Бесплатный фрагмент - Война

ОТ АВТОРА

Возможно присутствующие в текстах суждения в отношении политики, общественных норм, религии, института семьи и брака, сексуальных отношений, алкоголя, наркотиков, морального и физического насилия, а также административного и уголовного законодательства принадлежат исключительно героям повествования, не имеют ничего общего с позицией автора и не являются пропагандистскими.

Все события, их место, время и участники являются вымышленными. Любые совпадения носят абсолютно случайный характер.

В некоторых текстах содержится ненормативная лексика.

Рассказы «Покойник» и «Самый большой марлин» опубликованы в журнале «Новая литература» (в номерах за март и апрель 2016 г. соответственно). В данном сборнике тексты рассказов приводятся с небольшими изменениями и дополнениями, не влияющими на общий ход повествования.

ДОКТОР МЕБИУС #1

Что есть страх, Рэй?

— Рэй, я ждал тебя. Больше трех лет. Ты так резво начал и потом куда-то пропал! Снова поступишь так же?

Рэй действительно соскучился по этому старику, который лишь казался ненормальным. На самом деле он был эталоном нормальности, системности и логичности.

— Видите, док, мне кажется, я все понял, — уверенно начинает одетый в серое худи и голубые джинсы парень, вольготно сидящий в продолговатом кожаном кресле с подлокотниками. Цвет обивки — кармин. — Люди никогда не смогут жить счастливо. Всеобщего благоденствия нет. Даже в теории. Мы любим бояться, чтобы насладиться моментом, когда страх отпускает. Мы любим жалеть себя ради той короткой секунды, в которую странный голос орет внутри твоего черепа: «Все не так уж и плохо, МУЖИ-И-ИК!!!» Конфликты ради примирения. Зло ради добра. Если тебе кажется, что все вокруг слишком уж хорошо, всегда можно придумать себе проблему самостоятельно.

— Ты считаешь, что страх — это самонавязываемая вещь?

— Я считаю, что страх кроит повседневность на черное и белое. — Рэй накидывает капюшон, скрывающий его голову до чуть приподнятой воском русой челки.

— Каков твой самый главный страх?

— Неправильный вопрос, док! Хотите, я расскажу, какой из всех моих страхов был первым?

— Я весь внимание, — говорит Мебиус и складывает руки на животе.

I. ПОКОЙНИК

Холодным октябрьским утром порог нашей квартиры переступил мой двоюродный дядя. Одетый в длинный бежевый макинтош с блестящими черными пуговицами, он стоял в дверях и тяжело дышал. Его очки в толстой пластмассовой оправе сползли на кончик носа, а темно-синяя фетровая шляпа была сильно побита ливнем.

Мама сказала, что он погостит у нас совсем недолго. Отец был настроен менее оптимистично, и на мой вопрос о дяде он лишь недовольно буркнул, что тот будет торчать здесь до скончания своих дней.

Прошло около двух недель. Дядя редко выходил из отведенной ему комнаты, ссылаясь на постоянное недомогание. Все случилось утром в воскресенье. В этот день я хотел выспаться. Предыдущие шесть дней мне приходилось много заниматься до поздней ночи — грядущим летом меня ожидало поступление в университет. Около десяти часов в мою комнату вошла мама и стала что-то искать в бельевом шкафу. Я открыл глаза и спросил у нее, в чем дело. Она была растерянной, мое ранее пробуждение и этот простой, на первый взгляд, вопрос ввергли ее в смятение.

— Будь в своей комнате и не выходи. Дядя Коля умер.

Ледяной пот окатил мою спину, а сердце провалилось куда-то в область кишечника. Случилось то, чего я боялся все свои сознательные годы. В нашем доме покойник. Я присел на край кровати и опустил ноги на студеный, продуваемый осенним сквозняком пол. На этом мои силы закончились, я не мог более сделать ни шага, ни малейшего движения.

Мною овладел насилующий душу страх. Противно щелкала секундная стрелка настенных часов. В окно бил дождь. Редкие прохожие кутались в воротники пальто и курток, прятали головы под зонтами. Промокшие улицы гнали их прочь.

Я не следил за тем, сколько времени прошло с момента короткой беседы с мамой. За пределами моего убежища суетились люди. Громкие шаги, обрывки фраз, хлопанье дверей. До меня донесся противный скрежещущий голос участкового терапевта, приехавшего на освидетельствование. Пухлая амбулаторная карта усопшего и оставшийся после него набор лекарственных препаратов убедили его не назначать вскрытие.

Вошел отец.

— Дядя Коля в соседней комнате. Дверь туда закрыта, сейчас ты его не увидишь. Пойди и съешь что-нибудь, уже полдень. Не дело портить желудок в столь юном возрасте.

Не смея перечить родителю, я натянул трико, футболку и вышел в прихожую. В это время входная дверь открылась и на пороге возникла наша соседка с третьего этажа — одинокая бабушка с библейским именем Серафима, крупная телом и строгая нравом женщина.

— Саша, здравствуй! Меня твоя мать пригласила. Чего не запираетесь-то? И да… соболезную.

— Спасибо, но я ведь не знал его совсем. Он приехал только пару недель назад.

— Знал — не знал, как-никак — родня, никуды от нее не денешься. Сейчас Шура подойдет еще, будем мыть дядьку твоего. Мы с Шуркой кого только в этом доме ни мывали уже! — Серафима родилась в Энске и всю жизнь отдала работе в душном цеху хлебокомбината, но в силу почтенного возраста она обрела манеру подражать сельскому говору.

— А его что, не увезут? — в ужасе спросил я.

— Куды везти-то? Не в больнице помер, в мертвецкую не возьмут. Там и без него своих полно. Да и дорого это, папка твой один жилы рвет, матка работу найти-то не сподобится. Ты, Сашенька, не бойся. Покойник — он с места-то не сдвинется. Живые страшнее.

Сил на ответ у меня не было. Я бросил взгляд на дверь, за которой лежал дядя.

— Вам еще похороны устроить надо, на все копейка нужна… — пыталась продолжить разговор Серафима, но я поспешил в сторону кухни. В тот момент мне было не до светских бесед со словоохотливыми старухами.

Кухня казалась жуткой, тоскливой, неимоверно уродливой — кухня квартиры, в которой находится покойник. Вся еда, вода, даже то, что было спрятано в холодильнике и за дверцами гарнитура, теперь все это было пропитано смертью, отравлено холодным черным ядом. На плите стояла кастрюля с остатками картофельного пюре, которое мы ели вчера на ужин. Дядя Коля тоже ел. Теперь эти бледные липкие картофельные комья стыли в его мертвом желудке.

Меня вырвало в раковину, поверх горы посуды, оставшейся после прощального дядиного ужина. Даже мысль о пище была для меня слишком противной. Я вернулся в комнату и вновь сел на кровать. Ждать было нечего, все оборвалось.

Спустя несколько минут за дверью снова началось движение. По голосам я понял, что пришли Серафима, баба Шура и еще какая-то женщина. В ванной зашумела вода. Пора было начинать омовение.

Я слышал, как куда-то пошел отец. Вопреки собственным правилам, он закурил сигарету прямо в прихожей. Ему было явно не по себе — все хлопоты по организации похорон легли на его плечи. Дядя привез с собой мало денег и много проблем, а его мертвое тело навеки стало частью истории нашей квартиры.

Гроб привезли только к вечеру. К голосам моих родителей и старух добавились несколько мужских. В одном из них я узнал нашего соседа — одинокого пенсионера-выпивоху. Я не знал, во сколько ушли от нас посторонние люди и что именно творилось за закрытыми дверями. Пробыв в комнате весь день и вечер, я так и не съел ни крошки. Я лишь размышлял о том, почему люди наделяют себя правом умирать в чужих квартирах.

