18+
Время саранчи

Бесплатный фрагмент - Время саранчи

Повести и рассказы

Объем: 306 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

Рассказы

Чёрная смерть

Почему я пью? Этот вопрос у меня всегда возникает, когда я просыпаюсь с бодуна. Ответить на него я, естественно, не могу. Понятно почему. Ибо каждый день у меня начинается плохо.

Короче говоря, сидим мы с Борисом Ивановичем, соседом, на скамейке, напротив нашего пятиэтажного дома, где проживаем уже более двадцати лет. Он проживает с семьёй. Я проживаю один. Мы все проживаем здесь, не живём — обстоятельства такие: то свет отключат, то воды сутками нет, ни горячей, ни холодной, то канализация прорвёт, воняет на весь дом… Неосуществимые мечты, безработные мысли, кризисные планы, трясущиеся руки — это у меня. У Бориса Ивановича того хуже: неизвестно от кого беременная семнадцатилетняя дочь, остановившийся завод, жена — сука и стерва, как обычно бывает в таких обстоятельствах, тёща в больнице с инфарктом. О тёще Борис Иванович говорит прямо по Чехову: она дивный, чудный, святой человек, а такие на небе нужнее, чем на земле. Я, бывало, одёргиваю его, мол, так нельзя, а он мне в ответ: моя жизнь, мои выстраданные слова, не нравятся эти слова — не лезь в мою жизнь! Да я и не лезу, он сам, блин, всё рассказывает.

Так вот, сидим мы, значит, курим, а Борис Иванович прямо читает мои мысли, говорит:

— Эх, водочки бы сейчас испить!

— Холодной, — уточняю я.

И только мы заговорили об этом, как баба Варя с третьего подъезда подходит к нам с просьбой:

— Клавдия померла. Помочь надо.

— Благое дело, — говорю ей. — Поможем. И помянем. Обязательно.

Баба Варя почему-то плюёт себе под ноги:

— Тьфу, на тебя, Андрей! Остепенись. Звать-то больше некого, одни старики в доме. А ты нажрёшься раньше времени!

— Баб Варя, — говорю, — а чего тогда зовёшь меня, коль возмущаешься? Делать тебе нечего?

— Того — и нечего. Нет никого больше.

Родственников у Клавдии не было. Жила она одна. Как в заточении. За десять лет ни разу не вышла на улицу, даже на балконе не появлялась. Странная старушка.

Доглядывала за Клавдией тётка Ирка, также стоящая одной ногой в могиле. Десять лет, кабы не дольше, изо дня в день к Клавдии приходила. Я думал, тётка Ирка раньше на тот свет отправится. Ошибся. Ясно, что вся возня из-за квартиры, она у Клавдии однокомнатная была, и теперь переходила другому хозяину. Тётка Ирка говорила, что для сына старается, он уже седьмой год по съёмным квартирам шарахается с женой. Заработать сейчас свой угол невозможно, но я как мать должна помочь, раз силы ещё есть.

И вот, значится, мы с Борисом Ивановичем спускаем тело с пятого этажа в беседку во дворе, кладём в гроб, едем на кладбище, копаем могилу. Всё как полагается, путём делаем. Позже тётка Ирка водки, закусить передала. На следующий день похороны (решили быстрей закончить с траурной церемонией новоявленные родственники и соседи), могила засыпана, после поминки, нас благодарят, дают водки ещё (много её осталось на столах), и мы с Борисом Ивановичем два дня в коматозе, так сказать…

Снова сидим на скамейке. Молчим. А что говорить? За эти несколько дней друг другу всё высказали. Переругались. Чуть было не подрались. Но хватило ума закончить спор мирным путём: друг другу плюнули в морды и — промахнулись. У каждого из нас была своя правда. А когда две правды одна ложь получается. Да и не помнил никто из нас, о чём спорили-то.

Вижу, баба Варя направляется в нашу сторону.

— Горе-то какое! — восклицает она. — Дед Матвей помер. Что за напасть у нас в доме, а?

— Помощь, наверное, нужна? — спрашиваю я. Как вовремя смерть наступила, думаю. Дед Матвей знал, когда умереть. Хороший дед был! И смерть подгадал точь-в-точь, когда Борис Иванович и я могли сами в мир иной уйти.

— Да, Андрюша, — сказала баба Варя. — Не откажи.

— Дела как сажа бела, — промолвил Борис Иванович.

И всё повторяется вновь. Деда Матвея спускаем — только уже с четвёртого этажа — в беседку, кладём в гроб, едем на кладбище, копаем могилу… Поминки, забытьё, похмелье, бодун, скамейка: Борис Иванович и я на своих местах. Пыхтим сигаретами.

— Странно как-то, — говорю. — Две смерти за неделю. Кто следующий будет?

— Наверно, кто-то с третьего этажа, — говорит Борис Иванович. — Это уже закономерность, система.

Баба Варя знала, где нас искать. Она шла уверенным шагом, и я догадывался, что у неё плохие новости. А для нас — повод похмелиться.

— Денис, восемнадцатилетний парнишка, с третьего этажа разбился сегодня ночью на машине.

Борис Иванович толкнул меня в плечо:

— Я же говорил.

Невольным взглядом я посмотрел на дом. Окна умерших людей выходили во двор. Клавдия — пятый этаж, дед Матвей — четвёртый этаж, третий — Денис, второй этаж — там Константин Ильич, раковый больной, однозначный исход, первый этаж… у меня перехватило дыхание — я!

Баба Варя рассказывала, как разбился Денис. С её слов он на скорости сто километров в час врезался, пьяный, в дерево и вылетел из машины через лобовое стекло, но вылетел не весь: нижняя часть тела осталась в искорёженной до неузнаваемости машине. Баба Варя страшные вещи рассказывала. Я слушал краем уха, а сам думал о своей судьбе: если так будет продолжаться, то и мне придёт конец. Совсем скоро.

Похороны были грандиозные! Человек двести точно присутствовало. Наша помощь с Борисом Ивановичем не понадобилась. Там всё уплачено было другим людям. И всё равно мы надрались!

После, чувствуя близкий конец, я расплакался другу в плечо:

— Умру я скоро, Борис Иванович, как собака сдохну!

— Похороним, Андрейка, тебя похороним, не беспокойся! Честь по чести, всё сделаем по-людски.

Умел Борис Иванович успокоить, не спорю. Он пожелал мне быстрой смерти, и как только Константин Ильич отдаст Богу душу — я обязан блюсти некий ритуал, то есть не пить.

От этих слов мне сделалось совсем худо!

— Как не пить?! Да я точно тогда откину ласты! Привычка, как могила, свята! Ты чего, козёл старый, меня на тот свет раньше времени отправляешь, совсем нюх потерял, а! — И я его ударил. Дело происходило поздно вечером. Поэтому я промахнулся, попал кулаком в стену. Кость руки затрещала.

— Так тебе и надо, — заявил Борис Иванович и пошёл домой.

Злой рок навис надо мной. Ожидание.

Руку загипсовали. Я возвратился из больницы — новость не была для меня неожиданностью: Константин Ильич.

Баба Варя смотрела на мою руку и говорила, жаль, что я ничем не смогу помочь, вся надежда на Бориса Ивановича.

— Нет, — отрезал он, — хватит!

— Что так? — баба Варя стояла растерянной.

— Следующий Андрей, если разобраться.

Ничего не понимая, баба Варя махнула руками, сказала:

— Да он ещё молодой, куда ему! Сорок лет — не срок.

— Вот именно, Борис Иванович, не отказывайся, помоги. А со смертью я сам как-нибудь разберусь.

И дни полетели опадающими с деревьев листьями. Осень. Два месяца я ждал смерти, мой черёд давно уже настал. Желание взглянуть смерти в лицо пьяными глазами, чтобы не испугаться, дыхнуть перегаром — где ты, сука? — усиливалось… Боишься меня? Я тебя — нет!

Так я себя успокаивал, а сам дрожал, держа гранёный стакан, до самых краёв налитый, всегда наготове, если что…

…и появилась она, в чёрном балахоне, с косою, похожая чем-то на бабу Варю, и сказала:

— Здесь от тебя пользы нет, и там не будет. Жизненная суть твоя правдива, а весь реал жизни — лживый. — Хуйню сказала, это понятно, но зато достала бутылку водки «Чёрная смерть», поставила на стол и ушла. Больше я её не видел. Водка была кстати, моя закончилась.

Утром пришёл Борис Иванович.

— Ты ещё жив? — он каждое утро меня навещал.

— Не заметно, что ли? На хотенье есть терпенье.

— Тёща умерла, — грустно произнёс он. — И дочь родила. Всё в один день. Радоваться мне или плакать?

Я сам бы не знал, как поступить. Поэтому предложил:

— Давай лучше выпьем, смотри, что у меня есть… — и пригласил зайти ко мне в гости.

2009 год

Психома

Мне сложно сказать, что таилось в его душе, потому что, можно смело утверждать, таких людей я не встречал, ни до службы в армии, ни после. В его безразличном взгляде, всегда печальном, как казалось, в судорожной, испытывающей манере говорить, глотая некоторые слова и брызгая слюной, как будто этому человеку было не двадцать лет, а глубоко за шестьдесят, у которого осталось три-четыре зуба во рту, оглядках в пустоту, во внезапных жестикуляциях рук, часто не к месту, отражалось нечто большее, чем обычное одиночество и никчемность. В его внешности не присутствовало ничего особенного, плотный паренёк, даже неуклюжий, похожий на поваренка Пончика из советского кукольного мультфильма про Незнайку. Девушки таких парней обычно не замечают, если не догадываются, конечно, что у них есть деньги — много денег. Однажды он мне признался, когда мы заступили в караул, что девственник, женщины у него не было, в армию он ушёл, говоря его собственными словами, не понюхав пизды. Я усмехнулся, но ничего не ответил, ведь мой сексуальный опыт на тот момент отличался не намного: одна проститутка и быстрый секс на дискотеке с какой-то доступной незнакомкой. Он обиделся, видимо, пожалел, что признался, боялся, что я растреплю сослуживцам о его проблеме. Но ничего этого не произошло. Я не был треплом.

К общению с ним я не стремился, в друзья не набивался. Он тоже. Мы вместе переносили стойко все трудности, которые возможны в армии, в том числе и дедовщину. Причём его били чаще, чем меня. Связано это, по-видимому, было с его внешностью и строптивостью. И чем больше я общался с этим человеком, тем с большей вероятностью мог утверждать самому себе, что найти общий язык с ним невозможно. Он почти ничего не читал, плохо разбирался в географии, считал, что Америка одна — и это государство США, а не материк (про Южную Америку я у него не спрашивал); не знал, кто такой Булгаков, ничего не слыхал о Николе Тесла, а Сергей Капица для него был рядовым ведущим программы «Очевидное — невероятное», то есть он не интересовался никакой наукой, даже на уровне «мне это интересно знать». Каким-либо видом спорта на гражданке не занимался — на утренних пробежках всегда приходил последним, подтягивался кое-как, всего два раза. Был пуглив, боялся темноты (влияние видеосалонов), но зато очень любил поесть (часто воровал на кухне хлеб), поспать (на посту всегда спал в обнимку с автоматом, и днём, и ночью), а сон — вакцина от депрессии (срочная служба в армии — для меня самого была сплошной депрессией, но на посту я не спал никогда). А ещё мечтал, когда вернётся домой, о машине марки БМВ. Но он не собирался её покупать за свои заработанные деньги, надеялся, что мать и отец подарят машину, потому что отец отправил его служить (мог отмазать), чтобы сына набрался ума и жизненного опыта. Придёшь домой, сказал отец, тебя будет ждать сюрприз. По моему мнению, именно это обещание заставило его смириться с участью. Он рассказывал об этом, благоухая гордостью за отца, который имеет крупный бизнес в Новосибирске, с бандитами на «ты», у которого всё схвачено в городе, а ещё он очень уважаемый человек, не понимая, что отец, может быть, сделает ему совсем другой сюрприз, не обязательно автомобиль марки БМВ. Или вообще забудет, что что-то обещал сыне, ибо свою кровинку-трутня он отправил служить не для того, чтобы после делать дорогие подарки. Скорей всего так оно и было. В его отца я верил. Верил, что он хороший человек, умный, настоящий, поэтому и отправил сынка служить в армию. Одним словом, мне казалось, мой товарищ наивный и не очень далёкий человек, или страдает неким слабоумием, а слабоумие, как какое-то физическое уродство, может напугать не меньше, наверное. Итак, звали бравого солдата Рома. Фамилия Ивашкевич. Я думаю, он был поляк. На гражданке у него было всё, кроме секса, а это значит — ничего. Жизнь почти удалась благодаря всемогущему отцу. А в это время подходил к концу 1993 год. В Москве закончились известные события, когда из танков стреляли по Белому Дому. Но мы об этом ничего не знали: в роте не было телевизора, а газеты и журналы нам не полагались; часто какую-либо важную информацию я узнавал из писем от матери. Последние восемь лет, как пришёл к власти Горбачёв, а после сменил Ельцин (уже тогда я кое о чём догадывался, но до конца не понимал), можно определить как вязким, мутным, недосказанным, неопределённым, двусмысленным, мучительным и злобным периодом (ничего не изменилось и сегодня, когда нарисовался Путин). Я не верил в бога, и уж ни капли — в чёрта или дьявола, духов, привидения и прочую дребедень. Тишина, бывает такое, может дышать покоем и страхом: ракетный объект, охраняемый нами, наполнялся странной тишиной, окружённый лесом, а страх брался из будущего, потому что это будущее для меня было туманным. Лишь Рома боялся шорохов, темноты да некоторых «дедушек» — его будущее, благодаря всемогущему папе, не вселяло беспокойства, оно было для него светлым. Как говорится, дураки — не мамонты, сами не вымрут.

В подтверждение слов этой пословицы стоит отметить, что дальнейшее повествование будет иметь какой-то мистический оттенок (может, более вероятно, для меня, а не читателя), найти ответ произошедшему событию трудно, невозможно. А ещё добавлю, что случай не вызвал у меня жалости, скорби, печали или чего-то там ещё. Я, Игорь Белых, остался чёрствым и безразличным. Не могу объяснить, почему во мне не отозвалось чувство сострадания, ибо Рома Ивашкевич не сделал мне ничего плохого. А я остался глух к этому событию и до сих пор во мне пустота. Чужой стыд — стыднее, чужая боль — больнее, если ты человек. Видимо, я отродье какое-то, сухарь, во мне сидит зло. В оправдание самого себя, наверное, я и вспоминаю этот случай, вспоминаю человека, которого давно нет в живых, который не успел отметиться в жизни ничем хорошим, да и ничем плохим не отметился в том числе.

