Бесплатный фрагмент - Воспоминания незнаменитого

Посвящения и извинения

Вторая книга моих воспоминаний охватывает период с 1955 по начало 1989 года. Если вы в этой книге найдёте строки о себе, и вам сразу захочется сказать: «Нет! Это было не совсем так!» Не спешите! Всё было именно так! Есть, разумеется, в этой книге некоторые нарочито введенные мной неточности, которые продиктованы особенностями выполняемых мной работ в период с 1966 по 1972 годы, их секретностью. Конечно, секретность этих работ уже давно стёрлась временем, но всё равно остались внутренние нравственные ворота, так сказать, внутренняя цензура автора, которая до сих пор не позволяют мне говорить обо всём, что знаю. Поэтому для создания этой книги я привлёк условные литературные приёмы, которые позволяют писать мне о некоторых событиях тех лет на острие грани «правда — художественный вымысел».

Шимон Гойзман

© 2009 Ш. Р. Гойзман. Хайфа

1. Первокурсники

Вот и началась для меня, как выразилась на прощание Алка Симкина, жизнь в эмиграции. Теперь я вокруг себя слышу только русскую речь, правда, какую-то очень уж своеобразную, насыщенную местными, новыми для меня словечками. В первое время, пока не привык, я «кажинный» раз удивлялся, слыша, например, такой диалог двух студентов перед лекцией:

— Глякося, глякося, до нас вроде как физик лындаить.

— Вуоо! Ты что буровишь! Окстись! У нас шшяс аналитика по расписанию?!

В отличие от общеобразовательной школы, нам, будущим математикам, в основном, читали только математические предметы и физику. И хотя был у нас также курс английского языка и, конечно же, обязательный «марксизм-ленинизм» (куда от него денешься?), такой подход к учебе мне нравился! Интересными были и преподаватели! Особенно меня поразили Лидия Михайловна Леонидова и Галина Артемьевна Веселова. Энергичная Лидия Михайловна эмоционально, но с железной логикой, излагала нам курс математического анализа, а по-свойски простая Галина Артемьевна вела по этому же курсу практические занятия (вдобавок ко всему она была и куратором нашей группы, так сказать, нашей классной дамой).

Я, истосковавшийся по новым знаниям, каждый день по утрам спешил в читальный зал института, обкладывался задачниками и до самого вечера, по отработанной годами своей методике освоения математики, решал и решал все задачи подряд сверх всех домашних заданий. Когда же наступила необычно суровая для меня курская зима, я из читального зала института перебрался в читальный зал Областной библиотеки. Напялив на себя сразу две рубашки и наглухо застегнув все пуговицы своего драпового пальтишка, я бежал туда с самого раннего утра, чтобы успеть занять облюбованное мною местечко у печи-голландки. У этой теплой кафельной стенки я просиживал над математикой целыми днями.

А по вечерам — лекции. С интересом присматривался я к своим новым товарищам. С облегчением узнал, что среди студентов-вечерников не оказалось ни одного работающего, тем более, ни одного работника школы. Девочки в нашей группе были в явном большинстве — уже давно утвердилось мнение, что педагог — это сугубо женская профессия. Как ни странно, из восьми парней нашей группы никто, кроме меня, о своем будущем разговоров не заводил, но то, что о педагогической карьере никто всерьез и не мыслил, так это уж было точно! Все мои новые товарищи были такими же, как и я, неудачниками, не сумевшими поступить в дневные ВУЗы. Среди них были даже медалисты, не прошедшие этап собеседования в московских институтах. Я, как неудачник с наиболее солидным стажем, был, наверно, старше всех, и поэтому медленно и тяжело сходился со своими новыми товарищами.

Все окружающие меня студенты, в основном, были выходцами из маленьких районных городишек и сёл Курской области; все, как и я, жили на частных квартирах или у своих городских родственников. Среди сокурсников я выделил невысокого коренастого парнишку из глухой деревушки Тимского района Володю Петрова, который оказался блестящим математиком, несмотря на свою ужасно косноязычную речь. На одном из первых практических занятий Галина Артемьевна вызвала его к доске. Стоя перед аудиторией, Петров чисто случайно запутался в решении, измазался весь мелом и, вдобавок ко всему, провез грязным указательным пальцем под носом, произнеся с забавным местным говором:

— У, шшьорт, не полушшяется!

Когда же через несколько дней Галина Артемьевна, желая вновь вызвать Володю к доске, заявила: «К доске сейчас пойдет, простите, еще не запомнила фамилию, ну, тот, у которого «У, шшьорт, не полушшяется!» (и тут она картинно провезла вытянутым пальчиком над верхней губкой), то эта фраза сразу стала у нас в группе крылатой.

Более-менее я подружился только с высоким и статным Игорем Покидько. Игорь был по натуре очень спокойным и немногословным. Очевидно, поэтому к каждому его слову все окружающие прислушивались внимательно. Стоило ему сказать в сторону Володи Петрова два слова: «Вот, Петрован-хитрован!», как эти слова незамедлительно стали припечатанной кличкой.

И еще буквально прилип ко мне один парень из Рыльска. Он угодливо угощал меня то отличным домашним салом, то прекрасным медом. Но, как я быстро понял, он видел во мне только полезного для себя человечка. Так, приглашая меня к себе домой, он знакомил со мной свою квартирную хозяйку еврейку, так как надеялся, что «ей будет приятно, что я дружу с евреем, — с ухмылкой пояснял он». Я явно почувствовал, что угощая меня домашними продуктами, он тем самым «прикармливал», как говорят рыбаки, дабы потом иметь моральное право «доить» (делать за него чертежи, давать списывать, требовать подсказок). Отвадить от себя людей такого сорта всегда не очень просто. Как осенних мух.

Кроме института, я, разумеется, был еще завсегдатаем большого книжного магазина. Денег на покупку книг у меня просто не хватало, поэтому, бродя часами от прилавка к прилавку, я довольствовался только просмотром новинок литературы. Но у филателистического прилавка кое-какие средства на покупку новых марок я все-таки изыскивал. У того же прилавка я познакомился и с местными филателистами. Побывав у некоторых из них дома, я увидел богатые коллекции марок, а на мой недоуменный вопрос: «Как вам в глухой провинции удается добывать такие редкости?», мне показывали стопки конвертов с заграничными штемпелями: «От зарубежных корреспондентов…». И снова я был повержен в изумление различиями между Украиной и Россией: я, еврей был принят в институт, вот уже три месяца я не слышу в свой адрес ни одной антисемитской выходки, а теперь еще встречаю людей, которые свободно переписываются с заграницей, хотя я твердо уверен, что это запрещено.

Поздно вечером после лекций, возвращаясь на улицу Челюскинцев, я часто заставал дома компанию из трех-четырех третьекурсников литфака, которые, собираясь у гостеприимной четы Афанасьевых, подолгу засиживались за чаепитием и за интересными для меня беседами. Как я вскоре понял, Вова, как и Алла, писал стихи, и к ним на «семейный огонёк» приходили не обремененные семьями друзья-студенты — такие же самодеятельные поэты и прозаики.

Устало плюхнувшись на свою кровать, стоявшую у доброй печки, я невольно слушал стихи Есенина и Ахматовой. Именно тогда я впервые услыхал о существовании таких поэтов, как Николай Гумилев, Марина Цветаева, Максимилиан Волошин. Впрочем, разговоры касались не только особенностей стихосложения, но и задач литературы, ее места в окружающей нас жизни. Среди гостей резкостью суждений выделялась рослая, крепко сколоченная Алла Бархоленко. Рыжие непослушные вихры волос и курносый носик на веснушчатом лице придавали ее облику веселый и озорной вид. Писала Бархоленко преимущественно прозу, причем, судя по всему, весьма серьезную с публицистическим оттенком. Как рассказала мне сестра, рукописная повесть Бархоленко «Путешествие из Костромы в Курск» (название я точно не помню, но оно довольно прозрачно намекало на аналогию с Радищевским «Путешествием из Петербурга в Москву») в прошлом году ходила в институте по рукам и пользовалась весьма большой популярностью. Когда же и я изъявил желание прочесть эту повесть, мне туманно намекнули, что рукопись, к сожалению, попала в поле зрения всесильных органов КГБ и, повторяя судьбу повести Радищева, была изъята. Автора же повести вызывали «туда», проводили профилактическую беседу и серьезно предупредили «кое о чем». При этом вызывали туда не только ее, но и ее ближайших друзей. Друзья, в том числе и чета Афанасьевых, об этом предпочитали не очень распространяться; возможно, дали подписку об этом (?).

Под воздействием литературной среды, в которой я неожиданно очутился, решил и я попробовать свои литературные силы. Переполненный последними киевскими впечатлениями о людях Бессарабской «малины», я начал писать рассказ, главным действующим лицом которого был молодой парень, квартирный вор. После освобождения из колонии мой будущий герой вернулся в родной город и неожиданно для самого себя влюбился в девушку из приличного круга. Любовь побудила его отказаться от прежних занятий, идти работать и учиться. Но бывшие дружки, силой завладев его девушкой, совершили над ней групповое надругательство, в результате чего, по замыслу, должна была наступить закономерная трагически страшная развязка.

Рассказ писал я тайно ото всех, мучимый робостью перед окружавшими меня «маститыми» литераторами и неуверенностью в своих литературных способностях. Когда же мои сомненья в себе достигли какого-то предела, я отважился и по секрету показал неоконченный опус Вове Афанасьеву. Тот с интересом прочел его, скупо, но убедительно похвалил и сказал, что у меня есть несомненный литературный дар и рассказ обязательно надо закончить. Затем он посоветовал мне стать участником студенческого литературного кружка, которым руководит профессор Иосиф Маркович Тойбин.

— А меня не погонят? Я же с физмата? — спросил я Вову.

— Об этом не волнуйся. У нас уже есть кружковцы из других факультетов. Вот вчера, помнишь, заходила к нам Рита Бучанская? Так она, например, с инъяза. Пишет стихи и на русском и на немецком языке, переводит немецких поэтов.

И вот в один из субботних вечеров в компании с Аллой и Вовой я таки пришел на этот кружок. Занятия его проходили, оказывается, в кабинете литературы, уже знакомом мне по вступительным экзаменам. К моему удивлению, первым, кого я там увидел, была та самая железная женщина-экзаменатор, принимавшая у нас письменный экзамен по литературе. Меня представили. Железная женщина неожиданно мягко улыбнулась и протянула мне руку:

— Кузько, Ольга Ивановна, хозяйка этого заведения, именуемого литературным кабинетом. Она очертила в воздухе рукой круг, а я, следуя за ее рукой, обвел взглядом это уютное «заведение»: залитые желтым электрическим светом книжные шкафы у стен, портреты разных писателей в простенках, развесистый фикус в бочке у стола Ольги Ивановны, стол для преподавателя и два ряда простеньких столов перед ним.

На этом наша беседа прервалась, не успев начаться, так как аудитория стала быстро наполняться шумными кружковцами. А вот появился, наконец, и сам профессор Тойбин, неся на вытянутой руке старомодный потертый портфель. Любезно поздоровавшись с Ольгой Ивановной, он бросил на стол свой портфель и бодрым тоном спросил у членов кружка:

— Ну, что у нас нового создано за прошедшую неделю?

— Давайте я прочту свое новое стихотворение, — нетерпеливо встал один долговязый прыщавый студент и начал нараспев сладкозвучным тенором читать стихи о своих летних впечатлениях от родной деревни, от тихой речки и от ярких звезд, отражающихся ночью в ее водной глади.

Творение этого студента меня, откровенно говоря, не тронуло, но когда он кончил читать, я был изумлен тем скрупулезным и разносторонним анализом этих стихов, который весьма квалифицированно провели и выступавшие экспромтом один за другим кружковцы и, в заключение, сам Иосиф Маркович. На этом и на нескольких последующих заседаниях литературного кружка я понял, что на литературном поприще не все так просто, как я думал, что писательскому мастерству надо учиться серьезно, не меньше, чем и всякому другому делу. К сожалению, времени на литературную учебу у меня явно не хватало. И я вскоре решительно забросил свой недописанный рассказ в дальний угол и никогда больше к нему не возвращался.

Но вот частым вечерним гостем литературного кабинета я все равно остался. Мне нравились острые разговоры о нашей жизни, которые нередко вели Вова с Ольгой Ивановной за чаепитием с карамельками, нравилось смотреть на шахматные баталии между ними. Ольга Ивановна, к моему удивлению, оказалась довольно сильным шахматным игроком. Попадая в затруднительное положение, она обычно изрекала забавную фразу: «Нда-с, здесь срочно требуется какая-нибудь кардинальная комбинашка!» и начинала нервно барабанить пальцами по столу, после чего делала несколько быстрых ошеломительных ходов, приводящих к неожиданному выигрышу. И, конечно, я часто заглядывал туда просто для того, чтобы «подстрелить» папироску, так как на покупку папирос у меня денег далеко не всегда хватало. В один из таких вечеров Ольга Ивановна, оторвав своё внимание от шахматной доски, как-то сказала мне:

— А ведь я вас помню еще по вступительным экзаменам! Между прочим, в вашем сочинении было много грамматических ошибок, но я все-таки поставила вам тройку: вы были единственным, кто писал сочинение самостоятельно, не списывая.

— Что вы, Ольга Ивановна! Списывал я! Списывал, как и все остальные, — рассмеялся я, чем жестоко разочаровал её.

— Нет. Этого быть не может. Я на экзаменах всегда все вижу.

После этого мне уж ничего не оставалось делать, как поспорить с ней на пачку «Беломора» о том, что я сейчас же, немедленно у нее на глазах спишу из книги какой-нибудь текст:

— Только с условием, что вы, как и на экзаменах, будете спокойно прохаживаться взад-вперед по проходу аудитории.

Многолетний опыт списывания сочинений меня не подвел и пачку папирос, на радость присутствовавшему при сём Вовке Афанасьеву, я таки выиграл!

Незаметно подошли новогодние праздники. Новый 1956 год я весело встречал в компании своих однокурсников на дому у одной из наших студенток — миниатюрной Светочки Харламовой. Сразу следом за праздниками пошла череда зачетов и экзаменов первой в моей жизни экзаменационной сессии, которые я сдал очень даже успешно.

А в середине февраля в Москве, наконец-то, открылся ХХ съезд КПСС, о подготовке к которому назойливо вот уже который месяц с утра до вечера трубило радио, и писали все газеты. Теперь же радио и газеты были заняты только изложением полных отчетов о скучнейших заседаниях съезда. Но вот и съезд завершил свою работу. Несколько дней газеты были наполнены исключительно трафаретными откликами на решения съезда и, возвращаясь в привычное русло жизни, начали, уж было, публиковать обыденную информацию о наших хозяйственных достижениях. Неожиданно в газете «Правда» появилась большая серьезная статья о культе личности Сталина. Газету с этой статьей в институте передавали из рук в руки. Кругом только и слышу: «А вы уже читали?». Вручая мне газету со статьей, пестревшей многочисленными подчеркиваниями и отметками на полях, Ольга Ивановна заинтересованно посмотрела на меня, склонив голову, и многозначительно протянула: «Тоже хотите почитать? Ну-ну…». Затем неизвестно откуда по городу поползли слухи, что статья эта появилась неспроста, что кроме официальных заседаний съезда, было, оказывается, еще одно — «секретное», посвященное именно этой теме! Атмосфера слухов разрядилась лишь после того, как собрали общеинститутское закрытое комсомольское собрание.

Поскольку комсомольцами были, конечно, все студенты без исключения, то актовый зал института был забит до отказа заинтригованными слушателями. В конце зала многие даже стояли в проходах и у стенки за рядами кресел.

Но вот за стоящим на сцене и покрытым традиционной красной скатертью длинным столом деловито расселись парторг института и еще человек пять серьезных партийных работников.

— Товарищи! Мы собрали вас для того, чтобы ознакомить со стенограммой доклада «О культе личности Сталина», зачитанного ХХ съезду КПСС генеральным секретарем КПСС Никитой Сергеевичем Хрущевым на закрытом заседании съезда, — объявил парторг нашего института, помахав перед нами брошюркой в пунцово-красной обложке. — Хотя данный закрытый доклад предназначен только для коммунистов, но по специальному решению Курского обкома КПСС мы доводим его содержание и до комсомольцев-вузовцев. Слово для зачтения доклада представляется секретарю комсомольской организации института товарищу Лузану.

Зал, затаив дыхание, слушал доклад. Впервые вслух о личности Сталина было сказано все, что, в общем-то, и я, и многие другие давно знали или догадывались, но боялись говорить. Меня же больше всего поразили подкрепленные цифрами масштабы репрессий и неуклюжие попытки свалить на одного мертвого вождя все последствия раздутого партией культа личности и другие политические ошибки партии. В связи с этим особенно мне запомнился один кусок стенограммы доклада:

Возглас из зала: А где вы, члены Политбюро, в это время были?

Хрущев: Подымитесь, кто это спросил.

Молчание в зале.

Хрущев: Вот там и мы были!

Чтение доклада продолжалось несколько часов. Чтецы время от времени подменяли друг друга. После завершения чтения доклада, обсуждение которого регламентом нашего собрания не предусматривалось, студенты расходились из актового зала медленно. Всем тем, кто ранее искренне произносил спичи во здравие вождя, стало больно, как идиотам, для которых в момент просветления наступило осознание сущности своей болезни. А тем, кто ранее неискренне произносил спичи во здравие вождя, стало дискомфортно, как людям, публично уличенным в страшной лжи. И многие из них кинулись громко оправдываться: «Ах, мы не знали, ах, мы не подозревали, мы слепо верили вождю и были, как и все, идиотами!». Я был мрачно удовлетворен услышанным и искал в окружавших меня лицах единомышленников. Но таких было, очевидно, мало.

В один из последующих дней весь институт был взбудоражен сообщением о том, что на историко-филологическом факультете без санкции партийного комитета института состоялось общее комсомольское собрание для обсуждения доклада Хрущева. На нем секретарь факультетского комсомольского бюро Николай Рыков, высокий, худощавый студент второкурсник, с глубоко врезанными, фанатично горящими глазами, предложил резолюцию недоверия Коммунистической партии и изъятия из Устава комсомола пункта о руководящей роли КПСС. И общее собрание комсомольцев факультета дружно проголосовало за эту резолюцию! Более того, в принятой резолюции содержалось обращение к комсомольцам других факультетов провести и у себя аналогичные собрания, чтобы выйти от имени комсомольцев всего Курского пединститута с предложением об изменении Устава в Центральные органы комсомола.

