираются. А знаешь для чего? А чтобы показать народу, что он, народ наш, — быдло, а они, толстомордые, правят нашей жизнью, нашими просторами от моря до моря. Они — кучка богатеев. Превратили великую страну в сырьевой придаток Запада и Америки.

— Ну что вы, — попытался возразить Юрий Кириллович. — У нас такое оружие…

— Да что там оружие, — горячилась Лилия Петровна. — Они нас давно без всякого оружия оккупировали и поработили.

— Но всё же…

— Что всё же? Всё же скажу тебе так! Из народа нашего не выбить то, что впитано десятилетиями. Ничего у них не выйдет. Не потеряет народ наш в любых испытаниях ни доброты своей, ни таланта своего, коему равных в мире нет, ни милосердия. Мне вот посчастливилось в жизни: меня всегда окружали и окружают хорошие люди. И кстати, молодёжь…

— Кстати, о милосердии, — вставил Юрий Кириллович, чувствуя, что сейчас разовьётся новый бесконечный монолог с душещемящими воспоминаниями. — Всё же, как ему помочь?

— Кому?! — вытаращила на него глаза Лилия Петровна. — Государству нашему? Чем же я-то, старуха, могу ему помочь?

— Лилия Петровна, я говорю о Кирилле.

— О каком Кирилле?

— О юноше с Донбасса.

— Вот ещё сегодняшняя трагедия — Донбасс. Тоже ведь наследие Ельцина. А ещё врали, сволочи, что они эту революцию без гражданской войны сделали. Ага, как же! Да война вон то тут полыхнёт, то там вспыхнет. И так практически по всей территории бывшего Союза нашего. Она всё идёт и никак не закончится. Они, бандиты, во главе с Мишкой по уму горбатым да Борькой-алкашом всё это затеяли, чтоб страну разворовать, вот бандитские разборки всё никак и не закончатся. И что обидно, гибнут-то самые чистые и честные, а подонки всё обогащаются. И всё им мало! И крови мало, и краденым никак не насытятся! Ну ладно, будет! Что-то я распалилась. Так, — Лилия Петровна пригладила собранные на затылке в шишечку свои, по старинке крашеные хной, волосы, вынула из шишечки большую пластмассовую заколку и снова решительно воткнула её, как показалось Юрию Кирилловичу, прямо в голову. — У тебя какие предложения?

— Я думаю, ему надо учиться.

— Дык надо поступать! Вон в Гнесинское училище или в Ипполитова-Иванова институт. Там есть факультет вокально-хоровой и дирижёрской подготовки.

— Он вроде о Гнесинке мечтает. Тут ещё проблема с гражданством.

— Вот, опять Ельцин-пьяница! — вскричала Лилия Петровна. — Куда ни сунься, одни проблемы нам эта тварь оставила. Ну ничего, решим. Я поняла, нужно его готовить. Говоришь, хорош парень-то?

— Ручаюсь, — припал грудью к краю стола Юрий Кириллович.

— Ну коли так… У меня ж внучка, Катерина. Как в той детской песенке про кузнечика, знаешь: «И встретил он подруженьку, а девка просто клад». Она как раз в Ипполитова-Иванова на втором курсе.

— Лиля Петровна, знаете, в этом вопросе осторожно надо. Он парень с характером.

— Дык и она у меня не кисель. Уж ты не волнуйся, я куда как опытная сваха. Дай ему все мои телефоны, начнём заниматься, готовиться…

— Я всё оплачу.

— Фу-ты ну-ты, как же тебе не стыдно?! Давай это мы в память о Толе, о твоей с ним дружбе, идёт?

— Спасибо, Лилия Петровна! Признателен вам от всей души! Кстати, я не сказал, он ведь в музыкалке по классу скрипки занимался.

— Ну и чудненько! Чай остыл. Щас на кухню слетаю, подогрею быстренько. А торт жуть какой сладкий. Мне ж нельзя, диабет. А вишь сижу с тобой тут, жру, негодница.

Глава III

Так Кирилл стал готовиться к поступлению в училище. Теперь он спешил на занятия к Лилии Петровне и всё меньше давал дополнительного времени ученикам Юрия Кирилловича. А тот только радовался за парня. А своим подопечным не уставал повторять:

— Цените, братцы. Дай бог, поступите в институт, а там вам такой натуры не предоставят. Сейчас молодёжь большие деньги хочет зарабатывать, а натурщикам у нас мало платят. Так что будете довольствоваться пенсионерами с обвисшими бицепсами-трицепсами.

Он и в этот раз не преминул поддержать Кирилла, отпуская в его адрес ободряющие похвалы.

Глотнув табачного дыма от толстяка-соседа с нижнего балкона и прикрыв аккуратно новую балконную дверь, он обошёл своих учеников, склонившихся над заданием: рисунок мужской обнажённой фигуры анфас.