Зима в Приморском крае приходит внезапно. Вроде мороз не сильный, чуть меньше нуля, но из-за сильного ветра и влажности холод усиливается многократно. Не спасает ни тулуп, ни ватные штаны; кажется, что ты высадился где-то один на Южном Полюсе и тебе предстоит выжить в суровых условиях, укрытия нет. Холод пробирается в каждую клеточку организма, замораживает её; ветер отыскивает возможность проникнуть за шиворот, почувствовать каково это жить вблизи Тихого океана. Город Находка, недалеко от которого мы служили, — это край света, и когда смотришь на океан, кажется, что за горизонтом не может быть другой жизни, она заканчивается здесь. Те люди, которые проживают в крае (жизнью это назвать сложно), настоящие герои, потому что именно зимой на Японском море заканчивается цивилизация, начинается социальный ад. Так было в девяностые годы, ничего не изменилось, наверно, и сейчас (в Приморском крае я не был, наверно, уже лет десять).

Нести караульную службу в такую погоду — настоящее испытание. Тем более, когда в карауле почти все «дедушки», в том числе начальник караула и разводящий, и всего два-три «карася» из последнего призыва. То есть, можно сказать, стоять на посту придётся вечно, не меняясь, чуть ли не сутки. Так оно и происходило. Поэтому молодые бойцы старались любым способом, честным и не очень честным, избежать наряда в караул.

То, что происходило с Ромой Ивашкевичем, поначалу казалось фикцией, симуляцией, качественной ложью. Кто стал свидетелем этих событий, были уверены — Рома косит, решил заболеть и попасть если не в госпиталь, то хотя бы в санчасть. Так считал и я. Но я ошибался. Осознание пришло намного позже. Даже не на момент гибели Ивашкевича. И не на следующий день. А когда я был на гражданке, работал продавцом-консультантом и у нас трагически погиб грузчик, недавно вернувшийся со службы из Чечни. За два года он не получил ни одного ранения, ни одной царапины, хотя многократно участвовал в боевых действиях, а вернувшись домой, глупо расстался с жизнью. Что произошло? Он задохнулся: забыл открыть дымоход — в доме, который он и его девушка снимали, было печное отопление. Была ли у него возможность остаться живым? Была. И не потому, что он мог быть внимательным, открыть задвижку дымохода, а потому — что у него был выбор: в тот день, перед уходом домой, он сказал мне, а точней спросил, мол, мне идти домой сразу или пойти, встретить свою девушку с работы? Я ответил, решай сам. Вот он и решил так, как решил: пошёл домой, разжёг печку, включил музыку, лёг на кровать и уснул…

А что же Рома Ивашкевич?.. У него тоже был выбор, но от него ничего не зависело. Что же произошло? Ну, пожалуй, надо начать с того, что некоторые наши караси-сослуживцы (рота охраны, в которой пришлось служить, относилась к ВМФ, поэтому звания мы имели солдатские, а клички флотские) быстро становились «своими» среди дедушек, потому что в роте царило землячество. Командир роты был чечен, а все чеченцы, попадавшие в роту, почти сразу перевоплощались в «дедов», минуя положение «дрыща», «карася» и «годка».

Так произошло и с Карой. У него была фамилия Караибрагимов. А командир роты носил фамилию Джабраилов. Или Жаба. Про него можно сказать так: он умел вложить в свой взгляд всю свою проницательность; и конечно, знал, именно русские приклеили ему не самую приятную кличку. Однажды на построении он заявил, что если услышит слово Жаба, то убьет любого, кто скажет это слово, а ему ничего не будет. Конечно, капитан Джабраилов нас пугал, но его уважали и боялись одновременно. Он был по-своему справедлив, требователен, мог трезво рассуждать на те или иные темы, ненавидел Ельцина и Горбачёва, но в отношении земляков — всегда был излишне мягок, им позволялось и прощалось всё, а в вопросе получения сержантского звания — не было никаких проблем вообще. Он не смотрел на личные качества солдата, не замечал изъянов в его характере, если солдат был чечен по национальности. Именно так туповатый и наглый Караибрагимов получил месяца через три, как призвался, звание сержанта и вскоре стал заступать в караул разводящим.

Теперь коротко о солдате, который стрелял. Звали его Ваня. Фамилия Иванов. Родом он был из Москвы. А москвичей в армии не любили. Их к нам в роту пришло человек десять. Служить они не хотели и всем своим поведением и видом это показывали. Кроме Вани. А потом началось: один из москвичей вены себе перерезал, другой стал косить под дурака. Джабраилову эта гвардия не нравилась. Нам, провинциалам, тоже. Было дело, командир роты специально издевался над москвичами: на построении перед сном заставлял всех произносить один и тот же слоган — вначале сам, а потом мы — москвичи тоже — дружным хором повторяли за ним: «Прилетели к нам грачи — пидарасы-москвичи!». Вскоре почти все, кто призывался в армию на срочную службу из Москвы, покинули роту, их распределили по другим воинским частям, остался Ваня и кто-то ещё, кто пострадает в тот трагический день, но останется жив.

За несколько дней до трагических событий в роте не происходило ничего такого, что могло предвещать беду: кто-то заступал в караул, кто-то шёл работать на камбуз, кому-то приходилось быть дневальным, кого-то «дедушки» ночью поднимали, заставляли отжиматься, пробивали «оленя» или «фанеру»; в штатном порядке проходили утренние и вечерние поверки. Но однажды именно на вечерней поверке после 21:00 Ивашкевич потерял сознание и упал в строю. Поверка проходила в помещении, на улице был ураганный ветер и мороз, в кубрике тоже было не жарко, батареи еле-еле грели, ветер выдувал всякое тепло из помещения через многочисленные щели в окнах. Поверку проводил Джабраилов. Когда Ивашкевич громко повалился на пол, не все сразу поняли, что произошло. Но кто был рядом, стали приводить его в чувства. Джабраилов лично перенёс его на койку, несколько раз ударил не очень сильно по щекам, но Рома не реагировал. Кто-то сказал, что боец косит, завтра ему заступать в караул. В часть был отправлен гонец (дозвониться не смогли) за фельдшером из санчасти.

Он пришёл не раньше, чем через час. Всё это время Ивашкевич лежал на койке без чувств. Я ещё тогда засомневался, что невозможно так качественно симулировать: веки у него не дрожали, а когда Джабраилов ударил его по щекам, то было видно, что Рома не чувствует боли, он, как бесчувственная кукла, лежал на койке и не реагировал ни на какие внешние воздействия.

Фельдшер, старший лейтенант, отогнал от койки всех любопытствующих. Перед этим спросил, бил ли кто солдата? Тишина. Даже если били, никто бы не признался. Последние несколько дней, я знал, Ивашкевича никто не трогал. Он выполнял худо-бедно те или иные поручения, но бить его никто не бил. Потому что он ждал большую посылку из дома, а это значит, старослужащие должны были поделить между собой сигареты, сладости и мыльно-бритвенные принадлежности. Может быть, Роме достались бы какие-нибудь «крохи». Молодых солдат, ждавших от родителей посылки, «дедушки» даже временно защищали от нападок годков, понимая, что молодого бойца нужно расположить к себе, чтобы потом воспользоваться содержимым посылки из дома. Времена были тяжёлые, офицеры, вскрывавшие посылки для проверки на содержание в них запрещённых предметов, тоже ничем не брезговали, забирали домашнее варенье, консервы и прочие продукты. Голод — не тётка. А в армии в те времена голодали. Можно вспомнить дистрофиков с острова Русский, в 1992 году впервые общественный канал рассказал о нескольких смертях на острове от голода.

Вынув из сумки нашатырный спирт, фельдшер смочил вату, поднёс к носу Ивашкевича — никакой реакции! В действиях фельдшера усматривалась какая-то нелогичность. Я думал, он вначале пощупает пульс, приоткроет веки, а после поднесёт нашатырный спирт. Старший лейтенант всё делал наоборот, а после приступил, как мне показалось, совсем к не медицинским действиям — он вкалывал Роме иголки в пятки, но никакой ответной реакции не происходило. Казалось, Рома умер. Но он дышал, было видно, как медленно вздымается его грудь. Я подумал, что фельдшер пьян. И не просто слегка выпивший, а пьян в стельку. А Рома — косарь-герой.

Джабраилов отогнал лейтенанта прочь. Сказал, что сам лично отвезёт Ивашкевича в госпиталь. Подозвал Буша, нашего водилу, меня и ещё одного бойца, сказал:

— Вы сопровождаете, едете в кузове вместе с Ивашкевичем. Не забудьте про носилки! Они у нас есть?

Кто-то ответил:

— В баталерке.

— Остальным — отбой! Спать!

Месяц назад я выписался из госпиталя. У меня была флегмона голени — «дедушка», узбек, мать его, отбил ногу. На операционный стол я попал к хирургу-самодуру. Перед операцией он спросил:

— Сам себе нанёс увечья?

Я ответил, нет.

— А кто тогда?

Сказать означало — сдать. Я молчал.

— Значит сам… — сделал он вывод и ударил меня по щеке. И это было очень больно. Я не ожидал от врача ничего подобного. Но это произошло, и я не мог представить, что будет дальше, ведь такой врач мог бы отказать в операции, а моя голень на тот момент была толще в два раза ляжки, очень болела!

Пришла на помощь медсестра, когда врач отвлёкся от меня, она сказала:

— Скажи, что сам наколол ногу вязальной спицей. Тогда он начнёт операцию. Иначе — никак. Тебе ничего не будет за эти слова, не беспокойся.

Я так и поступил. Врач проворчал, мол, это поколение — никто из них не хочет служить, каждый пытается уклониться от службы, некому Родину защищать, патриоты херовы!..

Медсестра вколола заморозку, и я не чувствовал никакой боли, лишь один раз взглянул, как сбегает гной в подставленное ведро…

Так вот, когда мы приехали в госпиталь поздней ночью (ГАЗ-66 полз по сопкам более 30 километров, мы ехали, наверное, час-полтора, Рома всё это время лежал в кузове машины неподвижно, с ним, без преувеличений, что-то произошло, а мы с напарником, молча, на него смотрели — тусклый свет лампочки в кузове тентованной машины позволял разглядеть окаменевшее лицо), то дежурным врачом оказался именно доктор-самодур.

Я непроизвольно сказал, тяжело дыша (носилки с Ивашкевичем были очень тяжёлые, весил Рома, наверно, больше восьмидесяти килограмм; и это он успел похудеть):

— Вот и приехали…

Джабраилов меня не понял. Он мельком глянул в мою сторону и подтвердил мои слова, сказал:

— Ага, приехали.

Носилки оставили в коридоре. Врач спросил, что с ним, Джабраилов ответил, что боец потерял сознание в строю на вечерней поверке. Врач-самодур тут же сделал заключение, как тогда и со мной:

— Косит от службы! Все бойцы одной крови — голубой! В том смысле, что нет желания у них служить, — стал он пояснять, — прибегают к разным хитростям, чтобы их комиссовали, например…

Джабраилов подозрительно взирал на врача.

— Вряд ли…

То, что последовало потом, командира роты, видимо, удивило не меньше, чем меня: врач со всего размаху, что было сил у пятидесятилетнего мужика, отвесил Роме леща, а после схватил за грудки, приподнял с носилок и бросил обратно… Ударил ещё раз по другой щеке, но не так сильно.

И, о чудо! Ивашкевич пришёл в себя! Он открыл глаза, учащёно заморгал, вытер выступившие слёзы. Потёр ушибленную щёку, на которой образовался синяк, верно, удивился, когда увидел врача, Жабу и остальных, кто присутствовал при «экзекуции», спросил:

— Что случилось?

Ответил врач:

— Ничего, пацан… — Он повернулся к нам, твёрдо сказал: — Забирайте обратно. Боец здоров, годен для прохождения дальнейшей службы!

После этого случая Ивашкевича ставили дневальным. Он получил посылку, ему кое-что из неё досталось, в том числе перепало и мне: три сигареты «LM». Рома угостил меня; кстати, патологически жадным он не был, умел делиться, разве что особо делиться было нечем.

Прошло недели две. Ивашкевич попал в караул.

В тот день я, наоборот, вернулся с ракетного объекта. Нам полагалось спать после суток, но мы работали: кто-то шёл на кухню, кого-то назначали помогать Бушу с ремонтом машины… Меня отправили в кочегарку.

Ближе к вечеру, помню, кто-то крикнул:

— Нападение на пост!

Схватив каску, автомат и бронежилет, я погрузился в ГАЗ-66 вместе с остальными бойцами. Доехали до объекта, а дальше бегом по периметру километра два до второго поста, где якобы произошло нападение.

На месте происшествия была отдыхающая смена. Они бегали туда-сюда, были растеряны. Четыре бойца лежали на земле друг за другом, так, как они шли на смену караула. Трое из них были живы. А вот тот, кто лежал первым, ближе к постовой вышке, оказался мёртв: из-под каски стекали мозги… Ивашкевича трудно было узнать…

При смене караула первым всегда идёт разводящий. Но Кара был вторым, пуля, которая оказалась второй, прошла ему чуть выше сердца навылет, зацепила третьего бойца, идущего за ним. А первой пулей был убит в голову Рома. Третья пуля ранила четвёртого бойца, который сменился на первом посту. Повезло тому, кто шёл последним в строю. Он после рассказал, что услышал выстрелы, все упали, упал и я. Стрелял Ваня Иванов. Он тут же спустился с вышки, казался испуганным, подбежал к Ивашкевичу, тот, наверное, уже был мёртв — первой пулей он снёс ему полбашки.

А произошло всё очень банально и просто: Ваня игрался с автоматом, послал патрон в патронник и забыл об этом. Когда караул шёл меняться, Кара пропустил вперёд Ивашкевича, потому что они оба были одного призыва, так же, как Ваня Иванов, тем самым позволив Роме как бы «побыть» чуть разводящим. Приближаясь ко второму посту, Ивашкевич снял автомат с плеча, прицелился в Ваню, имитируя стрельбу. Иванов тоже имитировал стрельбу, но он забыл, что автомат снят с предохранителя, а патрон в патроннике. Палец автоматически нажал курок — короткая очередь… Из дула автомата вылетело всего три пули: трое раненных, один убитый.

Джабраилов удивлялся после, как можно было попасть с девяносто метров тремя пулями в четыре человека?!! Однако, как говорится, палка стреляет тоже один раз в год.

Караибрагимова спасли и комиссовали. У остальных двоих были лёгкие ранения, после госпиталя они вернулись в роту. Тело Романа Ивашкевича в цинковом гробу отправили домой. Груз «200» пришлось сопровождать Джабраилову и ещё двум старослужащим бойцам. Приказ сверху.

