Бесплатный фрагмент - Вороний Яр

Любимой жене, верной подруге и

непревзойдённой вдохновительнице

Гюзелии Саяфовне Дроздовой

посвящается.

Глава 1

Тихо, но неумолимо текло время.

Молодой человек лет тридцати от роду, закинув ногу на ногу, сидел на стареньком диване и сосредоточенно разглядывал дырку в носке на большом пальце верхней ноги. Ему не очень везло в жизни: образование среднее, зарплата ниже среднего, спасал только врождённый оптимизм и, в чём он сам был твёрдо убеждён, незаурядная интуиция. Молодой человек регулярно делал ставки на спортивные события, чем иногда недурно подкреплял свой незавидный семейный бюджет. Впрочем, здесь надо сделать оговорку: семейным его бюджет был так же от случая к случаю. Дело в том, что, будучи убеждённым холостяком, семейной жизнью наш герой жил не часто, не в серьёз и не подолгу. Ветреная муза провидения, так же, как и его женщины, тоже не засиживалась в его маленьких съёмных квартирах, а разлуки с ней молодой человек переживал особенно болезненно.

Громко и настойчиво зазвонил телефон. Молодой человек вздрогнул, взглянул на монитор и выдохнул. Сделав паузу, глянул в висящее на стене напротив зеркало, изобразил на лице улыбку и, не спеша, поднёс трубку к уху.

— Весь внимание, майне либе, — произнёс он насколько смог весело и непринуждённо.

— Ты где, Рудик? — возмущённо вопросил из трубки приятный женский голос, — Я тебе пятый раз звоню, почему не перезваниваешь? Ты на часы посмотри! Мне что, одной старый год провожать?

— Виноват, смывал старогодние грехи. Я одной ногой уже у тебя.

— Когда подтянешь вторую?

— Полагаю, минут через сорок. Может на столе чего не достаёт?

— Шампанского и зелени прихвати, если сможешь. И хорошее настроение.

— Ни с тем, ни с другим проблем не предвидится, лечу ближайшим рейсом.

— Ну, давай же скоренько Родион, я зажигаю свечи.

Связь прекратилась, и Родион, а именно так, как вы уже догадались, звали молодого человека, задумчиво положил телефон на стол. «Эх, Светка, — подумалось ему, — не привелось бы тебе по мне свечку зажигать».

Света Савельева, заведующая лекарственным отделом областной больницы, в которой Родион работал экспедитором, была его последней и самой трогательной любовью. Ненавязчивая, женственная и обаятельная, она белой солнечной птицей ворвалась в его пасмурное существование и буквально громила его железобетонные холостяцкие убеждения. И Родион вскоре понял, что на этой женщине ему суждено остановиться. Он внезапно ощутил, что жизнь его может в ближайшее время измениться как никогда ранее. И он уже не сопротивлялся, как доселе бывало, этой новой, свежей и сладкой волне жизни, шёл в неё смело и уверенно; даже, по настоянию Светы, стал задумываться о поступлении на заочное отделение в какой-нибудь институт. Только с прошлой жизнью ему хотелось расстаться как-нибудь торжественно, хлопнув на прощание дверью. А что может быть лучшим хлопком, чем обретение на букмекерских ставках некоторого количества денег, таких, с которыми бы было не стыдно переступить порог новой семейной жизни?

И вот, в конце ноября, Родион открыл в интернете букмекерскую линию и приступил к выполнению задуманного. Поначалу всё шло ни шатко, ни валко. И всё же уже через неделю выигранных денег хватило на то, чтобы подарить Светлане вполне приличный телефон. Однако на этом везение закончилось. Родион сливал ставку за ставкой, истекали накопленные сбережения, и неумолимо приближался новый год. А с первого января на азартных играх железно было запланировано поставить жирный крест.

За три дня до Нового Года Родион снял со своего счёта последние пять тысяч и благополучно их проиграл. Тут бы и успокоиться, махнуть рукой на неудавшийся блицкриг, что собственно Родион и готов был сделать, но тут появился Хмурый.

Хмурый, он же Ваня Смирнов, учился с Родионом Малаховым в одной школе. Плотных контактов с ним Родион не имел. Хмурый был старше его на три года, имел не по годам широкие плечи и непререкаемый авторитет не только в школе, но и на всём Юго-Западном жилмассиве. Когда Родион заканчивал школу, Хмурый демобилизовался из рядов вооружённых сил, получил звание мастера спорта по дзюдо и первый срок. В дальнейшем встречались они не часто. Родион менял места работы, Хмурый места отбывания наказаний, когда же, после многолетних перерывов, судьба сводила их где-нибудь на трамвайной остановке, короткие разговоры их сводились в основном к осведомлению о судьбах общих знакомых. А в последнее время они и вовсе перестали встречаться, так как Хмурый стал ездить не на трамваях, а на чёрном шестисотом «мерседесе». Скупую информацию о его жизни Родион получал лишь от бывших одношкольников да иногда из криминальных сводок в местных газетах.

В тот роковой вечер Родион, проиграв, как уже говорилось, последние пять тысяч, сидел в недорогой пивной, грустно потягивая пиво из гранёной кружки, и философски размышлял над допущенными в спортивных пророчествах ошибками. Внезапно входная дверь довольно громко распахнулась, и через неё чуть боком в пивную вразвалку вошёл большой человек в кожаном пальто, из-под воротника которого виднелась лежащая на мясистой шее толстая золотая цепь. Он угрюмо оглядел из-под набитых надбровных дуг присутствующих в зале, с удовлетворением наблюдая, как стихает под его скользящим взором весёлый гомон посетителей, и остановил его на одиноко сидящем за столиком Родионе.

— Едрёна вошь! Здорово, Малах! — пробасил он, протягивая Родиону огромную пятерню с внушительными золотыми «гайками» на нескольких пальцах, — У тебя свободно?

— Здорово, Хмурый, — ответил польщённый вниманием зала Родион, потирая пожатую Хмурым ладонь, — Конечно, садись.

— Присаживайся, — деловито поправил Хмурый, опускаясь на пластиковый стул, — Человек! Сто грамм «Смирновки» и кружку «Амстела».

Бармен не заставил долго ждать, шум в зале понемногу восстановился, и из динамиков мерно потёк хриплый баритон Шуфутинского.

— Чай не на колёсах, Ваня? — спросил Родион, наблюдая, как Хмурый запивает пивом только что закинутую в горло большую рюмку водки.

— Да я уже с утра на кочерге, потому и не на колёсах. Мусора права изъяли в аккурат по этому поводу, хе-хе. Ни чё, Сафрон разведёт, правда уже в следующем году. Пока на тачках покатаюсь. Да и пацаны все при конях.

— А чё заведение не по рангу выбрал? — улыбнувшись, спросил Родион.

— Торопился очень. Да и знаешь, хочется иногда поближе к народу. Вот тебя, бродяга, вишь, словил, хе-хе. Как сам то? Выглядишь вроде не хреново.

— Э-э. Не верь глазам своим, Ваня! Сие есть одна только лишь иллюзия, — сам не зная зачем, махнув досадливо рукой, с горчинкою в голосе сказал Родион.

— Что случилось, братан? — заинтересовался Хмурый, — Достал что ли кто?

— Да не-е. Другое.

И Родион облегчил душу, поведав собеседнику о превратностях своей судьбы.

— Ну что ж крепись, Малах. Вон, слышь, чё поёт? Будет день и будет пища, жить не торопись, хе-хе. А вообще молодец, уважаю игровых.

Хмурый отхлебнул пива, как-то испытующе заглянул в глаза Родиону и спросил:

— А отыграться-то не хочешь?

— Да не-е, — неуверенно протянул Родион, но в мозгу уже бешеным вихрем закрутились мысли. «Сегодня же „Боруссия“ — „Байер“. У Леверкрузена Баллак подкован. На Дортмунд с ничьей — железяка! Это же мой шанс! Сегодня или никогда. Сегодня и больше никогда!» — Да и не на что. У меня сейчас как у латыша, — Родион хлопнул себя по карманам, будучи почти уверенным в том, что сейчас предложит ему Хмурый. И не ошибся.

— Дело поправимое, — задумчиво сказал Хмурый, глядя куда-то в сторону и барабаня по столу увешанными золотом пальцами. Наступила пауза, Родион ждал.

— Стало быть, профессионал? — продолжил Хмурый, — В первый раз так подзалетел?

— Я ж на этом только и выезжаю, Ваня. Если бы не ставки, застрелился бы уж давно, наверное.

— Из рогатки, — засмеялся в голос Хмурый, но тут же принял серьёзный вид и тихо продолжил: — Я тебе помогу, фраерок. Чуйка у меня есть на таланты. Не задарма конечно, но и три шкуры драть не стану. У тебя варианты есть на ближайшее время?

— Есть. Один. Но железный. Завтра ночью играют.

— Сколько ввалить думаешь?

— Всё, что дашь, — выдохнул Родион.

— Наликом пол-лимона деревянных хоть сегодня.

Толи от неожиданности, толи от грандиозности назревающего мероприятия у Родиона засосало под ложечкой.

— Вернёшь послезавтра. Двадцать пять сверху. Если дела пойдут, наладим постоянное сотрудничество.

— Замётано, Ваня, будет всё как ты…

— Ты где живёшь? — перебил Хмурый.

— Да тут недалеко, на Связистов.

— Я не о том. Хата твоя или снимаешь?

— Моя, — соврал Родион, — Однушка, от матери по наследству.

— Знач, щас едем к тебе, хату смотреть, потом ко мне за баблом. Что с тобой станет, если обмануть попытаешься, объяснять не надо?

Родион молча кивнул головой, и Хмурый потянулся за телефоном вызывать такси.

На съёмной квартире Родион долго рылся в шкафах и тумбочках в поисках документов на право собственности, искренне сокрушаясь о том, куда они могли запропаститься. Хмурый заскучал и, взглянув на часы, пробасил:

— Ладно, фраерок, я ж тебя знаю, как облупленного. Но учти: если что, тебе будет очень стыдно, когда предстанешь пред Господом, — и широко улыбнувшись двумя золотыми фиксами, хлопнул Родиона по плечу, — Поехали ко мне.

«И надо же было дураку ввалить всё на Дортмунд, ведь были ж варианты, — с досадой подумал Родион, печально поглядывая на настенные часы, — Десять уж доходит, а праздником и не пахнет». Хмурый великодушно отмерил ему ещё сутки, но вот заканчивались и они. Впрочем, эта отсрочка нужна была Родиону не столько для поиска средств для уплаты долга, сколько для обдумывания создавшейся ситуации и выбора наиболее рационального выхода из неё. Однако же, все умственные потуги приводили лишь к одному неутешительному заключению: исчезнуть, лечь на дно и в спокойной обстановке со временем придумать способ достать деньги или, лучше, вообще рвануть куда-нибудь в ближнее зарубежье или дальнее Заполярье; туда, где не запеленгуют. «Хорошо ещё про Светку не проболтался. Но к ней мне нельзя, там они меня быстро найдут, такие сухари умеют справки наводить. Тогда и её подставлю. Нет, только не это. Эх, Света, Светочка, завещание б на тебя написать, да только что завещать? Мышь, в холодильнике повесившуюся?»

Родион невесело улыбнулся и вылил из стоящей на пустом столе чекушки остатки водки в стакан.

Снова зазвонил телефон. Родион нервно взглянул на монитор: хозяйка квартиры.

— Добрый вечер, Марья Фёдоровна! С наступающим вас!

— Очень мило с вашей стороны. Ничего более интересного не имеете мне сказать?

— Простите ради Бога за задержку, с зарплатами, сами знаете, что творится. Деньги я занесу не позднее послезавтра, а дабы вы не думали про меня плохо, я вам унитаз новый поставлю. Ваш-то уже ни к чёрту, а я тут по случаю достал. Договорились?

— Без обмана?

— Да какое там, Марья Фёдоровна! Вот, я на нём сейчас сижу как на табуретке, зайдите, гляньте: белый как снег, блестит как айсберг.

— Родион, я вам верю, но в последний раз. Если обманете, третьего числа собирайте вещи.

— Марья Фёдоровна, да разве я когда…

В трубке раздались короткие гудки. Родион выпил налитое в стакан, запил водой из-под крана. Пустую чекушку положил в мусорное ведро. Затем вытащил сигарету, закурил, а пачку положил в карман. Вынул из старенького серванта паспорт, сунул во внутренний карман полушубка. «Вот и вещи собраны, тётя Маня, а долг я вам верну немного погодя. С унитазом вот только некрасиво получилось, — выпитое немного взбодрило Родиона и вернуло самообладание, — Телевизор, „Соньку“ и десятка три игровых дисков я до поры оставляю вам, сударыня, в качестве компенсации за мифический унитаз, может внукам сгодятся. Итак, пора. Куда? Можно придумать по дороге. А здесь более оставаться небезопасно для здоровья. Сейчас, только докурю…»

Опять зазвонил телефон. Номер был незнакомый. На незнакомые номера Родион не отвечал уже с утра, для этого у него были все основания. Он быстро докурил сигарету, выбросил окурок в форточку и стал одеваться. «Двину, пожалуй, сначала на вокзал, — думал он, нахлобучивая на голову шапку, — там сориентируюсь».

И снова звонок, но теперь уже в дверь. Родион замер.

«Неужто не успел?»

Как можно тише ступая по скрипучим половицам, он выключил свет и подошёл к двери. Звонок повторился, длиннее и настойчивей. Затаив дыхание, Родион припал к глазку. В тусклом свете подъездной лампочки торчала брутальная мужская рожа с квадратной челюстью, покрытой недельною щетиной. Чуть позади маячили ещё какие-то тени, также не предвещавшие Родиону ничего доброго.

— Открывай, Малах! Мы знаем, что ты здесь. Разговор есть, — раздалось из-за двери.

«Только и делов мне, что с вами лясы точить», — прошептал Родион и кошачьими шагами проследовал к лоджии. Окна квартиры выходили в противоположную от подъезда сторону, на пустырь, и это вселяло некоторую надежду. Родион тихо отворил дверь. «Второй этаж, жаль в десанте не довелось послужить. Опыту нема, зато сугроб вон вполне подходящий… Опаньки! А вот, кажись, и мой друг».

Метрах в тридцати от намеченной Родионом цели блестел лаком большой чужеземный внедорожник, а рядом с ним возвышалась до боли знакомая фигура борца-тяжеловеса.

Возникла на мгновение никчёмная мысль затаиться, отсидеться пока не уйдут, но застонавшая под тяжкими ударами входная дверь, закрытая на хлипкий замок-защёлку, сразу же её развеяла. Родион не верил в Бога, но сейчас ему сильно захотелось обратиться к нему за помощью. «Отче наш, — негромко сказал он, — иже еси на небеси…» Дальше он не знал, поэтому, размашисто перекрестившись, шагнул на лоджию и распахнул застеклённые рамы. Радостно встретивший его свежий ветер вперемешку с мелкими снежинками придал ему духу, и он легко, словно лань, перемахнул через ограждение. На секунду задержавшись на приступке с внешней стороны, держась одной рукой за перила, прицелился и с ювелирной точностью воткнулся в середину сугроба.

Приземление получилось удачным, без вреда для здоровья, но омрачилось одним обстоятельством: в снег Родион засел слишком глубоко, что лишило его маневренности, и через несколько секунд воротник его недорого полушубка оказался в крепкой лапе Хмурого.

— Как же ты насмелился, дурила, без парашюта то? Совсем себя не бережёшь. Не ушибся? Ну, пойдём, фраерок, щас я тебя полечу.

Хмурый одним движением правой руки освободил Родиона из снежного плена и поволок к джипу. Левой рукой он вынул из кармана телефон и приложил к уху. Родион, заметив это, начал как можно незаметнее расстёгивать пуговицы на полушубке.

— Отбой, пацаны! — скомандовал Хмурый, — Он у меня на поводке. Давайте к машине, — и тут же почувствовал, как «поводок» резко ослаб. Родион, легко выскользнув из просторного полушубка, рванул что было сил к видневшейся невдалеке лесополосе. Бежалось ему легко: ветер был попутный, и оставшаяся в чужих руках верхняя одежда не стесняла движений молодого, здорового тела. Хмурый, не сразу сообразив, что произошло, держа в руке пустой «полупердончик», недоумённо провожал взглядом быстро тающий в темноте силуэт бегущего человека. Из подворотни появилась ломившаяся в дверь его бригада количеством в три бойца.

— Вон он! — заорал Хмурый, тыча пальцем в темноту, — соскочил, падла! Давай за ним!

И все четверо, гулко топча свежевыпавший снег, рванули по горячему следу быстро удаляющегося Родиона.

Ночь была лунная. Полновесное ночное светило заливало предательским светом белоснежный покров пустыря, однако на старте, пользуясь недолгим замешательством преследователей, Родиону удалось набрать приличный отрыв, и это давало ему весомые шансы на спасение. К тому же, весьма кстати, обнаружилась разность в легкоатлетической подготовке: Родион мало пил и много ходил пешком или ездил на велосипеде, тогда как гнавшаяся за ним компания повседневно пользовалась личным автотранспортом, а к лозунгу «трезвость — норма жизни» относилась с нескрываемой иронией.

Рассекая грудью морозный воздух, Родион стремительно приближался к лесополосе. Однако ширина её и густота зеленых насаждений не вселяла надежд укрыться под их сенью. За лесополосой проходила железнодорожная линия, а дальше — высокий кирпичный забор машиностроительного завода. «Вот и финиш», — невесело подумал Родион, оглядываясь назад. В подтверждение его мыслей от компании Хмурого отделились двое: один направился влево, другой вправо, отрезая Родиону пути к прорыву по флангу, а двое других продолжали гнать его к забору. Видя безвыходность ситуации, Родион сначала перешёл на трусцу, а потом и вовсе остановился, сплюнул в снег и стал с достоинством ожидать приближающегося кредитора со товарищи. Братки, однако ж, тоже утратили свежесть, и, перейдя на шаг, не спеша приближались к Родиону. Расстояние между ними было около полусотни метров.

«Похоже, этот Новый Год станет самым необычным в моей жизни, — саркастически подумал Родион, когда до его слуха стало долетать тяжёлое дыхание запыхавшихся братков, — Закурить бы напоследок, да сигареты в полушубке остались».

Родион зачерпнул ладонью снега, сунул его в рот, смочив пересохшее горло, и стал смотреть на луну. Ночную тишину внезапно разрезал гудок тепловоза. Родион насторожился. Вслед за гудком послышался шум приближающегося поезда. Оглянувшись, он увидел мелькающий сквозь деревья тепловозный прожектор. «Судьба моя, как и прежде, щедра на подарки, — подумал Родион, — Если перескочить линию перед паровозом, а затем бежать по ходу поезда, можно уйти довольно далеко. Сейчас главное — точный расчёт. Время для рывка ещё не настало. Надо что-то сделать».

— Стойте, мужики, — громко, но спокойно сказал он, приподняв кверху руки с повёрнутыми вперёд ладонями, — сдаюсь.

К его удивлению, Хмурый остановился, а, глядя на него, и остальные. Видимо, подустали. Родион краем глаза следил за поездом: далековато ещё. Чтобы окончательно расслабить противника, он не спеша побрёл в их сторону.

— Только обещайте, что бить не будете.

В ответ послышалось дружное ржание.

— Да как же тебе такое в голову могло придти!

— Деньги почти готовы, проблемка-то совсем пустяковая… — продолжал Родион, краем глаза следя за поездом.

«Ну, кажись пора!»

И, резко развернувшись спиной к потерявшим бдительность браткам, что было сил рванул через лесополосу наперерез приближающемуся поезду. Прорвавшись сквозь скопившийся между деревьями снег, он взбежал на невысокую насыпь и пересёк рельсы в аккурат перед носом тепловоза. «Вуаля, мазурики! — радостно стучало в груди, — Бережёного Бог бережёт! Теперь достань меня!» И весело побежал наперегонки с поездом.

Однако, бросая беспокойный взгляд под колёса, вскоре увидел несущихся по ту сторону линии преследователей, которые и не думали отставать, видать открылось второе дыхание. Уходящий в бесконечность заводской забор лишал Родиона разнообразия направлений, но самое неприятное было даже не это. Поезд начал быстро сбавлять ход, шипя и скрипя тормозами. Родион остановился, то же самое сделали бежавшие по ту сторону братки.

Поезд был пассажирский. Почти все окна в нём были тёмными, однако в одном вагоне светились тусклым светом. Скорость состава таяла на глазах, словно машинист применял экстренное торможение. Хмурый с друзьями подошли вплотную к колёсам, расположившись напротив Родиона и стали ждать остановки.

И тут произошло необъяснимое. Когда вагон с тускло светившимися окнами поравнялся с Родионом, раздалось громкое шипение и пневматические двери медленно разъехались в стороны, словно приглашая его внутрь. Ни на миг не задумываясь, Родион рванулся к дверям. Насыпь была невысокая, однако ж и не перрон, и лишь в отчаянном прыжке Родиону удалось ухватиться за поручень. Поезд медленно продолжал движение, волоча новоявленного пассажира ногами по снегу. Родион, собравшись с силами подтянулся, водрузил колено на нижнюю ступеньку и на четвереньках ввалился в тамбур. И в то же мгновение двери, спасительно шипя, закрылись за его спиной. Переводя дух, Родион медленно встал и подошёл к окну противоположной двери. Внизу на насыпи прощально таяли во мгле четыре фигуры с широко расставленными на снегу ногами и столь же широко раскрытыми ртами. Поезд набирал ход. Родион театрально развёл руками, проводил их взглядом и, немного отдышавшись, пошёл в вагон.

За дверью тамбура ему открылась несколько странная картина. Салон был погружён в полутьму. По обе стороны от него тянулись до самого конца пустые деревянные скамьи. Пассажиров не было. Освещена была лишь самая середина вагона, там подрагивал доживающей свой век лампочкой единственный работающий плафон. Родион стряхнул снег со свитера, вытер рукавом пот со лба и, пройдя в середину вагона, устало опустился на скамью у окна. Располагавшийся под окном обогреватель выдувал через решётку щедрую струю тёплого воздуха. Родион откинулся на спинку скамьи, вытянул ноги и погрузился в тепло и невесёлые размышления.

«Стало быть, я теперь бродяга. Одет не по сезону, ни денег, ни документов, ни малейшего понятия о том, куда следую. Это, кстати, не мешало бы в ближайшее время выяснить. Только у кого ж спросить? В вагоне ни души, население давно уж разъехалось по тёплым квартирам, ёлки наряжает. Надо бы в соседний наведаться. Сейчас, только малость передохну да обсохну».

Родион повернулся к окну, за которым медленно проплывали фонарные столбы, освещая полутёмный вагон движущимися полосами жёлтого света. За ними белела под луной снежная степь, кое-где прорезанная лесополосами. Вдали прощально светились огоньки удаляющегося города.

«Судя по направлению, вроде бы на юг. На Алтай что ли? А какая собственно разница. Юг в моей экипировке по любому лучше, чем север. Вот, значит и первая маленькая радость». Родион невесело улыбнулся. Где-то, не так ещё далеко, одиноко ждала его за накрытым столом со свечами любимая женщина, нервно сжимая в руке мобильный телефон. А его, как беспризорника, уносил неизвестно куда какой-то непонятный паровоз. «С какого перепугу меня вообще подобрали? Машинист, видать, добрый попался, вник в ситуацию. Надо бы как-то отблагодарить что ли, по прибытию…»

Тихо постукивали колёса, стыки рельс мерно отсчитывали путь, тёплая струя воздуха сушила на беглеце одежду. Внезапно навалившаяся усталость стала клонить в сон. Прислонившись головой к стенке, Родион погрузился в томную полудрёму. Неизвестно сколько прошло времени, видимо, не так уж и много. Звук отодвигающейся двери тамбура выдернул Родиона из забытья. Он приоткрыл глаза.

В тёмном конце вагона возникла фигура человека. Задвинув за собой дверь, человек не спеша двинулся по проходу, с каждым шагом всё явственнее проявляясь в свете единственного светящегося плафона. Он был одет в тёплую рабочую спецовку, такие же штаны и кирзовые сапоги. Голову его венчала форменная фуражка с чёрным блестящим околышем и какой-то кокардой посередине. Человек заметно прихрамывал на правую ногу. Несмотря на это, походка его казалась какой-то жёсткой и уверенной. Дойдя до скамьи с Родионом, человек остановился и повернулся к нему. Он был чуть выше среднего роста, сутуловат, но широк в плечах. На вид ему было около пятидесяти. Лицо его покрывала короткая, но густая щетина и сеть мелких морщин вокруг серых глаз, как-то пристально, изучающе смотревших из-под лохматых бровей. «Контролёр, что ли? — подумал Родион, разглядывая пришельца, — зырит явно не без интереса, а предложить то ему нечего. Значит ближайшая станция моя». Родион, слегка приподняв брови, вопросительно уставился в лицо контролёру.

— Ну что, отогрелся, соколик? — с едва заметной улыбкой спросил тот. Тон его хрипловатого голоса показался Родиону каким-то нестрогим, не казённым. «Глядишь, может и пронесёт, мир не без добрых людей».

— Да, уж с этим у вас порядок, — Родион кивнул головой на тихо дышащий теплом обогреватель. Человек немного постоял, молча поизучав его взглядом, затем вошёл в проход и уселся на скамью, напротив.

— Тебя как звать то? — спросил он, сняв с головы фуражку и пригладив ладонью негустую с проседью шевелюру.

— Родион я, Иванов сын, — ответил Родион, стараясь перевести разговор в шуточно-дружелюбное русло, — а вы, батя, кем будете?

Незнакомец помедлил с ответом, глядя в тёмное окно.

— Афанасий я. Проводником здесь.

Немного помолчали. Родион, справившись о должности нового знакомого, ждал неприятных вопросов о билете и прочей казённой ерунде.

— От кого тикаешь то, Иванов сын? — с улыбкой спросил проводник, пристально заглянув в глаза Родиону.

— Грех, сказать, батя. От долгов. Доигрался я.

— Хм-м, — Афанасий немного нахмурился, — Сказать то не грех, а вот от долгов бегать дело не богоугодное. Равно как и судьбу на удачу пытать. Ну, это ладно, со всяким бывает. Я ведь и сам не без греха, не мне, стало быть, судить. И много ли задолжал?

— Было б мало, я б не побежал.

Родион ненадолго опустил глаза в пол, затем, вновь устремив их к собеседнику, продолжил:

— Я работу еду искать, Афанасий. Не присоветуете ли чего? И куда вообще поезд-то идёт? Я ж и того не знаю.

Афанасий задумчиво почесал правой рукой щетину. На пальцах его Родион заметил старые, расплывшиеся, синие татуировки.

— Поезд следует по расписанию, до конечной станции. А на счёт работы, отчего ж не присоветовать. Это, пожалуй, можно. Подумать немного надо… Чаю хочешь?

— Не отказался бы, — взбодрился Родион.

— Сейчас сообразим.

Афанасий сунул руку за пазуху и извлёк оттуда некое средство связи. По виду это была обыкновенная телефонная трубка, какие висят в таксофонах, со свисающим снизу кончиком обрезанного витого провода. Афанасий приложил её к уху и, постучав костяшками по микрофону, громко приказал:

— Анфиса! Чайку мне в девятый, два стакана. Погорячей, да покрепче. Да! И коньячка, пожалуй, прихвати.

— Сию минуту, Афанасий Глебович, — раздался из трубки женский голос.

Афанасий сунул трубку обратно за пазуху. Услышав о коньяке, Родион одарил Афанасия благодарным взглядом и нетерпеливо заёрзал по скамье.

— Оно, конечно, на работе то не полагается… Да где она, работа-то? — усмехнулся проводник, обводя глазами пустой вагон, — Да и праздник, чай, на носу. Посидим душевно, путь короче станет. О! А вот и наш чай!

Дверь в конце вагона отодвинулась, из-за неё выкатилась тележка с подносом, на котором поблёскивала какая-то посуда.

— Давай сюда скоренько, — сказал кому-то Афанасий, махнув призывно рукой. Родион удивлённо вгляделся в темноту: вслед за тележкой, подталкивая её рожками, в вагон вошла… коза. Она, дробно стуча копытцами, прокатила тележку до адресатов и остановилась. Коза была чёрной масти с белой отметиной на груди. Густая, ухоженная шерсть её переливчато поблескивала в тусклом свете плафона. Склонив немного на бок голову, она как-то изучающе уставилась на Родиона своими жёлтыми козьими глазами с чёрными точками зрачков. Родион, справившись с удивлением, дружески улыбнулся козе и подмигнул правым глазом. В ответ коза дружески подмигнула ему левым. Рот Родиона приоткрылся сам собой. Проводник расхохотался, вслед за ним несмело засмеялся Родион.

— Молодца, молодца, — почёсывая козе за ухом, сказал Афанасий, — ну, иди, голубушка, иди.

Он наклонился к её уху и что-то прошептал. Коза развернулась и не спеша зацокала по проходу. Оглянувшись напоследок перед раскрывшейся дверью тамбура, она скрылась в темноте, дверь за ней задвинулась.

«Шапито на гастролях, не иначе» — подумалось Родиону. Он оглядел стоящий на тележке поднос. На нём источали ароматный пар два стакана чая в серебристых подстаканниках, возвышался полулитровый графин с золотистой жидкостью, под которым поблескивали две рюмки на тонких ножках. Середину подноса украшало внушительных размеров блюдо с плотно уложенными на нём бутербродами с красной и чёрной икрой и два блюдца поменьше, на каждом из которых красовался большой кусок отварной осетрины. А с краю приютилась небольшая деревянная шкатулка, по виду старинной работы.

— Я же не рассчитаюсь, Афанасий, — сказал Родион, глотая слюну, — Нечем мне.

— Не изволь волноваться, ужин за счёт заведения, — ответил проводник, хлопнув Родиона по плечу. Он закатил тележку в проход между скамьями, — Садись, бери вилку.

