Бесплатный фрагмент - Всетленная

Д.А.Е. от моего разбитого сердца.

Приходи, я тебя очень жду…

Приходи, я тебя очень жду.

Уже тысячу лет кряду.

Приходи даже раз в году —

Большего мне не надо.

Приходи, я тебя очень жду.

Перед чашкой несладкого чая.

Веренице безрадостных дум,

Головой временам кивая.

Жду и холодным утром,

И усталым тоскливым вечером.

Быть может, так делать не мудро,

Но терять-то уже — и нечего.

Для тебя здесь найдётся кружка,

Сигаретная пачка, как новая,

А другого тебе и не нужно,

Кроме разве что только — повода.

Мне пора была тихо сгинуть,

Но разбились вдруг все часы —

Бледной Смерти мне вышло минуть,

Избежать длинновострой косы.

Чай иссох; сыр в старой плесени;

За окном всё романс распевают.

Пауки же в похожем на сердце

Чёрством кексе свой век доживают.

Приходи. Я тебя очень жду.

Пусть смыкались тяжёлые веки

И мне снилось в густом бреду,

Что, мол-де, явился некий,

Очень резко и очень вдруг…

И остался смолить — бесконечно.

Разрывая порочный круг.

Претворяя дорогу в вечность.

Святой каприз

Сложа руки, я буду слушать то, что вы мне говорите.

Вы то сияете от восторга, то в адском пламени горите,

Глотая горечь резкой критики, пить буду данное вино,

Пусть все вы боги аналитики, я прост. Мне всё равно.

Для вас я тот, на кого свалить всё перед небом и не стыдно,

Для вас я чист, а с ваших лиц и языков лишь грязь и видно.

Но перед кем мне править бал? Кто на обманы так и рвется?

Я не могу так, я устал. Мой лоб об стенку бьется.

Горите в пламени, слова. Лишь вам обязан смертью многократной.

Легко убить поверженного льва и шкуру драть с него опрятно.

Пусть я взошел, как недостойный, не вам губить моих идей,

Не вам порушить жестких строев, не вам пытать моих людей.

Для вас я миф, жестокий и порочный, заставляющий молчать.

Но кому еще лукавый и развязный люд заставить трепетать?

Незрим для рук, незрим для глаз, для теплой милой боли.

И рвется дух, и рвется сказ о чудище на волю.

Пусть я не зло, я рву на части всех, кто недоволен мной,

И свет пришедшего со мной добра прокатится волной.

И слушаю я вас, гордо опуская взгляд свой вниз, —

О, Господи, за рай — любой каприз.

Кислотная отрава

Когда приходит час, я плачу:

Письма ничего не значат.

Стрелки циферблата тонко

Извещают о секундах звонко.

Безумные глаза во мраке

Сверкают или ищут знаки,

Пока дыхание еще, возможно, в силе,

Пока прекрасно в свежевырытой могиле.

Напряженно, истерично и уныло,

Солнце, что за тучей, опостыло.

Натянуто, ужасно, лучше мёртвый

Вдыхает под землею воздух спёртый.

Когда обнимешь, то ломаешь кости.

Часы уже не бегают от злости,

И в кислород как в воду я ныряю.

Задыхаюсь. И вдохнуть не успеваю.

Кислотная отрава кроет тучи

Привкус серы на губах тягучий,

И безумные глаза во тьме сверкают,

Что ж лёд-то над могилой не растает?!

Дьявольская трель

Под грустный неудачливый сонет

Пусть композитор тихо опьянеет.

Слишком слабый у мелодии сюжет,

И без идей маэстро быстро захиреет.

Вино дурманит мозг не хуже ноты,

Которой гения душа завлечена.

Он очарован дерзостью полета:

А дух и плоть уж выпиты до дна.

И дьявол ухмыляется лукаво:

В который раз он человека превозмог.

И скрипка принесет навеки славу,

Тому, кто в ремесле отныне бог.

Пламя Преисподней неизбежно,

В искусстве есть душа, но нет преград,

Мелодия звучит тревожно, нежно,

А мотив её теперь навеки свят.

Гореть в огне под гул аплодисментов

И смеха, что раздастся в тишине.

Автор умер, но мелодия бессмертна —

Как вечна и душа при Сатане.

Предательство любимого бога

О боги, о владыки мира,

Не мне молить о милости и ласке.

Каюсь, я сотворил кумира,

И жертвы приносил в безумной пляске.

Ушел ты, Боже, вдаль от мира,

Не слышать песен, жертв не принимать,

Не знал ты о своей судьбе кумира,

И ни за что пришлось мне умирать.

И был наказан я за самовольство:

Как ты, я превращен навек в кремень.

Я жертва беззаконного геройства,

Величия божественного тень.

Зачем ты подарил мне гильотину?

Зачем ты подарил мне гильотину?

Она мне совершенно не нужна.

И не представить кровожаднее картины,

Где шея вдоль себя рассечена.

Зачем ты подарил мне гильотину?

Символ смерти, символ злобы и порока?

Железо будет влечь, пока я не остыну,

До гибели моей, до смерти, срока.

Зачем? Зачем мне гильотина?

И блик от солнца на лезвии бездушном;

Погибну, как какая-то скотина:

Необходимо быть смиренным и послушным.

Ты подарил мне это в знак чего-то,

Но что же может значить крик и кровь?

«Голове ты дашь предчувствие полета,

А люди есть — всё повторится вновь».

