Бесплатный фрагмент - Вразумление Господне

Лариса Вениаминовна Розена
Вразумление господне

Посвящается — Б. М.

По благословению

Святейшего Патриарха

Московского и всея Руси

Алексия II

Одобрено Издательским Советом

Московского Патриархата

Председатель Духовного экспертного комитета,

главный редактор Издательства Московской Патриархии,

протоиерей Владимир Силовьев

Рецензент — эксперт, игумен Сергий Данков, сотрудник

экспертного комитета Русской Православной Церкви

Протокол Духовного экспертного комитета Издательского

Совета №93 от 11 сентября 2003г.

Из рецензии на книгу «Вразумление Господне»:

«Книга Л. В. Розеной представляет собой литературно-художественное произведение (сборник рассказов). Ее можно отнести к лучшим произведениям современной православной литературы…»

ЧАСТЬ 1

ВРАЗУМЛЕНИЕ ГОСПОДНЕ
МУЧЕНИЦЫ БЛАГОВЕРНЫЕ КНЯЖНЫ
ОЛЬГА И ТАТЬЯНА РОМАНОВЫ

Священной памяти Августейшей Династии Романовых благоговейно посвящает автор

I. ДРУЖБА

«Отец просит передать всем тем, кто Ему остался предан, и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за Него, так как Он всех простил и за всех молится, чтобы не мстили за себя, и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет еще сильнее, но не зло победит зло, а только любовь…»

(Письмо великой княжны Ольги Николаевны из Тобольского заточения)

— Алло, — в телефонной трубке что-то щелкнуло, и незнакомый мужской голос продолжал, — Тамара Александровна, здравствуйте! Ваша двоюродная бабушка, живущая в Санкт-Петербурге, парализована, ухаживать некому, желательно, чтобы кто-то находился при ней, — добавил, как бы упрашивая или упрекая.

— Благодарю, поняла Вас, — расстроенная, положила трубку.

«Вот ведь как разбросала судьба родных и близких людей по разным городам», — подумала с сожалением и горечью.

Тамара Александровна сама болела, жила на скудную пенсию, но ехать необходимо. Маленькая, подвижная, с короткой стрижкой светлых, пушистых волос и веселыми, мечтательными глазами, выглядела бодро. Во всей ее легкой фигурке сквозили своеобразное изящество и хрупкость. Одевалась очень просто, со вкусом.

Сразу же, купив билет на поезд, устремилась в Северную Пальмиру, любимый с детства Санкт-Петербург. Все ее там восхищало. Когда-то в молодости часто гостила у родственницы, ходила в театры, музеи, на выставки. Программа — насыщенная. Днем — Эрмитаж или Русский музей, вечером — театр или зал филармонии…

Позже, с ворохом редких книг по искусству и пластинками классической музыки, возвращалась в свой провинциальный городок. Давно это минуло!.. Ушли молодость, красота, надежды…

На одной из остановок в купе вошел пожилой мужчина, с копной полуседых, вьющихся волос и такого же цвета аккуратной бородкой, маленькими, близорукими глазами. В руках он держал тяжелый кожаный портфель.

Тамара Александровна вежливо пригласила:

— Присаживайтесь, пожалуйста, у Вас верхнее место?

— Да, благодарю за любезность, не премину ей воспользоваться.

— Вам до Санкт-Петербурга?

— Вы проницательны, еду на научный симпозиум.

Представился профессором Заботиным Павлом Степановичем и оказался интересным собеседником. Сам собой зашел разговор об искусстве — музыке, поэзии, архитектуре, что очень восхитило обоих…

— А живопись любите?

— Да, я иногда и сама рисую.

Павел Степанович наклонился к дорожным вещам и достал красочно оформленную книгу с названием «Шедевры русской живописи». Протягивая ее, добавил:

— Дарю, только что издано с моей аннотацией.

— О, спасибо! Подпишите, пожалуйста, хочу с автографом, — попросила Тамара Александровна, обрадованная неожиданным подарком, рассматривая его.

— Хорошо, если Вам будет приятно.

Заметив ее необычайное оживление и просветленность, доверительно открылся:

— Динамика линий и музыка красок заставляют иногда петь мое сердце… если это настоящее…

— И мне кажется — искусство вне времени и пространства, когда одна душа поверяет другой боль, радость, надежды, помогая сопереживать, совершенствоваться, становиться мягче…

— Наверное, Вы правы… Представляете, из каких-то источников почерпнул, что последний император Николай II тоже любил живопись. Вы что-нибудь читали об этом?

— Нет, но я чрезвычайно взволнована последними публикациями о Царской Семье. И очень хотелось бы что-то написать на эту тему…

Наконец-то прибыли в Санкт-Петербург. Выйдя на вокзал, Тамара Александровна заспешила к больной.

Когда ей открыли дверь, прошла в прихожую и, увидев в комнате лежащую без движения родственницу, свидетельницу былого счастья, надежд и разочарований, заплакала. Слезы, как ни старалась, удержать не смогла.

Покормив дорогого человека и даже усыпив разговором, принялась искать рецепты, выписанные врачом. В маленькой, захламленной вещами, комнате задача найти что-либо затруднялась. Заглянув в старый шкаф, увидела заветную шкатулку, которую раньше от нее скрывали. Взяла в руки, долго рассматривала, наконец, открыла. Чего там только не было! Поломанные старинные украшения, какие-то древние письма со стертыми, выцветшими страницами, старыми фотографиями и, наконец, увесистый, объемный дневник в шагреневом переплете. Она вспомнила — больная была когда-то в молодости при Дворе Его Императорского Величества Николая II. В родне о таком факте тщательно умалчивали в советское время, и только недавно узнала об этом. Стала пытаться вникнуть в непонятные письмена, напоминавшие египетские иероглифы. Как же хоть что-то понять? Просматривая листы, догадалась: кое-что прочитать можно. В некоторых местах отчетливо видны буквы и понятен текст:

«…в конце завтрака поданы сыр, фрукты, клубника. К столу подошел маленький веселый шалунишка — цесаревич. Ему неполных 4 года. Quell delicieux enfant! Со светлыми, вьющимися волосами, выразительными серо-голубыми глазами, длинными ресницами, пухленькими щечками. Улыбаясь, обратился к Императрице: «Ma’chere. Не вредно ли есть много клубники?»

Пока удивленные родители пытались что-то ему объяснить, он незаметно пробрался под большой старинный стол с массивными резными ножками, никто ничего не подозревал. Запыхавшись, выбрался назад, улыбаясь и показывая маленькую туфельку, снятую с ноги одной из фрейлин. Ребенок счастлив, наивен, чист, словно Ангел, и считает, что веселая шутка удалась. Всем хотелось расцеловать его и рассмеяться, с трудом сдерживались.

Но Его Величество Николай II сделал сыну строгий выговор. У него от неожиданности брызнули слезки. Великая княжна Ольга Николаевна, премиленькая девочка-подросток, пыталась заступиться за брата, и сама получила…»

Далее неразборчиво. Тамара Александровна вздрогнула: «Это — жизнеописание Царской Семьи…» Судорожно, наспех стала перелистывать страницы. Буквы снова исчезали перед глазами. Утомленная, не могла вникнуть в смысл.

Проснулась страдалица. Напоила ее чаем. Найдя злополучные рецепты, направилась в аптеку. Вернувшись, увидела — родственница спит. Любопытство взяло верх над вопросом чести и, увлеченная, принялась за дневник. Торопливо перемещая листы, нарушила хронологию. Вот еще запись, которую можно прочитать:

«…Царское Село. Снег упруго скрипит под ногами. Мягким, пушистым ковром укрыто окружающее, будто заботливой, хозяйской рукой. И от этого яркого счастья хочется все погладить, всему улыбнуться, ходить без конца взад-вперед по дорожкам аллей и впитывать в себя свежесть прекрасного доброго утра. Сегодня…»

Это не относилось к тому, что интересовало неутомимую искательницу. Мягко улыбаясь, прошептала: «Так вот в кого у меня наследственное — писать!.. Ну что же там о членах Августейшей Фамилии?» Увидев ясную запись, остановилась:

«…августа 1902 года. Царская Семья со свитой присутствует на маневрах войск. Живем в поезде, который разъезжает в направлении учебных действий. На ночь возвращаемся на станцию Рошково. Внутри очень мило: мягкие диванчики, обитые бархатом, шелковые портьеры, зеркала, цветы.

Встаем довольно рано. Совершаем дальние прогулки. Восхищает прозрачный, трепетный воздух, напоенный запахами меда, клевера, лесных трав. Небо, наполовину сонное и голубое, наполовину бодрое и красное, разбуженное восходящим солнцем, сияет. Тишь и покой. Трава, влажная от росы, блестит и переливается сочной свежестью. Ощущение такое, будто природа поет. Ей начинает вторить сердце, и все сливается в дивную гармонию…

Девочки затихают и впитывают эту непритязательную, русскую красоту…

С нами находится великая княгиня Ольга Александровна — сестра Царя. Все приглашены ею на веселые забавы для детей и взрослых. Игра состоит в катании с высокой земляной насыпи, где находится состав. Развлечение оригинальное. Обрисую происходившее.

Великая княжна Ольга — шестилетняя девочка, подвижная, с веселым характером, круглым, смеющимся личиком, развевающимися белокурыми кудряшками — восхитительна! Она, не робея, съезжала с так называемой «горки» на серебряном подносе, прозванном «салазками». За ней, почти такого же роста, но младше на два года, катилась великая княжна Татьяна, удивительная девочка, напоминавшая дорогую куколку севрского фарфора. Всем весело. Но Ольга Александровна в особенно приподнятом настроении. Она сегодня хороша, как никогда. Волосы, уложенные в строгую прическу, растрепались и делали ее моложе. Посвежела, на лице появился яркий румянец. Глаза сияли задором и весельем. Заразительно смеясь, обещала, что тоже скоро поедет с «горки». Дети, съехав вниз, взяли подносы и с трудом потянулись наверх. Младшая прищемила пальчик, на глазах появились слезки. Старшая подбежала к сестре, перекрестила больное местечко, взяла ношу и вместе со своей поместила себе на спинку. Звонко шепча: «А мне не тяжело, а мне легко», — стала медленно заползать на насыпь. Что за чудо эти дети!..»

Продолжение отсутствует. Тамара Александровна задумалась. С некоторыми фактами приходилось встречаться в книге воспоминаний генерала А.А.Мосолова. Но здесь все так живо и к сердцу ложится…

Рядом новый прочитываемый кусочек:

«В Зимнем дворце — событие. Двое старичков — муж и жена приехали из Сибири и привезли в подарок Императору маленького ручного соболя. Распорядились привести их со зверьком к детям. Все обрадовались. Это внесло большое оживление в устоявшийся, размеренный ритм жизни. Малышки развеселились: глаза заблестели озорным огоньком, щечки порозовели. Каждая старалась погладить маленького дикаря. Он, то смирно сидел на руках у старичка, то быстро перебегал с места на место. Дети спешили его поймать. Слышались смех, шутки, уговоры. Его оставили во дворце на ночь. Но за это время были разбиты некоторые фарфоровые безделушки, ободраны ножки, обивка диванов, внесена сумятица и неразбериха.

На следующий день вечером повторилась та же игра в присутствии Его Императорского Величества, Императрицы и старичков. Но хитрый зверек был уже более спокойным. Веселье прервалось в самом разгаре. Объявили — наступило время обеда. Взрослые объяснили детям, что сибиряки заберут соболя с собой и уедут, здесь не оставят.

