Новая книга стихотворений Елены Крюковой, построенная на контрастах трагедии и праздника, воли и тюрьмы, сражения и нежности, яростного крика и первозданной тишины, говорит нам об этой вечной и высокой попытке.

ПЛАМЕННЫЙ ПОТОК В ГРАНИТНОМ РУСЛЕ

Считается, что вещественные приметы любой эпохи постепенно уходят в небытие, а наиболее чистым и достоверным свидетельством времени остается поэзия. Ясные, суровые строки Елены Крюковой наверняка останутся потомкам. Это почти документ. Точный и безжалостный. Нежный и огненный. И одновременно — высокая поэзия. Неукрощенная стихия стиха течет пламенным потоком в гранитном русле правды.

Флаги винны, флаги красны — сколько крови пролито!..

Неужель снега напрасно кровушкою политы?..

Помню: стылый окоп. Тишь после взрыва.

И под каскою — лоб мыслит потный: живы…

Да, живой я, живой! И пою, и плачу,

И гармошки крик лихой за пазуху прячу!

И протезом об пол — стук! Деньги — в шапку?.. — в каску!..

Друг, налей, выпей, друг,

Да за эту пляску…

Неистребимая радость жизни в грубой красоте солдатской песни. Торжество!

Торжество русское, в лугах и горах рождённое, на медовухе настоянное, в грозу — на все времена! — воссиявшее.

Тексты Елены Крюковой — одновременно и летопись, и драма, и лирика, и опера, и народная песня, и многослойный, полифоничный хор. Сплетение приемов нескольких искусств здесь налицо. Эти тексты явно просят музыки; но даже если не найдется композитора, который положит на музыку эти напряженные, яркие и рельефные поэтические пласты, они все равно останутся звучащими — в сердцах читателей, покуда бьются сердца.

Ольга ТАИР

ФРЕСКА ПЕРВАЯ.
ЗВЕЗДНАЯ ПЛАЩАНИЦА

«Дайте себе обет, и сею великою жертвой

купите все, чего жаждете

и даже чего не ожидаете…»

Ф. М. Достоевский, «Братья Карамазовы»

ЦАРСТВО МЕРТВЫХ

Ни сна, ни отдыха душе, и ни куска, и ни угла…

Я в Царстве Мертвых. Я уже реку теней переплыла.

Еще по жилам кровь течет.

Еще дышу, и ем, и пью.

Но мертвых звезд тяжелый ход

внутри осветит грудь мою.

И озарит: любви скелет.

И выхватит из тьмы: ребро.

Жила, живая, много лет.

Да пламя выело нутро.

Да Время выгрызло мне плоть.

Да звезды выжгли соль очей.

Я в Царстве Мертвых. Мой Господь

распят, разъят в ночи ночей —

где я орала, кровь текла, где снега ткань, собачий вой…

Где я любила и жила. Где ты любил меня — живой.

РАСПЯТИЕ

Господи! А Крест-то покореженный…

Как из проволоки — тело рукокрылое…

Так перед Тобой с душой стреноженной

Я стою, полна рыдальной силою.

Грязь пила — бездонными стаканами.

Отмывалась — шаек в банях не было!..

Господи, ну глянь очами пьяными —

Помолюсь Тебе из прошлой небыли.

Помолюсь отцу, над рюмкой вермута:

«Сильных я люблю людей!..» — кричащему.

Помолюсь возлюбленному первому —

Мальчику сопливому, ледащему.

Помолюсь возлюбленному сотому —

Машинисту в том купе зашторенном,

Что на блюде мед разрезал сотовый,

Чьи ладони пахли «беломориной»…

Обовью власами ноги, мытые

Лишь слезами, вдосталь исструенными:

Пулею и миною убитого,

Чохом и навеки погребенного…

Господи! Сколь отпустил страдания!

Я перед тобой — живая женщина.

Наконец-то дождалась свидания.

Наконец с Тобою я обвенчана.

И, дрожа, — вот руки обвиваются

Вкруг доски, пропахшей кровью, солью ли…

Как по-человечьи называется

Это чувство?! Страстью ли?! Любовью ли?!

Буря — вся! И грудь моя вздымается

Морем, взбудораженным вулканами!

…Так мужчины с нами обнимаются —

С пьяными, слепыми, бездыханными,

Над заваркой чайною — согбенными,

За кефиром малышне — спешащими,

С вымотанными ночными сменами,

Занавески «Примою» коптящими,

С нами, заревыми Магдалинами,

Чьи загривки — жизнями нагружены!

…И дрожу, прижавшись журавлиною

Шеей — ко Твоим стопам натруженным.

***

Ну, сбегай же с ума.

Это просто.

Видишь, бьются в осколки — задарма —

Лица и звезды.

Полотенце ветра трет,

Трясясь, отирает

Мне мокрые щеки

и кривой рот,

И лоб — от края тоски до края…

И нет ничего под Луной,

За что я бы не заплатила.

Спой надо мной,

священник больной,

Без паникадила.

СХОЖДЕНИЕ С УМА

Снег — белый лис. Хвостом он заметет

И век, и час, и год, уста мои и рот,

И рода знак; испод; стежки и швы

Морозных игл; костей; сухой травы.

Я так проста. Пуста, как чан и кадь.

Схожу во тьму. Мне нечего терять.

Все пело. Все летело. Все ушло

Водой — в пески; нутро мне обожгло,

А нет нутра.

Я — волос из хвоста

Лисы-зимы. Святая простота.

Мне надо только пить. И хлеб. И воздух — жить.

Скамейку, где мне голову сложить

Вокзальную ли, прачешную… — мир

Такой простой, немой, из черных дыр.

Навозник съел его и короед.

Теперь насквозь мне слышен хор планет.

Как бы рубаха ветхая моя —

Пурга, слепая плева бытия:

Метет, свистит… кудрит… кудесит… жжет…

Пустые лица. Это мой народ.

Пустые бочки тел, плечей, грудей и щек.

Подковой — зубы, жгущие кусок.

