В поисках настоящего

Пролог

— А мне кажется, что Вы понапрасну теряете время, — сказала Алиса.

— Как бы не так! — возмутился Шляпник. — Время не потеряешь… Не на того напали!

Взяв заварочный чайник, Шляпник налил из него в чашку мышь, что сонно встрепенулась:

— Конечно, конечно… Я с вами полностью согласна… — чтобы тут же вновь уснуть.

— Ты со Временем, небось, никогда и не разговаривала? — встрял в разговор Мартовский Заяц.

— Хотя я и не разговаривала, — Алиса стояла на своём, — но зато никогда не задумывалась, как убить время…

Шляпник, Заяц и Мышь от её слов оцепенели от ужаса, затряслись, скукожились, не переставая боязливо оглядываться на сотни часов, грозно тикающих позади них.

— Время этого не любит… — прошептал Шляпник.

— Вот… А с нами оно поссорилось… — подхватил Мартовский Заяц.

— И теперь у нас всё время шесть часов.

м/ф «Алиса в Стране Чудес»,

Киевнаучфильм, 1981

Упущенные шансы, недосказанные слова, нереализованные желания или несовершённые поступки никуда не уходят, дожидаясь, когда кто-нибудь, наконец-то, поставит точку. И даже когда придёт Конец Времён и ВСЁ обратится в НИЧТО, останутся лишь наши незавершённости, одиноко болтающиеся в пустоте бесконечного ожидания…

Глава 1
Проводник

Via еst vita.

Жизнь — это дорога.

Пока сижу на крыше, солнце уже три раза успевает расцвести и угаснуть. Кому-то это может показаться чересчур, но по мне — в самый раз. Главное — я получаю огромное удовольствие, наблюдая за передвижением огненного диска по небосклону и мерцанием звезд в ночи.

Ну, конечно же, приходится периодически спускаться… Попробовал бы хоть кто-нибудь остаться под солнцем в такое пекло — с ума можно сойти. Это — во-первых. Во-вторых, любой разумный человек догадается, что мне необходимо питаться (не святым же духом, в самом деле) и ходить в туалет (понимаю, что никто не увидит, но всё же…).

Поэтому сейчас, когда солнце принялсь добросовестно пылать, изводя ультрафиолетом, я встаю, надеваю плавки, собираю прилежно спрессованные мною алюминиевые банки-блинчики из-под «Доктора Пеппера» и, зажав свободной рукой нос, с разбега ныряю «солдатиком» в солёные изумрудные волны.

Немного поборовшись с плотью воды, выныриваю у самой лестницы и, зацепившись рукой за нижнюю ступеньку, почти касающуюся океанской глади, бросаю мусорный пакет в тамбур. И только затем с небольшим усилием забираюсь туда сам. Пробежав по давящему духотой вагону, спасаюсь бегством в своём купе. Здесь меня ждёт кондиционер (Благослови его, Господи!), банка холодного (после коридора кажущегося ледяным) любимого напитка и интересная книжка. Правда, ещё не знаю, какая: ведь старую я уже прочёл, а новая ещё не появилась). Оказывается, «Почерк Леонардо» Дины Рубиной. Но, несмотря на интригующее начало, я, разморенный жарой, погружаюсь в благословлённый кондиционером сон.

Проснувшись и наскоро перекусив, вооружившись веником и тряпками, начинаю ежедневную уборку вагона. Старт беру с тамбура и коридора. Пройдусь по всем купе и уже в последнюю очередь почищу туалеты. И всё… Я свободен на весь оставшийся свет и тьму! Опять могу лезть на крышу, захватив с собой снедь и напитки, книжку и магнитофончик-бумбокс, чтобы заняться своим любимым делом — лениться.

Как раз подстраиваясь под мой распорядок, солнце перестаёт нещадно жечь, и уже ничто не стоит на моём пути. Стянув плавки и вытянув длинные ноги, могу поджаривать тело, придавая ему равномерный аппетитный оттенок «а-ля курочка гриль», ненадолго прерываясь лишь для того, чтобы в очередной раз нырнуть в прохладную синеву. Блеск!

Я сижу на крыше моего вагона уже три полных солнечных цикла. А значит, уже в третий раз я могу наблюдать, затаив дыхание, последние лучи уходящего солнца.

Божественно красивый, расцвеченный яркими красками закат, слепящий и целующий душу, околдовал, заворожил, увлёк. Золотисто-оранжевые оттенки среди спокойного океана — что может быть лучше? Что?

Отражённые в маленьких волнах дети уходящего светила сливаются с монолитом океана. Оборачиваясь ковровой дорожкой, она приближается к самым ногам. Хочется, доверившись ощущениям, шагнуть на неё и посмотреть, куда же всё-таки ОНО манит — огромное, тёплое, дающее жизнь… Солнце.

Уже третий цикл света и тьмы, неподвижно возлегая на крыше поезда, следующего по маршруту «Ниоткуда–Никуда», я смотрю на блистательный закат и пытаюсь в очередной раз хоть что-нибудь понять или вспомнить, мучая себя вопросами…

Если бы я решил кому-нибудь поведать о тех безмятежных днях… Кому-нибудь, кто не имеет ни малейшего представления обо мне… Он или она, я уверен, ничего не смогли бы понять из моих слов. Это точно.