Смятение охватило малышек. Татьяна нахмурилась, закрыла лицо руками, растеряно встала посреди комнаты. Казалось, она вот-вот зарыдает. Ольга тоже была недовольна. Но, заметив состояние сестры, наклонилась над ее ушком и жарко зашептала:

— My dear friend! Пожалуйста, не плачь! Я отдам тебе все свои игрушки, только успокойся, хорошо?

— All right.

Неожиданно на глаза самой успокаивающей набежали слезы…»

А вот следующий абзац:

«Жаркое лето. Юг. Ливадия. Большой красивый дворец. Сегодня здесь бал в честь тех же двух девочек. Нет, это для меня они остаются детьми. В действительности они уже почти взрослые девушки. Старшей — Ольге Николаевне — 16 лет. Очень приятная. Стройная, с белой чистой кожей, тонким румянцем, выразительными, добрыми глазами, по-детски ясными, дышала непередаваемым чистосердечием. Светлые шелковистые волосы изящно уложены и перевиты цветами. На хрупкой шейке — бриллиантовое ожерелье. Белое бальное платье с нежно розовым отливом кажется и скромным, и несколько кокетливым. Сама нежность вызревала бутоном цветка и раскрывалась, словно цветок…

Тут и там много других юных красавиц. Присутствовали молодые моряки со «Штандарта», весельчаки-офицеры крымского конного дивизиона и придворные кавалеры. Дамы, разряженные в разноцветные платья из всевозможных материй с большими декольте, восхищали взор. Их волосы представляли собой феерию: головки девушек украшены цветами, дам — изумрудами, рубинами, сапфирами, жемчугами, соответствующими цвету одежды.

Все переливалось от обилия дорогих украшений. Блеск и сияние ослепляли.

Великая княжна Ольга Николаевна направилась к выходу из зала. К сестре устремилась Татьяна.

Одета почти также, но ростом несколько выше. Она мне кажется очень красивой. Правильные черты лица, теплый тон кожи, прекрасно сложена. Взгляд приветливый, открытый. Во всем облике — гармоничность и аристократизм. Наклонившись к сестре, зашептала мягким, бархатным голосом о том, что ей нравится офицер с чудесным, юношеским лицом и указала на него глазами.

Старшая побледнела, смутилась. Было понятно, что ей он тоже по душе. Задумалась, помолчала. Успокоившись, уверенно произнесла:

— Don’t worry! Постараюсь с ним больше не танцевать»

— Thank you.

Глубоко вздохнув и прикусив нижнюю губку, Ольга направилась в другую сторону. Таня не поняла жертвы, была подростком. Догнала сестру, пожала ей руку.

Легкая дымка очарования, мечтательности, удивительной свежести плыла над залом. Оркестр наигрывал вальс, мелькали наряды, глаза, улыбки, завитые и напомаженные волосы. Юность царила здесь, словно властная королева, увлекая сердца к далеким берегам романтики. Татьяна, побледневшая, смущенная, о чем-то оживленно разговаривала со своим «пажом», так она в шутку его называла. Глаза, то глубокие серые, то светло-карие, переливались, словно прохладная ранняя роса под утренним солнцем. Слепили, вдохновляли. А юный кавалер что-то щебетал, щебетал, щебетал. Море цветов, музыки, поэзии. И все это на заре их жизни, неразлучных Ольги и Татьяны».

Тамара Александровна перевела взгляд на милую бабушку, забывшуюся сном. Одеяло, укрывавшее ее, почти сползло на пол. Простыни сбились. Подошла к постели, укрыла, приглушила свет и вновь принялась за рукопись:

«Сегодня после чтения Евангелия Татьяна Николаевна удалилась на продолжительное время. Я забеспокоилась.

Случайно взглянув в один из дальних покоев дворца, изумилась неожиданной интимности комнаты. Против обыкновения, в изысканных тонких серебряных подсвечниках горели восковые свечи. Их мягкий, мерцающий свет был неровным. То падал ярким пятном на тяжелые голубые портьеры, то перелетал на стены, обитые кретоном и шпалерами, может, с картонов работы самого Ватто, то перебирался на лепные украшения карнизов и плафонов. И вновь озорно освещал изящные стулья из нежной карельской березы и небольшой диванчик, крытый синим бархатом.

Я вздрогнула от неожиданности. На нем разглядела сидящую в глубокой задумчивости Татьяну, одетую в строгую белую блузку и черную шелковую юбку. В руках она держала объемную книгу. В приглушенном свете глаза выглядели заплаканными, покрасневшими, а лицо — осунувшимся. Чувствовалось, ее тревожат глубокие переживания. И казалось, они усиливались от нежных, печальных звуков арфы, доносившихся откуда-то издалека…

Я совершенно упала духом, понимая, что не имею права узнавать причину грусти. Но непередаваемые жалость и тревога за девушку пересилили чувство деликатности. И тихо, дрогнувшим голосом, попросила объяснить, что произошло. Она пыталась промолчать, увидев же мое неподдельное волнение и живое участие любящего человека, открылась:

— Я доверюсь Вам. Вчера я имела беседу с духовником:

— Как быть, часто согрешаю, не умею противостоять искушению?…

А он мне передал слова Серафима Саровского. Сейчас я осмысливаю их, и, понимая свою немощь, грущу. Хотите, прочитаю Вам это место?

— Be so kind.

— «Если враг рода человеческого заставляет тебя падать, соблазняя чем-нибудь, против чего у тебя не хватает сил бороться, усиливай, удесятеряй покаяние, благодарственные и славословные молитвы тотчас после совершения греха твоего, и тогда лукавый перестанет тебя соблазнять, ибо не захочет давать тебе повод к усиленной молитве».

Слушая ее, я вздрогнула, нервно теребя кружевной платочек… Какой пример духовности подает мне великая княжна в своем стремлении стать еще чище!»

Далее Тамара Александровна читать не могла. Слезы застилали глаза, разъедали. Плакала так, будто вновь стала маленькой, беспомощной девочкой. А горе предстало большим — не хватало сил объять… «О, что народ мой обманутый, помраченный содеял! От Бога мы отступили, руки на святость подняли!..»

Проснулась бабушка, выглядевшая бодрее. Глаза, уставшие от мучений, были когда-то серого цвета. Лицо — матовой белизны. Даже в глубокой старости она не потеряла еще привлекательности и благородства. По красоте и величию в родне ее называли Екатериной II.

Внучка вытерла глаза, успокоилась, подошла и ласково уговорила ее сделать укол. Умыла, напоила чаем. Пристроившись около кровати, смутившись, произнесла:

— Моя дорогая, прости за нетактичность и своеволие. В старой шкатулке я нашла твой дневник?

— Mon ami. Он принадлежал одной из фрейлин, находившейся постоянно при царских детях. Она последовала за ними даже в ссылку, предварительно оставив его на сохранение мне, о чем я долго умалчивала…

— Пока я не нашла эту рукопись. О, как интересно! С тех пор человеческая рука не касалась ее?

— На все Господняя воля. Исполнились Божьи сроки… Искренне рада, что именно к тебе попали записи. Ты одна достойна, понять и правильно распорядиться ими…

Вскоре появилась сестра Инесса, и Тамара Александровна решила вернуться домой. Медленно бродя по улицам, прощалась с городом. Грустно смотрела на милые сердцу соборы, мосты, речушки: «Осени приближение, как остро чувствует сердце этот момент, когда тоска противоборствует успокоенности…» — рождалась в душе печальная музыка.

Приехала уставшей. Ничем не хотелось заниматься, кроме чтения литературы о царевнах-мученицах. А дел — множество. Давно не выбивалась пыль из ковров, не блестел пол от идеальной чистоты, не готовился вкусный обед на кухне…

Как-то вечером ее навестила старинная приятельница. Высокая, белокурая, с чёрно-золотыми глазами, худощавая, подтянутая, казалась младше своих лет. Одета в теплый изящный костюмчик серого цвета и такого же оттенка туфельки. Принеся с собой оживление, новизну, стала расспрашивать о поездке. Восторженная поклонница монархии рассказала подруге о внезапной находке, кое-что прочитала.

Приятельницу звали Галиной Ивановной. Она задумалась, долгим, грустным взглядом посмотрела в окно. Увидев на улице догорающий, кроваво-красный, зловещий закат, вздрогнула. И будто сразу спала с нее маска, которую она надевала утром, почистив зубы… Медленно повернувшись, прошептала с содроганием:

— Видно Всевышнему угодно рассказать тебе об их жуткой, безвременной кончине. Надо же, какие бывают совпадения в жизни!..

Задумалась. Неуверенно, с болью выдавила из себя:

— Дед у меня, понимаешь ли… — и вдруг обмякнув, как бы решившись, добавила, — принимал участие в их убийстве. То есть, косвенно, но принимал, — и вновь Галина Ивановна беспомощно сжавшись и задыхаясь, сделала паузу. Передохнув, продолжала, — точнее сказать, сам не расстреливал, а доступ в Ипатьевский дом имел, кое-что из материалов по делу видел и часто беседовал с фрейлиной, находившейся в заточении. Он очень переживал из-за причастности к этой трагедии, и чтобы не сойти с ума, стал вести записи-воспоминания. Завтра, если позволишь, принесу их.

— Я заинтригована, безусловно, поспеши, не верится, что услышу конец, — жалобно взмолилась Тамара Александровна. Про себя подумала: «Вот как Господь сжалился надо мной, послал возможность все узнать…»

«В спальной комнате Ольги Николаевны в тот день было мрачновато. Воздух спертый, редко проветриваемый. В углу, напротив окна, узкая кровать. На ней плачет великая княжна. Ей снится страшный сон: будто идет она по полю, и невидимая сила толкает ее к краю дороги, где находится обрыв. И она падает, падает, падает… Кошмарный сон повторяется, преследует…

Проснувшись, измученная, расстроенная, поняла значение сна. Скоро-скоро наступит конец страданиям. Отрешенным взглядом уставилась в пространство. Пахло затхлой сыростью. В углах мелькали угрожающе-диковинные тени… При бледном мерцании тонкой свечи они перебегали с места на место. Дверь скрипнула, вошла взволнованная сестра Татьяна. Похудела, черты благородного лица заострились, ореховые волосы разметались, одухотворенные глаза мерцали тихим, теплым огнем. Маленькие ножки, почти босые. Казалось, она не идет, а парит в воздухе.

Ольга вздрогнула. Быстрым движением руки провела по лицу, поправила прическу, успокоилась. Надевая туфельки, спросила:

— Как ты здесь оказалась, дорогая, и почему не спишь?

— Перехитрила стражу, мне страшно!

— Не бойся, девочка, не думай о плохом. Если появится малейшая возможность тебя спасти, постараюсь, ценой своей жизни. Ты веришь мне, милая?

— Да, родная. Но я не приму твоей жертвы. Ты постоянно оберегала меня в детстве. Сейчас я взрослая и хочу сама заботиться о тебе.

Два сердца одним порывом раскрылись навстречу любви, и они обнялись. Вдруг на глазах у старшей появились слезы. Они стекали с ресниц одна за другой, лицо же оставалось спокойным. Страшная картина, когда человек плачет, не замечая этого. Мужественная, добрая Ольга дрогнула? Настала очередь Татьяны поддержать и успокоить ее:

— А помнишь, как мы в госпитале, после курсов, работали сестрами милосердия? Видели смерть постоянно, и на операциях, и в больничных палатах, мы уже не боимся ее… Нас укрепляет Бог!