Одна грызня. Один удел: добыть,

Пожрать, смолоть. Усы подъяв, завыть —

Кровь с морды — кап — на полную Луну.

Она пуста. Я в кулаке сомну

Газетою — ее. Я выброшу кольцо

Ее — в сугроб. Я плюну ей в лицо.

Куда ни гляну — пусто. Гардероб —

Ни зипуна. В еловых лапах гроб

Пустой. Кого хоронят днесь?!.. Вождя?!..

На обшлагах — две запонки дождя.

Пустые лица плакальщиков. Вой

Пустой — над непокрытой головой.

Ни мысли в ней. Я плачу это. Я.

Плач. Косы. Снег. Вот вся моя семья.

Вот жизнь моя. Она, как вой, пуста,

Долга, тяжка, грязна, грешна, свята.

Она — одна. Я это сознаю.

Прими ж с поклоном чашу ты мою,

Скудельный тот, тот сирый алавастр,

Куда — на дно — с консолей и пилястр —

Вся штукатурка ссыпалась, века… —

Пустой сосуд, легчайший, как рука;

Его все били, били — не разби…

Его верблюды клали на горбы,

А как хлебал солдат из фляги той —

Под пулеметом — сласть воды Святой!.. —

Он полон был. Он лил, он извергал

Багряный шар. Он воды изливал

Околоплодные, что серебра светлей.

Поил сосцами нищих и царей.

А нынче — пуст. А нынче вся зима

Сошла с ума. И я сошла с ума.

Луна пустая — светит голова.

В ночи я ни жива и ни мертва.

И я встаю. И надеваю дрань.

И выхожу — в ночную позднь и рань.

И я иду. Эй, ты, любимый люд!

Какие шапки носят?!.. — все сожгут.

Какой ты, люд, стал пышный да цветной.

Павлин ли, мандарин… — а вон с сумой

Кудлатый нищий, пьяный, дикий пес.

И ты, мой люд, ему не вытрешь слез.

Увешался мехами от ушей

До срама!.. страусят и лебедей

На бабские ты кички общипал,

Ты, скотий кнут, ты, царь Сарданапал,

Чем исковеркал ты язык родной?!..

Не лапай. Я не буду ни женой,

Ни подворотной халдушкой тебе.

…А пот и соль сверкают на губе…

Дай вытру… дай и слезки оботру…

Я среди вас ступаю на ветру

Босая, и глаза мои горят,

И флагом во пурге горит наряд!

И вся я — Аллилуия в ночи!

Меня одну не сдюжат палачи!

Больницы, ямы, тюрьмы не сгноят!

Мой Царский ход! Мой выезд! Мой парад!

Я победила вас — тем, что ярка.

Что в поднебесье — мне лишь облака

Сготовлены. Что я кидаю крик

Над горами монет. Кидаю лик —

В собранье рыл. Кидаю хлеб-кулак

Тебе, богач несчастный и бедняк,

Тебе, посудомойка из чепка,

Тебе, старик Матвей, тебе, Лука!

Мой разум помрачен?! Всегда бывал

Во мраке — свет. Всегда горел подвал

Под черною тюрьмой. Всегда мерцал

Во мраке — поцелуй: из всех зерцал.

Темно. Слепа. Ступня по льду. Хрустит

Хрящ жалкий, кость. Упала!

Бог простит

Тебя, кто мне подножку… под уздцы…

Как надо лбом твоим горят зубцы!..

Корона… Заметает снег ее…

А я пуста… И в грязное белье

Завернута, как с кашею горшок…

Я — твой пустой стакан… на посошок…

Возьми меня, потомок ты царей.

Над головой воздень. Ударь. Разбей.

Устала я лишь морды созерцать.

Клешни да когти жать и целовать.

Точить елей, лить мирро и вино

На торжников и курв — им все одно.

Иду в ночи. Вот дом. Его стена,

Как масло, режется звездами. Сатана

Тут пировал. Как по усам текло.

Разбей меня. Я тусклое стекло.

Да не ослепни: меж осколков — сверк! —

Алмаз: Я ЧЕЛОВЕК. Я ЧЕЛОВЕК.

***

Все на свете были мальчики и девочки.

Лишь одна я — кудлатая старуха.

Все на свете пели песни и припевочки.

Лишь одна я жужжала медной мухой.

Анфилады и палаты, залы, зальчики…

И халупы, и дощатые сараи…

Все на свете были девочки и мальчики.

Лишь одна я, старуха, умираю.

Как умру — вот стану я собаченькой,

Вот кощенкой стану я облезлой…

Девки, девочки, пацанки, шлюхи… — мальчики… —

Стану старым Ангелом над бездной.

ВСТРЕЧА МАРИИ С ЕЛИЗАВЕТОЙ

Навстречу друг другу

Две женщины шли.

Мария — во вьюге —

Круглее Земли.

И Елизавета

Кругла, что копна…

— Ох, Машка!.. Планета…

— Ох, Лизка!.. Луна…

Им вызвездил иней

У рта — лисий мех…

— Ну, Машка!.. А скинешь?..

— Ну, Лизка!.. — И смех…

Мария погладит

Товаркин живот:

— Ну, ты не в накладе?..

— Умножу народ!..

И, тяжко брюхаты,

Морозы вдохнут:

— Хоша б не солдаты…

— Мальцов — заберут!..

И очи младые

Струят слезный свет.

— Ты плачешь, Мария?..

— Нет, Лизонька… нет…

На пальце сверкает

Златое кольцо.

Из тьмы возникает

Родное лицо.

И слезы Марии

Летят на живот —

То снеги косые,

Беззвучный полет,

То ветры косые,

Косые дожди…

— Ты плачешь, Мария!..

— Лизок… погоди…

И так вынимает

Тряпичный комок,

И лик утирает

Соленый платок!

Худые рекламы.

Да счастье — взаймы.

О, мертвые сраму

Не имут!.. А мы?!..

А Елизавета —

Вся шепот и всхлип:

— Мой… тоже там где-то…

Мой — без вести сгиб…

ПРОЩАНИЕ ЦАРИЦЫ АСТИС С ЦАРЕМ АРТАКСЕРКСОМ

Я нацеплю все побрякушки.