— Смотри, как у него мощно, как красиво торс посажен, — остановился Юрий Кириллович над сгорбившимся у мольберта щупленьким пареньком. — А у тебя? Братцы, ведь что такое рисунок? Это передача формы, объёма с помощью очень простых приспособлений: бумаги и карандаша. Но что очень важно: нужно не просто срисовывать объект, а как бы ощупывать его, лепить его.

Кирилл на подиуме представил на минуту, что его, оторвавшись от своих рисунков, вдруг бросились ощупывать все эти двадцать начинающих живописцев, почувствовал напряжение, смутился и крепче сжал длинную палку, на которую опирался правой рукой, будто собрался ею отбиваться. Тут же сообразил, что нужно наоборот расслабиться, дабы, хоть и в плавках, не оконфузиться окончательно. А Юрий Кириллович, медленно передвигаясь по комнате, продолжал свои наставления, будто лирический баритон пел любимую арию:

— Надо так себя настраивать, так себя приучить мысленно ощупывать объект и лепить, в кавычках говорю, лепить его на бумаге.

— Это кто у нас, Володя, там живёт? — склонился Юрий Кириллович над мольбертом коренастого паренька, старательно, с отчаянным нажимом штрихующего изображение на своём ватмане.

— Где? — удивлённо отстранился от своего рисунка Володя.

— Да вот, в животе.

— Это пуп, ну типа пупок.

— Вот именно, «типа», — усмехнулся Юрий Кириллович. — Это нефтяная скважина, а не пупок. Давай-ка исправляй, и не жми так, не лопатой работаешь, ощущай карандаш будто смычок скрипки и веди свою мелодию. С радостью творите, друзья, а не с натугой. Вы счастливые люди: вы решили посвятить себя творчеству, а творчество — единственное оружие, с коим можно вступать в поединок с бегом времени, с забвением, со смертью, в конце концов.

Чуть запрокинув голову, Юрий Кириллович лавировал между мольбертами и, словно глухарь, казалось, сам приходил в восторг от собственного вдохновенного панегирика. И тут же вдруг, остановившись возле очередного ученика, заметил ему сухим требовательным тоном:

— Славик, третью грудь убираем.

— Где? — задрав голову, растерянно взглянул на учителя Славик.

— Вот здесь, «где», — Юрий Кириллович изъял из его руки карандаш и ткнул им в рисунок. — Что это такое? Куда мы так напрягаем форму? И потом, обрати внимание, косые мышцы живота — это не соски свиноматки. Зачем ты их так тоном выделил? Исправляй!

Он вернул Славику карандаш и, шагнув чуть в сторону, остановился возле девчушки, а та, почувствовав за спиной учителя, прекратила тереть свой рисунок ластиком и чуть ли не со слезами прошептала:

— У меня такое ужасное чувство, что ничего вообще у меня не получится.

— А ты, Танюша, меньше старайся, — отозвался учитель. — А то ты так стараешься, что у тебя нос потеет. Не старайся, расслабься, и всё получится. Есть ещё такой нехитрый способ — зеркало к рисунку приложить. Когда глаз устаёт, то перевёрнутое изображение в зеркале позволяет замечать ошибки, — Юрий Кириллович склонился над рисунком, взял с мольберта свободный карандаш и стал водить им по прикреплённому к доске листку. — Вот, обрати внимание на этот момент. У тебя тут целый кусок провален. Если Стёпа надувает форму, — он кивнул в сторону её соседа, — то у тебя здесь, наоборот, провал. Вытягивай этот кусок тоном. Вот отсюда досюда. Это всё надо вытягивать.

Дав эти дельные советы отчаявшейся ученице, Юрий Кириллович шагнул к Стёпе:

— Там действительно очень красивый рельеф грудной мышцы, — начал он разбор рисунка, — но нельзя забывать про общую пластику. Она по тону у тебя сейчас вываливается, — мастер прикрыл один глаз и, вытянув вперёд руку, ладонью закрыл перед собой часть рисунка, при этом отошёл назад и чуть склонил набок голову. — Встань вот со мной рядом и прищурь один глаз. Теперь видишь? Ну вот, — и тут, возвысив голос, он обратился ко всем: — Что вы, друзья мои, в свои работы, как слепые котята, уткнулись? Не ленитесь время от времени вставать, отходить и сравнивать рисунок с натурой. Настя, ну-ка, встань и отойди от мольберта! Видишь, что на твоём рисунке у него хвост? Причём объёмный. Да ещё раздваивается на конце.

— Это тень, — тихо простонала пухленькая круглолицая Настя.

— Что?! Тень?! Это не тень — это хвост динозавра! — притворно возмутился Юрий Кириллович. — Прищурься, присмотрись… И принимайся за работу.

Направляясь к своему рабочему столу, он остановился ещё у одного мольберта. Мальчишка-очкарик осторожно водил тонко отточенным «кохинуром» по своему рисунку.