Сначала я лежу на крыше… Потом, когда становится невыносимо жарко, ныряю в океанские воды… Оттуда — прямиком отсыпаться не куда-нибудь, а в вагон поезда… Уборка… И уже в конце — гулять по дорожке заката…

Со стороны послушать — полнейшая чушь!

Но это лишь для того, кто мыслит стандартными мерками — по-земному. А я — за переделами Земли, и это стало мне понятно довольно давно. Откуда? Да просто догадался!

Конечно, будь я хорошим рассказчиком, уважающим своих слушателей и их «земную логику», точно бы не начал с тех трёх, проведенных посреди океана дней. Стоило поведать всё с самого начала, последовательно излагая события, собрав их в единую логическую цепочку. Но, во-первых, рассказывать некому. А, во-вторых, как по мне, так те океанские воспоминания действительно достойны внимания.

Хотя (с другой стороны), пожелай я начать с самого начала, то о чём, собственно, говорить? О каком таком «начале», если его попросту нет? Чем всё закончилось, я знаю. А с чего началось? Сколько помню себя, столько я проводник в этом вагоне. Всё просто! Я есть проводник. Проводник — это я. Вот так.

Вагон в моём распоряжении — самый что ни на есть обычный. Длинный, устланный ковровой дорожкой коридор соединяет два тамбура, а между ними — девять купе. В каждом — по четыре койко-места. Два туалета, душевая. Окна украшены всегда безупречно чистыми занавесочками. И (самое главное) — прямо напротив всегда раскалённого «Титана» — мои личные апартаменты: купе проводника с двумя койками, маленьким холодильником и микроволновкой. Есть даже полка, где вполне смогут разместиться с десяток пухлых томиков. Но свободное место здесь расходуется нерационально. Там неизменно лежит одна-единственная книга.

Лишь дочитав очередной роман или сборник, обнаруживаю на его месте совсем другой — достаточно лишь положить книгу на полочку-самобранку. Со стороны это выглядит, будто полка сама знает, когда книга мной прочитана, а когда нет. Я даже экспериментировал — положив книгу, отводил взгляд всего на секунду, и… Оп-ля! Уже новый фолиант занимал исходную позицию. Причем с недочитанными книгами этот фокус не проходит. Слава Богу, тот, кто составляет для меня, так сказать, «рид-лист», чутко улавливает мои вкусы и ещё ни разу не подсунул какую-нибудь ерунду.

Что-что? Самопоявляющиеся книги — странно? «Ничего подобного, — отвечу я. — Все познается в сравнении!»

Сопоставив книготелепортацию со всем остальным, что является моими серыми буднями, Вы сочтёте её ничтожной козявкой рядом со слоном. Книги и, соответственно, полка-самобранка — всего лишь мизерный штрих! Как, впрочем, и обожаемый холодильник с невесть как образующейся провизией (всё по тому же принципу: закрыл — открыл — готово) … И подставка для компакт-дисков с бесконечно обновляющимся калейдоскопом исполнителей… И даже (извиняюсь за подробности) туалет, с которым я тоже долго проводил опыты, пока не смирился. Потому что привыкнуть к такому нельзя!

И так постоянно! С каждым разом я узнаю всё больше нового о вверенном мне вагоне. Точнее, о моём вагоне! Ведь он — мой. И никуда от этого не денешься. Правда, не денешься. Уже сколько раз пробовал!

Где-то я прочёл, что даже из самой безвыходной ситуации есть, как минимум, три выхода. Так вот, в моём случае это утверждение совершенно неуместно. Мой вагон преследует меня… Или я его… Чёрт! В общем, я ещё не до конца разобрался. Суть в том, что я не могу от него сбежать. Причём как от поезда в целом, так и от моего вагона. Перейдя из тамбура в дверь, ведущую в соседний вагон, я неизменно попадаю опять в свой же вагон. И неважно, в каком направлении я двигаюсь. По сути, я могу бесконечно идти в одну сторону, переходя из вагона в вагон, и неизменно — все двери купе открыты нараспашку (как и положено), мусорница пуста (кстати, тоже самоочищающаяся), а в каморке проводника лежат все мои вещи строго как попало: именно так, как я их, покидая рабочее место, и оставлял, специально запомнив расположение. То есть, без сомнений, — снова и снова — мой вагон!!!

Я нашёл полезное применение данному феномену. Когда окружающие ландшафты не позволяли заниматься бегом (как, например, тогда, посреди океана) или когда поезд упрямо не желал останавливаться в течение многих световых циклов, а размяться очень хотелось, только и оставалось бегать по вагонам — успевай лишь двери открывать! Удобно это, в первую очередь, тем, что не нужно рассчитывать силы — бежишь себе без проблем, пока не устанешь… А как надоест — просто останавливаешься. Ведь в любом случае оказываешься дома, в родном вагоне. Как-то я два часа кряду пробегал, а мои вагоны так и не закончились. Интересно, это какой длины поезд получится? Снаружи дела обстоят немного сложнее, но, в принципе, результат тот же.

Поезд… Хотя и поездом-то его назвать толком нельзя, так как у поездов обязательно должен быть локомотив. В моем случае его нет и в помине. Поэтому правильнее будет сказать «состав». Итак, мой состав представляет собой цепь надежно скреплённых вагонов. Кроме моего, находящегося ровно посреди, существует ещё десять вагонов — пять в одну сторону и пять в другую. Хотя фраза — «помимо моего вагона» — не совсем соответствует действительности.