Заставлю факелы зажечь.

Под сводами черно и душно.

И лишь бугрится, как горбушки

хлебов, плоть оголенных плеч.

Дворец молчит, медведь тяжелый.

Я сплю. Я в слепоте веселой.

Я вижу внутренность дворца,

как зрит ребро живот свой голый,

ресница видит тень лица.

Я, Астис, нищая царица.

Простимся. Кони у крыльца,

верблюды… Надо помолиться…

Парче с меня не ливнем литься —

а чешуей, пером с крыла

сползать… Какая жизнь большая…

Иконы в ней огнем горят.

Пылает сурик: «Не святая!..»

А голь и гиль, толпа курная,

целует раму и оклад.

Прощанье краской не напишешь.

Уж лучше руку отрубить.

Царица я, а ты не дышишь.

Нельзя тебе меня любить.

Ты царь, дворец твой в Сиракузах,

царица я — дворец мой тут,

в Эдеме. Золотые друзы

снегов — на блюдах мне несут.

Спознались мы в таких коронах,

что лучше б — оземь! — на куски.

Закат кинжальный, запаленный.

Снега тяжки и высоки.

Январь. Спят села воробьями,

владенья смертные мои.

Я — на ветру — в шубейке — пламя:

зуб на губе, ладонь в крови.

Так крепко ногти засадила,

чтоб не кричать, как оторвут

рабы от Артаксеркса — силой,

на горб слона заволокут,

накроют вышитой попоной,

забьют в тимпаны, зазвонят…

Коль ты вошел в родное лоно —

ты не воротишься назад.

И лошади храпят и бьются,

горит на сбруях бирюза!

Горят озер январских блюдца —

мои безумные глаза!

Не брызнут слезы на морозе,

на пьяненьком колотуне.

Царица не почиет в Бозе:

истлеет в снеговом огне.

И, под уздцы схватив животных,

зверей, чьи сливины-зрачки,

чьи спины — в адамантах потных,

пахучих, — двинулись свободно

в поля сияющей тоски!

В поля, по тракту, где ракиты,

как Магдалины, в буйстве кос —

сухих ветвей; где вместо мыта

за путь — солдат в земле, убитый,

горошины медвежьих слез…

И я зажму свой рот подковой,

ничком качаясь на слоне.

И стану снежною половой.

И стану жемчугом в вине.

И стану сохлой кулебякой.

И грязью, что насытит гать.

Я стану бешеной собакой.

Я буду лаять и дрожать.

Я буду выть в полях буранных,

и с волком спутают меня.

Прощай, мой царь, мой дьякон пьяный,

мои баянные меха.

Мои сугробные палаты.

Мой чернобревенный чертог.

И келья, где, гола, распята,

я знала: мой со мною Бог.

Слоны сторожко в снег ступают.

Верблюды плачут и косят.

Они бредут к воротам Рая,

и все бубенчики гремят.

И поезд мой, обоз мой царский,

с атласом, сканью, барахлом —

не стоит дуновенья ласки,

одной несчастной, сирой ласки,

льняной, тишайшей, ясной ласки

в полях, где были мы вдвоем.

ПЕСНЯ МАРИНКИ. МЕЧ ГЭСЭРА

Синий меч, целую твой клинок.

Слезы стынут — изморозью — вдоль…

В дольнем мире каждый — одинок,

Обоюдоострая — юдоль.

Синий меч, купался ты в крови.

Вытер тебя Гэсэр о траву.

Звезды мне сложились в крик: живи.

Я бураном выхрипну: живу.

Я детей вагонных окрещу

Железнодорожною водой.

Я свечой вокзальной освещу

Лик в хвощах мороза, молодой —

Свой… — да полно, я ли это?!.. — я —

Яркоглаза, брови мои — смоль,

Свет зубов?!.. — изодрана скуфья,

И по горностаю — дыры, моль…

Короток сибирский век цариц —

Всех путейщиц, всех обходчиц, всех

Крепкоскулых, да в мазуте, лиц,

Из которых брызжет лавой — смех!

И заокеанский не длинней —

Знахарш, ясновидиц, медсестер:

Из ладоней бьют пучки огней —

Ненароком подожгут костер

Эшафотный: свой…

Глядися в меч!

В синее зерцало боли, мглы… —

Бездна там венчальных, тонких свеч,

Радужно накрытые столы.

За лимонным срезом, за вином,

Кровью пахнущим, за снедью той —

В кресле колчаковском, ледяном —

Мы с тобой: смеющейся четой…

Держишь на коленях ты меня,

Малеванец, мой колдун-чалдон,

Саскией сижу — снопом огня,

Слышу под ребром я сердца звон,

Сердца звон… — твое или мое?.. —

Меч Гэсэра, разруби! — невмочь?!

На веревке Снежное Белье

Все мотает Свадебная Ночь…

Свадьба!.. Это Свадьба!..

…это бред.

Волосы седые ветер рвет.

Меч, гляжусь в тебя. Мне триста лет.

Кости мои — горы. Очи — лед.

Время просвистело — знамо, как,

Гэсэр-хан: как Тень Стрелы Отца.

Сгреб косичку в смуглый ты кулак

Под планетой желтого лица.

Вон и Будда в темноте стоит.

Плачет. Припаду к Его стопам.

Он Христа учил. Он лазурит

Одиноких глаз — швырнул степям.

Ох, спасибо, меч-мороз, — в тебе

Увидала я, кого люблю… —

В ножнах ты, как я в своей судьбе.

Прежде Бога горе не срублю.

Выпрямлюсь. Целую окоем.

Сын в земле. Созвездья над землей.

Синий меч, да мы с тобой вдвоем —

Режущий мне горло ветер мой.

Обоюдоострый мой култук,

Замахнись. Мгновенной будет боль.

………..Не разнять мертво сцепленных рук,

Обоюдоострая юдоль.

НА ТАЙНОЙ ВЕЧЕРЕ

Меня вы в грудь не толкайте.

Я тихо приду сюда.

На стол все миски поставьте.