Ночь была нескончаемой. Утро пролетело быстро. День не сулил ничего хорошего.

Чувство голода так и не проснулось.

Ко мне вошли родители. От отца пахло коньяком и терпким табачным дымом.

— Сын, — осторожно начала мама, смутившись моим растрепанным видом. — Мы должны уйти ненадолго. Венки отец привез утром, но еще столько всего… Тяжело найти место на кладбище, цены неимоверные. Катафалк нужен. Разрешение на захоронение опять же, а он еще и приезжий. Мы хотим похоронить его завтра, как и полагается. Столько всего, столько всего… К нам еще приедут тетя Элла с сыновьями, нужно разместить их как-то…

Я молчал. Родители вышли, выполнив свой долг — донести информацию о своем отбытии до оказавшегося в полной прострации сына. В тот момент я наверняка напоминал умственно отсталого, и пытаться вести со мной какой-либо разговор было не лучшей идеей. Было слышно, как они собирались. Мать защелкивала кнопки на куртке, отец шнуровал ботинки. Все звуки казались в разы громче.

Только когда хлопнула входная дверь, я понял, что остался с мертвецом один на один. Странно, но эта мысль меня даже успокоила. «Сейчас почищу зубы и выпью кофе!» — храбро подумал я. Мое сердце бешено стучало уже больше суток, что выгодно отличало меня от несчастного дяди Коли.

Я зашел в ванную и увидел голубой таз, в котором лежали несколько тряпок. «Ими обтирали дядино тело, ведь мертвеца же не сводишь в душ…» — прошептал я и стравил небольшую порцию желчи в раковину.

Оставив идею с чисткой зубов, я отправился на кухню, чтобы вскипятить чайник. Заметил, что из-под обеденного стола пропали все табуретки. Да, кофе тоже не вариант, кислый ком в горле легко убедил меня в этом.

Выйдя в коридор, я старался не смотреть на дверь временного морга. Мой взгляд, направленный на клетчатый линолеум, невольно пал на дядин дорожный чемодан. Видавший виды коричневый саквояж. Сколько городов он проехал? Сколько пыли стер с вагонных полок? А сколько разных человеческих лиц стали свидетелями его путешествий?

Я подошел к чемодану, немного постоял рядом… и все же решился открыть. Пара свитеров, несколько застиранных рубашек, набор для бритья. Хлам, который вчерашним утром лишился своего хозяина. На дне лежал фотоальбом в кожаном переплете недурного качества. В него был вложен пожелтевший конверт, набитый солидным количеством писем. Письма были похожи друг на друга, скучны, но среди них я нашел одно, которое заинтересовало меня больше остальных. Любопытство пересилило детский страх, и я начал читать. Почерк дяди был очень ровным, приятным для глаз. На уроках литературы мне казалось, что именно таким идеальным курсивом все великие творцы выводят при свете свечи свои нетленные произведения.

«Дорогая Эллочка! Пишу тебе не ради жалости, а в целях исключительно благих. Хочу, чтобы ты знала, что я еще полон жизни и все прогнозы докторов мне НИПОЧЕМ! Только вот с деньгами худо. За квартиру платить больше нечем, меня выселяют. Работать не могу, да и куда возьмут калеку с почти отказавшим сердцем? Но не об этом. Телевизор у меня забрали в том комиссионном магазине, где мы тогда купили гитару. Да и зачем он мне? Я давно его не включал.

Милая Элла! Я знаю, ты будешь ругаться, но свои книги я тоже продал. Часть забрал Коля, мой тезка и наш сосед. Помнишь его, такой, со смешным носом, как у пьяницы-грека. Себе я оставил только Хемингуэя, которого ты мне подарила. На вырученные деньги я выкупил таблетки, даже с запасом, пусть будут…»

А дядя не хотел сдаваться!

«Букинисты оценили мое собрание американских классиков вполне сносно, отдал без раздумий. Я уже взял билет. Еду к Наталье, несколько недель проведу у них, а там посмотрим. Я жду звонка от Валеры Игнатьева, мы с ним вместе учились. Он обещал устроить меня в санаторий. Там подлечат и могут даже дать работу в обмен на еду и проживание.

Горячий привет моим мальчикам! Мы еще обязательно свидимся!

Целую, люблю. Ваш Коля!»

Почему он не отправил письмо перед тем, как поехать к нам? Как же так?! Он горячо любит свою семью, а они бросили его умирать… Вернее, любил. Ему пришлось продать все, что он имел. У него остался чемодан со старьем, пачка писем да непонятная книга. Кстати, где она?

Желая узнать о дяде больше, я открыл фотоальбом.

Первая карточка была сделана в ателье. Николай и его супруга сидели рядом на фоне новогодней елки, и каждый держал на руках по мальчику двух-трех лет. Близнецы! Я и не знал, что среди нашей родни были близнецы. Дядя улыбался, в то время как мадам Элла выглядела до предела отстраненной. Несмотря на растянутые дядины губы и старания фотографа, их семья не напоминала счастливую.

Альбом был полон семейных фотокарточек: озорные мальчишки, детские игрушки, пластмассовый самосвал на веревочке, смеющийся дядя и его суровая жена. Я был поражен, насколько скромной, но при этом уютной была обстановка их дома.

На одной из фотографий дядя стоял в оранжевой (мне так казалось, хоть фото и было лишено красок) каске на фоне строящегося многоэтажного дома. На следующей он склонился над ватманом, держа в руках циркуль и неизвестный мне железный прибор, видимо, предназначенный для черчения.

Какое замечательное фото! Дядя сидел на лавочке у деревенского домика под развесистыми ветвями яблони, усеянной крупными спелыми плодами. Одной рукой он обхватил полную пивную кружку с пенистой верхушкой, а другой демонстрировал в объектив жирную вяленую рыбу. Леща вроде бы.

На карточках шла жизнь, мальчики взрослели, а Элла становилась все более хмурой. Белые сорочки и нелепые бабочки, детские утренники и первая школьная линейка, футбольные мячи и деревянные пистолеты. Я листал альбом дальше, и мне стало казаться, что дядя постепенно исчезал из жизни жены и сыновей. Фотографий с ним становилось все меньше.

За эти беглые минуты, что я провел в прихожей над раскрытым дядиным саквояжем, я узнал нового человека. Не того хмурого мужчину неопределенного возраста с недельной щетиной и пустыми бледно-сапфировыми глазами, который вчера так нехотя жевал свое последнее картофельное пюре, а настоящего человека, у которого когда-то были жена и двое бойких мальчишек. Он много читал и умел управляться с чертежными приборами, строил дома!

Мой мозг судорожно искал материалы, которыми я мог бы дополнить дядин образ, внезапно ставший мне приятным. Мама же рассказывала об их детстве! Как они вместе гостили у прабабушки и дядя бесстрашно закрыл ее от внезапно напавшей бродячей овчарки и потом стойко переносил уколы в живот. О том, как он развлекал детвору смешными небылицами и все девчонки в их дворовой компании заливались хохотом.

Оказывается, я знал его. Мама пыталась поделиться со мной частичкой своего мира, а я был так невнимателен…

Я знал его, но не того дядю Колю, который переступил порог нашего дома две недели назад. Другого — юного мальчика из солнечных маминых воспоминаний, которого никак не отождествлял с нежеланным гостем.

Содержимое саквояжа сделало его образ в моей голове зрелым и самостоятельным. Мне стало невыносимо стыдно. Рядом с нами умер человек. Не кусок плоти со вчерашним пюре в стылом желудке, а ЧЕЛОВЕК, внутри которого некогда клокотала целая вселенная. Он приехал к нам, потому что больше его нигде не ждали. Все эти дни он жил рядом, а я с удовольствием демонстрировал всем своим глупым видом зарвавшегося подростка свое полное безразличие к нему.