Как можно догадаться, немного поразмыслив, соседние вагоны, также являются моим вагоном. И если выйти на улицу и пройтись (хочешь налево, хочешь направо) до следующего вагона, а затем взобраться по решётчатым железным ступеням в тамбур, то сразу станет понятно, что находишься в том же самом вагоне, откуда только что вышел. На одной из холодных серых стен красуются когда-то кем-то выцарапанные на память: «Костя — Адлер — СУПЕР!». Причём безразлично, в какой по счёту вагон заходить (третий, девятый или седьмой; первый или последний): результат всегда один и тот же. Вопреки здравому смыслу, я оказываюсь в своём вагоне исключительно посреди состава!

Убегать в сторону от моей вечной обители смысла тоже нет, потому что всё происходит аналогично. В какую бы сторону я ни бежал, оставив позади уходящие в бесконечность рельсы, как только они скрываются за горизонтом или деревьями (в зависимости от той местности, в которой состав решил отдохнуть), впереди начинают виднеться очертания одинаковых, как братья-близнецы, вагонов. Всё происходит так, будто я нахожусь на малюсенькой планете, и, куда бы ни побежал, всё равно наткнусь на дожидающийся меня состав. Мне даже представляется целый мир, исполосованный железнодорожными путями на одинаковом расстоянии друг от друга. Если задуматься, как это всё устроено, сразу мозги набекрень, а голова начинает гудеть. Тяжко целый мир уместить в голове одного человека…

В общем, так и живу! Одиннадцать вагонов и все, как один — мои. Правда, без тепловоза. Да он и не нужен — поезд ведь как-то движется. Но думать, как именно, вовсе не хочется. Я уже давно понял, что многое мне понять не дано — лучше просто принимать как должное. Что я с успехом и делаю, хотя иногда продолжаю экспериментировать.

Познавать окружающий мир вокруг иначе, кроме как опытным путём, возможности нет. Ведь мне вообще никто ничего не объяснял. Кто я? Что я здесь делаю? Почему проводник? Каким образом меняются книги на полке и снедь в холодильнике? И вообще, почему всё происходит так, как происходит, а не иначе? На все эти вопросы ещё предстоит ответить… Самому. Потому что спросить, в общем-то, не у кого.

На моём вагоне (как и на всех прочих) снаружи, приблизительно посреди, висит длинная белая табличка, служащая указателем маршрута следования. А поезд движется, судя по идеальной белизне таблички, из пустоты в пустоту. Там, где должен значиться пункт отправления — пустое место, затем идет жирный дефис (или тире, я не разбираюсь), чтобы вновь закончиться пустотой.

Каждый раз, когда я смотрю на эти пустоты, вместо которых должны быть какие-то названия населенных пунктов, мне до рези в зубах начинает хотеться… Очень-очень хотеться, чтобы на табличке что-нибудь было написано. Что — не знаю. «Самара — Рязань»? «Питер — Москва»? «Лондон — Воркута»? Не знаю…

Непонятно зачем, наверное, чтобы справиться с этим диким желанием, я пытался заполнить промежутки в табличке, написав названия каких-нибудь городов. Но всегда стирал, потому что они там попросту не смотрелись, будто эти пустоты отведены лишь для двух конкретных городов. Словно шифр такой — если я его подберу, вспомню или узнаю, какие именно названия должны там значиться, то смогу… Смогу… В общем, понятия не имею что будет дальше, но что-то будет обязательно. Должно быть!

Движение «из ниоткуда в никуда» — всё равно, что топтание на месте. Топ-топ-топ…

В принципе, то, что я делаю, то, чем занимаюсь, мне нравится. «В принципе» — то же самое, что и «почти». То, чем я занимаюсь каждый день, как живу — мне нравится… Почти. Почему «почти»? Чего мне не хватает для полного счастья? Я уже думал над этим. Благо, было когда.

Со стороны может казаться, что я бешусь с жиру. Вроде бы всего хватает, а мне мало. Может, оно конечно и так, но… Не скажу, что всё нужное у меня есть. Необходимое — да.

Вот, например, холодильник. Он всегда полон и, как источник с живой водицей, пока что иссякать не собирается. У меня есть возможность благодаря этому маленькому чуду получить всё, что душа пожелает. Я ещё давно заметил, что продукты, образующиеся в холодильнике, — именно те, которых мне хочется. Они, как книги или музыка, полностью подстраиваются под мои вкусы.

Иногда, когда живот лишь только-только начинает попрошайничать, я исподволь начинаю задумываться: «Чем бы подкрепиться?» Обычно ещё сам толком не успеваю подумать, как было бы здорово впиться зубами в сочную, исполненную аромата специй куриную ножку вприкуску с жареной картошкой, приправленной зелёной смесью перьевого лука, кинзы, укропа и чеснока, как оказывается, что готовое блюдо в томлении дожидается меня за маленькой железной дверкой. Ну разве не чудо? Думаю, кто угодно захотел бы себе подобную вещицу.

И это я ещё о хлебе не упоминал! Свежий, ароматный и, конечно же, горячий, будто только что из печи — рот наполняется голодной слюной от одного вида. Горячий хлеб из холодильника — нет, ну разве не маразм?!

Так что с едой у меня — никаких проблем.

Или если коснуться моего пристанища… Такое ощущение, что всё в вагоне сделано под меня. Я сам по себе немаленький, но кровать ещё больше — ровно такая, чтобы я как-то умудрился в ней разместиться (и очень даже неплохо). Проходы в коридоре и купе такие, что я великолепно прохожу в них, даже не стукаясь головой (и ещё около двух сантиметров остается про запас). Над умывальниками не приходится скрючиваться в три погибели, а расстояние между стеной и туалетом такое, что мои колени не упираются.