По преданию, со слов троюродного дяди, мой прадед по материнской линии после русско-шведской войны взял в жёны шведскую девушку. А прадед по линии отца после русско-турецкой войны привёз с собой чеченскую девушку, женился на ней. Видимо, поэтому у нас в роду были то рыжие родственники, то блондины. Сам я, по всей видимости, большую часть генов отобрал у шведской прабабушки. Я блондин; со слов жены, не уступчив, упрям и злопамятен. Как её отец. Сам себя я, конечно, злопамятным не считал и не считаю, а вот с упрямством поспорить не могу.

После службы в армии я остался в Приморском крае. Познакомился с будущей женой, она была дочерью командира роты (приходила к папе на «работу», где я её и перехватил, будучи дежурным по роте). Но служить в армии меня не прельщало. Я был слишком независим, самонадеян и по-своему ленив.

Когда дочь Джабраилова забеременела, я решил уехать служить во Вьетнам (до увольнения оставалось месяцев пять) — в 90-е годы существовала одна из последних российских военно-морских баз, которую Путин закрыл в 2000 году, придя к власти в качестве президента. Я сдал документы, прошёл медицинскую комиссию, но об этом всё же узнал мой командир. К тому моменту он знал о беременности Лены, знал, кто отец, и мне пришлось написать рапорт, что по семейным обстоятельствам я остаюсь дослуживать в роте охраны, которой командовал будущий тесть.

Он сказал:

— Служить ты не хочешь, вижу, но жениться обязан — не сбежишь. И помни: за Жабу — убью!

Оставалось выдохнуть и снова набрать полную грудь воздуха: вляпался!

Да, мой будущий тесть тоже попал, когда поехал сопровождать гроб. Вспоминать тот случай он не любил, но иногда говорил, что на похоронах не знал, куда себя деть, хотелось провалиться на месте под землю, ведь в смерти бойца был виноват именно я в большей степени, чем Иванов.

Ваня получил пять лет колонии строго режима (находясь под следствием на киче, Джабраилов помогал Иванову, как мог, чаще всего передавая еду и теплую одежду). Дальнейшую судьбу его я не знаю. А вот про Ивашкевича думаю — попади он к другому врачу тогда, его, наверное, положили бы в госпиталь, а это значит, что в тот трагический день он не попал бы в караул. Или, просто, отмажь, дай взятку отец — Рома остался жив.

Как бы ни пахло мистикой, организм Ивашкевича чувствовал приближающуюся беду, сопротивлялся. Отсюда, видимо, случился обморок, потеря сознания. Это была попытка неосознанно избежать смерти, ведь смерть не за горами, а за плечами.

Все заболевания от нервов, говорят врачи. Индейцы же Майя считали, что мы болеем от несбывшихся желаний: люди заболевают от злобы, жадности, зависти, а также от нереализованных и неисполненных мечтаний.

Автомобиль БМВ так и остался для Ивашкевича несбывшейся мечтой. Вот где, вероятно, глубоко собака зарыта…

2019 год

Задний ум

Часто удивляются, как такой-то человек, будучи всегда умным человеком, при должности, скажем, пусть и маленькой, мог так глупо поступить. И сделал он глупость не потому, что не знал, а наоборот — понимал, догадывался, предполагал. Можно сказать, жизнью своей рисковал, но рисковал напрасно, и нет ему оправдания, что он полицай, в звании лейтенанта, молод и неопытен.

В тот день лейтенант Григорий Мясищев вышел на работу с головной болью. И боль эта была похмельной, едкой — пробивала из затылка в лоб, как будто кто-то специально бил по голове, чтобы ему плохо было, стыдно было: должность обязывает быть трезвым на рабочем месте. А с другой стороны, хороший алкоголь, хороший секс и спящая совесть — вот идеальная жизнь любого полицейского.

Пока Мясищев, сидя в кабинете, попивал кофе и стыдился своего нетрезвого состояния, житель села Прудниково, Ерохин Алексей, местный старожил, так сказать, ветеран войны и труда, сматывал удочки, собирался идти домой — не было поклёва, хоть ты убей! Он сложил снасти, осмотрелся — всё ли взял, не забыл: восемьдесят шесть лет, значится, старческий маразм и всё такое. Удостоверившись, что ничего не забыл, Ерохин, сел на кочку, снял левый кирзовый сапог, перемотал портянку, снял правый сапог — да так и остался сидеть с поднятой ногой: дело было не в артрите… То, что он увидел, привело его в ужас, вернуло на шестьдесят пять лет назад — почти у самой воды, в зарослях травы, торчал снаряд большого калибра.

Забыв про портянку, дед Алексей подхватил удочки и мелкими шажками посеменил в село.

Мясищев не был рад деду Алексею. Со своей головной болью — он никому не был рад в своём кабинете. А то, что снаряд времён Великой Отечественной войны торчит на берегу Егорлыкского канала, торчит и может взорваться в любой момент, — ой да как не вовремя! Так всегда, когда плохо тебе — нате, получите дополнительную болячку!

Ерохин провёл Мясищева к опасному месту и с чувством собственного достоинства подобрал забытую портянку, удалился, сославшись на домашнее хозяйство, мол, живность не накормленная.

Первым делом Мясищев закурил, осмотрелся. Затем огородил опасное место самодельными флажками (нарвал камыша и воткнул вокруг), всё как полагается, так сказать, и только после позвонил со своего сотового телефона — благо, деньги имелись на счёте — сотрудникам райвоенкомата, а после дозвонился до МЧС. Своё непосредственное начальство в городе проинформировал в последнюю очередь, чтоб знали, коль так всё сложилось для него. А то вечно претензии, мол, местный участковый не загружен на сто процентов, лодырь. Кстати, везде прозвучал одинаковый ответ, как будто в разных структурах сговорились: «Организуйте оцепление и ждите сапёров, выезжаем!»

Оцепление Мясищев организовал, чётко! Он выхаживал по периметру обозначенной флажками зоны, курил, ходил, курил, снова ходил… садился на кочку, отдыхал, снова вставал, ходил, курил, оглядывался… через пару часов понял — протрезвел. И это вылилось потом: проступила испарина на лбу, взмокла форменная рубаха (пиджак и фуражку он снял).

Далее все действия лейтенанта повторились. И так с раннего утра до позднего вечера.

Наконец стемнело. Сапёров всё не было. Глаза начали слипаться. А есть-то, хочется! Как-никак с бодуна — жор пробирает смертельный. Как быть? Что делать?

И вообще: быть или не быть в «оцепленной» зоне?

Мясищев позвонил на оставшиеся деньги в родное ОВД. Ответ был предполагаем: «Оцепление не снимать, ждать сапёров!» А дело-то к полуночи уже приближалось, Луна светила над головой, вода билась о берег настоящими морскими волнами, рыба плескалась, русалки, водяные — короче говоря, звуки непонятные зазвучали, и боязливо стало Мясищеву, так боязливо, что он решился на единственный верный шаг. Он был уверен в своём решении.

Обернувшись туда-сюда, Мясищев принёс из опорного пункта лопату, аккуратно выкопал снаряд, обтёр его старыми тряпками, которые захватил с собой, взял снаряд под мышку и понёс к себе в кабинет. Запер на три замка, никогда так не закрывал надёжно. И пошёл домой. Поужинать да и вздремнуть малость.

В пять утра дед Алексей разбудил лейтенанта.

— Увезли снаряд? Взрыва я чё-то не слыхивал.

Мясищев ударил себя в лоб ладонью. Скоренько оделся — и в участок. Дед Алексей — за ним.

— Случилось ли, милок, что, а?

— Отстань дед, домой иди, говорю!

Но дед не отставал, он даже нагнал лейтенанта и пошёл с ним вровень.

Мясищев остановился, сказал:

— Дед, проболтаешься, — он сжал кулак, — накажу. Понятно?

— Ты парень молодой, а я старый хер — чего удумал?

Лейтенант огляделся и тихо сказал:

— Снаряд у меня в кабинете — не приехали сапёры! Не мог же я бросить взрывоопасный предмет без присмотра. Спать хотелось, понимаешь?

— Понимаю. И что далече?

— Вернуть надо предмет на место. До приезда сапёров.

— Верная мысль, — согласился дед Алексей. — Давай подсоблю, а? Вдруг чего, а я старый, мне умирать не страшно. Тебя жалко будет.

— Не, сам принёс, сам и ворочу, дед. Вдруг споткнёшься, древний же ты, ноги плохо слушаются тебя, сам говорил. За смерть твою мне отвечать придётся, хоть ты и старый пердун.

— Нынче каждый сам за себя. Я, смотри, с тобой иду. Не гони.

— Дед, не делай глупостей.

— Моя глупость в двух шагах от тебя, милок. Пошли, время не тяни.

Снаряд снесли на прежнее место, быстро и без свидетелей. Закопали. Действия свои Мясищев замаскировал. И вот, стало быть, флажки поправлены, форма очищена и одета — оцепление вышагивает по периметру, дед Алексей сидит чуть в сторонке, курит папиросу.

— И зачем мы так торопились, правда?

— Послушай дед, молчи! — сказал Мясищев. — Без разговорчиков!

Прошло несколько часов. Так никто и не проронил слова.

А к обеду приехали сапёры. Дед Алексей спал на пригорке, лейтенант кидал камни в воду, когда услыхал шум двигателей.

Вскоре участкового и деда отогнали на рубеж безопасного удаления. Сапёры надели взрывозащитные костюмы, приблизились к снаряду, осторожно его откопали, вывернули поржавевший взрыватель (он оказался во взведённом состоянии), погрузили опасную находку в кузов КАМАЗА. И уехали. Представитель МЧС задержался, чтобы поблагодарить лейтенанта Мясищева за оказанное содействие в патрулировании опасной зоны, а деда Ерохина за бдительность, пожал каждому руку, и хотел было уйти, чтобы сесть в УАЗИК, как дед обмолвился:

— А чё так долго-то ехали? Тащить снаряд в участок второй раз мы не собирались. Скажу я вам, начальник!

Мясищев почувствовал, как на его шею опускается гильотина. И подумал: «Старый пердун!»

— Шутки шутить — это по-нашему, — отозвался представитель МЧС. И сел в автомобиль.

Вскоре прозвучал взрыв в старом карьере. Перепуганные птицы все разом взлетели с деревьев.

— Ты, дед, с ума точно сошёл, — сказал Мясищев.

— Я правду сказал, — обиделся дед Алексей и добавил: — Участковых надо беречь, а сапёрам поторапливаться. Дисциплина, знаешь ли… Вот я воевал — за отсутствие дисциплины расстреливали…

Мясищев его не слушал, он вытер платком пот со лба, огляделся вокруг — красота! И ему захотелось жить. Жить крепко, по-людски: хороший алкоголь, хороший секс и спящая совесть! «Сегодня напьюсь», — подумал Мясищев и сказал деду, перебив его монолог:

— Что же, доброе дело мы сделали.

— Мудрено сотворено, — ответил тот. — Я бы на твоём месте окажись, заночевал бы возле снаряда.

— Старый ты, дурной, гражданин Ерохин.

— Да не глупей тебя, чугунный лоб.

— Не оскорбляй, старый, представителя власти.

— Ой, посмотри на него, представитель, тьфу!.. Паразит! В войну вшей меньше было, я тебе скажу.

Они шли и спорили между собой: так сказать, хрен редьки не слаще… И здесь можно с уверенностью сказать, что лейтенант Мясищев совершил подвиг: он не боялся, потому что не думал о последствиях. Задний ум — задор молодой выявляет.

2009 год

Грязный поток

От автора

Эта история была многим известна. Она появилась в интернете почти сразу после событий в Крымске. Удивительное спасение отца и дочери, маленькая заметка. Прочитав её, я подумал тогда, а я ведь верю этому человеку, но не верю СМИ, не верю официальной информации. И, мне кажется, пусть существует страшная правда, чем грязная ложь. Не надо бояться.

1

С яркого июльского солнца Анатолий резко въехал в сумрак. Показалось, что чёрные тучи скрыли светило в траурный абажур. Пошёл дождь. Затем — ливень. День катился к концу, но, казалось, природа проигнорировала вечер — сразу наступила ночь.

Дворники «Mercedes 310 bus» 1994 года выпуска не успевали убирать воду с лобового стекла. Анатолий снизил скорость, посмотрел на дочь. Ника забавлялась сотовым телефоном. Дочке семь лет. В этом году пойдёт в школу.

Анатолий улыбнулся, Ника была его единственным ребёнком. Анна не сможет больше родить. Так вышло. А хотелось ещё мальчика. И дело не в том, что за второго ребёнка давали материнский капитал. Нет, дело не в деньгах. Просто желали второго ребёнка. И обязательно мальчика.

— Не устала, Ник?

— Не, пап.

Сверкнула молния, ударил гром. Девочка оставила телефон в покое, всё её внимание теперь было направлено туда, где громыхнуло.

— Испугалась?

— Не, пап.

Ника часто так говорила.

Анатолий сказал:

— Надо говорить, нет, папа.

— Хорошо, пап, — она не отрывала взгляд от дороги.

— Плохой с меня учитель. В школу пойдёшь — быстрей научат.

— Да, пап.

Дождь усилился. Анатолий снизил скорость «буса» до сорока. Ехать быстро было невозможно.

— Не замёрзла? — на девочке были одеты шорты и лёгкая белоснежная футболка.

— Не, пап.

— Ладно, — сдался Анатолий, — «не, пап» твоё любимое словосочетание. Потому что ты любишь меня?

— Да, пап, — девочка снова включила телефон.

За окном автомобиля происходило светопреставление. Мигали молнии, гром гремел — да так, что оглушал как будто взрывной волной. Дождь лил сплошной стеной. Девочка как будто ничего этого не слышала. Анатолий подумал, так, видимо, лучше, пусть играет в свою игру.

А вообще, Ника у него была ребёнком с железным характером. Спокойная и уравновешенная. Её как будто ничего не трогало. Вся в маму. Та тоже такая. Непоколебимая. Уверенность в себе — залог будущего успеха. Вначале ей может быть любопытно, а после она переведёт всё своё внимание на более интересный для неё предмет. Сейчас это был телефон.

В поле зрение попал полицейский автомобиль. Он стоял с включенной мигалкой перед въездом в Нижний Абакан. Менты, видимо, не хотели мочиться. И это понятно… Мимо них проходили легковушки, фуры и автобусы. Трасса перегружена. Курортный сезон в самом разгаре.

За несколько десятков метров до въезда в Нижний Абакан, где горы образуют узкую горловину, перед самым выездом на равнину, дождь усилился. Воды, как показалось Анатолию, здесь было сантиметров тридцать.

Гроза почти прекратилась, но это не говорило совсем, что перестанет идти дождь.

Ника снова отложила телефон в сторону, спросила неожиданно:

— Папа, тебе не страшно? Не видно асфальта и дороги.

То, как сказала дочь слово «папа», насторожила Анатолия. Ребёнок чувствовал испуг. Она очень редко называла его «папа». Чаще — по принуждению мамы. Мол, сколько тебе повторять, Ника, папа, скажи — па-па… И она повторяла: па-па. Но тут же могла сказать: пап, я пойду, погуляю.