И вот, стоит средь комнаты орудие —

Испанской инквизиции, жаль, нет —

Лечь, как на постель, да без прелюдий,

Увидеть чтобы мой финальный свет.

И нету в жизни ничего прекрасней,

Чем моя уставшая от крови гильотина.

Но соверши, прошу, последнее несчастье,

Пусть шею просечет стальная льдина.

Крещение Руси

Не ведают греки и не знают древляне

О кровавых реках, где живут киевляне.

Идолам сильным, суровым и мрачным

Приносятся жертвы в строеньи невзрачном.

И на кого бы ни пала роковая судьба,

Прими же, Перун, дух дурного раба!

А Ольга, крещенная вскоре, смеется:

Сменится вера — жизнь другая начнется.

Мало кто знает, что вино в черепах

Добывает клинок — один только взмах.

И вселится сила. Боже, благослови!

Княженье моё и власть на крови.

Не знает никто, как скалится идол,

Угрожая расправой одним своим видом.

Кровавая пена во рту и гримаса,

Требует бог щас же свежего мяса.

Но не жертвуют больше на старой Руси,

Чаще звучит: «Отче иже еси!».

И плетью наказаны ушедшие в Лету

Идолы-боги навстречу рассвету.

Языческий бог

Тикают стрелки в полуметре от мира,

На грани всё тонко. И неясно совсем.

Истуканам рабыня благовонья курила,

Но в конце лишь пополнила тихий гарем.

Языческий бог всё поймет, улыбаясь,

И пропустит песок через пальцы, смеясь.

Он потечет, как вода, всё меняясь,

Однако в конце превращается в грязь.

Его хохот, как гром. Он весьма ироничен —

Не впервой считать время песчинкой со дна.

На молитвы молчать неспроста, артистично,

Зная, что жрица давно уж очень грешна.

Языческий бог всё сожжет, не жалея,

Вознесется без нужных для взлета лампад,

Безжалостен, горд. В красоте — каменеет,

Но из кожи всё также выделяется яд.

Под плащ он запрятал всё виденье мира,

Его не заметят в толпе из бродяг.

Говорят, люди — боги, но лишь он из эфира,

Не лишен эгоизма и курит в затяг.

Сегодня я лежу один

Сегодня я лежу один

И так лежал всегда.

Лежал я хмур и нелюдим,

Не встану никогда.

Моя могила — мой приют,

И мне она мила.

Сюда людишки не плюют,

В ней мама родила.

Сегодня я лежу в тиши

И вслушиваюсь в тишь.

Не слышно глупеньких машин —

Дыханье только лишь.

Мне не страшно, не темно,

Спокойно и тепло.

В могиле только я со мной,

Со мной мне повезло.

Сегодня я лежу один,

И будет так всегда.

Я буду мертв и нелюдим,

Не встану никогда.

Период распада

Мы расстались. Мне очень грустно.

Не хочется письменно, хочется устно.

Мы с мозгом расстались, и я очень рада,

Пока в мегаполисе время распада.

Дружба с мозгами отныне трудна,

Пока ты не выпьешь все соки до дна

Этого города, этой столицы,

Тонущей в слизи, истертой в крупицы.

Пока ты поёшь или маешься рядом,

Лезет чудовище из трупного яда:

Мёртвого сока заразный настой,

Пара глотков и сей город — пустой.

Пусто, как в пальцах или глазницах,

В этой заразной и шумной столице,

Но больше мне лить, уж спасибо, не надо,

Ведь уже начат период распада.

Каменоломня, Преисподняя снятся —

В реальности все они соединятся.

И реки текут под ногами из смрада,

С мозгом рассталась я. Как же я рада.

Гидроцефальным массивам конец,

Я сам себе адский посланник и жнец,

Кровавое пекло из кузницы Гефеста

Сожжет вялый труп умерщвленного места.

Посмертно живой

Нет разума гнёта сильнее и боли,

Я ими повязан, я отныне в неволе.

Надежда потухла, с солнцем уснула,

Мне б вниз по реке, где она утонула.

Я немой бедуин из чужого рассказа,

Смолою янтарной по щекам обмазан,

В пряди волос впутал кость, или обе,

Тьма затаилась паразитом в утробе.

Я иду, позади лишь скрипела телега.

Чего было нужно? Ни сна, ни ночлега,

Ни еды — всё шло мимо рта, лилось мимо,

Я ждал той минуты — я лежал у камина.

И дописывал то, что неважно теперь.

Я дописал — сзади скрипнула дверь.

Или нет, скорее, она распахнулась,

Я крикнул. И вдруг…

Моя смерть оглянулась.

Стокгольмский синдром

Все в слезах смеются беспечные леди,

Их следы от ногтей — клетка и шёрстка на пледе.

Мы со старым вороном-алкашом давно соседи.

Он включает граммофон — там поют о победе.

А кошки скребутся дальше, сдирая обои с души,

Ты не уходи молча, накопившееся запиши, распиши,

Старая смерть-воровка забрала все мои карандаши —

Бледная львица. Ей ворон всех её детей передушил.

Я стою по стойке смирно, как положено солдату,

Как отражение в зеркале, я всегда смиренна и лохмата,

Член партии «задушенные львята» без мандата,

Ворон садится на плечо целованного смертью депутата.

Согласись, моя совесть горбата, от неё пахнет кошкой,

Её руки высохли, она играет в шахматы и преферанс немножко,

Но по скверу мне идти одной, я в этом мире тень и сошка.

Грудь зашили нитями и нервами, а сердце на застежках.

И я боюсь. У ангела-хранителя все ноги в кровь побиты,