А вот вино и вода.

А вот это пламя погашено

В светильнике —

под скамьей…

Какие лица. Как страшно.

Давай, притворюсь немой.

Здесь курят. Здесь соль кидают

Щепотью через плечо.

Здесь плачут. Как здесь рыдают.

Как любят здесь горячо.

А вот и пирог на блюде,

И свечки возожжены…

Какие родные люди.

И все умереть должны.

Да все ли, Господи?!..

Все ли?!..

«Да, все, блаженная. Все».

И в круг за столом расселись.

И брызги в моей косе.

То — кто-то рядом заплакал.

То — масло кипит в котле.

То — дождь сквозь крышу закапал.

Как больно жить на земле.

Не слезы то и не масло, —

То Царские жемчуга!

Хозяйка — так скулы красны —

Несет на шапке снега,

Задохшись, входит с мороза,

Хватает с вином пиалу…

Мои распущены косы.

Я — тут, на полу, в углу.

Хлеб ножиком острым ранен.

А в кружках горит вино.

Дитя заводских окраин,

Железное веретено,

Гляжу на бутыль, горбушку,

А может, и мне нальют…

Тяну железную кружку —

Пусть тайну мне выдают…

Да нет. Не надо мне тайны.

Пора отправляться в путь.

От сердца и до окрайны —

Худые ребра и грудь:

Под теплой сирой тельняшкой,

Собачьим полшубняком…

Огрызком. Опоркой. Одяшкой.

Огарком. Рыбой с душком.

Товарняком. И флягой,

Где чистый плещется спирт… —

Порожняком, бедолагой,

И печенью, что болит —

Сожженной цингой печенкой,

Барачной, полярной, той,

Запястий пытальной крученкой

Да кровью под голой пятой…

Да, Тайная наша Вечеря!

Да, пьет втихаря народ!

Да, жжет в поминанье свечи,

Заклеив ладонью рот!

Да, так опрокинет стопку,

Как в глотку забьет себе кляп,

Как кинет в печь на растопку

Надгробных еловых лап!

Да, войнами сыт по горло

И революцьями тож,

Втыкает в свой хлеб

позорный,

Заржавелый, Каинов нож…

А свечи горят, как в храме!

А бабы, как на похоронах,

Ревут, блажат меж гостями,

Меж красной икрой на блинах!

Вино красно. И варенье

Красно. И судьба красна.

Народ исчерпал терпенье,

А жизнь у него одна.

И бац — кулаком — о столешницу.

И встанут из-за стола.

И я, мышонок и грешница,

Речей ваших пересмешница,

Небес ваших тьма-кромешница,

И я меж вами

была.

ПОГОРЕЛЬЦЫ

Тянет руку мне тельце… В шаль закутаю туго…

Мы теперь погорельцы — мы сцепились друг с другом.

Полыхало седельце крыши — дрожью по скатам…

Мы теперь погорельцы — мы подобны солдатам.

Ноздри мир выест гарью. Очи мир солью выест.

Между злыми снегами наш возок — Царский выезд:

Сундучишко распятый, узелишко дорожный…

А куда нам, ребята?!.. — и сказать невозможно…

Побредем по землище, где монетами плотют.

Сядем в рубище нищем средь толпы — ты не против?.. —

У дворца, где умельцы расписали колонны

Матюгом… — погорельцы!.. Оборван-охламоны…

Будем клянчить усердно, будем петь вам колядки.

Ах, народ ты наш скверный, накидай без оглядки

Нам в корзины-баулы всякой снеди пресладкой!..

Ветер — рыбою снулой. Крестим лица украдкой.

Нам землицы-земельцы уж не нюхать родимой.

Мы теперь погорельцы. Мы — навеки и мимо.

Не ори ты, младенец, ш-ш!.. — в зареванной шали…

Помни: ты погорелец. В тебя звезды дышали.

На излете причала, на пороге вокзала

Пальцы жгла я свечами — я тебя пеленала.

И просила дары я — хлебца, сальца кусочек!

И молила: Мария, голодал Твой Сыночек…

Этот голод великий, мы стрельцы-огнестрельцы…

О Пречистая! Ликом наклонись: погорельцы!

Стынь-страна — в пол-объятья,

чернь-страна — в масле дуло…

Под каким ты проклятьем, породившись, уснула?!..

На вокзальном пороге грудь даю ребятенку —

Погорельские боги!.. — как немому котенку…

Перевязана накрест волглой, вытертой шалью,

Белка, беженка, выкрест, кормлю ляльку печалью…

Кормлю мерзлою далью, кормлю близью угрюмой —

Хоть бы корку подали, вы, жулье, толстосумы!

Вы, проведшие кабель жирных дел под землею.

Вы, звон денежных сабель сыпля над головою

Ваших узников кротких, вороша головешки…

О, подайте!.. — селедку иль горбушку, картошку…

ТАМ — сгореть без прописки. Бог не взыщет по праху.

ЗДЕСЬ — лакать нам из миски, утираться рубахой.

Отвернулась от шали — кто-то выдохнул рядом…

Повернулась: ох, зябко: злато, смирна и ладан.

УЛИЧНАЯ ЕЛЬ. НОВОГОДЬЕ

Черная, огрузлая, седая,

Побрякушками, лампадками увешана,

Как цыганка старая, гадает

Старикам насупленным, среброзубым женщинам:

— Дети ваши будут нюхать сладости,

Грызть рожки медовые!..

Будут жить они в любви и радости,

Позабыв столетие бредовое…

Машет ель руками черными.

На мулаточке игрушки — сладкими клубниками.

А ветра по площади просторные

Машут флагами над сморщенными ликами.

Машут флагами — еще багряными!

Отрывают жесть со крыш серебряных!..

А пойдут из магазина пьяные —

Выдохнут: «А ель-то… как царевна…»

И заплачут пьяные, и выпьют из-за пазухи,

И засунут снова под тулуп питье горячее:

Их сынки — в земле сырой. Им — праздник памяти!

Очи радугою слез горят, незрячие…

Ах ты, ель, ты черная, дородная.