Плачущая прислушалась, успокаивающая продолжала:

— Ты же у нас молодец, девочка! Когда тебя сватал наследный румынский принц — Карол, и ты отказала ему, заявив, что за иностранца замуж не выйдешь и из России не уедешь, как я восхищалась тобой!

— Нет, не из-за себя расстраиваюсь. Жаль брата. Знаешь, он сказал: «Если будут убивать, то только бы не мучили».

— Мы вверили свои жизни в руки Господа, будем надеяться на Его милость… Родная моя, мы же все вместе, какое это счастье!

Насторожившись, прислушались. Со стороны коридора доносились возня, шорох, поскрипывание. Обычное — подслушивают? Сделав знак объясняться жестами, Татьяна взяла в руки одну из духовных книг и попросила сестру прочитать, что особо отметит в ней:

«Верующие в Господа Иисуса Христа шли на смерть, как на праздник… становясь перед неизбежною смертью, сохраняли тоже самое дивное спокойствие духа, которое не оставляло их ни на минуту… они шли спокойно навстречу смерти потому, что надеялись вступить в иную, духовную жизнь, открывающуюся для человека за гробом».

Ольга догадалась — сестра навестила не из страха, но чтобы успокоить, отвлечь от тягостных мыслей, сердцем почувствовав ее состояние.

Просветленные, молча, встали на молитву. Молились долго. Господь умножал их силы…

Когда Татьяна взялась за ручку двери, благодарная Ольга прошептала:

— Не волнуйся за меня. С Божией помощью я выдержу, мы выдержим.

Через некоторое время, глубокой ночью, в коридоре раздался истошный, пугающий крик:

— Всем выходить, быстрее, поторапливаться! Эвакуация! Мгновенно захлопали открывающиеся двери.

И вдруг желтые, полуистлевшие листы задрожали в руках Галины Ивановны, и она беспомощно выронила их. Наклонившись, стала старательно собирать…

— Извини, видишь как трудно и больно касаться этой темы…

— Понимаю и сочувствую…

— Этих событий дедушка сам был очевидцем. Другую историю — продолжение, узнал случайно, за что поплатился жизнью. Но тайну через записи успел передать своей жене — моей бабушке. Она, по его просьбе, послушно уехала вглубь России…

Немного сообщу о дедушке. Он был очень образованным человеком. Умел рисовать, играть на флейте, сочинять стихи, вел наблюдения за жизнью людей. Молодой, особенно сокрушался о двух старших княжнах… Говорил: «Распустились светлым утром нежные розочки, а вечером душным увяли…»

Женился, чтоб все забыть, но покоя не было…

«В ту ночь сменили охрану, состоявшую из жителей Сысертского завода. После полуночи прибыл специальный отряд латышей, с поручением расстрелять всех заключенных. Был такой некто Юровский. Он «по-деловому» руководил намеченной «операцией».

Когда члены августейшей Семьи вместе с фрейлиной вышли из спален, им зачитали смертный приговор. Ольга побледнела, сердце застучало быстро-быстро, голова сделалась удивительно ясной. Татьяна изменилась в лице, покачнулась. Старшая сестра поспешно прикрыла ее плечом. Юровский выпустил первую пулю, подавая пример другим. Латыши поддержали. Испуганные, Мария с Анастасией громко закричали. Приблизившись к великим княжнам, принялись стрелять в упор, в головы, решив: в корсетах зашиты бриллианты, оберегавшие от пуль. Обнявшиеся сестры дрогнули. Ольга еле слышно прошептала:

— Господи, прости их, не ведают, что творят…

Татьяна добавила безжизненными устами:

— Грядет жених! В руце Твои, Боже, предаю… — договорить не успела.

Их сплетенные нежные пальцы так и застыли в смертельном пожатии.

Картина из растерзанных, безжизненных тел устрашала. Но Юровский спокойно снимал с мертвецов драгоценности. Чье-то золотое кольцо едва блеснуло в кровавом месиве. Он разглядел, вытер носовым платком. Руки оттирать не стал, продолжая начатое. В ушах одного трупа пожаром полыхнули рубины, вырывая с мясом, насвистывал…»

Придавленные переживаниями, подруги под конец чтения не выдержали и разрыдались. Едва успокоившись, посмотрели на часы, удивились: полночь. Пожелав друг другу оставаться с Богом, расстались…

Молясь, как всегда перед сном, Тамара Александровна вдруг со слезами в голосе простонала: «Господи, прости нас — меня грешную и народ мой за содеянное злодеяние!».

Сразу уснуть не смогла. Встав с постели, подошла к столу, взяла бумагу, ручку, задумалась. Из наболевшего сердца полились надрывные горькие строчки:

«Россия после революции 1917 года.

Цареубийцы мы, Цареубийцы.

Помазанника Божьего убили.

Отступники, безверы, кровопийцы.

Нас бесы на безумья вдохновили.

И кровушкой народною кормились,

В вертеп большой Россию превратили.

На святость и духовность ополчились.

Всё уничтожив, рученьки отмыли…

И застонала Русь в безверье, страшно.

Творить дела безбожные мы стали.

За Православье не легли отважно.

Самим себе мы в душу наплевали…

О, Господи, пошли нам разуменье

И слезы покаянья и печали,

И отведи неверье и сомненье,

Чтоб до конца в безбожьи не пропали!».

Вот теперь-то она знала, о чем сможет поведать людям, с Божьей помощью…

II. НЕДОПЕТАЯ ПЕСНЯ

В один из душных летних вечеров они пили чай на веранде загородного дома, раскинувшись в плетеных креслах. Павел Степанович, приехавший вчера в гости к Тамаре Александровне, был оживлен и немного взволнован. Тень от деревьев плотной густой синью падала на лица. Тишину разнообразило жужжание мух, оводов и неугомонных стрекоз. Пахло ромашкой, мятой, чабрецом и еще чем-то сладким и пряным. Несмотря на жару, Тамара Александровна накинула на плечи легкий плед. Оба они пребывали как бы на необитаемом острове. А сад шелестел своей особенной жизнью: что-то там пело, стрекотало, потрескивало. Казалось, воздух заискрился, подсох и, загустев, словно свежий мед в сотах, предлагает выпить себя и всю янтарность юного лета.

Дом, рубленный и крепко сбитый, пахнет усталостью, воспоминаниями. В комнатах прохладно, лениво и просто. На широком столе, примостившись в конце веранды, пыхтит самовар. Веселый пар, идущий из него, смешивается с вечерним дрожанием воздуха. Все находится в томлении и покое. Медленно тянется разговор:

— Любезный Павел Степанович, так Вы вновь в Северную Пальмиру?

— Да-да. Нынче еду на семинар по древнегреческому искусству.

— Это интересно?

— Безусловно. Думаю, Вы были в Эрмитаже? Я частенько принимал участие в раскопках в Керчи, Анапе, Херсоне. Поражали завершенность абриса и динамика линий на вазах чернофигурного и краснофигурного стиля. Вы не представляете, как это восхитительно!…

— Нет, отчего же, я люблю древнегреческое искусство. Как-то очень давно была в Москве, в Пушкинском музее изящных искусств, на выставке древнегреческой архаики. Экспозицию представляла скульптура. Стилизация и обобщение в древних фигурках поражали. Помню только — необъяснимая красота мощной волной приподняла меня над действительностью. Я не понимала, не рассуждала — чувствовала. Плавные, пластичные линии доносили до сердца так много, что оно воспарило в заоблачные выси…

— Как тонко и оригинально Вы понимаете искусство! А кто из поэтов Вам нравится?

— Поэт души моей Боссе. Легенда гласит, что он платонически любил сестру императора, и она отвечала тайно ему взаимностью… Утонченность стихов и история их трагической любви потрясли меня еще в юности. Это подтолкнуло к духовному совершенствованию.

— А что-нибудь о любви великой княжны Ольги Николаевны Романовой читали?

— Нет. Встречала у Радзинского. Но это, на мой взгляд, неестественно и приземлёно.

— Представляете, мой друг, тоже не могу сказать ничего определенного по этому вопросу.

— Восхищена этой девушкой… Вы помните, я писала Вам о том, что нашла записи о великих княжнах?

— Да, помню.

— Может, попытаемся вместе пересмотреть их?

— С удовольствием.

— Указанная работа тяжела и не является удовольствием: словно настоящая дешифровка египетских иероглифов.

— Но я все-таки согласен.

— Сейчас принесу, что имею. Это я всегда вожу с собой.

Разбирались они долго, перебивая, дополняя, комментируя друг друга. «1914 год, август. Троице-Сергиев монастырь. Присутствуем на молебне перед мощами преподобного Сергия.

Великая княжна Ольга Николаевна бледна, мечтательные глаза вздеты к небу. Похожа на Ангела, случайно оказавшегося на земле среди людей…

Одновременно я посмотрела на великую княжну Татьяну Николаевну, стоящую рядом. Узнать ее трудно. Очи закрыты, вздрагивают длинные ресницы, как от прикосновения ветра, щеки слегка осунулись и на них разлился нежный румянец. Стала как бы выше и стройнее. Мне показалось, она шептала: «Господи, прости!» Ей тихо вторила старшая…

Мысли в моей голове прояснились. Духовное равновесие девушек вдохновило и меня. И я, забыв обо всем, стала повторять про себя произносимые слова молитв…

В полумраке храма было слышно, как таяли свечи. Пахло душистым, греческим ладаном, воском. Мнилось, души девочек давно улетели в горние места. Я боялась шевельнуться, чтоб не разрушить того молитвенного настроения, которое не часто посещает земных людей.

После молебна все приложились к мощам Преподобного. И последовали в церковь святого Никона. То же необыкновенное молитвенное состояние сопровождало нас. Ольга Николаевна еле слышно прошептала:

— Господи, благодарю!…

Татьяна поддержала сестру:

— Слава Богу за все!

И обе благоговейно перекрестились…

Как любили они всей семьей посещать святые места и вместе молиться! В такие моменты они преображались, как бы возносясь над суетностью мира…»

— Вы знаете, — задумалась Тамара Александровна, — я понимаю, как чудесны описываемые мгновения…

— Мне кажется, я тоже.

— Даже говорить сейчас не хочется ни о чем. Продолжим чаепитие?

— А как же дневник?

— Будем и читать.

«В Растрелиевой галерее прохладно. Казалось, слабый осенний свет на минутку забежал сюда зачем-то по шалости и скоро вот-вот исчезнет. Таинственно переливается серебристый, нежный воздух. В феерическом свете мерцают, словно дорогие камни, глаза сестер, светлые и каштановые пряди волос. Дыхание юности, наперекор холоду и неуюту, оживляет все вокруг. Среди утомленной тишины и покоя медленно прохаживаются великие княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна, серьезные, сосредоточенные. Обе в шелковых платьях из темного белокоса с нежными разводами, подчеркивающих их стройность. Горячо обсуждая недавно прослушанный концерт знаменитого пианиста-виртуоза, Татьяна пылко объясняла:

— Мне понравилась программа, подобранная с хорошим вкусом и сама игра. Как великолепно удалось ему Шопеновское рубато! — она вся ушла в воспоминания, возвышенная, хрупкая, почти подросток. — Безусловно, мне нравятся фортепьянные сонаты Бетховена, но сознаюсь, entre nous, очень люблю Фредерика Шопена — фантазию экспромт. Готова слушать ее и мечтать, мечтать с какой-то отчаянно-нежной грустью.