Получается так, что всё мое окружение, весь мой быт мало того, что не напрягает, так ещё и радует! Этот вагон — будто дом родной! Именно так я его и воспринимаю.

А если рассмотреть мои обязанности, то тут уж точно жаловаться не на что. Всё, что я должен делать и в чём заключается моя служба, можно пересчитать по пальцам. Если быть точным, то по трём.

Большой палец — пока солнце озаряет меня, я убираю каждый вагон, каждый уголочек, каждую пылинку, чтобы всё сверкало. В тёмное время этим заниматься нельзя. Обычно с уборкой я справляюсь достаточно быстро, так что она даже не успевает надоесть.

Указательный палец — как только вагон остановился, я должен открыть дверь на улицу и опустить лестницу, предварительно протерев тряпкой все ручки, за которые полагается держаться при спуске. Выполнять эти обязанности мне также не трудно, а даже радостно, потому что поезд делает остановки довольно редко. В основном, я нахожусь в дороге и, конечно же, радуюсь каждому предоставленному случаю оказаться в новом месте. А места бывают разные, ох разные…

Средний палец — я должен разместить в обозначенном купе каждого, кто предъявит мне билет с номером моего вагона и пунктом прибытия. Ну, насчет этого мне вообще волноваться нечего — ещё ни разу я не видел не то чтобы потенциального пассажира, какой-нибудь живой души, но и вообще следов присутствия других людей. Так что катать мне, увы, некого. Но пункт я этот выполнить обязан, конечно, если такая возможность вообще когда-нибудь подвернется.

Мне есть где спать, есть что есть, еще и работёнка нравится — разве не сказка? Сказка, в принципе…

Мне нравится, как я живу, что делаю, да и вообще, жить здесь и сейчас неплохо… ПОЧТИ! Меня съедает изнутри незнание того, для чего или хотя бы для кого я это все делаю?! Кому оно надо?! Куда ведёт мой путь?!

Эта бесцельность омерзительна. Одного лишь бессмысленного движения недостаточно. Не верю, что хоть кто-нибудь смог бы спокойно жить на моём месте — имея все необходимое для жизни, кроме понимания её смысла.

Во мне всё время сидит вопрос, противной занозой требуя внимания, даже когда я отвлекся и не думаю о нём. «А что дальше? Дальше-то что?!»

А дальше пока — ни-че-го…

Какой-то смысл, хотя бы какой-нибудь, я тщетно пытался найти в редких остановках. Когда с замиранием сердца открывал дверь, ведущую наружу, и опускал лестницу… Когда ждал пассажиров, которые… Ведь знал же, что не появятся, но всё равно надеялся…

Такое же чувство, будто звонишь куда-нибудь и хочется, чтоб подняли трубку, а сам понимаешь, что рано звонить. Что ещё там, куда звонишь, никого нет. Или уже поздно и все разошлись по домам. Это понимаешь, но все равно глупо, по-детски надеешься на везение, на случай, на Бога — «А вдруг!»

Долго пытался найти хоть какую-то для себя опору или горящий на горизонте маячок, но понял — здесь нет смысла, как нет и логики. Само мое существование нельзя вписать в какую бы то ни было систему. Я живу среди абсурда и хаоса. Более-менее упорядоченного, но все же хаоса.

Смысл лишь один — на закате, лёжа в своем купе, слушать убаюкивающий перестук железных колёс, как аккомпанемент из колонок бумбокса. Слушать и слышать, как звуки превращаются в напевы матери, склонившейся над колыбелью. Чувствовать, как мелодия становится частью твоей жизни, помогая примириться с абсолютным безлюдьем и абсурдностью мира, где реальна лишь железной дорога, бесконечно ползущая вперёд.

Вот как-то так: просто живи, покачиваясь в такт вагонному перестуку… Вот и весь смысл…

Как-то на подставке для компактов нашёл диск — просто какой-то сборник электронной музыки. На нём изо всех композиций особенно приглянулась одна. Даже не знаю, чем именно. Просто она, словно моя жизнь, наполнена пульсом железных колес. Я бы даже этот трек назвал гимном моих будней. В нём тоже выискался какой-то смысл. Под эту музыку здорово смотреть в окно — на удивительное разнообразие летящих пейзажей, на такой удивительный мир… Под Solaris Heights все увиденное становится необычным, нереальным, загадочным…

Бывает, могу не пойми от чего проснуться и лежать, прислушиваясь к ощущениям, что зарождаются в ответ на льющуюся мелодию (всегда перед сном ставлю диск на повтор). Затем медленно разомкнуть веки, и так же медленно, чтобы (не дай Бог) не спугнуть сон, сесть на кровать, приоткрыть рукой занавеску, застав за окном беспросветную тьму.

Открытое взгляду свидетельствует: я нахожусь где угодно, но только не в обыденной реальности.

Синие сумерки разбавлены кефирным туманом, что единой пеленой склеивает редкие деревья. Вязкая белая жижа словно засасывает клочки ночи, готовя место спешащему солнцу. Я, слившись щекой с прохладным стеклом, лениво и сонно гляжу в плывущую темноту. Даже не верится, что ко всему этому можно прикоснуться, потрогать шершавую кору деревьев… Запустить ладошки-лодочки в туман, и, зачерпнув пригоршню белой прохлады, умыться ею… Даже не верится! Как заклинание, ворожат мелодия и стук колес.