— Он у тебя будто в полиэтиленовую плёнку завёрнут. Всё как в тумане. Всё приблизительно. Всё как с испуга. Почему? Посмотри, какая у него прекрасная фигура. Вам всем повезло. Обычно натурщика поставишь, ну стоит чувак как чувак. Просто мужик. А он — посмотрите. Это же античный герой! Олимпийский бог, герой Эллады! Или римский воин с копьём. Так? Посмотрите, какая пластика. Какой образ, даже без всяких атрибутов. Сколько достоинства, силы, целеустремлённого движения!..

Кирилл почувствовал, как краска приливает к лицу, и он решил съюморить: скривил рожу, скосил глаза. Ученики захихикали. Юрий Кириллович обратился к нему очень серьёзно:

— Это не комплименты. Это профессиональный разбор.

— Я понимаю, — улыбнулся Кирилл. — Возьму в аптеке беруши. Буду в следующий раз раздеваться, а уши затыкать.

— Зачем?

— Чтоб не зазнаться.

— Ну да, — рассмеялся уже Юрий Кириллович и вновь обратился к своим подопечным. — Так вот, не теряйте этот образ. Рисуйте сильными штрихами. Сильно, определённо должен двигаться карандаш. Тогда и появится пластичность, динамика, — и, завершая эту свою коротенькую, но воодушевляющую лекцию, он повернулся и направился к своему письменному столу. — Ищите этот образ, старайтесь уловить его, а не просто срисовывайте. Вот так. Работайте, друзья, работайте. Талант — это Божья длань на макушке плюс умение трудиться. А караулит всё его величество случай. И выбирает тех, кто не сдаётся.

Юрий Кириллович уселся за свой компьютер. Подвигал мышкой. Зажёгся экран. Открыл новости дня. Сразу пропустил информацию о кошачьих играх медийных персонажей. И даже то, как похудела и сравнялась с Галкиным Алла Борисовна, его не заинтересовало. А вот что, в силу его неувядаемого романтизма, привлекло, что он открыл и прочитал: «Великое противостояние — рекордное приближение Марса к Земле, которое в последний раз жители планеты наблюдали в августе 2003 года, произойдёт в этом году 27 июля. Для астрономов противостояние Марса — это интересное событие, которое может принести новые открытия. А вот астрологи видят в данном явлении потенциальные проблемы для людей. Так, по их мнению, в период приближения Красной планеты на Земле усилятся агрессивные и воинственные настроения, все конфликты могут усилиться в несколько раз, причём как на бытовом, так и на глобальном уровне. Астрологи рекомендуют в этот период сдерживать свои эмоции, не вступать в ссоры и стараться избегать конфликтных ситуаций».

И чтобы избежать конфликтной ситуации с собственной супругой, Юрий Кириллович поспешил открыть почту. Лена с доченькой Дашей, четырнадцатилетней школьницей, поздним и оттого до одури любимым ребёнком, на этот раз отдыхала на Крите в пятизвёздочном отеле Aldemar Knossos Royal. Обещал им каждый день заглядывать в почту: мало ли какие у них там возникнут проблемы.

Открыл. От Ленки большое письмо — а как иначе:

«Юрасик милый, привет! Вечер. Сидим на открытой веранде ресторана. Наслаждаемся живой музыкой и чудесным баритоном. Неплохо парень поёт и аккомпанирует себе на электроклавишах: „Бессаме, бессаме мучо…“ Ой, сейчас запел мою любимую: „Филингс…“ Подожди! Сделаем паузу. Споёт — продолжу писать… Спел! Ах, какая прелесть! Готова была броситься его целовать. Скажи спасибо: Дашутка рядом, а то был бы у тебя повод там, в Москве, поволноваться. Дочь твоя — непослушная, в тебя. Вот уплетает уже вторую вазочку мороженого. То забыла, понимаешь, жёлтенький шарик положить, то — розовенький. А то, видишь ли, фисташковое оказалось самое вкусное. Вынуждена повторить. Ну как тебе это нравится? Не дай бог, заболеет. Умница я, что дотошно расспрашивала тебя про путёвки. Ты злился, зато я теперь спокойна по поводу страховки. Надеюсь, ты не скучаешь, милый, и радуешься, что доставил своим любимым девочкам столько радости. Я смакую чудесное сухое вино. Официант предложил большой выбор. Я сначала хотела взять белое — уж очень он нахваливал, — но потом всё-таки остановилась на красном: оно полезнее. Принёс бокал „Бобаля“, во всяком случае так он его назвал. Цвет спелой вишни, с низким уровнем алкоголя. Вино из Валенсии. Чудо! Губы сами тянутся к бокалу. Где-то шумит море… Музыка… Поёт симпатичный, молодой, атлетического сложения и со вчерашнего вечера небритый грек. Истинный мачо. Господи, как она быстро уплетает полную вазочку. А я — опять глоток „Бобаля“… Ах… Ну хватит лирики. Несколько слов о контингенте. Здесь много наших. А ещё, говорят, плохо живём. Всё недовольны да недовольны. Нет-нет, любой здравомыслящий человек скажет спасибо Горбачёву, а затем Борису Николаевичу. Вот доказательство наших завоеваний. В одном из самых дорогих отелей Европы то тут, то там слышишь русскую речь. Слава богу, без мата. Не привлекает пока с кем-либо завязать плотное общение…»

Тут Юрий Кириллович приостановил чтение: надоела вся эта белиберда. Тем более, ему уже стало понятно, что раз закончилась лирика, то теперь начнётся практика, то есть речь пойдёт о дополнительных инвестициях в «отдых любимых девочек».