Для институтского парторга как сам факт собрания истфила, так и его резолюция были подобны неожиданно разорвавшейся бомбе. Увидев непривычно озабоченные и растерянные лица членов парткома института, мне от души стало весело. И я, воодушевленный идеей поддержки истфиловцев, побежал к комсоргу нашего вечернего отделения: «Давай соберем и мы своих! Поддержим резолюцию! А?». Комсорг вечернего отделения лысый, плотного телосложения, видавший виды мужичок, сразу же остудил мой пыл: «Видишь ли… Наша комсомольская организация здесь полулегальна… Мы все, вечерники, должны, фактически, состоять на учете по месту работы — при этом он многозначительно воздел глаза к потолку, а вся его лысина собралась в морщины. — Так что нам совсем ни к чему высовываться и лишний раз дразнить гусей».

Комсомольцы других факультетов тоже, очевидно, «гусей дразнить» не пожелали. Это позволило парткому института с лихорадочной быстротой решительно взять инициативу в свои руки. Парторг института созвал внеочередное комсомольское собрание истфила с единственным вопросом повестки дня — осуждение антипартийной линии комсорга Рыкова. Каково же было изумление студентов других факультетов, когда собрание истфиловцев после многочасовых бурных обсуждений отказалось идти на поводу у парткома и отклонило предложенную им резолюцию осуждения. В последующие дни партком института, казалось, заседал непрерывно, на его заседания в режиме строгой секретности вызывались на переговоры студенты истфила. Вызывались и поодиночке, и группами. Снова и снова в актовом зале института заседало общее комсомольское собрание истфила. При этом в полуоткрытые двери зала заглядывали и вслушивались любопытные болельщики других факультетов и радостными жестами сообщали стоящим сзади: «В третий раз пересчитывают руки! Молодцы! Не сдаются!».

И мне очень хотелось быть среди тех, кто в зале. Дома я пытал сестру и Вову Афанасьева, как голосовали они. И с удивлением узнал, что они не поддержали Рыкова.

— Да ну его, забубенного, — с усмешкой сказал Вова. — Что толку отделять комсомол от партии? Это у него так… Со страху. Не захотелось ему лично отвечать за всю мерзость, что натворила и творит партия.

— Так ведь разве это плохо? Проводить свою независимую, комсомольскую политику! Отстаивать права молодежи!

— А кто будет проводить пионерскую политику? А кто будет отстаивать права детей из детского садика? — саркастически спросил Вова?

Чем возразить ему, я не нашелся. Ибо он, пожалуй, был прав.

2. Танцуем и поем!

В конце концов, сопротивление «оппортунистов» из истфила все-таки было сломлено. Рыкова, как комсорга, переизбрали, а затем исключили из комсомола, осуждение культа личности Сталина плавно перекочевало куда-то на высший уровень: в центральные газеты и на Всесоюзное радио, привычный всем двойной барельеф «Ленин — Сталин» вскоре был заменен тройным барельефом «Маркс — Энгельс — Ленин», по всей стране прошла волна переименований городов, колхозов, институтов. Помню короткий анекдот тех лет: «Вы слыхали, что Днепропетровский институт стали переименовали в институт лени?» В одну из ночей из Первомайского парка тихо исчезла скульптура Сталина, без лишнего шума переименовали улицу Сталина во Вторую Восточную, из всех официальных кабинетов исчезли портреты Сталина, после чего в Курске воцарился прежний благостный порядок. Тем более что в институте началась подготовка к общеинститутскому смотру художественной самодеятельности.

Были ли до этого в институте подобные смотры самоде-ятельности или это был первый? Не знаю. Но за подготовку к предстоящему общеинститутскому смотру художественной самодеятельности партийная, комсомольская и профсоюзная организации института взялись настолько рьяно, что не пожалели средств на приглашение целой группы специалистов по обучению студентов пению и пляскам — на каждый факультет своих. Теперь наши вечерние лекции все время шли в сопровождении звуков хорового пения и танцевальных мелодий, доносившихся то из актового, то из спортивного залов, то из других больших аудиторий института.

— Может и себе заделать что-нибудь такое-этакое? — задал как-то нам с усмешечкой риторический вопрос Игорь Покидько во время очередного перекура между лекционными «парами». — Споём что ли?

А почему бы и нет? Должна же хоть чем-то веселеньким запомниться всем нам студенческая жизнь! И я, при случае, обратился к нашей классной даме с идеей организации самодеятельности, подобно студентам дневного отделения. Галине Артемьевне эта идея безоговорочно понравилась, но тут же она нахмурилась и крепко призадумалась, как бы просчитывая про себя все варианты ее осуществления:

— Вы же вечерники… Теоретически, вы должны где-то работать, в школах или в детских садиках… Руководитель самодеятельности на вечернем отделении сметой не предусмотрен… Так-так-так, комсомольская и профсоюзная ячейки, однако, у нас существуют… Поговорю с руководством… Может быть, что-нибудь и придумаем.

В один из последующих вечеров Галина Артемьевна подвела ко мне пожилого человека с большими выпуклыми очками, сидевшими на мясистом носу, который явно выдавал в нём моего соплеменника. Человек был одет в уже видавшее виды шикарное пальто из красной кожи, а на его голове сидела сильно потрепанная солдатская шапка-ушанка, резко контрастировавшая с кожаным пальто. Зато на его плече висел красивый и, очевидно, очень дорогой красный аккордеон, выглядывавший из потертой черной холщевой сумки.

— Гуревич, Евгений Савельевич, художественный руководитель самодеятельности и аккордеонист-аккомпаниатор. Или просто худрук, — отрекомендовался он, протягивая мне руку. — А вы, значит, и есть товарищ Гойзман, староста кружка? Сколько у вас человек в хоре? Ах, вы еще не знаете? Учтите, что в смотре самодеятельности главное не то, как поёт хор, а сколько человек поёт! Важен процент охвата! Вы, надеюсь, понимаете? А за результат не беспокойтесь! Ну что ж (тут Евгений Савельевич извлек из кармана пальто затасканный блокнотик и начал внимательно его изучать), давайте начнем работать с ближайшей субботы?!

— Ну что ж, — повторила слова худрука Галина Артемьевна после его ухода. — Будем организовывать?! Евгений Савельевич может быть и не дипломированный специалист, как те из музыкального училища, которых приняли на дневные факультеты, но зато за свою работу он берет меньше. А опыт у него большой: он руководит самодеятельностью чуть ли не во всех организациях города!

— Галина Артемьевна! А с чего это худрук назвал меня старостой кружка? Да и кружка самодеятельности еще нет!

— А вы, Гойзман, что же, еще не знакомы с законом природы, гласящим: «всякая инициатива наказуема»? — хитро улыбнулась Галина Артемьевна. — Вы сами высказали идею, вот теперь и действуйте: сбегайте на вечерний биофак, на вечерний истфил, на вечерний иняз и организуйте людей, сагитируйте!

Отступать было некуда. Пришлось побегать, поагитировать. И тут выяснилось, как ни странно, что у большинства коренных курян патологически отсутствует музыкальный слух. Для меня это было удивительное открытие! И все же ребят с первого и второго курса физмата (вечернее отделение существовало только второй год) мне удалось записать в хор абсолютно всех. Записал их на условии, что петь будут только те, у кого есть слух, а остальные будут только открывать рты для создания массовости. В хор после долгих переговоров записались девочки с иняза, истфила, а вот свои физматовки, кроме нашей Светочки Харламовой и толстушки со второго курса Лили Майоровой, петь отказались наотрез. Но ничего!

За постановку танцев с энтузиазмом взялись Тамара Быстрова и Карина Гудкова — девочки со второго курса физмата. Они же обещали где-то по своим каналам раздобыть и костюмы! С желающими плясать ситуация была противоположная — девочек-плясуний было хоть отбавляй, а мальчиков — ноль. Пришлось всем нам, мальчикам-физматовцам (и мне в том числе), взять обязательство: за один месяц выучиться плясать и протанцевать весь предложенный нашими постановщицами репертуар.

В назначенную субботу появился Евгений Савельевич со своим аккордеоном. Он деловито раздал всем тексты песен, размноженные им под копирку на пишущей машинке, и заявил:

— Петь на смотре будем две песни, а разучивать три (про запас, на случай вызова на «бис»). Одна песня будет о партии, а две другие — русская и украинская народные песни. Такой репертуар безотказно действует на комиссию, успех я вам гарантирую. А разучим мы их быстро — песни простые, но выигрышные. Вот увидите, весь зал нам еще подпевать будет!

На репетициях хора все мы пели с удовольствием, благо, нашелся среди нас и хороший солист-запевала — Виталий Романюк из вечернего истфила, обладатель мягкого красивого тенора. После завершения репетиций хора, мы начали разучивать пляски. Евгений Савельевич и тут не ударил в грязь лицом: казалось, не было такой танцевальной мелодии, которую бы он не знал. Вдобавок ко всему Гуревич отрабатывал с нами даже программу концерта:

— Программа должна быть разнообразной, чтобы не утомить комиссию, — поучал он нас. — Номера должны чередоваться: хор — чтение — пение — пляска — чтение — пение — пляска и так далее.

Весь институт теперь говорил только о предстоящем смотре самодеятельности. В воздухе носился дух соперничества, на репетиции других факультетов мы засылали своих лазутчиков, чтобы выведать чужой репертуар и не исполнять перед смотровой комиссией одни и те же песни и пляски. Зашел и я как-то с этой же целью на репетицию дневного физмата. На сцене актового зала в этот момент разучивали русскую пляску. Даже рядовая репетиция без костюмов меня зачаровала. Особенно меня поразила стройная девушка в первой «ведущей» паре. В ее танце было столько самозабвения и искренней веселости, что у меня аж дух захватило, и невольно во мне начинала в такт плясать каждая жилка! И лицом она показалась мне похожей на кого-то из моих знакомых из детства.

— Ох, и лихо же пляшет, — шепнул я, не удержавшись от восторга, стоявшей рядом незнакомой студентке.

— Ася Гущина, со второго курса, — ответила мне та.

Невольно я стал сравнивать. Наша Томка Быстрова, конечно, тоже плясала здорово, но танец Аси Гущиной отличался от ее танца, как настоящее искусства от ремесленничества. И, вообще, нам так никогда не сплясать!

Долгожданный общеинститутский смотр художественной самодеятельности длился чуть ли не целую неделю: каждый вечер при переполненном актовом зале давал концерт только один из факультетов. Мы по жеребьевке выступали последними, и все нас уверяли, что нам повезло. В авторитетное жюри (в смотровую комиссию), для которого был отведен первый ряд зрительного зала, вошел весь состав парткома, комсомольского и профсоюзного бюро института, а также по одному из представителей каждого факультета из числа молодых преподавателей. Наши интересы в жюри представляла Галина Артемьевна Веселова. Мы, студенты-вечерники, сделали все, чтобы наша программа была самая разнообразная и живая. Я участвовал и в хоре, и пел дуэтом с Романюком украинские песни, и плясал, и даже «художественно» свистел. Короче говоря, выступал чуть ли не во всех жанрах. Только вот стихи не читал.

Но самое главное, чем отличалась наша программа от программ других факультетов, это был конферанс. На концертах всех факультетов конферанс был академическим — просто выходила красивая девочка и звонким, хорошо поставленным голосом объявляла: «Выступает…». У нас же конферанс был парным, то есть рассчитанным на исполнение двумя студентами — серьезным Зачеткиным и шутником (хохмачом, как тогда любили говорить) Шпаргалкиным. Текст — репризы, частушки и прочий литературный хлам — написал я, в роли Зачеткина выступал также я, а на роль хохмача Шпаргалкина нашелся на втором курсе вечернего физмата мой земляк, киевлянин Сёма Коростышевский. Мы с ним были одного роста, но весьма отличались по комплекции: я был ужасно худ, а он, мягко говоря, — полноват; меня считали человеком серьезным, а у него на лице всегда сияла благожелательная улыбка. Написанный мною текст Сёма прочел бегло, одобрил, но учить его наизусть отказался (некогда ему, видите ли!). На сцене он оказался неисправимым импровизатором. В ответ на мои реплики он нес такую грубую, порой вульгарную отсебятину, что я ужасался, а зал, как ни странно, принимал его очень хорошо, и хохотал от души над его хохмами. Хор, как и предсказывал наш мудрый Евгений Савельевич, имел большой успех и спел таки все три песни своего репертуара, хотя петь «на бис» по условиям конкурса было не положено. По окончанию концерта нам устроили настоящую овацию, все нас поздравляли и дружно прочили первое место. Восторженная Галина Артемьевна по секрету шепнула нам, что смотровая комиссия также склоняется к такому решению, но окончательное подведение итогов смотра состоится только завтра.

Назавтра же стало известно, что первое место присуждено биофаку. Об этом нам, в первую очередь, без всяких комментариев сообщила расстроенная Галина Артемьевна. Такое решение стало полной неожиданностью для многих в институте. Позже окольным путем мы узнали, что член жюри, напористая и энергичная представительница биофака, на заседании сумела доказать, что впечатления от выступлений — это субъективное дело каждого слушателя, а вот объективные показатели на биофаке самые высокие: в хоре участвовало на 3 человека больше, чем у всех, число номеров тоже было больше и концерт, соответственно, длился на сколько-то минут дольше. Вот так!

Но, бог с ним, с тем первым местом на смотре, когда на носу уже весенняя экзаменационная сессия! Готовился к зачетам и экзаменам я вместе с Игорем Покидько и, по большей части, у него дома. Его семья занимала две комнаты в коммунальной квартире на первом этаже большого многоэтажного дома, принадлежавшего одному секретному заводу, на котором работал его отец. Кроме семьи Покидько в одной комнате этой квартиры жил веселый заводской электросварщик Володя по кличке «Пятерочка», а еще в одной — дочь какого-то крупного городского начальника. Однако ключ от начальственной комнаты был в распоряжении семьи Покидько, т. к. вышеозначенная дочь была еще малолетней и потому ее «жилплощадь» до времени пустовала. В этой комнате (для обеспечения видимости вселения) стояли плюгавый жидконогий столик, позаимствованный, очевидно, из какой-то общественной столовой, и шикарный кожаный диван, на котором с конспектами лекций в руках и неизменными папиросами в зубах мы с Игорем просиживали целыми днями. Нам никто не мешал, лишь изредка по вечерам наше уединение нарушал сосед, заходивший к нам со своим неизменным предложением: «Ну, что, молодежь? Скинемся на троих по пятерочке?». Предложение «скинуться» по пять рублей, дойти до ближайшего киоска и выпить по 100 грамм водки с «мясным» пирожком на закуску было, конечно, заманчивым, но нам сейчас было не до этого. Мы крепко были привязаны к массивному дивану. Лишь когда неожиданно кончались папиросы, мы отодвигали его от стены и выгребали из простенка накопившиеся там окурки «Беломора» для повторного использования. Когда мы засиживались за учебой допоздна, а это случалось, как правило, накануне каждого экзаменационного дня (студенту всегда не хватает одного дня для подготовки!), я оставался у Игоря ночевать и с комфортом на этом диване спал. Как-то утром в день экзамена по «Основам марксизма-ленинизма» Игорь предложил:

— Сегодня с утра будет крестный ход из Курска в поселок Свободу. Никогда не видал? Малость не доходя до Свободы, когда-то был монастырь «Коренная пустынь». Теперь от него осталась небольшая церквуха. Вот туда-то и понесут чудотворную икону. Не сходить ли нам посмотреть ее вынос? Любопытное зрелище. Не пожалеешь. Это все тот же самый крестный ход, что когда-то Репин рисовал.

— Картину когда-то видел, но забыл уж. А далеко это? — спросил я, соглашаясь. — Экзамен у нас ведь в час дня. Не опоздаем?

— Успеем! На трамвайчике в Ямскую слободу спустимся, а там шага два пройдем до Введенской церкви. Вынос посмотрим и все. Заодно мозги перед экзаменом проветрим!

Когда мы подошли к невзрачной Введенской церкви, то на площади возле узеньких ворот, встроенных в массивную церковную ограду уже собралась внушительная толпа верующих, терпеливо ожидавших торжественный вынос чудотворной иконы. В стороне от толпы стояла группа всадников — конная милиция в добротных синих шинелях. Мы нашли себе удобное место на пригорке и начали терпеливо ждать. Утро было холодное и хмурое, меня стала пронимать зябкая дрожь. Но вот воротца в церковной ограде приоткрылись, и все верующие кинулись в узкий проём. Образовалась свалка. Милицейские конники безучастно смотрели на давку, неподвижные, как изваяния. Воротца с трудом захлопнули, и какие-то вышедшие из церкви попы начали уговаривать людей образовать проход. Безуспешные попытки выноса иконы были предприняты еще несколько раз. Наконец мы увидели, как ворота раскрылись, но в них показалась не икона, а шеренга молодых жлобов, кулаками прокладывавших через толпу дорогу для второй шеренги таких же здоровяков, несших на плечах грубо сколоченные массивные носилки с иконой.

Мне, конечно, неоднократно приходилось видеть на улицах городов увечных стариков и старух, слепых, одноногих. Но здесь я был поражен именно количеством собравшихся в одном месте калек в страшных лохмотьях. Все они исступленно рвались к иконе, их в кровь били кулаками, а они висли на окровавленных кулаках и целовали их!

Милиция продолжала безмолвствовать. На Игоря это зрелище вообще произвело страшное впечатление: он весь изогнулся и содрогался в приступах рвоты. Поразительно, но забытая мною картина Репина вдруг вспомнилась мне очень отчетливо — лица калек были теми же самыми!

Но вот головная группа колонны крестного хода с иконой на носилках, оторвавшись от восторженной толпы, побежала по грунтовой дороге в сторону посёлка Свобода. Прихожане, вздымая тучи пыли, кинулись ее догонять, а мы поспешили скорее в институт сдавать экзамен по марксистской философии.

Впрочем, экзамен по нелюбимому марксизму я сдал успешно. И вот, не менее успешно сдав и все последующие экзамены весенней сессии, я стал уже второкурсником!