Лицо ее выражало искренность. Длинные пальцы сами собой, как бы подтверждая слова, неудержимо мчались по воздуху, словно наигрывая что-то на невидимом инструменте.

— И я сообщу по секрету — люблю Вольфганга Моцарта — фортепьянные сонаты, –поддержала Ольга, — часть первая — Аллегро — быстрая, веселая. Вторая — Анданте — медленная, грустная. Словно откуда-то с шумного бала случайно зашла в пустую, тихую комнату. И в друг увидела в ней плачущего Ангела …Ты останавливаешься, пораженная встревоженная, сердце замирает… Третья часть — Аллегретто — вновь бравурная. И думаешь: «Было или не было? Было, что ты встретилась с сокровенным и душа другого приоткрыла свою боль?…»

Старшая сестра задумалась, погрустнела, будто ушла в себя, забыв где она и с кем… Глаза медленно наполнялись слезами…

Но как-то вечером я услышала игру и самой великой княжны Ольги Николаевны… Комната, где находились дружные сестры, наполнена золотом заходящего солнца. Им было пронизано все — волосы девушек, лица, руки, глаза… И в этом янтарном отблеске, насыщенном благостью, выделялись они, словно две чудесно изваянные статуэтки, на время ожившие и непередаваемо прекрасные. Татьяна, склонив голову и скрестив на груди руки, напоминала небесное видение. Ольга, охваченная ярким светом лучей, будто овеянная пожаром, и тоже похожая на неземное создание, исполняла фортепьянную пьесу. Кого-то из импрессионистов. Может, Дебюсси или де Фалья. Я медленно, не понимая, что делаю, встала за дверью, улавливая доносившиеся звуки:

«Париж, весна, любовь. Молодая девушка плывет в лодке с возлюбленным. На душе свежо и уютно. Жизнь прекрасна! Она любит, она — любима! Волны в реке, словно отблески ее счастья. Все безбрежно и восхитительно. Берега Сены, ее любовь, утро, вода, лодка, быстро скользящая по жизни, солнце, молодость. И самое главное — ожидание счастья, обладание счастьем…

Он — художник. Сегодня он нарисует лодку, реку и ее, как свою мечту, слившуюся с действительностью.

А берега плывут, ничто не предвещает невзгод и неудач. Все еще впереди. Жизнь будет завоевана, чудесная и удивительная, полная счастья, романтики и признания».

Внезапно, точно раненная птица упала в траву, наступила тишина. Я, завороженная музыкой, осмыслила: «Да это же песня на заре юной жизни, наполненная нежностью, свежестью, желанием радовать и радоваться. О, сколько же она еще может и будет продолжаться!…»

Некоторое время после прочитанного друзья молчали. Тамара Александровна в забытьи прошептала:

— Так вот они какие Ольга и Татьяна! И как быстро прервалась их прекрасная песня!

— Да, — мечтательно протянул Павел Степанович.

— Мне очень хочется узнать побольше о них. Образ старшей сестры не дает мне покоя. Она необыкновенная, особенная, как щемящий душу звук печали… Я сейчас работаю в историческом музее и хочу организовать отдел по изучению жизни Царской Семьи.

— Буду иметь в виду Ваше желание узнать о них…

Лето, словно внезапно скатившись куда-то в овраг, исчезало. Улетали под порывами ветра засохшие травинки. На душе у Тамары Александровны было легко и немного грустно. Она получила письмо от Павла Степановича. Медленно разорвала конверт. Из него неожиданно и своевольно вылетело несколько листочков:

«Тамарочка, здравствуйте! Спешу обрадовать Вас находкой. Думаю, материал касается интересующей Вас темы. Установить тождество почерков нет никакой возможности. Письмо переписывалось несколько раз. Но многие специалисты утверждают — оно принадлежит великой княжне Ольге Николаевне:

«Когда слушаю музыку, смотрю на зелень, природу, вижу что-то волнующее, вспоминаю тебя. Словно ты был недавно в комнате и вышел, или превратился в воздух, овевающий меня, или стал трепещущими листьями на деревьях и хочешь погладить.

Возможно, твои любовь и забота — беспредельны. Или я — романтична. Но ты всюду со мной. Незримо даришь нежность и ласку, и мне не больно, что тебя нет рядом. Чувствую твое присутствие всюду: ты окружаешь меня воздухом, светом, зеленью, музыкой. Я не знаю, жив ли ты, но мне не грустно. Может от того, что любовь твоя переросла человеческую мелочность, поднялась над ней? Чувство засияло, очистилось, стало, как все прекрасное и большое, радовать и волновать душу? Не умею ясно выразиться. Я ведь только женщина… Но знаю, чтобы не случилось, твоя любовь не умерла; она рядом и будет находиться со мной, пока буду жива и я.

О, благодарю Господа за такое счастье!»

Из письма выпали и две удивительные фотографии. И вновь вместе неразлучные сестры-подруги, такие доверчивые и незащищенные…

Осенняя грусть сжала сердце взволнованной Тамаре Александровне, и она прозвенела в такт уходящему лету, солнцу и теплу:

— Спасибо, спасибо!… Я благодарна Вам, милый Павел Степанович!

И как-то изменившись, бесшумно, легкой походкой заспешила в дом. Когда она взяла в руки большую папку и поместила в нее новые материалы, по сердцу пробежали удивление и радость: «Сколько уже собрано! Не мало. Скоро можно будет монографию писать…»

И с нежностью и любовью, она погладила пухлую папку, будто дорогого, неожиданно обретенного друга…

III. МОЛОДОСТЬ

«Март 1917 года. Находимся в Царском Селе в заточении. В покоях холодно, не хватает дров. Гуляем в парке в сопровождении караульных. Голые деревья с шумом поскрипывают, будто стонут или жалуются. Им вторит надрывный крик воронья.

Девочки идут впереди, я — поодаль. Весенний день спит, холодно ему в марте. Потягиваясь, сереет и зевает тучками небо. Дождь больно и промозгло долбит по лицу земли, дрожат ветки деревьев от нежелания распускаться, стынет вода в лужицах, словно в жилах дня. Спать бы еще и не просыпаться под одеялом зимы. Но надо двигаться, сбрасывать с себя лень, встречать хлопотливую весну, жизнь. Ах, как не хочется, но надо!

День расчихался лужами, дождем и нехотя зашевелился. Весна уже проглядывает из-за каждой прогалины, робкая, затаенная…

Нашли себе занятие — разбиваем лед в пруду парка.

15 апреля. Наконец-то Пасха! Единственная и, по-настоящему, большая радость. Наступает оттепель. Солнце пригревает сильнее. Оживает душа, природа.

Май. Принялись организовывать огород. Посадили буквально все овощи. Ежедневно работаем, поливаем из бочек, которые сами же и подвозим.

Июнь. Дни яркие, погожие перемежаются с ненастными, пасмурными, когда сереют небо, деревья, листья на ветках, сереет и мутнеет воздух. И кажется — нечем жить: все безысходно. Но вот веселые птицы, заливаясь выводят рулады. И начинает все светлеть и улыбаться.

В один из таких дней великих княжон пригласили в сад фотографироваться. Они, обыкновенно, ходили в шляпах. Так как у них после болезни обрили головы. В самую последнюю минуту по знаку Великой княжны Ольги Николаевны все сбросили шляпы и предстали перед объективом в естественном, неприкрашенном виде.

Ну и смеха, шуток-то было. Жизнь и молодость брали свое над всеми невзгодами с Божьей помощью!»

IV. ВЕТКА

Тобольск. Вид из окна, вечер

«Черная ветка на темно-голубом фоне неба, как в японских миниатюрах древних художников… Она изысканно и хрупко раскинула свои яркие очертания. А я ловлю их и нанизываю в ожерелье слов. Трепещут, словно от прикосновения, разборчивые листья. Ветер, скромный юноша, боится разочаровать их своей смелостью. Все замерло на краткий миг, и вновь встрепенулось, и опять тишина…

Так и сердце человека: то бурлит, то с Божией помощью успокаивается…

Нежный узор с листьями — темное на темном, трогает за душу своей незащищенностью, очаровательной изысканностью рисунка и тонкостью колорита…

************

«Славлю Господа! Он во всех невзгодах поддерживает меня…»

************

«В «великой княжне Ольге Николаевне пела православная русская душа… узнаю в ней свою соотечественницу…»

ЦЕНА ОДНОГО ПОМИНОВЕНИЯ ИЛИ СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ СВЯТИТЕЛЯ ВАСИЛИЯ ВЕЛИКОГО

Оранций присутствовал сегодня на состязаниях колесниц. И у него хорошее настроение. Выиграл его любимый возничий из «зеленых». В городе Кессарии партии делились по цвету одежды возничих. Оранций — мужчина средних лет, несколько полноват. Черные кудрявые волосы с проседью не скрывали возраст. Карие, почти на выкате, глаза постоянно прищуривались от привычки все разглядывать вблизи, из боязни ошибиться. Орлиный, словно у завоевателя, нос иногда подергивался как бы в предчувствии добычи.

Он — купец с большими доходами. Протискиваясь сквозь толпы людей, нервничал. Ему надо было спешить. Ждали дела, и не хотелось, чтоб его заметили здесь знакомые, боялся подмочить репутацию делового человека. Ведь на ипподром обычно ходят богатые бездельники и мальчишки. Сев в колесницу, направился к рынку. Лицо приходилось вытирать платком: лето, восток, жара.

Базар. Разнообразное количество лавок и лавчонок. Здесь продавали все — мыслимое и немыслимое. Восточные сладости, редкие фрукты, египетский хлеб, всевозможные ткани: из Египта — на них отображались сражения гладиаторов, с греческих островов — акробаты с медведями. В изобилии — золотая и серебряная посуда: блюда, ковши, кувшины, на которых можно увидеть и героев античных мифов и христианскую символику; редкие иконы из перегородчатой эмали и слоновой кости; книги, драгоценности. Все это богатство радовало взгляд. Купец оживал, входил в свою стихию, забывая всех и вся, и работал без устали. Он вел успешную торговлю. И уже являлся владельцем большого дома в городе и загородного имения на берегу реки Ирис с обширными виноградниками и оливковыми рощами. Оранций был настолько богат, что мог закупить все товары на рынке. Он уже не торговал сам, а совершал крупные сделки и наблюдал за делами. Эту работу он считал мозгом торговой деятельности и никому не доверял. Почему разоряются патриции? Ленивы, не предприимчивы и проматывают последнее в поисках развлечений. Нет, он живет с оглядкой, хоть и на широкую ногу. У него все есть. Но это не значит, что можно пускать деньги на ветер. Правда, уже несколько подорвано здоровье. И еще нет уверенности, что Бог простит его и пустит в райские селения… Все, что имелось, далось не просто. И он стал бояться, и становился набожным. Посещал храм, делал вклады на нужды церкви…

Но как-то в один особенно тревожный день, когда совесть мучила больше, чем обычно, он решил, что еще мало сделано для спасения души. Отдыхая дома после обильного обеда, он задумчиво поглаживал деревянный ларец с плоской крышкой, украшенный тонкими пластинками из слоновой кости. На них были изображены фигурки воинов и всадников. А внутри помещались долговые расписки. Заботливо поставив ларец на столик из агата, с сомнением спросил у супруги:

— Мариам, как ты думаешь, молятся они за нас с тобой в церкви, когда я отдаю им свое золото?