Он взял с подноса графин и наполнил рюмки. Взяв свою, поднёс к носу.

— Армянский сегодня, туркменский вчера закончился. А ты какой предпочитаешь?

— Да я собственно, один от другого и отличить то не сумею, — ответил Родион, принюхиваясь к содержимому рюмки.

— Ну, тогда давай! С наступающим! — и Афанасий небольшими глотками отправил рюмку в рот.

— И вас с новым счастьем, — сказал Родион и выпил свою порцию.

На пару минут разговор прервался: собеседники, позвякивая вилками, дружно работали над закуской: Афанасий — не спеша, слегка оттопырив мизинец держащей вилку руки, Родион немного быстрее.

— Повторим? — спросил Афанасий, наполняя рюмки. Родион, не отрываясь от трапезы, утвердительно кивнул. Повторили. Наконец, когда челюсти собеседника стали работать менее активно, проводник откинулся на спинку и скрестил руки на животе. Родион, покончив с осетриной, вытер рот рукавом и приступил к чаю.

— А вы, Афанасий Глебыч, случаем в цирке не работали? — спросил он, осторожно пригубив горячий напиток.

— Случаем и там доводилось, правда в несколько ином заведении, в кружке самодеятельности при нём, — ответил проводник, — Куришь?

— Курю.

Афанасий протянул руку к шкатулке и нажал на кнопку на крышке. Раздался негромкий хлопок, крышка откинулась и из-под неё выпрыгнула фигурка смеющегося чёрта. В вытянутых руках он услужливо держал папиросу. Афанасий забрал её, захлопнул крышку и пододвинул шкатулку Родиону.

— Теперь ты.

Родион нажал на ту же кнопку, фокус повторился. Приняв у чёрта угощение, Родион захлопнул крышку.

— Теперь нажми на кнопку рядом, — довольно улыбаясь, велел Афанасий. Родион выполнил. На этот раз чёрт выскочил с горящим факелом в руке. Родион, не сдерживая восхищения, прикурил. Прикурил и Афанасий, после чего опять загнал чёрта под крышку.

— А теперь сюда нажми, — сказал он, показывая пальцем на третью кнопку.

Родион нажал. На этот раз услужливый чёрт появился с красивой серебряной чашей в руках. Афанасий, польщённый произведённым эффектом, стряхнул в неё пепел с папиросы.

— Занятная вещица, — оценил Родион, — как живой чертяка-то! Кучу денег, наверное, стоит?

— Не знаю. Трофейная, — сказал проводник, окутывая шкатулку облаком дыма. Заметив вопрошающий взгляд Родиона, продолжил: — В восточной Пруссии дело было. Квартировался наш полк в одном старинном замке, фамильном, герцога какого-то. Хозяев в ту пору уже след простыл, герцог тот на какой-то высокой должности был в ихнем вермахте, драпал вместе со всеми. Картин разных, посуды, безделушек видимо-невидимо. Картины, конечно, нельзя было трогать, за раз под трибунал угодишь; а так, по мелочёвке, командир дозволил. Ну и давай мы с ребятами сувенирами отовариваться, кто ложку, кто часы, кто посудину какую, а я вот эту игрушку прихватил.

Родион недоверчиво смотрел на рассказчика. На вид то ему лет пятьдесят, как-то не катит на фронтовика. Пофантазировать, видать, совсем не любит. Он посмотрел на увенчанные синими татуировками кисти проводника и с лёгкой иронией спросил:

— А это, Афанасий Глебыч, тоже с восточной Пруссии?

— Да нет, это уже совсем другая история. Как-нибудь в другой раз. Длинно рассказывать не хочу, а коротко не получится. Поезд быстро едет, а ты, кажись, хотел ещё свои вопросики со мной порешать. Так что давай теперь про тебя. А оттуда, с Германии-то, ещё вот это…

Он задрал штанину правой ноги. Под ней Родион увидел деревянный, потемневший от времени протез. Афанасий тщательно затушил о деревяшку окурок, положил его в пепельницу, затем налил ещё по полрюмки и, с улыбкой глянув на Родиона, спросил:

— Так что с тобой приключилось, милок, выкладывай.

Выпили. Родион не спеша поведал проводнику обо всех перипетиях своего жития. Афанасий слушал молча, не перебивая. Наконец, когда тот закончил, хмыкнул, немного подумал и спросил:

— А делать-то что умеешь?

— Специальности у меня нема, Афанасий Глебыч. Но делать много чего могу. А если что не умею, так подучиться не долго, я способный. Да и силёнок мне не занимать, — Родион расправил плечи.

— Могу копать, могу не копать, — Афанасий ухмыльнулся, взял у чёрта папиросу, прикурил, — Ладно, что-нибудь придумаем. Он глубоко затянулся, погрузился в облако дыма, повернулся к окну и задумался. Родион тоже закурил и стал терпеливо ждать. Несколько минут сидели молча. Наконец Афанасий затушил папиросу и, повернувшись к Родиону, сказал:

— Плавать хорошо умеешь?

— Я вам больше скажу, Афанасий Глебыч, — оживился Родион, — Когда я плыву, дельфины отдыхают. Вот уж что умею, то умею, как на духу говорю. А где плавать-то надо?

Проводник сделал равнодушное лицо, слегка пожал плечами.

— Да нигде не надо. Но пригодиться может.

Он снова замолчал, задумчиво глядя в тёмное окно, словно что-то для себя решая. Родион терпеливо ждал.

— К начальнику тебе надо, Родион Иванов сын. Сколько ты должен, до пенсии не отработаешь. Только он тебе может помочь, да и то, как ещё ему понравишься. К начальнику тебе надо.

— А к какому начальнику то, Афанасий Глебыч? — Родион заинтересованно уставился в глаза проводнику.

— Слушай, значит, сюда. Скоро будет станция небольшая, он там начальник. Найдёшь его легко. Кому надо, все его находят. Можешь сказать, что я тебе его посоветовал. Он поможет. У него для таких, как ты завсегда дело найдётся. Вопросов много не задавай, что скажет, то и делай. А сейчас пока отдохни, до станции ещё часа два. Ну, а я пойду, по вагонам пройдусь, засиделся я с тобой.

Афанасий встал, отодвинул к Родиону тележку-столик.

— Время не подскажете, Афанасий Глебыч? — спросил Родион.

— Должно быть десять доходит. Ты пей, ешь, кури, вздремни, если хочешь. На станции я тебя подыму.

Афанасий чуть прихрамывающей, но твёрдой походкой двинулся по коридору.

— Спасибо, вам! — сказал Родион, провожая его взглядом. Вскоре проводник скрылся за дверью.

— Чудны дела твои, Господи! — задумчиво сказал Родион, перекрестился, налил себе рюмку, выпил и умял два бутерброда. «Экий загадочный паровоз, однако, меня подобрал, — думал он, наслаждаясь вкусом осетровой икры, — А куда едем, так ведь и не сказал. Надо бы глянуть, кто в соседних вагонах едет, может там ясность внесут».

Он прошёл к двери, дёрнул ручку. Она оказалась заперта. Он проследовал к двери в другом конце вагона, попытался открыть — с тем же успехом. «Замуровал, демон одноногий, — с ухмылкой подумал он, — Ну и ладно, пойду, отдохну. На станции обещал разбудить; поди не обманет».

Почувствовав подступающую усталость, он вернулся на своё место, допил коньяк и расправился с бутербродами. Затем покурил, поиграл со шкатулкой и, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло, растянулся на скамейке, заложив под голову руки. Его сморило почти сразу же и, оставив на потом все размышления и догадки, он погрузился в крепкий, здоровый сон.

Проснулся он от того, что кто-то слегка похлопывал его по плечу.

«Вставай, путешественник, приехали», — услышал он приятный женский голос. Он открыл глаза. Перед ним стояла красивая, стройная женщина, на вид лет тридцати, в чёрном строгом костюме проводницы с белым воротничком. Родион поднялся и сидя на скамейке, уставился на проводницу. Его немного поразила её удивительная красота: правильное, немного бледное, очень женственное лицо с чуть выступающими скулами, выразительные, как будто слегка улыбающиеся, жёлто-карие глаза, от которых у него что-то трепыхнулось в груди. Чуть вздёрнутый кончик носа, чуть утолщённая верхняя губа. Черты лица плавные, мягкие и никакой косметики, но какое поразительное обаяние! Из-под чёрной пилотки выбивалась прядка тёмно-русых прямых волос. «Познакомиться бы, хоть спросить, как зовут», — подумал он, но вместо этого хлопал спросонья глазами, молча глядя на проводницу.

— Поторопись, станция маленькая, стоянка всего пять минут. Афанасий Глебыч ждёт тебя на платформе, — сказала она и, пройдя по вагону, скрылась за дверью.

Родион протёр глаза, встряхнул головой, взглянул в окно. И ничего не увидел. По крайней мере, ничего, похожего на станцию. Прямо под окном протянулась узкая заснеженная платформа, а сразу за ней чернела в ночи тайга. «Вот так приехал! — подумал он, слегка поеживаясь от холода: по вагону потянулся декабрьский сибирский сквознячок — видимо двери в обоих концах вагона были открыты, — А я ведь полупердончик-то Хмурому подарил. Не буду выходить. Пока не увижу что-нибудь, напоминающее человечью обитель! Он чё удумал то, шлёп-нога, законсервировать меня в этой глухомани?»

Однако же встал и, исполненный негодования, двинулся к выходу. В проёме двери виднелся дымящий папиросой проводник. Под мышкой он держал какой-то свёрток.

— Давай сюды, Иванов сын! — крикнул он, махнув Родиону рукой.

Родион соскочил на платформу.

— Что за дела, Афанасий Глебыч? Это что ж за остановка? Бологое или Сан-Франциско?

— Да не газуй ты, — усмехнулся проводник, — Станция, понятное дело, не шибко большая, да пользы с неё тебе будет больше чем с трёх санфранцисок.

— Так где станция-то? — возмущённо вопросил Родион.

— Туда смотри, — Афанасий указал пальцем на что-то за его спиной, — Вон, видишь?

Родион развернулся и увидел сквозь сосновые стволы проблеск электрической лампочки и, напротив, небольшой освещённый участок перрона.

— Пойдёшь вдоль линии, тут недалёко, шагов двести. Увидишь здание вокзала. Заходи, там не заблудишься. Найдёшь начальника, скажешь, что я послал. Дальше делай, как я говорил. Какую работу даст, ту и выполняй. По первости может испытать тебя захочет. А это вот тебе, с царского плеча, чтоб в толпе не выделялся, — он усмехнулся, достал из-под мышки свёрток, встряхнул, — Новый совсем. Ну-ка, прикинь.

Он протянул Родиону защитного цвета ватный бушлат, на спине которого красовалась надпись: «Минмонтажспецстрой». Родион облачился в подарок, почувствовал на себе его приятную лёгкость и тепло.

— Вот спасибо то, Глебыч! Не дал пропасть, — поблагодарил Родион, застёгивая пуговицы и с удовлетворением оглядывая на себе обновку, — Как мне потом найти вас? Я долги платить привык.

— Свидимся ещё, — улыбнулся проводник.

— Да! Вот ещё что, Афанасий Глебыч! Нельзя ли мне как-нибудь домой позвонить? Волнуются там, наверное, я ведь предупредить не успел об отъезде.

— По жинке, чай, соскучился? Отчего ж нельзя? Сейчас ещё можно. Говори номер. Только быстро.

Родион продиктовал номер Светланы. Проводник вынул из-за пазухи приснопамятную таксофонную трубку, что-то нажал на ней и протянул Родиону. Тотчас из трубки раздался взволнованный голос:

— Алло! Рудик это ты?

— Да, я, моя хорошая, ты… прости меня…

— Рудик, что случилось?! Ты где?!

— Со мной всё в порядке, Светочка. Только этот Новый Год тебе придётся встретить без меня. Непреодолимые обстоятельства…

— Откуда ты звонишь?

— Я в командировке срочной. Прости, я тебе не рассказывал, работа подвернулась, денег кучу пообещали. Пришлось даже Новым Годом пожертвовать…

Поезд зашипел, и медленно тронулся в обратном направлении. Афанасий скрестил предплечья, показывая, что пора заканчивать.

— Светик, я постараюсь скоро вернуться, не сердись…

— Родион… — крикнула Светлана, но в этот момент в трубке что-то щёлкнуло и послышались короткие гудки. Родион печально протянул трубку проводнику.

— Ничего, ничего, милок, держи нос бодрей! Будут ещё праздники на вашей улице. Ну а теперь прощевай, пора мне!

Он протянул руку, Родион подал в ответ свою, почувствовав крепкое пожатие натруженной заскорузлой ладони.

— Делай всё, как я сказал! — крикнул проводник, заскакивая на ходу в вагон, — Привет начальнику!..

Поезд набирал ход, Родион провожал его взглядом. Вскоре перрон опустел, вдали растаяли последние отзвуки вагонных колёс, и воцарилась тишина и темнота.

«Казалось мне: кругом сплошная ночь. Тем более что так оно и было», — тихо пропел себе под нос Родион и зашагал по припорошённому перрону в сторону видневшегося вдали огонька.

Глава 2

Справа от него возвышался огромной чёрной стеной сосновый лес, слева — заснеженное железнодорожное полотно.

«Вот почему поезд до станции-то не дотянул, — думал Родион, глядя на покрытые слоем снега рельсы, — Куда ж начальник тот самый смотрит? Видать не хватает работников в этом Мухосранске. А значит, предположительно, на меня это всё и обрушится. Ну да ладно, лишь бы платил».

Вскоре он вышел на свободную от леса площадку, освещённую неярким светом одинокого фонаря. Посеред площадки красовалось обшарпанное одноэтажное здание вокзала.

«Парадный фасад глубокого захолустья», — думал Родион, разглядывая здание. Крыша была покрыта почерневшим от времени шифером, под ней в обе стороны от входной двери тянулись недлинные ряды деревянных окон с треснувшими кое-где стёклами, светившиеся неярким жёлтым светом. Белёная штукатурка кое-где отвалилась, обнажив островки из красного кирпича. Из квадратной кирпичной трубы вяло вытекал негустой дым, тут же опускаясь к земле. Пахло угольной гарью. На коньке крыши вращала ушастой башкой крупная сова. При приближении Родиона она взмахнула крыльями и бесшумно скользнула в ночь. Над входными дверями висела большая, слегка покосившаяся доска, на которой на синем фоне белыми буквами было начертано: «Станция Вороний Яр»

— Издалече ли к нам, мил человек? — вдруг раздался позади него хрипловатый высокий голос. Родион вздрогнул, резко обернулся. Шагах в пяти от него стоял, опираясь на деревянный снегоуборочный движок, невысокого роста человек в фуфайке, сером заношенном фартуке и валенках. Над лукаво прищуренными серо-зелёными глазами нависал козырёк ушанки с задранными вверх, но не завязанными ушами. А сразу под глазами начинались густые заросли неухоженной бороды, разметавшейся в разные стороны жёсткими рыжими клочьями. Из середины этих джунглей торчала скрученная из газеты цигарка, ароматно дымившая крепким самосадом.

«Экой тихой сапой подкрался, лишенец, — подумал Родион, переводя дух: внешность мужичка не внушала ему ничего недоброго, — Как же я его не заметил? Ведь не было никого, да и тихо вокруг, а я не услыхал».

Заметив реакцию Родиона, мужичок ухмыльнулся и приблизился к нему.

— Издалече ли к нам, говорю? — повторил он свой вопрос и приподнял рукавицей сползшую на глаза шапку, — И куды путь дёржишь?

— Да, я издалече, — ответил Родион, — Начальник мне нужен, до него я и приехал. Ты не в курсе, где мне его найти?

— У себя он, сердешный, где ж ему быть, — мужичок пыхнул самокруткой, перекинув её губами в другой угол рта, — В двери заходи, и направо по коридору, там зараз и найдешь.

— Премного благодарен, — кивнул Родион мужичку, повернулся и направился к дверям. Он протянул руку, чтобы толкнуть дверь, однако она, не дожидаясь его действа, вдруг сама собой открылась, издав при этом протяжный музыкальный скрип.

«Автоматика в стиле ретро, — слегка удивился Родион, — туристов, видимо, привлекать. Смазывать только забывают, а может и это для экзотики». Он стащил с головы шапку, стряхнул снег, побил ногой о ногу и вошёл внутрь.

Помещение вокзала не отличалось особым убранством, однако кругом царила строгая чистота. Четыре ряда деревянных скамеек в зале ожидания, закрытое окно кассы и чистый крашенный дощатый пол. Нигде ни окурка, ни соринки. И ни одной живой души. Противоположную от входных дверей стену украшали плакаты, вещавшие об опасности перехода поездных путей в неположенном месте и о недопустимости употребления алкоголя в пути следования. Между ними располагалась доска-указатель. Надпись над стрелкой вправо гласила: «Буфет», над стрелкой влево: «Начальник станции». Родион повернул налево, прошёл по небольшому коридору и остановился у двери, на которой была прикреплена деревянная дощечка с начертанной от руки надписью: «Начальник».

«Ну, кажись, дошёл», — подумал Родион и негромко постучался.

— Кого ж это ещё принесло на ночь глядя? — послышался из-за двери громкий густой бас. Родион слегка оробел: «Шаляпин воскрес, не иначе».

— Заходи что ли, — продолжил бас, гостем будешь.

Родион несмело отворил дверь и шагнул через порог. Обстановка, встретившая его, настолько же его удивила, насколько и очаровала. Здесь не было ничего, чем-нибудь напоминавшего рабочее место станционного начальника. Всё что перед ним предстало, напоминало скорей охотничью дачу какого-нибудь партийного босса или олигарха. На стенах тут и там висели внушительных размеров полотна в золочёных рамах со сценами охоты, множество старинных, коллекционных ружей и ножей, и целый зоопарк чучельных голов диких зверей: лося с прекрасной короной ветвистых рогов, оскалившегося медведя, кабана, свирепо смотрящего маленькими стеклянными глазами, и множества зверей помельче: волка, лисицы, соболя, белки, горностая, изготовленных таксидермистом целиком. На полу перед ногами Родиона расстилалась медвежья шкура, настолько огромная, что Родион сначала даже усомнился в её натуральности, но, приглядевшись, подумал: «Ну и чудовище, не иначе из юрского периода пожаловало». В центре экспозиции на стене висел покрытый лаком кусок дерева с суком, на котором красовалось такой же невероятной величины чучело чёрного ворона. Оно почему-то особенно привлекло внимание Родиона. Размерами ворон не уступал горному орлу. Огромная, величественная птица со жгуче чёрным, отливающим синевой, блестящим оперением. Голова его была немного повёрнута на бок, а невероятной живости глаз, казалось, внимательно изучал гостя. У левой стены потрескивал дровами заделанный под старину камин, возле которого дремал, свернувшись клубком, палево-тигровой окраски кот, размерами больше напоминавший молодую рысь. Он приподнял голову, лениво поглядел на гостя прищуренными жёлтыми глазами и снова положил её на пол, накрыв нос лапой. Просторная комната освещалась шестью свечами, закреплёнными на двух бронзовых канделябрах, висевших на боковых стенах. Посреди комнаты, прямо под чучелом ворона, располагался массивный дубовый стол, на котором расставлено было множество красивых металлических посудин с яствами и возвышалась запотевшая бутыль с кристально прозрачной жидкостью. За столом, сидя в кресле с высокой спинкой, сидел с газетой в руках Дед Мороз. Он был облачён в классический красный тулуп с белой оторочкой и в такую же шапку-колпак. Окладистая белая борода деда закрывала всю его грудь, а строгие, проницательные глаза из-под седых бровей пристально взирали на Родиона. По комнате плясали блики пламени от камина, отражаясь в глазах Деда Мороза мерцающими огоньками, что придавало картине некоторую зловещесть.

— Добрый вечер, дедушка, — сказал Родион, переборов первую робость и удивление, — Я к вам от Афанасия Глебыча, проводника в поезде. Он говорил, вы с работой можете помочь.

Дед Мороз вдруг раскатисто рассмеялся, положил на стол газету и прогудел:

— Ну Афонька, язви его в душу! И Новый Год спокойно встретить не даст, старается аки пчела. Ну, садись, раз пожаловал! Давай к столу!

Он протянул длань в красной рукавице к стоящему в углу мягкому креслу, и оно бесшумно, повинуясь мановению его руки, подъехало к столу.

«И здесь грамотно сработано, видать пульт в варежке спрятал. Хорошо, наверное, наживается на охотниках-туристах старичок», — подумал Родион. Его немного успокоил дружелюбный приём деда. Чувствуя под ногами приятную мягкость медвежьей шкуры, он бесшумно прошагал по ней до стола и опустился в кресло. Оно оказалось исключительно удобным и словно поглотило его в своих мягких объятиях.

— Итак, Малахов Родион Иванович, тридцати годов от роду. Бежал от лихого люда, которому задолжал гору денег и, в силу того, что по простоте своей и глупости проигрался в пух и перья, не имел ни малейшей возможности деньги те кредиторам вернуть. Прибыл на станцию из города Новосибирска для обретения личной безопасности от посягательств вышеуказанных кредиторов, а также с целью трудоустройства, которое могло бы обеспечить ему скорейшее обладание необходимой для возмещения долга денежной суммы. Верно изложено?

Дед Мороз, слегка склонив голову на бок, пристально смотрел на собеседника.

«Информированный, однако, дедок. Проводник, видать, сообщил. Хотя фамилию то свою я ему не называл», — подумал Родион, а вслух сказал:

— Истинно верно, дедушка. Искренне удивлён вашей осведомлённостью. Вам бы в органах дознания работать.

— Да что там органы, — усмехнулся Дед Мороз, — Выше бери. Мне по роду работы много чего знать положено.

— А как мне к вам обращаться?

— Дядя Ваня я, — ответил Дед Мороз, — Так и обращайся.

Он придвинулся к столу, снял рукавицы и положил их на газету, на которой Родион прочитал название: «ПРАВДА».

«Старой закалки начальник, прессу-то оппозиционную жалует. Поди, ещё при Сталине в рядах ВКП (б) заправлял, а то и в НКВД. Тёртый, видать, калач.

— Ну да ладно, о деле чуть погодя, — продолжил дядя Ваня, оглядывая теснившиеся на столе посудины с салатами и потирая руки. — Устал, небось, с дороги-то, проголодался?

— Да как вам сказать? Вообще-то проводник в дороге с едой не обижал, но от вашего изобилия грех отказаться.

— Ну, вот и славно! Давай-ка старый год проводим!

Он вытащил откуда-то из-под стола гранёные стограммовые стаканы, наполнил их до краёв прозрачной, как слеза, жидкостью из запотевшей бутыли, один поставил на край стола перед Родионом. В воздухе повис терпкий аромат ядрёной деревенской самогонки. Родион придвинулся к столу. Перед ним оказалось чистое блюдо, вилка, нож и ложка.

— Накладывай, не стесняйся, — предложил дядя Ваня

Родион загрузил блюдо салатами, положил рядом крупный ломоть серого хлеба, поднял стопку.

— Ну, мой юный друг, за что выпьем?

Родион слегка пожал плечами, скользнул взглядом по газете и предложил:

— А давайте за скорейший крах мирового империализма.

— Хм, хороший тост, — оценил дядя Ваня, подняв вверх указательный палец левой руки, — Серьёзный тост. Дельный.

Правой рукой он поднёс стопку к губам, вылил её куда-то в дебри белой бороды и с удовольствием крякнул. Выпил и Родион, однако напиток оказался настолько термоядерным, что он одолел только половину, поставил недопитое на стол и стал форсированно занюхивать хлебом. Дядя Ваня рассмеялся:

— Ты закусывай, закусывай. Это с непривычки. Оно со всеми так с первого разу бывает. Дома-то, поди, одной «Столичной» праздники отмечал?

— Да нет, пивал и покрепче «Столичной». Но ваш горлодёр — дело особое, ответил Родион, набивая рот салатами.

— Знатный самогон, что говорить. Мотька, буфетчица, гонит. Она у меня на счёт этого молодец! — похвалил дядя Ваня, тоже приступая к закуске. Немного перекусив, Родион почувствовал приятное тепло в груди, положил вилку на стол и, сказав: «Спасибо» своему благодетелю, стал ожидать продолжения разговора. Вскоре закончил трапезу и начальник, откинулся на спинку кресла и разложил руки на подлокотниках.

— Ну, что я тебе скажу, дружище? Работы в моём хозяйстве край непочатый, а работников раз-два и обчёлся. Вот снегу подвалило, Тимоха не справляется. Со снега, пожалуй, и начнёшь. Подвожу я иногда сюда кой-чего. На разгрузочке пригодишься. Забор завалился — подправишь. Где починишь, где подкрасишь. В общем, без дела не засидишься. А где чего не сумеешь — Тимофей подучит.

— А много ли я заработаю на снегу-то, да на разгрузочке, дядь Вань? — немного разочарованно спросил Родион.

— Больше, чем думаешь, друг мой, гораздо больше, — заверил начальник, — Прежде всего, обретёшь лицо. Вот это и будет твой главный гонорар. А когда ты его обретёшь, другую уже работу получишь, так сказать, деликатную.

— А долго ли мне его обретать?

— А вот это уже от тебя зависит, Родион Иванович, только от тебя. У всякого по-разному это получается. У тебя должно быстро получиться, парень ты смышленый.

Дядя Ваня душевно улыбнулся. И в этот момент по комнате поплыл мягкий густой бой часов. Родион разглядел в затемнённом углу старинные настенные часы в корпусе из тёмного дерева. Стрелки на циферблате показывали полночь.

— Вот и год минул, — сказал дядя Ваня. — Заболтались мы с тобой.

Он нажал на столе какую-то кнопку. Послышалось шипение селектора.

— Матрёна, подавай, душа, горячее. Да Тимофея прихвати со стульями.

Затем отключил селектор и уже Родиону:

— Ну вот, сейчас знакомиться будешь с новыми друзьями.

Через минуту дверь в кабинет распахнулась, и на пороге, со стульями в обеих руках, появился рыжебородый мужик, которого Родион встретил во дворе, только уже не в грязном фартуке, а в красной шёлковой косоворотке, тёмно-синих шароварах и в яловых, до блеска начищенных сапогах. Волосы на его голове были зачёсаны на прямой пробор и блестели масляным отливом. В улыбающихся глазках светились хитрые огоньки. «Ни дать, ни взять — купец первой гильдии», — подумал Родион.

— Мир и достаток вашему дому, Иван Иваныч! — сказал мужичок, слегка поклонившись начальнику.

— Да проходи ж ты, чертяка! Чего на проходе-то растопырился? — послышался боевой женский голос, и позади мужичка появилась дородная, но приятная на лицо баба в белом кокошнике и пёстром ярком сарафане. В руках она держала поднос, которым подталкивала в спину мужичка. Мужичок посторонился, и Родион увидел на подносе запечённого целиком молочного поросёнка, обложенного разноцветными овощами и зеленью и стопку чистых тарелок. Начальник и Родион быстро расчистили от салатов место посередине стола, а баба водрузила на него своё угощение.

— С праздником, Иван Иванович! Вот я вас попотчаю! На славу нонча порося получился.

— Ай, молодца, голубушка! Вижу, вижу, постаралась, — похвалил дядя Ваня, втягивая красным носом исходящий от поросёнка пар. — Ну, рассаживайтесь уже.

Мужичок подставил один стул даме, на второй уселся сам.

— Итак, друзья мои, будем знакомиться, — сказал начальник, указывая ладонью на Родиона. — Наш новый работник. Прошу любить и жаловать. Это наша буфетчица Матрёна Власовна, она же шеф-повар. Кстати, лучшая повариха на тыщу вёрст окрест. Да-да! Без вранья говорю! Да что там, скоро сам убедишься. Ну а это, — кивнул он на рыжебородого, — Тимофей. Он у нас и жнец, и швец, и на дуде игрец. Ну и, наконец, Тамерлан, — он обернулся и взгля-нул на громоздящееся прямо над его головой чучело ворона, — Редкого ума птица. Давай-ка дружок, присоединяйся.

После этих слов ворон вдруг ожил, встрепенулся и, расправив огромные крылья, спустился на край стола одесную дяди Вани. «Вот это да! — изумлённо подумал Родион, — А ведь как неподвижно сидел, бестия, как замороженный».

— Надо же! — сказал он, глядя на ворона широко открытыми от удивления глазами, — А я думал чучело.

— Довольно загадочна сама мотивация таких помыслов, — сказал вдруг ворон скрипучим птичьим голосом, — Разве это я, находясь в зрелом возрасте и полном расцвете сил, не имею ни приличного образования, ни толковой работы, ни кола и ни двора? Может быть я, не имея ни гроша за душой, занял такую сумму денег, что не отработаю за всю жизнь, и благополучно спустил её всю на тотализаторе? Или, может, это я бросил любимую девушку, с которой, можно сказать, был уже обручён, и рванул от своих лютых кредиторов куда Макар телят не гонял? Так кто же из нас чучело? — спросил он, склонив на бок голову и глядя на Родиона чёрными бусинами глаз.

Вся компания разразилась дружным гоготом. Родиону стало немного стыдно. Он с прищуром поглядел на ворона-обличителя.

— Я, конечно, не хотел вас обидеть, — сказал он, когда хохот стал стихать, — Ну вы уж тоже перегнули. Образование у меня вполне приличное: десять классов без единой тройки. Просто после школы встал на распутье с выбором института. А поскольку, как вы верно заметили, нуждался в средствах, то решил сначала поработать. Работа, кстати, у меня тоже не самая плохая, бывает хуже. Да и со ставочками просто досадное недоразумение вышло. Обычно я выигрывал.

— Тамерлан у нас такой, — отсмеявшись, прогудел начальник, вытирая концом бороды выступившие от смеха слёзы, — ему палец в рот не клади. Ну да ладно, друзья мои, потешились и будет. Теперь впору и Новый Год встретить.