3. В поисках романтиков

Еще во время нашей весенней экзаменационной сессии на всю страну был брошен настойчивый клич партии: «Комсомол, помоги целинникам собрать невиданный урожай!» Призыв новых добровольцев меня сильно озадачил: надо же — столько людей туда уехало, а не справляются? Вспомнилось мне начало 1954 года, когда многие городские мальчики и девочки добровольно под жужжаньем кинокамер записывались добровольцами на целину. Не задумываясь над вопросом «Зачем поднимать целину?», мы с Аликом безуспешно пытались понять: что движет теми, кто решил ехать? Высокая коммунистическая сознательность (партия сказала — комсомол ответил: «Есть!»)? Желание заработать большие деньги? Или просто жажда перемен в жизни, поиски романтики и приключений? Ни я — рабочий, ни Алик — студент, и ни один из знакомых нашего круга поднимать целину не собирался, и мы больше склонялись к тому, что есть все же в нашей стране романтики, желающие сделать что-то такое, чтобы оставить после себя след в истории. Вспомнилось мне и весна того же года, когда в Москве мы с Софой пошли в кинотеатр «Художественный» на Арбате. Перед началом фильма нам долго крутили устаревшие киножурналы и, в том числе, мартовскую кинохронику торжественных проводов первых московских целинников в Кремле. Помню, как Председатель правительства Маленков со снисходительной улыбкой предоставил слово явно подвыпившему Никите Хрущеву. Генеральный секретарь КПСС на фоне дикторского текста долго шевелил губами и, когда диктор выдохся, мы услыхали только концовку пространной речи Хрущева с напутственными словами, явно позаимствованными из библии: «Подымайте целину, бросайте там свои корни, плодитесь и размножайтесь!» Самые сознательные, допущенные в Кремлевский зал комсомольцы весело и искренне смеялись и аплодировали… Так где же эти добровольцы сейчас и зачем им понадобилась помощь всего комсомола страны?

И тут я, движимый желанием посмотреть на целину и настоящих высокосознательных комсомольцев или на загадочных романтиков, решил ехать. Не знаю уж, как агитировали ехать на целину студентов дневного отделения, но мы, физматовцы-вечерники, которые вообще не должны были ехать на уборку урожая, вызвались ехать на целину абсолютно добровольно и, практически, все. А из физматовок-вечерниц нашего потока поехала только Светочка Харламова, да студентки старшего, теперь уже третьего курса. Чем объяснить такой неожиданный энтузиазм вечерников? Быть может, просто многие искали увесистый повод, чтобы хоть на время оторваться из-под докучливой опеки своих родителей?

Курский комсомол, слава богу, обошелся без торжественных речей. В горкоме всем записавшимся вручили комсомольские путевки на целину, пожали руку и вручили деньги «на дорожные расходы». После этого я молниеносно съездил домой в Киев. Съездил только для того, чтобы объявить родителям о предстоящей поездке на целину и собраться в дальнюю дорогу. Родители поняли меня с полуслова: «Раз надо, так надо!» Папа по случаю окончания первого курса подарил мне первые в моей жизни часы марки «Москва» со светящимися цифрами на черном циферблате! Я же приобрел себе добротный туристский рюкзак (выбирали вместе с Аликом, который в рюкзаках знал толк!), уложил в него старую телогрейку, кое-какое бельишко и обязательный фотоаппарат ФЭД с солидным запасом фотопленок и немедленно вернулся в Курск.

И вот 19 июля 1956 года в яркий солнечный день мы с Игорем бежим, обливаясь потом, по железнодорожным путям. Бежим к дальнему заброшенному перрону, сохранившемуся от старого довоенного вокзала, где нас уже ожидает длинный железнодорожный эшелон для «целинников». Эшелон этот был составлен из чудом сохранившихся, наверно, со времен последней войны, товарных вагонов. На их ржаво-коричневых боках мелом были крупно написаны порядковые номера. Для нас, студентов пединститута, были предоставлены четыре последних вагона: три — для девочек, а четвертый (26-й, хвостовой) вагон — для мальчиков. В товарных вагонах между дверями, с неприятным скрипом катавшихся вдоль боковых стен, был своеобразный общий салон, а спереди и сзади этого салона были сооружены двухэтажные деревянные нары, на которых уже лежали матрацы, застеленные белыми простынями. Ребята-вечерники заняли верхние нары, при этом мне удалось захватить самое лучшее место — у стенки возле маленького оконца. Рядом со мной — матрац Игоря Покидько. Ожидая подачи паровоза, мы, мальчики, стояли возле своего вагона и степенно курили. Наши девочки, одетые все, как на подбор, в неуклюжие спортивные шаровары линялых расцветок, трогательно прощались у своих вагонов с родителями, выслушивая их последние наставления. Только лишь далеко после полудня наш эшелон, наконец, тронулся, оставив на перроне многочисленную толпу машущих нам в след взволнованных мам и пап.

Едем! В вагонах царит всеобщее веселье, веселье вырвавшихся на свободу детей. Поезд идет неспешно, с частыми остановками «у каждого столба». Во время этих остановок мы часто перебегали в ближайший девичий вагон, в котором уютно разместились студентки-физматовки. Вечером Светочка Харламова и Лилька Майорова, которую Игорь окрестил кличкой «Лилёчек-Колобочек», пригласили меня и Игоря остаться в женском вагоне на ужин. Нас щедро угощали домашними припасами, баловали чайком из термосов. По окончанию трапезы пели песни. Сначала под звон гитары пели веселые и бравурные песни, в том числе и мою «Бегут вагончики по перегончикам на целину, где рос ковыль…» Эту песню я написал на мотив никому неизвестной в Курске туристской песни, слышанной мною как-то от Алика. Потом, как водится, плавно перешли на грустные русские и украинские песни. Пели с настроением, обняв друг друга. Устав сидеть, Игорь поудобнее улегся на колени Светочки, а я, незаметно для себя, оказался на коленях у Лилёчка-Колобочка. Обняв меня, Лилька пела с большим чувством, покачиваясь из стороны в сторону. Она навалилась на меня так, что ее груди в такт песне все время щекотали мой нос.

Стало очень душно и я, освободившись от объятий Майоровой, подошел к открытому настежь дверному проему. В нём, облокотившись на деревянную перекладину, стояли, подставив лица встречному ветру и вглядываясь в черную ночь, какие-то девочки. Найдя для себя свободное местечко у перекладины, я обнаружил, что рядом со мной стоит Ася Гущина — та самая плясунья с физмата. Разговорились, незаметно познакомились, да так и проболтали всю ночь, пока не въехали рано утром на станцию Воронеж. Там нас всех организовано повели на бесплатный завтрак в солдатскую столовую. Лишь после этого я добрался, наконец, до своего матраца и заснул крепким сном.

Разбудили меня громкие крики: «На обед! Стройся!» Это была станция Мичуринск. После плотного завтрака в очередной солдатской столовой и длительной стоянки, растянувшейся чуть ли не до вечера, наш эшелон развернули задом наперёд и прицепили к нашему вагону, ставшему теперь уже головным, еще четыре. Теперь наш 26-й вагон стал пятым, и поезд стремительно полетел, как с непривычки мне казалось, в другую сторону через какой-то нескончаемый, сказочной красоты лес.

Как мы позже узнали, прицепили к нам тульских шахтеров. В отличие от безденежной студенческой молодежи, богатенькие шахтеры, очевидно, запаслись изрядным количеством водки, ибо, несмотря на грохот колес, из ближайшего тульского вагона хорошо слышалось нестройное пьяное пение и отборная матерщина. Вечером началась непонятная беготня по крыше нашего вагона, а на ближайшей станции девочки из соседнего вагона пожаловались, что к ним прямо на ходу поезда в люк какие-то пьяные мужики заглядывают. И все ребята единодушно решили установить ночные дежурства во всех четырех вагонах с нашими студентками. Мы с Игорем, конечно, снова оказались в соседнем вагоне, в котором ехали все физматовки, а также наши вечерницы. Впрочем, оказалось, что в том же вагоне были и две студентки из музыкального училища. Одну из них, полную и круглолицую, Ася представила мне, как свою старшую сестру Людмилу. После знакомства со мной сестра деликатно удалилась и пошла спать. И снова мы с Асей стояли всю ночь напролёт, опершись на перекладину в открытом настежь дверном проёме. Пели, болтали, болтали и пели.

До своего матраца на верхних нарах я добрался лишь на рассвете и снова, не успев как следует выспаться, проснулся на этот раз от громкого пения. В центре салона Сема Коростышевский самозабвенно отплясывал цыганочку, Петька Кострыкин (студент с дневного физмата) разухабисто играл на гитаре, а все ребята, кто был в вагоне, громко подпевали: «Эх, раз, еще раз, еще много-много раз…». Всем было ужасно весело: Семка, оказывается, на спор решил плясать до самой остановки поезда в Саратове! И он пари таки выиграл! Выиграл досрочно, так как Петька уморился играть, а зрители — петь.

После Саратова потянулась безжизненная равнина без признаков какого-либо жилья. Всем взгрустнулось. Лишь к вечеру, когда я снова оказался в женском вагоне рядом с Асей, мы увидели первых живых казахов: пожилой казах со своей женой сидели на двугорбом верблюде. Все трое, оцепенев, как изваяние, безучастно смотрели на едущий мимо них эшелон со студентами. Затем в проплывавшем мимо нас пейзаже произошли, наконец, изменения — появились предгорья, а затем и невысокие горы Южного Урала. Далее начиналась уже Азия. Глубокой ночью мы остановились в Орске. Все станционные пути были забиты бесконечными рядами товарных вагонов и цистерн. Рядом с нашим вагоном стояли открытые платформы с металлическими прутьями. И я, и Ася с удивлением обратили внимание на наших соседей-туляков, которые зачем-то, забравшись на эти платформы, воровали прутья. И снова мы без конца говорили о чем-то, пели и разошлись лишь на рассвете.

Я успел уже впасть в глубокий сон, как вдруг проснулся от страшного удара в лоб. Ничего не понимая, быстро сел, спустя ноги вниз с нар, и оглянулся по сторонам. В залитый утренним солнцем, открытый настежь дверной проем вагона слышались крики, летели камни; под градом камней дощатые стены нашего вагона аж трещали. Ребята в ответ, с молчаливым ожесточением, метали в кого-то пустые бутылки, которые через противоположную открытую дверь мужественно подносили девочки из соседних вагонов. Мои нары пустовали. Только на матраце у противоположной стенки, лежа на животе, стонал Сёма Коростышевский. Штаны его были приспущены, а толстая задница была кое-как перевязана окровавленной тряпкой. Внизу в «салоне» невозмутимо брился щуплый Левка Шляхов. Он лишь изредка пышно матерился, поправляя зеркальце после каждого удара камнем по чемодану, на котором оно стояло, как на импровизированном столе. Передо мной на мгновенье появилась голова Игоря, который отрывисто пояснил мне: «Туляки на нас напали!»… Во сне я, очевидно, прижался лбом к тонкой дощатой стенке вагона и именно в это место снаружи попал камень. От этого удара голова гудела как колокол. Вдруг с криками «Ура!» вооруженные стальными прутьями туляки полезли в наши двери. Игорь, вынырнув из-за края двери, столкнул ногой одного из них вниз, а рослый физматовец, стоявший у другого края двери с авоськой, наполненной пустыми бутылками в поднятых руках, уговаривал другого лезущего: «Уйди, а то убью!». Но шахтер все-таки взобрался в вагон и тут же рухнул на землю с разбитой головой под ударом авоськи с бутылками. В этот момент наш эшелон сильно дернулся, раздался лязг буферов и я понял, что мы медленно тронулись в дальнейший путь. Через верхнее окошко успел прочесть вывеску на вокзальчике: «Станция Аман-Карагай» и увидел бегущих шахтеров, которые, не выпуская из рук прутьев, догоняли свои вагоны. Мы же немедленно принялись восстанавливать порядок в «салоне», наводить чистоту, выметая из вагона в проносящуюся мимо бескрайнюю степь битое стекло и другой военный мусор. Все неиспользованные бутылки и залетевшие в вагон камни мы собирали и складывали в аккуратные пирамидки: ведь на следующей станции бой, безусловно, возобновится. Нервное возбуждение не спадало, все пересказывали друг другу подробности драки, которую я так бессовестно проспал.

Неожиданно мы услышали удары по крыше вагона и последовавший за этим топот шагов над головой. Все насторожились, некоторые схватились за бутылки, но сквозь грохот колес идущего поезда мы услыхали крик:

— Можно к вам? Мы для переговоров.

— Ну, заходите, — крикнул в ответ кто-то из наших и в вагон с крыши по скобам опустились два тульских парламентера.

— В вашем вагоне есть кто старший? — спросил седоватый мужик, одетый в простенький двубортный костюм, к которому был приколот какой-то орден. — Я представитель Тульского обкома партии и со мной комсорг шахты…

Парламентёр представлялся спокойным и таким тихим голосом, так что ни его фамилии, ни названия шахты, где работает комсорг, я даже не расслышал.

— Ну, я старший, — нехотя поднялся с нижних нар моложавый мужчина неопределенного возраста, одетый в дорогой синий спортивный тренировочный костюм. — Представитель Курского обкома комсомола Владимир Тарасов.

На этого моложавого «студента» я и раньше обращал внимание, но считал его каким-нибудь старшекурсником с истфила, ибо в пути он все своё время коротал только с комсоргом истфила и его другом: вместе ели, вместе пили. А оказалось вот оно что! И сюда от начальства к нам «недреманное око» было приставлено!

— Тут наши и ваши ребята погорячились маленько и передрались.

— Это ваши первыми начали! — закричали наперебой все вокруг. — Ударили одного из наших доской с гвоздями. Сёмка, покажи свою жопу!

— Не надо, ребята, не надо шуметь. У нас тоже есть пострадавшие. Одного человека с пробитой головой мы оставили в медпункте Аман-Карагая. Но мы хотим это все уладить миром, без шума, без милиции и без протоколов. Ведь мы все сознательные комсомольцы…

— Я вас понял, — важно произнес Тарасов. — Проведу соответствующую работу. Ну и вы там у себя…

После благополучного завершения мирных переговоров делегаты из Тулы бесстрашно полезли по скобам наружной стенки вагона на крышу и попрыгали восвояси. А мы стали тревожно ждать следующей станции. Что будет?

— Мда… Все безобразия начались в Азии… — процитировал Игорь слова из моей песенки. — Ну и язык же у тебя, Семка, суконный: как ляпнешь, так и в точку!

Кровавая драка наложила на всех свой отпечаток. Мы стали старше и серьёзнее. И веселую песенку про вагончики, бегущие по перегончикам, больше никто никогда не пел. Вдруг нам показалось, что бег нашего эшелона начал вроде бы замедляться. Выглянув в дверной проем, мы с удивлением обнаружили, что наш вагон стал первым. Более того, перед нашим вагоном нет тепловоза! Тепловоз с четырьмя «тульскими» вагонами мы увидели далеко впереди, удаляющимися от нас на большой скорости, а все оставшиеся вагоны нашего эшелона просто катятся сами по себе. Так по инерции мы катились еще достаточно долго, пока бесшумно не въехали на маленькую пустынную станцию и тихо без толчков остановились. Через несколько путей от нас мы тут же увидели знакомые нам четыре вагона с туляками. Двери всех вагонов были задраены и вокруг них прогуливались солдаты КГБ в синей форме с автоматами наперевес. Стояла необычная тишина. Некоторые шахтеры с верхних нар грустно смотрели на нас через открытые верхние люки. Так-так-так… Значит комсомол — комсомолом, а КГБ по своим каналам о тёплой комсомольской встрече на станции Аман-Карагай уже всё прознал и распорядился, как положено.

Против обыкновения, на этой станции мы долго не задержались. К нашему эшелону быстро подцепили свежий паровоз и вскоре мы на всех парах, от греха подальше, двинулись дальше на восток по бесконечным казахским степям навстречу с манящей романтикой. Больше этих туляков мы никогда так и не видали. Лишь краем уха, когда в наш совхоз вдруг пожаловали следователи, я узнал, что тот шахтер, который остался в Аман-Карагае, умер. Следователи, как-то без особого рвения, пытались узнать: кто же из нас конкретно нанес шахтеру смертельное ранение? Но никто того рослого физматовца с орудием убийства в виде авоськи с бутылками не выдал. Вот что значит высокая комсомольская сознательность!

4. Целина

По прибытии в Акмолинск выяснилось, что нас, студентов Пединститута и электромеханического техникума, определили в зерносовхоз «Калининский». Добирались мы до него очень сложно. Сначала наш эшелон поехал назад до станции Атбасар, а там мы пересели на армейские грузовые машины, открытые кузова которых были устланы соломой, и долго ехали, весело глотая густую пыль разбитых целинных дорог. Позднее мы выяснили, что в 50 километрах от нас есть железнодорожная станция Джаксы, мимо которой мы уже проезжали на поезде. Но это было позднее.

Центральная усадьба зерносовхоза представляла собой широкую, хорошо спланированную улицу из двадцати или тридцати рассчитанных на две семьи одноэтажных домов. В начале улицы находилась площадь с конторой зерносовхоза. Возле конторы мы побросали в кучу все наши рюкзаки и чемоданы, затем прихватив фотоаппарат, мы с Асей и другими девочками побрели осматривать местные достопримечательности. Рядом с конторой стояли отдельные домики: столовая, магазинчик и медицинское заведение под названием «Медпункт». Напротив конторы — два солидных кирпичных корпуса заводского типа. Заглянув туда, я неожиданно увидел милые моему сердцу токарные станки и прочее заводское оборудование. На улице тихо, ни души. Оно и понятно — стариков и старух, сидящих обычно на лавочках перед деревенскими домами, в молодежном совхозе нет, а все бывшие комсомольцы-добровольцы, конечно, на работе. Традиционных кур и петухов, разгуливающих обычно по сельским улицам, тоже не было. Кому за ними ухаживать? В противоположном конце улицы находился небольшой домик с вывеской «Молокозавод» и парк культуры. Вход в парк культуры обозначался двумя деревянными столбами с натянутым на них красным полотнищем, на котором белыми буквами был начертан лозунг «ПРИВЕТ ТРУЖЕННИКАМ СОВХОЗА». Сразу за столбами мы увидели хорошо утоптанную танцевальную площадку, а за ней — несколько десятков низкорослых корявых березок. А далее за парком, куда не кинь взгляд, лежало плоское, как блин, тянущееся до самого горизонта поле с непривычно низкорослой пшеницей. Лилёчек-Колобочек сразу же попросила меня сфотографировать всех девочек-вечерниц на память у входа в парк, а Асе я предложил сфотографироваться возле березок.