Не маши ты им стеклярусом-подвесками.

Впереди еще — беда народная.

Впереди еще — жальба голодная.

Дай напялить нам наряды новомодные,

Прицепить ко шляпам слезы новогодние,

Дай помыслить нам, что мы — клейменые! — свободные,

Дай полакомиться

Петушками детскими.

***

Ну вот я вся — Мария Магдалина!

Я к вам бежала — через все века.

И вот я на снегу лимоном стыну,

А Галилея, Боже, далека.

Ударят по щеке — подставь другую!..

Не слабость это — сила!.. — на ветру.

Всех, зревших на снегу меня — нагую,

Под дых меня пинавших — соберу.

Я соберу всех страждущих, голодных

Под тощее свое крыло,

На кухню грязную, в угрюмый дом холодный,

В то нутряное, дикое тепло.

И будут есть и пить, отогреваясь,

Кусать блины прогорклые мои.

И буду я глядеть на них, живая,

И плакать от большой любви.

УБИЙСТВО В КАБАКЕ

Ах, все пели и гуляли. Пели и гуляли.

На лоскутном одеяле скатерти — стояли

Рюмки с красным, рюмки с белым, черным и зеленым…

И глядел мужик в просторы глазом запаленным.

Рядом с ним сидела баба. Курочка, не ряба.

На колени положила руки, костью слабы.

Руки тонкие такие — крылышки цыплячьи…

А гулянка пела — сила!.. — голосом собачьим…

Пела посвистом и воем, щелком соловьиным…

Нож мужик схватил угрюмый да — подруге — в спину!

Ах, под левую лопатку, там, где жизни жила…

Побледнела, захрипела: — Я тебя… любила…

Вдарьте, старые гитары! Век, старик, послушай,

Как во теле человечьем убивают душу!

Пойте, гости, надрывая вянущие глотки!

В окна прокричите! В двери! Вдоль по околотку!

Прохрипите кровь и слезы в ожерельях дыма!..

Наклонись, мужик, над милой, над своей любимой…

Видишь, как дымок дымится — свежий пар — над раной…

Ты убил ее, избавив от земных страданий.

Ты убил ее любовью. Бог с тобой не сладит.

Тебя к Божью изголовью — во тюрьму — посадят.

Я все видела, бедняга. На запястьях жилы.

Ты прости, мой бедолага, — песню я сложила.

Все схватила цепким глазом, что ножа острее:

Бахрому скатерки, рюмку, выгиб нежной шеи…

Рыбью чешую сережек… золото цепочки…

Платье, вышитое книзу крови жадной строчкой…

Руки-корни, что сцепили смерти рукоятку…

На губах моих я помню вкус кроваво-сладкий…

Пойте, пейте сладко, гости! Под горячей кожей —

О, всего лишь жилы, кости, хрупкие до дрожи…

Где же ты, душа, ночуешь?!.. Где гнездишься, птица?!..

Если кровью — захлебнуться… Если вдрызг — разбиться…

Где же души всех убитых?! Всех живых, живущих?!..

Где же души всех забытых?!.. В нежных, Райских кущах?!..

Об одном теперь мечтаю: если не загину —

Ты убей меня, мой Боже, так же — ножом в спину.

***

Вы, звери мои и птицы!

Вы, ягоды на лотке!

Мне вами наесться,

напиться,

Нажиться… — ножик в руке…

Вечерняя вы свобода.

У Солнца вы борода!

Торчу посреди народа —

Изюм

птичий глаз,

звезда…

А люди… а злые люди…

По морде — наискось — шрам…

Кроши мою плоть на блюде —

Синицам и снегирям!

Кинь кости мои — собакам,

Так воющим на Луну,

Что я — булыжником в драке,

Рубином в раке — сверкну.

ВАСИЛИЙ БЛАЖЕННЫЙ

Захару Прилепину

Напиться бы, ах,

напиться бы,

Напиться бы — из горсти…

В отрепьях иду столицею. Устала митру нести.

Задохлась!.. — лимон с клубникою?!.. —

железо, ржу, чугуны —

Тащить поклажей великою на бешеной пляске спины.

Я выкряхтела роженочка — снежок, слежал и кровав.

Я вынянчила ребеночка — седую славу из слав.

Какие все нынче бедные! Все крючат пальцы: подай!..

Все небо залижут бельмами!.. —

но всех не пропустят в Рай.

А я?.. Наливаю силою кандальный, каленый взгляд.

Как бы над моей могилою, в выси купола горят.

Нет!.. — головы это! Яблоки! Вот дыня!.. А вот — лимон!..

Горят последнею яростью всех свадеб и похорон.

Пылают, вещие головы, — власы — серебро да медь,

Чернеющие — от голода, глядящие — прямо в смерть!

Шальные башки вы русские, — зачем да на вас — тюрбан?!..

Зачем глаза, яшмы узкие, подбил мороз-хулиган?!..

Вы срублены иль не срублены?!..

…Ох, Васька Блаженный, — ты?!..

Все умерли. Все отлюблены. Все спать легли под кресты.

А ты, мой Блаженный Васенька —

босой — вдоль черных могил!

Меня целовал! Мне варежки поярковые подарил!

Бежишь голяком!.. — над воблою

смоленых ребер — креста

Наживка, блесна!.. Надолго ли Крестом я в тебя влита?!

Сорви меня, сумасшедшенький!

Плюнь! Кинь во грязь! Растопчи!

Узрят Второе Пришествие, кто с нами горел в ночи.

Кто с нами беззубо скалился. Катился бревном во рвы.

Кто распял. И кто — распялился в безумии синевы.

А ты всех любил неистово. Молился за стыд и срам.

Ступни в снегу твои выстыли. Я грошик тебе подам.

Тугую, рыбой блеснувшую последнюю из монет.

Бутыль, на груди уснувшую: там водки в помине нет.

Там горло все пересохшее. Безлюбье и нищета.

Лишь капля, на дне усопшая, — безвидна тьма и пуста.

А день такой синеглазенький! У ног твоих, Васька, грязь!