«Сейчас или никогда!!!» — закричал мой внутренний голос. Взгляд переместился на закрытую дверь страшной комнаты. Не давая себе времени на размышления, я приоткрыл ее и осторожно заглянул.

Штора задернута, кровать застелена, вокруг — образцовый порядок. Все как всегда, за исключением лишь одного. В углу, рядом с окном, на исчезнувших с кухни табуретках стоял обитый красным бархатом деревянный ящик. Коробочка для человека, который утратил силу мысли и дар речи. Перестал дышать.

Я решился войти. Эта комната была маленькой, около десяти метров площадью. Сделав несколько шагов, я оказался рядом с гробом. Ноги дяди были укутаны белым покрывалом с вышитым на нем золотистым крестом. Посиневшие руки сложены на животе. Его лицо было желто-лиловым, а губы фиолетовыми. Веки казались налитыми кровью, застоявшейся и давшей им кобальтовый оттенок. Дядя был одет в свой старый, купленный еще в Союзе коричневый пиджак — именно в нем он был на фото со стройки. В нем он переступил порог нашей квартиры две недели назад. И в нем же он ее покинет завтра. Навсегда.

Опустошение. Мой самый жуткий страх снял маску и показал свое изуродованное, растоптанное миллиардами поколений нескончаемого людского потока лицо. Он терзал меня так долго, но вера в наличие смысла человеческой жизни помогла мне спрятать внезапно ставший глупым страх глубоко за полупрозрачной ширмой хрупкой мальчишеской души.

Я знал, что дядя не шелохнется, не поведет рукой. Его глаза не откроются, а губы не произнесут ни слова.

Мне было шестнадцать. Тогда я впервые понял, что жизнь рано или поздно закончится и я стану покойником — самым нежеланным гостем в любом доме.

И, когда мое тело предадут земле, я буду смотреть на людей с матовой бумаги выцветших фотографий, а в их головах будет звучать мой голос. Они будут переделывать его интонацию на свой мотив, на свой лад, будут говорить с собой за меня, а мое мясо и кости в это время будут поданы на стол к омерзительным жирным червям, ничего не смыслящим в правилах похоронных обрядов.

Моя ладонь коснулась дядиных рук. Они были ледяными. В нашем городе, стоящем на стыке двух рек — Вогжи и Энки, из года в год октябрь приносил с собой жуткий холод, а отопления еще не было. Но его руки были столь холодными совсем по иной причине. Я прикоснулся к нему. Я больше не виноват перед ним. Как и он не должен испытывать вину перед нашей семьей за то, что его сердце перестало биться именно здесь, в тесной холодной комнатушке на окраине города, ставшего последним в маршруте его жизни.

Мне захотелось уйти. На тумбочке лежал томик Хемингуэя. Примерно из середины книги виднелся кончик закладки. Сколько раз он читал этот подарок тети Эллы? На чем он остановился перед своим финальным вздохом? Ему он больше без надобности. Я взял книгу с собой. Выходя из комнаты, я заметил, что в противоположном от гроба углу стояли два венка. Золотые буквы на черных лентах шептали: «Брату и дяде от Натальи, Владимира и Александра» и «Любимому мужу и отцу». У меня не было ни тени сомнения — оба венка купили мои родители.

«Не так страшен покойник, как мрачный, надуманный глупыми людьми антураж вокруг него», — подумал я, вернувшись в свою комнату и распластавшись на кровати. Меня забирала приятная, согревающая грудь полудрема, когда я услышал, что в квартиру вернулись родители.

Дядю хоронили во вторник. С темно-серого неба лил ледяной октябрьский дождь. Кладбищенское воронье громкими криками приветствовало нового постояльца его печальной гостиницы.

Элла и мальчики на похороны так и не приехали.

ДОКТОР МЕБИУС #2

О чем ты мечтаешь?

— Расслабься, не стоит так напрягаться. Посмотри в зеркало, все капилляры полопались. Ты и правда думаешь, что в силах что-то изменить?

Доктор прикуривает неестественно длинную сигарету с переливающимся фиолетовым фильтром, кабинет тут же наполняется сладковатым ягодным дымом.

— Я не хочу ничего менять, док. Просто хочу высказаться, — парень заерзал в кресле.

— Ты думаешь, что имеешь право на высказывания?

— Не могу точно сказать, но…

— Ты назвал бы это своей мечтой? — Мебиус щелчком стряхивает пепел на лежащий рядом листок с рецептом.

— Что именно?

— Получить трибуну.

— Вы как считаете, док, для мечты это достаточно возвышенно?

— Мечта обязана быть возвышенной? Подумай-ка над этим, Рэй.

II. САМЫЙ БОЛЬШОЙ МАРЛИН

Сергею Довлатову

Эта сука в кредитном отделе не пыталась выглядеть чересчур дружелюбной. Она щелкала по клавиатуре длинными белыми пальцами, увенчанными красно-черным маникюром.

— Цель обращения в наш банк?

— Кредитование.

— Цель кредитования? — спросила она до жути деловито.

На ее пышной груди, прячущейся от посторонних глаз за тканью строгой белой блузки, едва не затерялся небольшой (по сравнению с бюстом) пластиковый бейдж, сообщавший ее имя — Анастасия — и должность — кредитный менеджер.

— Рыбалка.

— Рыбалка?

— Да. Хочу отправиться на побережье. Мой товарищ недавно ездил охотиться на марлинов…

— Охотиться? Так охота или рыбалка?

— Вы не понимаете, милая, рыбалка и есть в некотором роде охота. Когда речь идет о крупной рыбе, можно говорить «охота». Охота на рыбу. Если человек, желая получить добычу, использует для ловли острогу, лук или другое приспособление, то, да, мы можем трактовать это как подводную охоту. Но марлин! Это большой грех бить его острогой или дубинкой. Благороднейшая рыба, не постесняюсь заметить!

Менеджер явно не понимала, о чем идет речь. Она лениво перекатывала во рту клубничную жвачку, уставившись на странного вида мужчину пенсионного возраста, который хотел влезть в долги к коммерческому банку ради какой-то там охоты на рыбу с названием, похожим на марку европейского игристого вина или чистящего средства. В ее голове маячили картинки грядущего похода в супермаркет и прогулки с собакой. Она недавно вышла замуж и на деле поняла, что вести совместное хозяйство, параллельно зарабатывая деньги, оказалось не так уж и просто. Ее не отпускали призраки вчерашней ночи, связавшей ее обязательствами исполнения плотского долга перед мужем в состоянии дикой усталости и раздражения.

— Вы пенсионер?

— Да, я на пенсии, но еще работаю. Официально. У меня с собой справка.

Она снова задумалась. Ей не хотелось тратить время на оформление совершенно бесперспективной заявки, не сулившей ровным счетом никакой прибавки к жалованью. Анастасия работала в этом банке уже несколько лет и знала, что он не слишком лояльно относится к клиентам, пребывающим в почтенном возрасте. Девица выглядела флегматично и весьма надменно.

— Хорошо. Давайте документы. Попробуем. На какую сумму вы рассчитываете?

Следующие двадцать минут она стучала по клавишам, делала ксерокопии документов потенциального заемщика и, слегка пощелкивая языком, продолжала манипулировать движением потерявшей свой розовый цвет и ягодный вкус жевательной резинки. Ну какой уважающий себя банк даст старому идиоту, просиживающему последние годы своей жизни на вахте какого-то «Спирт… тром… пром… рест…» (да как же его там?!) завода, двести тысяч рублей на рыбалку? Даже хуже. Охоту на рыбу! Это ж насколько надо впасть в старческое забытье, чтобы заявить подобное?