Стал шарить по мейлу. Наткнулся на послание какой-то Насти Кузнецовой. Даже не стал его открывать: не знает он никакой Насти Кузнецовой, и вообще, мало ли какой спам может залететь. Однако больше ничего, на чём следовало остановить внимание, не было. Пришлось возвращаться к жениному «потоку сознания», в заключение которого следовало ожидать «деловое предложение».

Итак: «…без мата. Не привлекает пока с кем-либо завязать плотное общение. Наши, конечно, выделяются. Одна, пышка, приходит на завтрак в вечернем макияже с наклеенными ресницами и в таких трусиках, что её булочки при ходьбе так и вываливаются. О груди я уж и не говорю: вся наружу. Западные мужики млеют и давятся. Другая, тоже, конечно, наша, таких необъятных размеров — слон на пленэре. А, смотрю, набирает столько круассанов, что диву даёшься. Ну хоть взглянула бы на себя в зеркало. Не видела её ещё на пляже. Но думаю, когда входит в воду, волна поднимается нешуточная. Не случайно, как правило, после обеда море штормит. Подруга с ней, или родственница какая, не знаю уж, — худющая жердь. Идёт по ресторану вся в летящих розовых шелках. Это пеньюар. Ну точно пеньюар. Но она об этом не знает. Боже мой, какое отсутствие элементарной культуры. Даром что богатые. Но Европа тоже хороша. Почти все женщины курят. Одна держит в напомаженных губах сигарету, а вилку — в правой руке. Представляешь? Вилку — в правой, а нож — в левой. Две молодые кумушки — стол рядом с нашим — так мне надоели. Немки. Одна только жрёт, другая без умолку трындит ей о чём-то. Хоть бы заткнулась да поела. Так нет, только бокал пива и сигарета. Вообще, немцы меня удивляют. Они тут будто с цепи сорвались. Прошлую ночь чуть ли не до утра шумели на веранде своих апартаментов. Песни горланили, ржали, как лошади, каркали по-своему. Я думаю, не только мы с Дашей — все вокруг не могли уснуть. И так, пока один смелый мужчина — из наших, конечно, — пока не вышел да как не заорал в их сторону: „Ахтунг, ахтунг! В воздухе Покрышкин!“ Тут же притихли!»

«Жива генетическая память», — подумал Юрий Кириллович и продолжил изучать послание своей неповторимой:

«Вообще европейцы без комплексов. Вчера решили с Дашулей прогуляться по высокому берегу за территорию отеля. Идём-идём и вдруг — господи, что это?! Внизу в уютной бухточке загорают и плещутся абсолютно голые люди. Мужчины, женщины и даже дети. Я попыталась дочку сразу в сторону оттащить, а она мне:

— Ну, мама, что ты, в самом деле! Ещё искусствовед! Обыкновенный нудистский пляж. В этой бухте море поспокойнее, и вообще приятно. Из нашего отеля тоже многие сюда ходят.

Я ей:

— А ты откуда знаешь?!

— Ну знаю, — говорит.

Я испугалась, конечно:

— Может быть, и ты сюда ходишь?

А она:

— Ой, ма, отстань.

И пошла. А я ей в спину посмотрела — ты знаешь, у неё уже такие формы вырисовываются! Глаз да глаз. Знаю, ты скажешь, рано беспокоится. А я считаю, что это совсем не мелочи. Во всяком случае, стараюсь её от себя не отпускать.

Юрасик, ну вот вроде всё тебе рассказала. Да, забыла! Хочу посоветоваться с тобой об одной ерунде».

Юрий Кириллович понял, что сейчас будет сказано о той самой «мелочи», ради которой писалось такое пространное письмо:

«Тут кругом висят такие вот объявления:

— Скучаю по тебе! Твоя шуба. Greek Furs.

— Хочу к тебе! Твоя шуба в Greek Furs.

— Греческие шубы. Фабрика «Кастория». Сеть магазинов на острове Крит! Скидки до 50 процентов. Меховые изделия всех видов!!! Соболь, blackglama, blacknafa, каракульча, норка, лиса, кожа, дублёнки. На все изделия гарантия десять лет. Трансфер бесплатный. Звоните прямо сейчас.

И несколько телефонов указано. Представляешь?