Наконец перед нами, устало рассевшимися на своих рюкзаках и чемоданах, выступил высокий ярко-рыжий еврей, который представился, как главный инженер зерносовхоза Иванов. Лицо его мне показалось очень знакомым. Где я мог его видеть? Между тем, этот Иванов вкратце охарактеризовал свой зерносовхоз, как самый крупный и самый передовой во всей Акмолинской области. Он с гордостью доложил нам, что совхоз основали киевские и донецкие комсомольцы, что ширина земли, занятой совхозом, 14 километров, а длина — 55 километров, что только у них есть такие солидные мастерские по ремонту техники (взмах рукой в сторону заводских корпусов), такое количество домов (взмах рукой вдоль улицы). А в завершение своей речи он сообщил, что питаться мы будем там (взмах рукой в сторону столовой), папиросы и всякие, там, помады покупать — там (взмах рукой в сторону магазинчика), а жить будем на квартирах целинников (взмах рукой куда-то в небо) по два — три человека на семью.

— А теперь заходите по очереди в контору, где каждый из вас получит аванс 100 рублей. Такой аванс вы будете получать здесь раз в 10 дней, чтобы вам было чем расплачиваться в столовой и в магазине.

Вскоре выяснилось, что в совхозе на всю нашу ораву семей не хватит, и студентов-вечерников Пединститута и студентов электромеханического техникума поселят в палатках на первом отделении совхоза, которое находится рядом, всего в 18 километрах от Центральной усадьбы.

После сытного столовского то ли обеда то ли ужина я помог Асе и Людмиле, которую Ася смешно называла Лютиком, донести вещи до домика, в котором им предстояло жить. Затем, с сожалением расставшись с Асей, примкнул я к своим товарищам, которые уже грузили в кузов армейского грузовика матрацы и матерчатые тюки с комплектами военных шестиместных палаток. И снова в путь-дорогу.

Уже в сумерках нас привезли на нужное место: ряд из трех или четырех утлых казахских домишек с плоскими крышами, на которых густо росли какие-то высокие травы, высокий и длинный стог сена, вдали — смутно виднеющиеся длинные строения, очевидно, амбары. И больше ничего.

Под руководством опытных солдат-шоферов, которые с явным удовольствием заигрывали с нашими девчонками, мы быстро научились устанавливать палатки. Установили палатки и себе, и девочкам, закинули в палатки вещи, расстелили казенные матрацы и тут же повалились в мертвецком сне.

В первые дни нас ежедневно возили работать на Центральную усадьбу. Заезжали за нами одни и те же шофера-солдаты, с которыми мы все быстро перезнакомились. Оказывается, их вместе со своими автомашинами прикомандировали сюда на все время уборки урожая. Новенькие грузовые машины с высокими бортами нам, ребятам, показались необычными и солдаты, удовлетворяя наше любопытство, с гордостью пояснили, что это американские «Студебеккеры», которые попали в страну еще во время войны по «Ленд-лизу»: «С тех самых пор так и ходят. Хоть бы что, без всякого ремонта»!

Каждое утро солдаты лихо осаживали свои студебеккеры у входа в столовую и мы высыпались из кузовов, спеша поскорее занять очередь «к заветной стойке». Потом на этих же студебеккерах нас везли в поле на прополку (совершенно не нужная работа!). Там я неизменно, конечно, оказывался рядом с Асей. Затем на студебеккерах же — на обед в столовую. Впрочем, скоро стало ясно, что ста рублей на десять дней явно не хватает. А когда перед самым вторым авансом денег на обеды у меня совсем не стало, Ася выручила: пригласила меня к себе и сытно накормила гречневой кашей с молоком. Ася и Лютик оказались опытными в хозяйственных тратах, и вместо хождения в столовую готовили себе еду дома, покупая продукты в магазине и на молокозаводе. Жили они на квартире у молодой хохлушки, которая сидела дома с годовалым, непрерывно истошно орущим Колэсыком.

— А вы ж из якых мисць будэтэ? — полюбопытствовал я, переходя на украинский язык.

— Мы з Черниговской области, — охотно ответила мне хозяйка, кормя манной кашей своего Колэсыка.

— Так вы не из первоцелинников?

— Та не… Ти первые, воны горожане булы. Писля первого же урожаю уси уйихалы. Од первоцелинников осталось только одно начальство (бо воны партейные!) да Володька-тракторист, шчо вон биля дорогы пьяный спыть. А мы сэляне. Мы до земли привычные.

— А чего же вы сюда приехали, — не унимался я. — Или в вашем черниговском колхозе работы не было?

— Та не… Работа была. Просто всем нам, кто сюда записался, паспорта выдали. Теперь мы с паспортами, как все свободные люди. Да и хата теперь у нас своя… без свекрови, — захихикала хохлушка, стыдливо прикрывая рот краем белого платочка.

«Вот так! — отметил я про себя. — Значит, не удастся мне познакомиться с высокосознательными комсомольцами, которые пели весёлые и бравурные песни, а в переывах между песнями пахали, сеяли и, стоя в эффектной позе на мостике комбайна, убирали урожай. Из городских мальчиков и девочек романтика быстро выветрилась, а на смену им приехали далекие от романтики специалисты со своими меркантильными интересами. Значит, и начальство не прочь бы вернуться в Киев к своим семьям, да партия не разрешает!» На следующей неделе армада комбайнов нашего совхоза выехала на поля и приступила к уборке урожая. Нам же велели стать на разгрузку машин, привозивших пшеницу прямо из-под комбайнов на ток Первого отделения. Поездки в Центральную усадьбу прекратились — теперь к нам в полдень регулярно стал приезжать оттуда трактор, на прицепе которого отчаянно болтался вагон-магазинчик, забитый консервами и прочей едой.

Своим бригадиром мы единогласно избрали Игоря Покидько, а руководил всеми работами высокий рябой казах Тапай — заведующий током. Несколько студебеккеров, груженных до самого верха зерном, одновременно заезжали на ток, солдаты-шофера ловко открывали задний борт, а мы быстро вскарабкивались в кузов и очень быстро освобождали его, сбрасывая на асфальтовый ток деревянными лопатами и совками зерно. Студебеккеры спешили назад к комбайнам, а мы спешили до приезда новых машин собрать все сброшенное нами кое-как зерно в длинные параллельные бурты.

Уборка шла и днем, и ночью, без выходных дней. И мы работали так же, посменно, по 12 часов в сутки. Вот только питались скудно, в основном, консервами. Однажды, когда мы днем после ночной смены спали в палатке, меня разбудил громкий гогот гусей.

— У, сволочи, спать не дают. Кыш отсюда! — ругнулся сквозь сон лежащий напротив меня Семка Коростышевский.

На минуту стало тихо, но тут же в полог палатки просунулась очередная гусиная голова и произнесла свое традиционное приветствие: «Га-га». Семка не выдержал, изловчился, схватил гуся за глотку, и гусь, не произнося больше ни звука, скоропостижно скончался.

— Ну, и ловок же ты! — высказал я Семке свое восхищение. — Гусь даже не успел Тапая на помощь позвать!

— Чтоб гусь перед смертью не волновался и не устраивал ненужные истерики, надо знать на какое место глотки давить, — словоохотливо пояснил Семка. — Мне в Киеве это показывал сам резник синагоги, что на Подоле на Житном рынке сидит. Так, так, теперь надо выкопать здесь ямку, отрезать гусю голову и подвесить его за ноги, чтобы в ямку стекла вся кровь… А ночью мы его зажарим и устроим знатный обед!

Говоря все это и привязывая гуся к центральному шесту палатки, он ловко и быстро орудовал большим складным ножом.

— Я тут присмотрел недалеко от нас небольшой картофельный огородик! — заговорщицки подмигнул мне Семка. — С десяток картофелин — и знатный гарнирчик к гусю будет. А пока скорее спать!

Ночью, в перерыве между разгрузками мы с Семкой в кромешной темноте с трудом нашли то картофельное поле, руками подкопали несколько кустов картофеля и вернулись на ток с желанной добычей. Под руководством Семки Коростышевского девочки долго жарили того гуся на костре, и ночной обед удался на славу! Однако к рассвету погода испортилась и следующие машины мы разгружали уже под дождем. В перерывах между разгрузками сохли, стоя у костра. Для меня и для Петрована это кончилось плачевно: я нажил прострел спины, а Петрован — страшный подмышечный фурункул. Мы оба несколько дней подряд не могли работать — я ходил скрючившись, так как не мог разогнуть спину, а Петрован не мог опустить руку и всем позволял заглядывать себе под мышку, называя свой фурункул по-сельски: «сушшье вымя». Зато у меня появилась возможность навещать Асю: чаще пешком (всего лишь три часа быстрым шагом), иногда на попутных машинах. Один раз меня подбросил к Центральной усадьбе на своей грузовой машине председатель рабкоопа Аркадий Степанович, худощавый мужик с абсолютно лысым черепом. Как всегда, он был изрядно пьян. Разговорились.

— Аркадий Степанович! Везде на целине сухой закон, а у меня день рождения скоро. Не с чем отпраздновать. Помоги!

— Сема! Ддержись зза Аркадия Сстепаныча — будет все! Ззавтра же ззаходи на склад — введро вермута выделю!

— Э! Вермут — это девочкам, а мне бы пару бутылок беленькой сообразить…

— Сделаем. З-запросто. Но только так: ты мне, я тебе. Понял? Я завтра же поеду в райцентр, в Балкашино. Там водка на складе есть, а ты мне поможешь загрузить в машину кое-какой товар.

— А какой товар грузить?

— Да вот надо будет нагрузить эту машинёнку бревнами в одном лесхозе, — сказал председатель рабкоопа, весело рассмеявшись.

— Неужто здесь где-то есть леса???

— Конечно, есть. Рядом, в Кокчетавской области. Это от нас недалеко, 220 километров.

Я согласился, не приняв всерьез пьяную болтовню председателя. Однако ранним утром трезвый, как стеклышко, Аркадий Степанович заехал к нам на Первое отделение и попросил меня поторопиться и быстренько найти себе еще напарника.

Я подошел к уже выздоравливающему Петровану, который немедленно согласился быть моим напарником. Мы предупредили о своей поездке бригадира Игоря и проворно забрались в пустой кузов машины, предварительно накидав туда немного сена для комфорта. Хоть по целинным масштабам 220 километров — это пустяки, рядом, но время на дорогу от этого меньше не становится! Путь наш пролегал по прямолинейной целинной дороге. К моему удивлению, дорога вдруг свернула, и начался крутой спуск куда-то. Выглянул я из кузова и аж оторопел, увидав впереди неожиданный, типично украинский пейзаж: внизу была речка, а на ее берегу несколько рядов аккуратных белых мазанок, охранявшихся самыми настоящими украинскими пирамидальными тополями! Возле одной хатки остановились.

— Слезайте, ребята, — заглянул к нам в кузов Аркадий Степанович. — Перекусим здесь, отдохнем. А то вы ведь и позавтракать толком, наверно, не успели? Эй, баба Мокрына, принимай гостей. Керосинчику тебе привезли, — застучал в дверь хаты наш председатель рабкоопа.

Баба Мокрына усадила нас за непокрытый, но чистый стол, захлопотала у чистой выбеленной печи, бормоча под нос слова благодарности за керосин, и поставила перед нами большущую сковороду с горячей картошкой, поджаренной на кусочках сала. Затем на столе появилась и бутылка самогона.

— Вот так, ребята! — разговорился после стакана самогона Аркадий Степанович. — Кругом на целине совхозы, а здесь — колхоз! «Веселовский» называется. Его тут давно еще раскулаченные из Украины основали. Земли им выделили немного, но живут себе хорошо и самогон хороший гонят.

— Хоть и далеко их от дома загнали, — не удержался я. — А умудрились все-таки на свой манер обустроиться.

— А в этих краях всякий народ есть, — ответил мне Аркадий Степанович. — И все на свой манер живут. Еще увидишь здесь выселенных немцев. Так те построили себе такие длинные дома, что под одной крышей и жилье, и сарай, и хлев, и даже колодец. Знаешь, какие тут зимой вьюги страшные? А им удобно — можно всю зиму жить и на улицу не выходить! А чеченцы и ингуши? Так они себе черт-те что понастроили! Не то дома, не то землянки какие-то! Не поймешь.

— А откуда здесь тополя наши взялись? — недоумевал я.

— С самой Украины везли, — вмешалась бабка. — Скарб нам не дали с собой взять, а вот прутики разрешили…

— А почему же земли им выделили мало? Она ведь здесь лежит не мереная? Или потому, что раскулаченные?

— Да не. На что нам больше? Земля здесь, сынок, родит только первые два годка, а дальше ее удобрять-то надо, — прошамкала бабка — Потому-то у нас и земли столько, сколько унавозить можем, сколько скотины держим.

В райцентре Балкашино Аркадий Степанович действительно получил ящик водки, который он бережно установил в кабине, и ручную швейную машину, которую он кинул нам в кузов. И вновь мы помчались по пыльной степной дороге в дальнейший путь. Но вскоре мы въехали в настоящую тайгу. Дорогу все время пересекали корневища вековых деревьев, что доставляло нам массу неприятностей, особенно на обратной дороге, когда пришлось сидеть нам уже не на сене, а на бревнах, которыми мы загрузили машину выше кабины шофера. Домой мы вернулись поздней ночью, получив за работу обещанные две бутылки водки.

И снова ток, и снова разгрузка подъезжающих одна за другой машин с зерном. Впрочем, машины стали приходить все реже и реже, т. к. зерно начали возить куда-то в другие места. А когда наш ток был уже забит зерном до отказа, нам даже разрешили устроить себе долгожданный выходной. В тот день первоцелинник Володька-тракторист привёз с Центральной усадьбы вагончик с продуктами и вручил мне целую канистру с вермутом — личный «подарок» от Аркадия Степановича (Надо же! Не забыл обещанное!). Володька, почувствовав предстоящую выпивку, тут же напросился к нам в компанию. К вечеру мы устроили перед входом в палатку «шикарный» стол из положенных на землю в ряд чемоданов. На них выставили заветные две бутылки водки и канистру вина; девочки не ударили в грязь лицом, и соорудили немудреную закуску.

Застолье тянулось до самой ночи. Разожгли костер, и снова ко мне уютно клубочком приткнулась Лилька Майорова, а Светка — рядом с Игорем все сидела. Много пили, много пели. Не обошлось, конечно, и без разговора о первоцелинниках. Захмелевший Володька-тракторист разболтался, украшая свою речь, не стесняясь девочек, смачной матерщиной:

— Значит, дело было так… От Атбасара две тракторные колонны с первоцелинниками: одна это мы — зерносовхоз «Калининский», а другая — зерносовхоз «Победа», приехали сюда в чистое поле. Выкинули, значит, нас всех-всех прямо в сугробы снега (март еще был). Приказали ставить палатки всем, потому как по такому снегу участок совхоза «Победа» всё равно не найти. Ну, поставили палатки, значит, и стали думать, что делать. Холодище, кругом ветрище дует. Значит, сообща решили: послать два трактора аж в Кокчетав за водкой, а то без нее мы все тут с тоски помрем. Сели на трактора: на один сел я, а на другой — кореш с «Победы». И поехали. Вернулись мы аж через три недели, привезли на прицепах и водку, и жратву всякую. Радости было! Потом перепились и, как водится, пошла драка меж нашими и Победовцами. Дрались всерьез до крови, пошли в ход ножи. Тут рыжий Семен (он — партеец, он у нас, на Киевском «Арсенале», между прочим, начальником цеха был!)…

— Так ты Володька, земляк, оказывается! — не удержался я. — Я ведь тоже с «Арсенала». Только ты с первого, а я со второго, что возле лавры стоит. То-то лицо рыжего мне всё время знакомым кажется! Вспомнил! Мы же вместе с ним в трамвае каждое утро на работу ездили!

Мы радостно обнялись, но все за столом загалдели: «Валяй, Володька дальше! Рассказывай!»

— Да… Так, вот… Побежал Семен в палатку директора с криком: «Щас наши комсомольцы перережут друг друга!» А директор на тот раз совсем больной лежал, с температурой. Ну, заскакивают они с директором в первую палатку, директор орет: «Прекратить!», а его никто и не слышит. Заскакивают они, значит, во вторую палатку, так там он еще и по морде схлопотал. Ну, тогда директор рассвирепел, сам садится на трактор и прямо — по палаткам, давить всех начал… Ну, задавить на смерть никого не задавил, так только, может, кого покалечил малость. Но протрезвели все! В один момент! А на следующий день, значит, победовцы от нас съехали, благо снег сошел. Их совхоз и сейчас рядом с нашим.

— Да, страшные дела ты рассказываешь, — задумчиво протянул Игорь Покидько. — А дальше, что?

— А дальше? Директор, значит, у нас — мужик серьезный, партеец, говорят, директором шахты раньше был! Приказал он нам каждый день ездить в Джаксы, на станцию, и свозить сюда все, что там под открытым небом валяется. Ну, мы и везли. Везли щитовые дома, комбайны, трактора, станки. Начальник станции бегал за нами, как собака, и кричал: «Это ж не только вам, это не ваше, тут разные получатели!». Даже драться пытался. А нам что? Нам сказали: «грузи и вези», мы и грузим и везём. Домишки щитовые быстро собрали и поставили, поля вспахали и засеяли. Потом, конечно, приезжали на станцию Победовцы и другие, там, за своими домами, тракторами и комбайнами, но… шиш им. Так все лето Победовцы в палатках и прожили, — пьяно рассмеялся Володька. — И посевную они провели еле-еле — тракторов то у них было маловато! Потом, значит, приезжало к нам областное начальство. Разбираться. Так не то, что нашего ругали, что все себе захапал, а еще спасибо ему сказали. Говорят, на других станциях все добро растащили так, что и концов не нашли! А тут — пожалуйста, искать не надо, всё в одном месте!

Невдалеке от нас с Лилькой сидел на корточках Петька Кострыкин со своей неразлучной подругой — гитарой. Он был студентом дневного физмата, но почему-то работать со своими на Центральной усадьбе не стал, а прибился к нам, к вечерникам. Я сразу почувствовал в нем человека, побывавшего в заключении (на всех, кто там побывал, лагерь откладывает какой-то свой отпечаток, например, манера сидеть на корточках во время отдыха. Позже он с неохотой сам подтвердил мою догадку). В свободное от работы время он нам часто пел, что нравилось всем, особенно девочкам. Вот и сейчас они попросили его спеть что-нибудь, и Петька, не ломаясь, запел жалостную:

Постой, паровоз, не стучите, вагоны,

Кондуктор, нажми на тормоза.

Я к маменьке еду с последним поклоном,

Чтоб ей показаться на глаза.