А когда мстительная природа начинает резать несущийся поезд острыми дождинками, оставляя на стекле тонкие полоски-шрамы, я чувствую, как на моей щеке, слившейся воедино с оконной прохладой, появляются всё новые и новые порезы…

Сидеть вот так в темноте, прижавшись к холодному стеклу и слушать, как говорит со мной поезд — …Тук-тук… Тук-тук… — наверное, в этом весь смысл.

Остановка — дело достаточно редкое, если вообще не исключительное. Чаще всего между ними лежит безмерная пропасть сменяющих друг друга круговоротов света и тьмы.

Как по мне, так лучше уж ехать вовсе без остановок. Потому что всё равно в них нет смысла — ведь никто не заходит! К тому же, мне больше нравится трястись на стыках, чем тупо стоять. Стук колес для меня стал родным, въелся в кожу и засел глубоко в голове… Без него начинаешь чувствовать себя неуютно… Но, видимо, меня никто не спрашивает…

Стоянки бывают разные. Иногда я только успеваю спуститься на твёрдую почву, как неизвестно откуда раздается гудок, сигнализирующий об отправлении, и тогда нужно «сматывать удочки». Стоит лишь взобраться в тамбур, как, пройдясь судорогой по вагонам, состав начинает движение. В других же случаях они могут продолжаться неизмеримо больше и даже надоедают. Большие остановки я использую для проведения экспериментов с вагоном.

Места стоянок тоже бывают самые разные — от болот и полей до горных вершин. Как-то раз я открыл входную дверь — и в лицо стал бить пригоршнями снега ледяной ветер, а под ногами разверзлась бездонная пропасть. Помню, поезд там простоял до рассвета, а я всё думал о том, как буду падать в эту бездну. Ужас…

Я успел насмотреться на всякое. Но единственное, чего не доводилось встречать — это хоть какие-то признаки живых существ. Не то, чтобы человека — даже банальной белочки или вороны не видел! Ни домов, ни гнезд, ни дорог, ни троп — абсолютный ноль! Так что приходится довольствоваться общением с природой, чем я, собственно говоря, и занимаюсь…

Жаль! Редко так везёт, чтобы посреди тёплого океана! Да чтобы ни облачка на небе! Да целых три заката подряд!

И всё же, любуясь этой красотой, чувствую себя отвратительно и мерзко! Не могу перестать думать: что будет, когда поезд вновь издаст тревожный клич и ринется в путь — опять трястись, не зная, зачем и куда?! От одной мысли об этом тошнит.

А ещё во время последней уборки я заметил в одном из тамбуров пятно ржавчины. В прошлый раз его там не было. Я смотрел на него, исступленно пытаясь понять, откуда возникла уверенность, что это ржавое пятно — то же самое, что грызёт меня изнутри. Как если бы вагон и я каким-то образом были связаны и эта бездушная махина могла чутко реагировать на всё, происходящее со мной.

Я стоял на коленях с тряпкой в руках. Хотелось реветь. Но я зачем-то сдержался. Зачем? Ведь всё равно никто не увидит. Наверное, решил побыть сильным… Чушь! Чувствую себя водой в гниющем болоте — застоявшимся без движения. Мне нужно… Я хочу…

Свет и тьма сменяют друг друга. Реки, мимо которых доводится проезжать, стремительно несутся к невиданным морям. Облака монотонно ползут по небосклону… И лишь я на месте. Даже не могу отчётливо представить настоящую скорость — но лишь прислушиваться и чувствовать… Это — словно воздух, вырывающийся из лёгких; словно кровь, струящаяся по венам; словно мышцы, напрягшиеся для рывка — всё вокруг в движении… Лишь я один вне этого.

Я застыл. Я — камень, блёклый гранит, уже третий солнечный цикл расположившийся на крыше своего вагона, что зиждится на скатерти океанских волн, и любующийся закатом…

Глава I
Мальчик

Уже третий день кряду мальчик приходил в это странное место дожидаться заката. Почему-то именно здесь, в окружении развалин, он чувствовал себя так спокойно, как не получалось даже дома. Будто под защитой, которой так не хватало! Стоило лишь войти — и тело наполнялось лёгкостью; внутри образовывалась приятная пустота, а тревоги уходили прочь.

К тому же это было единственное место в деревне, где можно побыть в одиночестве. Местные называли его Мёртвым Городом и считали запретным, приписывая мистическую силу. И вполне понятно, почему…

Ровно посреди маленькой площади в окружении полуразрушенных и почти ушедших в грунт саклей, находился огромный булыжник цвета мела с отполированной до блеска поверхностью. Странно было само по себе, как природа могла создать такую идеальную округлость. Вдобавок, он всегда оставался тёплым. Несмотря на пронизывающий до костей ледяной ветер, этот огромный (в половину роста взрослого человека) валун своевольно дышал теплом, словно живой. А сейчас, на излёте осени, когда шквал ещё более ожесточился, на согревающем душу и тело камне сидеть было особенно приятно. Казалось, этот жар и в самом деле не принадлежал миру людей. Но это не волновало: он просто искал одиночества.