Он разлил всем по кругу самогон, последним набулькал по края стопку перед вороном.

— Ну что, как говорится, за то, чтобы в наступившем году всё у нас было и ничего нам за это не было! Дрогнули!

Он вылил в рот свой стакан. За ним последовали Тимофей с Матрёной. Родион, осторожно цедя из стопки свою порцию, краем глаза следил за вороном. Тот, зажав клювом свой стакан, ловко запрокинул голову и одним глотком проглотил выплеснувшийся в горло самогон. Затем аккуратно поставил стакан на стол, вытянул шею к подносу с поросёнком и, подхватив кусок, положил его на тарелку перед собой.

«Ну, дела! — дивился Родион, занюхивая хлебом, — И ведь даже не поперхнулся! Бывалая птичка».

Вся компания потянулась к поросёнку и, взяв по куску, принялась усердно уплетать горячее мясо.

— А готовите вы, Матрёна Власовна, и впрямь бесподобно, — отпустил Родион комплимент автору блюда, наслаждаясь необычайным вкусом поросятины.

— Ещё не того отведаешь, — масленым голосом заверила Матрёна, — Ивану Иванычу мужики работящие нужны, а ты вишь какой доходной, — она, смеясь, ущипнула Родиона за бок, — ухватиться не за что. Ничего, дело поправимое. К концу своей службы в дверь боком заходить будешь.

— На таких харчах не мудрено, — согласился Родион, уписывая поросятину, — Только вот платить-то мне пока не чем.

— Нехай, разберёмся, — хитро подмигнула ему Матрёна и, видя на его лице лёгкое смущение, добавила: — У меня книга долговая есть. По-первости туда буду записывать, с авансу отдашь.

— Понял. Замётано, — ответил Родион, — А что, граждане любезные, телевизор-то у вас есть? Там, поди, уже «Голубой огонёк» вовсю крутят.

— Телевизора у нас не водится. Телевизор — развлечение убогих и бездельников, — ответил начальник, — Да и не покажет он у нас. Кругом тайга, нешто не видал? А огонёк и у нас, хоть и не голубой, горит не хуже.

Он встал, прошёл к шкафу в углу комнаты и достал из него гармонь

— Вот это верно! — поддержал Тимофей, возбуждённо заёрзав на стуле, — «Коробочку», Иваныч!

Начальник уселся на место, растянул меха и ударил по кнопкам. Комнату наполнила громкая весёлая мелодия «Коробейников». Родион оценил технику игры: играл дядя Ваня профессионально, с переливами да переборами, ни единой нотой не фальшивя.

— Э-эх, па-алным па-ална моя коробочка… — затянул Тимофей певучим тенором.

— Есть и ситец, и парча… — звонко подхватила Матрёна.

— Пожалей, душа зазнобушка молодецкого плеча! — подключился бас дяди Вани.

Родион и Тамерлан молча слушали, Ворон иногда присвистывал, а Родион прихлопывал в ладоши.

— Здорово у вас получилось! — искренне похвалил Родион, когда трио закончило песню.

— Могём, когда захотим, — ответил Тимофей.

Выпили ещё по стопке. Затянули «Ой, мороз…”. Затем исполнили «Из-за острова на стрежень…”, «Ой да не вечер…”, «По Дону гуляет…”. Подпевал и Родион в тех местах, где знал слова.

— А что, — спросил он, когда закончили очередную песню, — далеко ли отсюда ближайший населённый пункт?

— Леспромхоз «Красные ёлки» в полусотне вёрст отсель будет, по тайге, — осведомил Тимофей, — Тут не то телевизор, тут и радио не разговаривает. Да и на кой тебе? Всё, что нужно, каждую неделю сюда завозится: поесть, попить, покурить, газеты даже. Мотька самогонку варит бесперебойным образом. А если чего особо надо, так заказать можно. Зато природа здесь сказочная. На охоту со мной ходить будешь, а то на рыбалку.

— Рыбалка — это хорошо. Главное, чтобы крыша не съехала от такой жизни, — грустновато улыбнулся Родион.

— От какой «такой жизни»? — спросил Тимофей, — Без телевизора, радио и телефона? Так ведь она у людей от этого и съезжает. Ты тут спасаться будешь. Я вот, например, всю жизнь здесь. У меня ж не съехала.

«Так это ещё проверить надо», — с усмешкой подумал Родион, а вслух спросил:

— А где мы вообще находимся? Какой здесь регион?

— Русский Север регион называется, — просветил Тимофей, — Красноярская тайга.

— Вот тебе! Ехал, вроде, на юг, а оказался на севере. А карты нету у вас?

— Так бывает другой раз, это известное дело. Едешь-едешь, бывает, на юг, а приезжаешь на север. А карты нету у нас. Чего нет, того нет. Карты у нас только вот такие.

Он достал из кармана шаровар колоду, веером ловко перетасовал её в руках.

— Иваныч на неделе за товаром поедет. Закажи ему глобус, — смеясь, посоветовала Матрёна, — Заодно и меня географии обучишь.

— География она во где должна быть, — постучал себя по голове Тимофей, — Её не по книжкам, по звериным тропам учить надо. Вот возьми меня, завяжи мне глаза и увези вёрст за тридцать в лес. Я к концу дня обратно приду.

— Ой-ой! — усмехнулась Матрёна, — То-то позапрошлым летом за черникой ходил в Калиново урочище, на третий день обернулся со своим Волчком. Еле ноги волочил, вся голова в репьях. Его тогда Тамерлан искать летал, — повернулась она к Родиону, — он его и вывел.

— То особое дело было. То самогон твой, ведьмино зелье, с пути меня сбил. В Сенькино болото я тогда забрёл. Еле выбрался. Если бы не Тамерлан, пропал бы, поди. Комары сожрали совсем. Добычу, однако ж, не бросил, — добавил он, подняв кверху указательный палец, — Так и приволок на горбу полный короб черники. Всю зиму после чай пили.

— Ишь, как сыплет, — сказал дядя Ваня, глядя в окно, — к утру завалит — во двор не выйдешь. Работа тебе завтра будет, Родя. Крещение боевое примешь. Ну что, попьём чайку да будем закругляться. Неси самовар, Тимофей.

Тимофей с Матрёной удалились и вскоре вернулись: он с горячим самоваром, она с пышным пирогом на подносе. Налили ещё по стопке, затем приступили к чаепитию. Довольно быстро разыграли пирог на пятерых, ворон не отставал и здесь. Когда на подносе остались одни крошки, начальник вытер руки расписным рушником, подошёл к стоящему на комоде старенькому граммофону и покрутил рукоятку. Затем поставил пластинку, и, сквозь потрескивание и шипение, из граммофонной трубы полились весёлые «Валенки» в исполнении Руслановой. Тимофей подскочил со стула, лихо ударил себя ладонями сначала по бёдрам, затем по каблукам сапог и пустился вприсядку.

— Э-эх! До чего ж люблю я погулять! Мотька, давай, выходи, едрёна корень!

Встала и Матрёна, подбоченилась левой рукой, правой сняла повязанную на шее косынку и, размахивая ею, поплыла вокруг пляшущего Тимофея. Начальник, качая из стороны в сторону головой, прихлопывал в ладоши. Ворон не плясал, видать, не был обучен. Взгромоздясь на спинку стула, он с интересом наблюдал за весельем. Родион решил присоединиться к дискотеке. Он попытался встать с кресла, однако какая-то неведомая сила усадила его обратно. Сделав ещё пару неудачных попыток и едва не свалившись на пол, он решил, что на сей раз лучше побыть зрителем. Однако вскоре почувствовал, что и это удаётся ему с немалым трудом. Видимо сказалось количество выпитого дома, в поезде и здесь. К тому же и вечер, и ночь выдались весьма нескучными. Веки его потяжелели, а голова стала клониться к груди.

— Притомился с дороги хлопец, — сказал дядя Ваня, когда закончились «Валенки», — Давай-ка, Тимоха, спроводи его в опочивальню, у него усталый вид. В домике у котельной его положи.

— Бу сделано, Иваныч! — Тимофей ткнул себя пятернёй в висок, подошёл к Родиону, подхватил его под мышки и поднял с кресла. Затем закинул его руку себе на шею и повёл к двери. Другой рукой он подхватил висящий на спинке кресла бушлат с надписью: «Минмонтажспецстрой». Родион шёл шаткой походкой, пол под ним раскачивался, как палуба утлого судёнышка во время девятибалльного шторма.

— Спокойной ночи, господа, — сказал он заплетающимся языком, — Всем спасибо за фуршет.

Он, не оборачиваясь, помахал всем свободной рукой.

Вышли на задний двор. Свежий воздух и падающие на лицо снежинки немного взбодрили Родиона.

— Пусти, Тимофей, я сам пойду.

— А что, попробуй, — ответил тот, снял с себя родионову руку и, на всякий случай, прислонил его к сосне. Вдыхая морозный воздух, Родион оглядывал двор.

В нескольких шагах от них, у стены стояла собачья будка. Возле неё сидел пёс, похожий не то на лайку, не то на волка. Увидев пьяную парочку, он лениво гавкнул, но тут же завилял хвостом, крутясь перед Тимофеем.

— Это он нас поздравляет, — сказал Тимофей, потрепав пса за холку, — И тебя, Волчок, с праздничком! Сейчас Мотька косточек вынесет.

— А что ж его разговаривать не научили? — спросил Родион, — Это явное упущение.

Свежий зимний воздух немного привёл его в чувство. Он отлип от сосны и, слегка покачиваясь и щуря один глаз, продолжил осмотр двора. Шагах в двадцати прямо перед ним возвышалась, судя по строению, баня. В дальнем углу располагался нужник с маленьким окошком ромбиком. В обе стороны от него вдоль забора громоздились какие-то сараи, а рядом с вокзалом дымило невысокой трубой небольшое кирпичное здание с двумя зарешеченными окнами. Возле входа в здание возвышалась гора угля, а чуть поодаль располагался бревенчатый домик с покрытой шифером двускатной крышей.

— А вот и твои палаты, — Тимофей указал пальцем на домик, — Пойдём.

Он вразвалку зашагал к домику, за ним потрусил Волчок, последним неуверенной походкой поплёлся Родион. Тимофей взошёл на крыльцо, толкнул дверь и шагнул в темноту сеней. Там, пошарив по полкам и погремев каким-то хламом, зажёг электрический фонарик.

— Недавно домик срубили, свет ещё не провели, — пояснил он, — Ходи сюды.

Он толкнул следующую дверь и скрылся за ней. Родион, придерживаясь за стенки, последовал за ним. Они оказались в квадратном коридоре с четырьмя дверьми.

— Это у нас навроде гостиницы. С леспромхозу иногда Иваныч привозит то моториста, то электрика, то плотников. Всем место надо, где голову преклонить. Жить будешь здесь, — он толкнул одну из дверей, — Эта самая лучшая.

Они вошли в тёмную комнату. Родион почувствовал приятное тепло.

— Здесь, видать, печка топится? — спросил он.

— Печка там, — Тимофей указал пальцем в окно, — а здесь вот… Сюда смотри.

Он посветил фонариком под окно. Родион увидел две окрашенные белой краской трубы водяного отопления.

— Научно-технический прогресс, — прокомментировал Тимофей, — Понимать надо. Сейчас люминацию включим.

Он подошёл к столу, на котором стояла керосиновая лампа, чиркнул спичкой. Комната наполнилась мягким оранжевым светом. Родион оглядел апартаменты. Не «Хилтон», конечно, однако обстановка показалась ему вполне уютной. Стены были бревенчатые, потолок и пол дощатые. Промежутки между брёвнами проложены по-таёжному, мохом. Возле двери вешалка для верхней одежды с тремя крючками. Рядом табурет с оцинкованным бачком с водой, на бортике висит ковшик. На небольшом, разрисованном морозными рисунками окне плотные цветастые занавески. Возле окна крепкий деревянный стол, два стула. В углу деревянная же кровать с толстым мягким матрасом, покрытая ватным одеялом. Возле кровати шкура, судя по окраске барсучья. Под потолком и по стенам подвешены связки каких-то трав, источающих едва уловимый приятный летний аромат. И вся эта нехитрая и небогатая обстановка вместе с наполняющим комнату теплом настолько располагала к немедленному отдыху, что Родион, не дожидаясь приглашения, скинул ботинки, повесил на крюк бушлат и во весь рост растянулся на кровати. Уставшее от приключений тело застонало от радости.

— Нравится мне здесь, Тимофей, — сказал он, с хрустом потягиваясь, — Очень нравится.

— Ну, ещё бы, — согласился тот, — Бельишко постельное завтра у Мотьки возьмёшь, сегодня уж так давай. В коридоре умывальник. Мыло, полотенце — всё там найдёшь. А сейчас отдыхай, Родька, сил набирайся. Завтра будешь в новую жизнь входить. Лампу сам погасишь, если что — вот тебе спички. А мне ещё надо до начальника дойти. Спокойной ночи!

Он положил на стол коробок спичек и пошёл к двери.

— Спасибо, Тимофей! И тебе хорошо отдохнуть, — ответил Родион, слушая, как стихают за дверью шаги.

Наступила тишина. Тихо тикали на стене гиревые часы. Стрелки показывали десять минут четвёртого. Родион хотел поразмыслить над всем, что с ним сегодня произошло, однако почувствовал, как проваливается в забытьё. «Утро вечера мудренее», — сказал он себе, привстал на кровати и, потянувшись к лампе, затянул фитиль. Затем повернулся на бок и через несколько минут тихо засопел.

Проснулся он от того, что трещала голова и жутко хотелось пить. И ещё от какого-то странного чувства чьего-то присутствия в комнате. Он поднялся, подошёл к баку, зачерпнул ковшом воды, напился. Остатки вылил на голову. Затем вернулся к кровати, поправил повыше подушку, устроился полусидя-полулёжа и вдруг увидел сидящую на стуле за столом женщину. Её лицо в полосе бледного лунного света, пробивающегося между занавесками, показалось ему до боли знакомым. Она молча смотрела на него, поблёскивая красивыми глазами, и, казалось, едва заметно улыбалась. Две волны шелковистых тёмных волос спадали ей на плечи. «Проводница! — осенило вдруг Родиона, — Ей-богу она! Но как же она сюда попала?» Некоторое время они молча разглядывали друг друга.

— Доброй ночи, сударыня! — сказал, наконец, Родион, — Или уже с добрым утром! Меня Родионом зовут, можно просто Родя. А вы кто будете, и какими судьбами ко мне в гости?

— Анфиса я, — тихо ответила она тихим приятным полушёпотом, — Остальное узнаешь ещё, не время пока.

Родиону вдруг показалось, что в выразительных глазах её появилась какая-то нестерпимая грусть. Она встала, тихо подошла к двери и, повернувшись к Родиону, сказала:

— Ты спасёшь меня, Родя. Это трудно, но ты сможешь. Только ты. Если же решишь, что не по плечу тебе, то бежать тебе отсюда надо, добрый молодец. Тогда я тебе помогу.

Сказав это, она бесшумно выскользнула за дверь. Родион схватил со стола спички и босиком выскочил в коридор.

— Да погодите, куда же вы!

Он чиркнул спичкой. Пляшущий свет маленького пламени озарил коридор: в нём никого не было. Родион быстро прошёл в сени: и там никого. Он, поёживаясь, вышел на крыльцо, припорошённое тонким слоем снега. Никого. И, главное, никаких следов. Он, плавя босыми пятками снег, подошёл к краю крыльца, отлил. Оглядел залитый щедрым лунным светом белый двор. Никаких признаков жизни. Только лежавший возле будки Волчок приподнял голову с треугольными ушами и снова положил её на вытянутые перед собой лапы. Родион зачерпнул горсть снега и припечатал её на коротко стриженую голову. Несколько холодных струек потекли за шиворот. Он потряс головой, стряхнул ладонью остатки снега и пошёл в избушку. В сенях снова зажёг спичку и проверил двери трёх, бывших, вроде бы, свободными, комнаты. Все три оказались закрытыми.

«Вот оно что! — подумал он, — Игра в напёрсток: угадай, в какой из них шарик». Он в раздумье походил по коридору.

«Да не больно-то и хотелось. Пойду, досплю, может башка пройдёт».

Он вернулся в свою комнату, завалился на кровать, накрылся с головой одеялом, выгоняя из себя уличный холод. Ему всё-таки отрадно было осознавать, что в домике он не один, а в столь приятном обществе. А голова, тем временем трезвела и начинала нудно думать.

«Где я, и кто они все? Что они здесь делают, и что буду делать я? Кто она, эта милая, загадочная женщина, и чем я могу ей помочь? Бежать? С этим я, пожалуй, торопиться не буду. Ведь с виду, вроде бы, все они — душевные ребята. Хотя, конечно, есть много непонятного во всём, что со мной вчера произошло. Взять хотя бы ворона. Исключительно загадочная птичка. Да и ворон ли он вообще? Вопросы, вопросы, а кто ответы даст? А даст их мне Тимоха. Судя по всему, душа у него добрая, открытая. Вот с него мы и начнём опрос общественного мнения…»

Так размышлял Родион, глядя в окно между занавесками, и, наблюдая, как чёрное небо постепенно приобретало тёмно-синий цвет. Первый день нового года вытеснял в небытие затянувшуюся новогоднюю ночь.

Глава 3

Тёплым и благодатным выдалось лето 1944 года в Красных Ёлках, щедрое и сытное. С обильными ливнями и грозами, после которых безбрежными зелёными морями наливались и колыхались под ласковыми ветрами луга и поля. Словно сама Царица Небесная вступилась за горемычный лесной народ, каждый день встречавший и провожавший солнце кто с сохой, кто с косой, кто с топором в тайге. За баб, с замирающим сердцем встречавших на пороге почтальоншу Варю, за малолетних детишек, с картошки на репу перебивавшихся, за стариков и старух, больных и согбенных, тех, что доживали на печках тяжкие свои дни, и тех, что, будучи ещё в силах, стучали в тайге топорами да били лесного зверя, вместо сыновей своих, где-то далеко, там, где заходит солнце, бивших зверя иноземного. Щедрыми, кишащими комьями серебрились в бреднях у дедов с внуками щука и пескарь, вёдрами растекаясь затем по изголодавшимся за весну деревенским дворам. Сплошь и рядом истоптаны были звериные тропы зайцем и барсуком, взрыты копытами кабарги, северного оленя и лося. Сказочными рубиновыми россыпями осыпала Заступница таёжные деляны земляникой и брусникой, малиной и смородиной. Волна за волной, всё больше чистые, без червоточины, шли по оврагам и косогорам моховик, подосиновик и груздь, быстро и полновесно наполняя бабьи лукошки и короба. А в самом конце лета прошёлся по верхушкам кедровника лихой и задиристый северный ветер и к утру засыпал моховые ковры под кедрами налитыми смолистыми шишками. Забросив на время все дела и заботы, вереницами потянулся таёжный люд в тайгу: торопись, пока сезон. Кто с мешками через плечо, кто с самодельными скрипучими тачками да тележками, а кто и на старой костлявой лошадёнке, по возрасту и здоровью комиссованной от военной службы. Всей деревней отправились люди собирать Богом посланное — летом день год кормит.

Ещё с вечера, носом почуяв свежие порывы с севера, тринадцатилетний Колька Федотов велел соседским девчонкам Насте и Анютке готовить мешки. Ночью то и дело просыпался и, прислушиваясь к шуму за окном, предвкушал предстоящую добычу. А встав ещё до солнца, влез в овчинную кацавейку без рукавов, напялил на голову связанную матерью шапку и вышел во двор. Ветер стихал, слегка покачивая макушку кудрявившейся в углу двора берёзы. Колька подошёл к соседскому плетню и, перевесившись через него, оглядел окна. Тишина.

«Ведомо, спят ещё, — недовольно подумал Колька, — свяжешься с бабьём».

Он сунул два пальца в рот и пронзительно, залихватски засвистел.

— Эй вы, белки сонные! Царство небесное проспите! — крикнул он в соседский двор, старательно, насколько мог, придавая голосу мужицкую хрипотцу.

Оконные створки распахнулись. В окне появилась бойкая, немного заспанная Настя.

— Ну чего орёшь, Федот, кривой рот, — сказала она громким шёпотом, — Матушка спит ещё. Сейчас выйдем.

— Я вот тебе задам кривой рот, — буркнул Колька и показал Насте кулак. Девчонка хихикнула и затворила окно.

Через пару минут, с холщовым мешком через худенькое плечико, двенадцатилетняя Настя появилась на крыльце. За ней, тихо прикрыв за собой дверь, сестрёнка её Анютка. Темноволосые и кареглазые, с острыми, подвижными плечиками, сёстры-двойняшки настолько же сильно походили друг на друга внешне, насколько и отличались непохожестью характеров. Бойкая, юркая, языкастая Настя редкую минуту сидела на месте, то и дело подшучивая и задирая соседского Кольку, да и других деревенских мальчишек, за что ей частенько от них перепадало. Тихая и задумчивая, как мать, Анюта была полной противоположностью сестры. Подолгу могла, лаская, разговаривать со всей дворовой живностью, от кошки до коровёнки. Зачитывала до дыр книжки со сказками, что брала в избе-читальне. Компаний деревенских мальчишек и девчонок не чуждалась, но держала себя как-то по-особому: мало говорила, всё больше прислушивалась. Среди деревенской пацанвы обе сестры, особенно Анюта, пользовались повышенным вниманием. Колька же на правах ближнего соседа и, будучи не по годам рослым и длинноруким, внимание то, по мере своих возможностей, постоянно пытался унимать. Этаким молодым петушком ходил между двух сестрёнок, пытаясь ухлёстывать за обеими.

— Кольк, а Кольк, ты на ком из нас женишься, когда вырастешь? — заливалась смехом хохотушка Настя по дороге в кедровник.

— И вправду, Коля, — подхватывала, тихо улыбаясь, Анюта, — Не на обеих же зараз. Тебе бы выбрать надобно.

Колька делано задумывался.

— Я, пожалуй что, Анюту выберу, добрая она. Я её к океану увезу, в дальние страны ходить с нею будем.

— А я нешто злая, Коля? Как же я-то без тебя? Пропаду ведь, утоплюсь с тоски.

— Ты не злая, ты вредная бываешь, — отвечал Колька, — Ну, ничего, ты у меня в запасе будешь. Избу тебе на берегу срублю, ждать нас с Анюткой будешь.

— А поспеешь за двумя-то, моряк, с печки бряк? — не унималась Настя.

— Поспею, не велика хитрость.

К обеду, набив два мешка крепкой, спелой кедровой шишкой, покрытой росинками смолы, шли они через дышащее мёдом трав поле, по пыльной дороге в деревню. Впереди Колька, придерживая обеими руками взваленный на загривок мешок. Чуть позади вдвоём волокли свой мешок девчонки, держа его одна за узелок, другая за нижний угол. Рассыпавшись по лугу пёстрым чёрно-бело-рыжим бисером, паслось невдалеке домашнее стадо. Спал где-то под ракитой у ручья деревенский дурачок, пастушок Сенька. По меркам военного времени люди здесь, в таёжной глуши, жили, можно сказать зажиточно. Хлеба, сахара, здесь и по большим праздникам мало кто видывал. Хлеб большею частью картошка заменяла, если ещё урождалась. Соль, спички, муку ржаную берегли. Зато куры почти у всех, коровёнка почти в каждом третьем дворе, поросят, даже по нескольку. О корме особо не заботились: выгоняли матку с поросятами по весне на вольные хлеба и до осени перепахивали они рылом сытный лес, набивая брюхо травами, кореньями да грибами. Возвращалась по холодам от силы половина, но те, кто возвращался, сполна возмещали нагулянным салом потери. Да и лесную дичь били, без особой оглядки на власть.

Остановились передохнуть. Девчонки уселись на свой мешок, Колька разлёгся на траве, вытирая пот со лба, глядел в синее облакастое небо.

— Ой, Коль, — опасливо сказала Настя, дёргая Кольку за рукав, — Битюг то, кажись, на нас пялится, поглянь.

Колька приподнял голову, поглядел в сторону стада. Племенной бык-трёхлетка Битюг, центнеров шести весом, краса и гордость леспромхоза, поднялся с лёжки и угрюмо смотрел на детей.

— Да и пусть себе пялится, — нарочито спокойно сказал Колька, почёсывая за ухом, — Ну, вы как, отдохнули, поди? Пошли помаленьку.

Встал, взвалил на шею мешок и зашагал к дороге. За ним, подхватив свою ношу, потянулись девчонки.

— Коль, а Коль, а он, кажись до нас идёт, — беспокойно оглядываясь, сказала Настя, — Чё делать то будем?

Оглянулся и Колька. Бык, мерно переставляя копыта и играя мускулами, неспешно, но целенаправленно брёл за детьми, кивая рогатой головой. Даже с расстояния сотни метров Колька ощутил какую-то чудовищную и беспощадную мощь его тела.

— За мной ходите, — сказал он, свернув с дороги в направлении видневшегося невдалеке маленького берёзового колка. — Только не бегите и не орите.

Всё ещё не бросая мешки, дети быстрым шагом устремились к перелеску. Однако, расстояние до него не оставляло им никакой надежды. Вновь оглянувшись, Колька увидел, что бык перешёл на бег.

— Анютка, Настька! — крикнул он, — Мешок бросайте! Тикайте к колку, на сколь духу хватит!

Сбросив наземь мешок, он быстро развязал узел, вытряхнул на траву шишку, надеясь хоть ненадолго отвлечь внимание рассвирепевшего быка, и рванул вслед за девчонками. Приостановившись и наскоро обнюхав Колькин гостинец, Битюг вновь устремился за детьми. Подобрав подол и сверкая коленками, впереди всех бежала Настя. За ней, постоянно оглядываясь и приостанавливаясь, едва поспевал Колька, не зная, чем помочь отстававшей Анютке. Остановились вышедшие из кедровника и спускавшиеся с увала бабы с детьми и старики, побросали мешки и тачки, в немом бессилии и страхе наблюдали за происходящей вдали погоней. Дрогнуло и замерло в груди сердце Агафьи, полоскавшей в ручье бельё. Бросив в воду рубашку, бросилась она туда, откуда, как ей показалось, донёс ветер крик её дочери.

Анютка бежала, не поспевая за сестрой и Колькой, не крича и не оглядываясь, слыша сквозь стук своего сердца нарастающий и настигающий топот бычьих копыт. Казалось ей, как будто огромная, набитая тяжёлыми камнями бочка, глухо сотрясая землю и подпрыгивая на кочках, вот-вот настигнет её, со страшным, гибельным хрустом придавит к земле и прокатится дальше, оставив лежать её в траве, такую маленькую и беззащитную, окровавленную и бездыханную. В отчаянии остановилась она, повернулась лицом к догоняющему зверю и вытянула вперёд руки с растопыренными тонкими пальчиками, словно пытаясь оградить себя от надвигающейся неминуемой гибели. И увидели Настя и Колька и люд, застывший на увале, и бегущая с ручья со сбившимся на бок платком и размётанными ветром волосами Агафья, как споткнулся Битюг, перешёл на шаг, как остановился в двух шагах от Анютки, наклонив к земле тяжёлую широколобую башку со страшными, острыми, вразлёт, вилами и выдул ноздрями с земли два взрыва пыли. Как, медленно развернувшись, побрёл он вспять, а, услыхав хлёсткий щелчок бича подоспевшего на коне Сеньки, трусцой поспешил к стаду. Словно крыльями птица обняла своих дочерей подбежавшая со сбившимся дыханием Агафья. И Колька, подойдя, по-взрослому положил ей руку на запястье:

— Не плачь, тётя Агаша, всё же хорошо. Вон он уже где, собака. Пойдёмте лучше шишку соберём…

Вечером, в сумерках, подкараулив у плетня вышедшую во двор Анютку, Колька тихо позвал её:

— Анюта, подь сюды.

Анюта подошла, остановившись в двух шагах, ласково, но как-то испытующе глядя на него.

— Чего тебе, Колюня?

Колька перемахнул через плетень, порывисто подошёл к девчонке, глядя прямо в глаза, сказал:

— Я ведь не сдрейфил, ты же знаешь.

— Конечно знаю, Коль.

Колька опустил глаза, немного помолчал.

— Он ведь огромный был, как фашистский танк в том кино. Помнишь, приезжали, показывали?

— Помню, Коль. Да что ты? — Анюта улыбнулась.

Колька опять замолчал, переминаясь с ноги на ногу, слушал стрекот кузнечиков да свист перепелов.

— А ты ведь колдовка, Анютка? — спросил вдруг негромко, — Скажи, колдовка? Как ты его поворотила то? Я бы не смог. Да и никто бы не смог.

— Анютка, ты где? — раздался с крыльца голос Насти, — матушка зовёт.

— Колдовка и есть, Колюня, правильно размышляешь. А ты не из трусливых. Никогда так про себя не думай. Я не думаю, и ты не думай. Спать иди, темно уже. Завтра увидимся.

Она шагнула к нему, погладила по вихрастой голове. И, повернувшись, побежала к крыльцу.

На рассвете, тихим, туманным сентябрьским утром 1945 года, рассекая зеркало спящего речного залива и поднимая из сизой дымки стаи всполошённых уток, подошла к берегу Илети моторная лодка. Сидевший на корме представитель местной власти майор НКВД Морозов бросил в воду докуренную папиросу и заглушил мотор. Лодка, наплывом, тихо проскользила ещё несколько метров и уткнулась носом в береговую отмель.

— Приехали, — майор снял с головы фуражку, опустил в воду ладонь, провёл ею по редеющей седой шевелюре, по толстой мясистой шее.

— Тихо, как в раю, — сказал сидевший на носу лет тридцати красноармеец в погонах рядового, — Сколь годков минуло, а всё как встарь, не поменялось ничего, — Вон там, за камышом, видишь, коряга торчит? — показал пальцем капитану, — Нас с браткой, мальцами ещё, молния едва не зашибла, перемёт в грозу проверяли.