Дай, выпьем еще по разику —

смеясь, крестясь, матерясь —

Еще один шкалик синего, презревшего торжество,

Великого,

злого,

сильного

безумия

твоего.

СЕВЕР. ЗВЕЗДЫ

Как белые кости, как пальцы скелета,

Впиваются скалы в прибой.

Здесь плечи земли лишь Сияньем согреты.

Небесный — ночьми — блещет бой.

Как я умирала, как я возрождалась —

Лишь знает бессмертный мой Бог.

Меня Он — людскую последнюю жалость —

Над зимней пустыней возжег.

Течет Плащаница над сизою тундрой.

Бьют копья в грудину земли.

Хрипеть уже — больно. Дышать уже — трудно.

Все звезды в гортань мне втекли.

И я, как гигантский тот Сириус колкий,

Тот страшный, цветной осьминог,

Вошла во предсердие мира — иголкой —

Одна! Ибо всяк одинок.

Все крови и кости в снегах пережжены.

Затянуты все черепа

Метельною бязью. Как древние жены,

Я — пред Мирозданьем — слепа.

Вот все мирозданье: меж Новой Землею

Пролив этот — Маточкин Шар,

И в небе Медведица плачет со мною,

Струя ослепительный жар…

Да, звезды мы! Резкие — режем! — светила!

Цветные мы сабли — наш взмах!

Да, наша изникла великая сила

В бараках, раскопах, гробах!

И вот над звериным свалявшимся боком,

Над грязною шерстью земной

Пылаем, сверкаем, зажженные Богом,

В тюремной ночи ледяной!

К нам — лица. К нам — руки.

К нам — плачущи очи.

Меж них, поводырь кораблю,

Горю, древний Факел военной полночи,

Копьем черный воздух колю.

Не впишут в реестры. В анналы не впишут.

Пылаю, стоцветный алмаз.

Иссохли ладони. И ребра не дышат.

Лишь воткнут пылающий Глаз

Гвоздем ослепительным — в небо над тундрой,

Над морем Голгофским моим,

Где плакал отец молчаливо и чудно,

Глотая седеющий дым

На палубе кренистой, обледенелой,

Где зелен, как яд, пьяный лед,

Где я завещала в снега кинуть тело,

Когда дух к Огням отойдет.

ИРКУТСКИЙ ВОКЗАЛ. ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ

Молчит раскосая бурятка.

Лицо как яблоко сухое.

А расписание — в порядке

От Кулунды до Уренгоя.

Эх, кабы навсегда уехать,

В слепую синь стрелой вонзиться!

…Цыганка вся — в монистах смеха,

И ноги тонкие, как спицы.

Здесь ветры с запахом Байкала,

Когда с Востока снег наносит —

Грызни и ругани вокзала

Не занесешь, но он — заносит!

И на сухие иглы снега,

Как на дорогу столбовую,

Выносит ветром человека,

И пьет он водку ледяную.

Берут буряты бутерброды,

Глотают кофе, как в пустыне!

Переселение народов —

Переселение доныне!

Девчонка про любовь щебечет.

Старуха про войну вздыхает.

А рядом Сыне Человечий

На жесткой лавке отдыхает.

У каждого — своя святыня.

У каждого — свои порядки.

Рыдает об убитом сыне

Над Буддой старая бурятка.

А рядом крестик, будто рану,

Старик ощупал под рубахой:

Молиться о грядущем рано —

Спаси от нынешнего страха!

В Афганистане — это рядом —

Месторожденье лазурита.

На карте весь Саян под взглядом

Не больше бабкина корыта.

Что, люди, смотрите умильно

В бычачью морду тепловоза:

Вам мало крыльев семимильных?

Не жмут шумерские колеса?

Глядит уборщица колюче,

Подняв метлу убогим флагом,

Хоть ноготки ее на случай

Покрыты земляничным лаком.

Она, как матерь Чингисхана,

Глядит из-под руки на лица.

А жарко — можно из-под крана,

Как из реки в горах, напиться!..

Два старика, очистив воблу

И выпив из бутылки пива,

Заснули тут же в позе «вольно»,

Орлиной, нежной и красивой.

Во сне, спасаясь от погони:

«По коням! — крикнули. — Победа!..»

Я с ними в прицепном вагоне —

Ура! — до Култука поеду.

Лежат пирожные в буфете,

Воздушны, дёшевы, бесплотны…

Все человечество на свете

Спрессовано в вокзал холодный.

Но сквозь овчинные тулупы,

Сквозь чемоданные наросты

Я вижу вдруг глаза и губы,

Как дети в детстве видят звезды!

Мальчишка в вытертой дубленке

И с грубыми руками Бога.

И чистые глаза ребенка,

Чья мать — январская дорога.

И я иду к нему, толкая

Мешки, баулы, локти, плечи,

И я красивая такая,

И пальцы подняты, как свечи!

И пальцами в толпе бездомной

Свечу, морозы прожигая,

Свечу во тьме на мир огромный,

К тебе — любимому — шагая!

Как долго я тебя искала!

Родство — о, что за наказанье:

Сродниться вмиг в чаду вокзала —

Без рода, имени и званья…

Но вдруг в огнях метельной пыли,

В пару медвежьем и морозном

Меж нами люди повалили

Под диктофона голос грозный.

Оно летело и бежало,

Родное перекати-поле,

И направление держало,

И брало уходящий поезд!

Клубок с колючею холстиной,

С тысячеглазым счастьем-горем,

Куда ты, как под хворостиной?

В священное какое море?..

Девчонки с красотой живою,

Старухи, жизнь кому — как милость…

Я в нем была сухой травою

И по снегам земли катилась.

Клубок промчался между нами —

От похорон до колыбели…

А где стоял ты — встало пламя,

Слепое снежное веселье.

Кассирша в обморок упала.

Старуха мелко закрестилась…

А я стояла и молчала,

Поскольку я с тобой

Простилась.

***

Мои облака… облатки…

Медного Солнца бадья…

Я с крыши шагну —

и пяткой —

Куда не ступала я.

Иду по тучам — царица-синица!..