Мальчик давно заметил, что, если долго сидеть на булыжнике, без конца думая о своей жизни, а потом о планах, о будущем, а затем ещё о чем-то, а потом и ещё… И ещё… Размышляя, пока все мысли не будут обдуманы и выжаты, будто виноградный сок, а внутри останется лишь пустота… Вот именно тогда можно просто сидеть и впитывать глазами, как на видеоплёнку, окружающее. Именно в этот самый момент зарождается ощущение, что белый шар и слившееся с ним тело одинокого мальчугана — и есть центр… Центр Земли, Вселенной, равновесия — маленькая белая точка в окружении тьмы.

Ещё он без устали мог любоваться открывающимся с каменной вершины видом, который вполне мог оказаться самым красивым в мире. Плато (фундамент Мертвого Города) находилось на пути к высокогорному леднику и возвышалось над рекой более, чем на полсотни метров. Отсюда можно увидеть всё: и уходящие вдаль горные хребты, и ползущую внизу дорогу с деревней, раскинувшейся вдоль, и здание санатория…

Дозорные башни (высокие каменные сооружения, когда-то служившие предкам) располагались, словно рамки картин — разграничивая видимое на совершенно разные, противоположные друг другу миры.

Первый мир, что левее, — это родная деревня сорванца, где он прожил все свои недолгие годы. Селение всего в одну улицу бесцветной гусеницей ползло вдоль дороги, ведущей дальше, в ущелье Кобань — место множества туристических баз. Большинство и жило, продавая туристам кто баранину, кто водку, а кто — вязаные свитера.

Вот так, как на ладони, вся жизнь мальчика — серое шоссе, изъеденным ямами асфальтом ведущее ввысь, в горы; около пятидесяти слившихся с дорожной пылью одноэтажных домишек да ненавистная школа, переполненная абсурдными правилами и законами…

Там, внизу, всё блёклое, словно покинутое душой тело. Ледяной ветер носит вдоль дороги тягучее время. И, кажется, что сама жизнь уже давно покинула это место.

Единственное, по чём можно догадаться, что перед мальчиком — настоящее село, а не искусно сделанное фото — бурлящая среди острых валунов река, рождённая высоко в горах и спешащая вниз к Большому Городу. Такая же серая, как и всё здесь, она шумит день и ночь. На протяжении всей жизни, с самого рождения, мальчик слышал этот шум, похожий на звук водопада. Всегда (весной громче, осенью тише) река шумела, создавая иллюзию движения, мираж бытия. Мчащаяся вперёд вода как будто пыталась разбудить вечно сонных, закутанных в толстые свитера из овечьей шерсти людей. Сонных стариков, сонных детей, сонных мужчин и женщин. Но все без толку — вот уже столько веков ничего из этого не выходило.

Все кругом дремали. Жизнь не отличалась ото сна, а сон — от жизни. Люди жили, всё глубже сливаясь с холодной серостью скал, среди которых были рождены.

Парнишка старался вообще не смотреть в сторону села. Он не хотел видеть жизнь, способную уместиться на ладошке ребёнка. Он не хотел видеть всё это, зная, что в любой момент ладонь можно сжать в кулак, скомкав мир и погрузив его во мрак.

Мальчик не хотел смотреть, сдерживая рвущиеся из глаз слёзы, на свою маленькую серую жизнь…

Больше ему нравился другой мир, расположенный чуть правее. Даже удивительно! Небольшое движение головы — и вид разительно меняется, а тот же самый пейзаж приобретает совершенно иные оттенки. Скучные горы, холодный воздух и рокот реки превращаются в декорации к красивой и достойной жизни.

Сразу за поворотом дороги, огибающей подножье холма, в небольшом отдалении от деревни, хозяином на пиру развалился санаторий для иностранцев — единственное многоэтажное здание, виденное воочию (не считая двухэтажной школы). Этот санаторий с прилегающей территорией, обнесённой высоким забором, создавал впечатление заключённого внутри богатства и успеха. Само здание было для деревенских символом процветания и изобилия, о которых даже думать дорого. Строение насыщенного красного цвета местным представлялось настоящим оазисом, где приезжие не выживают, как большинство жителей деревни, а со смаком прожигают жизнь. Конечно же, это лишь игра воображения. Вездесущие слухи были абсолютно беспочвенны. Местным запрещалось даже приближаться к багровым стенам.

Мальчик вообще мало знал об этом запретном месте. Приезжие только изредка выходили на экскурсию в Мёртвый Город, и единицы из них с альпинистским снаряжением — дальше, к леднику. Поэтому, несмотря на то, что санаторий уже более пяти лет был приютом любителей горного воздуха со всего света, мало кто из селения хотя бы словом обмолвился с заграничным гостем. Персонал также постоянно жил на его территории.

Местные, ежедневно выходя из убогих хибарок на пронизанную ледяными ветрами улицу, неизменно видели возвышающуюся над холмом красную черепицу как напоминание о собственной безысходной нищете.

Солнце зашло. Здесь, в горах, никогда не бывало ярких, живописных огненно-алых закатов. Светило попросту в одночасье исчезало, будто поглощённое голодным каменным чудовищем, и вмиг приходила тьма. А так хотелось когда-нибудь увидеть настоящий яркий закат! Таким, каким его изображают художники, сравнивая с пунцовой дорожкой, мерцающей на глади утомлённых волн. Когда-нибудь… Он увидит… Обязательно…

Мальчуган встал, кутаясь в жилет грубой вязки. Теперь, вернувшись из мира благополучия в свою реальность — невзрачный и даже отталкивающий мир, он почувствовал, как замёрз. Стоя на большом белом камне, не ощущая собственного тела, он смотрел на тропу, где сейчас предстояло пройти. Протоптанная ногами предков, она спускалась к подвесному мосту над бурной рекой. Тропа — жизнь. Тропа — смерть.