— Вишь ты чё, — усмехнулся капитан, — Стало быть, тогда ещё Бог ваш или ангел, или кто там у вас ещё, берёг тебя. Егора не уберёг, а ты вон через что прошёл. Знать, долго жить будешь, пострел.

— Как знать, Николай Анисимович. Все под ним ходим, — красноармеец взглянул на небо, — Хотелось бы, конечно. Лиха-то полным ковшиком хлебнул, а пожить толком не довелось ещё.

— Вот и живи теперь, какие твои годы. Работы в леспромхозе хоть отбавляй, сам знаешь, как теперь с мужиками. Лес валить тебе по здоровью твоему заказано, а рыбопромысел, поди, потянешь. Баб вдовых — в каждой второй избе. Женись, семьёй обзаведись. Главное не шали больше, Афанасий. Прямо сегодня до коменданта дойди. Капитоныч мужик хозяйственный, с головой. Чего-нибудь для тебя сообразит, небось. Через неделю заеду, проверю. А теперь давай. Пора мне. Подтолкни-ка лодку.

Красноармеец подхватил вещмешок, размахнувшись, закинул на берег. Немного неуклюже перешагнул через борт, едва не зачерпнув сапогом воды, навалился на лодку, оттолкнул. Майор дёрнул верёвку стартера, мотор лениво заурчал.

— Удачи тебе, Афанасий! — крикнул майор сквозь речной туман, — Делай, что сказал, через неделю приеду, проверю!

Афанасий постоял на берегу, пока не стихли вдали последние звуки лодочного мотора. Затем закинул за плечо вещмешок и, не спеша, прихрамывая, пошагал по тропинке вверх по береговому откосу в сторону родной деревни.

Спецпоселение Красные Ёлки возникло здесь весной тридцатого года. Афанасий не любил вспоминать то страшное время. Два месяца везли их сюда, двести раскулаченных семей, с родной Тамбовской губернии. Везли сначала в теплушках до Красноярска, затем на перегруженном, просевшем ниже ватерлинии пароходе. Половину ещё в пути забрали голод и тиф. Наскоро выкапывали конвоиры могилы на полустанках и разъездах, чуть присыпая тела землёй. Остались где-то далеко в степи вдоль железной дороги дед его Аким с бабкой Харитиной, два младших брата. Высадили их на дикий таёжный берег, в ста верстах от ближайшего посёлка Пески в середине мая. Это и спасло многих. Инструментом обеспечили. Те, кто выжили и держались на ногах, рыли землянки, рубили лес, ставили бараки и даже избы, заготавливали дрова. Провианту было кот наплакал, однако ж спасала тайга и река. Били и ловили зверя, ловили рыбу, ели и заготавливали всё, что хоть немного было похоже на еду. К холодам худо-бедно обосновались. После зимы крестов на расчищенном от леса погосте стало больше чем жильцов в поселении. Однако ж уже в следующее лето жить стало легче. Отстроилось поселение, окрепло. Организовался леспромхоз, стали сплавлять лес по Илети, план выполняли. Государство в ответ стало регулярно снабжать поселенцев провизией и самым необходимым в хозяйстве. Построили клуб с избой-читальней, каждую неделю приезжали киномеханик, фельдшер и даже учитель для детишек, стали рожать бабы. И потекла мал-помалу нелёгкая во все века крестьянская жизнь.

Афанасий неспешно подходил к своей усадьбе. Горланили петухи, томно перебиралось через ручей подгоняемое пастухом стадо, в сером небе шумно кружила несметная стая грачей. Вот и родной двор. Отсюда когда-то, целую вечность тому назад, уводил его со двора под конвоем тот самый Морозов.

«Десять лет минуло, а как будто вся жизнь прошла, и не было её никогда, — думал Афанасий, глядя на почерневшие, поросшие мхом, бревенчатые стены отчего дома, на закрытые ставнями и заколоченные крест-накрест досками окна, — Ни отца, ни матери, ни семьи, брата война забрала. Сам на деревяшке ковыляю. Что дальше то?»

Сел на треснувшую, покосившуюся скамейку у крыльца, сорвал соломину, прикусил зубами.

«Ну, ничего, ничего. На войне то похуже было. Покурю вот сейчас, да до коменданта пойду».

Развязал вещмешок, достал курительную шкатулку, игрушку трофейную, что прихватил в конце войны в немецком замке, закурил. Окутал голову хмельной махорочный дым, сизым облаком застелился по траве. Кольнуло не больно сердце, задрожжала в пожелтевших пальцах немецкая папироса, и поволокла память вспять по годам в то далёкое, но не забытое ещё время, где добрые, пахнущие молоком и сеном руки матери защищали его, подгулявшего шестнадцатилетнего пацана, от крепких и суровых рук отца. Где немного насмешливо, но сочувствующе и ласково улыбалась ему первая деревенская красавица Агаша, невеста старшего брата, ту, что любил больше жизни, но уступил, да и не мог не уступить двадцатилетнему Егору. Свадьбу сыграли быстро, без проволочек. Родительское благословение и совет да любовь. Любил жену Егор, да погуливал, лют был до девок, за что, бывало, бит был отцом. Тихо грустила Агафья, но верна была мужу. Тихо страдал, украдкой заглядываясь на неё, Афонька.

Глеб Гудилин и оба его сына, Егор и Афанасий, работали в рыбопромысловой бригаде. Рослый и сильный Егор тянул вместе со всеми сети, набитые неркой, сёмгой и муксуном, а каждый месяц возил накопленную вяленую и засоленную в бочках рыбу в заготконтору, в райцентр Пески, что верстах в восьмидесяти вниз по Илети. Связывали из сплавных брёвен плот, загружали рыбой и сплавлялся Егор с помощником до песковского причала, где встречал их приёмщик Степаныч с бригадой грузчиков. Сдав товар, шли они на местный рынок, продавали недорого прихваченный с собой деревенский провиант: копчёное сало и мясо, кожу да пушнину, сушёные грибы и ягоды, солонину. Затем закупали всё необходимое в хозяйстве и для добычи имущество, подарки родным, и возвращались домой. Если везло с оказией — на попутной моторке с начальником, но чаще пешком. Две ночи и день по тайге, вдоль берега Илети — и дома.

В то памятное лето, поговорив с комендантом, решил Егор сменить помощника. И стал брать с собой шестнадцатилетнего, не по годам возмужавшего младшего брата Афоньку. Прежний, большой, но спокойный и добрый, как телок, Аверка, не то чтобы хил был в работе или ленив, но духом не дюж и в драке не изворотлив. Афонька же, не то чтобы амбал, но крепкий, ловкий и нахрапистый, слыл среди сверстников первым кулачным бойцом. А драться Егору доводилось нередко — доставала местная блатная шпана. Начинали ещё на рынке, частенько подкарауливали по дороге домой. Заправлял шайкой Валька Крендель, дважды судимый за грабёж. Сначала трибуналом, за злоупотребления во время продразвёрстки. Тогда сошло ему с рук, помогло происхождение. Затем судом уже уголовным, отправившем его на пять лет на сибирский лесоповал, где он окончательно и бесповоротно приобрёл стойкое отвращение к какому-либо труду. Освободившись из лагеря и осев в ближайшем посёлке, основным своим жизненным лозунгом Крендель избрал: «Грабь награбленное». Собрав вокруг себя небольшую, но злую и преданную идее группу единомышленников, Крендель промышлял на местном рынке. Заставлял делиться «излишками» заезжих торгашей: аборигенов-охотников да кулаков-выселенцев из таёжных посёлков, коих немало выросло в те годы по берегам Илети. Местная милиция не спешила заступаться за классовых врагов, да и жалоб-то не поступало. Кто делился, кто, если мог, отбивался, бывало, пропадали люди и с той, и с другой стороны. Крендель, мало кто о том не знал, состоял с местной властью не только в товарищеских, но и в сугубо деловых отношениях. Так и шло помаленьку: до царя далеко, до Бога высоко.

Они подошли всемером в конце дня, когда пустел рынок и последние торговцы, завидев знакомую компанию, спешно рассовывали непроданное по мешкам. Наглые, холёные, сапоги в гармошку, кто лузгая семечки, кто попыхивая папиросой, ухмыляясь, вразвалку направились прямо к их прилавку. Впереди Крендель: кепка козырьком на бровях, руки в карманах брюк. Афонька укладывал в мешок остатки товара. Егор, не спеша, пересчитывал деньги. Окружили брата, на Афоньку не обращая особого внимания.

— Пересчитать не помочь, гражданин нэпман? — Крендель плюнул под ноги Егору окурок.

— Не обломится тебе сегодня, — спокойно сказал Егор, засовывая в карман комок недосчитанных купюр, — В прошлый раз рыбой хорошо взял, забыл нечто? Нынче отзынь, не буди лиха.

Крендель переглянулся с дружками, устало улыбнулся.

— А вот грубить не надо, кулацкая рожа. Мы ж с тобой ласково. Хрусты тащи из кармана. Народ мы не богатый, но с пониманием, всё не заберём.

Егор вытащил руку из кармана, сложил кукиш, сунул под нос Кренделю.

— Вечная история, — философски произнёс Крендель, задумчиво глядя на сложенную из пальцев фигуру, — Полное непонимание и дисгармония классовых отношений. Ладно, пошли, пацаны.

Крендель развернулся, как бы собираясь уходить, затем вдруг вытащил из кармана руку с кастетом и с разворота, наотмашь ударил Егора в висок. Упал брат, закрыл в полусознании голову руками. Замер от неожиданности Афонька, оцепенел. Шайка, не обращая на него внимания, окружила лежащего Егора.

— Ша, пацаны, я сам, — прошипел Крендель и начал не спеша, размашисто, с подпрыжкой пинать Егора по рёбрам.

— Стой! Не бей его, сука! — прохрипел Афонька не своим голосом, — Вот деньги! На, возьми!

Растолкав шайку, подскочил к Кренделю, пригнулся, выхватил из голенища взятый без спросу отцовский обоюдозато-

ченный охотничий нож, коротко, без замаха, снизу вверх всадил под рёбра по самую рукоятку. Тёплое и липкое хлынуло по пальцам. Толкнул вперёд, выдернул.

«Хорошо попал, — подумал, глядя на вмиг побледневшего, рухнувшего наземь Кренделя, крепко, что было сил, сжал скользкую рукоятку, — Только бы не уронить!»

Сзади кто-то крепко обхватил шею борцовским приёмом, стиснул до хруста.

— Чё встали, как бараны?! — заорал, клича на помощь, — Руку с пером ломайте!

Но нет, не спешила помощь. Попятилась шайка, отступая от затихшего Кренделя, заозиралась растерянно. Ударил Афонька душившего ножом куда-то в бедро, а, когда ослабла хватка, вывернулся и с разворота полоснул по горлу. Завизжала поодаль баба, залаяли собаки, бросились кто куда оставшиеся в живых экспроприаторы. Поднялся Егор, придавливая рукой рану на виске, оглядел лежащие в пыли окровавленные тела.

— Что ж ты натворил, братишка? Неосторожно как-то, прям средь бела дня. Вон, глянь, публика какая, — кивнул головой в сторону кучкующихся невдалеке баб и мужиков, — Показания дадут. Ну, ходу теперь.

Афонька сунул за голенище окровавленный нож, подхватил мешок со снедью и рванул вслед за братом в сторону реки.

Утром, через две ночи, добрались до деревни. Шли берегом. Увидев у причала Морозовскую лодку, сказал Егор:

— По нашу душу. Ждут уже.

Афонька остановился, взял брата за рукав.

— Может бечь мне, Егорша? В тайге отсидеться?

— Много ли набегаешь? Лучше сами к нему придём, расскажем, как было. У него это называется чистосердечное признание. Меньше дадут. Да и потом они ведь меня чуть не убили. Разберутся, небось. Пошли уже.

Дома, во дворе, уже встречали их хмурый отец с плачущей матерью, конвойный сержант и Морозов в расстёгнутом кителе. Вышел братьям навстречу, остановились друг против друга.

— Тебя, Егор, я здесь допрошу, как свидетеля. Ну а ты, паря, собирайся, поедем. И давай без глупостей. Полчаса у тебя. Ануфриенко, проследи, — скомандовал сержанту.

За двойное убийство с превышением необходимой самообороны, с учётом непролетарского Афонькиного происхождения, не глядя на несовершенные его года, щедро выписал ему районный уголовный суд десять лет лагерей. И поехал парень на восток, из одной тайги в другую. Сначала в Красноярск, в колонию для малолетних, а через год с небольшим в дальние колымские лагеря, добывать золото для бурно развивающейся промышленности молодой советской страны.

В конце войны стало не хватать на фронтах бойцов. Пошли по лагерям и спецпоселениям разнарядки, вербовали добровольцев из самых благонадёжных и исправившихся. Тогда, летом 44-го, до конца срока оставалось Афанасию чуть больше года. Но настолько укатала его тяжкая работа на прииске и обрыдла голодная и холодная лагерная жизнь, что казалось ему: на пределе здоровье и силы, не дотяну, не переживу последнюю колымскую зиму, упаду и сгину в мерзлоте. Понимал, на что идёт. Но так хотелось просто отогреться и наесться, а там хоть огонь, хоть штык, хоть пуля — всё едино. Семьи нет, никто особо не ждёт. К тому же прельщала возможность искупить, снять с себя навешанное клеймо и судимость, демобилизоваться по ранению. Не задумываясь, написал он заявление и отправился в составе штрафной роты в третью тайгу, теперь уже на запад, освобождать от потрёпанной, но крепкой ещё группы армии «Центр» белорусское Полесье, где в то же лето сложил голову брат его Егор.

Обжёг пальцы догорающий окурок, бросил его перед собой Афанасий. Притоптал сапогом.

— Афоня, — услышал из-за спины, — Ты?

Оглянулся. Удивлённо и чуть испуганно смотрела на него немного тронутая годами, но та же, милая и до боли родная жена брата Агафья. Перевернулось что-то внутри, встал, неловко припал на деревянную ногу, пошатнулся.

— Я, Агаша, кому ж ещё быть.

— Не пропал, — тихо выдохнула, глядя прямо в глаза.

— Уберёг Господь.

— А Егора нет больше. Прошлым летом похоронку принесли. В Белоруссии, под Витебском. Всего-то четыре месяца отвоевал.

— Знаю уже. Морозов доложил.

Подошла несмело, положила Афанасию ладони на плечи, коснулась головой груди. Дрогнула плечами, заплакала беззвучно. Неловко приобнял одной рукой, другою погладил по голове. Выкатилась из-под века нежданная скупая слеза, упала Агаше на платок. Промакнул глаз рукавом.

— Ну, полно, полно те. Поживём ещё, небось.

Сдавленно вздохнула Агафья и вдруг притянула его к себе, уткнулась в щёку мокрым лицом, обняла, поцеловала в шею. Оробел Афанасий, замер, закружилась голова от нежного запаха бабьего пота, выбившихся из-под платка волос. Потом обнял её крепко, неумело припал губами к её обветревшим, но таким сладким губам. Прошептал на ухо:

— Егорша-то простит ли нас?

— Простит, Афоня, простит. Я ему живая сколь прощала, он теперь простит.

— Вон уже баба какая-то пялится через плетень, пойдём, может?

— Пусть себе пялится. Ты не кто попадя, ты брат ему родной. Пойдём в дом.

Вошёл Афанасий в братову избу, поставил у порога мешок, склонив голову, перекрестился на иконы, присел на лавку у стены. Встав рядом посреди горницы, разглядывали его племянницы. Лукаво, с хитринкой Настя, внимательно, изучающее Анюта. Агафья подошла сзади, обняла обеих.

— Ну, чего уставились, пигалицы? Дядька ваш, Афанасий, отца вашего брат, я вам рассказывала. Жить у нас будет.

Афанасий смутился, опустил глаза.

— Ой, матушка, на стол бы надо собрать, пойду в голубец спущусь, — схитрила Настя и юркнула за дверь.

Анюта посмотрела на мать, долго, вопрошающе, потом вдруг подошла и села на лавку рядом с Афанасием, слегка касаясь его плечом.

— Здравствуйте, дядя Афоня, — тихо сказала, глядя на сложенные на коленях руки, — Меня Анютой зовут. Вы нам за тятю теперь будете? Глаза у вас тятины.

Афанасий немного растерялся, посмотрел на Агафью. Она улыбнулась, прикрыв глаза, слегка кивнула головой.

— Да как же иначе, Анютушка, как иначе-то, — взволновано сказал, — Я ж вас с Настей вот таких ещё на руках таскал. Не помнишь, поди. Хочешь, так и зови меня тятей. Ну, если хочешь, конечно, — чуть помолчав, добавил.

Агафья подошла к дочери, поцеловала в лоб.

— Сходи воды принеси, девонька моя сладкая, ведро в сенях пустое.

Анюта вышла. Агафья села на её место, положила голову ему на плечо.

— Поладишь ты с ними, Афоня. Добрые они у меня, уживчивые. Вон Анюта как на тебя смотрела. На Егора ты похож.

— Дай то Бог. Лета у них сейчас непростые, да и отца, поди, ещё не забыли. Ну, да, должно быть, поладим. Красавицы какие растут обе, в тебя, как две капли, — погладил Агафью по плечу, — Пойду я до коменданта, Агаша. Надо мне прямо сейчас. Отмечусь, на счёт работы справлюсь, и вернусь сразу.

Бессменный комендант спецпоселения, седеющий, немного сутуловатый, но подтянутый и поджарый майор Василий Нефёдов сидел за столом в своей комнатушке в клубе, обжигаясь, прихлёбывал чай из алюминиевой кружки. В тридцатом он прибыл сюда с первыми раскулаченными. Будучи сам родом из крестьян, сполна хлебнул вместе со всеми тягот и лишений первых лет. При необходимости строг был и непреклонен, но по большому счёту жил с переселенцами одной судьбой, деля с ними все трудности и невзгоды. На многие нарушения закрывал глаза, иногда даже сильно рискуя собственным положением, разрешал порой то, чего никоим образом разрешать нельзя было, за что приобрёл в народе сердечное уважение.

Афанасий постучался, вошёл, стал у двери.

— Здравия желаю, Василий Капитоныч.

Майор, поставив на стол дымящую паром кружку, подслеповато, с прищуром глядел на него.

— Не признали, чай? Гудилин я.

— Афанасий? — комендант встал, порывисто подошёл, оглядел с ног до головы, — Ну, здравствуй! Проходи, садись.

Крепко, с хрустом пожали друг другу руки. Усадил за стол, чай заварил в гранёном стакане, положил на стол пачку папирос.

— Где уж признать-то с ходу, столько лет… Не сгинул, значит… Орёл! Ну, пей чай, закуривай.

Афанасий отхлебнул из стакана, закурил. Немного помолчали.

— Судя по одёжке, не оттуда ты прибыл, куда убывал, — сказал Нефёдов, — стало быть, кровью искупил? Ну-ну… А награды то есть?

— Да какие ж нам награды, Капитоныч? — улыбнувшись, ответил Афанасий, — Перед тобой сижу живой — вот и вся моя награда. Да вот ещё, ганс наградил.

Он задрал штанину, постучал по торчащей из сапога деревяшке.

— Добротная штука, немецкая, в ихнем госпитале, захваченном, сделали, четыре месяца отвалялся. Умеют, собаки, делать. Сами покалечили, сами приделали.

— Во-он оно что, — протянул комендант, глядя на протез. Почесал в раздумии щетину, — вот ты, значит, какой у нас теперь. Ну, ничего, ничего, что-нибудь придумаем. Где остановился то?

— У Агафьи пока. Где ж ещё, как не под братовой крышей.

Нефёдов встал, молча, глядя в пол, походил по комнате.

— Ты вот что, Афанасий, иди пока домой, отдыхай. Мне сейчас по объектам надо прогуляться, да заглянуть кое к кому. После обеда зайду к тебе, порешаем. Без куска хлеба не останешься, придумаем что-нибудь.

С тяжёлым увечьем своим не потянул Афанасий прежнюю свою работу на рыбопромысле. Там и молодым-то доставалось, где уж ему с одной ногой да с истерзанным Колымой здоровьем. Отправил его тогда Нефёдов на конюшню, вместо слабоватого головой, безответственного и загульного Сеньки. Работа конюхом пришлась ему по плечу. Всего то пять голов было под его началом: старый, худой, с прогнувшейся спиной, жеребец Серко, негожий уже к расплоду, и четыре таких же кобылёнки. Хозяйство небольшое, однако же досмотра и ухода требовавшее, там Афанасий и сгодился.

В семью погибшего своего брата влился он как-то скоро и просто. С Агашей, любимой своей, жили душа в душу. Егор, прежде, бывало, покрикивал на неё, матом заворачивал, а то и грозил, если что не по-его было, замахивался. Афанасий же не то что грубым словом, но и голосом не брал никогда, на руках носить был готов голубку свою ненаглядную. И с дочерьми её, племянницами своими, ужился как-то быстро и естественно. Сам не заметил, как из дяди Афони тятей стал, за отца им сделался. Немножко насторожённо, но открыто, без какой-либо затаённости или неприятия относилась к нему Настя. Зато, с виду более взрослая и серьёзная, Анюта тянулась к нему с какой-то детской непосредственностью, всем открытым девчоночьим своим сердцем. Поправляет забор, в коровнике ли управляется — она рядом, перебирает ступени на крыльце, и она тут: «Подать чего, тятя? Подержать где? Скажи». Принесла как-то на конюшню в обед узелок с картошкой и салом, поставила на скамейку.

— Накой, Анютушка? — сказал Афанасий, — Матушка, что ли, отправила? Мне ж до дому рукой подать.

— Не матушка, сама я, тятя. Зачем тебе ходить на одной ноге. Ешь, давай, остынет не то.

Так и стала потом носить.

В конце сентября пошёл по вырубкам опёнок. Загомонилась деревня, засобирались в лес и Гудилины. В сумерках, после ужина, накинул Афанасий фуфайку, вышел на крыльцо, сел на ступеньку, закурил. Скрипнула дверь в сенях, вышла Анюта в лёгкой кофтёнке, села рядом.

— Что ж ты, девонька, как на парад то, чай не май месяц. На-ка вот тебе.

Встал, снял ватник, закутал Анюту, сел рядом приобнял. Помолчали, глядя на прозрачное небо с первыми звёздами.

— Всё хотел спросить тебя, доча. Матушка тут про тебя рассказывала, как ты Битюга поворотила, помнишь?

— Как не помнить. Было.

— Как же тебе удалось такое, поведай, коли не секрет. Аль слово какое знаешь?

— Знаю, тятя, не секрет вовсе. Много слов разных есть и для зверя, и для скотинки, и для человека. Выбирать надо. Тогда вот молитвой Христовой, «живые помощи» называется. Бабушка научила, царствие ей небесное, — перекрестилась.

— Ишь, ты. А ну-ка скажи.

— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой и уповаю на него…

Дочитала до конца, не торопясь, тихим голосом, но выразительно, глядя на гаснущий горизонт чудными своими глазами, перекрестилась, закончив. Афанасий слушал, затихнув, с каким-то упоением.

— Это всё, что ты ему тогда сказала? Битюгу-то? — спросил, когда закончила.

— Тогда всё. А знаю много чего ещё.

— Светлая, знать, душа у тебя, девонька, хранит Он тебя.

— Хранит всех, кто его любит. И ты, тятя, люби.

— Откуда ж ты этому научилась? Ты ж, отродясь, ни попа, ни прихода не видала.

— Что от бабушки услыхала, что от матушки. Запоминала.

— А Райку, коровку нашу, что падала прошлым летом, ты на ноги поставила? Агаша сказывала, ты тогда три дня не отходила от неё.

— Не знаю. Может я, может сама очухалась. Я помогала ей, чем могла. Я ведь слышу их, тятя. И скотинку, и зверей, и птиц. Они всегда говорят. Только очень тихо, не всякий услышит.

Приобнял Афанасий девчонку, ткнулся носом в мягкие детские волосы, затих. Какой-то щемящей нежностью и радостью наполнилось его сердце. «Пусть себе сочиняет, — думалось, — разве худо кому от того. Большое сердце у неё, на семерых Господь намерил, ей одной досталось. Как-то же жизнь у неё сложится?»

— Что затих, тятя? Думаешь, верить или нет? — спросила Анюта, заглянув в глаза.

— Отчего ж не верить, доча, в то, что было.

— Я не про Битюга и не про Райку. А про то, что всякая скотинка слова говорит, да только не слышит никто.

— И тут твоя правда. Я, к примеру, как и все, слухом не удался. А ты у меня, знаю, другая.

Анюта улыбнулась недоверчиво, помолчала, словно обдумывая что-то.

— Вот что, тятя. Завтра все на стрекаловские вырубки пойдут, а мы с тобой вдвоём в другую сторону, на дальние пронинские. Места я там знаю и ещё покажу кое-что. Только молчать о том будешь.

— Уговорились. А далече ли?

— Не далече, вёрст десять с небольшим будет. До солнца выйдем, засветло вернёмся.

— Ты что ж, одна туда ходила? — удивился Афанасий.

— Одна. В первый раз с ребятами, да заблудилась, а потом уже и сама раза три.

— Ну и ну! — удивился Афанасий, — И не убоялась?

— Так ведь боязно тем, кто не верит, тятя. Ты можешь ружьё взять, от батьки осталось. Только вдвоём пойдём, так матушке и скажи.

На том и порешили, пошли спать.

Глава 4

— Просыпайся, сурок! Рассвело давно. Пора за дело браться.

Родион продрал глаза. По-прежнему болела голова и сильно хотелось пить. Перед ним на стуле сидел Тимофей с пачкой одежды на коленях. Родион спустил на пол ноги, сел на кровати, придерживая одной рукой тяжёлую голову.

— Вот те роба, а своё пока на трубах развесь. С тебя за день семь потов сойдёт, придёшь вечером, в сухое влезешь. Тут исподнее тёплое, — Тимофей стал выкладывать на стол одежду из пачки, — Свитерок, ватные штаны, телогрейка. Одевайся, да пойдём, до Матрёны дойдём. Завтракать то будешь?

— Какой там к чёрту, — жалобно прохрипел Родион, — Чердак разламывается, жабры горят. Зачерпни воды ковшик, Тимоха, будь добр, подай.

— Зачем вода, Родька, — засмеялся Тимофей, — От неё морда пухнет. Сейчас до Мотьки дойдём, кое-чем побаще разживёмся. Крепенького нам с тобой с утра нельзя, начальник не одобряет совсем. Но подлечиться у Мотьки всегда есть чем. Ты знаешь, какой у неё рассол? О-о! Ты не знаешь, какой у неё рассол! Давай, собирайся скоро, я на улице подожду, жарко у тебя.

При мысли о рассоле Родион забыл про воду, быстро переоделся, своё развесил на горячих трубах, вышел. Проходя по коридору, осторожно потрогал соседние двери — закрыты. «Сейчас сразу и спросить бы надо про утренний визит», — подумал. Во дворе в нетерпении топтался Тимоха.

— Пошли живее, у самого душа горит.

Поскрипывая свежим снегом, пошли они через задний двор к зданию вокзала.

— Послушай, Тимофей, а что за женщина ко мне рано утром заходила? Симпатичная, стройная, лет около тридцати. Посидела, вышла за дверь и, как сквозь землю провалилась. Она чё, по соседству со мной живёт?

— Женщина? — Тимофей расхохотался, — Известное дело, Мотька, кому ж тут ещё быть. Она, бестия, до мужиков голодная. А живёт она по соседству с тобой, через двор. Комната у ней за кухней.

— Да какая Мотька! Я ж говорю: стройная.

— Я, когда сюда добре заложу, — Тимофей показал пальцем на горло, — у меня все стройные и симпатичные, другие куда-то деваются. Вот и с тобой та же история. Дело молодое.

Родион косо посмотрел на Тимоху, засунул руки в карманы, насупился. «Темнит, чертяка. Ну и хрен с ним, всё равно узнаю».

— Ты, Родька, в голову не бери, — весело продолжал Тимофей, хлопнув Родиона по плечу, — Места у нас здесь такие. Воздух, что мёд, без вина хмелеешь. А ты сколь вчера откушал? А? Вот то-то и оно. Я раз, по загулу, веришь, нет, козу нашу Маньку чуть за бабу не принял. Ха-ха-ха! Ничего, рассольчику сейчас примешь, за раз всё пройдёт, как с белых яблонь пух. А на счёт женщин призабудь пока. Здесь у нас, как в той песне: “ три пролёта по сто вёрст до ближайшей бабы». А шибко соскучишься, коль, так к Мотьке подкати, — Тимоха понизил голос, — Она ещё в соку и податливая. А?

Скабрезно заржав, он ткнул Родиона двумя пальцами чуть ниже пупа и открыл перед ним дверь.

— Ну, заходь давай, не мешкай.

Прошли в буфет. Небольшая, затемнённая, но тёплая и уютная комната с бревенчатыми стенами и двумя тяжёлыми деревянными столами была наполнена запахом чего-то жареного и вкусного. Но Родиона мутило и думать о еде не хотелось. Роняя с валенок снег, Тимофей подошёл к буфетной стойке, за ним еле волоча ноги, Родион.

— Мотька! Старая ведьма, где ты там? Рассолу неси скорей!

— Может, сперва по спине ухватом, бес махнорылый? — весело отозвалось откуда-то изнутри, из кухни.

— Не-е, это лучше на потом. Ну не томи, голубушка, помираем совсем.

Вышла Матрёна с двумя большими кружками в руках. Одну, не глядя на Тимоху, поставила перед ним на стойку. Другую, ласково улыбаясь, протянула Родиону.

— На-ка, соколик, отведай. А то что-то тебя сегодня не узнать.