— Нет, милая, — ответил Анатолий. — Это — большая лужа.

— Лужа? Или потоп?

— Да брось ты, доча. Даже если так — МЧС России лучшее в мире, по телевизору — видела? Они кошек и собак спасают.

Анатолий общался с дочерью по-детски. Каким бы она умным дитём не была — она оставалась ещё совсем ребёнком, маленькой и наивной девочкой.

Образовывалась пробка, скорость упала до двадцати километров в час, как показывал спидометр.

Движения у воды как будто не было, но тут о «бус» слегка ударилась легковушка. Дочь была права: её отец не видел дороги и стоял прямо посредине потока. Ника испугалась, прижалась к нему. Он остановился совсем. И тут тридцатисантиметровая лужа, казалось, превратилась в метровый вал. Дочь заметила раньше то, что он увидел позже.

— Не бойся, я с тобой, — сказал он Нике, — армия пригонит лодки, понадобится — танки пригонит, нас обязательно спасут. А пока — всё в норме, — успокаивал ребёнка Анатолий. Девочка чувствовала голос, и её папа снова превращался в «пап».

— Да, пап.

— Вот и прекрасно.

Анатолий стоял на месте. Двигаться вперёд не имело смысла. Отдельные фуры продолжали движение, но вскоре останавливались тоже.

Ника неожиданно спросила:

— Папа, а маму я ещё увижу?

— Доченька, ты задаёшь странные вопросы — увидишь, конечно! И папа увидит маму, папа очень любит твою маму, но тебя любит больше всегда в два раза.

Девочка подняла бровки, лобик нахмурился.

— Не, пап, я маму люблю в два раза больше.

— А я в два раза больше, чем ты в два раза.

— Значит — я в три раза.

— А я в два раза больше твоих в три раза…

Очередной удар легковушки о заднюю часть «буса» прервал спор. Это была «девятка». Вишнёвая. Как в песне. Её подбросило вверх — то ли волной, то ли проплывавшим бревном (самарские номера), — и она остановилась напротив «буса», слева от Анатолия.

Он открыл дверь — воды метра полтора, — помог перебраться семье к себе в салон.

Познакомились. Андрей и Лена. Слегка испуганы. Как и Ника. Анатолий же пока не чувствовал опасности.

— Неужели конец света наступил? — пошутила Лена. Дождь размазал косметику по её лицу, и она походила на Мальвину.

— Это большая лужа. Да, пап?

— Твой папа прав, — сказал Андрей. — Спасибо, что помогли.

Анатолий усмехнулся:

— Всё элементарное — просто, — сказал он. — Не за что.

Прошло минут пятнадцать. Вода поднялась на несколько сантиметров ещё. Анатолий заволновался. Он решил, что это волнение передалось от Лены и Андрея. Внешне они выглядели спокойно, но как-то неуверенно. Обстоятельства?..

— Папа, — заговорила Ника, — дождь кончится?

Так и есть, дочка напугана.

— Когда-нибудь всё кончается, — сказал Анатолий. И тут же себя поправил: — Дождь кончится, обязательно.

Поток прибывал стремительно. Вода зашла в кабину. Анатолий оглянулся назад, куда смотрели уже Андрей и Лена: белая «шестёрка» утонула. Четыре человека выбрались на крышу, но их за минуту смыло. Первым упал в воду ребёнок. Лет семи, видимо. Анатолий определил по росту девочки, или мальчика — рассмотреть было невозможно! Он тут же скрылся в потоке. Женщина кинулась за ним, а следом — два мужчины. Их понесло в русло реки. Через метров двадцать их захлестнуло в водоворотах.

— Кошмар! — зарыдала Лена. У неё начиналась истерика. — А если б мы остались в «девятке»?

— Нам повезло, мы здесь, — попытался успокоить жену Андрей.

— Нет, ты видел?..

— Папа, я тоже видела, — сказала Ника. — Тётя Лена, спасёмся, я знаю!

Анатолий посмотрел на дочь другими глазами. Лена тут же умолкла.

— У вас смелая дочь, — Лена говорила честно.

— Она молодец, — сказал Анатолий. — Я её люблю!

— И я тебя, папа.

Анатолий обхватил дочь правой рукой. Он понимал, что надо держать её крепко. Она ничего не понимает, поэтому бахвалится.

— Закрой глаза, Ника. Больше не смотри в окно. Как будто ты спишь. Папа с тобой, и я буду с тобой, — он посмотрел на дочь. Она закрыла глаза. — Вот и всё хорошо.

— Как всё просто. Я тоже закрою глаза, — сказала Лена. Она последовала примеру Нике.

— У тебя, Анатолий, хорошая девочка, послушная, — сказал Андрей. — У нас пока нет детей.

— Успеете.

И вдруг первый сильный выброс воды! Высота около трёх метров. «Бус» затопило почти полностью. Ника ударилась головой о стойку, потеряла сознание. Анатолий придержал её над водой, через несколько минут она пришла в себя.

— Надо на крышу, утонем! Быстро! — Анатолий открыл окно, полез первым.

Когда выползал, поток воды подхватил его, понёс в сторону, но напоследок он успел ухватиться за задний верхний габарит — фонарь спас!

Он залез на крышу. Андрей подал ему Нику. Затем помог выбраться Лене. Не без труда — Анатолий затащил Андрея наверх, он имел лишний вес.

Все молчали, смотрели вокруг. У каждого свои эмоции внутри. А снаружи — адски бурлящая каша из глины и досок, деревьев и веток; трупы кур, животных — и людей! (Рядом проплыл труп мужчины одного, второго; труп женщины вынырнул и снова скрылся в пучине.) Анатолий попытался прикрыть дочери глаза ладонью. Но он понимал, что она смотрит туда же, куда и он. И он сейчас для неё папа, а не просто «пап»: все испытывают одинаковый страх в любом возрасте.

— Где же МЧС? — прокричал Андрей. Шум дождя и поток воды — дьявольский шум!

Ему никто не ответил.

Лена стала креститься. Анатолий видел, как Андрей сжимает её за талию, держит, чтобы она не поскользнулась. И он крепче прижал к себе дочь. Не дай бог!..

Андрей сказал Анатолию:

— Она очень боится, Лена не умеет плавать.

Анатолий решил разрядить обстановку, пошутил, и эта шутка выглядела чёрной, как и всё вокруг, кроме людей, пытавшихся спастись:

— Теперь я понимаю, в машине надо иметь как минимум одну подушку безопасности и резиновую лодку, а не десяток образов и икон.

— Ты не верующий, видно?

— А что, заметно?

— Невооружённым глазом. Я тоже атеист, а Лена верит… И она очень боится, — повторился Андрей.

На крыше сначала воды не было. Потом опять вода поднялась. Сантиметров на тридцать.

Они держались ещё часа два. В метрах ста от них стояла пожарная машина, там было четверо пожарных. Иногда они светили фонарём в их сторону, они видели их. Но помочь не могли. Именно не могли… Никто не мог. Или не хотел…

Ника сказала:

— Папа, я замёрзла.

Анатолий вышел из ступора. Он сам продрог.

— Скоро согреешься. Я тебе обещаю, милая.

— Мы тебе сладкого чаю нальём, — сказал Андрей Нике, — с малиной, а всем нам — водки!

— Я не пью водку, — молвила Лена. — Но сейчас бы выпила. Для храбрости. Я тоже замёрзла.

Предлагать свою мокрую одежду ребёнку Анатолий не стал. Она не согреет. А в воде может сразу потянуть на дно.

Лена тоже отказалась от куртки Андрея.

Вскоре вода поднялась ещё на метр. Впечатление — где-то прорвало платину. Или, действительно, раньше назначенного срока начался конец света? Ну не могла вода дважды за ночь прибавлять за считанные минуты по метру!

2

Первым смыло Андрея. Он не удержался на ногах. Лишний вес. Он резко отцепился от Лены, чтобы не потащить вместе с собой. Анатолий успел схватить её за локоть.

Она расплакалась и повторяла:

— Боже! Андрюша, любимый! Что с тобой?!! Где ты?!! Не сдавайся…

Анатолий приказал Нике сжать его крепче. Девочка повиновалась. У неё не было паники. На всё она взирала молча.

Затем смыло Лену. Анатолий так и не понял, она сама отпустила руку, сил не хватило, то ли её унесло потоком? А поток был ужасный! Именно так! И он решил не оправдываться перед собой — за Леной не уследил, вина его.

Дальше держаться сил не было и у него с дочерью.

3

Они бросились в поток в обратную сторону от русла реки, в сторону железнодорожных путей. Что было сил, Анатолий держал одной рукой девочку за футболку. А поток свирепо бурлил! Ника умела плавать. Она шевелила ножками и ручками, вытягивала головку, но ветер и волны закидывали ей в лицо и в рот грязную воду. Девочка сопротивлялась, выплёвывая тут же всю эту гадость из себя.

Под дождём, в полной темноте они из последних сил гребли против течения. К верхушкам деревьев. В свете отдалённых молний эти верхушки походили на маленькие пики, всё остальное в воде — какая там глубина?

У первого дерева Анатолий успел схватить ветку, но она сломалась. Их сразу утащило под воду, и они едва выплыли.

— Ника! Держись!

— Папа! Плыву! Я плыву!

Затем подплыли к яблоне (яблочки на самой макушке росли — красные, увидела Ника: молния сверкнула, но грома не было), зацепились. В этот момент грязный поток воды сорвал у Анатолия пояс с сумкой, где лежали деньги и документы, песок и глина забились под трусы. Но всё это мелочи жизни — добраться до суши!..

Повсюду кричали люди, плачь, помогите, спасите, тонем! И это вызывало страх.

— Как ты?

— Нормально, папа. Только замёрзла.

— Скоро выплывем! Держись за меня, а я за тебя, и не бойся, хорошо?

— Хорошо, папа…

Вскоре они доплыли до насыпи железнодорожных путей. Но и там было метра полтора глубины. У опоры решили отдохнуть, но поток сбивал с ног. Ника держалась из последних сил. Анатолий боялся за дочь. И сжал шиворот футболки сильней в кулаке — лишь бы детская одежда выдержала, не порвалась. Ника сумеет.

Мысль — выжить, удержаться на плаву, спасти дочку — не покидала сознание Анатолия.

Их опять понесло, стало бить по камням. Анатолий ударился ногой и коленом. Поток нёс на глубину. Анатолию показалось, силы заканчиваются, пришёл их черёд. Скоро конец! И, достаточно сильный мужчина, мастер спорта по самбо, запаниковал, ощутил себя песчинкой — у него уже попросту не было физических сил… Как вдруг он услышал голос дочери:

— Пап, держи меня крепче, пап!!!

Именно дочкин «пап» добавил духу, образовал злость — Анатолий сказал себе, не сейчас, я не имею права погибнуть. Иначе — погибнет моя дочь! Выжить, удержаться на плаву… Он усилил хватку… Было неимоверно трудно, как никогда, и тут фортуна занесла их на верхушку дерева. Они зацепились за тоненькие веточки и очередной раз спаслись.

В свете молнии Анатолий увидел дерево. Торчало из воды метров на пять.

И снова они поплыли. Течение сносило, но отец и дочь сумели доплыть до веток дерева, ухватиться. Это оказалась ива.

Анатолий попробовал достать дно ногами — не достал. Вытолкнул дочку на ветку. Потом залез сам.

Нике стало плохо. Её вырвало. Она пожаловалась, что не чувствует ног. Он прижал её ноги к своему животу, попытался согреть.

— Папа, холодно…

— Скоро всё пройдёт, милая…

А люди кричали и плакали постоянно. Их не было видно. Но голоса исходили отовсюду. Только из-под воды никто крикнуть не мог.

Было по-прежнему темно, но уже не так страшно. За себя и дочку. Анатолий понял, что они спаслись чудом.

Дождь продолжал лить, как из ведра. Холод. Ужасный холод!

Дальше — Анатолий отключился. Время исчезло. Спал ли он?.. Или был без сознания?..

Когда пришёл в себя — только-только рассветало, но всё равно было темно, видны одни контуры. Ника, свесив голову на плечо, тоже спала. Левая рука Анатолия инстинктивно продолжала сжимать шиворот футболки девочки. В первую секунду он испугался, что дочь мертва. Но она неожиданно зашевелилась, проснулась, и в этих сумерках Анатолию показалось, что Ника улыбнулась.

Но сказать друг другу хоть что-то не было, видимо, сил, ни у неё, ни у него.

На дереве они просидели ещё какое-то время. Потом вода стала резко уходить.

— Кажется, всё закончилось, — сказал Анатолий.

— Да, пап.

4

Открылся асфальт. Подъехали первые полицейские. Потом МЧС. Но они вывезли своих с «пожарки» и вывезли ментов — видимо, тех, кто не собирался «мочиться». Анатолий видел, что делается вокруг, но не понимал, что творится, почему так?

По илу и грязи он и Ника добрались до своего автомобиля (дочь сидела на руках, она потеряла обувь в воде), он лежал на боку, разбит.

Два полицейских стояли в стороне. Анатолий подошёл к ним.

— Что делать нам? — спросил он.

Один полицейский, не глядя на них, сказал:

— Зачем ехал? Не поехал — ничего не случилось бы.

Ударить этого хама Анатолий не решился. Да и дочь сидела на руках, грязная и оборванная, как и он сам, как многие, кто остался в живых.

— Папа, пить, — подала голос Ника.

— Вода есть? Попить ребёнку.

— Я эти вопросы не решаю. Ждите МЧС.

Автомобили скорой помощи так и не съезжались.

Приехало телевидение. Анатолий не разобрал, что за канал.

У него взяли интервью вместе с сидящей Никой на руках. Потом корреспондент напоила девочку минералкой.

— Напилась?

— Да, пап!

Телевизионщики стали снимать на видео трупы людей и животных, разбитые автомобили.

Анатолий пошёл с дочерью в сторону ото всего этого ужаса, туда, как ему казалось, где нет ужасающей действительности, в сторону от собирающейся толпы. Сели у дерева. Ушибленная голень и колено у него сильно болели, и он задрал джинсы на больной ноге — колено было синее.

— Папа, тебе больно?

— Совсем чуть-чуть, милая.

Прождали несколько часов. Время не ощущалось. Как будто застопорилось на месте.

Два вертолёта пролетели над головами. (Как потом узнал Анатолий — президент осматривал с высоты птичьего полёта место трагедии.)

Прошло ещё какое-то время. К ним подошли врачи, увезли на скорой помощи в больницу, в Анапу.

В кабинете у терапевта Ника пожаловалась, что у неё болит голова, она чуть не утонула вместе с папой.