Не жди меня, мама, хорошего сына.

Не тот я совсем, что был вчера:

Меня засосала фартовая малина

И жизнь — моя вечная игра…

Потом под аккомпанемент Петькиной гитары мы пели и другие песни, прижавшись тесно друг к другу, чтобы не замерзнуть в холодную казахстанскую ночь. Хороший получился праздник. Для души.

Вскоре после этого выходного дня Тапай распорядился срочно все наши аккуратные бурты разровнять, а потом всё буртовать заново. Оказывается, пшеница в буртах умеет сама по себе разогреваться и может даже загореться! А нам что? Сказали, что будут платить за каждую перекидку зерна. Взялись мы за деревянные лопаты и начали ежедневные работы по перелопачиванию пшеницы. Благо, машины с новым зерном приходить вообще перестали. Потом зарядили дожди, и работы на открытом токе вообще прекратились. Но на работу мы выходили, прятались от дождя в крытом амбаре, зарывая ноги в зерно, чтобы не мерзли.

Наш токовой Тапай в такие дни, как правило, сидел в открытых дверях амбара на донышке перевернутого ведра и непрестанно курил, ведя с нами неспешные разговоры:

— Что тут раньше была? Барашка была. Людей мала, а барашка много-много, до края земли. Всё барашка. Барашка идет, травку ест, и мы следом за барашка идем, юрты ставим.

— Тапай, а где же сейчас те люди?

— Люди? Барашка на мясо весь порезали, а сами на юг уехали. Далеко уехали, где нет целина.

Наконец, нам объявили день отъезда домой. В хмурое утро дня отъезда мы под руководством Игоря быстро свернули и сложили палатки, потом, в ожидании машин, бесцельно бродили по сжатым полям, обильно усыпанным слоем осыпавшейся пшеницы. Слой пшеницы был толщиной с палец. Жалко пшеничку… Когда же нас доставили на Центральную усадьбу, то устроили короткий митинг. Сначала директор поблагодарил нас за хорошую работу и предоставил слово какому-то секретарю обкома коммунистической партии. Тот сообщил, что на наш Курский отряд комсомольцев выделена одна медаль «За освоение целины» и шесть почетных знаков. Медаль он торжественно вручил руководителю комсомольского отряда Владимиру Тарасову, тому самому представителю Курского обкома комсомола, шестью почетными знаками он наградил студентов из числа комсомольского актива, которых мы и на работе толком не каждый день видали. А всем остальным комсомольцам вручили по маленькому круглому значку «Участнику уборки урожая 1956 года». Получив в конторе, окончательный денежный расчет, мы двинулись на станцию Джаксы. Ехали медленно по обочинам дорог, так как все дороги были заняты буртами пшеницы, тлевшей под открытым небом. Перрон станции Джаксы тоже был засыпан пшеницей. У подножия пшеничных буртов молча сидели и безучастно смотрели на нас торговцы-ингуши, высланные сюда еще во время войны. А за пределами перрона, как бы в чистом поле, сиротливо стоял пустой состав из новеньких пассажирских вагонов! Неужели это для нас? Неужели мы поедем, как «белые» люди? И все побежали к этим вагонам. Бежали так, как бегут в атаку! Физматовцы и студенты вечернего отделения попали в один вагон. Мы, ребята, великодушно уступили девочкам первые и вторые полки, предоставив себе третьи, багажные.

И начался наш долгий путь домой. От этого пути в памяти остался в душе неприятный осадок. То в одном, то в другом купе слышалось ворчание многих обсчитанных заработной платой, или обойденных наградами. Мне кажется, что именно тогда родился популярный анекдот: «Любые дела в нашей стране проходят пять стадий: шумиха, неразбериха, поиск виновных, наказание невиновных и награждение тех, кто не имел к этому никакого отношения». А я, хоть и был, как и другие, обсчитан и обойден наградами, поездкой на целину был удовлетворен. Потому что ехал не ради денег и наград, а любопытства ради: романтиков на целине я, как и предполагал, не нашел.

Не думал я, познав всю подноготную Всесоюзного молодежного движения, что мне еще предстояло познать грязную сторону своего ближайшего окружения — Курского студенчества. Когда мы доехали, наконец, до Саратова, то впервые за многие дни увидели в свободной продаже водку. После изрядной выпивки все целинные обиды всплыли наружу, среди студентов-комсомольцев начались серьезные разборки, сопровождавшиеся грязной руганью и перешедшие в драки. Лишь поздней ночью наряды Саратовской милиции сумели затолкать всех разбушевавшихся целинников в вагоны, и мы тронулись дальше. Домой, к мамам и папам. А маленький круглый целинный значок я храню в заветной шкатулке и по сей день.

5. Я — музыкант

Лишь в конце сентября мы снова оказались в родном институте и вернулись к обычной учебе. Я, как, наверно, и другие «целинники», сразу же попал под перекрестные расспросы тех, кто на целину не ездил. Впрочем, вопросы не отличались разнообразием: сколько заработал, велик ли был урожай и тому подобные. Только лишь Вова Афанасьев с Аллой, которые это лето провели с дочкой в Дмитриеве, и Володя Букингольц, студент-инвалид, искореженный полиомиелитом, задавали мне вопросы иного толка: «Что за люди там работают? Остались ли на этих землях казахи? Какие взаимоотношения между целинниками?..»

Однако через несколько дней наша мирная учеба была прервана. По институту был объявлен приказ: с такого-то числа всеобщий выезд в колхозы на уборку урожая картофеля сроком на месяц! Я был в отчаянии: на целине я весь пообносился, не было у меня ни сапог — всесезонной сельской обуви, ни теплых вещей, подходящих для осенней работы в поле.

Спасение пришло с неожиданной стороны — меня выручил Володя Букингольц, с которым я близко познакомился еще на первом курсе. Этот незаурядный человечек, невзирая на свое уродство (горб спереди и горб сзади, большая, вросшая в плечи голова, коротенькие ножки разной длины), имел удивительно веселый и неунывающий нрав, обладал хорошей коллекцией грампластинок с джазовой музыкой, живо интересовался литературой. Володя был неистощим на всякую студенческую инициативу, и не зря все годы учебы он был неизменным членом профкома института. Этой весной Букингольц закончил истфил. При распределении на работу ему безжалостно предложили сельскую глубинку, несмотря на то, что он явно не может даже сам себя обслуживать — ему голову моет мама! И вот, тяжело опираясь на палку при ходьбе и при этом сильно раскачиваясь с боку на бок, Букингольц снова маячит в коридорах института. Оказалось, что в надежде получить таки в будущем место в городской школе Володя снова поступил в Пединститут, но теперь уже на географический факультет. И вот он ловит меня на лестничной площадке и от имени профкома предлагает съездить в командировку! И не куда-нибудь, а домой, в Киев, чтобы закупить там и привезти в Курск комплект инструментов для духового оркестра.

— Ты как-то сожалел, что в институте нет джазового оркестра? Так давай для начала организуем духовой, а там посмотрим! Ты мне рассказывал, что эти инструменты в Киеве делают? Вот и езжай! Две недели тебе на это дело хватит?

Я был огорошен таким предложением, но, конечно, согласился немедленно. В прошлом учебном году, будучи членом жюри на смотре художественной самодеятельности, Букингольц с восторгом отозвался о нашем выступлении и пошутил, что в нашем репертуаре только выступления джазового оркестра не хватает. Я же тогда, как любитель джаза, вполне серьезно высказал свое сожаление по этому поводу. Вот он и припомнил этот разговор.

Так тогда и вышло, что Ася и все мои друзья-товарищи поехали в колхоз на картошку, а я — в Киев, в первую в своей жизни командировку. По приезде в Киев выяснилось, что купить на заводе инструменты не так уж и просто. Духовые оркестры завод больше не выпускает, переключившись, в основном, на производство магнитофонов. «Только несколько нераспроданных комплектов инструментов еще болтаются где-то в музыкальных магазинах. Ищите там», — бесстрастно предложили мне сотрудники заводского отдела сбыта. Пошел и нашел. Однако в каждом музыкальном магазине мне твердо говорили, что покупка оркестра возможна только за наличные деньги. А их у меня, естественно, не было. Я впал, уж было, в полное уныние, но тут вмешалась моя тетя Рая, которая давно работала в ателье индивидуального пошива на приеме и выдаче заказов.

— Не волнуйся! У меня есть на примете одна постоянная заказчица, жена директора того завода. Так я попрошу ее, и она все тебе сделает!

Делать нечего — оставалось только ждать известий от Раи. Забежал как-то вечером ко мне неуловимый Алик. Встретились радостно. Я выложил ему весь ворох моих впечатлений о целине, куда он принципиально не поехал, и про Асю, с которой я познакомился и подружился на целине. А он рассказал мне о летних туристских походах и, кстати, пропел новую песенку о целине, которую привез оттуда:

По ночам здесь совы кружат,

Спят курганы в тишине…

Мертвецы одни не тужат

На проклятой целине.

А-а, ааа, ааа, ааа…

Ночью выйдешь из палатки —

Тень метнется в стороне,

И душа уходит в пятки

На проклятой целине.

А-а, ааа, ааа, ааа…

Нам казахи роют ямы,

Все грозят спалить в огне!

Не останемся ни дня мы

На проклятой целине!

А-а, ааа, ааа, ааа…

Мы, голодные студенты,

Мерзнем, мокнем на дожде,

Но не раз еще мы будем

На проклятой целине!

А-а, ааа, ааа, ааа…

Алик пел восточную протяжную мелодию своим высоким тенором, а меня заставил изображать аккомпанирующий мужской хор со словами: «Тумба-тумба раз, и тумба-тумба раз, и…» Получалось смешно и красиво. На прощанье он сказал мне по секрету, что, возможно, уже к концу этого года они с Мерой поженятся.

Через несколько дней Рая предложила мне, не мешкая, снова навестить отдел сбыта завода и идти прямо к начальнику. Начальник отдела сбыта встретил меня приветливо:

— Вы знаете? Вам повезло! Как раз один магазин вернул нам комплект духовых инструментов!

— ????

— Так, ерунда, придрались к чему-то. Вы не волнуйтесь оркестр весь в порядке. Возьмете?

Счастью моему не было предела. Пораженный простотой, с которой вот так, по-семейному решаются любые проблемы, я помчался на почту, и немедленно телеграфировал в Курск номер счета завода для оплаты оркестра. А еще через несколько дней я уже благополучно сдал в профком на хранение два тяжелых дощатых ящика. Ящики были громадные: в одном лежали два баса-геликона, а в другом остальной комплект труб, альтов, теноров, баритонов и даже большой барабан. Моя первая командировка закончилась, и, бесцельно послонявшись некоторое время по пустующим коридорам института, я снова забрался в библиотеку под бочок к любимой кафельной стенке, ожидая не столько возобновления занятий, как возвращения Аси из колхоза. Да-да, именно так. Я сам себе каждый день удивлялся все больше и больше, почувствовав, что мне просто ее не хватает! «Интересно, чувствует ли Ася там, в колхозе такую же тоску по мне?» — робко думал я. Но рано или поздно жизнь возвращается в свою привычную колею. Студенты вернулись из колхоза, в институте возобновились занятия. Радостно встретившись с Асей, я стал ежедневно и подолгу гулять с ней по улицам, каждый раз оттягивая момент расставания. Как-то Ася, пожаловавшись, что уже замерзла, и предложила мне зайти к ним домой, погреться. Перспектива знакомства с ее родителями меня несколько испугала. И я отказался. Не то, чтобы я оробел. Нет. Просто мне вспомнились настойчивые попытки моих родителей (в основном, мамы) познакомить меня в Киеве с какой-нибудь обязательно еврейской девочкой. А когда я познакомился-таки с одной еврейской девочкой из Майкиного класса и начал встречаться с ней, то тетя Гитя немедленно донесла об этом моим, и они втроем устроили подробную разборку моральных качеств ее родителей, как будто вопрос о моей женитьбе стоит уже на повестке дня. После этого мне вообще перехотелось с этой девочкой встречаться! Вспомнилось, как мои родители пытались вмешаться в Алкину судьбу, когда она решила выйти замуж за русского.

Что я знал о родителях Аси? Знал из ее рассказов, что папа у Аси выходец из степного Оребуржья, а мама — из северной Вологодчины, что у них всегда было много друзей и знакомых из числа еврейских семей, и никогда в доме не было слышно плохого слова о евреях. Но одно дело — друзья-знакомые, а другое дело — возможное будущее своей дочери. И я представил себе, как после моего знакомства с родителями, те в присутствии Аси сразу начнут перемывать мои кости и промывать ее мозги, быть может, даже приговаривая: «Вот, выйдешь замуж за такого, народишь еврейчиков!». Нет уж. Нечего пока вмешивать в наши отношения родителей. Но как-то я, не спеша, провожал, как обычно, Асю домой после лекций. Шел мелкий неприятный дождичек. Жила Ася на центральной улице Ленина в полуподвальной квартире двухэтажного старинного дома. Мы спрятались от дождика в приямке, в сенцах у ее дверей, и она вновь пригласила меня к себе. И я отважился. Нас, приветливо улыбаясь, встретила Асина мама, крупная женщина с папиросой в зубах. Впрочем, это меня не удивило, так как по рассказам Аси я уже знал, что ее мама и папа курят.

— Анна Евграфовна, — приветливо улыбаясь, представилась она. — Вы тут посидите, а я пойду, чай поставлю.

И она вышла в прихожую, где гудела растопленная к обеду печь (прихожая служила одновременно и кухней). Так прошло мое знакомство с мамой — очень просто, без всякой натянутости. Более того, я даже не заметил на себе ее какого-либо заинтересованного, оценивающего взгляда. Не успели мы приступить к чаю, как пришел и Асин папа, оказавшийся довольно высоким худощавым человеком. Алексей Сергеевич, так звали Асиного папу, радостно засуетился:

— Что же это вы тут? Чай собираетесь пить? Да мы тут и водочки с молодым человеком за знакомство выпить можем, — сочным баритоном заявил он, доставая из буфета початую бутылку и два маленьких пластмассовых «наперстка». — Мы так, по маленькой… А то мне еще на работу надо идти (я на обед каждый день домой захожу).

Выпили, закусили, точнее, очень плотно поели… И так мне сразу стало тепло и приятно от этой непринужденной и домашней обстановки, по которой я, откровенно, соскучился, что больше я уже никогда не отказывался от Асиных приглашений. Лишь изредка у меня мелькала тревожная мысль о том, что я утрачиваю чувство меры, и становлюсь чуть ли не нахлебником в этой семье. Тогда я на какое-то время придумывал разные отговорки от визитов в обеденное время. Потом забывался и снова частил с визитами. Ведь отказаться от общения с Асей я уже никак не мог, все это было для меня не так-то просто. Самой веской отговоркой были, конечно, репетиции духового оркестра. Дело в том, что уже к моменту возобновления занятий в институте профком подыскал и принял на работу в институт руководителя будущего институтского духового оркестра. Меня тогда вызвал в профком его председатель Мишка Маслов (студент-старшекурсник с истфила) и представил:

— Вячеслав Седых, кларнетист эстрадного оркестра при кинотеатре «Комсомолец». Так вот он твердо заявил нам, что дает гарантию: уже к новому 1957 году в институте будет играть свой духовой оркестр. Так что, набирай желающих учиться.

— А почему я?

— А кто же еще? Инструменты привез кто? Ты, — со смехом вмешался сидевший тут же Букингольц. — К тому же я знаю, что ты любишь это дело. Сам мне рассказывал.

И я начал агитировать своих друзей студентов-вечерников:

— Должны же мы, чёрт возьми, зажить, наконец, полнокровной студенческой жизнью!? А то только ворчим по углам, что в столицах де студенты живут весело, как в песне поется, «от сессии до сессии…», а мы, мол, — провинция. Да, Курск — это провинция, но мы сами должны поднять себя на другой уровень жизни! — И я выразительно посмотрел на Петрована: — Иначе тут кое-кто скоро сопьется со скуки. В общем, сагитировал.

На первую репетиции я привел в профком Игоря Покидько, Петрована, Володю Юрьева, Виталия Романюка и еще четверых студентов-вечерников. Высокий в болтающемся на худых плечах пиджаке Слава Седых стоял у окна и, положив кларнет на выдающийся вперед тяжелый подбородок, играл увертюру к кинофильму «Дети капитана Гранта». Играл он мастерски, и душа моя буквально таяла от удовольствия. Увидев нас, он отложил кларнет в сторону и начал по очереди проверять каждого на наличие слуха:

— А ну-ка спой за мной следом: «тря-трям-таря-ря», — запел он сиплым тенорком какую-то простенькую песенку.

И каждый из нас пытался в меру сил повторить за ним эту нехитрую мелодию.

— Так, у Гойзмана и у Романюка слух отличный, у остальных слух тоже есть, но… так себе, — объявил он. — А у тебя, Юрьев, слуха нет совсем, ты, блин, больше не приходи сюда.

Далее всем, у кого слух «так себе», он раздал альты, теноры и баритоны и показал, как надо извлекать из этих дудок благопристойные звуки и играть простейшие гаммы.

— Главное, ребята, запомните: вы — аккомпанемент и, чтоб лабать марш, вам надо вместе с каждым ударом большого барабана научиться говорить через мундштук «Ис-та, Ис-та, Ис-та, Ис-та» а если лабаете вальс, — то: «Ис-та-та, Ис-та-та». Понятно? А вы, Петров, на басу с каждым ударом барабана должны выдавать короткое «Пу». Понятно?

— А что означает глагол «Лабать»? — с невинным видом спросил филолог Романюк.

— Лабать — это по-нашему, по-музыкальному означает «играть», а музыкант — «лабух».

— А кто будет, простите меня, лабать на трубах? — спросил Игорь Покидько, указывая на сиротливо лежащие на стуле элегантные инструменты ручищей, два пальца которой держали за раструб маленький альт.

— На трубы, когда надо будет, я своих знакомых лабухов приглашу. А вам, Сеничка и Виталик, — сказал он, обращаясь ко мне и Романюку, — предлагаю учиться на солирующих инструментах — на кларнетах. Согласны? Слух у вас, что надо. И если будете упорно трудиться, то я из вас, блин, чуваков, быстро классных лабухов сделаю.