Из кружки пахнуло чесноком, смородиновым листом и чем-то ещё, от чего у Родиона закололо под ушами, а из-под языка хлынули два фонтана слюны. Заглянул в кружку. В прозрачном, чуть розоватом рассоле плавали прожилки от помидоров, на дне дольки чеснока и горошины перца. Тимофей, звучно глотая, одолел свою кружку, стукнул ею о стойку, выдохнул, промакнул рукавом усы и бороду. Приложился и Родион. Жадно втягивая в себя прохладную, сладковато-солёную жидкость, он вдруг почувствовал, как с каждым глотком становятся легче его ноги и голова, как спина наполняется силой и твёрдостью, как перестаёт дрожать рука, сжимающая кружку. Допил и, продолжая стоять с кружкой в руке, прислушивался к оживающему своему телу. Как будто и не было вовсе вчерашних возлияний и сегодняшней головной боли, как будто неспешно, в среднем темпе, пробежал он только что, как в юности, любимую свою дистанцию на лыжах и стоял, восстанавливая дыхание и упиваясь наполняющей тело бодростью.

— Ты глянь, глянь, Мотька, — радовался Тимофей, показывая на него пальцем, — ожил хлопчик-то! Огонь в глазах, что у Разбойника, жеребчика нашего! А вот мы его сейчас замест коня в санки запряжём, прокатимся с ветерком!

Родион потряс головой: не болит ли ещё? Нет, не болела. В лёгком недоумении вернул он кружку Матрёне.

— Ну вы даёте, Матрёна Власовна! Это что ж за рассол? Это ж… чудо какое-то!

— Секреты местной кухни, — ответила польщённая Матрёна, — Я ж тебе ещё вчера сказала: ещё не то отведаешь.

— А у нас тут кругом чудеса, — вмешался Тимофей, — начиная с самого воздуха, говорил же тебе. То показаться чего может, а то вдруг без видимой причины из болезного здоровым, как бык, становишься. Ну, пойдём инструмент получать. Ознакомлю тебя с фронтом работ.

— Обед сегодня попозже будет. К пол-третьему подходите, — крикнула вослед Матрёна.

Вышли на улицу. Тимофей вытащил из сарая снегоуборочную лопату-движок, вручил Родиону.

— Начинай с заднего двора. Закончишь — на парадный перейдёшь. Я сейчас по хозяйству управлюсь, после обеда тебе подсоблю. Снежку на весь день хватит, только поспевай. Вечером Мотька баньку нам сообразит.

Весь день, не чувствуя усталости, как заведённый лопатил Родион снег. К обеду снегопад прекратился, небо очистилось, придавил морозец. К сумеркам работа была закончена. После работы, помывшись в тесноватой, но добротной, по белому, русской бане с крутым паром и валянием в снегу, сидел он в тёплом предбаннике. Чистое, выданное Матрёной бельё ласкало приятно уставшее, сохнущее тело, потрескивали в печке дрова. Напротив, через небольшой столик, вальяжно развалился на маленьком старом диванчике Тимофей. Курили.

— Ужинать пойдём в буфет, Родька? Али, может, тут посидим?

— В буфет что-то не очень хочется, подустал. Да и борща матрёнина в обед хорошо отхватил, до сих пор не проголодался. Давай здесь перекусим, если можно.

— А чё ж не можно то? Сей же час и сообразим.

Он накинул на исподнее ватник, сунул ноги в валенки, вышел. Через пять минут вернулся, держа в охапке газетный свёрток. На столе, на газете появился шматок сала, несколько солёных огурцов, полбуханки ржаного хлеба, бутыль с квасом и небольшой шкалик самогона. Достал из кармана две стопки, со стуком поставил на стол.

— Ну вот, посидим рядком, поговорим ладком. После работы, да после баньки дело совершенно необходимое.

Тимофей крупными кусками нарезал хлеб и сало, наполнил стопки. Выпили, хрустнули огурцами.

— С глазом-то что совершилось? — спросил Тимофей.

Левый глаз у Родиона ещё в детстве был повреждён, чуть косил и был немного замутнён.

— Это, пацанами ещё, боезаряды делали из карбида, в бутылках, взрывали в костре. Осколок стеклянный прилетел.

— Бывает. Сам мальцом чего только не творил. Ну, не всякое увечье беда. Из иного можно и выгоду себе сотворить.

— Это какую ж выгоду? В армию только что не взяли, вот и вся выгода.

— Погодь ещё, какие твои годы. Ты ж ещё и полжизни не отмахал. Будет ещё выгода, уж поверь.

Тимофей встал, подкинул в печку дров.

— Подкочегарим малость. Мотька ещё пойдёт, как на кухне закончит. Я вот гляжу на тебя, Родька, — сказал он, возвращаясь к столу, — больно плечами статен. Занимался чем?

— А то.

— И чем же?

— Шахматами.

— А серьёзно?

— С каких же это пор ты, Тимоха, серьёзным стал? Тебя о чём ни спросишь, всё шутишь да темнишь.

— Я темню? — Тимофей поднял брови, — Да что ты Родя! Шутить люблю, это верно. Весёлым уродился. А темнить, когда ж я темнил? Что ты? Всё как на духу говорю. Если ты про бабу, что в темноте к тебе приходила, так откуда ж я знаю. Кроме Мотьки и подумать не на кого. Она, сам видал, на кухне что творит. Та ещё ведьма. Так и тут, поди, глаз тебе затуманила, красавицей обернулась, — Тимоха хохотнул, и добавил уже серьёзно: — Нету здесь других баб, Родя, и не было никогда. Истинно говорю.

— Ладно, проехали, — Родион махнул рукой, — Плавал я. Кандидата в мастера защитил в семнадцать лет, по подводному плаванию на средние дистанции. На всесоюзных выступал. А так ещё лыжи, велосипед. И шахматы люблю, тут ты зря не поверил. Сам-то не играешь?

— В шахматы как-то не-е, скучно больно. У нас тут всё больше картишки да домино. А то, что плаваешь, это хорошо. В жизни может очень пригодится. Да, чуть не забыл, Иваныч тут тебе зарплату оставил, велел передать, как закончишь.

Он протянул руку к висящему на крючке ватнику, пошарил в кармане, положил на стол три мятые одинаковые купюры. Родион взял одну в руки, удивлённо вгляделся, разглаживая. В тусклом свете лампочки, на небольшой тёмно- красной купюре с надписью: «Десять рублей» высвечивался профиль вождя мирового пролетариата.

— Это что такое? — недоумённо спросил Родион.

— Как что? Деньги, нешто не видишь? Три червонца тебе обломилось, славно сегодня поработал.

— Так их уж лет семь, как отменили.

— Ну, не знаю. Где, может, и отменили, а у нас только такие в обороте, других не водится.

— У вас что, тут советской власти нету вовсе?

— Как же нету? А Иваныч чем тебе не власть? Самая что ни наесть советская. Натуральный, по понятию, коммуняка, идейный. Только одичал малость за время службы в столь отдалённых местах. И деньги у тебя в руках нешто царские? А вообще, скажу я тебе, вся власть здесь это он, другой у нас нету. Он тут и батька, и хозяин, и царь. Милиция сюда не захаживает, равно и ревизоры. Живи, наслаждайся.

— А сам-то он у себя сейчас? — спросил Родион, разглядывая червонцы.

— Не-е. Умотал куда-то спозаранку. Выгнал снегоход свой, солярки в бак плюхнул и улетел.

— А далеко ли уехал? И надолго?

— А пёс его знает. Разве ж он докладывает. Может на метеостанцию сквозанул, а может по своим околоткам. У него тут заимки на сотню вёрст окрест, самострелы да ловушки на зверя, кормушки лосиные. Бывает по-всякому. То и дня не проходит — вертается, а то и на неделю пропадёт. А то в своей каморе целый день, запершись, просидит, как сыч. А ты, если про деньги, то напрасно тревожишься. Ты знаешь, сколько таких красненьких ты к осени заработаешь? Он богатенький и не жмот. А домой засобираешься, подойдёшь до него, он тебе на доллары, поменяет, а если хошь, то и на золото. Это для него не закавыка. Говорю ж тебе большой начальник. Настоящий начальник. Государь!

Тимофей сжал кулак, потряс им в воздухе, стукнул по столу.

— Если что сказал, то так оно и будет. Слову своему хозяин и большой души человек. А фамилия у его знаешь какая? Пуп, — произнёс, округлив глаза и, сделав сдавленный смехом длинный выдох, захохотал, — Да-да, так и есть, Пуп! Хохол, откуда-то с под Полтавы родом, а сюда попал с Тамбовщины, как и я, как и весь народ в Красных Ёлках. Ну-ка, давай-ка по маленькой, да по сальцу врежем!

Тимофей налил в стопки, выпили, аппетитно закусили мороженным чесночным салом, запили квасом. Родион, жуя, соображал, о чём спросить дальше. Чем больше Тимоха отвечал на его вопросы, тем больше у него возникало новых.

— Как же он по стольку дней на работе не бывает? Он же начальник станции. Кто ж движением поездов руководит? А если, к примеру, происшествие чрезвычайное? Кто ответит?

— А где ж ты их видел тут, поезда-то, окромя того, на коем сам приехал? Считай, тебе повезло.

— Вот так станция! Стало быть, и поезда здесь не ходят?

— Ну не то, чтобы совсем. Один то точно ходит, когда надо. А так, на кой они здесь? Ну сам подумай, кто ж сюда поедет? Станция тупиковая. Раньше тут лагерей тьма тьмущая была, система Краслаг называлась, слыхал, может? Вот арестантов сюда и возили. А теперь кому тут что надо? Все на юг едут, а тут, как ни крути, север.

— А как же я домой-то поеду? На чём?

— Тю-ю! Нашёл о чём думать! Тебе раньше осени возвращаться не свет. Тебя там друзья твои ждут с деньгами, а у тебя их нет, и нескоро ещё будут. А летом тут самая работа. Разживёшься хорошенько, чтоб не только на долги, но и на женитьбу хватило, и поплывёшь домой белым лебедем. На чём? Ну, я ж тебе говорил: один-то поезд ходит. А тебе сколько ж их надо-то?

— И как же часто он ходит? Расписание у него есть?

— Как начальник закажет, так и приходит, минута в минуту. Да ты поживи сперва, отдохни от суеты, глядишь, и домой не захочется. Я вот, например, уж лет тридцать, как здесь. Ни разу ещё никуда не хотелось.

— Jedem das Seine, — невесело сумничал Родион.

— Чаво, чаво? — не понял Тимофей, — Ругаешься что ли?

— Да что ты, Тимоха. Немецких философов цитирую. Это о том, что ты к такой жизни привычный, лучшей ты, видать, и не знавал. А я человек городской. Мне без цивилизации тяжко придётся. Интернет то у вас есть?

Тимоха нахмурил брови.

— Это дизель что ли? А то как? Лампочка у тебя над головой от чего горит?

— И то правда, — грустно улыбнулся Родион, глядя на лампочку.

Тимофей вытащил из кармана ватника пачку «Беломорканала», положил на стол. Закурили.

— Сам-то как сюда попал? Тоже этим поездом приехал? — спросил после недолгого молчания Родион.

— Не-е, совсем другим путём. Это долгая история. Беглый я, — Тимофей сделал паузу, словно вспоминая что-то, затянулся, выпустил облако.

— С тех самых лагерей системы Краслаг что ли? — спросил Родион.

— Да нет, оттуда мало кто бегал, и недалёко. Я с Красных Ёлок. Там раньше спецпоселение было. Родителей в тридцатом раскулачили, выслали из России сюда, на бережок, лес валить. Мне тогда пятнадцать лет было. Отец с маманей в первые же годы померли. Ох, и хлебнул я тогда. Сначала землянка, потом барак, с шестнадцати лет на лесоповале. В сорок четвёртом на фронт стали брать. Подумал я тогда: всю жизнь каторга безо всякой вины, а теперь в награду под пули бросят. Не-е, родимые, хрен вы угадали. Да и дал дёру в начале лета, пока тайга грела да кормила. Таких, как я, особо не искали, с собаками по следу не шли. Если б вышел на посёлок какой, там бы наверняка прибрали, обратно вернули. Но я не вышел. Две недели блудил по тайге, как волкам на обед не угодил, не знаю. Летом-то и у них есть, что пожрать. Истощал совсем, распух весь от комара и гнуса, свалился. Тут меня Иваныч и подобрал. С тех пор и служу ему верой и правдой. После войны беглых спецпоселенцев амнистировали, а после и вовсе всем вольную дали. Только мне идти некуда было. Здесь мой дом, другого нет. Здесь моя воля.

Помолчали немного, задумались, каждый о своём. Откуда-то издалека донёсся волчий вой. Залаял во дворе Волчок.

— Ишь, разгулялись, ети их в душу, — проворчал Тимофей, — В стаи сбиваются. Ночь тихая, лунявая, то, что им надо.

— Много их здесь?

— Хватает. Скольких собак сожрали на моём веку. Но во двор редко заходят, рядом шастают. Отстреливаем, когда доведётся. Мотька, и та нескольких шлёпнула.

— А как Матрёна тут оказалась, не поведаешь?

— Да, почитай, так же, как и я. Она тоже с Тамбовщины, с соседнего села. Их ещё до нас на Илеть пригнали. А сюда она ещё задолго до меня попала. Совсем девчонкой малой была, сирота. Иваныч её у другого спецпосёлка подобрал, Пронино называлось. Теперь его нет уже, вымерли, поразъехались. Одни пеньки остались.

— И что ж, так тридцать лет в таком составе и жили?

— Ну, что ты. За тридцать лет разные люди были, кто куда подевались. Рассказывать ночи не хватит. А мы вот по сей день живём, службу тащим. Но много народу никогда не было, начальник этого не любит.

— Что ж сам-то к Матрёне не подъезжал? — с улыбкой спросил Родион.

— Ну, это вопрос личного карахтера, — насупился Тимофей, — посторонним входу нема.

— Да я чё, я ж просто спросил, — Родион улыбнулся, — Не хочешь, не отвечай.

— Так… Было кой чего, — помолчав, продолжил Тимофей, — Давно ещё. Да видно не пара мы, не сошлись карахтерами. А тебе вот и карты в руки, — добавил, вновь повеселев.

— Не-е, дружище, не могу. Года у нас разные. И весовые категории. Да и невеста меня дома ждёт, ты ж знаешь. Ворон тогда, за столом, всю мою подноготную вывернул.

— Невеста — это хорошо. А что ж тогда на ту ночную бабу запал? — лукаво улыбаясь, спросил Тимофей, — Ту, что привиделась-то? Нешто я не видел, с каким интересом ты про неё обспрашивал. Враз про невесту забыл.

— Это ты ошибаешься. А что спрашивал, так как же не спросить. Загадочно ведь.

Тимофей усмехнулся, подошёл к печке, подкинул пару поленьев.

— А вот, кстати, про ворона рассказал бы, Тимоха, что за птица такая.

— А что про него рассказывать. Птица, да и птица. Только умная шибко, да болтать умеет. На меня, когда я в бегах погибал, он Иваныча навёл. Да и потом ещё не раз из тайги выводил. С ним не пропадёшь. Но много о нём я не знаю, сам бы хотел. Он почти завсегда с Иванычем. Или улетает куда по своим вороньим делам. С нами не якшается.

— Удивляет не то, что он болтает, а то, что он болтает. Для птичьей болтовни в ней слишком много смысла. И другое. Ты когда-нибудь видел, Тимофей, чтобы птица так пила? Ну, известны случаи, петухи винных ягод наклюются, потом буянят. Но он же самогонку хлещет, как сапожник, стаканами. И даже не крякнет. И хоть бы хрен ему — ни в одном глазу.

— Это да, — согласился Тимофей, — Не могу возражать. Тут Иваныча рука чувствуется. Знать, это он его таким штукам обучил. Ты знаешь, по скольку они живут, вороны-то? Я слыхал, вроде как по триста лет и более. За такое время и зайца можно научить спички зажигать. Но зайцы мало живут, а ему уж, поди, сто лет в обед.

Родион криво усмехнулся, мотнул головой.

— Железная у тебя, брат, логика. Дивлюсь я, как легко, без напряг, находишь ты объяснения для вещей, собственно, необъяснимых. Голову не греешь.

— Всё правильно. На кой её греть. Она у меня одна. И ты не грей, Родька, мой тебе совет. Проще жить будет, легче. Давай-ка лучше ещё по половинке, чтобы на посошок осталось. А то Мотька скоро погонит.

Ещё раз приложились, доели хлеб и сало, допили квас.

— А что за метеостанция здесь, Тимофей, про которую ты упоминал? Далеко она?

— Вёрст семь будет на закат, — махнул рукой в направлении запада, — В хорошую погоду её отсель видать. Там вышка такая есть, с шестом выдвижным, на ней всякие ветромеры болтаются. Вот её видать. Погоду выведывает для Иваныча, ему это надо. Без погоды ему никак. Тут ведь такие бураны бывают, коль далеко в тайге застигнут, загинешь без следа, верное дело.

— Много ль там народу работает?

— Да откуда ж там народ. Один там и есть, бобыль какой-то. Он там работает, там и живёт всегда. Иваныч его снабжает. Мотается туда зимой на своей танкетке, летом на коне.

— Весёлый, видать, дядька, если всё время один там живёт, без смены.

— А нам какая нужда до него? Главное дело нам весело. С тобой вот и выпить, и поговорить. Не заметишь, как и вечер прошёл. А то всё с Мотькой в дурака да в домино.

— Да уж, у нас-то весело, — вздохнул Родион.

Из-за двери раздался скрип шагов по снегу. Постучались громко.

— Мужики! — крикнула Матрёна, — Давай, выметайся! Совесть имейте. Бражничать и в избе можно.

— Сию минуту, Мотя, одеваемся! — крикнул Тимофей, разливая по шкаликам последний самогон. И уже тише: — Э-эх, чтоб тебя грохнуло, так хорошо сидели. Ну, давай, Родька, на посошок, да спать пойдём.

Выпили, доели огурцы, стали одеваться. Посуду Тимофей рассовал по карманам, а газету Родион, свернув, сунул в валенок. Вышли, увлекая за собой облако пара. На крылечке стояла с полотенцем и вещами Матрёна.

— С лёгким паром, соколики! Жару-то оставили?

— И тебе лёгкого, Матрёнушка! Когда ж я про тебя забывал? Иди, давай, погрей косточки. Я те веник новый запарил.

Тимофей весь светился изнутри благодушным настроением. Поглядев на высокое чёрное небо в россыпях звёзд, сказал уже Родиону:

— Мороз завтра придавит, но снега не будет. Тому благодаря, всё хозяйство наше тебе покажу. Рассказывать буду, где, что и как делать. Ну а сегодня спокойной ночи, друг мой сердешный. Пошёл я почивать.

— И где ты почиваешь?

— В вокзале у меня комната. В одном конце Мотька со своей кухней, в другом Иваныч, кабинет у него и спальня, и моя дверь рядом. Как-нибудь зайдём, посидим.

— Ну, добре. И тебе спокойной ночи!

С тем и разошлись по своим углам. Родион остановился на своём крыльце, вытащил из шапки заныканную папиросу, закурил, наслаждаясь тишиной, переваривая свежую информацию.

«Итак, зарплату я буду получать брежневскими рублями. Интересно, по какому курсу дядя Ваня их потом обменяет? Надо бы заранее договориться. Если верить Тимофею, скупость не входит в список черт его характера, значит можно надеяться на выгодную сделочку. Однако не будем обольщаться. Тимоха про дезертирство своё втирал, ему ж полтинник отроду, ну, может, чуть поболе. Да и пусть себе фантазирует. Может есть, что скрывать, мало ли откуда сбежал. С транспортом опять же непонятки. Если поезд сюда приходит только по его распоряжению, стало быть, я у него в плену. И пробуду я здесь, опять же со слов Тимохи, минимум до осени. Весёлое дело. Хотя и это не смертельно, главное не с пустыми руками вернуться. А если невмоготу станет, можно и ходу дать. Не сейчас конечно, летом. Прознать только заранее, в какой стороне эти Красные Ёлки, или лучше сразу в райцентр. Неплохо было бы ствол какой-нибудь раздобыть. Времени для этого у меня ещё много. Про ворона толком ничего не сказал, толи действительно не знает, толи скрывает чего. Надо будет самому к нему присмотреться, может и на контакт выйти получится. Да ещё про метеостанцию надо бы разведать. Это ведь самое ближнее человеческое жильё, получается. Что за человек там живёт? И один ли он там?»

Папироса догорела до мундштука, высыпалась горящими искорками. Родион не накурился, но больше у него не было. «Завтра надо будет куревом запастись, я ж теперь богатенький, — подумал Родион, — Интересно, есть ли у Матрёны мой любимый „Бонд“? Сомнительно очень». Он смял остаток папиросы, забросил в сугроб, пошёл в избушку. Проходя по коридору, опять подёргал двери соседних комнат. Заперты. Постоял, подумал, тихо кликнул:

— Анфиса! Если вы здесь, заходите в гости. Вдвоем скучать веселее. Кипятильник прихватите, если есть.

Улыбнулся своей наивности, пошёл в свою комнату. Разделся до исподнего, лёг поверх одеяла. Спать не хотелось. Вспомнил, что умыкнул из бани газету. Чиркнул спичкой, зажёг керосинку. Газета так и торчала из голенища валенка. Поставил валенки на горячую трубу, лёг, подвинул поближе керосинку, раскрыл газету.

«ПРАВДА», — прочёл он название, — самая интересная и полезная газета из всех, что мне доводилось читать. Видимо та самая, что дядя Ваня вчера мусолил. Ну, что там у нас?»

«ПОЧИН ЛИТОВСКИХ ВАГОНОСТРОИТЕЛЕЙ» — вещала передовица, — С конвейера рижского вагоностроительного завода сошёл первый электровоз ЭР-200… «Ну что ж, очень отрадно за братьев латышей. Что там у нас дальше? «ВОСЕМЬ ДНЕЙ НА ОРБИТЕ — сообщала следующая статья, — Завершился восьмидневный полёт космического корабля «Союз-13» с космонавтами П.И.Климуком и В.В.Лебедевым на борту…» «И здесь мы по-прежнему впереди планеты всей, прокомментировал Родион, — Только название корабля странноватое, «Союзы» -то когда ещё летали. Ладно, что там у нас ещё», — Родион развернул газету. «ОЧЕРЕДНОЕ КРОВАВОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ КЛИКИ ПИНОЧЕТА», — «Стоп, Андроп! — у Родиона поднялись брови, — А это ещё что за дела?»

Он вернулся на первую страницу, посмотрел дату. 29 декабря 1973 года. «Газетка то архивная! Дядя Ваня, значит, ещё и собиратель антикварной прессы. Но что-то здесь не так. Почему она так свежо выглядит? Бумага совершенно белая. В середине уляпана салом, но в остальном-то как будто только что из-под станка!» Он уткнулся в газету носом, принюхался и почувствовал, как когда-то в детстве, совершенно отчётливый запах советской типографской краски. Он сел на кровати, продолжая разглядывать странную газету. «Что за чертовщина? — лихорадочно соображал он, — Только спокойно. Надо включить логику, не спеша всё обдумать, сопоставить факты. Итак, если отбросить самую ирреальную мысль о том, что я на этом поезде совершил прогулку во времени, то останутся следующие варианты. Первый: я попал в сети каких-то весьма небедных и очень заинтересованных во мне мистификаторов, возможно, талантливых гипнотизёров. Второй: я уже сплю. Третий: у меня поехала крыша от местного воздуха и матрёниной горилки. Вот, пожалуй, и всё. Мой рыжебородый друг, несомненно, объяснил бы это третьим вариантом. Можно делать ставку, что, когда я его завтра спрошу, именно так и произойдёт. Самому мне больше по душе вариант второй. Но, к сожалению, как мне самому кажется, этот вариант самый нежизнеспособный». На всякий случай он ущипнул себя сначала за ухо, потом за нос, для верности сильно огрел себя ладонью по голове. «Стало быть, наиболее приемлемый вариант — первый. Но зачем? Кому и для чего это надо? Для каких целей разыгрывается весь этот спектакль? Сплошные вопросы, на которые мне предстоит отыскивать ответы».

Он спрятал газету под матрас, задул лампу, лёг, подложив под голову руки.

«А если всё-таки… Очевидное — невероятное? В последнее время по телику чего только не увидишь. Какие-то временные тоннели, телепортации. Ладно, не будем о грустном. Оставим на повестке дня вариант с мистификацией. С ним и войдём в завтрашний день».

Он долго ещё лежал в темноте с открытыми глазами, пока, наконец, усталость полновесного рабочего дня, проведённого на воздухе, и пары забористой местной самогонки не погрузили его в крепкий сон.

Проснулся ещё в темноте. Зажёг лампу, глянул на ходики. Восемь утра. Спасть уже не хотелось, чувствовал себя на удивление бодро. «Ещё академик Чазов говаривал, — подумалось, — Блюдите дозу». Приоткрыл форточку, сделал небольшую зарядку. В коридоре послышались шаги, на пороге появился Тимофей.

— На ногах уже? Ай молодец! Я вот тебе гостинцев принёс, держи и не надо благодарностей!

Он выложил на стол новую зубную щётку, тюбик пасты, мыльницу и «Цветочное» мыло в обёртке, металлический разборный бритвенный станок, помазок и пачку лезвий «Нева». Затем сунул руку за пазуху, извлёк небольшой цилиндрический флакон с завинчивающейся пластмассовой пробкой, вручил Родиону.

— Это лично от меня. Освежает и бодрит. Дух как на сеновале.

«Одеколон ТРОЙНОЙ», — прочёл Родион на этикетке.

— Ты настоящий друг, Тимофей, — с серьёзным лицом сказал он, — Только вот начальник запрещает с утра.

— Да ты и сам шуткануть горазд, — рассмеялся Тимофей, — Давай, умывайся и ходи до буфета. Кашу овсяную будешь? Нет? Тогда пойду, Матрёне чай закажу.

Родион вышел в коридор, к подвесному умывальнику, привёл себя в порядок. Оделся, собрался было идти, зацепился взглядом за флакон с «Тройным». «Почему бы нет», — подумал, отвинтил пробку, налил полную ладонь, размазал по голове и гладко выбритым, кое-где порезанным щекам, — И то верно, как на покосе. Не «Шанель», а приятно. Умели раньше делать… Раньше?» — поймал себя на мысли.

— Доброго здоровьица, Матрёна Власовна! — с улыбкой Алена Делона сказал, войдя в буфет.

— И вам не кашлять, Родион Иванович, — отозвалась Матрёна, — Пожалуйте к столу. Чай, пирожки с клюквой.

— Премного благодарен. Да, я ещё один продовольственный вопросик порешать с вами хотел. Какие у вас табачные изделия в ассортименте имеются? Мне бы что-нибудь с фильтром, в идеале «Бонд», лицензионный, американский.

— У нас тут не Америка, Родя, — засмеялась Матрёна, — Из модных только болгарские. «Интер», «Стюардесса», «Опал», чего пожелаете?

— Пожалуй, последнее. Сколько стоить будет? — спросил, доставая из кармана червонец.

— Тридцать пять копеек. У нас без наценки. А деньги убери, в конце месяца сочтёмся. Чё будем мелочь туда-сюда катать. Вместе с питанием за вчера с тебя сейчас рупь тридцать семь.

Она положила на прилавок пачку «Опала», что-то записала в общей тетради в дерматиновой обложке.

«И сигареты, и цены, всё в стиле ретро, — подумал Родион, — Ну-ну. Однако же приятно осознавать, насколько я богат со своими тремя червонцами. Значит верно Тимоха талдычил за дядиванину доброту. Где ж это видано, чтобы в советское время дворник за день работы три червонца получал? Если так и дальше пойдёт, то до осени я не хило подымусь. Да ещё какую-то деликатную работу обещал. Сколько ж он за неё отвалит?»

Он сунул пачку «Опала» в карман, уселся за стол напротив Тимофея, усердно уписывавшего матрёнину стряпню. Взял пирожок, откусил, прихлебнул горячим, со вкусом смородинового листа и ещё каких-то трав чаем, вновь удивился уникальным кулинарным способностям кухарки. Неспешно пережёвывая, делано беззаботно спросил, не глядя на собеседника:

— Давно хотел тебя спросить, Тимофей, как склеротик склеротика, а который сейчас год?

Тимофей, не выказав никакого удивления, сочувственно глянул на Родиона.

— Нешто опять вчера проняло? Пол-литра ж не выпили. Ничего, обвыкнешься.

Родион, упершись взглядом в глаза Тимофею, молча прихлёбывал чай, вопрос завис в воздухе. Тимофей, поняв, что надо отвечать, поставил на стол чашку и, таким же беззаботным тоном, каким был задан вопрос, ответил:

— Тыща девятьсот семьдесят четвёртый нагрянул, от Рождества Христова. Второе января с утра было, — и, не дождавшись никакой реакции собеседника, спросил: — А ты, чай, какой, думал?

— А я думал, чай, другой, — спокойно ответил Родион, доедая пирожок. «Что же ещё от тебя можно было услышать? — подумал, усмехнувшись, — Ладно, поиграем в эти игры. Здесь, пожалуй, главное ничему не удивляться. Пусть им самим поведение моё в диковину будет. Вот такая теперь стратегия».

— Ну, пойдём хозяйство смотреть, — сказал, вставая, — Спасибо, Матрёна Власовна! — крикнул гремевшей где-то в глубине кухни посудой Матрёне.

— И то верно, пошли, — ничуть не смутившись состоявшейся беседой, сказал Тимофей и потопал к двери.

На улице, потрепав по холке Волчка, повёл Тимофей Родиона по множеству сараев и хлевов, расположившихся по периметру заднего двора. Хозяйство дяди Вани объём имело немалый. Двенадцать несушек с петухом в придачу, хряк и свиноматка на сносях, козёл с двумя дойными козами, голов двадцать кроликов и, как венец всему, красивый вороной жеребец Разбойник.

