Бесплатный фрагмент - Всеми брошенный город

Город теней

Современный мир требует актуальности, он заполнен вспышками клипового сознания, скоропалительных суждений, эсэмэсками и лайками. Творческая элита, озабоченная скорее имиджем, чем ответственностью за сказанное, считает лайки под скандальными публикациями.

А где-то рядом по своему городу теней ходит безвестный автор, вступающий в вечный диалог с культурными традициями прошлых эпох:

Я Вас люблю, безвестный автор,

Мы разломились на два века,

На два окна чужой гостиной,

Ослепших, глядя в мутный двор.

В мир Галины Андрейченко запросто входят не постучавши Гамлет и заблудившийся Петрарка, Моцарт и донна Анна, Данте и Бродский. Может показаться, что речь идет о попытке сделать из собственного поэтического текста свалку общеизвестных культурных символов или зал провинциального музея, где давно не было посетителей. Но все в точности наоборот — использование мифологизированных имен и образов в непривычном контексте, сталкивание смыслов и символов приводит к рождению уникального авторского пространства — всеми брошенного города, где бродит Последний свидетель.

Бродя по бивням городов,

По чердакам пустых столетий,

Вдруг осознать себя последней

И угадать, не сосчитав.

Этот взгляд наблюдателя и сталкера, ведущего из прошлого в будущее, возможно, две основные авторские позиции. Почти отчужденное «я», скрывающее за мерным шагом классического стиха обнаженное горло лирического героя. Вечные недопутешествия, в Европу, в культуру, в детство, да мало ли куда еще, и везде за блестящей оберткой обыденности трагическая суть вещей.

Мой друг, вагон бренчит, запаян с двух сторон.

Окно в Европу? Да. Носитель — коридор.

Смиренье на часах пронзительно старо,

А время — вкривь да вскачь — невыловленный вор.

Галина Андрейченко смело взрывает все стереотипы «женской» поэзии. В разделе как бы про любовь — бесстрашная мольба о горечи:

Пошли мне горечь, как осенний лес,

Там под корнями роются юдоли,

Там даже прародительница-лесть

Бесстыдно прячет голову в подоле.

Такой разговор с судьбой позволяли себе только великие предшественницы, Ахматова и Цветаева. Вообще-то в текстах Галины Андрейченко считывается традиция русской литературы Серебряного века, но эта перекличка, тонко простроенная на нюансах и оттенках строфики, смыслов, символов, мест и фигур, служит тайным кодом для посвященных.

Книга завершается уникальным по смысловой наполненности, энергетической насыщенности и поэтическому совершенству «Венком сонетов». Анализ его подобен препарированию симфонии Моцарта… Я не люблю превращать в хладные трупы прекрасные литературные тексты.

«Всеми брошенный город…» Галины Андрейченко — густонаселенное место. Приглашаю читателя в путешествие по его улицам и переулкам, чердакам и подвалам, музыкальным гостиным и кофейням. Запаситесь терпением и ничего не бойтесь… Одним словом, вперед вслед за автором — и открытия не заставят себя ждать!

Инесса Ганкина,

культуролог, психолог,

редактор книги

Посмертные письма

1

Мой бедный друг… Здесь рыщут темь и течь,

В кварталах неопознанного века,

И колкий голос в обмороке свеч

Укажет дверь, сворованную ветром.

Дождь вытопчет в оранжерее фраз:

«Скорбя о всех, скучаю о немногих…»

Вслед комнате, где запертые боги

На смолкший миг подумают о нас.

2

Мой бедный друг, куда нас отвезли? —

Земля и здесь ко мне неблагосклонна.

Невыносимо засыпать вдали

От бездности асфальтовых рулонов.

В собор утрат, под кладбище отрад

Вползет безродной глиною отсталость.

Душа моя, я только до утра,

А что в потемках от меня осталось?

3

Мой бедный друг… А в городском кольце

Плескалась юность ожерельем фрезий,

И утопал наш завтрашний концерт

В речном нравоучительном прорезе.

Побоище изверившихся струн

Осклабилось ухмылкою склероза,

И дворник в ореоле Lacrimosa

Вверял цветы вечернему костру

ВСЕМИ БРОШЕННЫЙ ГОРОД

Лукавое лето

Это был до отчаянья мокрый платок

И до моря беспамятства пляшущий свитер.

Во дворах хулиганил вселенский поток —

Впрямь: начало потопа, никак не сбежать и не выйти.

Это был холодеюще-пряный пейзаж —

Знать, во вкусе дождей тополиная горечь.