— Дорогой мой, не знаю. Может, молятся… — в недоумении пожала она плечами, — а может, нет…

Про себя же раздраженно подумала: «Как бы эти пожертвования не сократили мои личные расходы… Хм…»

— Хотелось бы быть более уверенным… А если я договорюсь со священником частным образом, не через храм, что ты на это скажешь?

Казалось, супруга Оранция была озабочена другим. На вид она выглядела много моложе мужа. Худощавая, маленькая, подвижная, очень любила украшать себя. В ушах у нее висели серьги с прорезным изображением двух павлинов из золота, на руках в тон им — браслеты. На хрупкой шейке — ожерелье из крупных сапфиров. Они чудесным образом оттеняли нежную кожу. На груди, скрепляя мягкие складки одежды, красовалась редкая камея, резанная по трехслойному сапфиру. На ней изображались Богоматерь с Младенцем. Новое платье, подпоясанное золотым поясом, облегало стройную фигуру.

Жена держала в руках серебряное зеркальце, любуясь собой, и что-то мурлыкая себе под нос.

— Так надежнее? — настойчиво повторил Оранций.

Мариам замешкалась с ответом. Супруг раздраженно дернул ее за платье.

— Что-что? — пробормотала она, недовольно поправляя смятые складки.

— Мариам! Ну не будь же ребенком, оставь зеркало в покое. Я спрашиваю, стоит договариваться со священником?

— Попробуй, если уверен в его честности, — протянула она мелодично, — почему нет? Грехи замаливать хочешь, милый? — закончила она шутливо. Но в душе все сокрушалась: «Нет — нет, если так пойдет дальше, положительно скоро лишусь всех своих драгоценностей…»

Она устала от разговора и желала бы побыстрее его закончить. Но муж, напротив, хотел все хорошо и основательно продумать, как делал обычно. Он настойчиво продолжал:

— А вот наш батюшка такой бедный! Недавно занял у меня в долг очень крупную сумму денег. Семья большая, доходы маленькие. Как ты считаешь, если я прощу ему долг и попрошу молиться о нашем здравии и спасении, дело надежное?

«Ох, ну как не понимает, что я занята? И так всегда! Вот наказание!»

Она раздраженно отвернулась, бережно положив зеркало на маленький яшмовый столик и, собравшись с мыслями, ответила:

— Я думаю — умный ход, предложи ему это. Но в ней усиленно работала мысль: «Нет, такое добром не кончится. Надо быстрее и надежнее припрятать то, что имею. Он все мое состояние промотает. Свои-то денежки, наверное, не трогает…» Но внешне она была спокойна и улыбчива. Оранций обрадовался ответу супруги: «Мариам — золото, — с восхищением думал он, — всегда понимает меня. Надо ей бриллиантовую диадему подарить ко дню ангела. А, может, воздержаться пока? И так трат много. Но приобретение драгоценностей тоже надежный вклад денег…»

Надев богатый наряд и сев в колесницу, купец покатил к жилищу бедного священника. Но что же это такое? Оранций увидел перед собой кособокий домишко, без украшений и колонн, скульптур и фресок, как было принято в приличных домах. Войдя в помещение, ужаснулся еще более…

Взгляд привлекли, помещавшиеся напротив входа, старые, полуразвалившиеся кресла. В центре маячил стол, осевший на одну ножку. На нем одиноко стояло небольшое бронзовое блюдо с крестом посередине и орнаментом по бокам. В правом углу комнаты находились: огромная амфора с ручками в виде дельфинов, некогда позолоченными, кувшин и ковш, служившие для омовения рук священника. В левом углу, прямо на полу, — обшарпанная глиняная посуда, покрытая зеленой и желтой глазурью с полу стёртыми рельефными изображениями.

«Позор! — мелькнуло у него в голове, — даже полок для кухонных принадлежностей нет, вот убожество! Видимо, очень честный…» И купец брезгливо поморщился.

Навстречу ему из боковой комнаты спешил сам священник. Высокий, худощавый, неуклюжий. И только одни глаза выделялись на бледном лице: выразительные, умные, страдающие. Будто он понимал, как смешон и неказист. Подрясник во многих местах заштопан, сандалии стоптаны. Право дело, на улице ему можно подать милостыню без сожаления. «Слишком честный, — вновь решил купец, — приспосабливаться не умеет. Ну и хорошо. Зато молиться за нас с супругой будет по-настоящему, без обмана,» — успокаивался Оранций, все более укрепляясь в своем решении.

Увидев знатного гостя, иерей смутился. Он не понимал, почему досточтимый господин пришел к нему. Уловив быстрый взгляд пришельца, оценивающего окружающую обстановку, батюшка густо покраснел, точно его уличили в чем-то недостойном. Казалось, ему стал мешать его рост, и он сгорбился, как подросток, быстро отряхивая чистенький подрясник. Из дверей начали показываться одна за другой любопытные мордашки, измазанных в еде детей. О чем-то весело лопоча, они с интересом смотрели на незнакомца и указывали на него пальчиками.

Священник, опомнившись, прервал неловко затянувшуюся паузу и взволнованно произнес:

— Благодарю за визит, я к Вашим услугам.

— Да вот, святой отец, захотел поговорить, — ответил неспешно купец, — видя твою крайнюю нужду, решил простить тебе долг в обмен на твои молитвы до конца дней. Согласен?

Батюшка подумал сначала, что купец приехал требовать долг, а тут… Он даже растерялся, провел рассеянно рукой по переносице, поправил волосы на голове. И вдруг степенно, довольным баском, прогудел:

— Безусловно, согласен, сын мой. Может, закрепим этот договор хартией?

— Не стоит, я верю тебе, отец мой, договорились.

Когда победоносно сияющего Оранция угостили слабеньким виноградным вином, он поморщился, но выпил. «О, где я нахожусь? Что за женщина подала поднос с угощением? Это же служанка, не спутница иерея. Волосы не ухожены, платье, как половая тряпка… А впрочем, они друг другу под пару».

Обрадованная супруга священника улыбнулась. И внезапно превратилась в очень милую женщину. Просто ее убивали заботы. Она устала экономить, считать каждый грош. Ни в доме, ни на детях, ни на супруге, ни на ней нет ничего приличного. Живут почти впроголодь. А ведь она еще так молода… Наконец-то забрезжила надежда. Они расплатятся сейчас со всеми долгами, заткнут много дыр и возвращать никому ничего не надо будет. И ее можно понять, она почти высохла от хронического безденежья.

— Да хранит Вас Господь! — благодарно шептала она удалявшемуся посетителю. Глаза ее излучали тепло и признательность. Отец Иоанн удивился, бросив на нее внимательный взгляд: «Да ведь она еще так молода, хороша и добра. И я гублю эту голубку своим неумением прокормить семью…» От горьких, пронзительно-жгучих мыслей у него защемило сердце. Улыбка сбежала с лица и, побледнев, он сел в кресло. А дети все еще весело шумели, но притихшая мать гладила их и уговаривала успокоиться.

Наутро на Божественной литургии иерей помолился за своего благодетеля и на проскомидии вынул за него частичку из просфоры о здравии. А вечером, придя домой, занемог. Видимо, переволновался или сказались многолетняя усталость и заботы — как обеспечить все увеличивающуюся семью.

Жена пыталась его накормить, успокоить. Все было тщетно. Он от всего отказался, хватался за сердце и стонал. К утру ему стало совсем плохо.

— Умираю, — тихо прошептал он, закрыв глаза.

Любящая супруга находилась рядом:

— Ненаглядный мой, на кого ты меня оставляешь? Кто меня приголубит, кто пожалеет, кто деток на ноги поставит? — сокрушалась она.

Он слабо выдохнул:

— Да, как же вы будете жить без меня? — с непередаваемой грустью посмотрел на всех, попросил простить его и со словами — Вручаю заботы о вас Господу, — страдалец отдал Богу душу.

Безутешная вдова еле похоронила хозяина. Все деньги уже были истрачены. И остались крохи.

Взбешенный Оранций примчался к ней и стал требовать вернуть ему золото, которое он подарил им:

— Ваш батюшка умер, не сдержав обещания, и Вы должны отдать мне деньги назад.

— Но у меня их нет. И в доме, Вы видите, ничего нет, чтоб продать, — ужаснулась бедняжка, смахивая слезы.

— Я ничего не хочу знать, — взорвался купец, — Вы вернете мне все или я приму к Вам суровые меры. «Вот и связывайся с этой беднотой, мрут, как мухи. Но из нее-то я свои деньги вырву!» — думал он с негодованием.

Олимпиада, так звали супругу покойного священника, бросилась на колени, собрав всех своих малюток и, обняв их, стала просить богача простить им долг. Но Оранций был неумолим. Он никогда не знал жалости. И только понимал, что все покупается и продается. Но чтобы свое отдать кому-либо просто так. Нет, это уж слишком!

— Даю два дня сроку, милейшая. Если я так буду вести дела, как Вы предлагаете, то я скоро по миру пойду.

И, покрывшись крупными каплями пота, он быстро покинул бедное жилище.

Несчастная вдова, как подкошенная, упала на кушетку. Она не знала, как ей поступить. Мыслей не было. Встав, подошла к иконе Богородицы. Опустилась перед ней с детишками на колени и, попросив их молиться вместе, стала горячо взывать к Матери Божией о помощи. Молились весь вечер, одинокие, убитые двойным горем: и кормильца потеряли и врага смертельного нажили. Говорят, детская молитва особенно доходчива. Услышала их слезы Богородица и подала бедной вдове мысль идти к епископу Василию и все ему рассказать. Он помогает несчастным, прибегающим к его помощи.

Мать уложила детей спать. Какая-то дремота сковала ее оцепеневшее тело. Села и стала прислушиваться к своему робкому дыханию. Еле слышен пульс жизни. Погасли звезды в окнах улицы. Только ее огонек, мигая от одиночества, бросал во все стороны пугливые взгляды и душа ждала — вот сумрак рассеется и все успокоится. Но одиночество сковало ее плотной пеленой. Пусть тоскливо мигают ее затравленные глаза, все спят. Она не рассеивает их тьму, словно волшебный фонарик, который им снится только под одеялом. Прекрасная суть ее запуталась в паутине одиночества и грусти… Мысли наплывали одна на другую: «Только бы он понял, поверил, вошел в мое положение», — еле шептали губы. Глубокая складка залегла вдоль переносицы. Ее сотрясала мелкая дрожь, как в лихорадке.