Тут одна наша купила, хвасталась мне. Зазвала в свой номер посмотреть. Признаюсь честно, нам с Дашей очень понравилась. Я даже примерила. Даша мне потом сказала:

— На этой старой кошёлке как на корове седло. А вот на тебе шуба смотрится.

В общем, мы с Дашей решили воспользоваться бесплатным трансфером в Ираклион. Я ей говорю:

— Чё зря ездить? У нас и на доху самую дохлую не хватит.

А она говорит:

— Напиши папке, он вышлет.

Вот я и решила тебе на всякий случай написать. А как в Москве погода? Ты, милый, наверное, сидишь со своими будущими Пикассо и Суриковыми допоздна. Не переутомляйся, прошу тебя. Всё равно к тому, что от бога дано, не прибавишь. Это я тебе как всё-таки какой ни на есть искусствовед говорю. Да и благодарности от них в будущем не дождёшься. Можешь, как всегда, повторить, что, в силу того что я моложе тебя на целых одиннадцать лет, у меня нет твоего опыта разбираться в людях. Однако поверь, уж насмотрелась я на наших изобразительных братьев всех мастей и калибров. Сегодня за любого, кто толчётся в нашем мирке — от мастера до подмастерья, — не стоит бросаться со скалы. Все, от художника до натурщика, сегодня живут не искусством, а длинным рублём. Так что лучше побереги себя, папочка наш дорогой. Не забывай принимать от давления, как прописал Виктор Борисович: утром — ко-ренитек, вечером — амлотоп. Только поешь перед приёмом лекарства овсяночки. Ни в коем случае не принимай натощак. Ну, целую, Юрасик, мой дорогой! Твоя, как ты любишь меня называть — надеюсь, за изящную фигуру и выразительный образ брюнетки — твоя пантерочка».

Слава богу, дочитал. Можно было сразу начинать с того, что вышли, папочка, денег. Как в том анекдоте: «Мама, вышлите сало. Здравствуйте, мама!»

Юрий Кириллович открыл сайт своего банка, набрал свой логин, затем пароль и стал отыскивать в смартфоне номер карты своей «пантерочки».

Всё же операцию провести он не успел. В дверь постучали, и в мастерскую вошёл Юрка Пивоваров…

Семь лет назад он занимался у Юрия Кирилловича, готовился поступать. Уж очень парню хотелось в подражание своему учителю стать скульптором. В результате поступил в Суриковский институт. С тех пор не забывал своего благодетеля. Обязательно зимой с Новым годом поздравит, весной — с Днём Победы. Ну а уж с днём рождения-то — всенепременно. Да что там, парень нередко даже просто так вечерком в мастерскую забежит. Посидит, посмотрит на «желторотых птенцов», с удовольствием послушает, как мастер разбирает их каракули, а когда они разойдутся, достанет бутылочку коньяка. У Юрия Кирилловича всегда в холодильнике баночка икорки, сервелат или сырокопчёная колбаска. И сидят, пока едва слышимая радиоточка, затерявшаяся на полке среди коробок с карандашами, упаковок пластилина, гипсовых фигур, банок с торчащими из них кистями, тюбиков краски и прочего, и прочего, — пока эта радиоточка не заиграет гимн, тихо-тихо:

— Россия — священная наша держава,

Россия — любимая наша страна.

Могучая воля, великая слава,

Твоё достоянье на все времена.

Славься, Отечество, наше свободное…

Тут Юрий Кириллович встанет, дожёвывая бутерброд, и скомандует:

— Ну, тёзка, пора и честь знать, а то мне от моей «пантерочки» влетит. Она и так не верит, что я до полуночи с учениками тут валандаюсь. Давай налей по маленькой на посошок. Опять придётся что-то врать про какое-нибудь сборище в Союзе худых ожников. Хорошо, что я машину здесь во дворе удачно припарковал. На ночь оставлю. Надо нам с тобой только на метро успеть.

— Кто такие «ожники»? — усмехнётся Юра, разливая коньяк.

— Что за «ожники»? — удивится Юрий Кириллович.

— Ну вы сказали, Союз худых ожников.

— Ну, я так… Вроде юморю.

— Тогда лучше, Юрий Кириллович, Союз худых вожников. «Вожники» — вроде на водителей похоже. Сейчас же у всех машины, а водитель-то не из каждого художника классный получается.

— Ну, будет тебе. Глупости всё. Хочу выпить за тебя. Во-первых, рад, что не забываешь, во-вторых, горжусь, что высоко поднимаешься, взлетев вот с этой взлётной полосы, — Юрий Кириллович обводит рукой мастерскую. — Наставники твои всё мне тебя нахваливают. Смотри только не зазнайся. Медные трубы — самое тяжёлое испытание для творческого человека. У некоторых так получается, что эти медные трубы вроде как вставлены в определённое место, и те, некоторые, от этого всё надуваются, надуваются, того и гляди, лопнут.