Врач, женщина в возрасте, повернулась к Анатолию, сказала:

— У вашей дочери сильное сотрясение мозга и переохлаждение, — после обратилась к Нике: — Нечего придумывать, не было никакого наводнения, там было полметра воды, я всё видела по телевизору.

Ника растеряно посмотрела на отца:

— Папа, я же правду говорю, скажи доктору. Я не умею лгать.

Анатолий сказал:

— Дочь не врёт.

В ответ он услыхал:

— А вас кто ударил по голове?

Их выписали через два часа. Вечером Нику рвало, и у неё болела голова, но она мужественно говорила:

— Пап, у меня всё будет хорошо.

Анатолий же не мог собраться с мыслями. Усталость заполняла тело. Он подумал, где же правда? Или меня ударили по голове специально? Ладно — я! Дочь-то причём? Ведь её тоже ударили. И вдруг до него дошло, что есть вещи, с которыми бороться невозможно, — природные катаклизмы, к примеру. А есть ещё люди, попавшие в беду… Создаётся такое впечатление, что кто-то борется с этими людьми… Для чего?

На этот вопрос он так и не смог ответить.

Ответа не было.

2012 год

Неосознанное наслаждение смертью

Мне было семнадцать лет.

Как сейчас помню, вечером, после учёбы я убегал из квартиры в укромное место, чтобы выкурить одну-две сигареты. Мать не одобряла вредную привычку, ругала; сама тоже курила, но оправдывалась, мол, бросит курить — сразу растолстеет. Она пока что не догадывалась, что я давно заядлый курильщик, лет с пятнадцати, считала, если и курю, то делаю это не часто, а значит, ничего страшного не происходит. Но для профилактики стоит меня отругать, или, по её мнению, вот так предупредить. Хотя в этом возрасте многие мои ровесники курили открыто, употребляли алкоголь и даже наркотики. Курили и пили открыто. А вот наркотики принимали так, как я курил: тайно. Конец 80-х годов не просто перестраивал всех нас вместе с горбачёвской перестройкой и гласностью — он кромсал и изувечивал. Но мало кому в голову приходили такие мысли. В том числе и мне, семнадцатилетнему пацану. Алкоголь, кстати, я иногда пробовал, наркотикам сказал — нет (однажды, попробовав гашиш, мне стало плохо), а вот курение табака, как казалось, дело абсолютно безвредное. Уже тогда я умел из трёх зол выбрать меньшее.

В тот вечер я направлялся за гаражи — там находилось укромное место, без свидетелей. Чтобы туда попасть, нужно было перейти дорогу с интенсивным движением. Я почти приблизился к «зебре» пешеходного перехода, как вдруг увидел серого кота — напуганный, он от кого-то убегал, хотя за ним никто не гнался. Он должен был пересечь дорогу. За короткое мгновение я сумел определить, что глупое животное вряд ли остановится. Пропустить двигающийся автомобиль ему невдомёк. Может быть, он ускорится перед дорогой, как обычно это делают кошки. Но, без всяких сомнений, становилось ясно: точка пересечения автомобиля и серого клочка шерсти как раз должна произойти возле «зебры»… Если кто-нибудь не сбавит скорость.

Остановить автомобиль я не мог. А вот попробовать остановить животное попытался. Я сказал: «Кис, кис, кис! Стой, сука!». Из-за уличного шума показалось, что он меня не услыхал. Однако на какое-то мгновение всё же остановился, глянул на меня — и снова рванул вперёд…

Результат не заставил себя ждать — кот попал под колёса автомобиля. Слышен был стук. Но каким-то образом ему удалось выскочить из-под автомобиля, и он побежал дальше.

Я подумал, слава богу, серый комок шерсти остался жив! Напуган, но жив.

Спрятавшись в кустах, я закурил. Но не успел сделать и трёх затяжек, как к моим ногам прибежал тот самый кошак, упал и захрипел. Через минуту он отдал свою душу кошачьему богу, выпустив из носа небольшую струйку крови.

Я оторопел и смотрел на тушку животного, сигарета тлела в пальцах руки, пока не обожгла. Я выкинул окурок. Что-то завораживающее было в смерти животного. Я закурил вторую сигарету. И продолжил рассматривать труп. Даже ткнул его ногой, но ответной реакции не последовало. В голове пронеслось много мыслей, но одна точно не давала покоя: если я не окликнул кота, то скорей всего ему бы удалось перебежать дорогу. Он остался жив. Значит: в смерти серого комка виноват только я. Оказалось, мой благородный поступок не стал благородным. Он превратился в убийство. Об этом я не мог даже предположить. Воля не моя. А кот, как будто в назидание, специально нашёл меня в гаражах, упал под ноги и сдох — мол, смотри, видишь, что ты наделал, урод! Непоправимое…

Домой я вернулся сам не свой. Нелепая смерть животного не давала покоя (сейчас я понимаю, что многих из нас влечёт к страху; он присутствует повсюду, потому что мы сами с наслаждением порождаем его; и если заменить слово «страх» словом «смерть», то смысл не поменяется).

Мать заметила моё беспокойство, спросила, что случилось, но я промолчал. Зато был пойман с запахом табака изо рта — я так торопился уйти с «места преступления» и так переволновался, что, возвращаясь, забыл пожевать гвоздики, а после закинуть в рот жевательную резинку.

Ночью снились дохлые кошки. И каждая умершая тварь обвиняла в своей смерти.

2018 год

На втором плане

Как жить в мире, с которым ты совсем не согласен?.. Идти против течения? Или затаиться за кулисами и наблюдать оттуда? Но даже спрятавшись, я не стану довольным, ни единым днём своей жизни, ни единым сказанным словом. Уродство во мне, уродство вокруг. Самоотрицание. Тяга к самоуничтожению растёт медленно. И в то же время — существует надежда, она тоже прячется за кулисами, наблюдает, ждёт, что в одно прекрасное мгновение всё изменится, можно выйти из тени и показаться…

А кто-то идёт напролом. Это их выбор. Правильный ли?

В этой забегаловке подавали хорошее пиво. В последнее время я не пил водку, шалило сердце. А вот с почками, видимо, было всё зашибись, и я мог позволить себе пять-шесть кружек пива после работы.

Возвращаясь домой, я намеренно делал крюк, чтобы зайти в эту забегаловку.

Резя курил на улице. В последнее время внутри забегаловки курить запрещали.

Я подошёл, поздоровался. У Рези слезились глаза.

— Как дела?

Резя засмеялся. Он постоянно смеялся. Одних бодун озлобляет. Резю бодун веселил.

— Нормально, Витёк. Кошкин с женой поругался. Пошёл за водкой, — и вытер слёзы ладонью. Он забыл, видимо, носовой платок.

В забегаловке лили пиво. Водки не было. Но при определённых обстоятельствах, купив барменше шоколад, можно было раздавить бутылочку водки под пиво.

— С Олей, что ли? Она жена? Я думал — сожительница.

Кошкина я видел однажды с этой женщиной в забегаловке. Мы пили пиво вместе. У неё пахло изо рта парным молоком. Но всё равно было неприятно.

— Жена. Поругались. Сам знаешь, он водку пьёт, только когда с ней ругается. А она уже заходила сюда, пока его нет. Выпила пива, ушла.

— За ним приходила?

— Наверно.

Мы побросали окурки в урну, культурные. Зашли в забегаловку. Курить на улице, когда идёт снег, да ещё и ветер — малоприятно, но лично я, курильщик со стажем, всегда предпочитал не накуренные помещения.

Взяли пива. Рижского. Местная пивоварня сварила новое пиво. Надо было попробовать.

Пришёл Кошкин. Подсел к нам.

Барменша, Аня, подошла, сказала:

— Только аккуратно!

Кошкин отдал ей шоколадку и апельсин.

— Анечка, всё будет в норме.

— А Машка, официантка? Она с головой не дружит. Ментов однажды вызвала за распитие крепких напитков… — пить водку я не собирался, но решил уточнить.

— Меньше светитесь.

Аня была своей в доску! Хорошая женщина.

Кошкин налил водки себе и Резе в пластиковые стаканчики. Я с ними чокнулся пивной кружкой.

В последний раз я видел Кошкина без бороды. Сегодня он поменял имидж. Короткая, седая борода делала его похожим на участника бандформирования. Круглое лицо дополняло это впечатление. Приземистый, широкоплечий, с небольшим животиком — Кошкин, как я был наслышан, имел невиданную силу. Ещё бы! Я понимал это, когда здоровался с ним: моя рука утопала в его ладони, рукопожатие у него было чувствительным даже для меня.

И в то же время он обладал неким обаянием: мог поддержать любой разговор, любил животных. В прошлый раз он рассказывал про свою собаку, Дуську, которую нашёл в камышах, на речке. Сегодня говорил о кошках. Одна из самых любимых у него была Муська. Подобрал он её зимой, котёнком, лет восемь назад. Возвращался домой, пьяный. Зима, ветер — холод ужасный! Увидел белый комок. Сидит возле ларька, прячется от ветра. Кошкин поднял его, но, так как был сильно пьян, не смог рассмотреть — кошка это или кот. Засунул за пазуху. Возле стадиона остановился поссать. Котёнка достал, посадил возле ног. Подумал, уйдёт — ну и хуй с ним! Останется — заберу. Котёнок остался. Кошкин снова засунул его за пазуху. Дома накормил, искупал, вытащил из белой шерсти сорок одну блоху (число сорок один он повторил два раза), высушил, отправил спать. Утром рассмотрел — кошка. Но выкидывать не стал, пожалел.

Вскоре из котёнка выросла красивая белая кошка, говорил он, которая гуляла только с одним соседским котом, тоже белым. И всегда приводила белых котят. Но не это самое интересное, пояснил. Муська была преданной. Она, как собака, могла сопровождать меня по городу. В те времена существовал бар «Ночь». Я всегда туда ходил. И она со мной. Ждала до последнего. После — провожала домой. Однажды с семьёй я поехал на кладбище. Взял и Муську с собой. По пьяной лавочке про Муську все забыли, оставили её там… Через пять дней она вернулась!..

В прошлом году пропала вместе с белым котом: и его не стало видно. Наверно, исчезли вместе.

Резя слушал и всё смеялся. Слёзы так и текли из его глаз. Когда Кошкин замолчал, заговорил Резя.

Он рассказывал про свою вторую бывшую жену. Эта женщина, говорил Резя, потирая глаза пальцем правой руки, мне весь мозг вынесла. Ревнивая была. На заводе я работал, инженером и, бывало, часто мотался в командировки. По возвращению домой она изводилась необоснованной ревностью. Будто я ебался на стороне. Да!.. Я ебался, но домой возвращался. Женщины… у них логика отсутствует! Как может мужик не поебаться, если предоставляется такая возможность?..

Я смотрел на Резю и думал про себя: неужели у него и в правду выходило поебаться? Щуплый, худой, сутулый, вечно смеющийся без причины — мне казалось, он врал. Правда, в подробности не вдавался, с кем и как. Чем внушал уважение.

Машка принесла третью кружку пива. Резя и Кошкин почти прикончили семисотграммовую бутылку водки. Пили они быстро. Запивали пивом. И вот здесь запалились. Машка подняла шум.

Слабослышащая, она разговаривала громко. Резя повторял:

— Маша, не кричи! Маша, не кричи! — и смеялся, вытирая глаза от слёз.

Подошла Аня, увела Машу.

— Я же просила, — сказала она, — аккуратно!

Когда они ушли, я спросил у Кошкина:

— А ты Игоря Вовк знал?

Он задумался.

— Знакомое имя… Кличка у него не Макс?

— Макс. Сосед. Был соседом. Живёт теперь в соседнем доме, квартиру купил. Рефом работает в рефрижераторном депо, в поездках по полгода.

И тут Кошкин изменился в лице. Я сидел напротив него. Он перегнулся через столик, сказал:

— Увидишь Макса, можешь так ему сказать: «Чёрт, привет от Кошкина!», — и засмеялся громко, подражая как бы Резе, вызвав тем самым бурную реакцию у Машки: — Я вызову полицию!..

Один из посетителей что-то сказал Кошкину. Он на него цыкнул. Посетитель съёжился, спрятался, голова утонула в плечах.

— Тише! У Маши ума хватит ментов вызвать, знаю, — попросил я его. — Вижу, нагадил он тебе. Я о Максе, эээ!

— Не только мне. Он кололся. Жил на хате с Брежневым — царство небесное! — жил и тащил у него, то одну вещь, то другую. Дозу купит, а не делится. Сам я наркотой не баловался. Но имел неосторожность Максу занять денег.

— Сейчас он сполз с иглы.

— Раз квартиру купил, значит — у этой твари всё заебись! Пока ещё…

В забегаловку вошла Оля. Она села за соседний столик. Ей принесли пива. Кошкин видел жену, но подходить к ней не собирался. Пьяный, он лишь стукнул кулаком по тяжёлому деревянному столу. Удар был такой силы, что моя кружка пива и его упали на пол, разбились.

— Сука! — сказал он на весь зал.

В этот момент, видимо, Машка вызвала ментов.

Кошкин налил себе и Резе остатки водки. Теперь они не прятались. Выпили.

Я обернулся, посмотрел на Олю. Она была невозмутима.

— Покурим? — спросил я у Кошкина.

— Покурим! — сказал он громко, обращаясь, видимо, к жене.

Мы вышли на улицу. Снега намело достаточно. Давно такой снежной зимы не было. Я достал зажигалку, закурил и увидел подъезжающую машину ментов.

Вышла жена Кошкина. В тот самый момент, когда менты вывались из машины. Их было четверо. Два полицейских, два казака. Новенькая иномарка сверкала свежей надписью «полиция».

— Кто здесь бушует? — спросил, видимо, старший.

— Он, — сказала Оля и показала на мужа.

— Гражданин, пройдёмте!

И тут началось! Кошкин имел невиданную силу. Он не бил полицейских и казаков не бил — он их отталкивал. Они отлетали от него, как теннисные мячики, бьющиеся об ракетку на тренировке, падали в снег, вскакивали, снова бросались в игру, не в бой, но ничего не могли поделать. Пока один из них не вызвал подмогу.

Восемь человек с трудом скрутили Кошкина, посадили в машину.

Там он успокоился.

Я и Резя зашли в забегаловку. Оля с нами. Я взял себе ещё пива.

Резя спросил у Оли:

— Зачем пришла?

— Захотела и пришла.

Жена Кошкина, как мне показалось, не была пьяной. Но лучше бы она здесь не появлялась. Изо рта у неё так же нехорошо пахло парным молоком.

— У меня сын работает в полиции. Он папашу любит, освободит.

Минут через двадцать зашёл полицай, обратился к нам:

— Забирайте! Он идти не может.

Действительно, Кошкин идти не мог сам. Он падал. Силы все, наверное, отдал, раскидывая ментов. Плюс алкоголь.