В грубых стеклах застрял слабый голос «не плачь», —

Ты в охапке несешь неродной, всеми брошенный город.

А потом и тебя понесет торжествующий шквал,

Заколышутся тряпки зелено-лопочущих листьев,

Но лукавое лето устанет заигрывать с кистью,

Бросит, словно очнувшись: «Ну что за дурак рисовал!»

Танец детства

Здесь мы прятали туманы,

Обводили числа красным,

Сны расписывали горлом

Исторически цветно.

Занавесочки жеманно

Отблистав, под утро гасли,

И раскручивался город

Бородавчатым сукном.

Дневники легли под сердце,

Ледяной хрустя коростой,

И с танцующей Жизелью

Снег безжалостный царил.

Но случилось оглядеться:

Вот он, мой глазастый остов,

Чем ты плачешь, неужели

Это только глицерин?

Штукатурка, клочья, дранка

Переехавшего века

И ученые записки

Старосветского пера,

А за ним ступени танго

С газированной подсветкой

Детства… Танец независим,

Всех рассыпал… Мне пора.

Бродя по грудам городов…

Бродя по грудам городов,

По темноте пустых вагонов,

Дорожный занавес отдернув,

Вдруг обернуться голышом…

Дорога грезит о ростках,

Но бережет отцветший камень,

А вдруг, избитый хором капель,

Он паутинкою всплакнет?

Пугая кротость потолков,

Где запылился древний ливень,

Вдруг отыскать, как неповинен

Проклятый мир в твоих грехах…

Бродя по бивням городов,

По чердакам пустых столетий,

Вдруг осознать себя последней

И угадать, не сосчитав.

Со стебля слепой дороги…

Со стебля слепой дороги

Сползали, куда кто мог, —

Шаталище душ двуногих,

Душилище шатких ног.

Фальшивят дожди на арфах,

В пространство вкрапляя бред,

А в горле застрявший завтрак

Себя обратил в обед.

Слепая удавка-осень

Упрямо вела в тупик.

Куда еще кости бросить? —

Спросите у дамы пик.

На стебле слепой дороги

Две улицы — вверх и вниз,

Те еще недотроги,

Под поступью извелись.

Здесь пешие не в фаворе,

Здесь пепел не разгрести.

Мне слышатся вскрики моря,

Но к морю не по пути.

Сирены летят в остроги,

Солома летит со лба…

На стебле слепой дороги

Слепая висит судьба.

Вы снова роетесь в ночи…

Вы снова роетесь в ночи

В отекших улицах сознанья,

Огрызки скорчившихся зданий

Разворовав на кирпичи.

Шагает дождь в дыму листвы.

Как странно… Мне опять не спится.

Мой дом сгорел от дохлой спички,

А где-то рядом грелись Вы…

Ветшает буря у двора,

К ногам ссыпая дни и лица.

Уже не выпадет родиться

Ни завтра, ни позавчера.

Оледенеет вал дождей

Неотвратимою громадой,

Сегодня я простилась с мамой,

А Вы — на облаке диджей.

Весна разбрызгала асфальт

Гремучим крошевом истерик

И зареклась расти и верить,

В горшке воспитывая фальшь.

Под песню запертых стихий

В чулане квакнула галоша…

Пора! Я Вас сегодня брошу.

А Вы пока еще стихи…

Свет. В хрустале лебеда…

Свет. В хрустале лебеда.

Солнцевороты исканий.

Дремлет забытый мираж —

Вневременное желе.

Вместо окошек — слюда,

Комната продрана в камне.

Первопоследний этаж

Мясом и костью в земле.

Мшистая сказка про нас,

Ласковый ветер за ворот,

И заостряют уют

Тонкие иглы ресниц.

Ближе и ближе каркас —

Враз остановленный город,

Где на деревьях поют

Снимки исчезнувших лиц.

В окаменевшей пыли

Старые сумерки в прозе,

А в живописных горстях

Грузно колышется сон.

Волосы в стену вросли,

Комнату сплющил бульдозер,

Лишь уцелел на сносях

Сердца зелёный бутон.

Отъезды

1

А потом… Это жгучая топь сигареты,

Неминуемая, как завтрашний день,

О котором плачет «многая лета»

И припомнят круги по трусливой воде.

На всем серьезе глупила природа,

Даря оторванное сентября,

И душно скапливались бутерброды,

Тени намазывая на себя.

Скрестилась банальность с мазком виртуоза —

Страсть календарен на ветке лист.

Не так уж часто бывает поздно,

Просто выпадет карта: не дождались.