— Я не лопну, Юрий Кириллович, — с хитрой улыбкой, будто знает какой-то тайный заговор, заверяет учителя Юрка.

— Ну и дай-то бог, — кивает тот, соглашаясь. — Запомни только мой главный совет. Не женись на представительнице нашего круга. Пусть она будет кем угодно: учительницей, поварихой, медсестрой…

— Почему медсестрой, а не доктором, допустим?

Захмелевший Юрий Кириллович с напряжением пытается понять суть вопроса и наконец изрекает:

— Медсестра тебе уколы будет делать от давления и радикулита. Ну, поехали! И по домам.

…От дверей Юрка Пивоваров сразу нашёл взглядом Юрия Кирилловича и приветливо помахал ему рукой. Пробираясь среди расставленных по всему довольно обширному помещению мольбертов и на ходу невольно заглядывая, что там царапают будущие Айвазовские и Гончаровы, Репины и Удальцовы, он то и дело оглядывался на скульптурно застывшего на подиуме Кирилла и, когда подошёл к вставшему навстречу мастеру, поднял вверх большой палец, кивнув в сторону натурщика.

— Класс!

— Здорово, тёзка! — протянул руку Юрий Кириллович. — Вчера только о тебе говорил с вашим деканом. Хвалит. Говорит, что диплом ты задумал интересный.

— Вот как раз, Юрий Кириллович, хочу посоветоваться.

— Ну пошли на балкон, покурим.

— Вы же вроде давно уже бросили.

— Ну да, бросил, сигарет у меня нет, поэтому ты угостишь. Что там у тебя? Воспользуемся, пока холостякую.

Они отворили сияющую пластиковой белизной балконную дверь и вышли на свежий воздух, если так можно сказать о воздухе вечерней Москвы. Впрочем, Юрий Кириллович всегда полагал, что выхлопы автомобилей рассеиваются, пока поднимаются к этому балкону под самой крышей высотки. И в этом видел большое преимущество своей мастерской. Эх, если бы не «курец» с нижнего этажа.

Внизу столица, закончив трудовой день, устало расползалась по жилым окраинам. Метро заглатывало пёстрый поток москвичей. По широкой мостовой от центра к МКАД слабым пульсом проталкивались вереницы разнокалиберных машин. Крыши домов устало прощались с солнцем. Уж так оно их утомило своим жаром. А всё же не стоит демонстрировать какую-то обиду: ночи хватит, чтоб остыть, а с утра пусть опять греет. Всё же лучше, чем дожди. Особенно для тех крыш, что протекают. Вон они плоскими бестолково-серыми рубероидными заплатами смотрят в небо. Будто из своеобразной гигантской мозаики выпали куски яркой смальты, образовавшиеся пустоты замазали цементом — и вся недолга. Возиться ещё! А уникальное поднебесное панно, гордость великого города, утратило свою художественную ценность. Своему приятелю — архитектору Коле Коломийченко Юрий Кириллович так и выдал однажды:

— Твой этот собрат, что придумал эти эрзац-кровли, полный болван. Или жлоб, что скорее всего, ибо себе-то он был на уме. Хорошую, видно, премию хватанул за дешевизну, но дешёвка она и есть дешёвка.

Юра Пивоваров щёлкнул зажигалкой. Закурили.

Закат подсветил редкие большие кучевые облака, и они нависли над крышами розовым зефиром. А в прорехах между ними небо зажглось таким алым огнём, что, казалось, в предместьях Москвы занялся нешуточный пожар.

— Как ты думаешь, это к дождю? — затянулся сигаретой Юрий Кириллович.

— Я думаю, к ветру, — со значительным видом опытного метеоролога ответил Юрка.

— Красота! — причмокнув, вздохнул Юрий Кириллович. — Великая у нас с тобой профессия, Юра, красоту защищать.

— Как это, защищать? — удивился Юра.

— А вот так! Работой своей, делом своим, всем своим творчеством истинную красоту отстаивать, утверждать, а значит, защищать.

— Точно! — восторженно согласился Юрка. — Как вы верно сказали, Юрий Кириллович! Как верно!

— Спасибо, дорогой!

— Задумал я, Юрий Кириллович, на диплом фигуру в два человеческих роста.

— Не сомневался, что ты по-крупному замахнёшься. Кого же это ваять собираешься?

— Заратустру.

— Ницше?

— Ну да. Он на охоте. Присел на одно колено. Обнажённая фигура. Только в руке сжимает нож. На голове шапка в виде хищной птицы. Налитой каждый мускул. Герой-победитель, Венец природы. Торжество силы.

В это время на нижний балкон выкатился сосед-толстяк. Закурил, и дым от его сигареты, как всегда, потянулся прямо в нос Юрию Кирилловичу.

— Ну это понятно, понятно. А в чём проблема. Что от меня-то ты хочешь? Задумку одобряю, действуй.

— Мне нужен ваш натурщик.