Жил он рядом от забегаловки. И мы с Резей потащили еле живого Кошкина домой.

— В гараж его! — приказала жена.

— Замерзнет, — сказал я.

— Гараж отапливается.

Действительно, гараж оказался тёплый, в углу стоял старый диван.

Я уложил Кошкина на правый бок, чтобы, если сблюёт, не захлебнулся.

Вместе с Резей мы пошли домой. Оля увязалась с нами. Мы шли впереди, она сзади. Напротив забегаловки стоял полицейский автомобиль. В нём никого не было. Полицейские допрашивали Аню и Машку внутри забегаловки. Подмога уехала на втором автомобиле.

И тут я услыхал глухой стук, обернулся. Резя тоже смотрел на жену Кошкина. Она ногой — эдакая каратистка — ломала стекло заднего вида полицейского автомобиля.

Ей это удалось. С третьего удара.

Полицейские вышли, когда она руками доламывала зеркало. Один из них заломил ей руку, и сделал это так резко, что разорвал по шву рукав кожаной куртки, она завизжала почему-то: «Насилуют!».

В отделении Резя говорил, что это не она, кто-то другой. Я молчал, говорил, что ничего не видел. Честно, мне было срать на Олю, срать на зеркало заднего вида полицейской машины, которое дорого стоит. Моя роль второго плана была сыграна, хорошо ли, плохо — похуй! Я не хотел не во что ввязываться, я пришёл выпить пива! Но, видимо, поколение семидесятых — это поколение наркоманов, алкоголиков, «вояк» на Кавказе, чьи жизни сгорели бенгальским огнём в чьих-то руках. Кто выжил — сопротивляется. Или пытается это делать.

Когда один из полицейских спросил у меня: «Чего молчишь, ты?» — я сказал:

— Недолюбливаю я вас.

Он спросил:

— Почему? Мне приходится работать с туберкулёзниками, с алкашами, с бомжами, с наркоманами… с преступниками…

Я ничего не ответил. Он сказал так, что — туберкулёзники, алкаши и бомжи у него превратились в преступников. Неудачники стали преступниками. Интересно, кто же я на самом деле?

И снова противоречия: я и менты, где я — это я, а менты — это власть: я власть — ненавижу! Я чаще бываю прав, но бесправный…

А ведь и я могу оказаться на месте того же алкаша или бомжа.

Домой вернулся под утро. Так и не уснул. В восемь утра пошёл на работу.

2013 год

Большие сиськи, большой болт

1

У неё были большие сиськи. Да, представьте себе, худое тело и большие сиськи. И миленькое круглое личико. Дочку звали Ксюня. А обладательницу больших сисек звали Лена. Мне показалось, что я обязан стать Ксюне папой, а для её мамы стать мужем. Хотя бы на десять дней — я приехал в отпуск к Чёрному морю, я был один.

Но вначале я познакомился с Анатолием Седых. Бывшим футболистом. Известным в своё время футболистом. Мы проживали вместе в одном крыле гостиницы, если так можно выразиться. Точней сказать, в частном дворе, где имелся общий душ с тёплой водой и два туалета, один из которых не закрывался, просела дверь. Кухонный большой стол стоял посередине двора, поэтому каждый из нас — и Лена, и Ксюня, и Анатолий, и я — могли лицезреть друг друга ежечасно, или даже ежеминутно, сидя за этим столом.

Уже как восемь лет Анатолий закончил свою спортивную карьеру, был свободен от брачных уз, пил только пиво, я пил всё подряд, даже чачу. Пятьдесят пять градусов в чаче и пятьдесят градусов на солнце расплавляли мои мозги, я потел, курил и делал вид, что трезв. То есть пытался жить трезво. Каждый день. По чуть-чуть. И, так сказать, не забывал про большие сиськи.

А такое разве забудешь?..

Анатолий был человек очень приятный — сладкий. Хвалил любого, льстил каждому. К таким людям я всегда относился с некоторым призрением. Но в душу Толян не лез. В маленьком курортном городке, с его слов, в прошлом году он хотел организовать футбольный клуб. Но столкнулся с бюрократической волокитой. В конечном итоге клуб организовали, но его кинули. Ныне возглавлял клуб какой-то хач по кличке Богро, не имевший к футболу никакого отношения.

Я сказал:

— В России футбольные клубы организовывают не для того, чтобы играть и выигрывать, а для отмывания денег. Профессионалы здесь не нужны.

— Верно, — согласился Толяныч. — А у тебя деньги есть? Пива купить. Я на мели пока, товарищ к концу недели долг отдаст, он сейчас в Сукко.

Странное поведение и безденежье нового знакомого меня насторожило. Я купил пива. Мы выпили.

— Я знал такого футболиста, как Анатолий Седых, — сказал я ему. — Ты есть тот самый Седых?

— Не веришь?

— Не верю.

Мимо проходила как раз Лена. Я с ней не был знаком пока. Её большие сиськи болтались под футболкой. На мгновение я представил, какой у них размер?.. Цифра шесть мелькнула в голове… Пока я представлял, Толян в это время уже выпросил планшет, открыл страницу в гугле.

— Смотри, — сказал он, — это я…

Я сравнил фото в интернете с реальным человеком.

— Да, это ты, — говорю.

— А теперь — читай! — И он сам стал читать вслух: — С 1986 по 1988 год играл за волжское «Торпедо», сезон 1988 года провёл в камышинском «Текстильщике». В 1989 году выступал за львовские «Карпаты», затем перешёл в клуб «ЦСКА», где провёл десять матчей, забив два гола…

— Верю, — перебил я его.

— Может ещё по пиву?

Лена забрала планшет, ничего не сказала. Стала подниматься по лестнице. Я смотрел, как виляет она худыми бёдрами.

— Нравится? — спросил Толян.

— Такие женщины нравятся всем, — ответил я машинально. — Нужно снова влюбиться, чтобы для всех стать потерянным.

— Ты женат?

— Разведён.

— Я тоже.

Я дал Толяну денег, он купил пива. Мы уселись за столом.

— Сам ушёл от жены? Или она ушла? — я продолжал любопытствовать. На самом деле меня это мало интересовало. Надо было поддерживать разговор.

Он рассказал свою историю. Она походила на мой случай. Толян убивался — чего ей надо было? Деньги были, большие деньги! Квартира, машина… Да, я часто бывал на сборах…

— Вот именно — ей тебя как раз и не хватало. Девушка… Чувства… Любовь… Жена… Если ты сам ушёл от них, то всегда можешь возвратиться, если от тебя ушли — пиши, пропало всё, не воротишь. А любовь-суку всегда жаль, когда она уходит. Но жаль до тех пор, пока не появляется другая.

Потом мы пошли к морю. Толян не купался. Он говорил, что приехал недавно, но его кожа имела настоящий морской загар. Он здесь был давно.

Я вышел из моря. Вытерся полотенцем. Толян попросил сотовый телефон. Я дал позвонить.

Он поздравлял кого-то с днём рождения. Номер того человека Толян помнил наизусть.

Когда он вернул телефон, я спросил:

— Что случилось? Ты тот, кто есть, но не тот, кем был.

Он ушёл от ответа. И я его больше не спрашивал о прошлой жизни. Мне было всё ясно. Для него всё было сложно.

Вечером мы ужинали за мой счёт.

Затем Толян исчез, сказал, что надо встретиться с человеком, который должен ему деньги. Я понимал, он врёт. Хозяйка гостиницы, женщина в возрасте, некрасивая женщина, приютила его, я догадывался. И он с ней расплачивался тем, чем мог, — натурой. Это было понятно.

Несколько дней я не видел Толяна.

Я познакомился с постояльцами гостиницы. Поздними вечерами вокруг стола стали собираться человек двенадцать, наверное. Представители Севера, Востока, Запада и Юга России. Присутствовали всегда три танкиста (без собаки), с Омска, будущие офицеры; муж с женой с Казани, тихая парочка, приближающаяся к полувековому периоду; сорокалетняя парикмахер с Брянска, лично знавшая Эдуарда Багирова (несколько раз делавшая ему стрижку), заметившая: «Какой же Эдик бабник!» Бывший сорокадевятилетний мичман из Антрацита бредил предстоящими военными сборами, в них он углядел возможную войну России с Украиной, что, по его мнению, могло привести к Третьей Мировой; молодая парочка из Москвы присутствовала со своей болонкой; был я и ещё кто-нибудь.

Каждый рассказывал о своей жизни. Кто-то интересно рассказывал, а кто-то не очень.

Перед тем, как собраться, я покупал себе бутылку вермута, предлагал собравшимся, но никто не пил. Курили, главное, все, но никто не пил. Меня это удивляло. И чтобы не выделяться — я выпивал за вечер два литра вермута (брал в магазине вторую бутылку). Меня кумарило, язык пытался развязаться, но я специально говорил мало, больше слушал. Даже неинтересный рассказ со стороны казался интересным — вино чужие разговоры делает содержательными. Правда, уже на следующий день не помнил, о чём мне рассказывали.

Лишь один человек показался в этих посиделках интересным — это толстая-толстая дама лет шестидесяти, она была с внуком.

Она рассказывала о своих болячках — у неё случилось четыре инсульта, видимо, поэтому она иногда забывала некоторые слова, делала паузы, вспоминала, продолжала говорить, прикладывая некоторые лишние усилия; рассказывала о своей работе на Севере, в Норильске. Работала она товароведом в Советские времена. Говорила интересно, образно. На мою ремарку, что товароведы жили неплохо, имели всё, так сказать, она возразила — взяток я не брала. Естественно, я не поверил — ну, да ладно. У нас никто ничего не ворует, однако.

Рассказывала, как чуть не разбилась на самолёте. Спасли шофёры «Уралов». Задние шасси самолёта не раскрылись, и приземлялись, уточнила она, крыльями на борта движущихся по взлётной полосе автомобилей. Я представил эту картину — получилось американское кино. Хотя я пил российский вермут. Зависимость от Запада проявлялась даже у меня. Это происходило в самом безопасном месте, в моей голове.

— Остались живы, видишь, Витя, — сказала она. — А то бы точно меня б здесь не было, не было бы внука и дочки.

— А где дочка? — спросил. К этому моменту все уже разошлись спать. За столом мы остались одни, часы показывали два часа ночи.

— На яхте плавает. Ночное купание себе устроила. А внука на меня бросила. Вот и жду её. А то давно бы спать пошла.

— Как зовут дочь?

— Маша… Да ну её! Шалопайка! Уже дважды замужем была. Никакого толку! Ни от мужей, ни от неё самой.

И только мы о Маше разговорились — явилась она. Ужаленная.

Я предложил ей вермута. Она не отказалась. Организм требовал яда ещё.

Сделав глоток, она заявила:

— Мама, завтра еду в Ростов-на-Дону…

— Куда?..

— Мама!.. Э-э… Налей-ка мне побольше, — Маша протянула стакан в мою сторону, я ей вылил остаток вермута, нужно было бежать ещё за одной бутылкой (в соседнем магазине нарушали закон, алкоголь продавали круглосуточно), поставил бутылку под стол. — Мама… я познакомилась с отличным парнем!.. Мама, он беженец с Украины, с Луганска. Живёт у родственников. В Ростове-на-Дону. Он пригласил меня в гости. Завтра он уезжает. Я еду с ним!

Мама в шоке! Глаза округлились.

— А с ребёнком должна остаться я? Не пущу!

— Мама, я что — никогда не сбегала из дома… Молодой человек, — она достала планшет из сумки, — посмотрите какой красивый парень, и он пригласил меня к себе, посмотрите…

Я увидел Машу в объятиях какого-то смазливого мальчика. Видимо, они познакомились в море, на яхте. Только что. Ему было лет двадцать пять, на первый взгляд. Бабы таких пацанов любят.

— В таком возрасте, — заметил я, — на Востоке Украины ребята за свою Родину гибнут. Или он инвалид?

Мне не ответили.

Я пошёл в магазин за вермутом.

Когда вернулся, никого за столом не было. Мать с дочерью ушли спать.

Ночь приближалась к утру. Я закурил. Налил себе стаканчик. Я находился в том самом состоянии, когда жизнь казалась прекрасной. Мне ничто, никто не мешал. Глубокая затяжка сигаретным дымом, глоток вина — весь мир идёт нахуй, остаёшься только ты, тлеющая сигарета и вино. Спать не хочется. Кажется, всё хорошо на этом свете. Но понимаешь (а я ещё понимал), что никто не в состоянии воспринимать действительность такой, какой она на самом деле есть. Здесь мир и тишина, рядом море. А в нескольких сотнях километров — война. Кто-то гибнет, а кто-то прячется у родственников в Ростове-на-Дону. Правда — это куб. И каждая его грань имеет свою плоскую истину. Рассмотреть куб, чтобы увидеть все его стороны одновременно, никому пока не удавалось.

Я и не заметил, как ко мне подсела Лена. Ксюня села рядом (удивительно, что дочку она таскала с собой всё это время; ещё больше я удивлюсь, когда узнаю, что она оставляет порой её одну с вечера до самого утра), но строгий голос матери отправил девочку спать.

— Сигарету можно? — спросила она.

Я чиркнул зажигалкой.

— Не видел никогда, чтобы ты курила.

— Я почти не курю.

— Лена?

— А ты Виктор — тебя Толик по имени называл.

— Ага. Вермута, может?

— Налей, только немного… Ты один?

— Один.

— А я замужем, — отрезала Лена, дала понять, мол, ничего не будет. Я это понял именно так.

— Дочка у тебя самостоятельная, — сказал я. — Сама в туалет ходит, сама в душ, посуду даже сама моет. Слышал, ей шесть лет. И послушная. Чьё воспитание? Соседский мальчуган капризный. Хотя, мне кажется, они одного возраста.

— Я воспитываю. Муж постоянно работает. Он нас содержит, и я не жалуюсь.

— Хороший муж, значит, у тебя.

— Пожаловаться не могу. Но вряд ли ему понравилось бы, что в два часа ночи я завела знакомство с одиноким мужчиной.

— Он хочет быть обманутым, раз уж ты со мной.

Я закурил. В возникшей паузе я лучше рассмотрел свою собеседницу. Она не была красоткой, но обладала чем-то таким, что заставляло её полюбить, сделать счастливой, если, конечно, такое было возможно.

— Я тебе нравлюсь?.. — Лена спросила неожиданно. И тут же сама ответила: — Нравлюсь. Это заметно. Ты тоже ничего. Просто так не подсела бы. Я имею свои представления о красоте. В том числе — о мужской красоте. Ты полная противоположность моему мужу. Он брюнет. И очень толстый. Не следит за собой.

— Может, ещё вермута?

— Ага. Какое плохое вино, заметь. Ты всегда пьёшь такое говно?

— Я пью то, что сейчас можно купить. А выбор в ночном магазине не велик.