— Чем же он кормит всё это население, — спросил Родион. — И кто ж за этим всем следит?

— Известное дело, вот он, перед тобой, — Тимофей ударил себя кулаком в грудь, — А теперь вместе будем. Сено я заготавливаю, корма сам завозит. Пойдём дальше.

Дальше осмотрели мастерскую, полную всякого инструмента, рыбный сарай с развешанными сетями, перемётами и гирляндами разного сорта и размера вяленой рыбы. Затем пошли в генераторную. Там, среди штабелей двадцатилитровых канистр, стоял, в ожидании вечерней работы, здоровенный генератор. На его жёлтом, потёртом боку Родион прочитал то, что было, видимо, названием фирмы: «Интербет». Вспомнив вчерашний ответ Тимофея на свой вопрос про Интернет, рассмеялся.

— Что, нравится? — спросил Тимофей, — добротная штука, буржуйская. Ещё после войны Иваныч откуда-то припёр. Восемь килов выдаёт, весь лес осветить можно и ещё останется. Знай, солярку подливай.

— Не то слово, нравится, — сказал, просмеявшись, Родион, — Что у нас ещё осталось?

— Пойдём, котельную глянем, там и начнём работать. А будет время, на лыжи встанем, я тебе окрестности покажу.

Вошли в котельную, то самое кирпичное здание по соседству с родионовой избушкой. Тимофей сразу же подхватил лопату, стал подкидывать уголь в топку. В это время послышался приближающийся шум мотора.

— Вот и сам, — сказал Тимофей, закрывая дверцу топки, — Пойдём, встретим, приволок, поди, чего.

Вышли на улицу. Тимофей толкнул Родиона в бок, указывая пальцем, куда надо смотреть, зацокал языком:

— Ишь как прёт, аки по суху. Три с лишком сотни коней, така вот танкетка, — Тимофей побежал открывать ворота.

Родион посмотрел, куда было указано. По прилегающей ко двору, расчищенной от тайги пустоши, с грозным и властным каким-то рёвом, вздымая из-под гусениц две искрящиеся на солнце волны снега, приближался к станции не то крытый снегоход, не то модифицированный танк. Сделав перед воротами лихой вираж, транспортное средство ворвалось во двор, резко остановилось, выбрасывая из выхлопных труб два потока солярочного дыма и, издав напоследок какой-то звериный рык, заглохло. Тимофей, быстро закрыв ворота, подбежал к танку слева, откуда, видимо, должен был выйти водитель. Родион, словно повинуясь какому-то инстинкту, подбежал и встал рядом. Открылась тяжёлая дверь и из нутра вездехода ловким прыжком вымахнул на снег начальник станции Иван Иванович Пуп. Подойдя неспешным шагом вплотную к работникам, остановился. Всё на нём, как на канадском индейце, было из шкур зверя: лохматая лисья шапка-ушанка, волчий полушубок, меховые штаны из неизвестного зверя и оленьи унты. От вчерашнего Деда Мороза не осталось и следа. Квадратное волевое лицо с крупными чертами обрамляла короткая, ухоженная, чёрная с проседью, густая борода. Крупные, с небольшими мешками и сетью морщин, серые глаза открыто и повелительно смотрели из-под ушанки на работников. На лицо ему было лет шестьдесят, однако омолаживала царственная какая-то выправка и молодецкая ловкость, сквозившая в каждом его движении.

— Здравия вам желаем, Иван Иванович! — заискивающе поприветствовал Тимофей, Родион молча поклонился головой. Дядя Ваня вглядывался в их лица, как учитель, пытающийся прочитать по глазам, не нашкодили ли чего его ученики, потом вдруг хлопнул одновременно обеими руками обоих по плечам и гаркнул басом:

— Здорово, орлы! — Лицо его озарила широкая улыбка, выдавшая благодушное его душевное состояние и вмиг снявшее с работников некоторое напряжение, в коем они пребывали, — Как служба ладится?

— Всё в полном порядке, Иваныч, — разгадав настроение хозяина, Тимофей перешёл на панибратство, — Двор вчера весь день прибирали, сам погляди: ни соринки, ни снежинки. С утра вот показал новобранцу хозяйство наше, теперь управляться пойдём.

— Молодцы! — похвалил дядя Ваня, оглядывая задний двор, — Что есть, то есть, молодцы! Хвалю за службу! — и, немного помолчав, уже тише спросил, глядя на Родиона: — Вопросы какие имеются ли ко мне?

— Да есть пара-тройка, дядя Ваня, — немного нерешительно ответил Родион, — Когда можно задать?

— Это хорошо, что есть, — одобрил начальник, — Только у дураков да лодырей вопросов не бывает, а ты второй день на службе, как же им не быть. Освещу сполна. Разгрузите снегоход, зайдёшь ко мне. Приступайте.

Дядя Ваня двинулся в сторону вокзала, Родион с Тимофеем отправились выполнять поставленную задачу. Из чрева танкетки было извлечено с десяток канистр с дизтопливом, несколько мешков с кормами, туша кабарги с окровавленным боком и большая картонная коробка. Горючее складировали в генераторной. Когда таскали корма в сарай, Родион обратил внимание на лежащую на полу здоровенную крысу, окоченевшую от мороза.

— Прошкина работа, кота нашего, — Тимофей размашистым пинком вышвырнул крысу из сарая, — Полезное животное. Жрать, он их не жрёт, но давит исправно. Надо будет в котельной спалить.

Минут через десять работа была закончена. Тимофей утёр рукавом пот с лица, указал на коробку:

— Это начальнику отнеси, он как раз тебя ждёт.

Родион закинул коробку на плечо и отправился на аудиенцию. Остановился перед дверью, постучался, заглянул. Начальник сидел за столом со свежей «ПРАВДОЙ» в руках.

— Разрешите войти, дядя Ваня? Куда коробочку?

— Заходи, Родя. Вон, туда поставь, справа. Садись, — указал на кресло перед столом.

Родион поставил коробку, огляделся. Уже растоплен был камин и подле него, на медвежьей шкуре грелся кот-крысодав. Ворона не было. Родион присел на вчерашнее кресло, немного напряжённо, не откидываясь на спинку.

— Ну, что тебя волнует, дружище? Выкладывай, обсудим, — весь вид начальника свидетельствовал об удовлетворении совершённой поездкой и добром расположении духа. Словно почуяв это, кот покинул лежанку у камина и прыгнул к нему на колени. Голова его, величиной с добрую репу, возвышалась над столом, жёлтые глаза с чёрными щёлочками зрачков лениво разглядывали гостя.

— Сначала хотелось бы меркантильный вопрос обсудить, дядя Ваня, — начал Родион, — Дело в том, что денежки, какие у вас в ходу, немного устарели. Там, откуда я приехал, они уже три раза поменялись. Могу ли я при отъезде домой поменять их на что-либо более конвертируемое? И, если да, то по какому курсу?

— Пустяковый вопрос. Доллары, фунты, золото в слитках, что предпочитаешь?

— Пожалуй, первое, — Родион, уже подготовленный Тимофеем, не выказал ни малейшего удивления разнообразию предложенных вариантов, — С золотом, да ещё и в слитках, могут возникнуть тёрки с законом, сами понимаете.

— Как будет угодно. Курс на сегодня шестьдесят восемь к одному.

У Родиона непроизвольно отвисла челюсть.

— Когда же рубль успел так рухнуть, дядя Ваня? Ещё позавчера было тридцать рублей за доллар. Опять дефолт?

— Я не знаю, что у тебя было позавчера. У меня сегодня шестьдесят восемь копеек за доллар.

Челюсть Родиона вернулась на место. «Что, забыл какой сейчас год, болван?», — подумал про себя.

— Вот свежие «ИЗВЕСТИЯ», — начальник ткнул пальцем в лежащие на столе газеты, — На последней странице курсы валют. Возьмёшь потом, почитаешь.

— Решение по первому вопросу, дядя Ваня, — сказал, слегка обалдевший от радости, Родион, — принято, я полагаю, на основе полного обоюдного согласия сторон.

— Вот и славно. Что у тебя ещё?

— Вопрос второй и, наверное, последний. Когда и коим транспортом смогу я поехать домой?

Дядя Ваня ненадолго задумался, почёсывая за ушами громко урчащего кота.

— На счёт транспорта не обижу. Сюда ты приехал не в мягком вагоне. Уж в какой заскочить успел. Но, учитывая причины твоего путешествия, я думаю, за условия доставки тебя сюда ты на меня не в обиде.

— Да что вы, дядь Вань! Условия были, дай Бог каждому. А я ведь, стыдно признаться, ни билета не купил, ни за ужин не заплатил.

Начальник улыбнулся, оценив шутку.

— Обратно поедешь как член Политбюро. Хочешь в купе, хочешь в спальном. А вот когда, — он опять помолчал, что-то обдумывая, — Точно сказать тебе сейчас не могу. Я ж тебе говорил, работа деликатная у меня для тебя будет ближе к лету. Вещицу одну мне раздобудешь. А что за вещица и где будешь искать, это тебе знать рано ещё. Придёт время, узнаешь. А пока работай по хозяйству и готовься. На лыжах с Тимохой бегай, кури поменьше. А лучше совсем дерьмо это забрось. Здоровье тебе немалое потребуется. Работай, отдыхай, радуйся жизни. Или тебе край наш не люб?

— Очень даже люб, дядя Ваня. Я, признаться, после тридцати лет городской жизни просто отдыхаю здесь душой. За что искренне вам благодарен.

— То, что Матрёна твои долги в тетрадь записывает — простая формальность. Как ещё Владимир Ильич говорил: социализм — это учёт и контроль. Если хочешь, я могу и от этого тебя освободить.

— Не стоит, дядя Ваня, заскромничал Родион, — Пусть записывает, не обеднею.

— Как знаешь. Кстати, ты что-нибудь слышал про теорию товарища Сталина о возможности построения социализма в отдельно взятой стране? Хорошая была теория, но немного устарела. А у меня своя теория. О возможности построения коммунизма на отдельно взятой таёжной деляне. И с каждым днём ты всё больше будешь убеждаться в её жизнеспособности и оправданности, — он улыбнулся, помолчал и, чуть тише, глядя в глаза Родиону, продолжил: — И запомни: соблюдёшь мой интерес, и себя на всю жизнь обеспечишь и внуков своих. Я думаю, вопиющий факт того, что человек я весьма не бедный, доказывать тебе не надо.

«Столь же не беден, сколь, мягко говоря, загадочен», — подумал Родион, а вслух отрапортовал:

— Я полагаю, дядя Ваня, в этом нет абсолютно никакой необходимости.

Начальник широко улыбнулся, обнажив стройный ряд крепких здоровых желтоватых зубов:

— Толковый ты парень, Родя! Голова у тебя откуда надо растёт. И с задачей своей ты справишься. Нет у меня на сей счёт ни малейшего сомнения. Что-нибудь ещё?

— На данный момент времени вопросов больше нет, — сказал Родион, вставая, — Разрешите откланяться.

— Ну, иди, работай, сынок, — пробасил начальник, беря в руки газету.

Родион направился к двери. Ему очень понравился разговор с начальником, а прощальное «сынок» и вовсе тронуло его душу. Подходя к двери, оглянулся. Стукнула в голову шальная мысль, спросить, который сейчас год. Но тут же передумал, осознав всю нелепость и неуместность вопроса.

— Что-нибудь вспомнил? — спросил начальник, взглянув на него поверх газеты.

— Никак нет, дядь Вань. Так, глупость какая-то в башке мелькнула, — Родион толкнул дверь.

— Погоди минутку, — остановил начальник, — Открой-ка коробку.

Родион подошёл к принесённой им коробке, разорвал бумажные наклейки, открыл.

— Рулончик там сверху бумажный лежит. Возьми его и подь сюды.

Родион достал лежащий сверху свёрнутый в рулон большой бумажный лист, подошёл к столу начальника.

— Сдери старый, — он указал рукой на дверь в закутке, видимо, в его спальню, — на его место повесь новый. Старое надо менять. Вот тебе клей.

Родион развернул рулон. В руках у него был свежий, остро пахнущий типографской краской табель-календарь на 1974 год с портретом Л. И. Брежнева с одной ещё звездой Героя Советского Союза на груди.

Глава 5

Поднявшись ещё в тёмных сумерках, Гудилины снаряжались за опёнком. На просьбу Афанасия пойти в разные стороны Агафья откликнулась одобрением. Ей очень по сердцу были завязавшиеся добрые отношения между ним и дочерью. Выгнав в стадо Райку и взяв с собою Настю, отправилась на ближние вырубки. Афанасий с Анютой чуть задержались.

— Вот, возьми, тятя, тебе спокойнее будет, — Анюта протянула ему старое, отцовское ещё ружье, — Патроны в сундуке, в правом углу. Под бельём найдёшь. Они помечены, где какие. Насечки смотри.

— Всё-то ты у меня знаешь, — улыбнулся Афанасий, открывая сундук. На дне, под стопкой белья, лежали десятка три патронов. Афанасий вытащил горсть, осмотрел гильзы. Так и есть: насечки, сделанные, видимо, уже братом, но по обычаю, введённому ещё отцом: одна насечка — дробь, две — картечь, три — пуля. На всякий случай вынул из разных пыжи, проверил. Всё верно. Отсчитал по пяти пулевых и картечных, разложил по карманам. В большой мешок с заплечными ремнями уложил маленький, с харчом и фляжкой, сунул за голенище нож, вышел на крыльцо, где уже ждала его Анюта с двумя лукошками.

— Корм курям задала, пойдём и мы, небось. Долгенько идти, Господь нам в подмогу, — она перекрестилась, подпёрла дверь прутяным веником, пошла вперёд. Афанасий двинулся следом, попыхивая цигаркой. Небольшой рыжий кобелёк Вахлач проводил их до околицы и вернулся во двор.

Сначала долго шли вдоль берега, часа через полтора Анюта уверенно свернула в тайгу. Афанасий, довольно неплохо приноровившийся к увечной жизни, от природы выносливый и сильный, всё-таки стал понемногу отставать.

— Не спеши, доча. У тебя, чай, две ноги, у меня поменьше, передохнём чуток.

Сел на поваленное дерево, закурил. Анюта отдыхать не стала, пробежалась окрест, вернулась с небольшим, но полным опёнков лукошком.

— Тебе утруждаться, тятя, нужды нет, — сказала, пересыпая грибы в мешок, — Этот мешок я и сама нарву, ты только неси. А устанешь, я понесу. Грибы будем на обратном пути собирать, полно их. Сейчас не за тем идём.

Передохнув, отправились дальше. Всё труднее становилось идти: косогоры и валежник, ручьи и кочки, всё неприветливее становилась тайга. Афанасий всё чаще стал останавливаться и прислушиваться: здесь и зверь лесной не заставит долго себя ждать. Анюта же бойко шла по одной ей известным тропам, безошибочно отыскивая самые лёгкие для прохождения места. То и дело оглядывалась назад, останавливалась и приобадривала:

— Скоро уже, тятя, скоро. Потерпи немного, близко уже.

На следующем привале Афанасий снял сапог, оторвал от портянки хороший клок и обвязал им дула двухстволки. Проверил курки: не взведены, и стал использовать ружьё в качестве костыля, как подмогу деревянной ноге. Идти стало значительно легче. Наконец вышли к небольшому холму, поросшему лесом и кустарником, из-за которого возвышался конёк полуразрушенной крыши маленького почерневшего сруба.

— Ну, вот и дошли, — вздохнув, сказала Анюта, — Иди за мной.

Она повела его сквозь кусты по едва заметной тропинке, ею видимо и протоптанной. Приблизились к срубу. Прогнившая, покосившаяся двускатная крыша, набранная из тонких осиновых стволов, чёрные, изъеденные брёвна накренившихся стен, пустые окна. Рядом с дверным проёмом на земле — обросшие мохом остатки оторванной ветром двери. Вошли внутрь. Никаких следов жизни. Только гнилушки в траве под ногами от того, что когда-то было полом и приделанные к стене полати с остатками ветоши.

— Что-это? Заброшенная охотничья избушка? — спросил Афанасий, — Или жилище бабы Яги?

— Баба Яга на курьих ножках живёт, — улыбнулась Анюта, — А в охотничьих избушках всё немного по-другому. Я их видела. Там дрова бывают и даже харч от зверя припрятанный. И их не забрасывают. Здесь кто-то жил очень давно.

Она присела на край полатей, чудом уцелевших и даже не обрушивающихся под небольшим весом девочки.

— От старых людей в деревне, — сказала, немного помолчав, — слыхала я про одного человека. Его пригнали в Красные Ёлки вместе со всеми. Но долго в поселении он не задержался. Он ещё там, на Тамбовщине, угрюм был и нелюдим, бобылём жил на краю деревни. Сказывают, колдуньего роду он был. Ни с кем из наших по приезду тоже не якшался, а вскоре и вовсе в тайгу канул, и след его с тех пор простыл. Может звери съели, а может тут и жил до поры. Вот всё, что я знаю. Ты, тятя, вместе со всеми приехал, не помнишь о таком?

— Вроде что-то слыхивал, — повспоминав, ответил Афанасий, — Мальцом я тогда был, толком не помню. Стало быть, ты меня на эту халупу глянуть десять вёрст по бурелому вела, — улыбнулся, слегка нажав пальцем Анюте на кончик носа.

— Нет, не за этим, — сказала девочка, вставая с полатей, — Пойдём.

Раздвигая руками густой кустарник, спустились с холма в небольшую ложбину. Анюта остановилась у поросшего мхом бугра. Присев на корточки, стала откладывать в стороны куски дёрна со мхом, обнажая некую каменную поверхность. Когда дёрн был полностью убран, сорвала несколько пучков травы, смела остатки земли с камня. На плоском, ровном сколе выступающей из-под земли гранитной породы Афанасий явственно различил высеченный текст. Написано было не совсем современным алфавитом, прочесть, однако, великого труда не составляло.

Афанасий присел на лукошко, рядом с Анютой, стал разбирать написанное.

«Неволею сюда привезённый, из острога лютого сбежавший, птицей чёрною к сему камню приведённый и истину сию познавший да силу обретёт. Истина та в трёх вещах заключена: ларце, камне и перстне. Первый с ларцом анфс по ногам его узнан буде. Он второго тебе приведёт, от грядущие лета, по глазам его узнаешь его. Ключ-камень тебе добудет и третьего приведёт, по носу его узнаешь его. Кольцо с рубином с руки своей тебе подаст. Кольцо то на закате дня солнца равна в ларец вложи, камнем открытый. А вынув, на безымянный перст десницы надень. И даст тебе перстень сей силу нелюдскую, власть нескончаемую, богатство безграничное. И да вечен будеши на земли.»

— Чудно, да и только, — сказал Афанасий, закончив читать, — Видать и впрямь, колдун здесь некогда жил. Он ли это на камне высек или до него уже было, да только не нам это, Аннушка, писано. Мы-то с тобой какие колдуны. Нам бы себя прокормить да жизнь наладить.

— Так-то оно так, тятя, — сказала Анюта, укладывая обратно куски дёрна, — Да только чувствую я: то, что написано на камне этом и меня коснётся и тебя. Я пока не знаю как, — она встала, отряхнула ладони, — Я ведь зверей слышать стала, после того, как в первый раз здесь побыла. Может, и ты теперь услышишь. А может нет. Ну, пойдём.

Перекусив, двинулись обратно. Шли другой дорогой, через старые вырубки. Места здесь были нехоженые, и мешок быстро наполнился отборным опёнком. Весу получился немалого, но спасали пришитые к мешку плечевые ремни. Несли по очереди, больше Афанасий, но и Анюта старалась. Спустились к ручью с пологим глинистым берегом. Афанасий скинул мешок, хотел умыться, как вдруг в прибрежных кустах раздался треск. Афанасий взглянул в сторону кустов, вздрогнул: метрах в пятидесяти стоял, глядя на них, молодой медведь. Уши стоймя, шерсть на холке приподнята, голова опущена, из пасти тянется вода со слюной — видимо отвлекли от водопоя, взгляд не сулит тёплого приёма. Угрожающе уркнув, медведь медленно направился к людям. Афанасий быстро вскинул ружьё, сорвал со стволов повязку, взвёл курки, прицелился в голову.

— Стой, тятя, не стреляй! — крикнула Анютка, и уже спокойнее: — Я к нему пойду, а ты кричи громче. Что хочешь кричи.

Сказав, зачем-то сдёрнула с головы платок, встряхнула густыми волосами и, держа платок в руке, тихими, но уверенными шагами пошла навстречу медведю.

— Анюта! — что было сил, хрипло заорал Афанасий, держа медведя на прицеле, — Куда ты?! Ты с ума сошла?! В сторону уйди, я же в тебя попаду!!

Но Анюта продолжала идти между ним и медведем, слегка помахивая белым своим платочком. Афанасий спешно захромал по сухой глине в поисках безопасной для девочки позиции для выстрела. Воинственный ли его ор, направленное ли на него оружие или лёгкая и смелая поступь идущей к нему девочки — остаётся лишь гадать что, но что-то заставило медведя остановиться. Он негромко прорычал, выдержал небольшую паузу, видимо, для сохранения звериного своего достоинства, затем неспешно развернулся и с треском скрылся в кустах, из которых минуту назад появился. Пошла назад и Анюта, поправляя волосы и повязывая обратно белый свой платок. Афанасий выдохнул, опустил ружьё, наклонился к ручью, умыл лицо.

— Что ж ты меня так пугаешь девонька, — сказал, когда подошла Анюта.

— Я же тебе говорила, тятя, страшно тем, кто не верит. Он сказал, чтобы мы уходили. Здесь его дом, он здесь хозяин. Он нас не тронет. И ещё мне хорошее сказал, а про тебя не очень, — улыбнулась хитро, — Ну, пойдём.

Всю дорогу до реки Афанасий прислушивался и оглядывался, будучи готовым в любой момент вскинуть заряженное тяжёлыми свинцовыми пулями ружьё двенадцатого калибра. Но медведь не преследовал, держа, видимо, данное Анюте слово. Вскоре вышли на берег и, когда солнце уже цепляло верхушки дальнего леса, подошли к дому. Навстречу с радостным лаем выскочил Вахлач, покружил вокруг них и снова убежал во двор.

— Что это он нам сказал? — с улыбкой спросил Афанасий, — Я что-то всё ещё не понимаю их язык.

— Он ничего не сказал, он лаял, — засмеялась Анюта, — А говорят они не так. Они могут и рта не раскрывать. Я их тоже не ухом слышу. Их слова где-то в голове возникают. Если ты услышишь, сразу поймёшь.

Вечером запах пожаренной на сале картошки с грибами наполнил какой-то домашней радостью избу. Ужинали вместе. Афанасий с Агафьей выпили «с устатку» по стопке припасённой самогонки, разомлели и подобрели за разговором, развязались языки, поболтали о делах на завтра предстоящих, стали готовиться ко сну. После ужина и чая из душицы со зверобоем Афанасий взял с подоконника свою курительную шкатулку, вышел на крыльцо, сел на ступеньку, закурил. Вышла Анюта, присела рядом.

— Где ты это взял, тятя? — спросила, глядя на шкатулку.

— А-а, это? У ганса отбил. Игрушка немецкая, память о войне. Умеют, собаки делать. Видала, как работает?

— Видала, — ответила Анюта и, помолчав, тихо добавила: — Недобрая она, эта игрушка, сжёг бы ты её в печке.

— Вот те раз, в печке, — удивился Афанасий, — За что ж её жечь, доченька? Да её ж, на край, продать можно за немалые деньги, приданное тебе будет. Ты ж у меня невеста уже совсем.

— Беда с неё может быть немалая, тятя. Либо нам, либо тому, кому продашь. Чувствую я это. Холод от неё идёт.

Афанасий задумался. После всего, что рассказала ему Агафья, и после событий сегодняшнего дня к словам девочки он относился уже без прежней иронии. «Может и вправду чертовщина в ней какая упрятана? — подумал он, — да жалко ведь в печку-то. Я ведь её, считай, на ногу выменял».

— Вот что, Аннушка, — сказал он, поразмыслив, — Давай так. Я её запрячу пока где-нибудь в сарае, а там решу, что с ней делать. А в избе её не будет. В избе у нас образа. Договорились?

— Как знаешь тятя, — вздохнула Анюта, ткнувшись головой в его плечо, — Только реши, не забывай.

— Решу, девонька, обязательно решу, иди спать.

Анюта ушла в дом. Афанасий взял в руки шкатулку, долго задумчиво её разглядывал. Потом встал, пошёл в курятник, поставил её в дальний угол и, закидав щепками и смешанным с соломой птичьим помётом, пошёл спать.

Не по-северному сухим и тёплым выдался октябрь в Красных Ёлках. Становились длиннее ночи, под утро подмораживало, но дни стояли солнечные и безветренные. Косяками и стаями отправлялись в свой дальний путь перелётные птицы, оглашая из поднебесья прощальным кличем покидаемую родную землю. Афанасий любил печальный этот журавлинно-гусинный переклик, подолгу стоял, прислушиваясь, провожая взглядом исчезающие в небесной дымке караваны пернатых странников. «О чём кричите, птички божьи, слов-то так и не разберу, — думал Афанасий, посмеиваясь над собой, — Видно, не в камне том дело, видно, не всякому дано. Аннушка — дитя, Богом замеченное, а я кто? Каторжанин, молитв не знающий, людей жизни лишал. Куда уж мне, с холщовым рылом. Ну, что ж, ему там, на небе, виднее кому что давать. Да мне оно, в общем-то, и без надобности».

В один из таких тихих погожих вечеров шёл он, не спеша, домой с конюшни, слушая, как громко шуршат под сапогами опавшие листья. «Сухо-то до чего, ишь как под ногами звенит, — думал, глядя в ясное небо, — Всё, что посылал Господь, стороной прошло. Пожару б не было. Полыхнёт тайга, ветром на деревню потянет, не миновать беды».

Издали ещё заметил стоящего у калитки человека. Рядом с ним, по ту сторону плетня, Агафья. Разговаривают о чём-то. «Близко стоят, — подумалось почему-то, — Что за гость такой?» Подходя, пригляделся, узнал. Гришка Фролов, братов одногодок, бригадир на лесоповале. «И чего он тут ошивается?»

Гришка был старше Афанасия на четыре года, потому в юности они почти не знались. Но и среди сверстников Гришка прослыл гордым и дерзким, хитрым и злопамятным. Как и Егор Гудилин, заглядывался на Агафью, из-за чего, как и должно было случиться, пути их однажды круто пересеклись где-то за её огородом. Дрались долго, с кровью и рваной одеждой. Ростом и здоровьем Гришку, как и Егора, Бог не обидел. Однако в том злом и отчаянном кулачном бою Гришка, навешав противнику достаточно тумаков, всё-таки был бит и отошёл в сторону, а после свадьбы Егора с Агафьей и вовсе затих, затаился. Когда прибыл в Красные Ёлки военный комендант и стал записывать поселенцев в красноармейцы, Гришка вдруг взял, да и угодил под падающую сосну. Угодил аккуратно, под самую макушку, но, когда новобранцы прощались с близкими на берегу, Гришка лежал дома с ободранным лицом и сломанными рёбрами. Через две недели, отлежавшись, вышел на работу. А когда пришла на Егора похоронка, стал всё чаще ходить мимо гудилинских ворот, с разговорами к Агафье подкатывался, в хозяйстве стал помогать, когда и не просила. Агафья относилась к нему по-доброму, то обедом накормит, то постирает, но близко, однако ж, не подпускала. Неизвестно, чем бы это закончилось, видимо тем, чем обычно и кончаются подобные истории, да тут-то возьми, да появись в посёлке Афанасий. Мужики на лесоповале заметили сразу: неразговорчив стал Гришка, зол, и на работе всё чаще стал появляться под хмельком.

Афанасий подошёл к калитке со спины к стоящему перед Агафьей Гришке, уловив мимолётом какой-то немного виноватый её взгляд. Гришка оглянулся, медленно развернулся к Афанасию, расправил плечи, развёл руки.

— А-а! Здорово, герой! Челомкаться будем? — сказал делано громко, с кривоватой ухмылкой, окатив Афанасия густой волной свежего самогонного перегара.

— Здорово, коли не шутишь, — спокойно ответил Афанасий и протянул Гришке руку. Гришка, сделав красноречивую паузу, протянул ладонь, Афанасий крепко её сжал. Гришка, в ответ на дружеское пожатие, сжимать свою не стал, как бы дав подержать её сопернику. Афанасий разжал ладонь, слегка отбросив Гришкину руку, жёстко глянул в глаза.

— Зайдёшь? — спросил сухим голосом, — В дом не зову. Вон столик во дворе, выпьем, посидим, потолкуем.

Гришка глянул косо на Агафью, чуть подумав, снова ухмыльнулся.

— Как-нибудь в другой раз. Топором нынче намахался. Пойду, отдохну.

— Как знаешь, — Афанасий прошёл мимо Гришки, слегка задев его плечом, открыл калитку, пошёл в избу. Агафья, не взглянув на Гришку, прикрыла калитку, пошла вослед. Войдя в горницу, повесил на гвоздь фуражку, перекрестился на образа, подошёл к окну. Стоя полубоком к Агафье, уставился сквозь засиженное мухами стекло во двор.

— Помогал он нам, Афонюшка, — она подошла сзади, нерешительно положила руку ему на плечо, — Трудно бывало без мужика-то с двумя детками. Он когда муки принесёт, им в леспромхозе выдают, а то и сала. Крышу починил, курятник. Только ты не подумай чего. Харчевался у нас. Бывало, засиживался. Да только до себя не допускала, домой всегда отправляла. Не было у нас ничего. Не люб он мне. И не будет никогда.