2

Эти письма оттуда навязчивы, как резеда:

Приоткроешь — и вьется труха болевых многоточий.

Иглы дарственной хвои на грубой обшивке пруда

Откровенно молчат о проделках рождественской ночи.

Второпях и задаром пристроен последний наряд,

Будет праздник чужой допоздна примерять подземелья.

А пока безнаказанно окна латает ноябрь,

А ушедший корабль в океане подавится мелью.

В городских разнобоях живет недотепа-квартал,

Где дрова на салазках блаженные возят из парка…

В небо въехавший лайнер от бедного сердца отстал,

И начистила кости твоя Триумфальная арка.

3

О, эти согбенные встречи взаймы,

Дремучие храмы пророчеств!

И в листьях буксуют подводы зимы. —

Вы гости? Подъезд обморочен.

Проследуют дальше… А ты посиди

В своем одиночестве терпком.

В завязанной флейте потерпят дожди,

Ночные прибои — не терпят.

Я — после… Меня не увидит никто

У привязи ампельных кущей.

Вгрызаются пальцы в карманы пальто,

А холод и там. Вездесущий…

P.S.

В потемках чужих историй

Шаги расползутся спать.

Мой голос утонет в хоре,

А осень уходит вспять.

Всю жизнь беспросветно спорим

До белых ключей в кудрях…

Смотри: над ячменным полем

Ночует хромой ветряк.

Размолот хребет в сюжете,

Чутья — ни в одном глазу.

Кого подгоняешь, ветер? —

Колеса не повезут.

От горла снега отступят,

Потянется дым из книг,

А лавры найдутся в супе

И лягут за воротник.

Волной, уходящей в дюны,

Мы длимся, но с кем, но где?..

А песня срывает струны

Краями твоих ногтей.

1996

Солнце, солнце…

Солнце, солнце, северное око,

Оплети меня сторукими лучами…

Тусклый город в дрожи водостоков

Поводил скрипучими плечами.

Кто бы рассказал, куда я еду, —

Все дороги выпали в осадок.

От корней покинутого сада

Поезд-призрак мается по свету.

Корчатся чугунные мозоли

И дождями съедены колеса.

Вдрызг накуролесившись по Зоне,

Крякнет и в судьбу мою вопьется…

Солнце, солнце, северное око, —

Тощ фонарь для городского чрева.

Пахнет сырью, ржавчиной и воском

В уголке соломенного хлева.

И было так сладко…

И было так сладко, но воздух настоян на грусти,

Всю сбивчивость судеб просчитывал лающий поезд

Вдогонку, отчаянно ниже, семью этажами;

Выдумывай: греться о рельсы иль кланяться в пояс?

А кто-то останется спать в однобокой постели,

А кто-то — целить глицерином потухшие розы,

А где-то — разбухшие вечностью поиски смысла,

Чей оттиск секунды в окне отпечатался грозном.

А рядом — лежит за стеной эмигрантское успокоенье. —

Превыше меня осознать все дырявые стены,

И робкая радость здесь скоро обучится плакать

У синего ветра, который весною и летом осенний.

Блудный день…

Блудный день… Вислоухая тяжесть пальто

Приковала мгновенье к раздетой земле.

Поплывут берега, разберемся потом:

День уйдет — я вернусь… Через тысячу лет.

Костный мозг разрастался, ломая тюрьму,

Удирал, насмехаясь, последний вагон.

По одежке встречать, провожать по уму —

Это запах легенд, это вьюга вдогон.

Через тысячу лет — тишина и пески,

Очумевшего мира огромная пасть,

Он разбужен, он клеит мои позвонки,

Но ползучим осколкам никак не совпасть…

Прожит день — я вернусь через тысячу лет.

Достался город сквознякам…

Достался город сквознякам,

Жует измятую траву.

Лопата ходит по рукам,

Не удержу — переживу.

Мчит мимо рельсов соцтрамвай,

Глухой, как сердце взаперти.

Коптит фонарь, зудит январь…

Аптека… Улица… Почти…

Стучит мой толоконный лоб

В поросший изморозью том,

Трамвай срывается в галоп,

Куда же ты с открытым ртом?!

В соцмышеловке грязнет сыр

И превращается в дор блю…

Мой город стар и сер, и сыр —

Люблю?.. Скорблю… Не отскоблю.

И опрокинуто-высок

В четвертовании судьбы

Немиги беглый голосок,

Чернявый локон из трубы.

«ЛЮБОВЬ, НЕ ДОСТАВАЙСЯ НИКОМУ!»