Именно так мальчик и воспринимал её — бесценным подарком, ведущим в горы к спасительному одиночеству — тропой жизни. Наказанием — уводящим в уравновешенную безысходность, серую предсказуемость, безликую обыденность, сквозящие в каждой секунде — тропой смерти.

Он знал, что, так или иначе, ему придётся возвращаться туда, что зовется «домом». Сейчас он заставит себя сделать несколько шагов — и уже минут через двадцать окажется в месте, где каждый камень, каждая песчинка испокон веков лежали именно там, где и сейчас.

«Иди! — уговаривал он себя. — Иди! Тебе надо. Тебя ждут… Иди!».

Шаг, ещё один… На три шага приблизился он к ненавистной скуке, а затем побежал, чтобы не было так тяжело заставлять свое тело двигаться… Чтобы не было так мучительно больно.

Когда до ближайшего дома оставалось каких-нибудь метров сто, резко остановился, словно налетел на невидимую преграду. Немного постояв, резко выдохнул и уверенно двинулся, твёрдо ступая вдоль широкой дороги. Его серьёзное, напряжённое лицо говорило, что мальчонка совершенно не играет, а вправду каждый шаг является для него настоящей пыткой. И, по мере приближения к границам деревни, всё больше невидимых толстых канатов тянут его обратно.

Поравнявшись с первым домом, несколько отдалённым от остальных, пацан вновь остановился.

— Здравствуй, дедушка Азамат, — улыбнулся он сидящему у крыльца с закрытыми глазами старику. Тот вздрогнул, будто вынырнул из глубокого сна, и удивленно уставился сквозь вечерний сумрак на собеседника.

— А-а-а… Воин, это ты? — сонно откликнулся дед.

Мальчуган знал, что перед ним, подперев бороду резной палкой и с папахой набекрень, сидит самый хитрый человек на свете. Поэтому в разыгранную сонливость нисколько не поверил. Ребёнок готов был дать голову на отсечение, что старец заметил его силуэт ещё издали. Дед Азамат всегда себя вёл так, будто ничего не замечает, не знает и знать не хочет… Хотя именно этот сухопарый старик, сонно сидящий у крыльца своего дома на окраине, лучше любого в деревне всё подмечал, всё знал и всем интересовался. Не зря же взрослые ходили к нему за советом…

— Как твои дела, воин? Небось, опять в Старый Город бегал? — спросил дедуля.

Хлопчику он нравился. Во-первых, только дедушка Азамат общался с ним на равных. А во-вторых, всегда называл воином, что безумно льстило обладателю совершенно мирного характера. Как-то старик сказал: «В тебе течёт кровь предков. Кровь — огонь, какой может быть только у настоящего воина. Не то, что у этих сонных бурундуков, днями напролёт гоняющих овец по горам. Ты ещё покажешь им, на что способен, когда обнаружишь силу, живущую в твоей крови!»

Красивые слова. Только что-то в них совсем не верилось.

— Да, дедушка. Именно оттуда я и иду.

— Ох, и попадёт же тебе от матери! — притворно беспокоясь, сказал старина, тщательно поправляя съехавшую набок овечью шапку, — кстати, она тебя искала.

— Уже иду, — мальчик было собрался скорее бежать домой, но, спохватившись, вновь повернулся к старцу. — Давно хотел у тебя, дедушка, спросить. А почему ты сакли на горе называешь «Старым Городом», когда все говорят «Мёртвый»?

— Ошибаются все! Никогда никого не слушай… Особенно всех! Это совсем не мёртвый город — там жизни полно, хоть и невидимой.

— Жизни? — недоумённо повторил ребёнок.

— Потом поймёшь. Я тебе как-нибудь в другой раз про те полуразрушенные башни и силу камня расскажу.

— Сила камня… — заворожённо, будто коснулся чего-то чудесного, прошептал малыш.

— Потом! А сейчас ступай. И так мать волнуется.

— Она всегда волнуется, — буркнул себе под нос мальчишка, но всё же спешно зашагал дальше.

Его дом находился близко к школе, буквально через дорогу. Такой же типично-стандартный, без каких-то особенностей, как и любой деревенский дом: четыре комнаты, маленькая кухонька да туалет на улице.

Самое большое из помещений служило чем-то вроде гостиной. Хотя о какой гостиной вообще могла идти речь? Большую часть комнаты занимал огромный стол. Для всего: для постоянных застолий, для семейных «советов», для решения проблем… Часто казалось, что вся жизнь родителей протекала лишь вокруг этого стола. Что именно он — грубый, совсем не красивый, традиционно застланный кружевной скатертью — и есть главная родительская ценность. Иногда думалось, что он является стержнем, носителем семейной жизни. Не станет стола — не станет и матери с отцом. И ещё — что именно из-за него, этого стола родители никогда не выезжают за пределы села… Стоит отойти слишком далеко, как связь с деревянным монстром оборвётся и сразу упадёшь замертво. Причём у каждой семьи, в каждом деревенском доме в «гостиной» стоял такой же точно монстр.