Наутро она уже была в приемной епископа. Все здесь было просто, если не сказать, бедно. К ней навстречу вышел очень худой, высокий аскет с одухотворенным лицом и благостно-суровыми глазами. Волосы каштанового цвета ниспадали до плеч. Небольшая бородка и усы еще более подчеркивали его удивительную бледность. Олимпиада замерла, будто зрела ангела, а не человека во плоти. Видимо, очень много молится, трудится во славу Божию… Ведь он составил чин литургии, пишет духовные труды. Все благоговели перед блаженным Василием…

Когда он обратил на нее вопрошающий взор, она растерялась и не знала с чего начать. Сначала, сбиваясь и краснея, затем успокоившись под сочувствующим взглядом святителя, все по порядку рассказала. Ему стало до слез жаль бедную, придавленную нуждой беззащитную женщину. И он обнадеживающе улыбнулся:

— Не волнуйся, дитя мое, надейся на милость Божию. А если купец покажется вновь, попроси его вместе с тобой прийти ко мне…

Олимпиада успокоилась и поступила так, как велел святой. Когда она появилась с Оранцием, блаженный Василий вышел к ним. Усадив, выслушал богатого купца. Тот рассказал все, что считал необходимым. Но закончил свое объяснение требованием:

— Восполните то, что мое! Иначе я буду жаловаться префекту.

Глаза у купца налились кровью, он побагровел, стал задыхаться. Негодование душило его.

«Пчелы, — подумал Василий Великий, — летают роями и не отнимают друг у друга цветов, не так бывает у нас: каждый гораздо более заботится об удовлетворении своего гнева, чем о спасении и стремится к тому, чтобы ужалить своего ближнего… Что же взять с нищенки, кроме жизни?»

— А зачем ты давал? — поинтересовался владыко.

— Я рассчитывал о поминовении души на долгие годы.

— Хорошо. Все дороги ведут в храм. Будь завтра на литургии. На проскомидии я выну частичку из просфоры, помолюсь о твоем здравии и спасении и после все обсудим.

Утром блаженный Василий, облаченный в светлое одеяние, торжественно служил Божественную литургию. В церкви — благолепие и порядок. Мраморные колонны увенчаны капителями из проконисского мрамора, мозаичные полы — из декоративного. Над святым престолом — голубь из чистого золота. Он как бы охранял Божественные тайны. И когда во время литургии святой вносил святые дары, золотой голубь с Божественными дарами, движимый силой Божией, сотрясался три раза. Такой благодатный дар имел Василий Великий.

Олимпиада с печальным лицом и припухшими от бессонных ночей глазами встала с правой стороны алтаря перед чудотворной иконой Богородицы. Сначала горькие слезы душили ее, казалось, никогда ей не выпутаться из бед. Потом на сердце потеплело. Она забыла все свои невзгоды и стала воссылать горячие молитвы ко Господу.

Невдалеке стоял и Оранций, побледневший, осунувшийся. Он также переживал, чем кончится все это. Какая-то непонятная растерянность входила в его бесчувственное сердце. Некая, неведомая доселе, жалость размягчала его. Она была такой сладостно-мучительной, горячей, что он испугался, стремясь не поддаваться ей всеми силами, которые он еще мог контролировать. «Что же это такое? Так можно и все, что имеешь раздать и превратиться в нищего. Нет, нет! Сколько лет наживалось, сколько пота, крови, унижений пришлось перетерпеть — и все зря? Никогда не бывать этому!»

О, как верны слова Господа — Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царствие небесное!..

После окончания службы епископ подозвал их к себе. Взял в руки весы и положил на одну чашу, вынутую из просфоры частицу, а на другую велел класть купцу золотые монеты, чтобы определить, сколько стоит крошечка, которую успел вынуть покойный отец Иоанн за здравие Оранция. Разницу обещал вернуть ему. Купец положил монету, весы с частицей склонились к земле. Он вынул вторую, третью, чаша опускалась все ниже и ниже, перетягивая золото. Опешивший купец бросал и бросал деньги, но не мог даже к равновесию привести весы. Давно уже количество монет превысило величину, полученную священником. Наконец Василий Великий воскликнул:

— Ну что ж, хватит! Пересчитай все. Насколько это превышает то, что ты дал ранее? Разницу верни вдове. Видишь, даже одна частица, вынутая за здравие и спасение души, — бесценна… А ты требуешь денег с нее, когда сам еще должен остался…

Отдавая Олимпиаде деньги, купец дрожал от негодования. Но суд был справедливым…

Вдова упала на колени и стала целовать край одеяния святого со слезами на глазах:

— Спасибо, святитель Божий, спасибо!

Он быстро поднял ее со словами:

— Не мне, Господи, не мне, но имени Твоему слава! — и добавил мягко, с большой убедительностью, — не меня благодари, а Творца и Пречистую Матерь Божию за спасение твоих детей от погибели!..

И молящиеся, теснившиеся около, возблагодарили вместе с ними Господа Бога и Богородицу за Их великие милости и любовь…

СКАЗАНИЕ ОБ ИОАННЕ ЗЛАТОУСТЕ

Духовному отцу — Высокопреосвященному митрополиту Липецкому и Елецкому Никону

Молодой воин Катулл спешил сегодня в храм с другом — поэтом Себастьяном. В народе прошел слух, что их любимому патриарху грозит беда. Катул, высокий, статный юноша атлетического телосложения, с большими загорелыми руками, напоминал скульптуры, изваянные древнегреческими мастерами Поликлетом или Аполлонием. Короткие вьющиеся волосы, маленькая бородка и щеголевато постриженные усы придавали ему мужественный вид. Усиливали это впечатление шелковый плащ, накинутый на плечи, и высокий блестящий шлем.

Себастьян являлся ему полной противоположностью. Одет он был в короткую светлую тунику. И весь его вид, мягкий и мечтательно устремленный вдаль, говорил о тонкости возвышенной натуры. Волосы, почти спускавшиеся до плеч, и доверчивая улыбка на безбородом лице — все выдавало в нем мальчика. Хотя по годам друзья были ровесниками. Катулл пылко обратился к поэту:

— Пожалуйста, побыстрее, Себастьян, опаздываем. Да, скажи, за что угрожают нашему проповеднику?

— За что — живо повернулся к другу поэт, — за что? Я тебе сейчас отвечу стихами Овидия. И ты все быстро поймешь.

— О, нет. Стихи приятны, если хочешь остудить или разжечь застоявшуюся кровь. Но сейчас, когда мы так спешим… Объясни попроще.

— Хорошо, попытаюсь: наш патриарх живет для Бога и своей паствы, и последняя отвечает ему любовью, переживает за него. А это кое-кому не нравится…

Неблагодарный василевс, Византийский император Аркадий, и его супруга императрица Евдоксия изгоняли из столицы патриарха Константинопольского, святителя Иоанна Златоуста. Народ был в горе. Все хотели защитить своего любимого пастыря. Но, увы, усилия тщетны. Нет предела ненависти и злобе человеческой…

Подавленные друзья возвращались из храма, где сразу после службы патриарха тайно похитили слуги императора и увезли из города. Катулл с досадой спросил у Себастьяна:

— Почему ты ничего не скажешь по этому поводу? Ты же не только поэт, но и философ. Не следует ли осмыслить происходящее, как ты считаешь?

— Следует. — И смутившийся поэт пригласил спутника в свой дом, перед которым они оказались.

Воин увидел перед собой высокие стены, маленькие окна, портик из четырех колонн ионического стиля. Упругая капитель каждой колонны образовывала два изящных изгиба. Они являлись главным украшением фасада. Далее — небольшой дворик-атриум с бьющим фонтаном и бассейном, выложенным зеленым эфесским мрамором. Дворик отделялся от крытой галереи беломраморными колоннами.

Около бассейна было прохладно. Брызги, разлетаясь вокруг, оседали на лица, волосы, руки и одежду, создавая мечтательное настроение.

— Ну вот, почти искупались, — невольно улыбнулся Себастьян.

— Ничего, вода бодрит, — оживился воин.

Освежившись, друзья направились в приемную. Здесь, среди старинной мебели, выделялись: седалища из слоновой кости, римский мраморный канделябр в виде розеток с цветами. На маленькой столешнице из малахита красовалась древнегреческая ваза — пелика чернофигурного стиля. «О, какая редкость, — подумал Катулл, — может, перешла по наследству? Или найдена на раскопках?» Он невольно замер, залюбовавшись увиденным. И было чем. Возможно, это работа самого Эвфрония? Изображалась семейная сцена. Рисунок изысканен и прост, ничего лишнего. Композиция не перегружена деталями. Все говорит о чувстве меры и непосредственности. Древние греки умели ценить и создавать прекрасное!

Заметив восхищение Катулла, Себастьян спросил:

— Нравится?

— Еще бы, конечно, — простодушно ответил тот.

— Да, чудесная вещь. Ее подарил покойному отцу знаменитый предводитель готов. Может, и ты нечто подобное встретишь на своем пути.

Катулл ощутил смутное беспокойство: ни дома, ни семьи, всегда в походах. И ему захотелось покоя, уюта, оседлости…

— Но, впрочем, мы отвлеклись, — сделав жест рукой, обозначавший приглашение сесть, поэт добавил, понимая состояние друга и желая перевести разговор в другое русло, — ты хочешь послушать мои стихи?

— Безусловно. Мы же за этим к тебе пришли.

— Хорошо, слушай. Только договоримся, это не должно дойти до чужих ушей.

— О, ты можешь быть совершенно спокоен на этот счет, даю слово. Ну, а теперь я весь внимание. Начинай.

— Стихотворение обращено к древним римлянам.

— Понял. Так всегда поступали писатели и поэты, не желавшие себе неприятностей, но оно современно, ведь так?

— Делай выводы после.

Побледнев от волнения, Себастьян стал читать на утонченном греческом языке:

ДРЕВНИМ РИМЛЯНАМ

Помогите, не душите, дайте хоть вздохнуть! Где там, наступают всей шеренгой. Где им жалости учиться. Разве, люди, мы не проходили школу зверства вместо азбуки с пеленок? Помогите, не душите, дайте хоть вздохнуть! Где там, разве, люди, мы не от волчицы пили молоко? Разве кровь ее не поделили в чаше круговой, как издохнула волчица? Клятву дали этим люди перед будущем веков, что не осрамят свирепых чащ законы! Люди, люди, где же люди? Или выродились все вы, приняв вид лисиц, медведей, волков и рысей?

Некоторое время друзья молчали. Себастьян забеспокоился, бросил быстрый взгляд на друга. Тот, казалось, оцепенел. Глаза были прикрыты, лицо побледнело. Поэт не выдержал и нарушил молчание:

— Ну, как ты находишь эту безделицу?

Воин быстро пришел в себя и с жаром воскликнул:

— Хороша безделица, нечего сказать!

— Тс-тс-тс… — прижал палец к губам взволнованный приятель.

Из жилой части дома показалась миловидная высокая женщина в легком длинном хитоне. Она, не спеша, направлялась к юношам.

— Знакомься, — моя мама, а это — мой друг Катулл, о котором я тебе рассказываю почти каждый день.

Женщина улыбнулась, приветствуя юношу, и он — тоже.

— Ну, мне пора! — заспешил Катулл. Он был благодарен за тепло и внимание, оказанные ему. Они так необходимы сейчас. — Я хочу постараться попасть в число воинов, сопровождающих нашего патриарха.

— Случай исключительный, задерживать не смею. Что ж, желаю удачи. Давай иногда о себе знать. Да хранит тебя Бог!

— Обязательно буду писать. Оставайся с Богом!