Она замолчала, несмело прильнув к его спине. Молчал и Афанасий, глядя в окно, играл желваками. Так и стояли некоторое время. Потом Агафья сказала тихо:

— Если будешь думать про меня худое, не заладиться у нас, Афонюшка. Так-то.

Афанасий, словно вырвавшись из забытья, порывисто повернулся к любимой. Увидев мокрые глаза её, полные горькой незаслуженной обиды, прижал горячо к себе, расцеловал в лицо, подбирая губами тёплые солёные слёзы.

— Ну что ты, Агашенька, голуба моя ненаглядная, — шептал, целуя, — Что ты. А если бы и было чего, так и что мне? Я ведь писем тебе не слал, а Егоршу Господь прибрал. Одна же ты была одинёшенька, лебёдушка моя.

— Не придёт он больше сюда, — глотая слёзы, отвечала Агафья, — Вот посмотришь. Я его отважу.

— Конечно не придёт, любонька моя. Ты не отвадишь — я отважу. Я ведь даром, что одноногий, за тебя любому горло перегрызть смогу. А уж из этого пряника враз душу вытряхну.

Агафья вдруг высвободилась из объятий, обхватив обеими руками его запястья, тревожно взглянула в глаза.

— Только не дури, Афонюшка, я ведь знаю тебя. Если тебя опять посадят, это уже навсегда. И я без тебя пропаду. И мою и свою жизнь погубишь. Не трогай ты его, ладно? Ну обещай мне!

— Не трону, Агашенька, не трону, обещаю, — сказал, опять обнимая, — Да он же и сам не дурак, поди. Всё ж понимает.

Так и стояли ещё несколько минут посреди избы, обнявшись, и успокаивая друг друга.

Вечером после ужина вышел Афанасий, как обычно на крыльцо покурить. Шкатулку свою, с того дня, как упрятал, больше не доставал. Свернул цигарку из газеты, позаимствованной у коменданта, чиркнул спичкой, задымил. Вышла и Анюта, рядом не села, стала напротив.

— Тятя, — сказала тихо, глядя в глаза, — Ты про матушку мыслей худых не таишь? Я с ней всегда рядом была. Чиста она, слышишь? Чиста. Ты мне веришь?

— Как же не верить, девонька моя, — Афанасий отодвинул рукой полу телогрейки, — Садись рядом, погрею. Опять ты налегке.

Анюта села рядом, грустно склонила голову. Афанасий накрыл её полой, приобнял рукой.

— Как же тебе не верить, милая моя, ты же у меня всё одно, что святая. А про то я и забыл уже. Пустое всё.

Сидели, молчали, слушали тишину. Откуда-то издалека, с меркнувшего безоблачного небосвода раздался журавлиный крик. Афанасий задрал голову.

— Вон они, голенастые, — сказал, указывая пальцем, — к теплу потянулись. А что кричат-то они? Ну-ка скажи.

— Просто кричат, — улыбнулась Анюта, — Я ж тебе сказывала, говорят они по-другому. Далеко, отсюда не услыхать.

— А я так и не слышу ничего, — сказал Афанасий, туша окурок, — Сколь с лошадьми не разговаривал, не отвечают ничего, молчат, как рыбы. И Вахлач молчит, и куры. Знать, только тебе они открываются, доча. Я носом не вышел.

— Экий ты скорый, тятя. Подожди ещё, не всё сразу. И я не сразу стала слышать.

— Ладно, подожду, — улыбнувшись, сказал Афанасий и поцеловал Анюту в макушку, — Ну, пойдём в избу, свежо уже.

С того дня, тайком от Агафьи, стал Афанасий носить в кармане нож. Он прекрасно понимал, чем это может закончиться. Понятия лагерной жизни крепко укоренились в его сознании: достал перо — бей, иначе завалят тебя. А война, где не было полутонов, где всё было ясно: вот товарищ, вот враг, только укрепило в нём этот закон. Знал он: случись непоправимое, не увидит он больше ни Агаши, ни дочерей приёмных и закончится на этом его жизнь, только начавшаяся. Но, мысленно готовя себя к встрече с Гришкой, не мог он представить себе, что пойдёт на уступки, тем более, стерпит унижение. Так и ждал с холодным сердцем, что вот-вот возникнет перед ним озлобленный и наглый Гришка и состоится первый и последний в их жизни мужской разговор. Но вот уж и неделя прошла, и другая, а Гришка не возникал. Слышно стало, что и пить он перестал, бригадирит, нормы выполняет. А вечерами вроде как с Марьей Тепловой стали его замечать, вдовой солдатской. И успокоился Афанасий, оставил нож дома.

Как-то утром, отправляясь на работу, почуял он: неладное что-то с Агашей. В лице сменилась и печаль какая-то в глазах. Не заболела ли? Вернулся вечером домой, глянул: вроде отошла. А когда спать легли, уткнулась носом ему в грудь, и показалось ему, что тихо всхлипнула. Провёл рукой по лицу, нащупал слезинку.

— Что с тобой, радость моя, — спросил шёпотом, — Не захворала ли?

— Сон мне дурной приснился прошлой ночью, Афонюшка, вот и страдаю. Бестолковая я у тебя, наверное.

— Что за сон-то, поведай?

— Будто гроб во дворе у нас стоит, свечи, по краям расставленные, горят. Подхожу глянуть, кто в нём, а он пустой. Яркий такой сон, красочный. Как сейчас вижу. Не к добру это, Афонюшка, сердцем чую.

— Вот уж, знамо дело, бестолковая, — усмехнулся Афанасий, прижимая к себе мягкое и нежное Агашино тело, — Я-то уж думал, стряслось чего. К непогоде это, точно тебе говорю. Мне сколь раз такая чепуха снилась. Наутро проснусь: то дождь, то буран. А дождь нам сейчас в самый раз. Спи, пустое это всё.

Затихла Агаша, успокоилась. Уснул и Афанасий. А среди ночи разбудил его тревожный её крик:

— Афанасий, беда! Вставай скорее!

Открыл глаза: Агафья и девчонки припали к окну. На лицах их и на окне мерцали бледные сполохи далёкого огня.

Вскочил, сидя на кровати, стал спешно пристёгивать ногу.

— Что там, Агаша? Никак горит чего?

— Конюшня горит! Господи! Что же делать-то? Горит-то сильно!

На ходу застёгивая штаны, выбежал на крыльцо, глянул в сторону конюшни. В прозрачном ночном воздухе отчётливо увидел: вовсю горят стены, занимается кровля. Жалобно и отчаянно ржут лошади. Агафья с девчонками, одетые уже, кинулись с вёдрами к колодцу.

— Не надо, — остановил Афанасий, — Ничем мы уже не поможем.

Вернулся в дом, накинул ватник, фуражку надел и быстрым шагом направился к конюшне. За ним Агафья с Настей и Анютой, расплёскивая на ходу воду из ведер. Подошли, когда пламенем была охвачена уже вся кровля. Люди с вёдрами, человек тридцать, стояли чуть поодаль, молча наблюдали за пожаром, следили чтобы пламя не пошло на деревню. Подойти близко не позволял жар. Гудилины встали рядом со всеми. Подошёл комендант.

— Лошади все там?

— Четверо. Только Кралю и уберёг, у меня во дворе стоит, дрова заготавливаю, — сдавленно ответил Афанасий.

Раздался страшный треск. Выпустив в чёрное небо тучу смешанных с дымом искр, с гулким грохотом обрушилась кровля. Сразу стало темнее и прохладней, стихли последние лошадиные всхрапы. По толпе прошёл печальный вздох.

— Отмучились, бедолаги, — сказал комендант. Люди с вёдрами подошли ближе с наветренной стороны, стали лить воду перед догорающей конюшней, предупреждая распространение огня.

— На рассвете позвоню в отдел, Морозову, — сказал Нефёдов Афанасию, — Сам понимаешь, сообщить я должен немедленно. Отвечать тебе придётся, как ни крути. Готовься.

— Отвечу, коли надо, — зло сказал Афанасий.

— Я знаю, что твоей вины здесь жменька, ночевать-то ты на конюшне не обязан. Будут шить тебе недобросовестное отношение к охране госимущества, до двух лет кажется. Пока иди домой, вещи собери. В город, скорей всего повезёт. И заодно поразмысли хорошенько: не умышленный ли это поджог и кому в таком случае это могло быть нужным.

— Есть у меня одна догадка. Больше не на кого думать.

— Я думаю, у нас с тобой одна догадка, — Нефёдов оглянулся, не слышит ли кто, — На Фролова думаешь?

Афанасий кивнул.

— Наговаривать грех, но больше мыслей нет. И не будет. Проверить бы, Василий Капитоныч.

— Буду звонить, так Морозову и скажу. Показания снимать начни с Фролова, он один под подозрением. Если не подтвердиться, пусть пишет самовозгорание. Эвона, какая сушь, только искорку оброни.

Остаток ночи Афанасий не спал. Вымылся в нагретой в бане воде, побрился тщательно. Утром, ожидая прихода Морозова, собирал вещмешок, то и дело успокаивая плачущую Агафью.

— Да погодь ты слёзы лить, бабонька. Может обойдётся ещё. А коли посадят, так отсижу, чай не впервой. Капитоныч сказывал, года два дадут, не боле. Два года — не срок, как там говорят: на одной ноге простоять можно.

— Если бы так, Афонюшка. Они ведь там знаешь, как могут завернуть. Вспомни, кто мы с тобой, чьё отродье.

— Да перестань ты, Агаша. Время нынче не то. Нога моя, за Родину потерянная, может, отзовётся.

Часам к десяти объявился Морозов. Афанасий с Агафьей и дочками сидели на крыльце, ждали. Морозов поздоровался. Шинель расстёгнута — жарко, в руке папка с бумагами. Увидев чисто одетого, гладко выбритого Афанасия с вещмешком у ног, спросил:

— Собрался уже? Молодец, время зря не терял. Ну, прощайтесь, да поедем.

— Может чаю, Николай Анисимович? — суетливо предложила Агафья.

— Не могу, Агафья Макаровна, на работе я. Да и дождь к обеду по радио обещали, поторапливаться надо. Афанасий, возьми что-нибудь от дождя, не ровён час в дороге застигнет.

Агафья скрылась в избе, вынесла выцветшую Егорову штормовку, что на рыбопромысловой базе выдавали, накинула на Афанасия, обняла, прижалась.

— Ну, пойду я, голуба. Долгие проводы — лишние слёзы. Чай, не навсегда прощаемся. Глядишь, ещё обернусь завтра.

Он осторожно отстранил Агафью, постоял, подумал, и ушёл в курятник вместе с мешком. Когда выходил обратно, подбежала Анюта.

— Ты её взял, тятя? — спросила как-то тревожно.

— Взял Аннушка. Что ж она тут, в курином дерьме валяться будет, порчу на наш двор наводить. А в камере вещь необходимая. Да и потом, если посадят меня, то вряд ли я её обратно привезу. Вертухаи изымут, дело известное. Вот тебе и решение вопроса. Ну, до свидания, ласточка моя дивноокая. Я ненадолго.

Он приподнял Анюту на руки, поцеловал в щёку.

— Пошли гражданин начальник, — бросил Морозову, подхватил вещмешок и, не оглядываясь, пошёл со двора.

— У Гришки-то Фролова был, Николай Анисимович? — спросил по пути к реке.

— С него и начал, вернее с матери его. Говорит, дома спал всю ночь. Утром поднялся, на работу пошёл. Самого Фролова допросил, то же самое говорит. Соседей опросил. Никто ничего подозрительного не видел. Спали все. Они ж на другом краю деревни живут, чуть не в версте от конюшни.

— Так они тебе и скажут, Гришка-то с матерью.

— Дело понятное. Историю твою с Фроловым я знаю, Нефёдов изложил. Сам чую, этот мог. Но зацепок-то нет никаких. А в нашей конторе главное что? Либо свидетельские показания, либо улики. Если нет ни того ни другого, значит твоя вина, как ответственного лица. Не мне тебе объяснять. Где ты был-то, когда загорелось? С бабой спал?

— С кем же мне спать надо было? С кобылой?

— Я те вот что скажу, Афоня, — сказал Морозов, немного помолчав, — исходя из твоей биографии, следователь может на вредительство дело потянуть. Ты, главное, не гоношись. Говори, всё как было, дескать, вечером пришёл домой, ночью загорелось. Про Фролова догадки изложи. А я, всё, что в моих силах, для тебя сделаю, постараюсь вывести на преступную халатность. Только ни в коем разе умысел не признавай, понял?

— Чего ж не понять.

Садились в лодку. Несеверное октябрьское тепло сменилось настырным прохладным ветром. По реке пошла рябь. Морозов дёрнул шнур, дал газу, лодка, приподняв нос, выскочила на стремнину. Афанасий осмотрел горизонт. С юго-востока, куда лежал их путь, узкой тёмно-серой полосой заходила туча.

— Грозовая, однако! — крикнул Морозову, показывая пальцем, — После такой жары не мудрено. Как бы не с градом. Ты бы ближе к берегу шёл, Анисимыч!

— Прорвёмся! Где наша не пропадала, — махнул рукой Морозов и пристегнул ремешком фуражку к челюсти, — здесь у берегов отмели, винт убьём.

Афанасий надел поверх фуражки капюшон, затянул шнурки под подбородком. Вёрст через двадцать пути встречный ветер был уже шквальным. Высокая, с пенными гребнями, волна шумно разбивалась о нос, окатывала людей брызгами холодной воды. Лодку болтало.

— К берегу правь, Анисимыч! — кричал Афанасий, вцепившись обеими руками в борта.

— Не дрейфь, казак! Под немецкими пулями-то, чай, пострашнее было, — отвечал майор, упорно ведя лодку по стремнине, подстраиваясь поперёк волн, — Ещё полверсты пройдём, отмели кончатся, тогда к берегу пойдём.

— Сбавь ход и правь к берегу, лоцман хренов! — не унимался Афанасий, — Меня слушай, майор, я ли с рыбарями не ходил. Пропадём же ни за понюшку!

Морозов глянул на берег, до которого было метров сто, сбросил газ и стал сворачивать с фарватера. Набежавшая волна сильно ударила в борт. Морозов едва удержался в лодке, вцепившись в борт свободной от управления рукой.

— Да не так круто, голова садовая, борт под вал не подставляй! — заорал Афанасий, и в тот же миг лодка приподнялась в воздух и перевернулась. Вынырнув из ледяной воды, Афанасий стал искать глазами Морозова. Но его нигде не было. Рядом плавал вещмешок. Отчаянно работая живой ногой (деревянная сама держалась на плаву), он дотянулся до мешка и, собрав все силы, толкая мешок перед собой, попытался плыть. Ледяные волны накрывали его, не давая дышать. Через пару минут, хлебнув воды, стал Афанасий тонуть, когда вдруг почувствовал ногой дно. «Отмель! — обрадовала мысль, — Таки прав был Морозов!». Встав на дно ногами, Афанасий, откашливаясь и борясь со сковывающим тело и ломящим кости холодом, насколько мог быстро, пошёл в сторону берега.

В Красных Ёлках к полудню поднялся сильный холодный ветер, гнул деревья, расшвыривал по воздуху сухую листву. Агафья, управившись по хозяйству, сидела с дочерьми в избе, глядела в окно на разбушевавшуюся непогоду. Забился в конуру и жалобно поскуливал Вахлач. Буйный ветер стучал по крыше непритянутой доской, скрипела кровля, волчками кружилась во дворе листва и клочья соломы. Забарабанил по стеклу дождь.

— Господи, спаси и сохрани, — перекрестилась Агафья, — Как же они там, на реке-то?

— Причалили, поди, — успокаивала Настя, — Я слыхала, рыбари в такую непогодь к берегу идут, лодку переворачивают да под ней пережидают.

Анюта сидела рядом с матерью, напряжённо глядя в окно, шептала что-то себе под нос. В избе вдруг стало темно, почти как ночью. Ветер немного стих, а дождь за окном сменился сначала ледяной крупкой, а затем сплошной стеной мелкого снега.

— Господи, что твориться-то, — прошептала Агафья, — Светопреставление, не иначе.

Тёмно-серое небо, обложенное свинцовыми тучами, вдруг раскололось надвое ослепительно яркой молнией, ударил над самой крышей трескучий раскат грома. Агафья вздрогнула, схватилась за сердце.

— В груди что-то зашлось, — сказала тихо, крестясь, — Видать худое с ними случилось.

Анюта вдруг резко встала, быстро повязала на голову саморучно вязаную шаль, фуфайку на плечи накинула, направилась к двери.

— Куда ты, доча? — привстав и тревожно глядя на дочь, спросила Агафья.

— До ветру, маменька, — ответила Анюта, секунду подумав, — Я скоро.

Выйдя во двор, сразу направилась в коровник. Там, вместо ушедшей на выпас Райки, стояла, пожёвывая её сено, гнедая кобылка Краля, приведённая Афанасием три дня назад для заготовки дров, а потому единственная, спасшаяся от пожара. Анюта подошла к лошади, поцеловала в мягкие губы, стала что-то шептать на ухо. Лошадь медленно кивала головой, как будто соглашаясь с чем-то. В углу коровника стояло починенное Афанасием седло, сверх него уздечка. Немного неумело, но правильно, Анюта заседлала кобылку, вывела из коровника, забралась в седло. Ноги немного не доставали до стремян, Анюта продела их в держащие стремена ремни.

— Ну, выручай, голубушка, — сказала, погладив по шее и несильно ударив пятками в бока. Лошадь пошла неспешной рысцой, напрямик, через покрытый клочками свежевыпавшего снега огород, к реке, куда и направила её всадница. Выскочила на крыльцо Агафья, всплеснула руками.

— Я знаю, где он, матушка! — крикнула, оглянувшись, — Я должна ему помочь! Я скоро!

Лошадь прибавила ходу, и вскоре скрылась с глаз провожающей Агафьи за пеленой кружащегося снега.

Анюта правила вдоль берега бодрой рысью, внимательно прислушиваясь к дыханию немолодой уже лошади, иногда ненадолго переходя на шаг, давая Крале передохнуть. Когда берег становился круче, взбирались наверх, шли шагом, выбирая путь меж деревьев и веток. С высоты Анюта тщательно осматривала реку и прибрежные пески. Когда становилось положе, вновь спускались вниз и шли вдоль береговой линии. Долго вглядывалась она сквозь налипающий на ресницы снег в бесконечный пустынный берег, пока, наконец, не увидела вдалеке, там, где делает река поворот, лежащего у самой воды человека. Уже кружил над ним, почуяв добычу, невесть откуда взявшийся одинокий чёрный ворон. Толкнула пятками в бока Кралю, лошадь ходко пошла по берегу, выбрасывая из-под копыт комья смешанного со снегом песка. Подскакала, спешилась, подбежала, припала на колени рядом с лежащим недвижимо Афанасием.

— Тятя, тятенька, жив ли? — тихо сказала, приложив ладонь к холодной выбритой щеке.

Афанасий лежал на спине, разбросав по сторонам руки, запрокинув голову. Глаза его были открыты, одежда, лицо и волосы припорошены снегом. Анюта осторожно стряхнула с лица снег, расстегнула одежду, припала ухом к груди. Долго прислушивалась — не бьётся. Ворон, сделав круг, опустился в нескольких шагах, стал наблюдать.

— Кыш, проклятый! А ну, пошёл! — сквозь слёзы прокричала Анюта, швырнув в него камнем. Ворон, взмахнув крылами, нехотя поднялся в воздух, каркнул, и, набрав высоту, скрылся за лесной чащей. Анюта прикрыла Афанасию глаза, зачем-то накрыла его своим ватником, склонилась над телом и, вздрагивая плечами, стала беззвучно плакать. Подошедшая сзади лошадь опустила голову, стала тыкаться тёплыми губами в Анютины волосы, в застывшее лицо Афанасия, словно пытаясь отогреть их обоих, выпускала из ноздрей струйки пара. «Надо как-то домой его отвезти, — думала Анюта, — нельзя здесь оставлять. Но как? Одной мне никак его не поднять». Так сидела она некоторое время, слушая шум набегающих волн, роняя слезинки на неподвижное лицо Афанасия. Ветер, тем временем, стал понемногу стихать. В наступающей тишине она вдруг услышала приближающийся топот конских копыт. Оглянулась, увидела: со стороны леса приближался к ней лёгкой рысью всадник на чёрном коне. Анюта встала с колен, взяла под уздцы Кралю, стала ждать.

Вскоре всадник подъехал к ней, осадил коня. Это был крепкого сложения человек, лет около сорока, с квадратным, суровым лицом, обрамлённым короткой чёрной бородой. Одет он был в потёртый овечий тулуп с поднятым воротником, на голове шапка с подвёрнутыми и завязанными сверху ушами. Не покидая седло, человек пристально разглядывал девочку.

— Здравствуйте, — робко сказала Анюта, глядя на него снизу вверх, утирая рукавом слёзы.

— Здравствуй, девонька, — ответил незнакомец, — О чём горюешь? Вижу, беда у тебя. Кто это? — Спросил, кивнув на Афанасия.

— Тятя мой. Погиб он. Помогите на лошадь его взвалить, до деревни его надо отвезти. С Красных Ёлок мы.

Незнакомец спешился, подошёл к Афанасию, снял с него Анютин ватник.

— Возьми, одень. Ему это уже без надобности, — сказал, протягивая ватник девочке.

Он присел, осмотрел тело, приподнял веко, приложился ухом к сердцу. Зачем-то постучал костяшками пальцев сначала по одной ноге, затем по другой. Затем подошёл к лежащему рядом мешку, развязал его, достал лежащую сверху шкатулку, осмотрел, положил обратно. Подошёл к Анюте, держа мешок в одной руке, другой погладил её по плечу.

— Не надо плакать девонька, ни к чему это. Слезами горю не поможешь. Возьми-ка лучше, привяжи к седлу.

Анюта послушно выполнила просьбу, приторочив мешок к Кралиному седлу. Незнакомец подошёл к Афанасию, довольно легко взвалил его на плечи и, подойдя к своему коню, перекинул тело через седло.

— Садись на лошадку, езжай за мной, — сказал Анюте, ведя коня под уздцы. Анюта заскочила на Кралю, шагом пошла вслед за незнакомцем. Направились по некрутому косогору в сторону леса.

— Как зовут-то тебя? — спросил он, когда лошадь с девочкой в седле поравнялась с ним.

— Анютой, дядечка. А вас как величать?

— Дядей Ваней зови, красавица.

— А куда мы идём?

— В лес идём, в лес. Надо так. Помочь я тебе хочу. Не спрашивай, как, сама всё увидишь.

Зашли неглубоко в лес, так, что виднелись ещё сквозь деревья холодное серое небо и чёрная линия дальнего берега, спешились. Дядя Ваня вытащил из прилаженного к седлу кожаного чехла топор и стал ловко рубить сухостой, коего немало вокруг оказалось. Анюта стаскивала нарубленное к облюбованной стоянке, на небольшой, чистый от деревьев, пятачок. Когда собран был приличный запас дров, дядя Ваня разложил посередине большой продолговатый костёр, поджёг подложенные с нескольких сторон жёлто-бурые сухие хвойные лапы. Костёр, треща и выбрасывая вместе с дымом снопы искр, быстро разгорелся.

— Становись поближе, грейся пока, — сказал дядя Ваня Анюте, а сам принялся ловко рубить с сосен и елей свежий лапник и сооружать из него возле костра нечто вроде лежанок: одну большую, продолговатую и две поменьше. Наконец, когда всё было готово, он всадил топор в ближайшую сосну, подошёл к своему коню и, сноровисто взвалив на плечо тело Афанасия, перенёс его на одну из лежанок, ту, что побольше, положил на спину.

— Раздеть его надо, — сказал Анюте, — Поди, подсоби.

Вместе с Анютой они сняли с тела мокрую одежду, оставив его в неглиже. Дядя Ваня укрыл его ниже пояса лапником, а одежду аккуратно развесил на вбитые вокруг костра колья, с неё сразу же пошёл густой пар.

— Садись, передохнём, — сказал Анюте и уселся на одну из лежанок. Анюта присела напротив. Дядя Ваня некоторое время молчал, глядя то на неподвижно лежащее тело, то на костёр. Весело потрескивали сухие дрова, на задумчивом лице дяди Вани играли огненные блики.

— Дядечка, разве он не умер? — робко спросила Анюта

— Умер, — твёрдо ответил дядя Ваня, вздохнул, подкинул в костёр немного дров, — Только не всегда человек умирает насовсем. Хуже было бы, если бы он, к примеру, сгорел, или зверем в клочья был разорван. У него же только сердце остановилось, холода не сдюжило. Тело его невредимо, а душа недалёко ещё, рядом тут гуляет. И я могу вернуть её. Только дело это непростое, многое мне за это отдать придётся. По сему, условие у меня будет.

— Что хотите, просите дядечка, только верните, — Анюта порывисто придвинулась к дяде Ване, взяла его за рукав тулупа, с надеждой заглядывая в глаза.

— А условие таково. Как только вернётся он, поедете со мной. И ты, и он, вместе. Службу мне сослужите. Какую, после расскажу. Как исполните волю мою, так зараз домой отправитесь. Его согласия, — кивнул на Афанасия, — собственно и не требуется. Коли со мной не поедет, недолго по свету погуляет, до дому доехать не успеет. А твоё слово каким будет?

— Любую службу, работу, какую ни скажете, всё выполню, дядечка! Только верните тятю, — прошептала Анюта.

— Ну, вот и любо, — сказал дядя Ваня, слегка похлопав девочку по плечу. — А имя тебе другое будет. Отныне и пока служить будете, Анфисой наречёшься, девонька. Мне так надо. Ясно тебе?

— Что ж неясного, дядечка. Анфисой, так Анфисой.

— Тогда, пожалуй, начнём.

Он встал, снял шапку и достал из-под одежды висевший на шее, на цепочке некий блестящий, плоский и круглый металлический предмет. Подойдя к телу, снял предмет с шеи и положил его Афанасию на левую половину груди, прямо на татуированный портрет Иосифа Сталина. Затем присел рядом, замер, отрешённо глядя куда-то в чащу леса. Анюта тихо подошла сзади, пригляделась. Предмет состоял из двух кругов: одного маленького, в центре и другого, обрамляющего, большого. Соединены были круги множеством ломанных молнией лучей, исходящих от центра к краям. Отлит круг был, по всей видимости, из золота: в гранях его играли красивые светло-жёлтые блики. Анюта вспомнила, что нечто подобное было изображено на крышке шкатулки.

— Что это, дядечка? — шёпотом спросила Анюта. Дядя Ваня обернулся.

— Это? Амулет мой. «Чёрное солнце» называется. Вещь, силу немалую в себе хранящая. Войдёт та сила в отца твоего, сердце ему отогреет, глаза откроет. Только, чтобы это сделалось, потрудиться мне придётся гораздо.

— Дядя Ваня, вы колдун? — тихо спросила вдруг Анюта, как-то тревожно глядя ему в глаза.

Он повернулся к ней, посмотрел с прищуром, улыбнулся в бороду.

— В старину так бы меня и назвали. Да на костре бы живьём спалили. Да только время сейчас не то. Учёный я, милая моя, большой учёный, каких поискать.

— В какой же науке учёный вы? — не унималась Анюта.

— Да во всех понемногу. А в одной больше других преуспел. Познание сокровенного называется. Есть такая наука, Анфиса, самая главная наука. Познаешь её, все другие сами собой тебе откроются. Не многим из живущих на земле нашей грешной дано её познать. А, тем кому, дано, часто об этом просто не догадываются. Кому-то больше дарено, кому-то совсем каплю. Только чтобы в силу превратить, то, что дано изначально, потрудиться надо изрядно. Я вот всю жизнь тружусь, потому и обрёл кое-чего. И тебе детка, вельми богато дано, поверь. Я людей насквозь вижу. Пока служить у меня будешь, многому тебя обучу, многое открою. Могущество и дух обретёшь, коими после навсегда защищена будешь. Вот, к примеру, — он встал, подошёл к Анюте, положил руки ей на плечи, пристально в глаза заглянул, — Человека, того, что на ваш дом сию беду наслал, наказать не хочешь ли? Истребить его, сучьего сына?

Анюта вздрогнула, помотала головой из стороны в сторону.

— Что вы дядечка, нельзя никого истреблять. Наказывать — Господне дело.

— Я так и думал, — усмехнувшись, сказал дядя Ваня, — Добрая у тебя душа, детка, большая и добрая. Только вот добро-то, оно с кулаками должно быть. Иначе что толку с того добра. Загрызёт его зло, да ещё изгаляться будет. Ну, да ладно, — сказал, чуть подумав, — Я сам займусь, время будет. Господь-то, Он когда ещё сподобится.

— А вы во Христа веруете? — спросила Анюта.

— Верую, конечно. Как же не верить в то, что есть. Только не поклоняюсь. Я ведь, дитя моё, столько за свою жизнь нагрешил, а равно и мои предки до десятого колена. Висят на мне грехи эти смертные тяжкими оковами, не расковать их, не сбросить. В Царствие Небесное путь мне давно заказан. У меня своя дорога, я сам её выбрал. И тебе самой выбирать. Научить, многому тебя научу. А как и когда этим пользоваться, и употреблять ли умение своё вообще — это сама думай. А теперь поди, одежду поверни, не спалилась бы. Да коней из лесу выведи, на опушке оставь. Здесь травы совсем нет, стланик один.

— А не уйдут они, дядя Ваня?

— Мой не уйдёт. И твоей кобылке уйти не даст. Делай, что говорю. Вернёшься — садись к костру и тихо будь. Когда одежду просушишь, можешь вздремнуть на лапнике. Только ко мне не подходи. Мне от сих мешать нельзя.

Анюта отошла к костру, стала переворачивать подсыхающую одежду. Дядя Ваня снова склонился над телом, положил руки на грудь по обе стороны от амулета и, прикрыв глаза, стал что-то тихо мычать и шептать себе под нос.