Так я начал учиться игре на кларнете. Мой папа музыкального слуха не имел, но почему-то все время стремился поддержать музыкантскую традицию нашей семьи, и очень хотел, чтобы я научился играть на скрипке. Над моей кушеткой на толстом гвозде, вбитом в заднюю стенку платяного шкафа, всегда висела привезенная с войны дядей Юрой трофейная скрипка в солидном черном футляре. Висела она, как напоминание и как символ фамилии «Гойзманы — музыканты». Помнится, мне было уже тринадцать или четырнадцать лет, когда папа, не взирая на денежные затруднения, несколько раз нанимал для меня учителей. Они приходили к нам домой по вечерам, и я усердно играл монотонные этюды по старинным нотам, которые подарил мне мой двоюродный дед Лазарь Гойзман. С последним учителем я достиг даже кое-каких успехов: мы играли с ним дуэтом что-то из Моцарта. Но я никак не смог осилить прием игры «вибрато», без которого скрипка не пела, а скрипела. И учитель от бессилия начал бить меня своим смычком по пальцам! Однако его смычок, прежде всего, ударил по моей подростковой гордости, и после этого учиться на скрипке я решительно отказался. Зато Слава был очень доволен тем, что я знаком с нотной грамотой и мне не надо рассказывать, что такое гаммы и какая от них польза. Он сразу вручил нам с Виталиком ноты вальса «Осенний сон» и марша «Вперед»:

— Здесь партии первого и второго кларнетов. Учите! Это мы будем на новый год играть. А для разминки перед каждой репетицией играйте, блин, вот эти гаммы.

На звуки, доносившиеся с репетиций духового оркестра, стали подходить еще добровольцы. Особенно я обрадовался, когда к нам пришел Володя Медведев с дневного физмата, который еще у себя в родном Льгове играл на баритоне в школьном духовом оркестре, а затем в институте нашлись и свои трубачи — преподаватель психологии Лев Ильич Уманский и еще два студента — Ваня Уваров и Гена Сычев.

Вот только времени на учебу катастрофически не хватало. Обнаружив, что Ася не выбрасывает свои прошлогодние конспекты, я решил выгадывать время за счет посещения своих лекций. Зачем они мне нужны, если у Аси все тщательно законспектировано!? И я теперь стал частенько засиживаться допоздна в Асином доме за разбором этих конспектов.

В один из таких поздних декабрьских вечеров, долго, как всегда, расставаясь в дверях, я неуклюже объяснился Асе в любви, и тут же сбежал, опасаясь услышать от нее какой-нибудь скоропалительный ответ. Лишь на следующий день, когда мы встретились снова, я услышал от нее робкий то ли намек, то ли ответ о взаимности ее чувств ко мне. Я был счастлив! Когда же в середине декабря Анна Евграфовна собрала всех родственников на семейный праздник по случаю своего 50-летия, то, естественным образом, на него был приглашен и я. Тут я увидел все семейство в сборе (или меня все увидели?). На тесное застолье пришли Нина Евграфовна с мужем, вдовые сестры Клавдия Евграфовна и Александра Евграфовна и даже двоюродная ее сестра с мужем, двоюродный брат Аси — Юрий с беременной женой и дочерью. После традиционных тостов почти вся семья запела русские народные песни и романсы. Я был удивлен профессиональной слаженностью семейного хора, в который вплелся и мой голосок. В какой-то момент, как мне показалось, все обратили и на меня поощрительное внимание: Нина Евграфовна запела мало кому известную народную песню «Во кузнице два кузнеца, молодые кузнеца…», а ее поддержал, всем на удивление, только один я, пропев к тому же под дружный хохот и вовсе никому не знакомый последний куплет песни, в котором «…рассукин сын таракан проел Дуне сарафан на самой заднице».

Новогодний бал в институте прошел-таки в сопровождении собственного духового оркестра. Мы со своими пультами и нотами расселись на лестничной площадке, а в широком коридоре перед нами проплывали вальсирующие пары, и среди них изредка перед оркестром оказывалась и Ася с какой-то подругой-партнершей. И на ее лице была самозабвенная мечтательная улыбка. И я счастливо улыбался, кося на нее взгляд. Чуть ли не ежедневно наблюдая новую для меня семью Аси и всю ее многочисленную родню, я так естественно представлял свое будущее в этой среде, что готов был немедленно предложить Асе руку и сердце. Вот и от Алика из Киева пришло известие, что он в канун нового года женился (кстати, прямо в день его свадьбы объявился отец Меры, которого они с мамой считали погибшим. Оказывается, он многие годы без суда и следствия отбывал срок где-то на Севере, и только сейчас его реабилитировали и отпустили домой). Но одно дело сирота Алик, к тому же студент четвертого курса, а другое дело — я. Трезвое понимание, что создание новой семьи может осуществиться только после окончания Асей института, заставляло меня отложить свои мечты на более далекую перспективу.

В начале 1957 года зашел в профком Слава Седых и сообщил по секрету: «Тут один старый цыган-музыкант умер, Иван Пономарев, а его жена продает оптом четыре очень хороших музыкальных инструмента: старинный кларнет из настоящего черного дерева, серебряный саксофон-тенор, помповую трубу и тромбон с кварт-вентилем! И за все про все — двадцать тысяч рублей! Только надо поспешить — такие инструменты у нас в стране не выпускаются, и охотники на них могут быстро найтись; если не в Курске, то в другом городе».

Мишка Маслов и Володя Букингольц сразу же загорелись идеей создания в институте своего эстрадного оркестра (слово джазовый в те годы из русского языка старательно изгонялось!). Вот лишь одна беда — такие большие деньги профком мог тратить только путем банковского перечисления, а вдова признавала только наличные. И тут я подумал: «А в комиссионный магазин банковское перечисление сделать можно?» Немедленно Маслов позвонил в комиссионный. Увы. Оказалось, что перечисления можно делать во все магазины, кроме комиссионных. А я уж размечтался, было взять в руки саксофон! В тот день провожал я Асю домой после лекций в грустном настроении. Но Ася предложила мне посоветоваться с ее папой: он ведь главный бухгалтер Горпромторга! Может быть, что-нибудь подскажет? Пришлось обратиться к Алексею Сергеевичу. После того, как я ему изложил не только ситуацию, но и свои мечты о деревянном кларнете и серебряном саксофоне, Алексей Сергеевич, немного поразмыслив, решительно изрек на своем, очевидно, оренбургском наречии: «Да, однова дыхнуть!», что означало: «Очень просто, сделаем!». И действительно, вскоре, в порядке исключения, Горпромторг выделил магазину №5 (без указания слова «Комиссионный») лимит на прием средств по перечислению.

Радости моей не было предела, когда в моих руках оказался кларнет немецкой фирмы Arthur Ubel из настоящего эбенового дерева, а не какая-то там дудка производства Киевского Музкомбината из черной пластмассы! Деревянный кларнет позволял играть значительно громче, и звуки были красивее! Вскоре в стенах нашего института появился и руководитель эстрадного оркестра — Аркадий Русанов. Впрочем, свою главную задачу он видел лишь в обеспечении нас партитурами музыкальных пьес, а обучал меня игре на саксофоне все равно тот же Слава Седых.

После зимней экзаменационной сессии, которую я сдавал на этот раз с большим трудом, снова начались репетиции к предстоящему традиционному смотру самодеятельности. На этот раз в профкоме решили раздробить коллектив самодеятельных артистов вечернего отделения, влив их в коллективы соответствующих факультетов дневного. Кончилось это тем, что вся группа хористов-вечерников влилась в хор физмата, включая и филолога Романюка, да одна студентка вечернего истфила согласилась исполнить со мной ноктюрн Чайковского в переложении для фортепиано и кларнета. Остальные вечерники участвовать в самодеятельности дневного физмата отказались. На репетициях дуэта Слава меня постоянно отчитывал, обучая все тому же приему игры с проклятым «вибрато»:

— Ну, разве это кларнет? Это у тебя какая-то азербайджанская зурна получается. Звук должен чуть-чуть вибрировать! Чтоб было красиво! И вообще, ты понимаешь, что такое ноктюрн? Это в переводе с иностранного — ночная песня! Поэтому ты кларнетом петь должен! Вот ты только представь себе: ночь; осень; дождь и грязь кругом, и пьяный чувак идет; ему трудно, он спотыкается, ляпается в одну лужу, в другую; встает, шатается и дальше идет; и ни одна собака помочь ему не хочет…

Он тут же взял кларнет и показал, как этот ноктюрн, по его мнению, должен звучать. Я изумленно слушал его игру! Несмотря на весьма своеобразную словесную интерпретацию ноктюрна, от его игры у меня мурашки по телу шли, и слезы на глаза наворачивались. Нет, мне так никогда, наверно, не сыграть.

Для руководства хором физмата был приглашен студент-третьекурсник Курского музучилища Стасик Чаговец. Я впервые увидел, что значит по-настоящему работать с хором! Он предложил нам для исполнения четырехголосное произведение Дунаевского «Летите, голуби, летите» и мы пели свои сложные, непохожие партии и получали истинное удовольствие, слушая гармонию сливающихся воедино голосов. На смотре наш хор имел потрясающий успех. Нас даже обещали послать на Всемирный Фестиваль молодежи, который должен был пройти этим летом в Москве. Блеснули физматовцы и искрометными плясками, где Ася была, как всегда, в солистках. Да! Забыл еще упомянуть о своем первом сольном выступлении! На этом смотре я участвовал в номере «Фокусы»: помню, вышел я на сцену один и начал на саксофоне играть бесконечную заунывную восточную мелодию, затем на сцене появился в чалме «известный индийский факир» Абу-Али-Адибей ибн Шойтов и его ассистент Даня Якиревич с висящей на шее гигантской двухметровой логарифмической линейкой — взятым напрокат в математическом кабинете наглядным пособием. Факир прогнозировал будущее, отвечая на самые различные вопросы конферансье, например:

— Уважаемый факир Абу-Али-Адибей ибн Шойтов, назовите фамилию будущей жены Вашего ассистента!

Факир несколько раз тащил ползунок логарифмической линейки из одного ее края в другой, и в момент, когда я прервал игру, торжественно провозгласил: «Фамилия его будущей жены — Якиревич!»

6. Недолго музыка играла

Однако жизнь никогда не состоит из одного только приятного времяпрепровождения. Неприятности на нашу голову тоже не замедлили посыпаться. Во-первых, вдруг пришло известие, что в мае возвращаются с Севера к себе домой те самые дальние родственники Вовки — законные владельцы нашей уютной квартирки. Это означало, что и мне и Алке с Вовкой прийдется срочно искать себе другую квартиру. Во-вторых, чуть ли не одновременно с этим выяснилось, что нашему пединституту повысили статус: присвоили 1-ю категорию, приравняв его учебные программы к программам университетов, и, соответственно, увеличили срок учебы на один год. Всем выпускникам 1957 года предложили альтернативу: или получить диплом учительского института или продолжить учебу на дополнительном пятом курсе. Вовка решил получить диплом немедленно и после весенней экзаменационной сессии уехал по распределению в какое-то глухое село в родном Дмитриевском районе.

Уехала далеко в Златоуст и Алла Бархоленко, скоропалительно выйдя замуж за Вовкиного брата Эмиля Афанасьева. Дородный усатый красавец Эмиль служил в «Советской оккупационной группе войск в Германии» и его появление в Курске среди зимы было для всех нас полной неожиданностью. Оказывается, что армейская команда штангистов и борцов, в состав которой входил и Эмиль, поехала на соревнования со спортсменами союзных войск в американскую зону оккупации. Там, показав блестящие результаты на соревнованиях, вся команда отказалась возвращаться в Советский Союз. Вся, кроме движимого патриотическими чувствами Эмиля Афанасьева. Однако бдительное армейское начальство усомнилось в искренности патриотических чувств рядового Афанасьева и, на всякий случай, досрочно демобилизовало его из рядов армии. Оказавшись в Курске, Эмиль быстро нашел себе место тренера в детской спортивной школе. Но его работа через некоторое время была прервана органами государственной безопасности: Эмиля вызвали и сообщили, что ими получено его «Лично дело», из которого следует, что ему запрещено проживание в областных центрах страны. Вот тогда-то молодая чета и выбрала себе для проживания уральский город Златоуст, который был хоть и более крупным городом, чем Курск, но всего лишь районным центром!

Однако моя Алла решила учиться дальше. Она получила место в студенческом общежитии, а мне друзья-земляки подыскали прекрасный так называемый угол: на центральной улице города, на первом этаже дряхлого двухэтажного домишка у вдовы Марьи Ивановны Воробьевой. Марья Ивановна жила с сыном в квартире, состоявшей из одной комнаты, отделенной от «улицы» всего лишь одной «утепленной» дверью. В этой комнате вдоль одной из стен от входной двери до единственного окна умещались две кровати, у другой стены располагалась топившаяся углем печь, к окну был придвинут обеденный стол, в углу комнаты висела икона с вечно тлеющей лампадкой. Мой «угол» представлял собой середину комнаты, на которой я на ночь мог разложить алюминиевую кровать-раскладушку. При этом с одной стороны от раскладушки еще оставался узкий проход во двор для Валеры (так звали сына хозяйки), а с другой стороны (между раскладушкой и печью) — для Марьи Ивановны. Зато платить за это жильё мне нужно было всего лишь 100 рублей в месяц, и, конечно, главным его достоинством была близость квартиры от дома, где жила Ася, и от института. Летом, проводив Асю в дом отдыха, что располагался рядом с Курском в селе Щетинка, я поехал домой. В конце июля в Москве состоялся таки Всемирный Фестиваль молодежи. Впервые за всю историю Советской власти в Москву приехало столько иностранцев из разных стран мира! И не просто туристов, а танцоров и музыкантов! Впервые москвичи живьем увидели африканские, латиноамериканские, азиатские и еще бог весть знает какие танцы! Приехали также и оркестровые коллективы народной и джазовой музыки! А по окончанию фестиваля, возможно, чтобы оправдать свои расходы, эти танцевальные коллективы и оркестры разъехались с гастролями по стране. В Киеве несколько дней гастролировал французский джазовый оркестр под управлением молодого композитора Мишеля Леграна, в котором были только духовые инструменты и группа вокалистов! Два или три раза подряд я ходил на их концерты, где я впервые увидел полное семейство саксофонов — от саксофона-сопрано до саксофона-баса, стоящего на полу. А сверкающая новизной музыка? Ведь грампластинок с записями Леграна в продаже у нас не было! По вечерам я видел на Крещатике толпы киевлян, свободно общавшихся с иностранцами. Позже я понял, что этот фестиваль был первым ударом по железному занавесу, отделявшему «страны социализма» от остального мира. У многих из нас открылись глаза на жизнь от общения с живыми людьми, которые, оказывается, не так уж и страдают «под гнётом капитала».

Переполненный такими мыслями, я вернулся к началу учебного года в Курск. Впрочем, Асе многое из моих рассказов было не очень интересно, особенно тех, что касались джазовой музыки. Жаль, что в Курск иностранные оркестры не приехали. Я б обязательно повел ее на такой концерт. Вместо них проездом на родину выступал в актовом зале нашего института народно-танцевальный ансамбль грузинского университета, который тоже произвел на нас большое впечатление. Но когда в Курск приехал на гастроли эстрадный оркестр Эдди Рознера, который был только недавно амнистирован и возвращён с Колымы, то тут уж я случай не пропустил и повел таки Асю на его концерт. Концертом Ася, помню, осталась довольна. Вот только не понравилось ей, как Рознер под бурные аплодисменты зала начал на сцене целовать солистке ручку, потом локоток, потом плечико. «Старый пошляк, твой Рознер», — решительно заявила Ася…

Вот уже третий год я вместо стипендии получаю от родителей ежемесячно по 500 рублей, которые трачу на еду, книги и кино. Прожить мне на эти деньги было трудно, но я прекрасно представлял себе, что родителям эти деньги даются тяжело, и просить их об увеличении суммы было мне совестно. Поэтому я (и Игорь тоже) все время раздумывал об устройстве на какую-нибудь работу попроще, которая бы не мешала учебе. И как только мы услыхали, что в контору «Курскгражданпроект» требуются георабочие на неполный рабочий день, я, Игорь и Светик Харламова помчались туда.

— А какие у нас, как у георабочих, будут обязанности? — попытался уточнить я.

— «Гея» по-гречески — это земля, поэтому все что будет связано с землей и будет входить в наши обязанности. — Важным тоном пояснил нам начальник конторы. Пришлось мне теперь ногами мерять поля и пустыри Курска. То это было место, где будет размещаться будущий Курский телецентр, то место строительства нового жилого массива для работников Тракторного завода и по прочим местам будущих застроек. Осенняя погода нас не баловала, непрерывно дули пронизывающие холодные ветры. Я все время бодро бегал по полю с геодезической рейкой, мой замерзший инженер-геодезист смотрел на меня через стекла нивелира или теодолита, а Светик, сидя рядом с ним на земле, выглядывала из-под накинутых на нее теплых вещей и записывала в журнал показания прибора, которые он ей диктовал. Наконец, инженер не выдержал испытания холодом, обучил меня пользоваться прибором и сказал: «Теперь будем бегать по очереди — одну станцию ты бегаешь, а другую я. А то так от холода и околеть можно!» Иногда нас посылали на бурение: брать пробы грунта с разных глубин для расчетов фундаментов будущих сооружений. Это был самый тяжелый вид «земляных» работ, так как без какой-либо механизации приходилось, взявшись дружно за ворот, топтаться по кругу и крутить свинченные трубы до пятнадцати метров длиной. Особенно трудно было проходить водоносные слои, которые надо было не сверлить, а пробивать так называемой желонкой. Тогда на ворот усаживали несколько женщин из числа наиболее упитанных, а мы, мужики, весело крича «И-оп! И-оп! И-оп!…», подымали всю эту систему с женщинами и тотчас бросали вниз, не забывая при этом топтаться по кругу. Когда же полевой сезон 1957 года кончился, нас всех уволили, преложив снова приходить аж весной 1958-го. Затем мы нашли подработок на центральном телеграфе: сидели и наклеивали полоски телеграфных сообщений на художественные бланки. Но и это, к сожалению, была работа временная, появлявшаяся на телеграфе только в предпраздничные дни.

После работы, или после вечерних лекций в институте, или после затяжных расставаний с Асей, я возвращался в свой утлый «угол», где общаться мне было уже не с кем. Валера Воробьев представлял собой редкостный тип люмпена. Успешно окончив прошлой весной среднюю школу, он легко поступил в медицинский институт. Но тут же, на первом курсе института, начал сетовать на свою горькую судьбу, которая уготовила ему очень трудоемкую программу обучения и мрачную перспективу сельского врача с низкими заработками. Речь его всегда представляла собой смесь жаргонных словечек с высокоинтеллектуальными терминами, почерпнутыми из прочитанных книг.