Еще бы попробовал лося на удочку поймать.

Девушка активировала портативную веб-камеру, повернула ее сферическое тельце к заявителю и сделала снимок. Кредитный менеджер не скрывала недовольства. Она вполне могла бы пить чай, раскладывая на экране пиксельные карты, листала бы каталоги дамских интернет-магазинов, но вместо этого была вынуждена тратить время на «пустого» клиента.

— Итак, сейчас я отправлю заявку, и банк даст ответ в течение часа. Сумма по общим меркам кредитования небольшая. Но… Как бы сказать… Я указала целью путешествие, потому что на рыбалку ни один банк кредит не одобрит. Гарантий никаких.

— Хорошо. Через сколько мне подойти?

Получив свободное время, мужчина решил зайти в небольшое кафе по соседству с офисом банка. Он заказал черный кофе, сэндвич с тунцом и небольшую порцию печеного картофеля, обильно посыпанного укропом и приправленного небольшим ломтиком сливочного масла. Выложив за все две сотенные купюры, он вышел на крыльцо и тяжело вздохнул. Суммы его кредита как раз хватало ровно на одну тысячу подобных обедов.

Вернувшись в офис, насквозь пропитанный запахами дешевого кофе и пота, смешанными с резкими ароматами дезодоранта и туалетной воды, он подошел к столу Анастасии и без дополнительного приглашения присел на пустовавший стул для клиентов.

— Банк рассмотрел заявку. Виталий Петрович, с учетом чистой кредитной истории и ежемесячного дохода, который суммарно составляет около шестнадцати тысяч, наш банк готов предоставить вам ссуду в размере ста двадцати тысяч сроком на тридцать шесть месяцев с ежемесячным платежом суммой в четыре тысячи четыреста пятьдесят семь.

Цифры пролетели так быстро, что мужчина не смог оценить их сразу.

…сто двадцать тысяч…

…тридцать шесть…

…четыре тысячи четыреста пятьдесят семь…

Это не вся сумма. Кабала на три года. Если вычесть размер платежа из его среднемесячного дохода, то следующие тридцать шесть месяцев ему предстояло прожить приблизительно на одиннадцать тысяч, три из которых он отдавал за коммунальные услуги и еще около двух тратил на лекарства. Итого оставалось около шести тысяч на питание и замену прохудившихся носков. Конечно, можно убрать из расходов статью на медикаменты, но тогда кто будет выплачивать кредит, когда Виталий Петрович отправится ловить марлинов вместе с прапрадедом?

Шесть тысяч.

Около двухсот на день.

Сумма, которой хватит лишь на сэндвич с тунцом и порцию пластмассовой картошки с маргарином.

— А можно изменить хотя бы сроки кредитования, чтобы платеж был меньше? — с робкой надеждой спросил Виталий Петрович.

— В таком случае увеличится сумма переплаты. Эти условия выдвинул банк. Если мы запустим повторную заявку, то с высокой долей вероятности получим отказ. Кроме того, существует правило, согласно которому максимальный возраст заемщика на момент внесения последнего платежа по кредиту не должен превышать шестьдесят пять лет. Если вы возьмете кредит на три года, то на момент выплаты финального платежа вам уже будет шестьдесят четыре. Других вариантов, к сожалению, нет.

— Я согласен. Какие документы необходимо завизировать? — покорно сказал Виталий Петрович. В его горле пересохло, и он почувствовал, как язык прилип к нёбу.

Анастасия натянуто улыбнулась. Это была первая улыбка за все время общения с этим странным клиентом. Если мужчина поставит автограф, она получит почти тысячу премиальных к ближайшему расчету.

Когда Виталий Петрович стал подписывать бумаги, девушка решилась произнести ту фразу, которую презирала в собственной работе больше всего.

— В сумму кредита включена стоимость страховки здоровья и жизни. Она необходима для того…

— Я не идиот, не надо мне пояснять смысл страховки. Но я же не просил. Или вы сами решили, что мне не протянуть и трех лет? И что тогда? Кредит погасит сам себя? Я так плохо выгляжу? Милая, как, по-вашему, что больше указывает на мою скорую смерть — мешки под глазами или бледная кожа?

Девушка растерялась.

— Нет, мы включаем страховку по умолчанию. Вы не подумайте… Банку нужны гарантии…

Отключив слух, мужчина продолжил подписывать листы размашистыми росчерками в помеченных карандашом местах.

Придя домой, Виталий Петрович выложил из потертой кожаной папки документы и пластиковую карту, на которую уже была зачислена взятая им сумма, распахнул окно так, чтобы свежий воздух максимально заполнил пространство единственной комнаты его скромно обставленной квартирки, присел на стул, взял пепельницу, поставил ее на подоконник и закурил.

Первая затяжка была столь сладкой, что у измотанного событиями кредитно-тунцово-картофельного дня пенсионера слегка зашумело в голове.

Сто двадцать. Этого мало. Нужно двести. Сколько он еще сможет достать? Занимать было бессмысленно — отдавать нечем. Да и у кого? Почти все его знакомые сами считали копейки и думали о том, как бы не протянуть ноги. Второй кредит ему не дадут. Обращаться в маленькие ссудные конторки он боялся: центральные телеканалы провели неплохую работу по оповещению населения об их не самом высоком статусе, порой граничившем с незаконной деятельностью.

Еще тридцать две тысячи у него были отложены на похороны. Когда умерла Людмила, мужчина твердо решил откладывать по одной-две тысячи в месяц, чтобы его дочери не приходилось занимать деньги, как это пришлось делать ему для погребения жены. Тяжело вздохнув, Виталий Петрович раздавил не истлевшую даже наполовину сигарету о хрустальное дно массивной пепельницы, взял телефонную трубку и стал набирать номер…

Она примчалась в течение часа.

— Здесь ровно сто пятьдесят две тысячи. Прости, Катя, прости, милая, больше мне не дали. Я вообще боялся, что и в этом откажут. И еще… у меня были небольшие накопления — откладывал на рыбалку. Поехать хотел. Всегда мечтал… Эти марли…

— Пап, но этого мало. У нас уже все расписано. Я целыми днями мотаюсь, столько встреч и согласований. Мне даже двухсот не хватало, а тут еще меньше. Мама Максима согласилась добавить немного, но у нее тоже нет всей суммы.

— Девочка моя, я даю тебе все, что у меня есть. Не забывай, что и эти деньги я смогу выплатить не сразу. Я ведь пенсионер, а на работе мое положение совсем зыбко. Что это за охранник, у которого ходуном ходят руки, даже когда он держит обычный стакан с чаем? Который глотает таблетки вместо завтрака, обеда и ужина. Сил все меньше у меня, да и директор говорит о планируемом сокращении. Скажи спасибо, что в банке хотя бы на эту сумму согласились, а то они тоже стариков не очень жалуют… Еще пару лет, и я бы не попал под программу кредитования.

— Я и так благодарна, пап, но…

Он еще несколько минут пытался объяснить дочери, что этим его помощь исчерпывается. Мужчина хотел бы дать больше, но этого «больше» в его порванных карманах уже не было.

— Пап! — смущенно прервала его дочь. — Я благодарна тебе. И сверх этого… ничего не попрошу. Правда. Все поняла, я должна справиться сама.

— Не ТЫ, а ОН! — с раздражением воскликнул отец.

— Ну ты же знаешь, что у Максима сейчас не лучший период. Я не хочу, чтобы наш ребенок потом считал себя хуже других, потому что его мама и папа, как ты говоришь, «просто расписались и посидели с бутылкой вина». Ага, и потом провели брачную ночь в собственной же постели! А что другие скажут? Все будут думать, что мы нищие.