— Ну вообще-то пока он только у меня работал. Но, думаю, если заплатить нормально…

— Он как к обнажённой-то натуре? Так, чтоб полностью. Ну, как положено на скульптуре.

— Да парень уже у меня эту профессию понял. Я же с него лепил. Он профессионал, что там говорить.

— Точно?

— Да в чём проблема? Пошли. Чёрт бы побрал этого бегемота!

— Какого?

— Да внизу вон, видишь, стоит, курит. А вдыхаемый дым от курильщика, да будет тебе известно, гораздо вреднее, чем дым собственной сигареты.

— Юрий Кириллович, не перестаю у вас учиться.

— Цени!

Когда они вошли в комнату, притворив за собой балконную дверь, Юрий Кириллович прихлопнул в ладоши и скомандовал:

— Так, сейчас работаем со спиной. Возьмите новые листы. Сегодня начнём, на следующих занятиях продолжим…

— А это добьём? — повернулся к мастеру Стёпа, указывая карандашом на свой рисунок.

— Естественно, — кивнул Юрий Кириллович. — Впоследствии. Но сейчас вот что мне от вас нужно. Вы пока не знаете, откуда растут ноги…

— Знаем, — воскликнул нетерпеливый Степан. — Но боимся сказать.

Кто-то хихикнул.

— Так, шутки в сторону, — ещё раз похлопал в ладоши Юрий Кириллович. — Наша задача с вами — проследить за большим вертелом. Увидеть, как он соотносится с крылом подвздошной кости. Простыми словами, как ноги крепятся к ягодицам. Поэтому, Кирилл, подготовься, нам нужна полностью обнажённая фигура.

— Что? Плавки снимать? — растерялся от неожиданности Кирилл.

— Да, конечно. Плавки долой! — командирским тоном подтвердил Просекин.

— Дык ведь… — Кирилл растерянно указал на девчонок.

— А мы отвернёмся, — съехидничала Настя. — И будем рисовать через зеркальце. Юрий Кириллович, вы же советовали прибегать к его помощи.

— Настя, прекрати, не дурачься, — повелительным жестом остановил девушку Юрий Кириллович и твёрдо, но спокойно приказал натурщику:

— Давай, не тяни. Времени на сегодня мало осталось. Поворачивайся к нам спиной. Юрий для тебя человек новый, но его стеснятся нечего: он мой ученик и тоже скульптор.

Кирилл отвернулся к стене и стянул плавки. Устремились взгляды юных художников к натуре. В тишине скрипнуло лезвие, оттачивающее грифель, и вот уже зашуршали, зашаркали по бумаге карандаши.

— Ты подойди к нему, — шепнул Юрию учитель, — встань перед подиумом со стороны и тихонько объясни задачу. Так сказать, в боевой обстановке. Куда уж тут денешься, — Юрий Кириллович легонько похлопал своего подопечного по плечу. — Давай, куй железо, пока го… голяком.

Юрка направился к Кириллу, а Юрий Кириллович к своему компьютеру. Пошевелил мышкой, открылась его почта, и опять бросилось в глаза послание какой-то Насти Кузнецовой с её портретом. «Очень, кстати, симпатичная девушка. Ну ладно, откроем», — решил Юрий Кириллович.

«Добрый день, Юрий Кириллович! В восьмидесятых годах у Вас был друг детства и юности в Киеве Сергей Кузнецов. Он женился на теннисистке Оксане. Вы были свидетелем у них на свадьбе. Я их дочь :)».

Ну конечно, он помнил! Как он мог не помнить:

«Добрый день, Настя! Рад, что наконец обнаружил и прочитал Ваше письмо. Ваш папа не просто друг, он, как по Пушкину, „мой первый друг, мой друг бесценный“. Он хоть и немного младше меня, но мы с ним были не разлей вода с первого знакомства в пионерлагере. Мы вместе поступали в художественный институт. Вместе готовились. День и ночь сидели над рисунками. Позировали друг другу: то он мне, то я ему. Это было вдохновенное время. Меня приняли, а его, к сожалению, нет. Но мы продолжали работать, он готовился на следующий год повторить попытку. Но тут весной у него свадьба. Я, кстати, был уже тогда женат первый раз. И с женой мы были на свадьбе Ваших родителей. После этого какое-то время мы поддерживали дружбу. Помню, как Ваша мама пыталась увлечь нас теннисом. Вечерами вчетвером встречались на теннисных кортах. Но потом… Потом… Вы знаете, семейная жизнь такая сложная штука. Она диктует свои правила игры, то есть свои правила дружбы, вообще, свои правила жизни. Мою супругу теннис не заинтересовал. Понимайте это широко. Если считать, что жизнь — игра, то её интересовала игра совсем другая. И это понятно. Пошли дети. Сначала родился сын, через три года — дочь. Новые заботы. Да и у Ваших родителей, как я понимаю, тоже. Мы потеряли друг друга. Сейчас Серёжка перед глазами. Я помню хорошо его маму, Вашу бабушку. Добрейшая, интеллигентнейшая женщина. Очень рад, что у моих друзей такая красивая дочь. Вы вобрали лучшие черты обоих родителей. Это я вам как художник говорю, немало занимавшийся портретом. А как родители-то поживают? Почему Сергей сам не пытается восстановить нашу связь? Я был бы очень рад».