— Не лучше ли мне пойти резинку катать? — лениво советовался он со мной, имея ввиду работу на «Курском заводе резиново-технических изделий». — Горячий цех, высокие заработки, пенсия в 45 лет! Что еще человеку в жизни надо?

Я деликатно отвечал ему, что все люди по натуре разные, и каждый по-своему что-то в своей жизни ищет. Но Валера не унимался:

— А что? Разве лучше быть учителем и практически бесплатно сеять разумное, доброе, вечное?

— Может быть кому-то и нравится такая работа, — пытался возражать ему я. — Вот выйдешь в 45 лет на пенсию, Что будешь делать? Со скуки сопьешься.

— Нет, со скуки я не сопьюсь. Вот улягусь вот так, и буду думать о чем-нибудь возвышенном, — напыщенно заявлял он, покряхтывая и укладываясь поудобнее на кровать.

Чувствуя, что такие беседы меня раздражают, Валерий намеренно заводил их со мной чуть ли не каждый вечер. Марья Ивановна в наши разговоры не вмешивалась. Она больше всего любила выпытывать из меня всякие мои житейские подробности. Ее интересовало буквально все: и мои родители, и мои друзья, и мои девушки, и мои доходы и расходы. А еще Марья Ивановна любила поговорить со мной, человеком, побывавшим и в Киево-Печерской и в Почаевской лавре, на религиозные темы. Мои рассказы о похороненных в Лаврских пещерах святых — о Варваре-блуднице, о братьях-греках, о Марке-гробокопателе, о Феодосии Печерском, — неоднократно слышанные мной от монахов-экскурсоводов, приводили ее в священный трепет. И частенько она удивлялась: «Как это я, человек, столь много знающий, и в бога не верую!?»

Среди студентов-сокурсников я по-прежнему оставался в хороших отношениях только с Игорем Покидько. Мы вместе зубрили, вместе репетировали, вместе обсуждали различные житейские перипетии. Как-то в ближайшие праздничные дни, отыграв свое на Октябрьской демонстрации, мы с ним сорвались в Киев. Меня так и распирало показать ему мой любимый город во всей красе, чтобы он его увидел моими глазами. И я таки достиг своего: Киев Игорю понравился безоговорочно. Вот только киевлянки ему не пришлись по вкусу: все какие-то некрасивые, и сравнения с курскими красавицами явно не выдерживают.

После неудачного опыта дать мне музыкальное образование (а как я узнал от Фани, и она не избежала попытки насильственного обучения игре на скрипке) взоры папы и мамы обратились на младшенького Осю. На сей раз родители решили не обращаться к частным учителям, а отдать его на обучение в общеобразовательную музыкальную школу. Оказалось, что и это не просто — школ таких в Киеве очень мало, а желающих слишком много. Прослышав про организацию учебных классов при музыкальном училище (для проведения педагогической практики будущим преподавателям), решили попробовать записать Осю туда.

В один из дней нашего краткосрочного пребывания в Киеве мама попросила меня отвести первоклассника Осю на приемный экзамен в музыкальную школу. Я же, в свою очередь, попросил об этом Игоря, а сам побежал на Подол к Алику. Встреча наша была очень радостной. Алик мне выложил все свои студенческие и туристские новости. Особенно мне понравились новые туристские песни, в числе которых была песня, непосредственно откликавшаяся на недавний пленум ЦК КПСС, на котором была разоблачена якобы «фракционная антипартийная группировка Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ним Шепилова», не согласная с деятельностью Генерального Секретаря партии Хрущева. Песня обращалась к «легковерным детям»:

Вот послушайте-ка, дети!

Появилася на свете

Фракция…

И венчалась бравурным издевательским припевом:

Мы за партию сложим все головы,

Как нас этому с детства учили

«Маленков, Каганович и Молотов

И примкнувший к ним Шепилов»!

Однако, женатый Алик показался мне несколько самоуверенным и самодовольным, и это подмеченное мною новое в нем меня даже забавляло. Когда же я почувствовал, как далеки от него все мои проблемы, то возник во мне холодок отчуждения, который с трудом подавлялся приятными воспоминаниями сопливого детства.

Дома я застал Игоря, который со смехом рассказывал как экзаменовали Осю: на предложение спеть что-нибудь Ося с охотой и очень чисто пропел, картаво выговаривая слова: «Я так люблю в вечегхний час кольцо Больших бульвагхов обойти хотя бы гхаз».

— Прекрасно! А «Взвейтесь кострами синие ночи…» ты знаешь? Нет??? А про елочку? Про новый год?

— Знаю, — ответил Ося и запел: — Я в Гхио-де-Жанейгхо пгхиехал на кагхнавал…

Комиссия явно не ожидала услышать из уст маленького мальчика такие новомодные шлягеры из репертуара Ива Монтана. «Все смеялись до слез, а некоторые даже срочно побежали в туалет! Уписались, видно».

Поздним вечером в день нашего отъезда в Курск я вдруг вспомнил о своем обещании Марье Ивановне привезти из Киева бутылку святой воды из колодца святого Феодосия Печерского. Набрать воды из-под крана я решительно отказался, и, рискуя опоздать на поезд, мы с Игорем помчались в Киево-Печерскую Лавру. В кромешной тьме, пройдя мимо запертых на ночь ворот заповедника известными мне тайными тропами к заброшенным колодцам, мы с трудом сдвинули в сторону тяжелую деревянную крышку одного из них и опустили туда бутылку, привязанную веревочкой за горлышко.

— А это точно вода из того колодца? — с сомнением допрашивала меня Мария Ивановна в Курске.

— Марья Ивановна, вот истинный крест, с того, — с чистой совестью я перекрестил свой некрещёный лоб. — Поставьте на окошко и увидите, что эта вода никогда не заплесневеет!

Ещё из Киева мы с Игорем притащили в Курск тот самый выставочный переносной магнитофон папиного производства. Этот переносной аппарат с одной ручкой весил аж 17 килограмм (на весах в аэропорту заставили взвесить!). К нему я прихватил несколько катушек с джазовой музыкой, которую сам когда-то давно записывал по ночам, отлавливая по радиоприемнику музыкальные передачи радиостанции «Голос Америки». С помощью магнитофона я надеялся решить одну самую сложную проблему эстрадных оркестров в Курске — проблему партитур.

В Курске в то время было всего три профессиональных эстрадных оркестра: один в ресторане «Ленинград» (единственном в городе) и два при кинотеатрах. Все оркестры играли весьма замшелый репертуар. Новых партитур достать было негде. В этом деле королем в Курске был дядя Сережа, руководитель оркестра при кинотеатре «Комсомолец». Одному ему ведомыми путями он получал оркестровые партитуры из Риги, и за большие деньги разрешал кое-какие пьесы переписывать другим руководителям оркестров. Поэтому я и решил попробовать самостоятельно написать партитуру для оркестра.

Водрузив магнитофон на тумбочку в Асиной квартире, я упорно сидел над ним, вычленял и записывал партии отдельных инструментов, многократно прослушивая магнитофонную запись полюбившейся мне пьесы. Помогала советами мне на первых порах только Лютик, сестра Аси, т. к. мой учитель Слава Седых еще летом завербовался и уехал куда-то на Дальний Восток за большими заработками. Работа эта оказалась для меня очень тяжелой, и я, с трудом расписав партитуру какого-то танго, больше за подобные дела не брался. Но все равно обо мне уже пошла добрая молва в Курском музыкальном мирке.

Однако в мае в самый разгар весенней экзаменационной сессии моей музыкальной карьере пришел неожиданный конец. Наш эстрадный оркестр, единственный в городе любительский коллектив, пригласили для участия в «художественной части» общегородской комсомольской конференции. Для проведения конференции был арендован зал городского драматического театра. Так как мы должны были выступать после окончания всех докладов и прений-выступлений, то, памятуя, что место настоящих артистов должно быть в буфете, мы сидели именно там, а не в душном зале. Тем более, что здесь для делегатов конференции были накрыты столы с бесплатной минеральной водой и немудрящими бутербродиками с плавленными сырками. Да и что на этой конференции можно было нового услышать? Отчеты о достижениях, разбавляемые отдельными недостатками на их фоне? Вся эта официозная болтовня уже давно всем комсомольцам изрядно набила оскомину.

И вот, наконец, дошла очередь и до художественной части. Мы расселись на сцене, занавес раскрылся и наша ведущая звонким голосом торжественно объявляет: «Выступает эстрадный оркестр Курского Государственного Педагогического Института. Народная итальянская песня „Весел я“. Солист — студент третьего курса Виталий Романюк». В ответ на ее слова зал разразился не ожидаемыми аплодисментами, а хохотом. На сцену тут же выбежал наш секретарь комитета комсомола, бледный и взъерошенный. Он отчаянно махал руками, требуя от кого-то, чтобы занавес немедленно закрыли. Когда занавес был, наконец, закрыт, он перед недоумевающим оркестром разразился гневной тирадой:

— Вы что? Специально такой репертуар составили? Вы что? Меня под выговор решили подвести? Марш со сцены!

— А что тут такого? Репертуар не избитый, новые песни, народные к тому же, — пытался я слово вставить.

— Только что здесь, с этой самой сцены выступала сама Таисия Ивановна, инструктор Обкома Партии! Где вы были? — прервал меня наш секретарь, бегая перед безмолвно сидящим оркестром. — Она как раз критиковала нашу молодежь за безыдейность и в качестве примера приводила популярную песенку: «Весел я, милая покинула меня…». Что здесь может быть веселого? А вы? Вы понимаете, что вы наделали? Это же антипартийный жест! Это позор для всего института! Немедленно сдайте в профком все инструменты и чтоб я больше вашего оркестра не слышал и не видел! Вон!

И мы пошли вон. «Дуэт Лизы и Полины из оперы…» — донесся до меня из-за занавеса бодрый голос нашей ведущей… А вот свой кларнет и саксофон я решил все-таки до поры до времени все же не сдавать. Вдруг понадобятся еще!

7. Женюсь!

Приехав, как всегда, на летние каникулы в Киев, я сразу же побежал к Алику. Уж очень мне не терпелось рассказать ему про Асю и показать ее фотокарточку, которую по моему заказу в фотомастерской выкадровали из ее групповой фотографии в доме отдыха! Но, увы, дома я его не застал. Мера очень обрадовалась моему приходу, объяснила, что Алик уехал в очередной турпоход куда-то в Сибирь. Потом она долго и нудно жаловалась на мужа, на его непоседливый характер: «его оставили при университете для учебы в аспирантуре, а он вместо того, чтобы писать диссертацию бегает по каким-то там горам! Ну, разве можно так легкомысленно относиться к себе и своей семье?» Грустно мне было все это выслушивать.

А дома мне каждый день приходилось выслушивать родительские наставления. Они при каждом удобном случае пытали: есть ли у меня уже девушка, с которой я гуляю? Не думаю ли я жениться? Вначале я дипломатично увиливал от прямых ответов, но, в конце концов, не выдержал и заявил, что такая девушка есть, более того, намерен жениться. Далее, как я и ожидал, пошли расспросы о национальности Аси. «Еврейка?» — спросила мама с надеждой в голосе. — «А шведка вас устроит?» — огорошил я маму своим ответом, имея в виду шведку, Асину прабабку. — «Шведка?.. Такое дело!» — недоуменно произнесла мама, не зная, что сказать по этому поводу. Но папа заявил твердо: «И думать о женитьбе не смей! Кончишь институт, вернешься домой, а там будет видно. Найдешь здесь себе другую!» Все это прозвучало, как приказ, весьма оскорбительный для молодого человека, которому уже исполнилось 23 года. Впрочем, такая реакция родителей для меня была ожидаемой. Обидным было огульное неприятие родителями человека, с которым они даже не были знакомы.

Оборвав нашу жесткую дискуссию на какой-то незавершенной и повисшей в воздухе высокой ноте, родители вместе с Фаней и Осей уехали в Крым — папе в том году повезло: ему в месткоме выдали семейную путевку в дом отдыха в Мисхоре. Я же, собрав свои немудрёные пожитки, немедленно сорвался в Москву. Дело в том, что Лютик, окончив Музыкальное училище, получила назначение на работу аж на Северный Урал. А Ася же письмом известила меня, что она такого-то числа едет провожать сестру до Москвы, там посадит ее на поезд и погостит еще день-два у своей московской тетки Екатерины Евграфовны.

Каково же было изумление сестричек, когда я неожиданно встретил их в Москве на перроне Курского вокзала?! Забросив вещи в камеру хранения Казанского вокзала, я предложил девочкам экскурсию по Москве. Мы осмотрели Красную площадь с мавзолеем Ленина и Сталина, а оттуда я провел Асю и Лютика пешком через Арбат до Смоленской площади, поражая воображение моих экскурсантов свободной ориентацией в многочисленных московских переулках и проходных дворах. Лишь посадив Людмилу на поезд «Москва — Североуральск», мы с Асей поехали на электричке разыскивать ее тетку, которая жила где-то за городом между станциями Кучино и Салтыковка. Пройдя вдоль железной дороги по сильно прореженному сосновому лесу, мы довольно легко нашли старинный двухэтажный домик, где нас радушно встретила Екатерина Евграфовна. Ну вот, познакомился еще с одной Евграфовной — представительницей громадного семейства Мякишевых.

После всех неприятных для меня перепалок с родителями я ехал в Курск с радостным настроением человека, возвращающегося к себе домой. Дома Ася застала маму совсем в разбитом состоянии: ее мучили ежедневные головные боли, боли в сердце и еще где-то. Теперь у Аси появилась новая забота: она (и я вместе с нею) постоянно бегала по аптекам в поисках дефицитной «пятерчатки» — сильно действующей смеси из пяти дефицитных порошкообразных препаратов от головной боли, и валокордина — импортных сердечных капель, которые в доме должны были быть бесперебойно. А Анна Евграфовна теперь частенько жаловалась Асе: «Вот Лютик уехала, а на следующий год и тебя зашлют черти куда… Останусь тут одна и сдохну в одночасье, если лекарства вовремя кто не подаст…». И, гуляя по вечерам по курским улочкам и паркам, мы часто обсуждали с Асей сложившуюся ситуацию с маминым здоровьем. И мы решили не дожидаться окончания Асиной учебы в институте, а расписаться раньше, чтоб Асю не заслали по распределению, а оставили в Курске при муже. Тем более что я вполне самостоятельный человек, имею специальность токаря в руках, а значит, смогу прокормить семью! Тут же мне пришел в голову и другой довод — начну получать зарплату и немедленно откажусь от ежемесячных родительских пособий, стану окончательно независимым от них. А мой институт? А что институт? Придётся как-нибудь совмещать. Учатся ведь как-то другие, работая на заводах!

Не обошли мы мимо и проблемы с фамилией. Ася очень осторожно, чувствуя, что это — мое больное место, предложила мне принять ее фамилию, мотивируя это тем, что на ее отце заканчивается род Гущиных. Я же был решительно против. Я был убежден, что такой мой шаг больно ударит по всей моей еврейской родне, такой шаг противоречит вековым русским и советским традициям, при которых жена принимает фамилию мужа, и, наконец, «Шимон Рувимович Гущин» — довольно смешное сочетание, которое неминуемо станет объектом для насмешек со стороны всех окружающих. А о продлении рода Гущиных пусть лучше думает ее сестра Людмила. У неё в этом отношении возникнет меньше проблем. И больше к этому вопросу мы никогда не возвращались.

В один из пасмурных осенних вечеров мы поделились своими соображениями с Асиными родителями. Алексей Сергеевич, не долго раздумывая, как о чем-то давно решенном, сказал:

— Ну и правильно! Мы вам дальнюю комнату выделим. Нечего тебе по углам скитаться.

— А родители твои, Семен, возражать не будут? — спросила осторожно Анна Евграфовна.

— А что мне родители? — ответил я, хорохорясь. — Пойду работать, я вполне самостоятельный человек.

— Это оно, конечно. — Многозначительно поддакнул Алексей Сергеевич и разлил водку по рюмочкам.

Через несколько дней я убедился, что найти место токаря в Курске не так уж легко. Оббегал все крупные заводы (а их в Курске в то время было всего-то 4 или 5), но ни на одном из них токари не требовались.

Встретил как-то на улице знакомого трубача по кличке «Палыч» из оркестра, игравшего в ресторане «Ленинград». Поделился с ним своими горестями, и он тут же предложил мне:

— Валяй к нам! Сядешь на второй сакс, башли у нас приличные! Не пожалеешь!

— Да вряд ли смогу, — заколебался я. — Квалификации у меня, пожалуй, не хватит.

— Да ты что? Сможешь! Если бы я не знал, что ты лабух классный, я бы разве тебя приглашал? — уговаривал меня Палыч.

Вечером я решил-таки пойти в ресторан. Пошел без инструмента, просто так, посмотреть на работу их оркестра, чтобы потом уж решиться на что-нибудь. Взобрался я на небольшой оркестровый подиум, и, чтобы ни кому не мешать, присел рядом с пианисткой, дабы переворачивать ей нотные листы. В начале все было весьма прилично, но где-то через часа два работы, когда весь зал наполнился табачным чадом и водочным перегаром, из публики в оркестр начали поступать «заказы». Опьяневшие посетители заказывали то «Барыню», то «Лезгинку», а то и просто напевали любимую мелодию без названия. Руководитель оркестра — аккордеонист Сашка — принимал от заказчиков пятирублевки, распрямлял их и бережно укладывал под ноты на пульте, и начинал сам выполнять любую заказанную мелодию на аккордеоне, а все остальные оркестранты потом «подключались» к нему, подыгрывая, подбирая на слух и что-то импровизируя. Далеко за полночь, когда дюжие официанты выволокли на улицу последних, допившихся до беспамятства клиентов, оркестр всем составом был приглашен на ужин с водочкой. Я хотел, было, улизнуть, но Палыч чуть ли не силой усадил меня за стол: «Не бойсь, это бесплатно, здесь это каждый день так у нас заведено». Прямо за столом Сашка разделил по известным ему пропорциям полученные от клиентов деньги. Мне, естественно, достался только ужин с выпивкой, который я и то посчитал для себя незаслуженным.