На исходе ночи, когда только начало бледнеть на востоке небо, из леса вышли две лошади с седоками. На первом, рослом чёрном жеребце сидел плечистый человек в тулупе и ушанке, сзади него, на крупе, держась за седока обеими руками, примостилась девочка-подросток. Чуть позади, на невысокой худоватой кобылке — человек в штормовке с накинутым на голову капюшоном. В безлунной тьме неспешным шагом направились они по покрытому клочьями снега песчаному берегу вверх по течению реки.

На пятый день после описанных событий на берегу Илети, двадцатью верстами выше райцентра Пески, рыбаками спецпоселения Стрекалово найдено было распухшее от долгого пребывания в воде тело участкового третьего особого участка Песковского района майора НКВД Морозова. На его место незамедлительно был назначен его заместитель, капитан Кузема. В скором времени в его папке появились первые рапорты вышестоящему начальству.

«16.10.45. Мною, во время планового объезда вверенного мне после пропажи майора Морозова Н. А. третьего особого участка, принято заявление от жительницы спецпоселения Красные Ёлки гр-ки Гудилиной А. М. о пропаже 15.10.45. её дочери, Гудилиной А. Е., 1932 г.р., отбывшей из посёлка верхом на лошади около 12 часов дня в направлении п. Пески и не вернувшейся домой. Организованные мной поиски силами жителей п. Красные Ёлки, в виде прочёсывания леса и осмотра береговой зоны, результата не принесли. Ни лошадь, ни ребёнок найдены не были. Необходимо подчеркнуть, что несовершеннолетняя гр. Гудилина А. Е. являлась родной племянницей разыскиваемого гр. Гудилина А. Г., а неофициально — приёмной его дочерью 18.10.45. объявлена мною в розыск».

«20 октября 1945 года, мною был засвидетельствован факт обнаружения на правом берегу р. Илеть, около 20 км к северу от п. Пески, тела пропавшего 15 октября сего же года майора НКВД Морозова. Судебно-медицинской экспертизой было установлено наличие на теле тяжёлых рвано-рубленных ран шеи, груди и головы, нанесённых предположительно винтом перевернувшейся моторной лодки, что и явилось причиной смерти. Сопровождаемый им, подозреваемый в совершении преступления, предусмотренного статьёй 100 УК РСФСР, ранее судимый по ст.102, часть з. УК РСФСР, гр. Гудилин А. Г., 1919 г.р., до сего дня ни живым, ни мёртвым найден не был. 18.10.45. мною объявлен в розыск. По факту сего происшествия следственным комитетом Песковского райотдела НКВД возбуждено уголовное дело».

«11.11.45. во время планового объезда подконтрольного мне 3-го особого участка мною было принято заявление от жительницы спецпоселения Красные Ёлки Фроловой М. И. о пропаже её сына, гр. Фролова Г. К. 1915 г.р., бригадира бригады лесорубов в местном леспромхозе. Из объяснения гр. Фроловой следует, что вечером 7.11.45. гр. Фролов Г. К. праздновал с бригадой 28-ю годовщину Октябрьской революции. Утром 8.11.45., находясь, со слов заявившей, в состоянии среднего алкогольного опьянения, взял ружьё и отправился на охоту в тайгу в северо-западном направлении, домой не вернулся. Опросы друзей и знакомых гр. Фролова Г. К., а также организованная мною силами жителей посёлка поисковая операция, результата не принесли. 11.11.45. гр. Фролов Г. К. объявлен мною в розыск».

Глава 6

Нудновато и прозаически, хотя и вполне комфортно, проходила в ежедневных трудах праведных жизнь Родиона Малахова на станции Вороний Яр. Скучно и однообразно тянулись короткие зимние дни и бесконечные северные ночи. Постоянно ощущался острый дефицит телевидения, игровой приставки и букмекерских контор. Правда, сильно заскучать не давала работа. А работала дворня Ивана Ивановича (именно так именовал Родион себя и двоих своих коллег), как и полагается в крепком крестьянском хозяйстве, без выходных и праздников. Тут, конечно, надо сделать оговорку. Выходных у Родиона не было разве что календарных. Однако же, с утра до вечера работал он только во время снегопадов да буранов. Когда же накрывал тайгу арктический антициклон, и устанавливалась на долгие дни ясная солнечная погода с трескучим морозом и полным безветрием, тогда и наступали выходные. В такие дни, управившись с утра по хозяйству, брали Родион с Тимофеем ружья, вставали на лыжи и отправлялись в тайгу проверять капканы, ловушки и заячьи петли. Или, иной раз, брали бур и снасти и шли на Вычу, малую речку в двух верстах от станции, удить рыбу. Родион очень любил эти дни. Приятно было ощущать ему во время этих добытческих походов, как растёт он над собой, превращаясь из тепличного городского фрукта в матёрого таёжника. На лету хватал он советы и инструкции Тимофея, перенимал опыт и навыки, с каждым днём всё более обретал умение и сноровку, а вскоре появились и первые личные трофеи в виде подстреленных краснобровых глухарей и белых куропаток.

В конце каждого рабочего дня стабильно получал он из рук Тимофея, а иногда и самого дяди Вани, щедрую зарплату — от тридцати до пятидесяти рублей в зависимости от объёма проделанной работы. Буквально на глазах росла, хранимая под матрасом, пачка ассигнаций, что, конечно, не могло не радовать душу. Вечерами обычно собирались они втроём в буфете, пили чай с Матрёниной стряпнёй, играли в карты или домино, иногда разбавляли скуку небольшими количествами самогонки или ягодного вина, непринуждённо болтали о том, о сём. Родион веселил друзей анекдотами, смешными историями из жизни, иногда, для эксперимента, специально подкидывая им анекдоты «из будущего» — про перестройку, про новых русских, про братков. Однако, реакция публики разочаровывала: когда смеялись, когда улыбались, но ни у кого не возникало вопросов касательно, хотя бы личности Горбачёва. Не раз у Родиона возникала мысль удивить их пророческими способностями, хотелось что-нибудь предсказать, а через несколько дней дать почитать о предсказанном в газете. Но, как на зло, он никак не мог вспомнить сколько-нибудь значимое событие начала 1974-го и, в конце концов, забросил эту затею. Дядя Ваня крайне редко присоединялся к их компании, а если и случалось, то ненадолго. Его, как и Тамерлана, и на станции-то можно было увидеть далеко не каждым днём. Но, случалось, особенно после бани, на него «находило». В такие вечера он собирал всех в своём кабинете, щедро угощал выпивкой и закуской, справлялся о чаяниях и нуждах дворни, а затем устраивал под аккомпанемент баяна концерт фольклорной песни. А играл и пел он просто виртуозно, так, по крайней мере, казалось Родиону.

Отбивались, обычно, ближе к полуночи. Каждый раз, возвращаясь после посиделок в свою избушку, Родион неизменно вспоминал об Анфисе. Нет, он не забывал, конечно же, ни о доме, ни о Светлане, но стал всё чаще ловить себя на мысли, что тоска по ней стала как-то притупляться, ослабевать, а образ Анфисы, которую и видел-то два раза по минуте, напротив, крепко засел в его сознании и всё настойчивей в нём укоренялся. Он постоянно испытывал некую вину перед далёкой, ещё недавно так любимой им, а ныне, волей судьбы, брошенной женщиной, но ничего не мог с собой поделать. Входя в избушку и проходя по коридору, он, хоть и смеясь в душе над собой, разговаривал с Анфисой, приглашал её на чай, мысленно представляя, что живёт она за одной из соседних дверей. Дошло до того, что как-то раз взял он у Матрёны красивую фарфоровую чашку и, перед сном, скипятив в банке воду кипятильником, стал заваривать чай на двоих. Себе наливал в алюминиевую кружку, Анфисе в чашку, которую ставил на край стола, перед пустым стулом. Выпивал свой чай, ложился спать, иногда почитав на сон грядущий газету. Просыпаясь ещё в темноте, часов около восьми поутру, вставал, и, пока не пожаловал Тимоха, выпивал остывший анфисин чай, а чашку, сполоснув, прятал до вечера на подоконнике за занавеской.

В ясные морозные дни, когда чист и прозрачен был воздух, явственно виднелся на западе, над чёрным неровным лесным горизонтом, пронзающий небо пик ветромера далёкой метеостанции. Частенько заглядываясь на него, Родион ощущал необъяснимое жгучее желание побывать на этой станции, узнать, кто там живёт, как работает. Казалось ему: не договаривает Тимофей, кроется там, в семи верстах от Вороньего яра, какая-то, так или иначе касающаяся его, тайна. Как-то в один из прогулочных дней предложил он Тимофею «двинуть подальше на запад», куда доселе далеко не ходили. Тот лукаво улыбнулся, но охотно согласился: «Пошли, коли любопытно». Родион пошёл первым, ориентируясь по солнцу, старался держать курс строго на невидимый в лесу ветромер. Вёрст через пять пути засветилось промеж деревьев небо, словно бы какая-то просека замаячила впереди. А вскоре открылась перед Родионом печальная картина: то, что казалось просекой, оказалось, бездонным, метров пятидесяти шириной оврагом с почти отвесными стенами и нависающими над ними огромными снежными намётами. Родион несмело пошёл к оврагу, хотел оценить глубину его, но Тимофей резко остановил: «Стой! Куды попёр-то? Обрушишься с намётом и поминай, как звали. У этой балки дна не видать, туман внизу и зимой, и летом». «А обойти его как-нибудь можно?» — поинтересовался Родион. «Как-то, может быть и можно, — ответил Тимофей, — только я, сколь не пробовал, так до конца ни разу не доходил. А ходил далёко, вёрст по тридцать, как не боле, и в ту, и в другую сторону. Ну, ладно, любопытство справил, поехали капканы проверять». Так ничем и закончилась затеянная Родионом первая экспедиция.

Как-то уже в марте, погожим утром, управившись во дворе, стал собираться Родион в тайгу. Кряхтя и немного согнувшись, подошёл Тимофей:

— Я, Родька, сегодня не пойду никуда, в спину вступило, язви его в душу. Пойду к Мотьке чиниться. Пущай разомнёт, да зельями травяными отпоит, она это зело умеет. А вечером в баньке веником меня проутюжишь. Если хочешь, иди один. Не забоишься?

— А чего бояться-то? В первый раз что ли? Схожу недалёко. Погода тихая, по своему следу и выйду, Да и солнце в подмогу. Не боись, не блудану. Патронов мне выдай пулевых.

Родион снарядился и ушёл в северном направлении. Однако, скрывшись с глаз провожавшего Тимофея, тут же повернул налево, на запад, и, пройдя краем тайги, вышел к железной дороге, той самой, по которой когда-то прибыл в Вороний Яр. Ещё после неудачной февральской экспедиции пришла ему в голову эта идея. Ведь рельсы, по которым так не часто ходили поезда, вели на запад, в направлении метеостанции. «Куда же ведут они? — думал Родион, — Ведь должны куда-нибудь вывести. Может и мост какой есть через ту балку». На его предложение прогуляться вдоль железки Тимофей ответил отказом, сославшись на запрет начальника. Родион стал ждать момента. И вот, наконец, момент этот наступил. «Лично мне дядя Ваня не запрещал, — думал он, — Хотя я его и не спрашивал. А, стало быть, и спросу с меня с мизинец».

Вскоре, выйдя из леса, он взобрался на насыпь, встал меж занесёнными снегом рельсами и двинулся в путь. Вёрст пять ходко шёл он по паровозному пути. Снег был неглубокий и плотный, высокая насыпь со всех сторон обдувалась ветрами, идти было как никогда легко. Вскоре заметил он, как резко стала меняться погода. Только что ясное небо вдруг подёрнулось серой мглой, пошёл снег, стал подниматься ветер. «Не повернуть ли назад? — подумалось сперва, — Да ведь на рельсах-то не потеряюсь, поди». И он упорно продолжал путь. Однако, чем дальше он шёл, тем сильнее лютовала погода. Всё более темнело вокруг, сильнее становились порывы ветра, гуще снегопад. Наконец, когда ветер стал просто валить его с ног, а из-за стены снега он уже не видел ничего в трёх шагах от себя, Родион повернул назад. Но уже и рельсы замело настолько, что и след их простыл под снежным покрывалом. Родион не на шутку встревожился. Сняв лыжи и держа их в одной руке, стал на четвереньках ощупывать снег вокруг себя, ища рельсы. Но их словно и не было никогда. Тогда, уповая на волю Божью, то и дело валясь и двигаясь некоторое время на четвереньках, пополз он в сторону, где предположительно находилась станция. То и дело обрушивавшиеся на него снежные волны залепили глаза и нос, снег набился за шиворот. Вскоре стали замерзать конечности, покидать силы. Стало охватывать отчаяние. Вдруг, в трёх шагах сбоку от него на снег опустилась большая белая сова. Сам не зная зачем, Родион пополз к ней. Издавая ухающие звуки и взмахивая крыльями, сова стала перелетать с места на место, не скрываясь из видимости, словно маня его за собой. И, ни на что более не надеясь, Родион, собрав все силы, потащился за совой. Не менее часу, борясь со стихией, полз он за странной ночной птицей, пока, наконец, не почуял, что буран стал стихать. Светлее стало небо, прозрачнее стена снега и вскоре, когда он совсем выбился из сил, вновь засветило солнце, ветер и снег полностью прекратились, а перед его глазами возник потерянный железнодорожный путь. Сова, как-то радостно ухнув, сделала над ним круг и скрылась за стеной леса. Родион пришёл в себя, отдышался и, вытряхнув из валенок, из-под бушлата и из ствола ружья снег, направился по рельсам домой. «Не зная броду, не суйся в воду, — поучал он себя, — Видимо, придётся оставить замыслы с метеостанцией в частности и с западом вообще. Сказано же было: нельзя. А ты лезешь, куда собака не совала. Спасибо птица вывела, а ведь сгинул бы в снегу. Может ближе к лету ещё попробовать? Или лучше не стоит? Ведь, похоже, охраняется та сторона некими силами. Стоит ли пытать судьбу. Ладно, там видно будет. А сейчас домой надо, сушиться. Хорошо, что баня сегодня. Надо придумать, что Тимохе сказать, вид то мой наверняка его озадачит. Выгляжу я немного странно для сегодняшней погоды. Но правды не скажу». Размышляя так, вскоре увидел он на насыпи свои следы, спустился и вышел по ним на станцию, оттуда, куда и уходил.

Вальяжно развалилась зима на своём ледяном троне. Её широты — её вотчина. Короткие оттепели сменялись долгими многодневными холодами. Всё светлее становились дни, всё ярче светило, да только не грело скупое на тепло северное солнце. Наконец, в мае, будто высвободившись из долгого плена, ворвалась в Вороний Яр весна. Словно зелёная волна прокатилась по тайге, наполнила её многоголосьем птиц, призывными криками вступившего в брачный сезон зверья. Родион с Тимофеем сменили валенки и лыжи на сапоги, ватные бушлаты на брезентовые штормовки. Всё кругом оживало и радовало пробудившуюся, словно от долгого сна, душу Родиона. По утрам, умываясь, он осматривал себя в зеркало и переставал узнавать. За месяцы пребывания на станции из бледного мосластого городского доходяги он превратился в добротного, справного мужика. Расправились плечи, забугрились руки и грудь, посмуглённое весенним снежным солнцем лицо приобрело грубоватый, но здоровый вид. С каждым днём он всё больше ощущал себя способным на «большие дела» и томился в их ожидании.

Как-то в середине июня, после ужина, Дядя Ваня вызвал его к себе. Усадив его перед собой в кресло, сказал:

— Ну, что, сынок, подготовился ты, как я вижу, неплохо, — он окинул взглядом Родионов торс, — Вот и настало время для серьёзного дела. А заключается оно в сущей для тебя безделице.

Он достал из стола лист бумаги, некоторое время рассматривал его, затем протянул Родиону. На листе был изображён некий предмет в виде шестигранного уплощённого камня тёмного цвета с небольшим огранённым под ювелирное изделие, светлым камушком в середине.

— Штуковина эта очень давно была утоплена на дне Улечь-озера, верстах в сорока отсюда на юг. Озеро глубокое, вода довольно прохладная, но прозрачная. Дно каменистое, не заиленное, в свете фонаря штуковина эта издаля видна будет. Сама она гранитная, а в серёдке рубин вмонтирован, он-то тебе и мигнёт красным. Приблизительное место, где искать надо, известно, помечено буйком. Глубину тебе одолеть надо будет самый край — метров около тридцати. Для тебя, с твоей подготовкой, заморочкой это не станет. Да, о главном ещё не сказал. Вот это, — он указал на стоящую у двери коробку, — аппарат тебе в подмогу, акваланг называется. Слыхал про такой? Вот и хорошо. Кроме того — гидрокостюм утеплённый. Подводный фонарь на полтораста ватт. В общем, всё по последнему слову технического прогресса. Вишь, как забочусь о тебе. Заберёшь к себе, там инструкция подробная, ознакомишься. Завтра утром уедем мы с Тимофеем на берег этого озера готовить базу. Полтора дня тебе на сборы, ну и за старшего здесь останешься. Работы сейчас немного, в отоплении нужды нет, равно и в свете. Управитесь с Матрёной. А послезавтра к обеду я за тобой вернусь. Жить там будете с Тимофеем в палатке. Если дело затянется, то иногда и один будешь оставаться, он мне в июле на покосе понадобится. Хотя с твоей подготовкой и оснасткой, думаю, до этого не дойдёт. Вот такая, сынок, обстановка. Вопросы есть?

— Только один, дядя Ваня. Цена вопроса, извиняюсь за нескромность.

— Чего ж тут нескромного. Сколько ты должен-то друзьям своим?

— Пятьсот тысяч рублей.

— Вот пятьсот тысяч и получишь. Твоих любимых долларов. Наличными. И рюкзак для транспортировки в придачу. Устраивает? — Дядя Ваня засмеялся, увидев выражение лица Родиона. Он только и смог, что кивнуть головой.

— И это ещё не всё. С камнем быстро управишься — ещё одно поручение тебе будет, по сравнению с первым — вовсе пустяк. За него ещё столько же получишь. О сути его я тебе пока не скажу. Да и выполнишь его ты, может статься, сам о том не догадываясь. Но назначенную награду в любом случае получишь. Это честно. Ещё есть вопросы?

— Никак нет, дядя Ваня, разрешите приступить к подготовке и сборам.

— Приступай сынок, — улыбнулся начальник, — Я знаю, ты не подведёшь. Да будет с тобой удача! Иди.

Родион свернул листок с изображением предмета, сунул в карман и, подхватив коробку с аквалангом, отправился к себе. Во дворе встретил Тимофея, таскавшего в танкетку какие-то коробки и тюки.

— Ну, что, водолаз, пошёл оборудование изучать? В домино-то сегодня не пойдёшь?

— Да какое домино. Готовиться надо, Тимоха. В этом я ещё не плавал. Играйте сегодня без меня.

До полуночи Родион изучал инструкцию, влезал в гидрокостюм, то одевал, то снимал акваланг, осваивал регулировку подачи кислорода. Дайвингом заниматься ему не приходилось, однако в карьере, что возле его дома, пробовал он заныривать до дна на задержке дыхания. Не сразу, но получилось. «А ведь там метров десять было не меньше, — думал он, — Нешто в акваланге я на тридцать не занырну. Читал где-то: люди в нём до трёхсот метров одолевают, мне же на порядок меньше одолеть предстоит. Поди, справлюсь».

Утром, проводив танкетку с дядей Ваней и Тимофеем, приступил он к ежедневной работе. Весь день, управляясь по хозяйству, думал он о предстоящей миссии. Приятно грела душу мысль о щедром вознаграждении. Вечером, помывшись в слегка подогретой бане и поужинав, закончил последние сборы. Лёг было спать, да только никак не спалось. Мысли о завтрашней поездке роились в голове, учащённо билось натренированное за зиму сердце. Вышел на крыльцо, закурил. Во дворе играла с Волчком Матрёна.

— Что, соколик, не спиться? Чай, тревожишься о чём? — слегка склонив голову, с улыбкой глядела на него.

— Есть немного. А не будет ли у тебя, Матрёна Власовна, — чаю какого-нибудь успокоительного, — Боюсь, усну не скоро, а день завтра ответственный. Иваныч поутру за мной приедет, а я как в воду опущенный.

— И опять в воду опускаться, — засмеялась Матрёна, — Как же не быть. По этой части много чего у меня имеется. Спать будешь как убитый и проснёшься когда надо, да со свежей головушкой. Садись вон, за стол, — она указала на уличный столик во дворе, — На воздухе и чай забористей будет. Обожди, я скоро.

Родион выбросил окурок, уселся за стол. Вскоре на расстеленной Матрёной клеёнке появилась большая тарелка с крендельками, вазочка с малиновым вареньем, блестящий металлический чайник и две чашки. Матрёна разлила горячий ароматный зеленоватый травяной отвар, не спеша приступили к чаепитию.

— Золотые у тебя руки, Матрёна, тебе бы в лучших ресторанах работать, — хвалил Родион, наслаждаясь изумительным вкусом чая, чуть горьковатым, с изысканным букетом таёжного разнотравья. Стоял чудный, тихий и тёплый июньский вечер. Приближалось летнее солнцестояние. Не смотря на уже зашедшее солнце, кругом стоял наполненный вечерним светом бежевый сумрак, перекликались в траве перепела. Откуда-то из лесной чащи доносился печальный зов кукушки. Матрёна рассказывала про своё бытиё в Вороньем Яру, Родион про свою городскую жизнь. Она слушала его, не перебивая, не задавая вопросов по поводу чудес техники и прочих новостей из будущего, только иногда слегка покачивала головой и всё глядела как-то загадочно своими добрыми серыми глазами. Душевная эта беседа затянулась почти до полуночи, стало, наконец, смеркаться. Одолев третью чашку, Родион потянулся, прислушался к себе. В сон не клонило, но сердце стало биться реже и ровнее, исполнилось какого-то торжественного спокойствия. Вместе с тем тело словно налилось какой-то непонятной силой, как в лучшие его, спортивные года, словно свалился с плеч добрый десяток лет,

— Спасибо, тебе, Матрёна! Волшебница ты, да и только, — сказал он, поднимаясь, чувствуя, как растекается по жилам наполненная каким-то таинственным оживлением кровь. — Пойду я, пожалуй, уснуть попробую.

— Спокойной ночи, пойду и я, — сказала, убирая со стола Матрёна, — Ой, Родя, чуть не забыла. Лампочка у меня в келейке перегорела. Поди, поменяй. Я не дотягиваюсь, а ты там и без табуретки достанешь. И со стола унесём.

— Это запросто, — ответил Родион, подхватил чайник и чашки и пошёл вслед за Матрёной. Оставив посуду на кухне, прошёл в комнату. Обстановка была ненамного богаче, чем в жилище Родиона, но всё выглядело как-то домашней и уютнее, во всём чувствовалась женская рука. Легко дотянувшись до лампочки, вывинтил её, протянул Матрёне.

— На, выбрось. Давай исправную. Есть?

— Держи, — сказала Матрёна, подойдя к нему вплотную и вручая новую лампочку. Родион потянулся к патрону, начал ввинчивать, уловив в этот момент исходящий от неё какой-то завораживающий запах. Не смотря на специфику её работы и пышноватые формы, от неё не пахло ни кухней, ни потом. Только запах каких-то трав, с которыми она постоянно имела дело, и чистых волос. Она вдруг некрепко, но порывисто обняла его обеими руками и слегка притянула к себе. Родион вдруг почувствовал неспособность сопротивляться. Обняв её за плечи, уткнулся в шелковистые светло-русые волосы, упиваясь их запахом. Она страстно выдохнула, дыхание её пахло какой-то смесью парного молока и речной свежести. Нечто всеохватывающее и неодолимое взорвалось у него в груди и закрутилось бешеным ураганом. Не помня как, через мгновение оказался он рядом с Матрёной на пуховой её перине. Что было дальше, впоследствии вспоминал он смутно, какими-то урывками. Всю ночь, почти без отдыха, словно истосковавшийся по подруге зверь во время весеннего гона, с каким-то животным остервенением терзал он роскошное Матрёнино тело, пьянея от нежных её стонов. Как измождённый жаждой путник в пустыне, набредший на колодец, пил он её и никак не мог напиться. Лишь когда забрезжил за окном рассвет, мокрые и истомлённые, обнявшись, забылись они счастливым сном.

Проснулся Родион от петушиного крика из раскрытого окна, когда утреннее солнце уже вовсю заливало комнату. Матрёна тихо лежала с закрытыми глазами, прильнув губами и носом к его груди. Он рассматривал её лицо: сейчас, не смотря на морщинки под глазами, она почему-то казалась ему моложе, чем раньше. Однако он вдруг ощутил подступающее чувство не то, чтобы вины, но какой-то неправильности произошедшего. Что-то загадочное произошло с ним вчера. Ведь до сих пор он никогда не заглядывался на женщин её комплекции и возраста. И к Матрёне, не смотря на довольно симпатичное и милое её лицо, он относился не более, чем как к другу. «Что же такое со мной вчера произошло, — думал он, — Уж не опоила ли чем? С неё станется». Почувствовав, что Родион не спит, Матрёна, не открывая глаз, спросила тихо, полушёпотом:

— Как спалось Родя? Выспался, соколик?

Родион молчал. Матрёна, по-прежнему не открывая глаз, слегка ущипнула его за бок:

— Никак дара речи лишился от счастья-то?

— Ничего спалось, очень даже ничего, — ответил, наконец, Родион, — А ты это, Моть… Ты с травами вчера ничего не напутала?

— Да я как-то не путаю. Всё, что нужно в заварник уложила, по старинному указанию. Всё, до малой травиночки. А тебе нешто худо спалось? Или сон дурной привиделся?

Матрёна, чуть заметно улыбаясь, нежно водила пальцем ему по груди. Родион взял её за запястье, остановил. Вздохнул, словно обдумывая слова.

— Ты хорошая, Моть… Очень. Но я ведь не могу с тобой быть… Понимаешь? Как-то неправильно всё получилось.

Она тихо засмеялась, высвободила руку, слегка щёлкнула его по носу.

— Дурачок ты, Родя. Нешто я тебя просила о чём? Под венец звала? Всё, что было ночью, забудь, сокол сизокрылый. Ты птица вольная. Подыматься надо, завтракать пойдём. Иваныч скоро заявиться.

Она встала с постели, стала одеваться. Родион с облегчением вздохнул, подождал, пока оденется Матрёна, только потом стал одеваться сам.

К обеду, когда он, уже управившись с утренними работами, в полном снаряжении томился в ожидании, появился дядя Ваня. Не заезжая во двор, осадил танкетку за воротами, заглушил мотор.

— Доброго здравия, дядя Ваня, — поприветствовал Родион.

— Здравствуй, сынок, — начальник подошёл к нему упругой своей походкой, протянул руку, чего никогда до этого не делал. Родион почувствовал тугую силу его ладони, — Ну, что, готов?

— Так точно, гражданин начальник, готов и собран, — отрапортовал Родион, — Когда в путь?

— Я к себе зайду, а ты солярки подлей по двадцать в оба бака, вещи грузи и жди. Я скоро. Матрёна! — крикнул, направляясь к вокзалу, — Чаю мне в кабинет, голубушка! Завтракать не буду!

Родион заправил танкетку уложил в неё коробку с аквалангом, рюкзак с вещами и направился в свою избушку. Соблюдая традицию, сел на свой стул, напротив пустого. Посидел молча, затем тихо сказал:

— Уезжаю я, Анфиса. Так и не свиделись больше мы с тобой, — и, чуть подумав, виновато улыбнувшись, добавил, словно оправдываясь: — За Матрёну прости меня. Это её козни. Не поминай лихом.

Подошёл к кровати, достал из-под матраса полиэтиленовый пакет с пачкой ассигнаций. Вытащил три червонца, свернул, сунул в заранее пришитый к изнанке трусов потайной карман. Остальное уложил плотно в пачку, спрятал за пазуху. Вышел во двор. Возле ворот стояла Матрёна. Подошёл к ней, протянул свёрток с деньгами.

— Попросить тебя хотел, Мотя. Возьми, сохрани до моего приезда. Здесь тысяч пять, не меньше. Сколько точно, и сам не знаю. Если надо будет — бери, не стесняйся. Не в долг, просто бери.

— Щедрая душа, — засмеялась Матрёна, — Куда мне их? Разве мёду у медведя купить. Теперь я тебя провожу.

Она положила на траву у ног пакет с деньгами, стала вдруг серьёзной, сунула руку в вырез платья, извлекла оттуда что-то металлическое, блестящее.

— Руку левую дай, — приказала. Родион протянул. Тихо щёлкнула застёжка, и на запястье его появился красивый серебряный браслет старинной работы в виде плоской, толстой, вычурно сплетённой цепочки. В середине — овальная золотая пластина с выгравированными на ней словами. Прочесть не смог — написано на старославянском.

— Дорогая, знать, вещица-то, — сказал Родион, разглядывая браслет, — Нет, Мотя, не могу я такое взять, потеряю ещё.

— А ты через не могу, — строго сказала Матрёна, сжимая запястье с браслетом, — Оберег это. Очень сильный. В лихую минуту поможет тебе. Даже там, где ничего другое не поможет. Под воду пойдёшь — не снимай, там он тебе нужней всего будет. Береги его. Вернёшься — отдашь.

— Спасибо тебе, Мотя. За всё спасибо. И за ночь тоже. Только прости, если можешь.

— Да полно тебе. Я же уже сказала, — она улыбнулась, поцеловала его в щёку, — Забудешь в скором времени.

— Это вряд ли, — ответил он, приобнял её, поцеловал в волосы. Во дворе появился дядя Ваня. Увидев сцену прощания, лукаво улыбнулся. Молча прошёл мимо, залез в танкетку, запустил мотор.

— Ну, прощай, Мотя, извини, коль чего не так, — тихо сказал Родион.