Следующая комната была родительской, ровно на одну широкую кровать. Спальня родителей вообще была своеобразным табу — мальчонка мог по пальцам пересчитать, сколько раз за свою жизнь побывал в ней. Хотя, с другой стороны, никто конкретно ему не запрещал туда ходить. Просто с самого детства знание, что «нечего там ребёнку делать» витало в воздухе. Даже сейчас парнишка помнил, как, будучи совсем ещё маленьким, трясся от страха во время грозы, но пойти к родителям в спальню, чтобы уберегли, отогнали своим теплом навалившийся ужас, даже помыслить не смел.

Ещё одна комната — это отцовская святая святых. Там, помимо большого старого дивана и маленького столика, величественно восседал на тумбе телевизор. Почти всё свободное от работы время отец утопал в недрах дивана, вперив стеклянный, безжизненный взгляд в мелькающие на экране картинки. Мальчик редко бывал здесь — ведь с отцом смотреть телевизор было совсем неинтересно! Говорить мог лишь динамик «ящика» (как злобно называла его мать) … А если хотелось что-то обсудить или спросить, отец мгновенно реагировал недовольным окликом или тычком ноги.

И, наконец, комната мальчика. Он любил и наслаждался ею, как наслаждается садовник своим садом. Именно здесь царила настоящая жизнь! В остальном доме все было или слишком громоздким, или миниатюрным, а значит неудобным. Свою же комнату мальчонка, по возможности, заполнял для себя и под себя, нещадно избавляясь от всего, что казалось чужим. Конечно, мебель не отличалось особой новизной, однако это было неважно. Осознание, что комната в целом и каждая в ней вещь принадлежали ему, делала их бесценными и любимыми. Даже мать, помешанная на чистоте, ради уборки не решалась нарушать покой и границы этого помещения, предоставляя сыну самому распоряжаться порядком в своей обители.

Именно сюда он и стремился попасть как можно скорее.

Стоило лишь переступить порог, как из ниоткуда возникла она. Сверкая разъяренными глазами и закрывая собой проход из коридора, а, значит и путь к отступлению, мать всем видом показывала недовольство.

«Спектакль „Грозовое облако“ начался!» — подумал про сорванец.

— Ты знаешь, который час?! — произнесла она первую фразу традиционного монолога.

Мальчик виновато пожал плечами, с готовностью подхватывая отведенную ему роль.

— Вот именно! — непонятно к чему воскликнула мать. — Половина шестого — уроки уже четыре часа как, закончились! Где ты всё это время был?!

— У Тамика, — еле слышно соврал мальчонка в надежде, что спасательный круг окажется на плаву.

— В отличие от тебя, Тамерлан домой пришел сразу после школы…

Чёрт, враньё не прошло…

«Ну и говно же Тамик! Ведь обещал…» — зло подумал мальчик.

Оставалось лишь два варианта: сказать правду, а, значит получить по полной, или, не сознаваясь, тупо молчать, подошвой сапог стирая с пола невидимые линии. Что, собственно говоря, и делалось.

Так и не произнеся ни слова, поджав губы и вперив в лоб сына пронизывающий взгляд, мать постояла ещё с минуту, но, не дождавшись повинной, сухо бросила:

— Хорошо. Тогда с отцом будешь разговаривать!

— Ма-ам… — жалобно протянул мальчик.

— Иди в свою комнату. Чтобы я тебя до самого ужина не видела!

Поставив в конце жирный восклицательный знак, она развернулась и устало поплелась на кухню.

Ребёнок быстро снял верхнюю одежду, разулся, захватил стоящий у входной двери ранец и пробежал в свою комнату. Лишь закрыв дверь и сиганув на кровать, он смог с удовольствием выдохнуть:

— Интересно… Это навсегда?

Нельзя сказать, что, убегая в запретный Мёртвый Город, он не знал о возможных проблемах, но, как и любой, делающий что-то «нельзяшное», рассчитывал на «авось пронесёт». Однако же на этот раз «не пронесло» и теперь проблем не избежать.

С одной стороны, отца можно не бояться. Мамина угроза «разговора» с отцом не действовала уже давно. Пацан очень рано раскусил, что воспитательный максимум отца — это затрещина да какое-нибудь обидное слово. И то, больше для вида, чтобы мать отвязалась. Он давно к этому привык и воспринимал весь педагогический процесс не более, чем спектаклем для родителей. Ну, развлекаются люди (в частности мама) … Чего, спрашивается, мешать?

Больше остального его тревожило, что узнают про то, куда бегает сын… А тогда может вытворить что угодно, вплоть до проводов и встреч из школы. А это уж ни в какие рамки! И так в школе проблемы, а если ещё и мамины «бзики» добавятся…

Ни о чем конкретном не думая, мальчонка немного повалялся в кровати, наслаждаясь полумраком. Когда решил, что пора шевелиться, сел, протяжно, с удовольствием зевнул и лишь затем встал окончательно. Сняв школьную одежду, аккуратно сложил её в шкаф, прошёл в угол комнаты, где на табурете лежали скомканные майка и спортивки. Наскоро переодевшись, сел за письменный стол, где, как и у любого подростка, с избытком было навалено всякой всячины. Настольная лампа высветила сложенные башенками по пять-шесть штук учебники. Бросив на них взгляд, он неприязненно поморщился, и, подперев голову руками, пустыми глазами уставился в окно.

В животе что-то просительно перевернулось, громко булькнув — есть захотелось до безумия. Но, как сказала мать, до самого ужина ей лучше на глаза не попадаться.