И друзья крепко обнялись, скрывая слезы…

Находиться дома было невыносимо. Поцеловав мать, Себастьян с тяжелым сердцем покинул жилище и направился к Босфору по улицам, окаймленным колоннадами, украшенными древнегреческими скульптурами. Добрел до Круглого Форума. Взгляд привлекла исполинская порфировая колонна Константина, увенчанная статуей. Далее его путь лежал к Золотым воротам. Поэт с грустью смотрел на любимую столицу. В архитектуре города все гармонично и совершенно. «Но почему в душах некоторых людей нет никакой любви и гармонии? Господи, ну почему, почему, — сами собой шептали губы, — почему василевсы раскаленным железом ослепляют пленных, хвастаясь, что не грешат против заповеди «не убий!?» Он остановился, задохнувшись от боли. «И почему люди извечно распинают святость?» Стало грустно.

Где-то рядом раздалась рыбачья песнь. Она лилась к небу. Синее бездонное небо подхватило начало конца. Песня ширилась, ширилась, ширилась, охватила берега, реки, долины. Все могучее становились ее раскаты. Все нескончаемее красота и мощь. Симфония воды и неба. Звуки сливались в один аккорд.

А песня все звенела и рвалась к небу…

Себастьян возвращался домой. Собиралась гроза.

************

Путь изгнанника утомителен и труден. Далеко-далеко в Малую Армению, крошечный городишко Кукуз. Зной. Палит и сжигает солнце. А внутри — лихорадка. Кажется, тысячи раскаленных игл вонзаются в тело. Голову сдавливает, словно обручем. Сердце рвется на тысячи маленьких сердец. Боль нестерпима. Мысли, как в прибой, набегают одна на другую. От них никуда не деться…

Он никогда не жил для себя. Сначала, еще, будучи священником, сроднился с паствой в Антиохии. Внезапно перевели в Константинополь, избрали патриархом. А оттуда теперь вышвыривают, как щепку из обветшалого дома. Он привык к своим прихожанам. Народ и он — одно. Но вновь разлучают. Из столицы его изгоняют второй раз из-за проповеди, произнесенной им против устройства скачек в день Усекновения главы Иоанна Крестителя. Но повторись все сначала, и он поступил бы также…

Наконец-то отдых. Останавливаются повозки, конвой. Все прячутся в небольшую миртовую рощицу. Распрягают уставших лошадей, разводят костер, подогревают пищу. «Пить, пить. Ох, как хочется пить! Даже самая теплая вода кажется райским наслаждением».

Выйдя из повозки, сел на чахлую травку, облокотившись спиной о дерево, и закрыл глаза.

Воины отправились на поиски свежей воды. Вскоре была найдена живительная влага. И вновь в путь. Повозка сотрясалась от рытвин, камней, неровностей. А вокруг — потрескавшаяся земля и неотвязные мысли о прошлом.

Вдруг страдалец улыбнулся. Он вспомнил, как некогда простая женщина в храме на проповеди назвала его «Златые уста» и попросила говорить попроще. И почему-то на ум пришла юность. Как он в пятнадцать лет для обучения красноречию и греко-римской литературе поступил к Ливанию, у которого некогда учился сам Василий Великий. О, как любил его учитель!.. Потом занятия философией у Анрафия отточили наблюдательность, ясность ума и правильное понимание вещей. Но только когда стал адвокатом, увидел злость и неправду мира. И, если бы ни друг Василий, кто знает, что бы вышло из него? Это под его влиянием он бросил адвокатуру, светскую жизнь и решил посвятить себя Богу. Крестившись у епископа Мелетия, стал чтецом… И весь погрузился в изучение Священного Писания. А после смерти матушки пребывание в пустыне, монашество, возвращение в мир, посвящение в сан дьякона. Здесь он столкнулся с человеческими горем и нуждой, от которых рыдало сердце. И он распахнул себя навстречу людям…

************

Катулл разместился под сенью оливковых деревьев и с полчаса писал письмо Себастьяну. Он пошлет его со своим преданным родственником Флавием в далекий Константинополь. Писать было интересно, будто он разговаривал с другом. Строки сами собой ложились на пергаментный свиток: «…Наш святой отец очень страдает. Годы дают себя знать. Но он ведет себя мужественно, не жалуется и благодарит за все Бога. Помнишь, как он учил нас: «Случилось хорошее, благословляй Бога и хорошее останется. Случилось плохое, благословляй Бога и плохое прекратится».

Внезапно рядом прожужжал овод. Воин отвлекся, накрыл его ладонью, не поймал, улыбнулся и прошептал: «Ну что ж, живи!» И стал вновь продолжать начатое: «Я, кажется, тебе рассказывал, как мы познакомились. Отца грозили убить заимодавцы. Он брал деньги для поставки хлеба в армию, но его обокрали. Об этом узнал Божественный Иоанн. Он продал часть своего имущества и выручил несчастного. При этом не взял ни долговой расписки, ни долга. Это было еще в Антиохии. Он спас отца. И разве его одного? Сердце бы свое вынул из груди, чтобы облегчить его страдания…

А ведь виновница всего — Евдоксия, императрица. Она придерживается мнения старого эпикурейского поэта: «Жизнь человеческая — это пир. Я его оставлю, когда буду сыт». И так живет не одна она, а многие сановники и духовенство. И скоро ты с этим столкнешься сам. Поэтому наш аскет, болеющий за обездоленных, для них точно укор несуществующей совести, бельмо в глазу, мешающее видеть наслаждения и избытки. Ведь святитель, как человек праведной жизни, обличает их без боязни. Он сам говорит, что боится только Бога. Но не волнуйся. У Иоанна много врагов, но и много друзей, которые любят его больше жизни. По возможности буду писать тебе чаще».

Глаза у сурового воина затуманились. Разве все перескажешь в письме? На одном из привалов изгнанник кротко попросил воды.

— Ты желаешь попить? Я так понял тебя? — недружелюбно спросил один, из конвоиров. — Но ты выпил уже целую бочку. Куда тебе столько? На всю жизнь хочешь запастись? Так, да? Посмотри на себя — ты раздулся. У тебя внутри лягушки скоро квакать будут. Поверь мне, любя тебя, не даю воды, — лукаво улыбался он, злобно блестя птичьими глазками.

— Терпи до дождя. Тогда и напьешься, а то нам ничего не оставишь, — прокудахтал другой отщепенец, — ха-ха-ха! Пить ему захотелось! — смеясь, он достал флягу с водой и стал расплескивать ее перед праведником, делая вид, что умывается.

Изменившись в лице и держа в руках флягу, Катулл приблизился к святителю и предложил, прерывающимся от волнения голосом:

— Владыко, пейте!

— Спасибо за заботу, сын мой, — Иоанн просветлел, — но что ты так бледен? — участливо спросил он юношу.

— О, трудно видеть все это. Я часто спрашиваю себя: «Не сон ли мне снится?» — он запнулся. Потом вновь продолжил изливать свое сердце. — Тяжело и больно смотреть на то, как издеваются над Вами… — и дальше добавил уже шепотом, — я горю желанием по-настоящему проучить всех, кто истязает Вас…

Действительно, вид у иерарха изменился: стал изнуренным, похудевшим, уставшим. Выгоревшая одежда обвисла, лицо, обтянутое кожей, почернело. Глаза ввалились в глазницы. Но, как всегда, они были добрыми, ласковыми, в них светились чистота и спокойствие.

Дружелюбно положив руку на плечо молодого человека, святой воскликнул:

— Благородный мальчик мой! Сын Божий и Апостолы принесли людям истину среди мучений. Так что такое наши жалкие страдания?

— Не знаю, владыко. Но для меня это тяжелое испытание, — произнес он потупившись.

Чутко уловив неподдельную грусть в его голосе, Златоуст добавил:

— Дорогой. Все скорби, которые я терплю — это мое сокровище. Видишь, какой я богатый? — и, мягко улыбнувшись, он широко развел руками.

«Господь наделил невероятной стойкостью и силой такое тщедушное тело!» — мысленно восхитился молодой воин.

Три года спустя. Вечер. Почти ничего не видно в сумерках. Катулл старательно водит пером по пергаменту: «Дорогой друг! Пользуясь редким моментом, спешу сообщить тебе наши новости, пока нет соглядатая. Мы неплохо устроились. Больной пастырь прилагает большие труды по распространению Православия на Востоке и очищению его от еретиков. Ты же знаешь его апостольскую ревность и горение духа!

Уже умерли его главные враги, в том числе императрица, но и оставшиеся успокоиться не могут. Они боятся, что император, в глубине души уважавший святителя, передумает, вернет назад. Каждый из них нашептывает слабовольному Аркадию о негодности и зловредности Иоанна Златоуста. И вновь умоляют перевести в еще более далекую провинцию, опасаясь мнимой расплаты со стороны опального патриарха при возвращении в столицу. Император не понимает, что Бог покарал его супругу за гонения праведника. И позволяет холить и выращивать, словно пышный цветок — злость к святителю, которую старательно сеют неверные люди…

Эти сведения мне передали друзья, предупредив, что я не смогу сопровождать святого в изгнание далее. Что же с ним будет? Представляешь мое отчаяние?..» Ночь, внезапно нависшая над землей, поглотила написанные строки…

Травля продолжалась. Изгнанник вновь в пути. Три месяца по солнцепеку. На голове уже нет волос, и она ничем не защищена от солнечных ядовитых лучей. Иногда приходилось ехать под проливным дождем. Тогда с его одежд стекали целые потоки… Почти не разрешалось останавливаться и для отдыха. А ведь ему уже шестьдесят… Был получен тайный приказ относиться к нему без пощады и сожаления. Но ни слова гнева или ропота не вырвалось из уст святого страдальца. Одна молитва. Он отошел в вечность в дороге со словами: «Слава Богу за все!».

Через девять месяцев скончался и жестокий император…

************

Минуло тридцать лет. На Константинопольский трон взошел сын Аркадия — император Феодосий II. Патриархом стал Прокл — любимый ученик Златоуста.

В столице конец лета. Тишь, благодать. Слабо покачивают листьями ветки платана, будто благодарят Создателя за счастье жизни. Тихо-тихо шелестит звуками улица. Утренний зной. Рябь листьев на деревьях напоминает море в безветрии, где иногда колышутся шаловливые маленькие волны. «Раскинуться бы на берегу и лежать, ни о чем не думая… Вот радость-то, вот наслаждение…» Воздух, точно парной. Ходят почти неживые, сваренные жарой люди, лениво шумят разбуженные ослы, мулы. Жизнь то приостановится, то вздрогнет и снова в путь, вновь за свою работу. «Надо спешить в храм. Сегодня день памяти любимого патриарха Константинопольского Иоанна Златоуста, " — думает Себастьян.

В день памяти Златоуста патриарх Прокл служил в собрании множества народа. Запах душистых восковых свечей плыл по храму. Ближе к алтарю располагались канделябры в виде деревьев, огни которых казались цветами. Мерцали серебряные и золотые паникадила и лампады в виде кораблей. Их отсветы, отражаясь в цветных переливах мозаичных стен и полов, сияли, одухотворяя все окружающее. Хор сладкозвучно пел псалмы и молитвы.

В конце литургии патриарх говорил о святителе, что он является столпом и утверждением Церкви, светильником и учителем всей вселенной.

— Им написано очень много трудов, а какие проповеди он произносил с амвона! — восхищался владыко.

Прихожане поддержали:

— Да, спасительно говорил, так за душу и брало!

Прокл продолжал:

— Огненное слово его, дышавшее любовью, обличало христианский мир, погруженный в беззакония, вызывало возрождение…

Слушавшие замерли. В храме стояла тишина.

Расчувствовавшийся патриарх добавил:

— Он лежит в Понте, а похваляется во всем мире!