— Как малыш? — решил сменить тему уже порядком разбитый мужчина.

— Нормально. На втором УЗИ сказали, что будет мальчик.

Виталий Петрович устало улыбнулся. Внук!

— Ты пьешь все витамины? Не поднимаешь тяжелое?

— Папа! Ну успокойся. Максим обо мне заботится. Он вовсе не такой плохой, как тебе кажется. И мы любим друг друга. Кстати, Максу недавно позвонили и предложили работу… подработку. Представляешь, администратором!

— Где? Что это за администрация такая, в которую берут мальчишек без образования и опыта?

— Это небольшой хостел.

— Что? Хостел? Мда. Маленький отель? Всегда мечтал, чтобы моя дочь родила от того, кто носит полотенца и по первому тычку летит за пивом…

— Это не так! Хорошая работа, и платить обещают достаточно…

— Милая, если бы необразованным подъездным щенкам платили достаточно, наш мир уже давно бы съехал к чертовой матери!

Виталий Петрович любил дочь и уважал ее мнение, но все эти попытки выдать посредственность за нечто особенное вызывали у него дикое раздражение. И это чучело, которое даже не сподобилось окончить школу как полагается, будет растить его внука. Хотя неудивительно, если после свадьбы и рождения ребенка он просто исчезнет из их жизни.

Они выпили чаю, дочь положила в сумочку пластиковую карту и конверт с деньгами. Наскоро поцеловав отца в щеку, она на ходу надела плащ и скрылась за обитой кожзаменителем деревянной дверью его «однушки».

В торжественный день отец надел темно-коричневый костюм-двойку, который последний раз был на нем, когда его провожали на пенсию в коллективе железнодорожного депо, где Виталий Петрович проработал без малого тридцать пять лет. Он до блеска начистил единственные ботинки, зачесал остатки седых волос на косой пробор. Не застегивая нижнюю пуговицу пиджака и украсив его верхний карман сложенным в треугольник носовым платком, Виталий Петрович вышел из подъезда и отправился на троллейбусную остановку. Для своего возраста и уровня дохода он выглядел вполне элегантно.

Дочь не хотела звать отца на все свадебные процедуры, посчитав его неготовым для утомительных катаний и фотосессий, однако сам мужчина не желал пропускать ни единой детали этого дня. Утро перед свадьбой в гостинице, выездная регистрация, голуби и мини-салют, французское шампанское, длинная белая машина, напоминавшая плывущую между тротуаров селедку, платье от популярного дизайнера, более восьмидесяти приглашенных гостей, эксклюзивные закуски, трехъярусный свадебный торт, ведущий из местного комедийного шоу, брачная ночь в хорошем отеле…

Его девочка так долго обо всем этом рассказывала, что Виталий Петрович стал разбираться во всех премудростях бракосочетательных церемоний не хуже заправского свадебного распорядителя.

Все это предстояло оплатить последними годами его жизни. Вместо свадебного торта мужчина планировал купить себе гроб, а взамен дочкиного платья — оплатить место на городском кладбище, рядом с уже заждавшейся его Людой. Если бы боли прекратились, то мужчина без раздумий отложил бы желание подкормить воротил похоронного бизнеса и, надев клетчатые шорты и солнечные очки с крупными стеклами на манер стареющих полицейских комиссаров, собрав снасти и бросив в дорожную сумку смену одежды и ветхий пленочный Kodak, рванул бы на побережье, чтобы встретиться лицом к лицу с рыбой, о которой мечтал уже много лет. Но спазмы не прекращались и с каждым месяцем тревожили все сильнее.

Она выглядела чудесно. В пышном платье, которое было не в силах скрыть ее небольшой животик, с замысловатой прической и ярким макияжем, в белых, украшенных блестками перчатках, с крохотным букетом нежных лилий с обрезанными стеблями… Рядом с ней шел кажущийся чудаковатым небритый мешок по имени Максим. Скоро он опрокинет его маленькую девочку на оплаченные почти что немощным тестем гостиничные простыни. Он изволит пить хорошее вино, и каждая капля этого вина будет принадлежать банку, который заключил с Виталием Петровичем еще один грабительский кредитный договор.

В ЗАГСе Катя практически не обращала на отца внимания. Ему удалось обмолвиться с ней лишь несколькими фразами. Одна из этих фраз заключала в себе вопрос о том, где они взяли недостающую сумму. Невеста смутилась и нехотя ответила: мать Максима тоже взяла «небольшой кредит».

После регистрации молодые отправились на традиционные катания, а Виталий Петрович неспешно побрел в сторону банкетного зала.

«Пешая прогулка никогда не повредит. Энском хоть полюбуюсь, столько понастроили нового! Да и сэкономлю немного», — подумал мужчина и, провожая взглядом лимузин, снова потянулся к сигаретной пачке.

Тамада старался изо всех сил, и, надо признать, у него неплохо получалось. Конкурсы были незаурядными, гремела музыка, закуски исчезали с завидной быстротой. Старик поймал себя на мысли, что из всей людской массы, собравшейся поздравить молодоженов, он знает всего лишь несколько человек. Кругом были родственники и друзья жениха, в то время как скамья приглашенных со стороны невесты выглядела куда более скромной. Ведущий периодически приветствовал родителей, и Виталий Петрович при каждом требующем того случае вставал, хлопал в ладоши, пытался улыбаться и быть приветливым.

Когда подали горячее, он нехотя ковырял вилкой кусок очередного «эксклюзива», приготовленного, конечно же, по неповторимому европейскому рецепту руками местного шеф-повара, который (а Виталий Петрович ни на йоту в этом не сомневался) получил образование в энском кулинарном техникуме.

Молодой комедиант объявил перерыв, гости весело загудели и стали наполнять посуду алкоголем. Виталий Петрович решил выйти на улицу, чтобы еще раз нарушить предписания его лечащего врача и выкурить сигарету. На крыльце ресторана в одиночестве стоял молодой коротко стриженный парень. Он всем телом опирался на кованые железные перила высокой каменной лестницы, что выдавало факт превышения допустимой нормы алкоголя в его крови.

— Отличный праздник, батя! — панибратски воскликнул он, завидев Виталия Петровича.

Тот лишь кивнул в ответ. Прикурив сигарету, мужчина сделал несколько резких затяжек и выпустил вверх облако густого табачного дыма — в сторону вывески с названием кафе.

— Что-то ты, батя, староват для отца невесты! Я думал, ты ее дед! — парень бесцеремонно захохотал.

— Поздний ребенок. У нас с женой долго не получалось завести детей. Впрочем, это вряд ли важно. Лучше скажите, вы рыбачите?

— Нет, я это, проветриваюсь просто.

— Я… не о текущем моменте. Молодой человек, вы увлекаетесь охо… рыбалкой? — вежливо повторил свой вопрос Виталий Петрович.

— Нет.

— Зря. Совершенно зря. Недавно я прочитал в одном тематическом журнале, кои раньше выписывал в обилии, что наши соотечественники поймали остроносого голубого марлина весом почти полтонны. Одного из счастливчиков я знал лично, мы встречались по работе. Этот монстр, марлин, едва не перевернул их катер, и, чтобы затащить его на судно, им потребовалось применять лебедки.

— И что? — с явным недоумением спросил перебравший горячительных напитков гость.

— Они поймали пройдоху в Атлантическом океане, у берегов Португалии. Это же настоящая мечта! Вздернуть на веревке рыбу, которая весит едва ли не в десять раз больше, чем ты сам! А потом, сделав несколько кадров в обнимку с трофеем, великодушно отпустить трофей восвояси.

— Зачем отпускать такую рыбу?