А вы внизу, людишки, махонькие — в колесе спицы…

А вы, людишки, врассыпную ползете, букашки,

На каракуле улиц завьетесь в барашки,

Со звоном, рюмашки, столкнетесь лбами… —

Губами… — следами… — слезами… — судьбами…

И руки я удилищами к вам опускаю —

И лескою — косы:

но ах!.. не поймаю —

Лишь облако сырое

в кулаке сжимаю,

Лишь влагой небесной

лицо отираю…

И по небу иду —

и не дойду до Рая.

РОЗВАЛЬНИ ПО ОБЛАКАМ

По шершам, занозам бревен проведу рукой…

Вот вы, розвальни, какие — Царские Врата:

Там — солома, там — полома, там — полны тоской

Очи голые, нагие, смольные уста.

И в березовые сани сяду, помолясь:

Вы, рыгающие дымом Адские возки!.. —

Расступись!.. — и полечу я в звезды, снег и грязь,

И солома будет точно золота куски!

И, пока лечу я в санках, обозрю прогал,

Где родилась, где крестилась, где метель и мрак,

Где прижался псом бездомным да к босым ногам

В колпачонке с бубенцами — мой Иван-дурак…

И я век, платок суровый, да прошью насквозь:

Костяной, стальной иглою — так обожжена!.. —

Так вобьюсь в березов полоз, да по шляпку гвоздь,

Дщерь воронья, мать сорочья, снегова жена!

Шибче, розвальни, неситесь!.. —

всех перекрещу:

И преступных, и доступных, и в крови по грудь,

Саблезубых и беззубых — всех — до дна — прощу,

Ибо мал, печален, жалок наш по снегу путь.

Наши розвальни кривые, кучеры — кривей,

Наши воры — сапогами — в ребра лошадей,

Но как нищ весь путь наш, люди, во снегах полей,

Но как больно отрываться, люди, от людей.

И машу, машу вослед я лапкою худой,

Лисьей лапой, птичьей цапой, лентою со лба:

Вы запомните мя, люди: в небе — над бедой —

Простовласая комета, горькая гульба.

…

Весь век мой высечен. Изрезан до кости.

Передо мной мерцают сани,

Как шуба на снегу.

Народ, прости.

Гляди дегтярными глазами.

Кричала… пела… Нет моей вины,

Что вы в парче, мерлушке и финифти.

Брусчаткою расколотой страны

Вы под ногой меня не сохраните.

Был страшен век. Есть страшен приговор

Ему, распявшему колькраты

Детей и птиц, Дух, Слово и Простор,

В чьи длани вбиты мертвые солдаты.

Я в розвальнях, — а бревна иней скрыл…

Да сиречь: локти, голени и спины… —

Качусь; мохнатый снег — подобьем крыл;

На холоду железом синим стыну.

Прощай, мой век! Проехала твои

Расколы, копи, рудники, болота!

От ненависти Божьей — до любви

Звериной, до соленых ребер Лота!

До челюсти ослиной, коей мы

Врага в жестоких битвах побивали,

От воли неба — до камней тюрьмы,

Где нас пытали, где мы хлеб жевали…

Остались сани! Волка бешеней, народ

Ледово скалится, и пяткой клюкву давит,

И помидоры из бочонка в рот сует,

И на черницу в розвальнях плюет,

И в облаках орлицу славит!

А я?!.. — В собачью шубу запахнусь

Потуже; бирюзовый крест запрячу

В межгрудье; шею вытяну, как гусь,

Так обочь глядя, так шепча опричь, обаче.

И с напряженьем, будто бы суму

На спину взваливая неподъемно,

Я над толпой двуперстье воздыму —

Язык огня — над ночию огромной!

И высвечу! И краденые клады освещу!

И озарю позорные подземья и подвалы!

Перекрещу! Пересвищу! Прощу

Вязанки преступлений небывалых!

Весь дикий, весь великий волчий грех,

От первородства до могилы сущий, —

О, розвальни трясет… — прощаю всех,

Рожденных, и погибших, и живущих!

И на меня так пялятся глаза —

Так тычут пальцы — рты в раззявстве ширят —

И блеет бедной музыкой коза,

И запах гари, и медяшки-гири,

И кошкой — старикашка на снегу… —

Он по зиме — босой, и я — босая…

А кони мчат, и больше не могу,

И вон с земли — в зенит — метель косая!

И я лечу, откосно, круто — вверх…

Вы с норовом, кудлатые лошадки!..

Буран — острей ножей — в лицо, и смех,

И ягоды червонной выплес сладкий

Под языком!.. и вдаль — по облакам!.. —

И вширь — по праху, воздуху и пуху,

Белесым перьям, угольным мешкам —

До слепоты, до исступленья духа!

Я в небесах! Я, дура, в небесах!

А вы меня — на черном льду — топтали…

Я бирюза на снеговых цепях,

Я метка на лоскутном одеяле!

На знамени я вашем бахрома!

Запечена я в нищей сайке — гайкой!

И оттого я так сошла с ума,

Что я на ваши звезды лаю лайкой!

И выпрыгну из розвальней! И побегу

Я босиком — по облакам пушистым!

Я умереть могу! Я жить могу!

Я все могу! Я синий камень чистый!

Я крест ваш, яркий бирюзовый крест!

Я к вам из туч свисаю на тесемке —

Вам не схватить! Сухой и жадный жест.

Не перегрызть! Не оборвать постромки!

И платье все в заплатах, и шубняк

Когтями подран, и глаза-колодцы,

И — кто мне в пару?!.. кто из вас дурак?!.. —

Пускай за мной по облакам увьется!

Бегу!.. — древесной тенью на снегах.

Крестом вороны. И звездой в разрывах

Рогожных туч.

И — человечий страх:

Как в бирюзовых, Божиих мирах,

Как в небе жить?..