Народ не выдержал, поднялся шум. Люди плакали и взволнованно восклицали:

— Тре-бу-ем, тре-бу-ем возвращения Иоанна Златоуста. Его у нас украли! Верните нам нашего Святителя!

Долго крики толпы разносились по столице. Прокл заспешил во дворец. Он объяснил императору волю народа, тот согласился перевезти прах Златоуста в столицу.

Высшая знать была отправлена Феодосием для возвращения останков святителя. Когда вскрыли могилу, гроб не могли не только поднять — сдвинуть с места. Ничто не помогало. Бились целый день. Наконец отрядили гонцов во дворец.

— Что же это такое? — с испугом спросил император у патриарха, которого позвали для объяснений, — может, он не хочет возвращаться из-за наших злодеяний?

— Может быть, — тихо прошептал взволнованный владыко.

— Так что же делать? Как объяснить такое народу? — недоумевал Феодосий.

— Следует, думается мне, написать святителю Иоанну письмо, как живому и попросить прощение от имени Ваших родителей за то горе, что те принесли ему…

— Видимо, придется, — в задумчивости протянул василевс.

Угодливые придворные, облаченные в золотую парчу, заметив взволнованный вид Феодосия, подобострастно склонились в поклоне. Благодаря сестре, почитавшей святого Златоуста, Феодосий был воспитан в любви к нему и сейчас очень страдал, не принимая никого в тронном пурпурном зале. Осунувшийся, он возлежал на кушетке с золотыми виньетками, облокотясь на шелковые подушки, расшитые жемчугом. Мозаичные стены палаты, точно осыпанные дорогими камнями, еще более подчеркивали бледность его лица. Мысли, будто вытекли из него. И чтобы заполнить затянувшуюся паузу, он стал механически рассматривать окружающие предметы. Вот неподалеку — изящная столешница из яшмы с золотыми ножками в виде лап непонятного зверя. Ее гладкая поверхность искрилась солнечными бликами. Живые узоры, мгновенно сменяя друг друга, трепетали подвижной рябью. Казалось, ожили какие-то старинные воспоминания и будто силятся о чем-то поведать… Император перевел взгляд на александрийскую ониксовую вазу. Она была несколько громоздка и вмещала множество цветов с еле уловимым сладковатым ароматом. Сейчас его все беспричинно раздражало. Он слегка поморщился. Наконец, его внимание привлек столик из индийского сандала. На нем помещались письменные принадлежности: чернильница, перья из тростника и тонкие листы пергамента. Они сами просились в руки. Василевс едва заметно кивнул головой. Слуги ловко и бесшумно перенесли все на столешницу, находящуюся поблизости, вазу с цветами убрали.

Напряженную тишину всколыхнул шепот присутствующих:

— А ведь святитель Иоанн отмечен Богом…

— Он молился целые ночи напролет.

— Откровением Божиим составил чин литургии, которую служат сейчас в храмах.

— Да, всю жизнь он думал о душе, а не о теле. Пил и вкушал крохи, спал мало и стоя…

— Все это верно, но я о другом. Рассказывали, что при посвящении его в сан священника, Антиохийский епископ Флавиан возложил на его голову руки. И над Иоанном появился голубь, как символ Духа святого…

Взяв в руки перо, император задумался, грустно опустил голову, замер. В глазах заискрились неожиданные слезы…

Письмо составляли долго, дополняя и помогая кто как мог. Суть его сводилась к следующему: сам Феодосий умолял Иоанна Златоуста забыть горе, причиненное ему ранее и вернуться к своей пастве. Под конец прочитали написанное. Духовенство, воины, среди которых присутствовал почтенный Катулл, сановники, окружавшие императора, застыли в смятении и испуге. Перед их глазами живой картиной прошел весь тот ужас, который пришлось пережить Божественному Иоанну. Присутствовавшие почувствовали, что он стал искупителем за грехи беззаконников…

Пергамент, скрепленный золотой печатью, быстро доставили к месту упокоения праведника. Приложили к груди и начали молиться, совершив всенощное бдение. И, наконец, гробницу подняли. Поблизости находился хромой нищий. Он приблизился к мощам, оторвал кусочек облачения, оттер им ногу и исцелился.

Гроб несли на своих плечах священники в сопровождении народа. К процессии ручейками стекались пустынники, духовенство, миряне. Все пели псалмы, молитвы, держали горящие факелы. Зрелище было необычным. Будто солнце, некогда сорванное злой рукой с небосвода, люди старались вернуть обратно.

В Халкидоне, в нетерпении от ожидания, вскипала на волнах разукрашенная императорская трирема. На ней повезли честные останки святого к столице. Все море было усеяно большим количеством разукрашенных, точно к празднику, судов, лодок, лодчонок. И создавалось впечатление, что мощи передвигались не по воде, а по суше. Ударяясь друг о друга из-за сильного ветра, лодки вздрагивали, пританцовывали на волнах и как бы раскланивались.

На берегу подъезжающих ждали император с сестрой, свита, духовенство, народ. Мощи под пение псалмов были сняты с судна и бережно уложены в праздничную колесницу Феодосия, которая мягко покатила к церкви святых апостолов. Название свое та получила из-за четырех крестообразно расположенных нефов. Пересекаясь, они образовывали четырехугольник, где возвышались двенадцать колонн, поддерживающих золоченый купол. Колонны эти символизировали двенадцать апостолов. Здесь особенно любили молиться верующие.

При перенесении мощей в церковь народ ликовал, плакал от радости. Царь, преклонив колени, скорбно целовал руку святителя. И просил прощение за преждевременную кончину, полученную из-за подлости его родителей. Казалось, Феодосий был безутешен. Сорвав с себя знаки царского достоинства, он, как простой смертный, провинившийся перед угодником Божиим, все молил и молил простить его отца и мать. Несколько успокоившись, накрыл святого своей порфирной мантией…

Когда василевс отошел, мощи, издававшие благоухание, водрузили на патриарший престол. Народ, забывая себя, в блаженном восторге стал громко взывать к усопшему:

— Святейший Отец, прими свой престол, как много лет назад!

— Святейший Отец, не оставь, осиротели! — умоляли миряне.

Уста святого Иоанна Златоуста открылись для благо пожелания. И в напряженной тишине храма любовно прозвучал голос святителя:

— Мир Вам!

И вновь произошли чудесные исцеления со многими болящими. Все плакали от радости.

В толпе находились и двое приятелей: отважный военачальник Катулл и его друг, уже известный поэт Себастьян. Благородные лица, убеленные сединами, смягчились. Суровый воин, разукрашенный шрамами, печально улыбнулся и произнес:

— Ну, теперь Константинополь благословенный город…

— Ты прав, мой друг, как всегда, — поддержал его Себастьян.

— Что-то я замечаю, ты перестал говорить изречениями из Гомера и Овидия?!

— Потому, что хочу с Божьей помощью говорить словами Божьих угодников: «Дивен Бог во святых Своих!»

ПРОЩЕНИЕ УБИЙЦЫ ГРИГОРИЕМ БОГОСЛОВОМ

Заговор обсуждался в цирке. Чтобы никто из посторонних не заподозрил их, ариане пришли на гладиаторские состязания, куда православные не ходили. Сильный шум заглушал голоса. Все, кроме Демофила, их предводителя, находились в одной ложе. В то время как гладиаторы боролись со львами, они обсуждали свои тайные дела.

— Марк, объясни Марцелу, что ему следует делать, — обратился к длинному сухопарому парню грузный еретик.

— А ты, что же, не можешь сам? — огрызнулся тот.

— Да ты, как я погляжу, высох весь от ехидства, — укорил толстяк.

— Слушай, я не посмотрю, что ты стар и так тебя проучу, смотри!

— О, мы промахнулись, выбирая Марцела на это задание. Вот кто больше подходит на роль убийцы. Одна злость в парне.

— Тише, — назидательно одернул молодой Кассиан, подтянутый и строгий, — драться что ли пришли сюда? Потерпите, завтра будете колошматить православных. А сейчас, чтоб ни шороха, ясно? И — к делу. А ты, если будешь так себя проявлять, без куска хлеба останешься, — обратился он к Марку, — понял?

У того даже желваки на лице заходили. Он открыл широко рот, как бы задыхаясь, глубоко, рывком вдохнул в грудь воздух, пару минут процеживал его сквозь сито легких. И, резко выдохнув, выпалил на одном дыхании:

— Ну вот, Марцел, за хорошее вознаграждение надо убрать православного епископа Григория Богослова.

В это время по цирку прошел гул. Внизу на арене лежал поверженный окровавленный боец. Он нечаянно поскользнулся. Встать почему-то несчастный быстро не смог. Видимо, подвернул ногу. Пока он переворачивался на бок, пытаясь подняться, подбежавший лев, яростно рыча, набросился на него.

— Вот как надо убивать, — процедил цинично Марк, обращаясь к Марцелу, — нет, ты смотри, смотри!

Но юноша, побледнев, отвернулся с отвращением и ужасом. Потоки крови заливали арену. Яростный крик прокатился по головам зрителей:

— Оттащите его, оттащите!

— Нет, до победного! — надрывалась толпа.

У несчастного уже не было правой бойцовской руки. Дико расширив от боли глаза, гладиатор глухо хрипел, стараясь податься назад. Но лев не отрывался от страдальца. Его шерсть, переливаясь на солнце, блестела, принимая всевозможные оттенки, и сияла словно огонь. Он был воплощением хищной силы, победы и ужаса. Огромная передняя лапа придавила грудь поверженного. Гордая свирепая голова со спутавшейся гривой ощерилась в диком оскале. И, казалось, зверь зло улыбался, торжествуя победу…

— Да, учись у джунглей, — раздалось из другого конца ложи.

Марцел, внутренне содрогаясь, бросил взгляд вниз, подбадривая себя:

«Ну же, смотри, неженка! Как же ты собрался завтра прикончить владыку Григория?… Но ведь это бой… И какой ужасный… А в жизни? Выходит, жизнь — то же самое?»

— Почему же Вы хотите его убить? — задохнувшись, возмутился он.

— Григорий — враг. Ему нечего здесь, в Константинополе, делать. А по-доброму убраться в свой Назианз он не желает.

— Но мы же люди и жизнь — не гладиаторские бои… Так почему надо убивать?

— Ой, ли?! Послушайте, что говорит этот мальчишка! Жизнь — не гладиаторские бои! — рассмеялся Марк.

— Вы все верите в Бога, грех это.

— Тебе говорят — он враг! И не верит в Бога, как надо, и мутит народ, — злился Марк.

— Спокойно! Объясняйте парню так, чтоб он понял, — вмешался солидный Тертулий.

— Что тут понимать, всем уже все ясно! Григорий хочет расколоть наше единство, уничтожить нас и нашего патриарха Демофила.

— Своими медовыми речами и их изяществом он вероломно входит в сердца людей. И они начинают верить ему.

— Хуже, любить…

— Да, ничего не скажешь, этот человек умен и образован.

— Не просто образован. Утонченно образован. Все лучшие школы эллинской мудрости раскрыли некогда перед ним и покойным Василием двери. И они собрали богатые плоды.

— О, с ним бороться трудно, почти невозможно, как и с почившим Василием… Они вместе всюду учились и умели давать отпор…

— Да. Недаром того звали Великим, а этого — Богословом.

— Невозможного нет, разве вы не поняли?