— Видите ли, голубой марлин попадается только очень хорошим, самым достойным людям, и поэтому он вправе рассчитывать на помилование.

— Я не… не понимаю, к чему ты, батя, клонишь. Но пить тебе сегодня точно хватит.

— Что ж, возможно, ты прав.

За весь день Виталий Петрович не позволил себе выпить ни капли. Когда его не самый словоохотливый собеседник вернулся в ресторан, мужчина выбросил сигарету в железную урну, набрал полные легкие ставшего прохладным к вечеру воздуха и закрыл глаза.

Он мог сытно поесть и неплохо выпить, но ни того, ни другого ему не хотелось. Виталий Петрович думал о том, что этот муторный день закончится и красная рыба сменится недорогими сосисками, а итальянская паста уступит место вареной гречневой крупе, пережаренной с репчатым луком. По вечерам, возвращаясь с работы, он будет сидеть в своем продавленном кресле и медленно угасать, подсчитывая в уме остатки платежей в пользу банка.

Тем вечером Виталий Петрович твердо решил подарить свою солидную коллекцию рыболовных журналов городской библиотеке.

Романтический смрад, фальшивые признания в любви и надежды на вечное счастье, льстивые праздничные речи, запахи прогорклого масла, доносящиеся из ресторанной кухни, подсохшие салаты и приторный торт. Долговые ямы под звуки свадебного марша. Декорации меняются — крики ненависти, хитроумные измены и летящие в окно младенцы. Он стоял и думал о том, что веселье так часто оборачивается трагедией, а кажущийся прочным брак порой превращается в открытый военный конфликт.

Почему люди живут, полагаясь на мнение посторонних?

Они сталкиваются в замкнутых пространствах тесных муравейников, где лишь количество купюр в бумажнике или итоговая цифра на банковском счете формируют их мнение друг о друге. И в это самое время в глубоких морских пучинах ищет свою добычу пятиметровый голубой марлин весом в целую тонну. Большая и благородная рыба, которую, увы, Виталий Петрович никогда не запечатлеет рядом с собой на фотоснимке.

Он не поедет на побережье. Второй кредит ему не потянуть.

Мужчина вздохнул и направился в гудящий банкетный зал. Его грудь вновь пронзила едва терпимая пульсирующая боль.

ДОКТОР МЕБИУС #3

«Только очень несчастный человек вправе жалеть другого…»

— Ха-ха-ха, Рэй, просто умора! Ты и вправду думаешь, что кого-то нужно жалеть? Знаешь, что великие говорили о жалости? «Только очень несчастный человек вправе жалеть другого», — доктор отходит в угол, расстегивает брюки и мочится в глиняную кадку с высокой драценой. — Это Витгенштейн, кстати. Насколько ты несчастен? Достаточно сильно, чтобы жалеть других?

— Док, это сострадание, а не жалость.

— Так, парень, сядь ровно, сними уже, наконец, свой дурацкий капюшон и включи голову. Как, по-твоему, достоин ли жалости или, как ты говоришь, сострадания, человек, который сам не смог вывести свою жизнь на иной уровень? Тот, кто не пошел за мечтой.

Звук застегивающейся ширинки.

— Снова про мечты? — Рэй медленно стягивает капюшон, взъерошивая кончиками пальцев поникшую челку. — Достоин, как мне кажется. Значит, ему что-то мешало. Или он просто прозевал свой шанс, вовремя не увидел знак.

— Что именно может мешать?

— Слишком многое.

Под тяжестью перечисления в уме всех факторов-помех Рэй закрывает глаза, сворачивается в кресле клубком, поджимая к животу колени, и проваливается в сон.

III. УРОД

Я стоял напротив зеркала, а он сидел в кресле и заливался хохотом. Это было в тот самый год, когда я впервые ощутил тягу к посторонним людям и вместо своей любимой фразы «толпа ублюдков» стал употреблять выражения «окружающие» и «человеческое сообщество». Замена одного речевого оборота несколькими уже свидетельствовала в пользу моей медленной, но верной социализации.

— Пасхальный кролик! — никак не мог успокоиться мой недавний знакомый.

Подобная реакция не стала для меня неожиданностью. В баре, где мы с ним познакомились, было очень темно, да и нижняя часть моего лица скрывалась под высоким воротом шерстяной водолазки, которая, непроизвольно пропитываясь слюной, жутко щипала раздраженную кожу.

— Такой громила, а лицо как у Багза Банни!

Мой гость был похож на опытного, но весьма обаятельного пропойцу, добывавшего себе алкоголь слезливыми рассказами, будто раскаленный воск капавшими на души пьяных романтиков, растворяющих печаль бытия в пивных кружках и маленьких стопочках с крепкими напитками. У него была своя проблема — короткая память. Пару недель назад он пил за мой счет текилу, рассказывая о родителях, погибших при пожаре, а сегодня вечером он без стеснения угощался шотландским виски и ирландским пивом, сетуя на матушкин рак, дорогостоящие лекарства и запахи болезни и мочи, насквозь пропитавшие их небольшую квартирку. В первый раз его перехватила симпатичная юная леди, и он предпочел ее легкомысленное общество моей угрюмой компании.

Сам я не выпивал. В людных местах я старался не обнажать свое уродство — я не мог сделать глоток, не открывая лицо. Главное — я был очень слаб к спиртному, и всего лишь нескольких капель было достаточно, чтобы свалить меня с ног.

Я общался с алкоголиками лишь потому, что боялся пойти на контакт с другими, «красивыми», людьми. Красивые. Так их звали в газетах и ток-шоу. Красивыми. Мне же по душе было слово «обычные». Речь идет не только о чертах лица или фигуре. Я вкладывал в это понятие куда больше смысла, чем могли разглядеть в нем близорукие редакторы глянцевых журналов и еще более незрячие сценаристы штампованных реалити-шоу.

— Тяжело тебе, наверное. С виду — шкаф, а физиономия как у героя мультика! — уже третья колкость подряд. Впрочем, ни одна из них не была достаточно оригинальной, чтобы задеть меня всерьез.

Я не отвечал. Не мог выдавить из себя ни звука. Боль. При каждом слове. При каждом вздохе. Любой кусок пищи — подвиг. Сигарета — роскошь. Генетическое уродство. Мое лицо… Без верхней губы, с оголенными деснами и похожими на небрежный частокол, крупными, как зерна спелой кукурузы, зубами. Когда твое лицо выглядит как мясной рулет, ты перестаешь обращать внимание на любые речевые конструкции, касающиеся эфемерных понятий о внешней привлекательности.

Мое детство прошло в окутанном пытками тумане. Казалось, что все происходит в безобразной дреме. Мучения и бесконечные насмешки не самый лучший фон для жизни покинутого всеми ребенка. Повзрослев, я понял, что страшный мальчик с избыточным весом, взирающий на меня из зеркала, висящего в фойе приюта для детей-сирот, — вовсе не плод моего воображения, не вымышленный друг и не ночной кошмар.

Он я сам.

Я продолжал молчать. Гость допил остатки прямо из узкого горлышка квадратной темно-зеленой бутылки, украшенной черно-синей этикеткой.

— Отличный виски. Благодарю, мой неразговорчивый друг. Мне хорошо. А вот тебе, наверное, не очень. Тебе больно? Когда десны трутся о свитер? Почему ты не носишь повязку или специальную маску? В ней бы ты был еще страшней.

Мне нравилась боль. Я гордо нес ее, как блаженный несет замызганную хоругвь. Боль — самый яркий символ моего беспробудного одиночества.

Молчание притворялось слабостью. Безмолвие без стыда надевало маску малоумия. Когда ты молчишь, человек напротив никогда не подумает о том, что тебе сейчас трудно говорить. Он будет уверен в твоем идиотизме. И собственной правоте.