Не хлебом… люди живы…

И, облака измеривши пятой,

Смеясь, подпрыгивая, клича, плача,

Прикидываясь грешной и святой,

Кликушей, сойкой, головней горячей,

Все зная, все — что на земле убьют!.. —

Распнут зубами, зраками, плевками!.. —

Танцую в небе, шут, горящий прут,

Салют — над скатертями, коньяками,

Над крыльями духов, над тьмой параш,

Над кладбищами вечных малолеток —

Мой грозный мир, теперь ты не продашь, —

Жестокий пир, дай неба — баш на баш!.. —

Свой синий крест нательный

напоследок.

***

…У тебя очень холодно.

Я, девчонка, уйду.

Будет смертно и голодно —

Помолюсь на звезду.

Улетаю синицею —

Не лови мя, дитя!..

Вытру кровь плащаницею,

Коль распнут они тя…

***

О мать, не уходи, постой.

О сумасшедшая, в отрепьях,

Побудь румяной и святой,

Сияй, пока мы не ослепли.

Стой на ветру. Пускай в косе

Застрянет снег больничной ватой.

И соль со щек глотай, как все,

Как все в подлунной тьме проклятой.

Железа, камня посреди,

Блескучей ненависти зверьей —

Побудь еще, не уходи,

Не распахни небесны двери,

Слепящий вход в Ерусалим,

Где вперемешку — грязь и злато,

Костра — в снегах — тяжелый дым,

Сидят на корточках солдаты —

Кто брит, кто дико-бородат,

Бросают бедные монеты,

Чтоб выиграть тулуп и плат:

Наденешь — нет пути назад,

Напялишь — точно, смерти нету.

ВИДЕНИЕ ПРОРОКА ИЕЗЕКИИЛЯ

Гола была пустыня и суха.

И черный ветер с севера катился.

И тучи поднимались, как меха.

И холод из небесной чаши лился.

Я мерз. Я в шкуру завернулся весь.

Обветренный свой лик я вскинул в небо.

Пока не умер я. Пока я здесь.

Под тяжестью одежд — лепешка хлеба.

А черный ветер шкуры туч метал.

Над сохлой коркой выжженной пустыни

Блеснул во тьме пылающий металл!

Такого я не видывал доныне.

Я испугался. Поднялись власы.

Спина покрылась вся зернистым потом.

Земля качалась, словно бы весы.

А я следил за варварским полетом.

Дрожал. Во тьме ветров узрел едва —

На диске металлическом, кострами

В ночи горя, живые существа

Смеялись или плакали над нами!

Огромный человек глядел в меня.

А справа — лев лучами выгнул гриву.

А там сидел орел — язык огня.

А слева — бык, безумный и красивый.

Они глядели молча. Я узрел,

Что, как колеса, крылья их ходили.

И ветер в тех колесах засвистел!

И свет пошел от облученной пыли!

Ободья были высоки, страшны

И были полны глаз! Я помолился —

Не помогло. Круглее живота Луны,

Горячий диск из туч ко мне катился!

Глаза мигали! Усмехался рот!

Гудел и рвался воздух раскаленный!

И я стоял и мыслил, ослепленный:

Что, если он сейчас меня возьмет?

И он спустился — глыбою огня.

Меня сиянье радугой схватило.

И голос был:

— Зри и услышь меня —

Чтоб не на жизнь, а на века хватило.

Я буду гордо говорить с тобой.

Запоминай — слова, как та лепешка,

В какую ты вцепился под полой,

Какую съешь, губами все до крошки

С ладони подобрав… Но съешь сперва,

Что дам тебе.

Допрежь смертей и пыток

Рука простерлась, яростна, жива,

А в ней — сухой пергамент, мертвый свиток.

Исписан был с изнанки и с лица.

И прочитал я: «ПЛАЧ, И СТОН, И ГОРЕ.»

Что, Мертвое опять увижу море?!

Я не избегну своего конца,

То знаю! Но зачем опять о муке?

Избави мя от страха и стыда.

Я поцелуями украсить руки

Возлюбленной хочу! Ее уста —

Устами заклеймить! Я помню, Боже,

Что смертен я, что смертна и она.

Зачем ты начертал на бычьей коже

О скорби человечьей письмена?!

Гром загремел. В округлом медном шлеме

Пришелец тяжко на песок ступил.

«Ты зверь еще. Ты проклинаешь Время.

Ты счастье в лавке за обол купил.

Вы, люди, убиваете друг друга.

Земля сухая впитывает кровь.

От тулова единого мне руки

Протянуты — насилье и любовь.

Хрипишь, врага ломая, нож — под ребра.

И потным животом рабыню мнешь.

На злые звезды щуришься недобро.

На кремне точишь — снова! — ржавый нож…

Се человек! Я думал, вы другие.

Там, в небесах, когда сюда летел…

А вы лежите здесь в крови, нагие,

Хоть генофонд один у наших тел!

Я вычислял прогноз: планета гнева,

Планета горя, боли и тоски.

О, где, равновеликие, о, где вы?

Сжимаю шлемом гулкие виски.

Язычники, отребье, обезьяны,

Я так люблю, беспомощные, вас,

Дерущихся, слепых, поющих, пьяных,

Глядящих морем просоленных глаз,

Орущих в родах, кротких перед смертью,

С улыбками посмертных чистых лиц,

И тянущих из моря рыбу — сетью,

И пред кумиром падающих ниц…

В вас — в каждом — есть такая зверья сила —

Ни ядом, ни мечом ни истребить.

Хоть мать меня небесная носила —

Хочу жену земную полюбить.

Хочу войти в горячечное лоно,

Исторгнув свет, во тьме звезду зачать,

Допрежь рыданий, прежде воплей, стонов

Поставить яркой Радости печать!

Воздам сполна за ваши злодеянья,

Огнем Содомы ваш поражу, —

Но посреди звериного страданья

От самой светлой радости дрожу:

Мужчиной — бить;

и женщиной — томиться;

Плодом — буравить клещи жарких чресл;

Ребенком — от усталости валиться

Среди игры; быть старцем, что воскрес

От летаргии; и старухой в черном,

С чахоткою меж высохших грудей,

Что в пальцах мелет костяные четки,

Считая, сколько лет осталось ей;

И ветошью обвязанным солдатом,

Чья ругань запеклась в проеме уст;

И прокаженным нищим; и богатым,

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.