Вскоре я шёл в магазин за очередной бутылкой. Вермут изменился во вкусе! В лучшую сторону.

Разговаривать приходилось в полголоса, чтобы никого не разбудить. Я подсел ближе к Лене. Обнял её. Она не сопротивлялась.

— Я в душ, — сказала она. — Ты — после меня. Главное, дочку не разбудить.

Я поднёс указательный палец к её губам, она согласилась и пошла за полотенцем к себе в комнату.

На улице горел слабый свет энергосберегающей лампочки. Из комнаты Лена вышла в махровом халате. Проходя мимо меня, распахнула его — я увидел сиськи, и у меня перехватило дыхание! Она снова обернулась халатом, юркнула за дверь душевой, щёлкнула щеколда. В душе нам вместе делать нечего. Стало ясно. А я хотел присоединиться. Верно, закрой глаза или даже ослепни — от своей потреблятской сущности не убежишь. Хлеба, зрелищ и секса!

Я налил себе полный стакан вермута. Жизнь удалась! Именно сейчас, именно здесь, всё остальное — не важно!

2

В моей комнате стояли две койки. Мы пошли ко мне.

И одна кровать, и вторая скрипели. Тонкие стены могли пропустить звук и разбудить Ксюню — наши комнаты соседствовали.

Включил свет. Без света я не мог представить, как мы будем трахаться.

Мы расположились на полу, скинув матрацы.

Я снял с Лены халат и попросил об одном одолжении. Мне хотелось взять в руку сиську и оценить вес плода, выросшего на тонком стволе дерева. Мне позволили это сделать.

Я сказал:

— Где-то два килограмма.

Лена уточнила:

— Один килограмм семьсот пятьдесят грамм. А когда кормила Ксюню грудью — где-то два килограмма одна грудь весила. Представляешь — четыре килограмма лишних таскать?

— Нет.

— А вот представь!.. — и она взобралась на меня. Я увидел перед собой два огромных соска, один после всё время тыкался в мой нос.

3

Лена не баловала меня какими-то изысками в сексе. Происходило обычное совокупление. Я жаждал экзотики! Но экзотики не было. Веяло норильским холодом, оттуда она была родом.

Однажды я засунул ей палец в попу. Она сказала: «Витя, мне это не нравится!»

Я отступил.

Целыми днями мы втроём валялись на берегу моря. Белокожий, я приобрёл медный загар. Вечером шли в казахский ресторан. Азиатская кухня нам пришлась по вкусу.

Я говорил, что скоро уеду. Она не отвечала. Ей было, видимо, всё равно. После моего отъезда она оставалась с дочерью ещё на семь дней, билет на самолёт у неё уже был куплен. За всё время нам удалось побывать лишь в дельфинарии. Виной всему стала Ксюня — она наотрез отказывалась ехать на какую-нибудь экскурсию. Я списывал это на её возраст. Ей было неинтересно.

Лена как-то сказала ей:

— В следующем году я поеду без тебя, оставлю с папой.

Ксюня ответила:

— С папой лучше. Он всегда бывает со мной.

Ответ показался странным, хотя, с другой стороны, девочки любят отцов больше.

Я подбил финансы, рассчитал, что могу остаться ещё на пару дней. И продлил проживание, заплатил хозяйке, но Лене об этом не сказал. Посчитал не нужным говорить. Чтобы не обольщалась. В этом, верно, и заключалась моя ошибка.

В тот вечер Ксюня осталась спать одна. Мы пошли гулять по набережной. Катались на аттракционах, стреляли в тире — я проиграл: меткость Лены превосходила мою. Она радовалась победы надо мной и не догадывалась, что у меня слабое зрение (я не носил очки). Побывали в ресторане украинской кухни. А уже после полуночи я стал звать Лену домой. Во-первых, дочка оставалась одна. Во-вторых, мне не терпелось снова лечь в постель, увидеть большие сиськи. Но она упорно не хотела возвращаться.

И мы поругались. Из-за Ксюни. Лена упрекнула меня:

— Почему ты сводишь любой разговор к моей дочери? Я уверена в ней, но не уверена в тебе.

Я оставил её одну, пошёл домой. Лена сказала правду: я не был сам в себе уверен, если оставался абсолютно трезвым (бухать не вредно, вредно долго не бухать), хотя внешне, наверное, казалось наоборот.

Ксюня спала, я проверил девочку первым делом. После купил, как обычно вермута, сел за стол.

Вскоре пришла Лена. Меня удивило, что она не проверила дочку, осталась стоять рядом со мной. Затем взяла бутылку в руки, отхлебнула с горла.

— Что, так и будем сидеть?

Я оставил бутылку на столе, поднялся с Леной в свою комнату.

Этой ночью она сделала минет. Было сложно как-то сосредоточиться на её ласках. Сказался конфликт. Не сразу, но я сумел разрядиться. И сделал это без всякого предупреждения, специально.

Она ушла к себе. Напоследок обозвала меня козлом. Я остался один. Старый козёл.

Спать не хотелось. Я вышел из комнаты, чтобы забрать недопитую бутылку со стола. Толстая товаровед сидела за столом, смотрела на меня. Я налил себе в стакан, выпил.

— Не спится? — спросила она.

— Усну только к утру, — ответил я, — хочется выпить.

— А моя дочурка вчера уехала в Ростов-на-Дону. Ничего не сказала, не предупредила. Я решила, старая дура, она не поедет, перегорела. Но вышло не так. Только что звонила, сообщила, добралась без происшествий.

Я допил вино. Пошёл, купил чачи.

Пил один. Уснул под утро. Просто, вырубился.

Проснулся в обед. И первым делом постучался в комнату Лены. Никто не ответил.

На море пошёл один. В парке встретил Толяна. Мы вместе пообедали (за мой счёт), выпили. Толян сказал, что мне завидует. Я спросил:

— О чём ты говоришь?

— О ком, — поправил он меня. — Ленка хороша!

Я не стал ему ничего рассказывать. Мы спустились к морю, искупались. А вечером вернулись домой.

Во дворе игралась Ксюня. Я подошёл к девочке, спросил:

— А где мама?

Ксюня оставила мячик и очень серьёзно сказала:

— До тебя у мамы был другой дядя, а сегодня она познакомилась с ещё одним дядей. Мама сказала, чтобы я никуда не уходила со двора. И строго настрого предупредила никому ничего не говорить, а в девять вечера, сказала, чтобы я легла спать. Я рассказала вам, приеду домой — расскажу папе. Маме ничего не говорите, ага?

— Умная девочка, я ничего не скажу, — молвил и срочно стал искать в карманах пачку сигарет. Нашёл. Принялся искать зажигалку. Не нашёл. Дал Толян. Быстро закурить не получилось, а закурил — легче не стало.

Толян разговор с ребёнком слышал.

— Что будешь делать?

— Я продлил своё проживание здесь. Думаю, сделал это зря… Что делать? Пить, конечно! Водку! Что ещё на море можно делать?..

Первым «свалился» Толян и ушёл в свою комнату. Пьяный, я сидел до трёх часов ночи. Ксюня спала у себя, я её охранял, если можно так выразиться, и ждал Лену. Но она так и не пришла.

Потом лёг спать я.

В полседьмого утра меня разбудил мой будильник — хотелось ссать. Я спустился по лестнице и наткнулся на Лену. Она только возвращалась домой.

— Дочка спит, — сказал я. Мне показалось, что я должен это сказать. — Скажи спасибо, что она у тебя самостоятельная!

— Не лезь ко мне, — услышал в ответ. Хотя я даже не пытался к ней притронуться. Притронуться означало для меня подхватить какую-нибудь заразу.

Я отшатнулся от неё как от прокажённой. Мочевой пузырь дал о себе знать нехорошим позывом, и я поспешил в ближайший туалет — в тот, в котором просела дверь.

Струя била в стенки унитаза, дверь была открытой, я подумал, что каждый из нас имеет вот такую не закрытую дверь в своё тело, а порой и в свою душу, пускаем кого угодно, а после негодуем, что к нам лезут без спроса, без стука.

Вечером я собрал вещи и уехал домой. Стало понятно, что от судьбы не уйдёшь, если не сбежишь от неё сам.

2012 год

Дозы

В гости к Магеру я захожу не часто. По необходимости. Случайно, если так выразиться.

А коль захожу, то только для того, чтобы убить время. Такое убийство, конечно, ничего не решает. Но само решение заслуживает уважения. Иногда хочется расслабиться.

Чтобы попасть к нему домой следует позвонить на сотовый телефон. Магер может шляться где угодно. И часто висеть на телефоне, общаться с какой-нибудь очередной кисой.

В этот раз повезло. Я дозваниваюсь почти сразу.

— Что делаешь?

— Привет, Седой!

— Здоров! Не занят?

— Дома.

— Я зайду?

— Приходи.

— Что взять?

— Что-нибудь. Я с подругой.

— С Викой?

— Нет, её ты не знаешь.

Отключаю трубку. Безделье — для себя. Всё остальное — для баб. Правильно, верно.

Приходит ММС. На фото Магер с кисой. Ага, меня веселят смешными рожами, делая селфи.

В супермаркете покупаю дозу смерти. И беру четыре дозы жизни. На троих достаточно. Умирать никто не собирается.

В кассу очередь. Я думаю, почему смерть стоит дешевле, чем жизнь? Должно быть наоборот…

— Эгей, — говорит кассирша. Она останавливает ход моих мыслей.

Я расплачиваюсь.

Денег в кармане не густо. Выхожу из супермаркета. Где взять? Заработать? Выиграть? Попросить у бога? Нет, лучше украсть, а после попросить прощения Всевышнего… Верно, простит.

Так и поступаю.

Возвращаюсь в супермаркет. Краду. Дозу жизни, две дозы смерти. Прячу под плащом. Вроде не видно.

На выходе никто на меня не обращает внимания.

По пути стоит церквушка. Иду во двор. Тихо здесь. Наверное, если записать тишину и врубить на полную громкость — можно свихнуться умом! Не от децибелов, а от тихо сказанных скабрезных слов. В свой адрес. А после оглохнуть.

Захожу в церковь. Крещусь, кланяюсь, ухожу.

О боге нельзя судить по людям, которые в него верят. Все мы разные. А он — один. И его явно не хватает. Когда-нибудь ему найдут рациональное, научное объяснение, и верить мы в него не будем, а станем понимать. Пока что физики сумели доказать лишь, что частица бога есть. Остаётся определиться, чей бог к этой частице относится. Как только философы, или кто-то другой, это сделают — безусловно, разразится третья мировая война.

Мир… Ломается даже то, что не работает.

Но я верю. Мой мелкий грех несравним с масштабами глобальной войны.

В парке кто-то принимает дозу смерти. Без дозы жизни. Запивает водой. Появляются блюстители правопорядка.

Разговор длится не долго. Оправдаться не получается.

Менты забирают всех троих, увозят в участок.

Жить в постоянном стрессе и не принимать дозу — быть больным человеком. Люди в погонах не внушают доверия. Я сочувствую алкоголикам, их оштрафуют. Никто этот штраф никогда не заплатит. Вскоре каждый из них отсидит по пятнадцать суток. А потом они снова соберутся вместе…

Выхожу из парка.

Взять такси?

Решаю идти пешком. Засиделся дома, лучше пройдусь.

На пешеходном переходе какой-то автомобиль сбивает человека. Его отбрасывает к обочине. Он мёртв, мне кажется. Автомобиль скрывается. Я запоминаю номер, звоню в участок.

На месте происшествия остаюсь ненадолго. Пострадавший жив. Слава богу! Кто-то успевает вызвать скорую помощь.

Иду дальше по центральной улице. Людей не много — куда все подевались? Странно. День-то выходной.

В пачке остаётся пять доз смерти.

Останавливаюсь возле урны, на которой написано «место для смерти».

Девушка стреляет дозу, оправдывается:

— Дома забыла.

В коляске ребёнок.

— Мальчик?

— Девочка.

— Как зовут?

— Аня.

— Мне нравится имя Анна, — говорю.

— Муж хотел так назвать. Я собиралась дать ей имя Элеонора. Но мужа не стало за несколько дней до рождения дочки. Его полоса неудач оборвалась. Назвала, как он просил.

Она замолкает. Внешне я остаюсь равнодушным, иду своей дорогой дальше.

Сворачиваю в переулок, чтобы сократить путь.

Возле помойных баков дерутся две собаки. Пять или шесть смотрят на них. Ждут, чем всё кончится.

Прохожу мимо, один кобель рычит на меня.

— Цыц!

Рык усиливается.

Ускоряю шаг.

Чёрный кот перебегает дорогу. Раздумываю, что делать?

Поворачиваю обратно.

Один из дравшихся псов ебёт маленькую сучку. Остальные наблюдают.

Решаю поторопиться. Остаток пути проехать на автобусе.

На остановке стоит человека четыре. Кто-то кому-то рассказывает:

— …никто не хочет говорить правду. Одни потому, что не знают этой правды. Другие — потому что боятся. Но самое ужасное в том, что некоторые знают — и молчат! Не потому, что боятся, а, просто, им всё равно. Безразлично. С этого они снимают дивиденды.

Сажусь в автобус. Пассажиров не много.

Выхожу через три остановки.

Звонит Магер:

— Ну, ты где?

— Возле твоего дома.

— Всё взял?

— Не волнуйся.

Меня встречает незнакомая киса. Она в коротком халатике. На лице усталость. Я отдаю ей купленные и украденные дозы.

Прохожу в комнату.

Показывает телевизор. Передают новости. Говорит президент:


«Сегодня, в условиях непростой международной и экономической обстановки, эффективная, ориентированная на практические результаты работа Министерства иностранных дел, генконсульств и других министерств России приобретает особое значение…»


— Заходи, присаживайся, — приглашает Магер. Он лежит на диване, смотрит телевизор.

Я сажусь в кресло.

Киса пододвигает столик на колёсиках ближе ко мне. Чтобы было удобней.

— Как дела?

— Лучше не спрашивай.

Я замолкаю, смотрю в экран телевизора.


«Центробанк России заложил в базовый сценарий цену на нефть 50 долларов. По прогнозам ЦРБ РФ нынешнее положение должно стабилизироваться, хотя можно предположить максимальную степень риска на уровне 50 долларов, а критическую — на уровне 40 долларов».


— Что скажешь, глядя на весь этот дурдом?

— Корни настоящего уходят глубоко в жопу прошлого, — отвечаю.

Магер молчит. Молчание знак согласия.

Киса накрывает на стол. Ложится рядом с Магером. Она немногословна, и это мне нравится. Красивая! Оказывается, женщины ртом могут не только минет делать, но и молчать.

Я разливаю дозы смерти.

— За что пьём? — спрашивает Магер.

Я встаю с кресла.

— Девушки прелестны! — говорю, а сам смотрю на кису. — Не замечать этого — быть влюблённым болваном.