Он зашелся в приступе еще более безумного хохота.

— Класс! Я понял. Ты — немой. Знаешь, это когда человек не умеет говорить, а может только мычать. Как зверь. Вой и рык. А для чего я тебе нужен? Зачем ты угощаешь меня этим благородным напитком? Я не жду ответов. Пусть вопросы будут риторическими.

Смех. Попытки сделать еще глоток из уже опустевшей бутылки.

— О чем это я? А! О том, что я понял, зачем тебе понадобился. На педика ты не похож — слишком отталкивающий. Я здесь, чтобы ты слушал. Мои истории. Байки из-за барной стойки. Притчи об алкоголиках. Поэмы о падших женщинах. Сонеты о свихнувшихся вдовцах.

Он говорил горячо и страстно. Его темные вьющиеся волосы были зачесаны назад, в беззастенчивых карих глазах плясали огоньки, а квадратный волевой подбородок не мог не вызвать легкой доли восхищения.

Теперь я понял, почему снова угостил выпивкой именно его.

В тот вечер бармен передал ему бокал с виски, пополам разбавленным водой, и записку. «От меня. Я крупный джентльмен в широкополой шляпе и свитере с высоким горлом. Меня заинтересовала твоя история. P. S. Секс меня не волнует».

История, которую он громко рассказывал компании из нескольких студентов, действительно казалась достойной пера Фицджеральда или Буковски (смотря в какую сторону развернуть повествование). Она была закручена вокруг его знакомства с актером Энского драматического театра по имени Яков. Тот был забавный малый: курил трубку и коллекционировал виниловые джаз-пластинки. Они нередко засиживались в арт-кафе до тех пор, пока свечение луны не становилось мертвенно-бледным. Смерть небесного светила предвещала скорый восход. Очередной карнавал душ подходил к концу.

За все платил лицедей. В ночь их последней встречи актер ушел из кафе с двумя дамами. Утром его забрала полиция. В предрассветный час он брел по улице, одетый в длинный светлый плащ, опускавшийся ниже колена. Его голову укрывала черная фетровая шляпа. На вид — обреченный служитель Мельпомены. По факту — убийца. Женщин обнаружили мертвыми. Удары ножом и украденная из холодильника банка с консервированными овощами. Нелепая попытка выдать себя за психопата.

Любопытный пассаж. Когда речь заходит о чужой смерти, любая история тут же делает крутой поворот и из заурядной превращается в интригующую.

Прочитав записку и залпом осушив стакан с алкоголем, он стал взглядом искать отправителя. Не заметить меня было трудно.

На моем столике стояла лишь чашка давно остывшего кофе. Кажется, это был латте макиато, аромат которого приятно щекотал мое притупленное обоняние. Впрочем, мне было плевать, пить его я все равно не собирался. Я намеренно заказывал средний по стоимости напиток, чтобы не выдать в себе охотника, пришедшего сюда в поисках чужих историй — содержательных рассказов и коротких сплетен. Пока кофе не был выпит, я все еще считался полноправным посетителем бара. В моем случае кофе чаще всего оставался нетронутым вплоть до того момента, когда двери заведения закрывались, а его сонные посетители оказывались на улице в легкой предпохмельной дымке антрацитовой ночи.

Он подошел к моему столику, держа пустой стакан крепко стиснутой ладонью:

— Повторишь? Виски больше не хочу. Подойдет пиво. «Гиннесс».

Он не узнал меня. Забыл предыдущую беседу. Я поднял руку и сделал соответствующий знак бармену.

Выпивка полилась рекой.

Словесным потоком его историй. Табачная завеса и повести об актерах-убийцах, фельетоны о скрипачах, зависших на кодеине, эссе о художниках, рисующих картины собственными гениталиями.

Бар выгнал посетителей в два после полуночи.

Прихватив с собой бутылку скотча, мы вдвоем отправились ко мне домой. Пару кварталов на север — в район бесконечных многоэтажных общежитий и приземистых деревянных бараков, где когда-то обитали ударники давно разорившихся текстильных фабрик.

По пути он рассказывал мне о тонкостях уголовного права, о битниках и прогрессивном роке, об эрогенных зонах и бездарности подавляющей части современных литераторов. Мы шли через пустырь. Я крупнее его в несколько раз. Мои мускулы налиты сталью — работа на промышленной скотобойне не терпит доходяг. Хиляк или Дохлый — вы вряд ли смогли бы встретить этих ребят в нашем озлобленном на все сущее коллективе.

Я думал лишь о том, что мне нельзя обронить ни фразы. Это выглядело бы окончательным позором. Я не мог допустить этого перед моим случайным товарищем — смазливым типом с подвешенным, как виселичная веревка, языком.

Мною владело восхищение — ему на самом деле было безразлично то, кто я и куда мы идем. Мой новый знакомый совершенно не заботился о том, что с ним случится этой ночью. Его увлекали лишь возможность получить бесплатную выпивку да выдать долгий монолог, переливавшийся всеми гранями его красноречия. Восторженный пьяница, нарцисс с грандиозным словарным запасом. Еще один типаж популярных городских легенд.

Мой полный антипод. Он говорил о человеческой красоте: насколько она определяет отношение окружающих. Называл ее самым ценным даром.

Мужчина и вправду был хорош собой. Сидя в кресле с клетчатой обивкой, он пытался доказать мне, что рано или поздно внешняя привлекательность позволит ему отворить все тайные двери бытия: деньги, женщины и прочие удовольствия хлынут на него обжигающим золотисто-розовым водопадом.

Даже когда я опустил ворот свитера и открыл ему свое лицо, он не стал менять свой насмешливый тон. От души насмеявшись над собственными шутками о моем сходстве с мультипликационным кроликом, «…не вылезающим из кафе с фастфудом…», гость продолжил свои полуфилософские измышления.

Откровения бездарного прожигателя жизни, безосновательно претендующего на нечто большее.

Путающего праздную бездарность с ленивой гениальностью.

Мошенник с лицом кинозвезды. Он поведал и о моих дальнейших перспективах — смерть в одиночестве под аккомпанемент нечеловеческой боли. Ему на самом деле казалось, что мое лицо постепенно окажется «разъеденным», станет похожим на размороженный свиной фарш с двумя белыми шариками глаз и пожелтевшими зубами.

— Интересно, а из оголенной плоти растет щетина?

В ответ лишь непроницаемая тишина.

— Эта штука, твоя губа. Губа, которой нет, но которая, если мы заглянем в чертежи Всевышнего, должна быть у каждого. Я думаю, что вся эта ситуация с твоим лицом похожа на тление тряпки. Когда огонек попадает на ее маленький клочок и начинает расползаться дальше, пожирая ткань и превращая ее в пепел. Так же будет и с вот этой кроличьей физиономией, — он бесцеремонно показал в мою сторону пальцем. — Кожа постепенно исчезнет, останется лишь мясо.

В потоке бездумных оскорблений и пророчеств гость утвердительно произнес фразу о том, что с таким «физиологическим непотребством» мне никогда не стать актером. То, что я никогда не собирался им становиться, его совершенно не волновало.

Когда срок нашего знакомства перевалил за несколько часов, он решился на краткий рассказ о себе.

Поведал о бесконечных пробах на роли в телесериалах.

О неиссякаемом потоке начинающих актрис первой и второй свежести, которых затаскивал в дешевые мотели, развращал, а под утро сбегал, нагло и практически бесшумно, оставляя все расходы по оплате номера и потраченного содержимого мини-бара на несостоявшихся прим.

О дурачках из кабаков, наивных кретинах, покупающих ему выпивку, чтобы послушать истории, большая часть из которых никогда не происходила в реальности.