Юрий Кириллович не стал перечитывать своё письмо. Нажал «отправить».

Ну надо же, Серёжка объявился! Ура, ура, ура! Молодость возвращается.

Он встал из-за стола и, обернувшись к аудитории, провозгласил:

— Так, друзья, сушите вёсла. На сегодня хватит. Завтра закончим предыдущий рисунок и продолжим тот, что вот сейчас начали.

Ученики стали собираться. Кто-то вполне профессионально складывал свои рисунки в планшет, кто-то сворачивал в тубус, Юра продолжал увлечённо бормотать про свой замысел Кириллу.

— Можно я пойду оденусь? — вполголоса спросил тот.

— Ну, да, да. Давай, конечно, — согласился Юра, окидывая взглядом комнату, точно возвращаясь из своих творческих фантазий к действительности.

Кирилл подхватил с подиума плавки и юркнул за ширму. В это время коротко призвякнул ноутбук Юрия Кирилловича, и он обернулся к экрану. Двинул мышкой, зажглась переписка с Настей. Прилетел от неё ответ:

«Дорогой Юрий Кириллович! Очень рада, что вы наконец откликнулись, что Вам не изменила память. Мы с мамой и младшей сестрёнкой живём в Киеве. В 2014 году мы потеряли нашего любимого папочку… Вы, конечно, знаете и помните, что творилось в Киеве в тот год — майданная революция. И как во все времена, когда вершатся такие дикие события, жизнь человеческая ничего не стоила. Впрочем, она и сейчас у нас не стоит и гривны, да что там гривны — копейки! Но папа не торчал на майдане. Он работал, он всегда думал о нас. Где-то, скорее всего на работе, заразился гриппом. Поднялась высоченная температура, не могли сбить. Приехала скорая, укололи жаропонижающим, сказали, что это поможет, и уехали. Папа уснул, да так и не проснулся. Через год не стало бабушки. Она не пережила потери сына…»

Текст вдруг стал расплываться перед глазами Юрия Кирилловича. На клавиатуру ноутбука упала капля и, просочившись в щель между клавишами, исчезла. Только тут Юрий Кириллович сообразил, что это слёзы, которые он уж забыл, когда проливал. Может быть, только давным-давно, когда хоронил мать. Он зажал глаза ладонями и сидел, уперев локти в чёрную лакированную столешницу, пока не услышал за спиной голос Стёпы:

— Юрий Кириллович, завтра в какое время?

— Что?

— Я говорю, завтра-то когда нам приходить, как всегда в одиннадцать?

— Нет, завтра не работаем, — ответил мастер, ещё крепче прижимая ладони к глазам. — Завтра выходной.

— Почему? — настаивал Степан. — Завтра же пятница!

— Значит, у нас будет в этот раз три выходных, — сухо сказал Юрий Кириллович, с силой растирая глаза подушечками ладоней. — До понедельника.

— До свидания, — ответили озадаченные ученики и потянулись на выход.

К столу мастера пробрались Юрка и Кирилл.

— Юрий Кириллович, ну, в общем, в принципе… — начал Юра.

Просекин оторвал ладони от натёртых век и взглянул на парней, чуть прищурившись:

— Что, договорились?

— Что с вами? — спросил Кирилл.

— Ничего, — отвернулся к экрану компьютера Просекин. — Не обращай внимания. Ну, ты готов с Юрием работать?

— Ну вообще-то, там копейки платят, у них в Суриковском-то. Но вы же знаете, Юрий Кириллович, как вы скажете, так и будет.

— Ну, перестань! Что я тебе, начальник, что ли? Соглашайся. Он парень талантливый. Потом, институт всё-таки, новый круг общения — тебе будет интересно и полезно. Расценки за обнажёнку у них, правда, фиговые, но я тебе буду приплачивать. Всё будет нормально. Всё. Давайте. С Богом! Мне надо побыть одному.

— Что-то случилось? — осторожно спросил Кирилл.

— Потом, — коротко ответил Просекин, не поднимая на него глаз.

— Юрий Кириллович, а у меня «Арарат», семь звёздочек, — предложил Юрка. — Давайте? Мы же давно не виделись. Щас организуем. На троих-то как хорошо.

— Нет, Юра, нет, — упрямо возразил мастер и ещё больше уткнулся в клавиши компьютера. — Оставьте, ребята, меня, пожалуйста. Мне сейчас ничто не поможет. Всё потом. Пока. Идите с Богом.

Несколько растерянные, Кирилл и Юра повернулись к выходу. Двинулись нерешительно, но всё же тихо-тихо удалились.

Глава IV