Наутро проснулся поздно с больной головой. Марья Ивановна тут же соизволила с усмешкой заметить: «Как пойдешь на такую работу, то каждый день приходить пьяным будешь и быстро алкоголиком станешь!» Искренне извинившись перед Марьей Ивановной за позднее возвращение, я побрел завтракать в свою постоянную столовую. Перспективу стать алкоголиком я для себя, конечно, отмел, но, прекрасно понимая, что я ни на грош не обладаю даром импровизации, решил в ресторанный оркестр больше не заявляться. Неожиданно за соседним столиком я увидел Славку Седых в своем неизменном, уже изрядно потрепанном серо-синем пиджачке. Мы с ним встретились радостно: больше года я его уже не видал!

— Ты что? В отпуске? — полюбопытствовал я.

— Нет, Сенечка, сбежал я оттуда. Насовсем. Пока, вот, решил зиму в Курске перекантоваться, а там… там видно будет…

— Ну, так ты хоть денег заработал?

— Какие там деньги…

И он с многочисленными подробностями рассказал мне свою грустную дальневосточную одиссею, как он сел в поезд «Москва — Хабаровск» и с каким-то морячком-попутчиком пропил все подъемные деньги в вагоне-ресторане. Потом простудился, заболел, и его на какой-то станции милиция сняла с поезда. Очнулся в больнице.

— Смотрю на солнышко, что прямо в глаза через промерзшие окошки светит, и спрашиваю соседей по койке: «В каком это я, блин, городе?» — «В Абакане» — говорят. У сестрички спрашиваю: «А вещи мои где?» — «Да вон, говорит, под кроватью все твои вещички, и костюмчик в гардеробе». Глянул я под кровать. Ё-мое!!! А там стоит мой сакс в футляре. И больше ничего.

А как на поправку дело пошло, приходят ко мне какие-то чуваки и говорят: «Мы из местной филармонии. Вот сказали нам, что в больнице лежит человек с настоящим саксофоном. Это правда?» Я говорю: «Правда. А вы что? Настоящего сакса не видали?» А они мне в ответ: «И вы на нем играть умеете?» Ну, взял я тут сакс и прямо в палате как задул «Детей капитана Гранта», так те аж обалдели и в ладоши захлопали! И говорят, блин, оставайтесь у нас, зачем вам этот Хабаровск сдался? Ты у нас, блин, такие башли иметь будешь. Мы тебя на квартиру с молодой хозяйкой поставим… В общем, уговорили. Потом начались гастроли по всему краю. Приехали мы как-то в Шушенское. Ты слыхал про такое?

— Слыхал-слыхал, — успокоил его я.

— Там от сакса вообще обалдели и говорят оставайся, блин, у нас. Здесь иметь будешь еще больше, чем в Абакане. Ну, блин, уговорили, остался.

— Да… Поездил ты… — прервал я его воспоминания.

— Но, Сенечка, знаешь ты, чтот такое Шушенское? Там сам Ленин срок отбывал! Так он, и то не выдержал, сбежал! А мне то, блин, что оставалось делать? Ну, вот я и оказался снова в Курске. Без денег, без зимней одежонки. Ну, с работой, правда, запросто — снова взяли в оркестр «Комсомольца». А ты, значит, работу ищешь? Сакс есть? Приходи в половину пятого, то есть к пятичасовому сеансу. Репертуар все тот же, тебе знакомый, с дядей Сережей я переговорю.

Пришел со своим саксофоном. Скрипач дядя Сережа, руководитель оркестра, без лишних разговоров посадил меня за пульт:

— Садись на второй голос. Башли, правда, небольшие — 700 рубликов в месяц всего. Но зато есть левые подработки: то жмурики, то свадьбы. Живем, не тужим!

Как только отыграли пятичасовый сеанс, дядя Сережа, выразительно подмигнув, подал команду аккордеонисту: «Герман, давай». И Герман, не задумываясь, схватил футляр от своего аккордеона и вышел. Вскоре он вернулся и вытащил из футляра несколько бутылок водки. Оркестранты достали из своих «тормозков» свертки с едой. В узкой коморке за сценой разлили водку по стаканам. Предложили и мне. Я вначале решительно отказывался, так как у меня не было ни денег, ни тормозка, чтоб равноправно участвовать в складчине. Но меня очень уговаривали:

— Пей смелей! Днем мы зна-атного жмура тащили. Так что это вроде как гонорар спрыскиваем!

Выпили по полстакана, закусили. «Мужики, по второй — нельзя. Нам еще работать сегодня!» — строго сказал дядя Сережа. После семичасового сеанса допили остальное, и снова Герман был послан в гастроном с пустым футляром, чтобы после девятичасового сеанса было что выпить «на посошок». После откровенных застольных разговоров с коллегами я понял, что такое времяпрепровождение здесь практикуется чуть ли не каждый день, и твердо решил, что и здесь работать не стану.

Когда по городу прошел слух, что в помещении бывшего Суворовского училища организуется какая-то таинственная шарага, я немедленно побежал туда. В отделе кадров человек, явно офицер в отставке, спросил:

— Такелажником пойдешь? Пока что есть работа только по установке станков и по оборудованию цеха.

Я согласился. Он предложил мне написать заявление и сказал, что организация у них очень секретная и мое заявление будет долго проверяться, надо запастись терпением, и меня в свое время вызовут…

Однако вскоре Юра Мякишев, Асин двоюродный брат, предложил мне поступить к ним на завод.

— Я уже у вас был. Отказали.

— То ты приходил в отдел кадров сам, и тебе отказали. А то зайдем туда вместе…

Так, в середине сентября 1958 года я поступил в механический цех Курского завода Предвижных агрегатов (КЗПА), заняв «по блату» место токаря 4-го разряда. Работа предстояла трехсменной — неделя днем, неделя вечером, неделя ночью, потом снова днем и так далее. Завод выпускал передвижные электростанции для армии, а потому считался секретным. Находился он далеко за городом в чистом поле. Служебный автобус собирал рабочих со всего города, начиная свой маршрут от площади Перекальского, и подвозил их к началу каждой смены.

Когда я пришел в цех с утра в первую смену, Юра представил меня старшему мастеру Сургакову:

— Вот, Леонид Николаевич, новенький… Тебе говорили?..

— Говорили, — неприветливо процедил Сургаков и выписал мне наряд на изготовление 12-миллиметровых болтов, тихо приговаривая: «М12. Лишние на складе не будут… Присылают тут всяких…»

Выдали мне в кладовке темно-синий комбинезон, три резца различных типов, после чего мастер Николай Иванович Калуцкий указал мне мой станок. Работа оказалась несложной, но несколько непривычной. В Киеве я имел дело только с чистенькой «аристократической» латунью, а тут — одна грязная сталь и чугун, при обработке которых резцы надо непрестанно поливать жирной охлаждающей жидкостью.

Так начал я свою работу на этом заводе, изо дня в день, изготавливая то болты, то гайки, то гайки, то болты. Работа была ужасно монотонная и скучная. Заработать на таких деталях было трудно, так как расценки на крепежные изделия были рассчитаны на токарные станки-автоматы. Где же мне на тяжелом универсальном станке угнаться за легкими быстроходными станками-автоматами?

В октябре из далекого Урала пришло письмо от Людмилы, в котором она неожиданно сообщала о своем намерении выйти замуж. Тогда уж и я, заплатив в банк 25 рублей за гербовую марку — государственная пошлина за невесту, — пригласил Асю в загс.

25 октября 1958 года был обычный пасмурный день, иногда начинал накрапывать мелкий дождичек. Мы шли, не торопясь, под руку вниз по Ленинской улице к двухэтажному домику, где нам предстояло расписаться. На первом этаже загса шел ремонт, и отдыхающие рабочие-маляры прервали свою громкую беседу, уснащенную забористым матом, объяснили, что нам надо наверх. Торжественно поднявшись на второй этаж по узкой деревянной скрипучей лестнице, мы открыли дверь с соответствующей табличкой. Приветливая женщина, не вставая со стула, объяснила, что с нашим делом надо зайти в соседнюю дверь, так как она регистрирует только смерти. В соседней комнате менее приветливая женщина предложила нам присесть у ее стола, не спеша достала из шкафа толстую амбарную книгу, взяла наши паспорта и мою гербовую марку и принялась медленно заполнять все графы своей книги. Через минут пятнадцать вся процедура была, наконец, закончена. Мы с Асей вышли за дверь, оглянулись и, увидев, что никого в коридоре нет, поцеловались на радостях. Сбежав вниз по ступенькам, оказались снова на мокрой центральной улице, но теперь уже мы гордо шли об руку, как муж и жена! Увидев фотомастерскую, решили зайти и сфотографироваться на память. После этой традиционной процедуры пошли домой, но поскольку дождик припустил сильнее, то до дома мы добирались уже на трамвае. А дома нас ожидал скромно накрытый стол с ужином. Из гостей была только Нина Евграфовна с мужем да Александра Евграфовна. Нас от всей души поздравили с законным браком, выпили «по-маленькой». Потом сестры Евграфовны затянули старинную русскую свадебно-величальную песню о голубе и голубке, которые «встретятся, встретятся, встретятся они, поцелуются…» Все было очень трогательно.

Я долго и трусливо не мог решиться сообщить об этом важном событии в моей жизни своим родителям в Киев. Мне было так хорошо и так не хотелось сейчас никаких скандалов! На третий день я не выдержал и послал в Киев телеграмму, которая звучала, как запоздалое ответное слово в том нашем незаконченном летнем разговоре: «Я уже три дня как женат». В ответ немедленно пришла телеграмма: «Выезжай немедленно в Киев. Папа». Этот папин выпад еще больше ожесточил меня и эту телеграмму я порвал и оставил без ответа.

Так началась для меня моя семейная жизнь. Анна Евграфовна и Алексей Сергеевич через пару дней после нашей женитьбы уехали в далекий город Карпинск на Северном Урале на свадьбу к Людмиле, которую там решили устроить в выходные дни Октябрьских праздников. На время этих праздников мы получили полную свободу хозяйничанья в доме. У многих после женитьбы наступал медовый месяц, а мы довольствовались медовой неделей. Как-то в цехе столкнулся носом к носу со знакомыми музыкантами. Оказывается, трубач по кличке Маныч работает здесь инженером-технологом! Он назвал мне еще нескольких знакомых мне имен, работающих здесь и играющих в заводском духовом оркестре.

— Приходи! Нам как раз не хватает кларнетов, — предложил Маныч.

— Непременно приду, — заверил его я.

Вечером дома я рассказал Асе об интересной для меня встрече и о том, что мне предложили влиться в их коллектив.

— Что? — расстроено спросила Ася. — Ты снова будешь вечно привязан к демонстрациям, а я буду сидеть и ждать тебя? Ты будешь сидеть на вечерах на сцене, а я буду стоять и подпирать стенки на танцах?

— Нет, Асенька! Что ты! Я, конечно же, отказался, — уверенным голосом утешил ее я.

На этом моя музыкальная карьера закончилась окончательно, и я никогда потом об этом не сожалел. С уральской свадьбы мои тесть и теща вернулись в расстроенных чувствах. Многое в новом зяте — лейтенанте милиции Геннадие Комарове — их настораживало: жених на свадьбе напился до неприличия. Это не положено! Затем, они заявили, что и нам с Асей надо сыграть свадьбу по-настоящему, выбрав также какие-нибудь дни ближайших праздников, например, День Конституции 5 декабря… Мы не возражали. В качестве первого семейного приобретения купили добротный письменный стол, который из мебельного магазина я с Юрой Мякишевым привез домой на трамвае. А Алексей Сергеевич купил мне отрез на свадебный костюм. Для этого он завел меня в подсобку промтоварного магазина и вместе с завмагом — дородным евреем по фамилии Марголин, долго обсуждал цвет, сорт материала. Выбрав светло-серый коверкот, Алексей Сергеевич долго мял его в руках, старательно проверяя качество, затем мы тут же отнесли этот отрез в ателье через дорогу, чтобы к свадьбе костюм был уже готов. Поборов обиду на отца, я написал в Киев письмо-приглашение на свадьбу и неожиданно получил очень миролюбивое ответное письмо от мамы с обязательным обещанием приехать к нам всей семьей. Окрыленные этим, мы с Асей тут же разослали приглашения на свадьбу всем родственникам, которых только могли вспомнить! В день свадьбы рано утром 5 декабря мы с Асей встретили поезд из Киева и прямо на перроне, засыпанном легким снежком, я познакомил с Асей маму, папу и Фаню. После знакомства с Асей папа отвел меня к краю перрона и поднес к моему носу внушительный кулак: «Попробуй только разведись!». На этом церемония знакомства благополучно окончилась.

Свадьба получилась шумная, хотя приехали далеко не все приглашенные. Две полуподвальные комнатки были забиты гостями до отказа, а работники ближайшего почтового отделения замучились носить к нам поздравительные телеграммы от родственников, которые не смогли приехать. Два высококлассных баяниста из музыкального училища старались вовсю. Под их аккомпанемент все гости танцевали и пели, и наше стройное пение через открытые форточки вырывалось на мороз во двор, где под окнами собрались соседи. Они бесцеремонно заглядывали в окна и требовали, чтобы все занавески были распахнуты до отказа: «иначе стекла побьем!». Мои родители, кажется, остались довольны своим первым визитом в Курск. На прощание, не удержавшись, я шепнул маме, что Ася уже беременна и у нас будет ребенок!

8. Первые звездные часы моей жизни

Как и все станочники нашего цеха (токари, фрезеровщики и прочие), я каждый свой рабочий день начинаю теперь с визита в конторку мастера. При этом мы всегда проходим мимо висящей на стене разграфленной черной доски с фамилиями всех рабочих цеха. В клеточки этой доски симпатичная цеховая табельщица один раз в месяц вписывает мелом начисленные заработные платы. Как правило, самые высокие заработки по 1400 — 1600 рублей из месяца в месяц всего у двоих — токарей-коммунистов Киселева и Рогова. За ними следом обычно идет основная масса станочников, получающих в месяц от 800 до 1200 рублей. Среди них — и Юра Мякишев. Наконец, последняя третья группа из пяти или шести рабочих имеет самые низкие заработки от 400 до 700 рублей. В последней группе нахожусь я. В цеховой конторке мы получаем персональные листочки — наряды на работу — с указанием, какие детали и в каком количестве предстоит сделать сегодня и какая расценка за одну деталь. Меня изо дня в день встречают наряды на одну и ту же работу — болты и гайки, гайки и болты. С завистью я поглядываю на соседей, которые делают более сложные детали и на которые, соответственно, установлены и более высокие расценки за штуку. Но один раз монотонность моей производственной жизни была таки нарушена. Помню, это было во вторую (вечернюю) смену. Я поднял голову от станка и заметил идущего по широкому проходу между рядами станков высокого, приветливо всем улыбающегося, седого старика и семенящего рядом с ним нашего сменного мастера Колю Калуцкого. Мастер шел то рядом с ним, то заискивающе забегал вперед и, оборачиваясь к старику, что-то доказывал. Дойдя до моего станка, который был последним в ряду, они остановились:

— Андрей Степанович, вы поймите, — убеждал старика наш мастер. — Не смогу я сейчас обработать муфты АПГ. Работа это очень сложная и выполняют ее всегда только два лучших токаря из всего цеха — Киселев и Рогов. А они постоянно ходят только в первую смену. Так что завтра утречком они придут и все будет сделано.

— Эти муфты, Николай Иванович, дорогой мой, к завтрашнему утру уже должны быть готовы. И ничего сложного в них нет, — терпеливо объяснял ему, наверно, уже не в первый раз старик, которого Калуцкий называл Андреем Степановичем. — Вот давайте я спрошу у любого токаря. Вот вы, например (это он уже обратился ко мне), смогли бы обработать муфты к АПГ?

— Смог бы, — самоуверенно заявил я, так как чертежи этих муфт я уже раньше видал.

— Вы не слушайте его! — заявил Калуцкий. — Он у нас новенький и не понимает, что говорит! На его станке стоит только трехкулачный самоцентрирующийся патрон, с которым можно делать только круглые детали, а эти муфты — кострубатые и обрабатываются на специальных четырехкулачных патронах.

— А что вам мешает выдать молодому человеку четырехкулачный патрон? Выдайте, и пусть делает эти муфты, — недоумевал, улыбаясь, Андрей Степанович.

— Так этих четырехкулачных всего лишь два на весь цех, и они сейчас заперты в личных тумбочках Киселева и Рогова.

— Но это же полное безобразие!? Почему патроны вдруг хранятся в личных тумбочках, а не в инструментальных кладовых? Но ничего, раз молодой человек берется за муфты, значит сделает. Передайте ему эту работу.

И с этими словами седой старик повернулся и, не торопясь, пошел к выходу из цеха. Николай Иванович был подавлен:

— Ты же весь разговор мой слышал! Почему ж не поддержал меня перед Главным конструктором? Ты хоть понимаешь, на какую работу вызвался? А? Где я тебе четырехкулачный патрон найду? Рожать буду?.. Но раз взялся, так и делай, как хочешь, а я пошел спать, — со злобой прокричал он и демонстративно направился в свою конторку.

— Ничего, я и на обычном трехкулачном сделаю, — беспечно заявил я ему в спину, и пошел подтаскивать рогатые заготовки к своему станку.

Глядя на замысловатый чертеж муфты АПГ, я постарался представить себе, как эта муфта вычерчивалась, и сразу распознал в ней обыкновенное круглое кольцо, на мысленной наружной поверхности которого в разных направлениях были нагромождены всякие выступы для крепления и еще для каких-то неизвестных мне нужд. Лихорадочно я искал на чертеже три равноудаленные от центра кольца точки — ведь деталь мне надо укрепить в патроне трехкулачном! «Ну вот — две подходящие точки на круглой поверхности муфты есть, — соображал я. — А вот третья точка, как не крути, приходится на этот выступ». Но, вычислив высоту выступа над круглой поверхностью мысленного кольца, я, не мешкая, сместил с центра один из кулачков своего патрона, подобрал еще под него прокладочку нужной толщины и зажал муфту в намеченных точках. Как я и рассчитывал, центр детали сразу совпал с центровой осью станка. К концу смены все пятнадцать муфт были обработаны. Пораженный Николай Иванович долго недоуменно смотрел на кучу готовых муфт, потом не выдержал, хлопнул меня по плечу и расхохотался: «Ай, да голова! Не зря, значит, в институте учишься! Но ты понимаешь, что ты наделал? Ты лишил куска хлеба Рогова и Киселева — они же такую работу вдвоем целый день делают! Они же каждую деталь по полчаса центруют, а ты без всякой центровки — хрясь, и готово! Пиши рацуху, и целые полгода эти муфты только твоими будут! Так положено!»