Обо мне.

Его рассказы были сумбурными, а темы менялись с невиданной легкостью.

— Я знал одного парня. Он был очень красив, почти как я. У него были жена и двое детей. Работал в офисе. По выходным играл в бильярд и пил бурбон. Дорожное происшествие превратило его некогда хорошенькую мордашку в месиво. После полугода в клинике, после целой вереницы пластических операций, на которые он потратил почти все накопления, бедняга вернулся домой. Его жена жила там с другим. Маленькая дочка, ей было не больше трех, когда увидела папочку, с криком убежала в спальню, где ее мама развлекалась с тем типом. Его явно не ждали дома. Ситуация была почти кинематографичной. Он хотел сделать сюрприз. Все, что у него осталось, — это изуродованное лицо, и он потратил все до последней монеты, чтобы вернуться к прошлой жизни. Но у меня были другие планы. Я пялил его жену и водил детишек в парк аттракционов. К его чести, уродец избежал скандала. Просто ушел. Молча.

Он выдержал многозначительную паузу.

— Теперь, дружище, он в твоей команде. После того случая я прекратил общение с его женой. Даже не знаю, где она сейчас. Тот город я покинул. Но я еще туда вернусь. Подрастет его дочка, и я обязательно наведаюсь к ней. Даже крохой она была прелесть как хороша…

Когда солнце нежно коснулось верхних этажей заполненных спящими людьми многоэтажек, мой гость неожиданно сник. Его словарный запас иссякал. Не желая сдаваться, он нес чудовищную ахинею.

— Вот что интересно: неужели со временем эти… оголенные места не заживают, не становятся невосприимчивыми к внешним воздействиям? Раны ведь затягиваются… Хотя у тебя вся пасть разворочана, — он пялился на пустую бутылку. — Кстати, ты такой крупный. Как ты смог так отожраться, если тебе должно быть больно вообще что-то в рот класть? Любишь рестораны быстрого питания? В таком случае известно ли тебе, что в подобных заведениях бургеры готовят из мяса, которому больше чем полсотни лет? Из коров, забитых в рамках программы по созданию стратегических запасов во время холодной войны. На случай нового мирового конфликта. Войны не было, а вот говядина так и осталась в ледниках. Не выбрасывать же!

Гость зевал, однако у меня еще не было желания выставить его за порог, даже несмотря на то, что его затяжные монологи стали очень утомительны. Я поставил перед ним шахматную доску.

— Ты что, шутишь? Я не умею играть в шахматы. Это занятие для тупиц и бездельников. Пойло закончилось. Есть что-нибудь еще?

В ответ на его просьбу я лишь скрестил на груди руки. Отказ.

— У тебя больше ничего нет? Издеваешься? Ты привел меня сюда, чтобы предложить партию в шахматы или показать свою мерзкую личину?

Я закрыл лицо тканью. Ворот был сухим.

Внезапно он покраснел, его глаза выкатились, а вены на шее напряглись. От былой привлекательности моего позднего визитера не осталось и следа. Гнев уродует куда сильнее врожденных патологий и автомобильных катастроф.

Мне могли вернуть лицо, но моя жизнь протекала настолько далеко от денежных потоков, что я даже не смел надеяться на это. Я не тот, в чью пользу будут делать пожертвования.

Мне доступны лишь обезболивающие мази и марлевые повязки.

Жидкая пища и самоудовлетворение.

Когда он накинул пальто и нагнулся, чтобы зашнуровать ботинки, я смог выдавить из себя лишь:

— Убирайся. Я не хочу, чтобы ты был моим другом.

Мой голос прозвучал странно. Даже для меня самого. Звуковой микс из звона битого стекла и рева шин при резком торможении.

Визг плаксивой второклассницы.

Когда у тебя нет верхней губы, ты не можешь басить или произносить слова с очаровательной хрипотцой. Ты говоришь настолько высоко, насколько это возможно.

— Прощай, урод. Ты не только отвратителен внешне, но и жаден, как… ай, да пошел ты! — он развернулся и торопливо зашагал вниз по лестнице. Спустя несколько секунд мой несостоявшийся товарищ скрылся из виду.

Я вновь остался один. Отогнул воротник, быстро пропитавшийся прохладной слюной.

Подошел к зеркалу.

Некрасив. Омерзителен. Похожий на откормленного кролика с оголенной верхней челюстью. Мне за тридцать. У меня почти нет личных вещей. С людьми так же: я никому не принадлежу и никем не обладаю. Самое ценное, что досталось мне от жизни, — пачка фотографических карточек. Мне выдали ее в день выпуска из интерната. В тот день, когда безобразный корабль по имени Я отправился в большое плаванье по мутным водам агрессивной действительности.

На одной из фотографий (среди всех — любимая) моя мать сидит за кухонным столом. Ее круглый живот слегка сдавлен его острым деревянным краем.

Она молода и свежа.

Она счастлива.

Под ее сердцем в предродовой агонии бьется урод. Одной рукой она держит тлеющую сигарету. Другой придерживает руку мужчины, без стеснения тянущуюся к ее набухшей груди.

Это мой отец.

Мама смеется.

В доме гости. Смех и веселье.

Через неделю родился я. Спустя три — семью навсегда покинул папа. Миновал месяц, и я оказался в спецприемнике для брошенных младенцев.

Снимок был черно-белым.

ДОКТОР МЕБИУС #4

Считалочка

Рэй проснулся и осмотрелся вокруг. Да, кабинет Мебиуса, что ж еще.

— Соломон Гранди, — доктор сидел, закинув ноги на стол, и полировал свои миндалевидные ногти небольшой голубой тряпочкой. — В понедельник родился, во вторник крестился, в среду женился, в четверг занемог…

Парень кашлянул в попытке прочистить горло после сна.

— Что было в пятницу, док?

— Оу, Рэй, с пробуждением! Хочешь кофе? Можем дойти до отличной кофейни, она буквально за углом. Тебе не повредит немного взбодриться.

— Давайте лучше продолжим, не хочу отвлекаться. Но не позволяйте мне спать. Там страшно.

— Где страшно?

— Во сне.

— Хочешь знать, что было в пятницу? Я не в курсе. Ты расскажи. Ты знаешь. Это ж был очень странный день, не так ли?

IV. ЛАТИФА

The Game чуть хрипло, срываясь, втаскивает в мой мозг что-то о деньгах. Мертвые президенты, небоскребы, гангстеры, наркобароны, воюющие побережья и летящие пули. Дождь из зеленых купюр. Нажимаю на «стоп», обматываю наушники вокруг плеера и прячу музыкальную комбинацию во внутренний карман темно-синей нейлоновой куртки от MEXX.

Презираю людей, которые слушают плеер внутри помещения.

Или не снимают там солнечные очки.

Покупки не займут много времени, но это вовсе не повод пренебрегать собственными правилами.

По пути в магазин мне встретился кто-то из бывших людей, тех, кого я когда-то и где-то знал, но память не сохранила более четких временных и локальных привязок.

«Привет, Микки! Сто лет тебя не видел. Как вообще сам, дружище? Ты откуда и куда?»

«Да нормально все, а вообще — не твое дело, мудила!»

Простейший выход: быстро жмешь руку, огибаешь случайного встречного, проходишь боком и снова ускоряешь шаг. Ни в коем случае не надо задавать встречный вопрос: «А ты как?»

Это и вправду не имеет для тебя никакого значения.

Мы всегда лжем. Особенно в момент, когда бросаем посторонним фразу, что у нас «все найс». Сейчас мне совершенно плевать, кто он и какое отношение имел когда-то к моей жизни.

Я не хочу его знать. Никого не хочу.