— Поехали! — смеётся Магер.

У кисы на лице не отображается ни одной эмоции. Похуй!

Астрологи… Звёзды… С ними не поспоришь… Эпизод постановочный. Роли распределены.

— Поехали, — повторяю. И накатываю дозу.

***

Просыпаюсь в кресле. Еле живой.

Утро. Светает. Понимаю, спал как убитый. Умер вчера за столом.

Смотрю на диван. Магер и киса спят в обнимку. Дышат оба.

Жизнь пока преобладает над смертью.

Я одеваюсь, иду домой.

Оставшуюся дозу смерти прихватываю с собой из холодильника.

2015 год

Огни притона

1

— Эдик!

Тишина.

Она оставила кастрюли на кухонном столе, вошла в комнату, повторила:

— Эдик, не слышишь, что ли? Мне тебя, Эдик, нужно вот на что: что мы ужинать с тобой будем? — Жанна, тридцатипятилетняя женщина, сохранившая фигуру двадцатилетней девушки, потому что бог не дал детей (а может быть, не в боге дело было), но уже уставшая от жизни — лицо и шея выдавали возраст, — обратилась к мужу. — Давай, иди за хлебом, не ленись, я картошки пожарю. — И достала из валявшейся на журнальном столике дамской сумочки кошелёк, выудила последнюю крупную купюру, мелочи не хватало на хлеб. — Сдачи, чтоб вернул, — уточнила она. — А то не дотянем — когда аванс дадут?

— Дней через десять, — Эдик потянулся в кресле, выключил телевизор, показывали новости, сладко зевнул (так зевают все, даже те, кто ложится спать, зная, что завтра утром его расстреляют) и добавил: — Кому на Руси жить хорошо — те уже в Лондоне, остальные пока в Кремле, — этими словами он хотел показать невидимому слушателю, не супруге — к подобным вещам она относилась безразлично, что есть другой мир, невидимый, но более важный, он — добро неоспоримое, и в нём существуют, не живут, его жена, друзья и знакомые.

Пространственные речи своего мужа Жанна часто не понимала — зачем усложнять себе жизнь, если и так не всё просто. Суббота всегда была для неё самым утомительным днём. Эдик обычно бездельничал, уткнувшись в экран телевизора, а ей приходилось стирать, делать уборку, готовить. Среди всех этих дел она стремилась найти часок-другой, чтобы передохнуть, потому что вечером мужу захочется её оседлать. Именно оседлать! Действительно, уставшая и не отдохнувшая, Жанна часто чувствовала себя в постели ездовой лошадью — какое там удовольствие от секса, или любви. И то, и другое понятие уже через год после замужества слились для неё воедино. В супружеской постели, а это алтарь супружества, кто-то один должен приносить себя в жертву, но жертвой всегда становилась Жанна. Так ей казалось.

— Ворона ты разнокрылая — вот кто ты, Эдя. Попроси у начальника, чтобы раньше выдал, не дотянем, сам знаешь.

— Да как же я попрошу — всё равно откажут! Унижаться, что ли?!! Хрен! — сказал Эдик и показал дулю жене, вообразив её, видимо, своим непосредственным начальником.

— Ты мне дули не крути, я не резиновая, чтобы тянуться, вытягивать семейный бюджет — мне обещают зарплату ещё позже, страшно представить. И, пожалуйста, без фокусов, без пива твоего. Всю сдачу вернёшь в кошелёк. Понял?

— Ой, не веришь ты мужу, не доверяешь, сколько уже — четырнадцать лет! Вот сама и иди.

— А ты картошки пожаришь, да? За всё это время никакой помощи от тебя. Как и зарплаты. Дура, что живу с тобой! На меня до сих пор мужики заглядываются, — Жанна подошла к зеркалу, приподняла халат, чтобы самой оценить красоту своих ног. — Не ценишь ты жену свою, надоела я тебе, опостылела, наверное.

Эдик глубоко вздохнул, поднялся со своего насиженного места, подошёл к супруге, обнял за талию, небрежно поцеловал в щёку (у Жанны создавалось такое впечатление, когда он так её обнимал, что Эдик хочет сообщить ей своими грубыми средствами немого животного что-то серьёзное), сказал:

— Сила часто в том и заключается, дорогая, что надо поддаться. Иду я, иду. Не ругайся, ага? — слово «дорогая» Эдик нарочито выделил. Дал понять, мол, с годами ничего не меняется, ценности остаются прежними. Ему не легче.

Он вышел из дому. Пляжные тапочки, засаленные шорты, порванная футболка — домашний вариант: магазин находился в двух шагах. Сел на лавочку возле подъезда, закурил. На улице царил непереносимый зной, хотя было почти восемь вечера; солнце шло на закат, жаром дышал асфальт, как больной с высокой температурой — субботний вечер плавно перетекал в воскресную ночь. Эдик старался вид иметь весёлый и довольный, но показывать его было некому. Кажется, я ей не нравлюсь, подумал он, а впрочем — господь её ведает! И загрустил.

2

Ребёнок, появившись на свет, сразу начинает сосать материнскую грудь. Как только она его отнимает от груди, ему предоставляется соска. Но если у ребёнка отнять соску — он начинает сосать палец. Вредная привычка, от которой малыша сложно отучить. Родители Сашки — отец и мать давно уже покоились на кладбище — в своё время мазали палец сыну горчицей, но ему, видимо, горький вкус нравился, и он так и не избавился от вредной привычки. Убедившись не в эффективности этого способа, отец однажды намазал ему указательный палец водкой — подействовало. Сашке исполнилось тогда уже пять лет.

Зато в семь он попробовал пиво, в восемь мог выпить стакан яблочного вина, а в девять лет пробовал водку. Выпивал чекушку.

К двенадцати годам Сашка стал алкоголиком. Во дворе дома соседи знали, что он пьёт, говорили родителям. Но отец и мать сами не выходили из похмелья. Отец бил Сашку, если ему сообщали об алкоголизме сына. Мать тоже била Сашку. А Сашка гонял во дворе ровесников, стрелял деньги на бухло, и все думали, что он долго не протянет.

Так оно и вышло. Забрали однажды Сашку менты. Ограбил он с дружками парикмахерскую, потащили оттуда шампуни дорогие, фены. А попался на сбыте он один, не повезло. И вот, стало быть: либо тюрьма, либо армия. Участковый дал выбор, сжалился, видимо, над ним, понимал, что тюрьма Сашку не исправит — наоборот, искалечит; он жил вместе с Сашкой в одном доме. И Сашка выбрал армию.

Попал в Абхазию, воевал. А когда вернулся — стал другим человеком. Поступил в университет, на юридический факультет. После работал на заводе юристом. Удачно женился.

И мог бы подняться по служебной лестнице выше, получить квартиру от завода (была ещё такая возможность), но… изменила жена.

Месяц Сашка пил горькую. Когда напивался в хлам, превращался в ребёнка и сосал указательный палец. С работы его уволили. А тут ещё отец с матерью один за другим ушли на кладбище. И Сашка стал тем, кем стал. Проживал в квартире родителей. Варил самогон на продажу. Пил сам. Тем и жил.

Было почти восемь вечера. За весь день ни одного клиента за самогоном. Сашка винил во всём жару. В такие дни пьют пиво даже самые отъявленные алкаши, думал он.

А в доме — шаром покати, холодильник пустой. Но зато на окне настаивается трёхлитровая банка самогона на перегородках грецкого ореха и на апельсиновой кожуре. Такой самогон Сашка не гнал на продажу, изготавливал для себя. И хоть был он алкоголик конченный — предпочитал себе делать не простое пойло, а золотое (приготавливаемая им жидкость имела действительно золотистый цвет), очищенное, не воняющее сивухой.

Он достал лейку, нашёл грязную стеклянную бутылку, помыл её под краном, осторожно налил самогон из банки, закупорил пластиковой пробкой, завернул в газету и вышел из квартиры.

Когда спускался, ему вспомнился почему-то сон, приснившийся то ли этой ночью, то ли прошлой. Как будто точно также идёт он по лестнице вниз, запах жареной картошки витает по подъезду, и вдруг его кто-то толкает в спину, мол, быстрей иди. Обернувшись, он видит Еву, она почти голая. «Ты чего в таком виде?» — спрашивает Сашка. А она ему: «Чтобы всем показать, что такое красота женского тела». И выталкивает его за плечи с подъезда. А там, на улице, уже сидят Эдик, жена его, баба Галя, тётка Танька, Серёга и друг его, Витька, и кто-то ещё, кого он не знает. Все смотрят на них, удивляются, почему Ева голая, да и он не совсем одет. «Ах, мой милый Саша!», восклицает Ева. Сашка чувствует, что эта девушка — Эверест, её покорять надо, а он альпинист, но его руки слабеют, и бутылка падает на асфальт, разбивается. Запах самогона распространяется по всему двору, он оборачивается, чтобы сказать, что ты наделала, Ева, но её уже нет…

И тут он проснулся.

Возле подъезда сидел сосед, курил. Они выросли вместе в одном дворе.

Эдик поздоровался с Сашкой — тот был по пояс голый, в порванных джинсах, которые, не смотря на излишнюю худобу его, шли ему, жопа не свисала, как бывает у некоторых. В руках — газетный свёрток.

— Выгнал самогону, очистил. Давай выпьем. Только закусь не взял. Нет дома ничего.

Эдик почесал подбородок, задумался. А после сказал:

— Сиди, я в магазин.

Сашка стрельнул у Эдика сигарету, достал коробок — в нём была последняя спичка. Она зажглась. Обычно с последней спичкой ему не везло. Он закурил, выпустил кольцо, а затем тонкой струйкой дыма попал в него.

Получить два кольца и попасть в них ему пока не удавалось. И он сделал попытку. Получилось. Вышло красиво. Но никто этого не увидел. Каждый человек способен на многое. Но, к сожалению, не каждый знает, на что он способен. Сашка же был способен на всё плюнуть и попасть в самого себя. Пока что он ни разу не промахнулся, все собственные плевки летели в него.

3

С детства Ева любила садиться к отцу на колени. А в семнадцать лет делала это охотней. Со стороны, если кто-нибудь увидел, такая сцена поразила бы любого, знай он, что мужчина в полном расцвете сил — её отец.

Она любила отца. И говорила ему:

— Папа, я тебя люблю!

Он позволял ей это делать. Но не долго. Такая близость с дочерью смущала его. Была бы мать Евы жива — она тоже расценила поведение дочери, мягко выражаясь, неправильным поступком. Поэтому отец разрешал дочери сесть на колени, но через минуту отталкивал её, говорил, что она тяжела для него. Сказать, мол, так нельзя, он почему-то не мог. Он никогда не говорил дочери, что этого и вот этого делать нельзя.

Ева целовала отца обычно в щёку. И уходила гулять.

Её действия на тот момент, как не покажется странным, не были осознанными, всё происходило на подсознательном уровне — это в отношении отца. Что касается остального — у неё не было пока ни одного мужчины по-настоящему, один минет не в счёт. И она хотела переспать с кем угодно, чтобы лишиться этого самого бремени, девичьего гнёта, зовущегося девственностью.

По мнению Евы, её ровесницы стадию потери невинности прошли давно. Она тоже говорила подругам, что у неё был мужчина, и ни один. Но она знала, что врёт не только кому-то, но и самой себе. Врали ли ей подруги, она точно сказать не могла.

И вот, когда это случилось, Ева поняла, что стала женщиной, настоящей, не на словах. Фраза партнёра тогда не удивила, она пропустила мимо ушей этих два слова: «Большая девочка», приняв их за комплимент, типа, вот ты и стала взрослой; и ей понравилось, хотя, как утверждали многие подружки, в первый раз нет ничего приятного, без оргазма. Но у неё даже кровь не выступила. Она не знала, почему. И это её пугало (позже Ева поймёт, что отсутствие крови — её занятия в секции художественной гимнастики, многие девочки теряют девственность из-за особых нагрузок на тренировках, а отсутствие боли — особая анатомия). А оргазма не было — да, как случалось, бывало, в моменты мастурбации в ванной комнате перед зеркалом.

В пору своих любовных переживаний Ева боялась расспрашивать у отца про «женские проблемы». Верно, она могла сесть отцу на колени, но сказать, что в положенный срок не пришли месячные — не решалась.

Так она забеременела.

На третьем месяце втайне ото всех сделала аборт. И что-то в ней перевернулось. Она озлобилась. На всех мужчин сразу. В том числе на отца. Потому что у него в тот период появилась женщина, он её любил больше, и Еве казалось, что так грешно поступать родному отцу. Любовь надо разделять поровну. У него есть ещё она, Ева. Но настоящей злостью назвать это было нельзя.

Потом он переехал в дом к своей новой жене. Дочь оставил одну. Она выросла давно.

Ева решила жить так, как ей захочется, то есть оставаться одной. Нелюбовь к мужскому полу была у неё наигранна. Ей хотелось любви, но не хотелось, чтобы эта любовь превращалась в единственную на всю жизнь. Ею надо делиться, представлялось Еве. А не так, как делает отец.

Переспав с одним мужчиной, с другим, Ева вошла «во вкус». За это ей даже давали деньги, хотя вначале она их не брала. Но разобравшись, что помощи от отца ждать не приходится, Ева сначала брала столько, сколько давали. А после стала назначать цену сама.

Вскоре в доме заговорили, что она проститутка. И Ева изменила тактику: больше никогда не приводила мужчин к себе на квартиру. Спала только с теми, кто приглашал её. С кем попало тоже не трахалась, выбирала. Ставку делала не на тех, кто может сегодня заплатить, а кто всегда при капусте.

В свои двадцать восемь Ева имела великолепную внешность, неплохой заработок и море приятных ощущений чуть ли не каждый день — ей нравилось, что она делает. Она понимала — теперь уже понимала, — что это неправильно, так настоящие женщины не поступают, как не поступают и молодые девушки, садясь на колени к отцу. Но изменить стиль жизни и изменить саму себя Ева не могла. Она представляла тот тип продажных женщин, которые становятся проститутками не по нужде, а по причине своей физиологии и неправильного воспитания.

Она возвращалась от очередного клиента. В небольшом городе Ева обходилась без сутенёра. Один клиент делился номером сотового телефона с другим своим знакомым, а тот в свою очередь передавал информацию дальше по цепочке.

Такси привезло её к дому, она расплатилась с водителем. На лавочке сидел Сашка. Он догадывался, чем зарабатывает себе на жизнь Ева. Но ему было, честно говоря, всё равно.

Он поздоровался с Евой. В детстве она была прекрасным ребёнком, мелькнуло у него в голове. А теперь красивая блондинка, вся в соку! И уже в спину спросил Еву, пока она не скрылась в подъезде:

— Может, выпьем, соседка?

Она остановилась, обернулась. Сашка показал ей бутылку, развернув газету.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.